Сафари

УГАНДИЙСКИЕ САФАРИ

Направляясь из Кении в Уганду, я решил не поддаваться соблазну ехать по отличному новому шоссе, связывающему эти две восточноафриканские республики, а воспользоваться горной, почти неизвестной дорогой. За кенийским городком Китале, где начинаются глухие районы, куда обычно не пускают иностранцев, наша машина свернула с большака и начала петлять по склонам Элгона.

Мне давно хотелось попасть в этот редко посещаемый уголок Африки. Элгон — древний вулкан, по которому проходит граница между Кенией и Угандой, величественный горный массив, покрытый сизо-черными лесами.

В предвечерние сумерки, когда солнце уже почти зашло, но его мягкий свет еще брезжит откуда-то снизу, в этом влажном крае наступают удивительные минуты. Воздух кажется каким-то плотным, осязаемым. Тени вытягиваются, а затем мгновенно исчезают. На землю опускается полумрак, который смазывает контуры снующих по дороге велосипедистов, скользящих по обочине женщин с ношами на головах и, что самое опасное, местных гуляк, уже успевших приложиться к банановому пиву — помбе. Включать в эту пору автомобильные фары — пустое дело. Самый сильный свет устремляется на несколько метров вперед и затем, отражаясь в сером, пропитанном парами воздухе, возвращается обратно, ослепляя водителя. Лучше всего в это время остановить машину и дождаться полной темноты. Но Ибрагим, мой шофер, был другого мнения.

— Апана[6], бвана, — отрицательно покачал он головой. — Надо спешить: ньяти[7], тембо[8],— путая суахили с английским, говорил Ибрагим, пытаясь, видимо, сказать, что ночью, неровен час, здесь можно столкнуться с буйволом или слоном.

— Апана, бвана, — вновь упрямо повторил Ибрагим. — Если до восьми не успеем до Буквы, там закроют пограничный пост и придется возвращаться обратно. Надо ехать.

Довод был убедительный, и я согласился.

Огни Буквы, пограничного поста, состоящего из полицейского отделения, таможни и пяти-шести хижин, показались, когда уже совсем стемнело. Черно-белый пограничный шлагбаум был опущен, и, как я понял, расписываясь в регистрационной книге, он не поднимался целый день: мы были первыми. В отличие от других постов на оживленной границе между Кенией и Угандой, где за день проходят десятки машин и где существует строгий визовой режим, в Букве не утруждают себя формальностями.

— Вообще-то после восьми по нашей дороге ездить не рекомендуется. Но поскольку до этого срока еще десять минут, я не имею права остановить вашу машину, — недовольно пробурчал полицейский, на котором были надеты лишь трусы и белые перчатки. — Во всяком случае я вас предупредил, — добавил он, поднимая шлагбаум.

Не знаю, что скрывалось за окружавшей нас бархатной темнотой. Свет фар выхватывал из нее то край кукурузного поля, кое-где отороченного ощетинившимся сизалем, то парней в европейских костюмах, по двое-трое, с гитарами наперевес, бредущих в соседнюю деревню. Километров через тридцать дорога углубилась в густой лес. А еще через полчаса машина судорожно дернулась и стала. «Петроли», — лаконично объяснил Ибрагим и направился в багажник за бензином.

Когда он вернулся, по кислой мине на его обычно улыбчивом лице я понял, что далеко мы теперь не уедем. Резкий запах бензина объяснил все гораздо красноречивее пространных объяснений Ибрагима. Канистра каким-то образом открылась, и почти весь «петроли» вытек.

Кругом безлюдье — ни огонька костра, ни лая собак. Но в полной тишине я уже через несколько минут улавливаю шёпот. Сначала робкий, вдалеке, потом поближе, и вскоре из темноты показываются трое мальчишек. Я спрашиваю их на суахили, далеко ли до ближайшей деревни, но они в испуге вновь исчезают в темноте. Я повторяю по-английски. «Пять миль, — доносится из кустов, и в красном свете сигнальных огней вновь появляются оборванные фигурки, подталкивающие друг друга: — Там миссия и наша школа».

И так почти везде в Уганде, кроме лишь крайнего севера: остановившись на дороге, вы через несколько минут обязательно обнаружите рядом с собой босоногих мальчишек, услышите оживленный возглас: «Мзунгу!» («Белый!») и вскоре окажетесь в сплошном кольце детворы, готовых оказать вам любую услугу юношей и застенчиво наблюдающих со стороны девушек. Когда с машиной все в порядке, это даже несколько раздражает. В случае же дорожного происшествия наблюдатели оказываются помощниками, их появления ждешь и начинаешь нервничать, не слыша с окрестных холмов или деревьев сзывающих люд слов: «Мзунгу, мзунгу!»

Так случилось и на этот раз. Подоспевшие парни чуть ли не на руках спустили машину до ровного участка дороги и, получив по сигарете, долго рассказывали, сколько поворотов надо сделать до тропинки, ведущей в миссию. Там я надеялся переночевать и достать бензин.

Но электричества в миссии не оказалось, час по местным понятиям был уже поздний, так что, въехав в селение и не найдя там ни единого освещенного окна, я решил не беспокоить святых отцов и остался на ночь в машине. Ибрагим же, заметив, что негоже бване спать не в доме, отправился искать ночлег в темнеющей неподалеку хижине.

Наскоро приготовив постель и поужинав, я выключил фары и остался в темноте. Ветерок, дувший с гор, гнал по небу рваные облака. Иногда они освобождали слегка выщербленную луну, и тогда покрытые лесами пологие склоны гор начинали светиться призрачным, сизо-зеленым цветом. Потом ветер усилился, облака помчались быстрее, и вскоре вдали, над лесом, проявились в тумане два гигантских округлых холма, а за ними проступили очертания новых, громоздящихся друг на друга гор. Создавалось впечатление, будто на гигантской сцене природы происходит смена декораций, будто чья-то невидимая рука поднимает одну кулису за другой. Постепенно контуры гор обозначились резче, хоровод пиков и скал, очищенных ветром от туч, окружил пологие вершины. Элгон, обычно прячущийся в покрывале облаков, этой ночью вдруг сбросил с себя пелену и предстал во всем своем великолепии.

Люди племени покот, которые некогда пасли свои стада на альпийских лугах потухшего вулкана, нарекли эти горы «Ол-Доиньо Элгоон» — «холмы, имеющие форму груди». Их легенда гласит, что покотский клан элькони произошел от одной великой и доброй женщины. Ее звали Мать. У нее было так много детей, что выкормить всех ей было не под силу. Тогда она превратилась в большую гору. «Я не могу прокормить вас своим молоком, — (казала Мать на прощанье своим сыновьям и дочерям. — Ио мои груди превратятся в холмы, на которых будет много хорошей воды и травы для ваших коров. Они-то и дадут вам молоко. Разводите скот на этих холмах, и вы будете счастливы».

Так веками и делали покот, пока в 1883 году англичанин Д. Томсон первым из европейцев не увидел Элгон и не обследовал его предгорья. Если бы Мать элькони оставила своим сыновьям плохое наследство, англичане бы не позарились на него. Но вулканические земли были плодородны, горные леса богаты древесиной и дичью, климат райский. Поэтому европейцы прогнали покот на юг, в засушливую саванну, а предгорья Элгона распахали под плантации.

У старой легенды элькони есть современное продолжение. Редко, очень редко потухший вулкан дрожит, и зловещий рокот доносится из его недр. «Это Мать сердится на вазунгу, — говорят люди покот. — Когда-нибудь она защитит своих детей, и тогда люди элькони будут вновь пить молоко Матери».

Но в эту ночь Элгон мирно спал. Блин луны плыл по небу, а когда тучи закрывали его и становилось темно, появлялось бесчисленное количество светлячков. Они летели откуда-то сверху, с вершин деревьев, словно падающие звезды. Опустившись на землю, светлячки тотчас снова устремлялись вверх, рисуя на бархате темноты мгновенно исчезающие траектории. Иногда они сталкивались друг с другом и гасли…

Проснулся я поздно, но в машине было довольно сумеречно: все окна залепили любопытные физиономии мальчишек, безмолвно ждавших моего пробуждения. Ибрагим уже достал в миссии бензин, так что, не теряя времени, мы отправились дальше.

Начинавшийся день обещал быть пасмурным и дождливым. Где находится вершина Элгона, было трудно догадаться: свинцовые тучи сплошной пеленой покрыли горы. Легким туманом они спускались в долины, скрыв бездонные ущелья, которые угадывались лишь по шуму бурлящей где-то внизу воды.

Машина еле ползла по все время взбирающейся вверх разбитой колее. Чем выше мы поднимались, тем красивее становилось вокруг. Сглаженные холмы предгорий постепенно уступили место островерхим скалам, а широкие долины — глубоким каньонам. Бесконечные ключи и ручьи, бегущие сверху, журча пересекали дорогу и искристыми водопадами устремлялись вниз. Кое-где женщины полоскали в них белье или набирали воду в большие консервные банки, смеялись и толкались, обдавая друг друга студеной водой.

Горы изумрудно-зеленые. Однако если приглядеться, то можно различить, что это не лес, а посадки бананов, деревцев кофе, чайных кустов. Они взбираются вверх по склонам, переваливают вершину и снова бегут вниз. К моему удивлению, предэлгонье было почти все распахано и заселено. Нигде в Африке ни до, ни после я не видал такой «обработанной» горы, как Элгон.

И все же это один из наиболее уединенных уголков Восточной Африки. Английские поселенцы обосновались внизу, на равнине, и поднимаются сюда лишь когда им хочется показать красоты Африки какому-либо приезжему гостю из Лондона. А поскольку такое случается не часто, белый человек здесь редкость. Не удивительно поэтому, что у этой редко посещаемой горы есть тайна. Впервые я узнал о ней не здесь, а в Кении, в одном из наиболее заселенных и освоенных европейцами районов — Нандиленде.

Я возвращался с сахарных плантаций Капсабета в Кисуму и остановился позавтракать в небольшом, ничем не приметном африканском ресторанчике. На поданном официантом меню, состоявшем из куцего перечня сандвичей и фруктовых соков, я прочитал название заведения: «Нанди-бэа бар». «Нанди» — племя, живущее в том районе. Но «бэа»? Основное значение этого английского слова — «медведь». Почему вспомнили об этом животном здесь, в Нандиленде, если, за исключением Атласских гор, в Африке до сих пор не обнаружили ни живого, ни ископаемого медведя? Я задал этот вопрос старику индийцу, владельцу ресторанчика.

— Чем загадочнее название заведения, тем больше и нем посетителей, — накручивая на палец прядь черной бороды, ответил он. — К тому же загадочный медведь здесь многих волнует. Я прожил в Нандиленде шестьдесят восемь лет и все эти годы слышу разговоры об этом звере. Англичане называют его «нанди бэа». Охотники нанди и кипсигис, особенно лет сорок — пятьдесят тому назад, когда в этих местах не было дорог и плантаций, часто рассказывали, что встречали в горных лесах свирепого зверя, который мог иногда ходить на задних лапах и лазал по деревьям.

— Так не обезьяна ли это?

— Я тоже так думал, пока перед началом войны здесь друг за другом не повторились страшные случаи. В районе была сильная эпидемия ящура, и домашний скот погибал сотнями, кругом на дорогах валялись трупы. Потом эпидемия прошла, а из заброшенных деревень все чаще стали приходить известия о том, что ранее очень редкий зверь начал нападать на людей. Очевидно, во время падежа скота, когда было много пищи, медведь расплодился.

Где-то в лесу, у Оньоки, нанди бэа напал на женщину с годовалым ребенком за спиной. Зверь повалил свою жертву, ребенок упал, и на глазах у несчастной матери медведь тут же разорвал его на куски и съел, а остатки унес в чащу.

А еще через некоторое время у реки нашли обглоданный труп старика охотника, а рядом небывало большие следы, не похожие ни на львиные, ни на леопардовые. Так что, конечно, это не обезьяна.

— А сейчас происходят подобные случаи? — поинтересовался я.

— Нет. В последнее время о медведе забыли, хотя нанди и кипсигис, особенно старики и охотники, верят, что в пещерах и в дуплах больших деревьев среди еще не распаханных холмов живет сильный загадочный зверь.

Я просмотрел кое-какие книги, отчеты охотничьих экспедиций, поговорил с проводниками сафари и обнаружил, что к идее существования медведя относились с подозрением, недоверчиво. И все же даже по этим случайным источникам можно было очертить место обитания полуфантастического зверя: Нандиленд, дикие крутые лесистые уступы гор на земле племени покот и предгорья Элгона — Транс-Нзойя в Кении, Себеи и Бунгома — в Уганде.

Позже случай свел меня в Западной Кении, в городе Китале, с Бобом Фостером — одним из самых старых кенийских охотников хантеровской школы, лучшим знатоком Элгона и гор Центральной Кении. Я попытался выведать у него что-нибудь о таинственном животном.

— Я не хочу возвращаться к этой теме, — выслушав меня, с горечью сказал он. — В 20-х годах, когда я был помоложе, этот зверь несколько раз почти что был у меня в руках. Но вы знаете, что такое охотничье счастье? Всякий раз глупый случай мешал мне. А когда я заикался в Найроби о том, что видел зверя, меня подымали на смех, обвиняя в том, что мне мало полутора тысяч убитых слонов, что я ищу дешевой славы.

— Так вы все-таки видели медведя?

— Я не утверждаю, что то был обязательно медведь. Но это большое, больше человека, животное, очень сильное и, бесспорно, еще неизвестное. В 1928 году я охотился близ Элгона, на реке Грик, когда ко мне прибежал человек от вождя племени багвере с известием, что на их землях появился «дубу» — медведь. Я бросил все и поспешил в деревню. Прошлой ночью дубу, чтобы преодолеть изгородь, залез на дерево, спустился с него во двор, разорил птичник, затем перевернул бадью, в которой бродило пиво, сильным ударом лапы разрушил забор и удалился. Багвере — смелые охотники, выходящие со щитом и пангой[9] один на один с леопардом. Услышав шум, они бросились во двор, но, увидев дубу, отступили. Почему-то этот зверь вселяет во всех суеверный страх.

Я направился по следу, который уходил в горы, и к сумеркам пришел к пещере. Собака обыскала ее, но там было пусто. Я залез на дерево и просидел там всю ночь, по тщетно. Следующим вечером я снова сидел над пещерой. Ночь выдалась темной, но у меня зрение ненамного — уже, чем у кошки; вдруг внизу раздался шум, и я, приглядевшись, понял, что на меня идет «он». Животное ныло крупное, оно напоминало взрослого мужчину, одетого в мохнатый тулуп и ставшего на четвереньки.

Я решил сразу не стрелять, а сперва понаблюдать за «дубу». Он шел медленно, на четырех лапах, вразвалку. О цвете его шерсти я ничего не могу сказать, но она была длинная, уши большие и круглые. «Дубу» проследовал и пещеру, но вскоре вышел из нее и полез на дерево. Затем посредине ствола остановился и, беспокойно засопев, спустился вниз. Очевидно, он учуял меня.

Стоя на задних лапах, «дубу» начал размахивать передними лапами, потом заревел и направился в сторону моего дерева. Поверьте, ни до, ни после я не слышал подобного голоса — вибрирующего, полного силы и ярости. Нервы сдали, я вскинул ружье, но ствол задел за истку и пуля пролетела мимо цели. «Дубу» поднялся, < силой ударил лапой по моему дереву и скрылся в темноте. Когда рассвело, я увидел на коре ствола огромные царапины от когтей, которым мог бы позавидовать лев. А с дерева, на которое ночью лазил медведь, свисала полуобглоданная туша кабана. Очевидно, он оставил ее там давно и этой ночью вернулся полакомиться мясом. Я провел на дереве еще неделю, но животное так и не вернулось. Африканцы говорят, что «дубу» никогда не возвращается на то место, где он столкнулся с человеком.

— Это была ваша первая и последняя встреча? — спросил я.

— О нет. Года через три мне пришлось искать новые охотничьи участки в районе гор Секерр, что к востоку от Элгона. Я провел отличный вечер с товарищами, которые к полуночи уехали в Китале, а сам отправился спать в машину. Проснулся я от еле уловимого шума, который мог услышать, пожалуй, лишь охотник. Такой же зверь, может быть чуть поменьше, с переливающейся в лунном свете каштановой шкурой, стоял метрах в пятидесяти, изучая брошенные вечером консервные банки. Я хотел было схватить ружье, но с ужасом вспомнил, что оно осталось в палатке, где мы пировали. Когда я попытался в нее перебраться, зверь заметил меня и скрылся мелкой рысцой, зажав в зубах поблескивающую в лунном свете банку. Это было на землях племени покот, которое называет зверя «чемисет».

Рассказ Боба Фостера тогда очень заинтересовал меня, и сейчас, собираясь на Элгон, любопытства ради я захватил с собой дюжину фотографий животных, среди которых были и изображения медведей. В литале (маленькой деревеньке) Кабуророн, у истоков той же реки Грик, угостив старых охотников багвере пивом и одарив их не одной пачкой «Беломора», я вытащил фотографии и показал им. Охотники назвали своими именами льва, слона, носорога, сразу же сознались, что никогда не видали моржа и белого медведя, долго хихикали над тигром — «полосатым леопардом». Австралийского сумчатого медведя-коала они тоже не признали, а вот увидев нашего бурого мишку, удивленно охнули и заявили: «Чемисет». Но больше смотреть на медведя старики не захотели. Багвере верят, что в чемисете живет злой ночной дух, и боятся его еще больше, чем нанди и покот. Молодежь осталась более равнодушной к фотографии медведя, называя его кто «чемисет», кто «дубу». А мальчишки начали уверять, что даже видели такого зверя среди камней, окружающих кратер Элгона. То же самое повторилось и в двух других литалах, где я показывал фотографии.

Я ни в коей мере не тешил себя надеждой внести вклад в решение загадки африканского медведя. Элгон манил меня сам по себе. Наряду с Килиманджаро и Кенией Элгон — одна из высочайших гор Африки, вознесенных природой по краям Великих африканских разломов. Однако если первые два вулкана уже давно освоены не только альпинистами, но и туристами, по их предгорьям проложены дороги и настроены фешенебельные отели, то об Элгоне почему-то забыли.

И я даже не знаю, «повезло» или «не повезло» в этом отношении старому вулкану. Так как у Элгона вряд ли есть тщеславие, то, пожалуй, повезло. Вслед за туристами появляются машины и шум, теряется привлекательность первозданной природы, а у местного населения вырабатываются привычки, отнюдь его не украшающие. Например, на дороге из Аруши в Моши, по которой набитые туристами автобусы едут к подножию Килиманджаро и в танзанийские парки, почти всегда стоят группы ряженых юношей. Лица у них расписаны замысловатыми узорами, европейские костюмы задрапированы ярким тряпьем, в волосах перья, в руках панга или копье. Все это не имеет ничего общего с национальной одеждой местного племени джагга. Но падкие до экзотики американцы вываливаются из автобусов и без устали щелкают затворами фотоаппаратов, снимая, как они думают, «последние следы уходящей Африки». Ряженые же юноши уже давно вступили в век денежных отношений. С каждого туриста они требуют три шиллинга.

На Элгоне всего этого еще нет. Тем не менее народ здесь общительный, старики бойко говорят на суахили, а мальчишки, начавшие ходить в школу, — по-английски.

По склонам Элгона лепятся деревеньки племен басищу, багвере, баньяме. Все они принадлежат к народности лухья и появились в предэлгонье совсем недавно, в начале века, когда англичане выдворили отсюда людей племени покот.

Сначала лухья работали поденщиками на плантациях европейцев, на окружающих Элгон равнинах Китале и Мбале, а затем начали постепенно подниматься вверх, в горы, создавая там собственные хозяйства. Земля на Элгоне богатая, недостатка в ней почти не чувствуется, так что народ живет здесь не бедно.

Несколько лет назад в Кении было принято решение о создании Национального парка Элгон, что, естественно, должно ограничить хозяйственную деятельность человека в этом районе. Однако большая, и притом наиболее интересная в природном отношении, часть Элгона находится в Уганде, где подобный вопрос даже не стоит. А пока идет межведомственная волокита, переговоры между Найроби и Кампалой, гору обживают люди, фауна Элгона уничтожается, граница уникальных лесов, теснимых человеком, поднимается все выше и выше. И это было главным, что натолкнуло меня на мысль как можно скорее посмотреть Элгон, не дожидаясь, пока он окончательно будет освоен людьми.

В литале за Кьесовери, покончив очередной эксперимент с фотографиями медведя, я обратился к старейшине багвере с просьбой дать мне проводника в горы. Я знал, что наряду с продажей кофе и бананов один из главных источников доходов местных жителей — браконьерство. Следовательно, должны быть люди, которые знают малоизвестные тропы, ведущие к расположенным вблизи вершины озерам-водопоям да и к самому кратеру, где много дичи.

Омвами — таким титулом здесь величают старейшин — затянулся «Беломором» и, хитро сощурив глаза, пошел на откровенную.

— Если мзунгу знает, что мои люди ходят в горы, то он знает, и зачем они туда ходят. Я дам проводника, но смотрите, чтобы моя услуга не обернулась неприятностью для литалы. В один день уложиться трудно, рассчитывайте на два.

Я поблагодарил омвами, заверив, что все будет «мзури», и, пока еще не стемнело, поспешил в находящуюся неподалеку пещеру. Во времена Д. Томсона, который ее открыл и исследовал, пещера служила пристанищем для пастухов и воинов эльконо. Недавние исследования археологов из угандийского университета Макерере показали, что пещера эта была заселена еще человеком каменного века. Теперь по решению правительства вся территория вокруг пещеры объявлена заповедной. На главной дороге напротив пещеры установлен указатель: «Историческая естественная пещера». Она представляет собой обширный грот, устланный соломой, из которого вглубь уходят отсеки. Под темными сводами виднелось несколько округлых позеленевших предметов, которые на первых порах я принял за черепах. Но потом, приглядевшись, я понял, что это камни, покрытые мхом. На протяжении веков они служили столом пастухам покот, которые, быть может, прятались здесь, отражая атаки свирепого чемисета…

Когда я пришел в литалу, она была полна людей, вернувшихся с горных полей. Деревенька небольшая, по сути дела одна семья, четыре поколения. Но поскольку у каждого из семи сыновей омвами по две-три жены, а от каждой жены — по пять — семь ребятишек, народу порядочно.

Поужинав, мужчины выкатили огромный, с них ростом, горшок одулеемо, в который влили несколько ведер помбе. Затем они вынесли из своих хижин полые тростниковые трубки и, опустив их в горшок, начали глубокомысленно сосать пиво.

А женщины, закончив дела по хозяйству, собрались на противоположном конце деревни — все в пестрых ярких платьях и платках. У них в противоположность мужчинам шумно и весело. Разговор идет без умолку, и чувствуется, что всех он интересует, всем близок.

Стало веселее и на мужской половине. Кто-то принялся разводить костер, но высунувшийся из своего жилища омвами бросил несколько фраз, и люди начали расходиться. Вскоре деревня затихла, и лишь надрывный детский плач доносился из какой-то хижины.

Вафула — так звали проводника — разбудил меня до шести, пока еще не начало светать.

— Палатку брать? — осведомился я.

— Нет, недалеко от кратера есть охотничья хижина. Да и еды, бвана, тащить туда не надо. Мясо будет.

Мы поднимались по едва заметной тропке, проложенной через насаждения кофе и бананов. Когда посадки кончились, начался лес, довольно густой и влажный, с высокой травой, но совершенно лишенный кустарника.

В лесу было еще темно и тихо. Но стоило первому лучу солнца проткнуть смыкавшийся над нами шатер из крон, как зеленоватая мгла рассеялась. И мгновенно, как по мановению дирижерской палочки, над нашими головами раздались треск, чмоканье, замелькали какие-то тени. Это десятки обезьян колобусов, словно делая утреннюю зарядку, стали раскачиваться на ветках и не то кричали, не то кукарекали, приветствуя наступающее утро. Горное эхо подхватило эти крики и громким многоголосым хором разнесло по всему лесу.

Вдруг из-за ближнего холма появилась настороженная голова антилопы дукера. Подозрительно поводя ноздрями и все же не замечая нас, дукер тремя бесшумными прыжками выскочил на поляну и принялся завтракать. По тому, как задвигалась трава — сначала у холма, из-за которого появилось животное, а затем поблизости от дукера, — я понял, что где-то в ней скрывается и детеныш. По в высоких зарослях его не было видно.

Дукер — одна из наиболее пугливых антилоп Восточной Африки. Он прячется в горных лесах и ведет образ жизни отшельника. Дукеры никогда не собираются в стада и лишь в пору брачных игр парами прогуливаются на залитых солнцем полянах. Все же остальное время они проводят в лесных чащобах, лишь с наступлением сумерек или ранним утром выходя пощипать траву на открытые пространства. Шерсть у дукеров красновато-каштановая и отливает на солнце червонным блеском. На Килиманджаро и кенийском плато Абередар дукеры мне попадались редко. Здесь же из крупных млекопитающих наиболее распространена именно эта антилопа. Их на Элгоне свыше шести тысяч. Но тут дукер короткошерстный, в то время как на Килиманджаро, где похолоднее, мне попадались особи, у которых шерсть была куда длиннее.

Когда я открывал фотоаппарат, антилопа заметила нас и, подпрыгнув, скрылась в лесу. На сей раз из травы показался и детеныш, улепетывавший вслед за матерью.

Часа через три мы, очевидно, преодолели хребет, потому что тропинка начала спускаться. Лес оборвался у отвесного каменистого склона широкой долины, дно которой поблескивало беловатым налетом.

— Долина Сосиан, — бросил мне через плечо шедший впереди Вафула.

Под ногами начали попадаться небольшие кочки, заросшие глянцевитыми белыми цветами, напоминающими бессмертник. Я пригляделся и понял причину непонятного блеска долины: ее дно сплошь заросло этими цветами, отсвечивавшими на солнце. По склонам долина была покрыта верещатниками, среди которых кое-где торчали каменные глыбы. Хотя солнце поднялось уже высоко, было довольно прохладно, изо рта шел пар.

— Вон на скале сидит птица, — показал Вафула на одинокий останец. — Покот и масаи называют ее «ламмергиере». Это хищная птица, которая съедает свою жертву вместе с костями. Говорят, что она высиживает птенцов в ущелье Суам, которое начинается в кратере и спускается вниз, в долину Мбале. Но никто еще не видал этих птенцов.

Вафула нагнулся и, подняв камень, бросил его в птицу, но не попал. Та оглянулась и нехотя, едва махая крыльями, полетела к лесу.

— Хитрая птица, — зачмокал языком Вафула. — С какой стороны к ней ни подойдешь, она всегда летит в направлении солнца, чтобы охотнику было больно смотреть. Никогда в нее не попадешь.

Птиц кругом становилось все больше, особенно много их начало попадаться при нашем приближении к небольшому горному озеру. Крикливые зеленые перевозчики, канюки, бекасы… Веселыми стайками носились над долиной и азартно перекликались черные утки; то и дело шлепаясь в воду, они долго били по ней крыльями. Две желтые трясогузки самым нахальным образом уселись на мой рюкзак и недвусмысленно уставились на пачку с галетами, которую я приготовил к обеду. Но больше всего в этой птичьей компании меня удивили европейские городские ласточки. Совсем как дома, они стрелой носились над землей, преследуя жертву. Ласточек было много, пожалуй, больше, чем других птиц. Кто знает, быть может, именно здесь, на нежарком Элгоне, спасаются от февральских морозов наши летуньи?

Вафула все время что-то напевал, потом взял лук и, почти не целясь, выпустил стрелу в брызгавшуюся у берега утку. «Мясо будет», — заключил он.

Пока проводник возился с костром и жарил утку, я перебрался через небольшой хребет, мысом шагнувший в озеро, и попал в совершенно другой мир, как будто сохранившийся в этом уединенном уголке от далеких геологических времен. Ковер «бессмертника» почти исчез, его сменили гигантские древовидные крестовники, пробивавшиеся между валунами. Нельзя сказать, чтобы эти растения были красивы. Но их необычный внешний вид воскрешал в воображении эпоху динозавров.

В наших широтах крестовник всего лишь незаметная травка на лугах. Но здесь, в специфических условиях африканского высокогорья, крестовники вымахивают в шестиметровых древовидных великанов. Они встречаются почти на всех африканских четырехтысячниках. От ребристого стебля крестовника отходят три-четыре узловатые ветки, образующие подобие канделябровидной кроны. Сами ветки голые, листья появляются лишь на самом их конце — светлозеленые, опушенные, собранные в пучок. Впечатление такое, будто какой-то шутник, коротая здесь время, нанизал на голые стебли крестовника розетки заячьей капусты. По мере роста нижние розетки листьев отмирают, свисая с ветвей колючими серыми горжетками.

В четыре часа мы подошли к вершине Судек, высочайшей точке горной системы Элгон, превышающей 4320 метров. Западные склоны Су дека были сплошь покрыты лесом, над которым кое-где возвышались красные пики останцов. Восточнее маячила вторая элгонская вершина — Квонтобас, находящаяся на кенийской стороне. Говорят, что в хорошую погоду, стоя на вершине Судека, можно одновременно видеть и тропические леса у берегов озера Виктория, и спускающиеся к северу сомалийские пустыни. Но сейчас марево подернуло горизонт, не давая возможности увидеть ближайшие горы.

Зато огромное блюдце кратера лежало прямо у наших ног — зеленое и безмолвное. Гигантский круг разрывался только в одном месте — там, где начиналось ущелье Суам, пристанище загадочной ламмергиере. Сейчас это узкая и глубокая, дренирующая кратер теснина, над которой смыкается влажный лес. В прошлом же это был единственный выход для кипящей лавы, изливавшейся из недр земли к подножию Элгона. Вечный подземный огонь еще где-то здесь, совсем близко.

Существуют самые разноречивые оценки размера кратера Элгона. В различных справочниках его диаметр определяется от 6 до 15 километров. И если максимальная цифра справедлива, то Элгон — второй по величине (после Нгоронгоро) кратер в мире. Он, правда, уступает своему танзанийскому собрату в том, что почти не имеет открытых пространств, его покрывают густые леса, скрывающие красоты рельефа. В лесу, как уверял Вафула, много слонов и буйволов, но увидеть их мне не удалось.

Высокие манжетки, преобладающие в травяном покрове на открытых местах, имеют листья с матовой, серебристо-белой подкладкой. Когда набегает ветерок, поляны и лужайки в кратере мгновенно меняют свою окраску: из темно-зеленых превращаются в светло-серые. Местами, особенно по склонам, встречаются заросли крестовников, более высоких и развесистых, чем в долине. Климат в кратере прохладный, поэтому если даже внизу они уже отцвели, то здесь нередко только начинают выпускать из розетки листьев метровые пирамидальные соцветия, усыпанные бутонами будущих ярко-розовых цветов.

Среди таких цветущих крестовников на самом краю чаши кратера и была сооружена охотничья хижина, к которой привел меня Вафула. Хотя уже смеркалось, он, даже не перекусив, заторопился «по делам»… Какие дела могли быть в этой горной глуши? То ли где-то рядом промышляли его соплеменники-охотники, то ли ему самому надо было проверить силки и ловушки, поставленные раньше в лесу?

Стало значительно холоднее. Сырой, промозглый ветер дул откуда-то сверху, прямо с неба, напоминая, что, несмотря на близость экватора, здесь случаются и снег, и град. Над тесниной Суам поднялись клубы пара — наверное, там били горячие источники.

Изрядно устав, я не стал дожидаться ночи и заснул как убитый.

Спуск прошел без всяких происшествий. Я спешил, потому что не хотел задерживаться в деревне, намереваясь в этот же день выбраться из предэлгонья и выехать на дорогу, ведущую на запад. Но разбитая дорога спутала мои планы, и я до ночи успел добраться лишь до Мбале, очаровательного городка, уютные домики которого прячутся в буйной зелени экзотических деревьев.

К западу от Мбале все дороги, идущие в центральные районы Уганды, обрываются. Путь им преграждает большое озеро Кьога.

Конфигурация берегов Кьоги какая-то несуразная. Его 2,6 тысячи квадратных километров складываются из бесчисленных заливов, разделенных островками проливов и ветвящихся проток, которые на мелкомасштабных картах, как говорят картографы, «генерализуются», превращаются в голубые нити несуществующих рек. На подробных же крупномасштабных картах Кьога напоминает не то огромный голубой коралл, не то ветвистые рога лося. В последние годы озеро катастрофически мелеет, его глубина сейчас нигде не превышает трех — пяти метров. Местами же Кьога превратилось в топкое болото. По его берегам кое-где видны ленточки черной почвы. Это обнаженные участки дна, еще совсем недавно бывшего под водой.

С восточного на южный берег Кьоги мы переправлялись на катере, который шел не столько по воде, сколько по зарослям влаголюбивой растительности. Озера не видно: оно почти сплошь скрыто тростником и метелками папирусов. Механик на катере рассказал мне, что рыбаки и матросы частенько расчищают протоки для своих судов, но через два-три дня, если по ним часто не ходят лодки, зелень вновь смыкается над водной гладью.

Через Кьогу протекает Нил. Он вливается в озеро-болото на самом его юге, сбрасывая сюда воды соседней Виктории, а вытекает из него на крайнем северо-западе, направляясь в сторону озера Альберт. Впадает великая африканская река в Кьогу незаметно, под покровом все тех же папирусов и тростников и ничем не отличается от многочисленных заурядных проток. Я сперва и не подозревал, что наш катер уже плывет по Нилу, так все было обычно, «по-кьогски». Катер пристал к пристани у Мисанго, и, только найдя это местечко на карте, я понял, что бьющаяся за бортом зеленоватая мутная вода — нильская.

В Мисанго четверо грузчиков потратили целых два часа, чтобы столкнуть мой автомобиль с катера на сушу. Отсюда проселочная дорога идет по самому центру полуострова, созданного Нилом и Сезибва — самым длинным, доходящим на юге почти до Виктории, заболоченным заливом Кьоги. Там, где можно проехать, я стараюсь держаться ближе к берегу Нила. Он уже стал похож на реку, русло очистилось от растительности, обозначились берега. Но они низменные, однообразные, заросшие невысоким лесом.

За полоской лесов начинается высокотравная саванна, покрывающая весь полуостров. Тут и там виднеются рощи акаций и пышно растет трехметровая слоновая трава. Влаги здесь много, солнца тоже, так что растительность довольно богатая. Крупных зверей нет, но зато поражает количество бабочек. Над дорогой вьются тысячи ярко окрашенных парназиан, белых пиерис, крупных темно-зеленых папилио.

Довольно часто попадаются селения. Мы едем по исконным районам банту, издревле заселенным землям, на которых еще до прихода европейцев существовали сильные феодальные государства. Дорога как раз проходит по границе двух из них — Буганды и Бусога.

Несмотря на жару, угандийские женщины в этих местах признают лишь один наряд — яркие приталенные платья, широким клешем кончающиеся у самой земли. Верхняя часть платья плотно облегает фигуру, а короткие рукава, словно крылышки, поднимаются над плечами. Говорят, что подобные платья, модные в середине прошлого века в Англии, были завезены в Буганду первыми миссионерами и так понравились угандийкам, что сейчас по сути дела превратились в национальную одежду. Правда, в городе они начали уступать напору мини-юбок, но в деревне по-прежнему остаются наиболее распространенным нарядом. Когда впервые попадаешь в сельскую Уганду, не перестаешь удивляться шествующим в дорожной пыли, нагруженным курами, горшками или бананами женщинам в длинных «бальных» платьях, из-под которых мелькают босые пятки.

В самом конце этой дороги, обрывающейся у вод Виктории, на берегу озера стоит город Джинджа. На местном языке лусога это название означает «камни», «пороги». Современная Джинджа — второй по величине город Уганды, по числу крупных промышленных предприятий успешно соперничающий даже со столицей республики — Кампалой. Здесь единственный во всей Восточной Африке медеплавильный завод, работающий на рудах, добываемых в заоблачных рудниках Рувензори, крупная фабрика синтетического волокна и сахарные заводы, перерабатывающие тростник с плантаций, которые, словно зеленое море, со всех концов подступают к Джиндже. Строится сталепрокатный завод, уже введены в строй предприятия по производству мебели, одежды, мыла, пива, переработке хлопка, чая, леса.

Став независимым государством, Уганда быстрыми темпами начала развивать те отрасли производства, которые работают на местном сырье и способствуют сокращению импорта товаров широкого потребления из Англии. Многие из отраслей, контролируемые государственной «Корпорацией развития Уганды», находятся именно в Джиндже, удобно расположенной на берегу Виктории, неподалеку от столицы да к тому же еще на пересечении основных железных дорог страны.

Но главная причина быстрого промышленного роста Джинджи в том, что здесь на нильских водопадах построена самая большая в Восточной Африке гидроэлектростанция «Оуэн Фолс». До 1954 года, когда началось строительство этой ГЭС, на ее месте шумели и пенились водопады Рипон. Они были открыты Спиком и названы по имени тогдашнего президента Королевского географического общества.

В наши дни Рипон постигла судьба днепровских порогов. Теперь здесь бурлит не дикая стихия, а вода-труженица, которая, пройдя через турбины, низвергается вниз, разлетается в брызги и создает над беснующимся Нилом веселые радуги. С противоположной стороны 750-метровой плотины, по которой проходит шоссе, соединяющее Джинджу с Кампалой, Нил спокоен и широк. Голубая вода здесь настолько чиста, что, свесившись с перил плотины, можно увидеть косяки нильских усачей, снующих на большой глубине.

Когда пятнадцать лет назад в Уганде, тогда еще британском протекторате, было начато строительство «Оуэн Фолс», ее мощность определили в 150 тысяч киловатт. Колониальные власти отнюдь не намеревались создавать в Уганде промышленность, которая бы потребляла электроэнергию, им и в голову не приходила мысль о том, что вскоре наступят времена, когда африканцы заговорят об электрификации страны. Поэтому даже у этой скромной по мощности ГЭС находились противники. «Оуэн Фолс» строилась не столько для удовлетворения угандийских нужд, сколько для экспорта электроэнергии в Кению, на предприятия, принадлежащие белым.

В июне 1968 года, когда Уганда уже была независимой, на «Оуэн Фолс» ввели в строй последний, десятый по счету, генератор ГЭС. Мощность станции доведена до предела — 175 тысяч киловатт. Однако плановые органы республики бьют тревогу: к 1986 году потребности развивающейся экономики Уганды в электроэнергии удвоятся; По этой причине угандийские энергетики заинтересовались участком великой реки между Кьогой и озером Альберт, где сосредоточен целый каскад водопадов, огромные запасы энергии. После их детального изучения Управление энергетики Уганды объявило о своем намерении строить ГЭС на знаменитом Мерчисонском водопаде.

Но тут интересы развития экономики вступили в нередкий для нашего времени конфликт с интересами охраны природы. Планы строительства ГЭС поставили под угрозу существование знаменитого Мерчисонского национального парка — уголка, действительно уникального. В начале 1969 года восточноафриканская печать очень живо обсуждала этот вопрос, и одной из причин моего нынешнего визита в Уганду был интерес к судьбе Мерчисона. Я хотел съездить в парк и, главное, встретиться в Кампале с Франсисом Катете — управляющим наци-опальными парками Уганды, который буквально засыпал газеты и журналы протестами против строительства ГЭС.

Но в столице, куда я приехал спустя два часа после того, как за окном автомашины прошумели вырывающиеся из турбин «Оуэн Фолс» нильские воды, Франсиса не оказалось. «Он теперь днюет и ночует на Мерчисоне, — объяснили мне в управлении. — Собирает материалы и организует общественное мнение в защиту водопада и заповедника».

Особых дел в угандийской столице у меня не было, и поэтому в тот же день я выехал в Мерчисон. Выехал, когда в Кампале уже смеркалось, потому что не раз ездил по этой однообразной дороге и знал, что даже днем там ничего интересного не увидишь. Столицу от парка отделяют триста километров. Это довольно однообразная равнина, покрытая жестколистными лесами, кое-где вырубленными под плантации хлопчатника.

Утром на пароме, что переправляет машины и пассажиров через Нил, протекающий посреди Мерчисон-парка, только и было разговоров, что о недавнем необычном купании слонов. Как правило, они не заходят далеко в воду. Но на сей раз слоны решили устроить нечто вроде водных гонок и устремились вниз по течению, к озеру Альберт. Когда рядом с паромом, находящимся метрах в пятидесяти от берега, появилось около двух десятков слонов, среди пассажиров началась настоящая паника. Но слоны вели себя довольно мирно. Несколько раз наподдали паром, устроив небольшую качку, обдали пассажиров водой из хоботов, а потом проследовали дальше. У дирекции парка на подобные случаи есть один ответ, который она, не дожидаясь вопросов туристов, дает всем, кто путешествует на пароме. «Помните, что вы Пользуетесь паромом на свой риск. Парк не несет никакой ответственности», — радует плакат, установленный на берегу.

Тем не менее желающих прокатиться по Нилу и посмотреть Мерчисон было хоть отбавляй. Переправившиеся на пароме туристы пересаживаются на другом берегу Нила на катер, который ежедневно совершает две поездки к водопаду. Но на утреннюю, начинающуюся в девять часов, мы уже опоздали. До второй же, намеченной на полдень, времени оставалось порядочно, и мы отправились искать Ф. Катете. Проводники заповедника сообщили мне, что рано утром видели его на берегу озера Альберт, северная часть которого входит в Мерчисон-парк.

Но когда мы приехали на озеро, Катете там уже не было. Воспользовавшись случаем, я, нарушая все правила пребывания в заповеднике, вышел из машины и по зыбкой трясине, заросшей осокой, пробрался к воде. Именно здесь, на территории Мерчисон-парка, в озеро Альберт впадает Виктория-Нил. Впадает лишь для того, чтобы сразу же вытечь из озера, но уже под названием Альберт-Нил. Крайняя западная точка парка — мыс Пакуба, где мы стояли, как раз и образован этими двумя звеньями великой реки Нил. Здесь отчетливо видно, как мутно-зеленый Виктория-Нил, сливаясь с более чистой, отстоявшейся, голубой водой озера, превращается в Альберт-Нил и начинает свой долгий путь на север.

В два часа дня мы уже были на борту катера, направлявшегося вверх по реке. Перед нами, словно на фантастическом гигантском экране, проплывали нильские берега, поросшие пальмами, колбасными деревьями, сейбами и тамариндами, под которыми лежали, паслись, пили воду сотни слонов и буйволов. Их привлекает сюда река. Четыреста тысяч гектаров Мерчисонского заповедника — это кусок сухой безводной саванны, и на водопой все звери тянутся к Нилу или к озеру Альберт.

То на берегу, то на намытых посреди реки отмелях виднелись неподвижные семейства бегемотов и, что самое интересное, крокодилов. Очень распространенное в популярных изданиях утверждение, что африканские водоемы «кишат крокодилами», почерпнуто из работ Ливингстона и Спика и не делает поправок на прошедшие сто лет. За это время в Европе несколько раз вспоминали о том, что крокодил имеет отличную кожу, и сотни охотников бросались в топи африканских водоемов, чтобы за немалую мзду обеспечить модниц туфлями и сумочками. Но решающим в судьбе крокодилов оказалось то, что человеку они просто противны. И африканцы, и европейцы, увидав крокодила, всегда стараются убить его.

Вот почему крокодилы исчезли из многих африканских водоемов. В списках обитателей большинства африканских заповедников эти животные уже почти не фигурируют. Их трудно увидеть даже на озере Виктория, к лесистым берегам которого, опасаясь обилия этих гигантских рептилий, боялись приблизиться первые колонисты. Их также стало мало на Танганьике и Бангвеулу. И только на озере Рудольф да отдаленной Ньясе, особенно вдоль границ с Мозамбиком, мне во множестве попадались эти животные.

Недавно, когда цены на крокодиловую кожу вновь подскочили, в Малави и на Мадагаскаре создали даже крокодильи питомники. Но в естественных условиях «кишащие крокодилами берега» туристы могут увидеть только в угандийском Мерчисон-парке.

Через полтора часа плавания на поверхности реки начинают появляться хлопья белой пены, а прерывистое тарахтение мотора постепенно заглушает ровный рокот падающей воды.

Конечно, Мерчисонский водопад не чета замбийской Виктории, его высота всего лишь сорок метров. Но в этом-то, наверное, и заключается его очарование. К Виктории страшно подойти: ее дикий рев пугает, фантастическая масса бушующей воды, кажется, вот-вот размоет землю, на которой вы стоите, сметет мост, увлечет вниз, в кипящий котел, где с изящной легкостью носятся многотонные глыбы базальтов. На Мерчисоне же все спокойнее и как-то уютнее. Если смотреть на водопад снизу, с реки, его размеры кажутся вполне внушительными. Разлетающиеся во все стороны брызги круглые сутки орошают нависшие над Нилом горы, и кажется, что поток воды низвергается здесь прямо из леса, вечнозеленого, буйного, таинственного.

Матросы катера, давая возможность пассажирам полюбоваться водопадом, несколько минут пытаются удержать суденышко на месте. Но напор нильской воды увлекает его вниз по течению. Катер разворачивается и теперь вдвое быстрее бежит обратно. Нил вскоре успокаивается, разливается на несколько сотен метров вширь и плавно течет еще три десятка километров, пока не вливается в озеро Альберт.

Только под самый вечер, вернувшись в управление парка, я, наконец, разыскал Ф. Катете. Встретились мы как старые знакомые, поскольку раньше не раз встречались в Найроби и Аруше на различных семинарах и конференциях, посвященных туризму и охране природы. Я поинтересовался его мнением о планах строительства электростанции на заповедном водопаде.

— О, Мерчисон — это мое больное место! — воскликнул Ф. Катете. — Построить там ГЭС — значит поставить крест на парке, уничтожить лучшее, что осталось от природы в Уганде.

— Оправдан ли такой пессимизм?

— Уверен, что да. Во-первых, исчезнет водопад. Во-вторых, строительство огромного объекта, которое рассчитано на двадцать лет, повлечет за собой сооружение дорог через парк, взрывные работы, которые распугают животных, потребует привлечения большого числа рабочих и сооружения для них поселка в центре парка, у самого водопада. Из-за этого парк потеряет свою притягательную силу для туристов как уголок Первозданной африканской природы.

— Ну а если рассуждать с точки зрения экономиста? Ведь на Мерчисоне сама природа создала створ для ГЭС, — Подлил я масла в огонь.

— Между Мерчисоном и озером Кьога на Ниле есть другие водопады — Карума-Камдинии и Айого, а между Кьогой и озером Виктория — Бужагали, Налагала, Буйала. Признано, например, что построить ГЭС мощностью 180 тысяч киловатт на Бужагали более просто и дешево, чем внутри заповедника. Потом давайте считать. Уганда — страна туризма, а туристы едут к нам ради парков. Семьдесят процентов иностранцев, посещающих Уганду, устремляются на Мерчисон. В этом году страна получила от них девять миллионов долларов дохода в валюте. К 1974 году эта цифра должна возрасти до пятнадцати миллионов. И если эти доходы умножить на многие годы, которые Мерчисон, конечно, будет привлекать любителей природы, то получится сумма, которая с лихвой окупит строительство ГЭС в другом месте. Если же исчезнет Мерчисон, исчезнут и семьдесят процентов этих доходов. Вот вам и экономика. Спасти для потомков Мерчисон, этот подлинный Вавилон животных, — наша общая задача.

Уезжать из Мерчисона прежним путем не хотелось. Я решил вернуться в Кению северной дорогой, через страну племени карамоджо. Ибрагим было запротестовал, ссылаясь на то, что там нет воды и не совсем безопасно. Но это еще больше распалило мое любопытство.

В Китгуме — последнем крупном селении у границ Карамоджоленда — я зашел в полицию за разрешением на проезд через этот район.

— Можете ехать, — почти безразлично ответил мне изнемогавший от жары комиссар полиции. — Только запаситесь всем, что нужно: там вам никто не поможет. И еще учтите, что закон на эти территории фактически не распространяется. Раз в десять дней полицейский джип объезжает границы, в остальное же время…

Дорога была довольно сносной. Вскоре мы проехали поселок Мади Опей, состоящий из двух лавочек сомалийцев и десятка хижин, а затем с удивлением увидели у обочины дороги табличку, написанную арабской вязью.

— Лопади, — «обрадовал» меня Ибрагим. Мы поняли, что слишком далеко заехали на север. Пришлось возвращаться и сворачивать на первую попавшуюся верблюжью тропу, ведущую на восток.

Поскольку я был счастливым обладателем «Волги», бездорожье меня не особенно пугало. Впереди была глинистая равнина, покрытая невысокими колючими акациями саванна, которая в сухую погоду никогда не была препятствием для «Волги». К тому же на востоке, там, где начинались горы Нангейя, должна была вскоре появиться и дорога, ведущая в страну карамоджо.

Солнце палило немилосердно. Все живое, если не считать двух гиен, с непонятным упорством все время трусивших за нашей машиной, куда-то попряталось. К сиденьям машин нельзя было притронуться: они пышали жаром, и малейшее перемещение по ним было чревато неприятностями. Вода в радиаторе почти кипела. Однако останавливаться было бесполезно: неподвижная машина раскалялась бы еще больше.

Как ни странно, но кое-где среди этой выжженной равнины попадались топкие лужицы. Грунтовые воды залегают здесь так близко от поверхности, что даже все иссушающее солнце не может с ними справиться. Судя по многочисленным следам животных вокруг луж, ночью возле них бывало оживленно. Несколько раз наша «Волга» сползала по отвесным берегам каких-то речушек, буксовала в толстом слое песка и бойко поднималась на противоположные берега.

На дне одной из рек в песке копались две женщины, выискивавшие раковины каури. Завидев нас, они вскрикнули и, смеясь, побежали к кустам. Высокие, стройные, с осиными талиями. По многочисленным рубцам на их спинах, повторяющим линию позвоночника, я понял, что они из племени каква. Корявые деревья, росшие вдоль реки, давали хоть какую-то тень, и я, в надежде, что женщины вернутся, решил подождать их, а кстати, и дать немного остыть мотору.

Не прошло и пяти минут, как беглянки, действительно, вышли из-за кустов. Весь их наряд состоял из едва прикрывающих должное место кожаных передников, на которые были нашиты ракушки и немного бисера. На шее, точно стоячий воротник, красовался широкий браслет из бисера, а ниже, закрывая грудь и почти все туловище, ниспадали десятки ниток бус. Сделаны они были из все тех же раковин, нанизанных на высушенные сухожилия животных.

Перебрав несколько языков, Ибрагим наконец по-арабски уговорил кокеток сесть в машину и показать нам дорогу в их селение.

Поохивая на огненном сиденье, женщины в два голоса объясняли дорогу. Однако Ибрагим ничего не понимал. К счастью, селение оказалось близко: как только мы выехали из долины на равнину, впереди показались остроконечные соломенные крыши. Дома у каква цилиндрической формы, из тростника, а сверху обмазаны глиной. Мужчин не было видно. Женщины в еще более невинных нарядах, чем у наших знакомых, по двое, стоя друг против друга, толкли просо в огромных ступах, равномерно поднимая в воздух увесистые поленья-пестики. Рядом, повторяя движения матерей, играли дети, на их головах для защиты от солнца были нахлобучены половинки калебасов. За деревней тянулись длинные ряды рам, на которых сушились коровьи шкуры. Они уже давно высохли под солнцем, и, когда с севера налетал обжигающий ветер с песком, они звонко гудели, словно напоминая: «Из нас можно сделать хороший тамтам, тамтам, тамтам..»

Как только мы выехали из деревни, наши спутницы-гиены вновь вышли из своих укрытий и, подобрав хвосты, последовали за нами. Все бывалые охотники в Африке уверяют, что гиены заранее чуют свою возможную жертву и упорно преследуют ее даже тогда, когда для этого вроде бы нет видимых причин. Если это так, то еще в Китгуме, когда я заходил в полицию, гиены уже знали, что на сей раз «Волга» застрянет посреди саванны.

А случилось именно так. От деревни мы, как на вездеходе, проследовали километров сорок пять прямо по поросшей колючими кустарниками равнине, не задумываясь, съехали в сухое русло какой-то реки и… стали. Противоположный ее берег оказался слишком крутым, и, чтобы преодолеть его, нужен был большой разгон. Пока Ибрагим пытался развернуться, колеса увязли в песке. Чем больше он старался, тем глубже погружалась машина. Мы начали судорожно раскапывать колеса в надежде подложить под них камни и ветки, но вскоре отказались от этой затеи. Куски сланцев, которые в изобилии валялись вдоль сухого русла, при первом же прикосновении к ним рассыпались, а ветки кустов были такие твердые и колючие, что заготовка их оказалась гиблым делом.

Утопая в сыпучем песке, вдали от дорог, под наблюдением пары гиен, устроившихся на высоком берегу, мы держали совет. Куда идти? Возвращаться к дружелюбным каква, пройти назад сорок пять уже известных километров или направиться за помощью к воинственным карамоджо? Каква, бесспорно, очень милы, но одних людских рук мало, чтобы вытащить машину. С другой стороны, если верить карте, в стране карамоджо, километрах в пятнадцати от нас, проходила дорога. Оттуда, как мы надеялись, можно будет добраться до Каабонга, где есть и полиция, и лендровер — единственное спасение для продолжавшей погружаться в песок «Волги». После недолгих споров был принят вариант «вперед, на Каабонг» и мы отправились в путь

Солнце было в зените, часы показывали 11.40. Я повесил на себя фотоаппараты, вручил Ибрагиму сумку с полудюжиной бутылок кока-колы и выступил во главе «экспедиции». Гиен я не звал, но сторожить «Волгу» они не пожелали. Обувь автомобилистов никак не была приспособлена к колючей растительности саванны, через пару часов я в кровь стер и исколол ноги, а упитанный Ибрагим, не испытавший, очевидно, в молодости всех прелестей туризма, время от времени издавал звуки, напоминающие стоны.

Но самое неприятное было то, что карта вступила в противоречие с компасом, солнцем и логикой. Мы уже несколько часов шли на восток, и горная цепь Нангейя, если верить карте, должна была бы остаться позади. А ее синие хребты все время маячили на севере, вдоль нашего пути, как бы давая понять, что идем мы совсем не туда, куда надо. Между нею и дорогой на карте простиралось желтое пустынное пятно без единой красной жилки дороги, без единой черной точки деревни.

Солнце в этих местах внушает больше доверия, чем карта. А когда оно село и нас окружила темнота, то мы окончательно поняли, что карта врет: пятнадцать километров уже давным-давно пройдены, а дороги все нет. По четырем зеленым точкам, мелькавшим совсем рядом, было ясно еще и то, что гиены не бросают одиноких путников.

Около девяти Ибрагим указал на мерцавший на горизонте огонек.

— Не звезда ли это? — засомневался я.

Пересекавшая наш путь река, которой и в помине не было на карте, еще больше запутала нас. Но на ее сухом песчаном дне при лунном свете были видны следы ног, обутых в тяжелые ботинки, а на берегу — консервные банки и обрывки газет. Карамоджо, как нам было известно, хорошо обходятся без всего этого. Очевидно, днем здесь останавливались на привал военные. Едва заметная тропа, появившаяся на другом берегу, вскоре превратилась в вытоптанную скотом дорогу, а запах дыма предвещал очаг и людей. И действительно, вскоре мы увидели глубокую лощину, где у костра сидели несколько человек. Когда мы приблизились, двое высоких мужчин, совершенно нагих, с копьями, поднялись нам навстречу.

— Сколько миль до Каабонга? — забыв о полагающихся приветствиях, спросил Ибрагим.

— Девять.

— А что за огонек виднеется вверху, в горах?

— Мвалиму[10],— последовал ответ.

Это было очень кстати. Учитель уж обязательно говорит если не по-английски, то на суахили и сможет нам помочь.

Но проводить нас до учительского дома нагие воины отказались.

— Ндама я нг’омбе[11],— все так же лаконично объяснил один из них, кивком головы указывая на трех крохотных, очевидно, только что увидевших свет телят, сушившихся у костра. Оставить телят одних и отправиться показывать дорогу чужестранцу — это даже и в голову не приходило людям-карамоджо.

Когда мы подошли вплотную к горе, огонек не то потух, не то скрылся за деревьями. Отстали от нас и гиены, очевидно почувствовавшие, что жертв из нас не получится.

Мы еще целый час бродили среди холмов, по склонам которых были разбросаны пустые хижины и загоны для скота, обнесенные сухими колючими ветками, пока не нашли белое здание школы, а рядом два учительских домика. Было 23.20, когда учитель Доминик Айен, открыв на стук дверь и протирая сонные глаза, к своему величайшему удивлению, увидел нашу компанию и услыхал от Ибрагима ее «приключенческую историю».

Теперь инициатива перешла в руки Айена. Разбудив жену, он организовал нам чай, а сам начал готовиться в поход. Доминик считал, что если кто-нибудь из пастухов бари или карамоджо случайно набредет на «Волгу», то ее уже ничто не спасет. Поэтому надо было не мешкая пройти еще три мили до Каабонга, где у председателя Совета служб Карамоджо Джозефа Лочеро был «опель» — единственная машина на всю округу. На ней надо было ехать в ближайший полицейский участок за пятнадцать километров, где находился лендровер, способный спасти «Волгу».

Несмотря на поздний час, Лочеро еще не спал. Его магазин тоже единственный на весь район, поэтому покупатели заходят даже ночью.

Лочеро оказался благообразным, очень приятным стариком. Было видно, что он рад сделать для нас все, что в его силах. Но ключ от машины оказался у шофера, а шофера не было дома. И сколько призванные на помощь мальчишки ни бегали по ночному Каабонгу и окружающим его колючим кустарникам, обладателя ключа так и не нашли.

Впрочем, узнал я об этом лишь на следующее утро. В ожидании шофера я присел посреди магазина на мешки с мукой, задремал да так и не проснулся до восхода солнца. Ибрагим тоже заснул, только в корыте, на дне которого валялись патроны.

Утром, когда нашелся шофер, Лочеро разбудил меня. Доминик решил, что дожидаться, пока откроется полиция, не стоит, лучше поехать сейчас же к его другу Налибе. Он — профессиональный охотник, уполномоченный правительством отстреливать слонов, и поэтому у него тоже недавно появился лендровер.

Налибе на заставил себя долго просить, окликнул двух помощников, кинул в машину три винтовки и сел за руль.

— Что, собираетесь потом на охоту? — поинтересовался я.

Налибе посмотрел на меня, как на простачка:

— Туда, где застряла ваша машина, никто не отправляется без ружья, заряженного разрывной пулей. В районе разрешена свободная охота на слонов, они здесь знают, что человек — это враг и поэтому настроены не так благодушно, как, скажем, на дороге из Найроби в Момбасу.

Так я узнал, что две гиены были не главной опасностью во время нашей прогулки по карамоджанской земле.

К счастью, вопреки предсказаниям Доминика «Волга» оказалась целой, и пары рывков лендровера было достаточно для того, чтобы поставить ее на дорогу.

Когда мы выбирались из реки, я заметил показания спидометра. После того как мы вернулись в школу, к ним прибавился тридцать один километр. Ровно столько прошли мы вчера. Это, конечно, обычная дистанция для подмосковного туриста. Но для района, где слон знаком с ружьем, — это многовато.

Мы задержались в Каабонге еще на сутки. Километрах в ста к северу от городка находится Национальный парк Кидепо, и мне не хотелось упускать возможность заглянуть туда. Было ясно, что специально в этот труднодоступный заповедник мы вряд ли соберемся. Налибе поддержал наш план и даже вызвался быть проводником.

Из всех угандийских национальных парков карамоджийский парк Кидепо — самый молодой, самый маленький, самый неизвестный. Он был основан в 1962 году, во времена, когда сюда можно было добраться лишь самолетом. Сейчас, правда, из Кампалы в Кидепо можно доехать и по дороге, но этой малоприятной возможностью почти никто не пользуется. Простой турист даже и не подозревает о существовании этого парка, мало разрекламированного, не включенного ни в один из туристских маршрутов. Едут сюда богатые снобы, изъездившие уже всю Африку.

Они считают, что известные всему миру национальные парки Цаво и Мерчисон — это нечто вроде больших зоосадов для детей и старушек, и ищут настоящей экзотики — без людей, без комфорта, с долей острых ощущений. Для этих людей нанять самолет не проблема. Вот почему дорога из Каабонга до Кидепо пустует, а на двух взлетных полосах парка нет-нет да и появляется раскрашенная под зебру авиетка с гостями.

Кидепо занимает 1200 квадратных километров выжженной солнцем холмистой саванны на стыке границ Уганды, Судана и Кении. Здесь можно увидеть слонов, среди которых встречаются уже редкие в наше время гиганты с огромными бивнями, немногочисленных жираф и довольно агрессивных львов, еще не испорченных общением с человеком. Но главная достопримечательность Кидепо — редкостная газель Брайта и тростниковая антилопа Чанлера.

Газелей попадается довольно много. Эти удивительно изящные, стройные существа не отличаются здесь особой пугливостью. Завидя автомобиль, они прекращают щипать траву и, как по команде, поворачивают головы, с нескрываемым любопытством наблюдая за людьми. Некоторые смельчаки подпускают машину на восемь — десять метров и только тогда плавными прыжками отскакивают в сторону. Но стоит выйти из машины или даже высунуться из окна, как все стадо снимается с места и бешеным галопом устремляется вперед.

Внешне газели, обитающие в парке Кидепо, мало чем отличаются от распространенных по всей Восточной Африке газелей Гранта. Такая же, песчаного цвета спина, белое брюшко и круп. Лишь черная полоса на задних ногах у газели Брайта гораздо шире, а кончик хвоста увенчан пушистой кисточкой.

Но тростниковую антилопу нам так найти и не удалось. От тростника и осоки, в которых, судя по названию, живет это пугливое животное, в это лето остались лишь сухие палки. В сухой период антилопа Чанлера уходит ближе к горам, в суданские холмы Дпдинга или на запад, в горы Нангейя.

Уганда — равнинная страна. Кроме Элгона высокие горы громоздятся здесь лишь на крайнем юго-западе. Это уже знакомые нам вулканы Вирунги и величественный массив Рувензори — птолемеевы «Лунные горы». Сверкающие под экватором ледники Рувензори овеяны легендами. Древние греки считали, что они дают начало Нилу. Африканцы населяют Рувензори своими богами и духами, посылающими полям и пастбищам дожди, творящими добро и зло.

Там, где восточные склоны Рувензори переходят в пологую предгорную равнину, у дороги, ведущей к Вирунге, прячется в зарослях тростников и папирусов озеро Джордж — часть Национального парка Куин-Элизабет. Зелень так укрыла его, что озера и не различить. Близость крупного водоема выдает воздух. Он вдруг делается теплым, парным, насыщенным одновременно и зловонием от разлагающейся болотной растительности, и ароматом трав.

У обочины дороги, возле белого бетонного круга с надписью «Экватор», стоял африканец, дожидавшийся попутной машины.

По его зеленому костюму и форменной фуражке я понял, что он служитель парка, и не без задней мысли решил его подвезти. Служители парка всегда люди разговорчивые, им есть что рассказать и показать.

Африканец оказался смотрителем птичьих колоний островков озера Джордж — Ирангара, Канкуранга и Акики. Он рассказал, что недавно там побывали шведские натуралисты. Одному из них показалось, что среди зарослей Ирангары промелькнула птица китоглав. До сих пор же считалось, что это безобразное создание на длинных голых ногах, с огромным широким клювом, напоминающим раскрытую пасть кита, глазами навыкате и горбом, усеянным редкими серыми перьями, обитает лишь в труднодоступных сэддах суданского Нила. Швед долгое время изучал там эту птицу, доказал, что она эндемик нильских болот, и вдруг увидел ее на озере Джордж. Задерживаться он здесь не мог и поэтому попросил поймать ее трех африканцев, пообещав хорошее вознаграждение.

— Ну и что, нашли китоглава? — заинтересовался я.

— Какое там! На второй день мы, правда, заметили странную птицу г разинутым большим клювом и почти без перьев Но когда ее поймали, оказалось, что это больной марабу, у которого во рту застряла щепка. Шея и зоб у него опухли, так что он совсем не походил на обычного марабу. Наверное, его и видел бвана. Я еще пробыл на острове двадцать дней, но все без толку. Комары совершенно замучили меня, и поэтому я сегодня ушел оттуда.

— Ушел с острова? — переспросил я.

— Да, на Ирангару можно пройти. Остров он только по названию. На самом же деле протока, которая его раньше отделяла, заросла, и сейчас, зная тропу, до него можно добраться по суше.

За Казаньи, небольшой сторожкой в зарослях папируса, дорога оборвалась у извилистой протоки с застоявшейся мутной водой.

— Касинга, — объяснил смотритель, — Если бвана был на Мерчисоне, то видел там крокодилов. Но у нас нет крокодилов. Наша гордость — бегемоты. Их в парке Куин-Элизабет 16 тысяч и большинство из них живут здесь.

Касинга — это созданный самой природой 25-километровый канал, соединяющий озеро Джордж с его западным соседом озером Эдуард. Оба водоема лежат практически на одной высоте; перешеек, по которому идет Касинга, плоский, и поэтому вода в протоке почти неподвижна. Ее идеальную гладь изредка нарушают косяки рыб, следующих из более холодного и не столь богатого кормом озера Эдуард в заросли озера Джордж.

За рыбой на мелководье слетаются птицы — тысячи, десятки тысяч прожорливых пернатых рыболовов. Все птицы кричат, и только задумчивые марабу, подобрав под крыло лапу, меланхолично молчат, часами простаивая на одном месте. Птица эта внешне неприглядная — голенастая, с грязно-розовым отвислым зобом, голой красной шеей и всегда грязными перьями. Но когда смотришь на марабу в компании ее пернатых сородичей — яркокрылых, с вычищенными до блеска перышками, но на редкость прожорливых и драчливых, то невольно проникаешься уважением к этой птице-философу. Всем своим видом подобно дряхлому, но мудрому старцу она говорит: «Да, я не красива. Да, я не могу изящно летать и нырять. Но я презираю суету жизни. В покое, мудрости и самоуглублении смысл бытия».

И только когда голод властно дает о себе знать, пернатый мудрец становится на обе ноги и отправляется к берегу, где всегда можно найти дохлую рыбешку. Или, взлетев в небо, тяжело парит над саванной, пока не заметит там змею или ящерицу. Иногда все марабу вдруг снимаются с места и, вытянув вперед голые длинные шеи, улетают в одном направлении.

Основная масса марабу слетается на берега Касинги лишь в период размножения, чтобы отложить в болотных зарослях и лесах по два-три яйца. Из них вылупляются очень милые, совсем не похожие на родителей, пушистые птенцы. Но как только гнездовой период кончается и дети становятся такими же безобразными, как родители, марабу покидают протоку и переселяются поближе к людям, в рыбацкие деревни, где можно поживиться падалью, особенно рыбными потрохами. Я не думаю, чтобы африканцы симпатизировали этой птице. Людей заставляет мириться с ее соседством сознание того, что марабу делает нужное дело, освобождая селение от нечистот.

Сейчас марабу только высиживали яйца, птенцы еще не вылупились. Но взрослых птиц было очень много. Все акации вдоль Касинги были покрыты белым пометом марабу, которые любят ночевать на их плоских зонтиках,

Смотритель попросил высадить его у парома через Касингу, а я проехал еще с километр до управления заповедника. Еще в Кампале, в министерстве туризма, я запасся письмом к руководству парка с просьбой дать мне проводника в лес Марамагамбо, где я хотел посмотреть одно из немногих в Восточной Африке прибежищ шимпанзе.

Но в управлении меня разочаровали.

— Да, шимпанзе действительно живут на юге заповедника, в Марамагамбо. Но лишь сегодня в полдень оттуда вернулся из сафари богатый американец, любитель шимпанзе. У него во Флориде их целое семейство. И вот сейчас, попав в Уганду, он потратил целую неделю, чтобы посмотреть, как живут его любимцы на воле. В Марамагамбо выезжали с ним лучшие гиды, но обезьян не нашли. А несколько раньше туда же, надеясь сделать снимки шимпанзе, ездил корреспондент «Пари матч», но тоже их не увидел. Шимпанзе — животные капризные, их поведение на воле практически не изучено, и никто не знает, куда и зачем они время от времени исчезают. Есть подозрение, что по лиановым мостам они пересекают реку Ишаша и проводят два-три месяца в соседнем парке Альберт. Но это лишь гипотеза, причины таких миграций не ясны. Да и вообще это район, в котором можно ждать бесконечных неожиданностей. Зоологи почивали на лаврах, думая почему-то, что знают человекообразных обезьян лучше, чем людей. А вот совсем недавно неподалеку отсюда, в лесах Восточного Конго, был открыт новый вид шимпанзе — карликовый бонобо. Этот поток информации обрушил на меня сухопарый англичанин, которому я вручил письмо. Он работал смотрителем парка и, по-моему, знал заповедник куда лучше родного Йоркшира.

— Конечно, если вы будете настаивать, я завтра дам вам тех же проводников, которые ходили с американцем; сегодня они слишком устали, — перечитав письмо, продолжал он. — Но я считаю это бесполезным.

И видя, что я уже начал сомневаться в успехе поездки, решил отговорить меня окончательно.

— Ну что вам шимпанзе? Вы же не специалист по обезьянам. Съездите посмотрите мертвого слона. Его нашли сегодня ночью у Кикорондо. Сейчас там тучи грифов, марабу, стаи шакалов и гиен. Все они дерутся, все хотят поживиться. Это тоже редкое зрелище, ведь тайна слоновьих кладбищ еще не раскрыта. Проводника туда я дам хоть сейчас. И свой лендровер. О’кэй? — почти просительно предложил он.

— О’кэй, — согласился я и через минуту уже сидел в машине.

На берегу озера Эдуард, вдоль которого мы ехали, было устроено нечто вроде пляжа. Туристы наслаждались теплом и добротой природы, решившей не заселять этот водоем крокодилами. Но поверить в то, что здесь нет зубастых чудовищ, было трудно. Ведь вытекающая из озера река Семлики впадает в озеро Альберт, то самое, что «кишит крокодилами».

— Почему же эти животные не поднимаются вверх по Семлики? — спросил я у Маду, водителя Лендровера.

— А потому что в отрогах Рувензори Семлики течет в узком, порожистом ущелье, которое крокодилы не могут преодолеть, — как бы удивляясь моей неосведомленности, с расстановкой объяснил он. — К тому же крокодилам в Семлики холодно. Они не заходят в реку дальше ее устья. По этой же причине из всех видов рыб, обитающих в озерах Альберт и Эдуард, обнаружено лишь два одинаковых.

Представляя мне Маду, англичанин — инициатор экспедиции к слоновьей туше рекомендовал шофера как «знатока парка, на которого можно положиться». Так оно и оказалось. Маду не только хорошо знал парк, но и вообще был достаточно образованным человеком. Два года, проведенные им в школе егерей, которой руководит Патрик Хемингуэй, сын великого писателя, не прошли для него зря.

— А почему умер слон? — стараясь перейти на менее уязвимую для моих знаний тему, спросил я.

— Точно, конечно, я не знаю, но чаще всего крупные животные погибают в этом районе парка, надышавшись масуку. Так местные племена называют выходы ядовитых газов, которые пробиваются из застывшей лавы вокруг кратеров Кикорондо, к югу от Рувензори. Во многих из этих кратеров есть озера, вокруг которых растет сочная трава. Поэтому, когда в парке начинается засуха, некоторые животные, особенно слоны и буйволы, поднимаются туда. В безветренную погоду газ скапливается на дне кратеров, и звери, надышавшись его, находят себе там смерть. Когда я был молодым, мы ходили туда добывать мясо только что погибших животных. После каждой такой «охоты» у всех два-три дня разламывалась от боли голова, хотя на дне мы оставались всего лишь несколько минут.

— Видимо, в таких кратерах должны быть настоящие кладбища слонов, носорогов и буйволов, и там, верно, множество ценных бивней, костей и рогов?

— Здесь, в Уганде, нет. Кратеры в парке Куин-Элизабет маленькие, газ выделяется не всегда. А вот в соседнем конголезском парке Альберт, где газ в кратере струится из-под лавы непрестанно, раньше, как рассказывают, были огромные запасы кости и рогов. Но потом их быстро расхитили. Бельгиец Безеденхоут отправлял в кратеры целые экспедиции пигмеев. Многие из них гибли, но оставшиеся в живых доставляли ему тысячи слоновьих бивней.

— Можно ли добраться до этих кратеров?

— Никто из проводников не возьмется за это дело. Водить туда посторонних запрещено, и каждый, кто нарушит запрет, останется без работы. А жители окрестных деревень сами боятся подниматься туда. Про ядовитые газы им ничего не известно. Они уверены, что это дух, живущий под землей, убивает всякого, кто осмелится увидеть вход в его обитель. А вон и наш слон.

Гигантская слоновья туша была сплошь облеплена марабу и грифами, которые, перемазавшись в крови и остатках пищи, вывалившейся из разорванного живота, насыщались с остервенелой жадностью. Наше приближение почти не потревожило участников этого дикого пиршества. Лишь две гиены вылезли откуда-то из-под птиц, а может быть, и из слона, отбежали на несколько шагов, оскалили зубы и попытались ощетиниться. Но у них ничего не получилось: шерсть была мокрая, прилипла к впалым бокам и не хотела становиться дыбом. Хищницы несколько минут постояли, а потом вдруг бросились обратно, в самую гущу птиц.

Гиены насыщались где-то внутри, так что их не было видно. А марабу и грифы, облепившие тушу снаружи, неистово дрались за каждый кусок мяса, хотя было его здесь больше чем достаточно. Эти пернатые пожиратели трупов никак не поймут, что практически не могут существовать друг без друга и поэтому им надо жить в мире. Отличные летуны, грифы обычно первыми, паря в поднебесье, находят падаль. Однако, если животное умерло своей смертью, а гиены и шакалы еще не растерзали его, грифы не могут сами добраться до мяса. Поэтому они ждут, а как утверждают некоторые охотники, даже наводят на свою находку марабу, которые здоровенными, словно топоры, клювами рассекают шкуру жертвы. Но, вскрыв тушу, марабу делаются беспомощными. Их клювы могут долбить, дырявить, буравить, но они не способны зацепить куски мяса и оторвать его. Это дело грифов. У них клюв словно крючок, он будто специально приспособлен для этой цели.

И вот тут-то, когда ожидаемый всеми кусок мяса отделен от туши, наступает конфликт, союзники делаются врагами. Марабу требуют дань за вскрытие туши, а грифы не хотят упускать изо рта лакомый кусок. Драки вспыхивают без конца, то на одном, то на другом конце слоновьего тела. Когда птицы уж особенно сквалыжничают и нарушают все нормы этикета, из распоротого брюха появляются гиены. Они хватают птиц за лапы и оттаскивают в сторону. Остальные взвиваются в воздух, но через несколько минут усаживаются обратно и в тишине вновь приступают к своим делам: марабу долбят, грифы отдирают, затем начинается свалка…

К югу от Касинги горный ландшафт Рувензори сменяется равниной. Все тропки заповедника выходят здесь на шоссе, которое одновременно служит и восточной границей парка Куин-Элизабет.

Крупные животные, главным образом слоны, то группами, то в одиночку стоят у обочины дороги, сонным взглядом провожая несущиеся на бешеной скорости машины. Изредка молодой самец, желая показать свою удаль, расставит огромные уши и устремится за автомобилем, догонит его и, довольный, остановится. «Нет, я не хочу делать ничего плохого. Я молод и только играю», — как бы говорит он, помахивая хоботом.

Тем не менее щиты на дорогах предупреждают: «Остерегайтесь диких животных», «Не выходите из машины, если на горизонте слон», «Буйвол — самый злой зверь».

Шоссе ведет в Кигези — самый дальний, юго-западный угол Уганды. Чтобы попасть в этот край, надо добраться до носящего по-руандийски длинное название селения Каньянабулимано, свернуть по одной из тропок, вьющихся у подножий зеленых холмов, и попасть на дорогу, проложенную через леса Бвинди и Рухуииджа — знаменитый Недоступный лес Уганды.

Наверное, потому что его территория давно объявлена заповедной, а вне ее активно орудует человек, лес начинается как-то сразу, вырубки и деревенские огороды вдруг сменяются сплошной темно-зеленой массой вековых деревьев. Дорога проложена здесь примерно по средней части склонов: сверху над насыпью нависает сплошная отвесная стена, покрытая мхами, лишайниками и спускающимися с деревьев лианами. А снизу к дороге подступает поистине первобытный, чужой, непреодолимый лес, от которого веет холодом и одиночеством.

Здесь растут гигантские деревья — могучие, высокие, с раскидистыми кронами, сплошь покрывающие длинные гряды гор. Лишь четыре самые большие вершины — Касотора, Руйагара, Киджумва и Нтендура — не дали лесу укрыть себя.

В эти дебри редко проникает солнце. Когда смотришь на них сверху, то кажется, что под тобой не лес, а подводное царство, какой-то призрачный мир, над которым едва колышется сине-зеленая пелена тумана. Но горные вершины иногда озаряются солнцем. Растительность там посветлее, краски поярче. Горы возвышаются над суровыми низинами, словно сказочные малахитовые острова из зеленого океана.

Где-то там, внизу, в центре зеленого царства, есть селения, в которых обитают пигмеи батва. Они сторонятся всего, что связано с цивилизацией. Живущие же по периферии леса земледельцы-баньяруанда избегают вступать в чужой и непонятный для них лес. Даже охотничьи племена банту — бакига и бахаву, — вооруженные копьями, луками и стрелами, держатся обычно лишь опушки Недоступного леса.

Лес кажется мертвым. Никто до сих пор не может сказать, какие звери его населяют, какие тайны скрываются под его пологом. Вряд ли наберется с полдюжины экспедиций, исследовавших этот район. Да и те шли по окраине леса, не осмелившись проникнуть в его сумрачные дебри. Известный американский естествоиспытатель Д. Шаллер, совершивший недавно небольшое путешествие по Недоступному лесу, утверждает, что в нем обитают около 150 горилл, а также шимпанзе, чьи гнезда он видел рядом.

На дороге, по которой я ехал, то и дело попадались бесчисленные кучи помета, по которым можно было судить, что из леса сюда выходят слоны и буйволы. Но все это, когда наездишься по Африке, начинает казаться тривиальным, особенно для Недоступного леса, от одного названия которого веет романтикой и загадками.

Грек Кикирос, уже двадцать лет живущий на склонах Вирунги, утверждает, например, что несколько раз натыкался в Недоступном лесу на окапи. Это животное до сих пор считали эндемиком конголезских лесов. Но на пигмеях батва, которые все же иногда появляются на рынке местного административного центра Кисоро, нет-нет да встречаются обрывки шкур, не похожих ни на какие другие.

Ходят слухи, будто бы в пещерах на склонах Касотора и Киджумва обитает загадочное человекообразное существо «какундакари». И вряд ли стоит огульно отмахиваться от всех этих слухов, касающихся района, который почти не исследован и в котором начиная с начала этого века одно за другим были открыты неизвестные науке довольно крупные животные — окапи, бонобо, кабан Итури, горная горилла.

Конечным пунктом моей поездки был Кисоро, самый уединенный и высокогорный угандийский городок, прячущийся среди опоясанных террасами полей холмов Кигези. Я надеялся увидеть в Кисоро Вальтера Баумгартеля, известного исследователя вулканов Вирунги. Но к сожалению, там его уже не застал. Он переселился поближе к врачам, в Южную Африку. В преклонном возрасте довольно тяжело жить одному среди тропических дебрей и горилл, изучению которых Баумгартель посвятил лучшие годы жизни. Он написал об этом районе блестящую книгу «Люди и звери Вирунги».

Свой домик «Приют путешественника», где в последние десятилетия останавливались все географы, зоологи и геологи, исследовавшие Рувензори и Вирунгу, он продал соотечественнику, 37-летнему немцу из ФРГ Рональду Шопфу.

Сперва Рональд показался мне замкнутым. Но потом, вечером, сидя у свечи, мы разговорились. Когда я сказал ему о своем первом впечатлении, он лишь улыбнулся.

— Одичал здесь. Километрах в десяти живет Кикирос, в соседней деревне — трое американцев из «корпуса мира». Больше кругом не сыскать ни одного белого. А гости не балуют. Сегодня 23-е число, а вы за весь месяц всего лишь четвертый посетитель «приюта». Думаете, скучно? — угадав мои мысли, спросил он. — Нет, я хотел этого. Хватит с меня Европы с ее развлечениями. Там слишком много политики и слишком мало свободы. Здесь же я сам себе хозяин. А дело всегда найти можно.

— Хотите пойти по стопам Баумгартеля и написать книгу о гориллах? — спросил я.

— Да нет, если уж писать, то не о гориллах, а о собственных скитаниях. Я ведь инженер-горняк по образованию. Кончил институт в ФРГ, немного работал, немного сидел в тюрьме «за политику», а потом уехал в Африку. Был в Алжире, Нигерии, потом работал на медеплавильном заводе в Джиндже. Как-то на праздники приехал сюда, как и вы, посмотреть Кигези и горилл. Познакомился с Кикиросом, и тот уговорил работать у него на вольфрамовом руднике. Через год перешел на другой рудник, который принадлежит местной католической миссии, неподалеку купил концессию и начал разрабатывать «собственное» месторождение. Так что теперь я, если не вдаваться в масштабы предприятия, «владелец рудников и отелей».

На следующее утро Рональд повез меня на принадлежащее миссии месторождение. Разработки ведутся открытым путем, здесь же шеелит[12] отделяют от пустой породы. Рональд с гордостью показывал мне «нововведения» — помпу, которая подает воду для промывания руд, и пару моторов, сделавших рудник «самым передовым» в районе. Однако он признался, что почти все работы проводятся на месторождении все же вручную. Это не мешает «святым отцам» получать от рудника немалые деньги — до семидесяти процентов дохода.

За вольфрамовыми рудниками Шопфа «кончается» Уганда. Стрелка-указатель, стоящая у выезда с разработок, дает понять, что на юг дорога ведет в Руанду, а на запад — в Демократическую республику Конго.