Сафари

ЗАМБИЙСКИЕ САФАРИ

Все время, пока мы из Южной Танзании пробирались в Замбию, лил дождь. Он шел не переставая уже восемь недель. Иногда это был ливень, иногда — морось. Небо шестьдесят дней было покрыто тучами, и надеяться на солнце, которое хоть немного подсушило бы землю и помогло людям, застрявшим с машинами посреди пути, не приходилось.

По обеим сторонам набухшей, скользкой, покрытой ползучей жижей дороги, которая на замбийских картах именуется Великой Северной магистралью, образовалось нечто вроде болота. Дорога получила такое название потому, что имеет огромное значение для замбийской экономики. В тот памятный для Центральной Африки катастрофическими дождями март 1968 года эта дорога была для Замбии главной артерией, связывавшей страну с независимой Африкой, с внешним миром. Строители лишь начинали сооружение нефтепровода, по которому сейчас из Дар-эс-Салама в Замбию поступает топливо. Бензин, мазут, соляр — все, на чем работают замбийская промышленность и транспорт, тогда перевозили сюда из Танзании огромные нефтевозы с прицепами.

И вот теперь эти грузы застряли посреди дороги, которая практически стала непроходимой. Уже в Замбии, у деревеньки Наконде, после того как тяжеловозы уж который раз вытащили завязшую «Волгу», я решил больше не рисковать и дождаться улучшения погоды. По соседству со мной застряли три нефтевоза.

Время от времени навстречу из Замбии мимо нас «проплывали» прикрытые брезентом грузовики. Некоторые водители говорили, что впереди нам еще придется преодолеть двести с лишним километров воды. Реки Лукула и Чамбеши вышли из берегов и разлились настолько, что порою дорогу просто нельзя найти.

Из-под брезента, покрывающего кузовы, поблескивают медные бруски. Значит, встречные грузовики идут из Коппербелта — знаменитого Медного пояса Замбии. Медь — альфа и омега замбийской экономики. Застрянет она на этих дорогах, не попадет в Дар-эс-Саламский порт, значит, застрянут в иностранных банках деньги, которые за нее заплачены и на которые стране надо жить.

На второй день с севера в ореоле грязевых фонтанов появился военный вездеход. Молодой лейтенант-замбиец рассказал, что на помощь водителям решено бросить солдат и военную технику. За те восемь дней, что мы выехали из Иринги, положение еще более осложнилось: дождь в Танзании усилился, в заповеднике Мукуми смыло мост, и на небольшом участке болотистой дороги застряло больше пятисот тяжеловозов.

— Там настоящее кладбище машин, — говорит лейтенант. — Больше тысячи человек посреди болот — это проблема. Провизия на исходе, кое-кто ранен из-за дорожных аварий, почти все простужены. Туда сейчас пробиваются колонна тяжелых дорожных машин и военные.

Значит, мы не в самом плохом положении. Но для «Волги» пути ни вперед, ни назад нет. Судя по карте Северной Замбии и путеводителю по этому району, которые я основательно проштудировал за время вынужденного сидения посреди дороги, где-то совсем рядом от Наконде отходит улучшенная дорога на запад, в город Мбала. Этот один из самых старых городов Замбии расположен у южного берега озера Танганьика, где я еще никогда не бывал. В общем Мбала был явно лучшим местом переждать дождь, чем дорога, превращающаяся в реку. Оставалось искать попутчика. Отправляться одному было делом неразумным.

Ждать пришлось целых три дня. Мальчишки из окрестных деревень все время снабжали обитателей соседних машин бананами и маниокой, а один раз даже принесли крупную глазастую рыбину.

На четвертый день из-за пелены дождя вновь появился военный вездеход, направлявшийся как раз на запад. Его водитель без лишних разговоров согласился помочь мне добраться до Мбалы.

Совершенно неожиданно путешествие прошло без всяких происшествий. Дорога оказалась вполне сносной и по мере приближения к Мбале становилась все суше. Это несколько удивило меня, потому что лежавший в центре зеленого горного края городок находился почти вдвое выше над уровнем моря, чем окружавшие его залитые равнины. Впервые за десять дней я увидел солнце.

Ночи в гостинице оказалось достаточно, чтобы забыть о невзгодах вчерашних странствий. Я расспросил водителей о дорогах. Добраться до столицы Замбии Лусаки или городов Медного пояса было, по их общему мнению, невозможно. Значит, надо оставаться здесь и пока осмотреть близлежащие районы.

Я съездил к двадцатипятиметровому водопаду Каламбо — единственной местной достопримечательности. Водопад знаменит тем, что в 1953 году рядом с ним в археологических слоях раннего железного века были найдены очень древние железные предметы, сделанные африканцами.

Потом я сделал рекогносцировочную поездку на север, надеясь выехать из Мбалы по другой дороге, идущей через мост над рекой Чамбеши. Но мост был снесен разлившейся рекой, которую географы считают истоком великого Конго. Убедившись, что из Мбалы пока выбраться не удастся, я отправился в управление к комиссару района, чтобы выяснить у него, что еще можно посмотреть в этих местах. Принимавший меня усатый англичанин, услыхав, что я советский корреспондент, очень удивился и продержал у себя в кабинете за разговорами добрый час. Он говорил о ливнях, о трудностях со сбором кофе, первые плантации которого в Замбии появились именно под Мбалой, и о здешней «людской пустоши», где на огромных расстояниях нельзя найти ни одной деревеньки.

Комиссар любезно вызвался мне помочь:

— Я дам вам записку в ближайшую полицию, находящуюся в Мпулунгу. До этого городка на берегу Танганьики доедете на своей машине, а там вам помогут добраться до пристани Касаба-бэй, где сразу за пляжем начинается заповедник Сумбу. Там нет не то что дорог, а даже тропок.

Стэн Холонэн, управляющий туристским лагерем Касаба-бэй, — хороший парень. Думаю, от нечего делать он покатает вас на своем лендровере…

В Замбии озеро Танганьика выглядит совсем не таким суровым и холодным, как в Танзании или Бурунди. Горы, правда, и тут обрываются прямо к воде, но сложены они здесь не серыми, сливающимися с туманом сиенитами, а красно-бурыми сланцами, придающими ландшафту какую-то теплоту.

В Замбии название «Танганьика» можно найти лишь на картах. Местные племена окрестили озеро «Лиембо», что значит «наша вода». На первый взгляд это кажется несколько фамильярным в отношении такого гиганта. Но потом причина панибратства становится ясной. Южный край Лиембо узкий, оба берега видны даже с середины озера, и поэтому выглядит оно здесь совсем небольшим. Между красными горами и кристальной водой тянется полоска прокаленных солнцем пляжей. Посреди озера зеленеют пятна островов Мутондве, Кумубула, Мувира…

Пятидесятитысячное племя лунгу, занимающееся вдоль берегов Лиембо рыбной ловлей и солеварением, верит, что на островках этих живут хозяева озера — «духи воды», и никогда не высаживаются на них. Особенно почитается голый отвесный утес, возвышающийся над водной гладью, почти напротив Касаба-бэй. Это Богиня Лиембо — место, с которого, по преданиям лунгу, их покровители-духи сбросили когда-то врагов племени. Лунгу боятся не только приближаться к этой омытой водой скале, но даже бросить взгляд на нее. Сержант полиции, доставивший меня на катерке из Мпулунгу в Касаба-бэй, уверенно заявил, что «того, кто хоть раз посмотрит на Богиню, постигнет несчастье». Мы неслись к берегу к скалам, но сержант сидел к ним спиной, вслепую управляя катерком. Повернулся он лишь тогда, когда мы проследовали мимо Богини и опасность «скрестить взгляд» с нею пропала.

Стэн Холонэн, действительно, оказался хорошим парнем. Раньше он работал инженером-электриком на медных рудниках. Но потом владеющая рудниками гигантская монополия «Роан селекшн траст» решила прибрать к рукам еще одно доходное дело — туризм — и предложила ему пост управляющего туристским лагерем Касаба-бэй.

— Я сначала даже жалел, что согласился, — говорит мне Холонэн. — Уж очень непривычно было после грохота рудников и ежедневных встреч с тысячами людей жить здесь, в полной глуши. Но потом я понял, что в этом-то и прелесть этих мест. Лагерь не связан со страной ни телефоном, ни телеграфом. Если в Лусаке находятся желающие посетить заповедник, то сюда без всякого предупреждения прилетает самолет. Иногда его нет по месяцу, а иногда он привозит столько людей, что я не могу разместить их на имеющихся в лагере четырнадцати кроватях. А бывает, что как раз во время наплыва посетителей на частном самолете, что называется «прямо с неба», спустится какой-нибудь миллионер или набоб со слугами, охотниками, друзьями. Но сейчас у меня уже целый месяц пусто. Ведь Сумбу — это единственный во всей Африке заповедник, до которого нельзя добраться автомашиной.

Совсем затемно приехала жена Стэна — Бэла. Оказывается, она целый день была занята в парке. Утром там нашли труп затоптанного носорогом гепарда, а рядом — четырех крохотных детенышей. Двух из них удалось поймать, а еще два заползли в какую-то нору и никак не хотели оттуда вылезать.

Сердобольное женское сердце не выдержало: Бэла тут же отправилась на место происшествия и, просидев над норой весь день, молоком и мясом выманивала малышей из укрытия. Теперь по уютной гостинице Холонэнов неуклюже ползала вся четверка. Черных пятен на шкуре у маленьких гепардят почти не видно, они скрыты густым золотисто-коричневым пушком. Но грозный нрав и отвага уже налицо. Стоит хоть чем-нибудь не угодить котятам, как они начинают шипеть, смешно оскаливая беззубый рот, и топорщить и без того торчащую во все стороны шерсть. Есть они ничего не пожелали, спать тоже. Успокоились котята лишь тогда, когда один из них, забравшись на диван, обнаружил там леопардовую шкуру. Вскоре к нему присоединились и остальные.

Мы со Стэном, усевшись у разложенной на полу карты, обсуждали завтрашний план поездки по заповеднику. Но план этот был разрушен всего одной фразой Бэлы.

— А ведь завтра прилетает Пэт. Не интереснее ли полетать с ним?

Пэт был ученый-биолог, наблюдавший за саранчой на территории между замбийским водоемом Мверу — Вантипа и танзанийским озером Руква. Прибрежные плавни этих озер слывут одним из главных рассадников красной саранчи. Как раз в феврале — марте, к концу сезона дождей, из отложенных на плавнях яиц на свет появляются первые взрослые особи, которые уже через месяц собираются в огромные прожорливые стаи, способные уничтожить растительность на обширных территориях. Сейчас для Пэта самая страдная пора: он обнаруживает места, где саранча формирует свое грозное войско, подвозит туда ядохимикаты, опрыскивает районы главных скоплений насекомых. Три дня назад Пэт улетел на Рукву и теперь должен был возвращаться на озеро Мверу-Вантипа.

К концу вечера Бэла окончательно растравила мое любопытство.

— Если Пэт не набил весь вертолет ядами и сможет взять вас, держитесь. Пролетая над болотами Вантипа, он начинает рассказывать всякие страшные истории. Но их пока еще никто не проверил. Туда никто не может проникнуть, так как в болотном заповеднике Мверу нет ни дорог, ни даже такой крохотной взлетной полосы, как наша.

Утром, копаясь в ожидании Пэта в ворохе старых журналов и случайных книг, забытых постояльцами, я наткнулся на потрепанный томик дневников последнего путешествия Ливингстона. Оказывается, незадолго до своей кончины великий шотландец побывал и в этих местах. Район тогда был густо заселен, на реке Луфубе существовали мосты, на пути попадалось множество деревень. Но что самое интересное, — во всех окрестных селениях плавили металл. Богатый болотными рудами край — от южного берега Танганьики до топей озера Бангвеулу — еще в середине прошлого века славился своими кузнецами. «На том берегу (Луфубы — С. К.) мы нашли три деревни с множеством железоплавильных печей», — записал Ливингстон в дневнике 26 декабря 1872 года. А в записи от 12 января снова: «По дороге миновали горные разработки хорошей железной руды».

— Интересно, осталось ли что-нибудь от этой древней культуры до наших дней? — подумал я и уже было собрался обратиться с этим вопросом к Стэну, когда над озером, прямо из-за Богини Лиембо, показался вертолет. Он пролетел над стадом совершенно не прореагировавших на него слонов, сделал круг над лагерем и пошел на посадку. Мне хотелось надеяться, что это был не неожиданный миллионер, а Пэт.

Надежды сбылись. Пэт очень спешил, но пообедать остался и за столом, вняв уговорам Бэлы, согласился променять пару ящиков с ядами на журналиста.

Сейчас Пэт собирался сделать очередной облет Мверу-Вантипы, а затем лететь в Мансу, центр провинции Луапула, согласовывать с местным начальством меры по борьбе с саранчой. Все путешествие должно было занять дней пять.

Летели мы низко, но ничего интересного не видели. Между заповедниками Сумбу и Мверу простирается красная однообразная пустошь. Границы «болотного парка» отмечены самой природой: краснозем неожиданно сменяется черным месивом болотных почв, редкие кустарники — зеленью осок и блюдцами темной стоячей воды. Кое-где торчат однобокие корявые деревья, почти лишенные листвы, но сплошь увешанные фестонами лишайников, которые окутывают стволы серо-белым одеялом и свисают с ветвей в виде длинных лохмотьев, развевающихся на ветру. Очень много деревьев повалено. Но животных, если не считать нескольких буйволов, не попадалось.

Я спрашиваю Пэта, что охраняется в этом безжизненном болоте.

— Скорее всего миф. Когда смотришь на этот хаос воды и осоки, кажется, что здесь самое подходящее место для бегемотов, Кругом их всюду много — ив Танганьике, и в Мверу. Но в Вантипе, где нет ни людей, ни хищников, так же как и в озере Бангвеулу, окруженном гигантским поясом болот, бегемоты почему-то не живут. Спросите у любого из местных африканцев, что тому причиной, и они с уверенностью ответят: чимпекве. Это какое-то легендарное существо, которое, как уверяют местные жители, обитает в болотах и поедает бегемотов.

— Но неужели четыре года летая над этими болотами, вы ни разу не напали на следы такого крупного животного, которое может одолеть бегемота? — спросил я.

— Я не могу утверждать, что видел его, хотя несколько раз у восточного берега Бангвеулу с воздуха преследовал какое-то не вполне понятное существо. Батва, которые живут в топях Бангвеулу, вырезают из дерева примитивные изображения чимпекве, которому поклоняются. Они уверяют, что животное это напоминает молодого носорога, но волосатое, с длинной шеей.

— Всегда ли так безжизненно выглядит этот «болотный заповедник?»

— Нет. В сухой сезон, когда кругом пересыхают реки, здесь собираются огромные стада слонов. Пожалуй, нигде в Замбии их не бывает так много. Увеличиваются и стада буйволов. И буйволы и слоны без страха ходят по топям Вантипа, откармливают здесь свой молодняк. А вот бегемоты не приживаются. Заинтересовавшись слухами о чимпекве, я вскоре после своего приезда на борьбу с саранчой подговорил двух друзей, и мы провернули одно дело: перевезли из соседнего заповедника Лусенга в Вантипу четырех молодых гиппопотамов. Тогда я как раз все время летал над озером. Бегемоты преспокойно паслись восемь дней вблизи того места, где мы их выпустили. Но на девятый день один из них пропал, а в течение следующей недели я потерял из виду и остальных. Это были два самца и две самки. Так что если они выжили, то должны бы уже начать размножаться.

Мы долетели до тех мест, где Пэт собирался проводить свои наблюдения за саранчой. Он прервал разговор и начал отмечать что-то на карте.

Много позже, в Найроби, я прочитал записки Г. Шомбурга, знаменитого охотника и пытливого исследователя загадок животного мира Африки. Это он открыл в Либерии карликового бегемота, и это ему никто тогда не поверил.

Г. Шомбург писал:

«Когда в 1907 году я впервые охотился близ озера Бангвеулу, мне показалось странным, что у его болотистого восточного берега совсем не водятся бегемоты: у западного же берега встречаются, правда, небольшими стадами.

Я заговорил об этом с местными жителями. Они мне рассказали, что в озере обитает зверь, пожирающий бегемотов. Сообщили мне и название этого таинственного хищника. Но когда я попросил его повторить и захотел получить о нем более подробные сведения, обычно словоохотливые африканцы будто воды в рот набрали. Впоследствии я не раз пытался завести беседу о таинственном обитателе озера, но мне так и не удавалось вновь услышать его название, на которое я в свое время не обратил внимания. Мне только подтвердили, что водяной зверь пожирает бегемотов, хотя и уступает им в размерах… Существует ли он еще? Или вымер за эти годы? А может быть, его не было уже и тогда, когда я впервые о нем услышал? Относится ли он к ящерам, о которых рассказывают в других частях Африки?»

Эти вопросы, поставленные пятьдесят лет назад, так и остались без ответа. Но ничем не опровергнутый и в то же время никем не доказанный миф о чимпекве все еще живет…

К вечеру мы долетели до Кавамбвы, одного из районных центров провинции Луапула, а точнее, перекрестка шести дорог-троп, которые сходятся сюда со всех концов этой огромной, только начинающей пробуждаться от первобытного сна провинции Замбии. Попасть сюда из столицы по суше невозможно из-за бездорожья. Города Медного пояса вроде бы и близко отсюда, но между ними и Луапулой в замбийскую территорию глубоко вдаются земли ДРК. Чтобы проехать из одного района Замбии в другой, надо иметь конголезскую визу. А получить ее опять-таки можно лишь в недосягаемой столице.

Помню, я как-то попал в Лусаку, когда в Замбии проходили выборы. Вся страна три дня ждала итогов голосования в двух избирательных округах Луапулы. Из-за этого на три дня задерживалось подведение итогов выборов во всей республике и формирование правительства. Оказалось, что где-то пирогу, на которой везли в центр урны с бюллетенями, перевернул крокодил. Где-то полицейский джип с документами увяз в трясине, и его не могли найти на протяжении целых суток. Именно Луапулу имели в виду на одной из конференций правящей партии ЮНИП, где говорили, что есть еще в стране отдельные деревни, жители которых «до сих пор не знают, что Замбия добилась ликвидации колониализма».

Но в Кавамбве сходятся шесть дорог, вернее, шесть разбитых, едва проезжих троп. И это делает Кавамбву не только районным, но и торговым центром. Сюда на рынок стекаются товары со всех окрестных деревень.

Потратив на рынке не так уж много времени, я наконец нашел то, что искал. Степенные старики разложили под деревом мотыги, топоры, копья. Эти нехитрые орудия земледельцев и охотников не редкость на деревенском рынке. Но то, что мне везде попадалось до сих пор, было либо заводского изготовления, либо сделанное на месте, но из привозного металла. Внушительных размеров кинжалы и наконечники для копий, которые туристы в Танзании и Кении за немалые деньги покупают у масаев как «традиционное старое оружие», делают в городах кикуйю. Материалом для них служат автомобильные рессоры. Такое «старое оружие» всегда предательски блестит и по качеству металла почему-то мало отличается от шведских марок стали.

Но здесь у копий и мотыг цвет был тускло-черный, металл не обработан, весь в кавернах, с изломами.

Я попросил полицейского быть переводчиком. Старики рассказали, что льют металл из мотапо — руды, которую достают со дна речушек, текущих где-то к югу от Бангвеулу. Раньше этим ремеслом жило много деревень, но сейчас молодежь не хочет учиться такому сложному делу. Да и прибыли оно дает мало. Крестьяне предпочитают покупать мотыги в лавках, там они дороже, но прочнее. На копья тоже спрос мал, потому что охота на крупного зверя почти кругом запрещена, а воевать перестали. Поэтому кузнечным делом по старинке занимаются лишь одиночки, которые время от времени через посредников присылают им, старикам, свои изделия.

Значит, «железный промысел», о котором писал Ливингстон, еще не совсем забыт. Я попросил полицейского спросить, как добраться до деревень, где плавят мотапо. Но старики толком ничего не объяснили. Они говорили, что кузнецы живут среди болот Бангвеулу, где-то между деревнями Калиманкунде и Бвалья Мпондо.

Уже в самолете, направляясь к озеру Мофве, которое решил по пути исследовать Пэт, я нашел на его картах эти деревни. Они находились в самом центре огромного пятна, заштрихованного голубыми черточками болот. Но я подумал, что раз оттуда на далекий рынок Кавамбвы попадают копья и мотыги, значит, туда все-таки можно добраться.

Пэт толкает меня и пальцем показывает вниз. Между нами и землей (а вернее, водой) летит гигантское полчище саранчи. Пятно впереди, которое поначалу показалось мне облачком, вскоре тоже оказалось стаей.

— Это пришельцы, — объясняет Пэт. — Красная саранча, что живет на Рукве и Вантипе, еще не созрела для больших перелетов. А это так называемая кочующая саранча. Она, очевидно, появилась здесь из Конго. Так что опять придется менять журналиста на яд: надо заняться этой гостьей. Есть два варианта. Либо ты возвращаешься в Кавамбву, либо остаешься на два дня в Казембе, куда я сейчас полечу за химикатами. По-моему, Казембе — преколоритнейшее место. Там, правда, только одна лавка, но у ее владельца, Хамида, есть машина. Если он никуда не уехал, то с радостью подзаработает, сдав ее на прокат.

Казембе — традиционная столица племени лунда, народа общительного и красивого. Мелкие черты лица придают их женщинам особую миловидность, а с многих мужчин скульпторы когда-нибудь будут лепить черных Аполлонов.

Но данную природой красоту портят традиции. Женщины, особенно постарше, часто подпиливают себе верхние зубы треугольником, отчего они выглядят, как пила. У нескольких стариков, сидевших у колодца, я заметил отрубленные уши. Так еще в начале века правители племени расправлялись с казнокрадами и неверными.

У лунда интересное прошлое. Известно, что в XV–XVII веках в Центральной Африке сложилось царство Луба-Лунда, которое простиралось от границ Колы (Анголы) через алмазоносную реку Касаи до Катанги. Жили на этих землях главным образом балунда, но первым правителем их страны стал балу ба, смелый и свободный охотник, по имени Чибинда. Он принял титул мвато-ямбо (верховный вождь), отчего и его страну начали называть Мвато-Ямбо. Преемники Чибинды завоевывали все новые и новые земли, во главе которых ставили правителей — казембе.

В своих прежних огромных размерах царство Луба-Лунда до наших дней, конечно, не сохранилось. Но его осколок — Катанга, расположенная на традиционных землях конголезских лунда, все еще признающих власть мвато-ямбо, — существует и сегодня. Правивший в Катанге в начале 60-х годов Мвато-Ямбо XXIV выдал свою дочь замуж за Моиза Чомбе, небезызвестного катангского сепаратиста, тоже лунда. Именно его поддержкой пользовался Чомбе, когда добивался создания «независимой Катанги». После смерти тестя Чомбе даже пытался унаследовать престол и провозгласить себя «императором лунда». Но вожди и старейшины, слишком хорошо знавшие своего продажного соплеменника, побоялись, что Моиз предаст их, и избрали на трон молодого царька Мушиди.

Тот умер при загадочных обстоятельствах в 1968 году, и клан Чомбе взял реванш. Императором лунда — Мвато-Ямбо XXVI — был провозглашен Давид Чомбе, брат катангского премьера. Недавний выпускник миссионерской школы и преуспевающий бизнесмен, Давид получил из рук старейшин символ власти — медный браслет и занял положение божества. Даже самые близкие приближенные должны входить в его резиденцию в Мусонго на коленях. Ни жены Мвато-Ямбо XXVI, ни вожди не имеют права сидеть в его присутствии. Так марионеточный император стремится укрепить свою никем не поддерживаемую власть…

Это действительность. А вот легенда. Давно, очень давно мвато-ямбо сделались тиранами. Один из них, правивший примерно в 1600 году, возжелал быть владыкой луны и солнца. Для этого он приказал своим подданным строить в поднебесье башню. Тысячи людей, согнанных со всей страны, пытались создать ее. Но как только башня начинала возвышаться над лесом, она рушилась, погребая под собой строителей. И чтобы спастись от гибели, люди начали покидать Мвато-Ямбо.

Так объясняет легенда причину великого переселения балуба и балунда. Во главе многих беглецов стали казембе, они не хотели подчиняться самодурству верховного вождя. Одни казембе повели своих людей туда, где «не было земли, а трава и деревья росли прямо из воды». Другие пошли дальше на юг, где «сухая земля и мало воды».

В легенде много правды. Очень многие замбийские племена родственны конголезским, и даже сегодня они называют своей прародиной Конго. Люди, осевшие там, где «трава и деревья росли прямо из воды», — это племена, населяющие болота Бангвеулу: лунга, батва, мукулу, нгумбо, ауши, кабенде. Все они говорят на диалектах чилуба, языка, который употребляли правители Мвато-Ямбо. И у всех у них один тотем — «Бена-Нгома» — большой барабан, как и у самих балуба.

А люди, ушедшие на юг, в сухие земли, — это бемба, ведущие свою историю от «страны Кола», и сами замбийские лунда. Их привел казембе, провозгласивший себя затем вождем замбийских лунда.

Все вожди этих племен, взойдя на престол, присваивали себе титул и имя Казембе. В отличие от нумеровавших себя мвато-ямбо все казембе хотели быть только первыми, называться, скажем, Казембе XVIII считалось оскорбительным. Поэтому разобраться в хронологии царствующего дома замбийских лунда, по-моему, совершенно невозможно.

Первым из европейцев до столицы Казембе добрался в 1796 году португалец Перейра, который пришел сюда из Софалы. Судя по его записям, Казембе был тогда крупным городом, «улицы которого ежедневно поливали водой». Правитель лунда имел в своем войске двадцать тысяч обученных солдат и жил в просторном дворце.

Но когда в ноябре 1867 года сюда прибыл Ливингстон, от величия и Казембе-царя и Казембе-столицы уже осталось немного. «Резиденция вождя окружена стеной из тростника высотой в восемьдесят футов. Въезд украшен шестьюдесятью человеческими черепами. Народ здесь, по-видимому, самый дикий из всех видимых мною…» — записано в дневнике Ливингстоном.

Сейчас в Казембе, конечно, уже не найдешь черепов на частоколах, окружающих хижины, но в остальном этот город, где в свое время похозяйничали португальцы, мало изменился со времени Ливингстона: те же плантации кассавы, среди которых в беспорядке разбросаны клочки полей с арахисом, сорго, хлопком. Кое-где торчит несколько масличных пальм, под ними — тростниковые хижины.

Пребывание в Казембе неожиданно облегчилось тем, что и в самом городе, и в округе оказалось много людей, говоривших на суахили. Хамид, предоставивший мне свою машину, рассказывал, что дед его пришел в эти места с Занзибара в караване работорговцев. Пришли с побережья и многие другие люди, принесшие сюда язык суахили. Большинство из них брали себе в жены женщин местных племен, поэтому здесь создалась народность полукровок, известная в Замбии под названием «бангвана».

Эмигранты из Европы, осваивая Американский континент, давали новым поселениям названия своих родных городов. Так в прериях появились Эдинбурги, Одессы, Парижи… То же самое было и в Африке. Суахилийские купцы и работорговцы, пробираясь сквозь никем не исследованные районы, создавали в дебрях фактории и крепости, которые нарекали именами тех мест, откуда начинались их экспедиции. Так вдали от побережья, в лесах Итури, возникли географические тезки Момбасы и Дар-эс-Салама, куда я, к собственному удивлению, попал, путешествуя по Конго. Сюда же, до Луапулы, добирались купцы из Килвы. И на озере Мверу они создали точный, правда миниатюрный, аналог своего могущественного города: на небольшом острове Килва посреди озера — склады товаров под охраной крепости, а на материке (ныне конголезской территории) — город Килва, откуда совершали набеги на окрестные селения.

Работорговцы из Килвы были самыми жестокими, самыми неразборчивыми в средствах среди продавцов «живого товара». Ливингстон путешествовал здесь уже на закате работорговли, но, перелистывая его дневники, то и дело наталкиваешься на упоминания о разрушенных деревнях и дорогах, усеянных трупами в кандалах. Особенно кровопролитными были стычки между племенами, чьи вожди были подкуплены работорговцами и ловили собственных братьев в кабалу, и теми, кто хотел быть свободным.

В конце прошлого века воины племени ваньямвези, нанятые уже знакомым нам по Занзибару знаменитым «собирателем сокровищ» Типу-Тиба, разграбили столицу лунда, а голову убитого Казембе накололи на шест. Когда в 1899 году Британская Южно-Африканская компания решила прибрать к рукам земли лунда и послала против Казембе карательную экспедицию, то сражаться по сути дела ей было уже не с кем. Государство лунда было разрушено, хозяйство разорено, мужское население истреблено, измельчавшие царьки враждовали между собой. Работорговля создала прекрасную почву для последующей колонизации внутренних районов Африки империалистическими державами: сопротивляться колонизаторам порою было некому.

В отрогах плато Лусенга, где недавно открыт новый заповедник, Хамид показывал мне целые пещерные деревни, в которых лунда и шила прятались от работорговцев. Такие же пещеры можно увидеть и среди гор к северу от Мверу. Некоторые из них даже используются. Но прячутся в них теперь от наводнений, когда в годы сильных дождей воды Луапулы и Мверу поднимаются особенно высоко. Да многочисленные в этих местах леопарды залезают в жаркий день в их подземную прохладу. Поэтому, прежде чем войти в пещеру, местные жители загоняют туда козла.

С Хамидом мы доехали до Кафулве, деревни, расположенной почти посреди восточного берега Мверу. Селение прячется в зарослях папирусов, треугольными стеблями которого вымощены болотные тропинки, ведущие от хижин к воде, к лодкам. Неподалеку от Кафулве издавна существует очень интересный промысел. Здесь в горячих соляных источниках, во многих местах выбивающихся на поверхность, варят рыбу. Вареная, вяленая и сушеная рыба — главный предмет экспорта этого края. Ее вывозят в города Медного пояса соседнего Конго.

Обратно Хамид повез меня другой дорогой — вокруг заповедника Лусенга. В заповеднике обитают одни слоны. Южная, возвышенная часть Лусенги покрыта очень красивой парковой саванной — с масличными пальмами, цветущими акациями. Миновали лепрозорий Луапула. Это самое большое в Замбии поселение больных проказой, от которой в стране лечатся около пятидесяти тысяч человек.

Несколько раз мы останавливались на деревенских базарчиках. Но хотя у Ливингстона в дневниках написано: «В стране Казембе изготовляют много мотыг», никаких следов местной металлургии я не нашел. Хамид сказал мне, что никогда не видел здесь кузнецов.

Вскоре после того как мы вернулись в Казембе, появился и Пэт. Теперь мы летим на юг, в Мансу. Уже поздно, дождит, и сквозь низкие облака почти ничего не видно. Да и когда видно, смотреть не на что. Пэт ведет вертолет прямо вдоль реки Луапулы. Кругом вода, вода, вода. Невозможно даже определить, где граница между руслом, болотами (называемыми здесь «дэмбо»), старицами и озерами. Если бы не было карты, я был бы уверен, что под нами огромное озеро вроде Виктории, с берегами, потерявшимися где-то за горизонтом. Море воды… Именно здесь начинается великая река Конго, занимающая по водоносности первое место в Африке и второе в мире. Огромная масса воды, выносимая Конго в Атлантику, опресняет океан на семьдесят пять километров от берега. Запасы гидроэнергии Конго оцениваются примерно в сто тридцать миллионов киловатт. Но используется из них менее одного миллиона. Один из наиболее перспективных створов для гидростанции река создала на водопаде Джонстона, в отрогах гор Митумба, которые мы миновали на своем пути.

Залитые водой равнины исчезают из виду лишь тогда, когда вертолет поворачивает в Мансу. Хотя этот город считается столицей Луапулы, гостиницы здесь нет. Как говорит Пэт, «ни один приличный человек еще не додумался ехать сюда скармливать себя комарам».

Город небольшой, имеющий административные функции. Все каменные здания здесь заняты провинциальными учреждениями.

Очень интересна география замбийских городов. Первыми выросли города у самых границ, в противоположных концах страны: Мбала (Аберкорн) на севере, Манса (Форт-Розбери) — на западе, Чипата (Форт-Джемсон) — на востоке, Ливингстон — на юге. Как видно из их бывших названий, созданы они были англичанами и служили им опорными пунктами для колонизации окрестных территорий.

Два последних города долгое время были столицами двух отдельных английских колоний — Северо-Восточной и Северо-Западной Родезии. Потом, вскоре после открытия богатств Медного пояса, они были объединены в единую Северную Родезию, а вблизи месторождений и вдоль подведенной к ним железной дороги, то есть опять-таки вдоль границы (с ДРК), цепочкой вытянулись новые города и горняцкие поселки. Самой последней появилась на карте столица — Лусака — единственный крупный город в центре страны. Таким образом, замбийские города имеют как бы обрезанный хинтерлэнд.

Пока Пэт у местного начальства обсуждал саранчовые проблемы, я занялся поисками хоть каких-то следов изделий кустарей-металлургов. На рынке я не обнаружил ничего, у крестьян тоже. В полиции, где, как я надеялся, могли знать о местных промыслах, меня сначала не поняли и на вопрос, где можно достать местные мотыги, задали встречный: есть ли у меня, приезжего иностранца, разрешение от властей на обработку земли?

Но в штаб-квартире комиссара Луапулы отнеслись ко мне с пониманием, даже с интересом:

— Мы считаем, что с приходом современной цивилизации совсем не обязательно должно исчезать то самобытное, оригинальное, что испокон веков отличало бемба от баротсе, лунда от тонга, — заметил принимавший меня чиновник. — Транзисторы везде одинаковые, а вот такие копья делают только у нас, в Луапуле. — И он положил на стол черный, слегка потрескавшийся наконечник, точно такой, какой я видел в Кавамбве.

Я пересказал чиновнику свой разговор со стариками на базаре в Кавамбве.

— Калиманкунде и Бвалья Мпондо? — сморщив лоб, вспоминает он. — Да, есть такие деревни. Это в самом центре топей гигантского дэмбо Тупембе, с юга вплотную примыкающих к Бангвеулу. Есть там и другие деревни — Касама, Мутвамина, — где еще можно найти кузнецов. Это самый отдаленный, труднодоступный уголок Луапулы.

Когда я поинтересовался, как туда добраться, чиновник полуиронически, полупонимающе посмотрел на меня.

— Бангвеулу открыл Ливингстон, который дошел до него пешком. Ехать туда на машине даже в голову еще никому не приходило. Думаю, что имя того, кто проникнет в эти деревни на машине, будет стоять рядом с именем Ливингстона. Но сейчас есть и другая трудность. В обычную пору до Бангвеулу можно доехать по дороге, вплотную подходящей к болотам Тупембе. Но сейчас и эта дорога безнадежно размыта. Были даже несчастные случаи. Поскольку на въезд в этот район нужно разрешение от штаб-квартиры комиссара, то у вас даже не будет возможности рисковать: я разрешения не дам.

— А если я попробую добраться туда на вертолете?

— Ну, если у вас есть вертолет, то другое дело. Я напишу вам рекомендательное письмо к знакомому пастору. На берегу Бангвеулу, в поселке Санта-Мария, есть миссия. Она ближе всего расположена к интересующим вас деревням, а ее служители наверняка знают кое-что о местных кузнецах. Желаю удачи…

Но вертолета у меня не было. Теперь «успех экспедиции» зависел от того, собирается ли Пэт лететь на Бангвеулу и если да, то согласится ли он высадить меня в Санта-Марии. Судя по карте, служители миссии жили отшельниками. Даже пунктиры тропок проходили на расстоянии двадцати — тридцати километров от их обители.

— Как дела, Пэт? — как ни в чем не бывало, спросил я у возвратившегося от начальства борца с саранчой.

— Все о’кэй. После обеда полетим.

— А куда?

— Назад, на Мверу. Оттуда завтра заброшу тебя к Стэну.

— А как насчет Бангвеулу?

— Покончу с Мверу, полечу туда. Работы на Бангвеулу много, там придется проторчать дней десять.

Значит, мои дела были не так уж плохи. В принципе Пэту надо было лететь на Бангвеулу. Теперь главное заключалось в том, чтобы уговорить его, прежде чем кончать работу на Мверу, совершить хотя бы рекогносцировочный полет над болотами у Бангвеулу. Выслушав меня, Пэт иронически изрек:

— Уж не думаешь ли ты отнять у меня лавры первенства и открыть чимпекве? За все четыре года ни разу не видел человека, который бы по собственной инициативе хотел ехать в эти адские места.

— Чимпекве я оставлю тебе. А мне надо добраться до деревни, где африканцы плавят железо и где стоят домны, которые были построены гораздо раньше, чем возник твой Бирмингем.

Пэт был из тех парней, кто мог понять меня, любил Африку, видел в ней не просто место, где можно to make money («делать деньги»). Его мечтой был чимпекве, моей — железо. И он понял меня. Когда я сказал, что хотел бы попасть в Санта-Марию, Пэт окончательно оживился.

— Тамошние святые отцы делают отличное жаркое из водяного козла, — объяснил он. — Но за бензин будешь платить ты.

Вертолет — неоценимая штука в условиях африканского бездорожья, несудоходных рек и редких аэродромов. В будущем, наверное, вертолет станет таким же обычным предметом нашего быта, как и автомобиль. Вот тогда и начнется новая эпоха великих открытий в Африке.

Дороги на Бангвеулу вряд ли скоро появятся, потому что понять, где здесь кончается вода и начинается суша, невозможно. Мы летим очень низко, так что от поднимаемого винтом ветра колышатся заросли тростника и папируса, скрывающие воду. Заслышав нас, рыбаки в утлых лодках-долбленках начинают судорожно работать шестами и прячутся в заросли.

— Они бегут от тени, — прямо в ухо кричит мне Пэт. — У местных жителей есть поверье: если тень плохого человека или животного упадет на них, случится несчастье. А поскольку наша грохочущая непонятная им машина вполне может сойти за «плохую птицу» или «вредного духа», то его боятся пуще всего.

Рыбаки, действительно, направлялись всегда в ту сторону, где не могла промелькнуть «плохая тень».

В более глубоких местах водную гладь скрывали не тростник и папирусы, а листья кувшинок и лилий. Пэт поднял машину выше, и внизу открылось поистине феерическое зрелище: идеальная равнина ослепительно блестела глянцем влажных листьев. Открытая вода почти черного цвета виднелась лишь в самой середине озера Бангвеулу, между длинным островом Кавана и круглым — Чиши.

Переполненное дождевой водой Бангвеулу занимает площадь около пятнадцати тысяч квадратных километров. Это почти Балхаш или Ладожское озеро. Но в сухой сезон Бангвеулу усыхает, сжимается до четырех тысяч квадратных километров, а глубина его падает с пяти-шести метров до метра.

Чем ближе к восточному берегу, тем больше лодок. Много людей бродят по пояс в воде, копаются в тине. Это батва, аборигены Бангвеулу. Они лишь случайные этнографические тезки низкорослых обитателей лесов Рувензори, хотя по укладу жизни батву Бангвеулу можно назвать пигмеями болот. Они не знают ни земледелия, ни скотоводства, живут рыбной ловлей, охотой, сбором кореньев, водяных лилий и слизняков, которые употребляют в пищу.

На берегу залива показываются каменные здания и множество разбросанных вокруг камышовых хижин.

— Вот и Санта-Мария, — говорит Пэт, уверенно снижая вертолет прямо над монастырским двором.

Вкусы Пэта здесь, очевидно, хорошо известны, потому что, еще не успев с ним поздороваться, один из пасторов подозвал к себе повара и отдал распоряжение готовить жаркое. Меня Пэт представил как «русского коммуниста, интересующегося производством оружия», что вызвало некоторое замешательство. Но потом Пэт объяснил, что речь идет о старых копьях, и все успокоились. Отцы с нескрываемым интересом осматривали русского. Настоятель миссии, патер Филипс, пригласил меня к себе в кабинет.

Речь, конечно, сначала заходит о миссионерских делах. Патер Филипс говорит, что при миссии открыты школы, госпиталь, работают кружки, где взрослое население округи может знакомиться с современными методами обработки земли, элементами санитарии, ведением домашнего хозяйства. И в школе, и в кружках обязательно религиозное воспитание. Однако, как честно признает мой собеседник, успехи здесь не велики.

— Африканцы все еще далеки от сути христианского учения, — говорит он. — Они регулярно ходят в церковь, но мы этим не обольщаемся, так как видим, что зачастую их там привлекают чисто внешние моменты: торжественность службы, хоровое пение и т. д. Взрослые идут на воскресную службу, поскольку ходят другие, потому что в церкви можно встретиться со знакомыми и показать им свой новый наряд или узнать новости. Точно так же я и мои сверстники, жившие сорок лет назад в глухой шотландской деревне, ходили за восемнадцать миль на соседнюю железнодорожную станцию, куда два раза в неделю приходил поезд из Глазго. Многие посылают детей в наши школы потому, что только здесь могут дать им образование. Но образом мыслей африканцы вне нашей церкви. Иногда сразу после обедни они поклоняются фетишам, а к заутрене на одну нитку с крестом надевают амулеты. Но это все больше старики. Молодежь вообще не интересуется религией и ходит в церковь лишь для того, чтобы узнать что-то новое.

Филипс представляет мне вошедших в кабинет миссионеров: патер Сэмпсон, патер Грэйс, патер Мутенда. Последний — замбиец, из племени бемба.

Я интересуюсь традиционными религиями местных племен, и Филипс отвечает, что в районе Бангвеулу, как, впрочем, и во всей Замбии, наиболее распространен тотемизм. Шила, чишинга, лунгу и батва верят в какое-то, по его словам, «сверхъестественное кровное родство» между их племенами, с одной стороны, и определенными растениями, животными, явлениями природы — с другой. Так, например, люди одного из кланов племени батва, обитающего в болотах Луканго, считают, что они были слеплены муравьями и появились на свет из муравейника. Поэтому они сделали муравейники и их обитателей своим тотемом, почитают их и ежедневно, перед восходом солнца, приносят в дар муравьям самую большую рыбу, выловленную накануне. С муравьиным тотемом связана и большая часть табу, окружающих жизнь этого клана. Людям запрещено разрушать муравейники, ходить по тропам, пересекающим пути этих насекомых, вступать в брак с представителями племен, имеющих тот же тотем. В пору посвящения в мужчины юноши организуют целые охотничьи экспедиции против животных, наносящих вред муравьям. У десяти других кланов батва Луанги тотемом считается лев, у двух — пчелы. «Батва-пчелы» живут по самой периферии болот, на границе лесной зоны. В их жизни очень большое значение имеет мед — и как пища, и как своеобразный денежный эквивалент, в обмен на который они получают у соседних племен все необходимое.

— Но такое архаическое обожествление тотема, связанное с племенной мифологией, встречается у самых отсталых, имеющих наиболее примитивный уклад жизни, племен, — вступает в разговор Мутенде. — У более развитых племен существует целый пантеон богов. У земледельцев бемба, например, его возглавляет бог Земля, бог плодородия. Батва Бангвеулу, у которых вся жизнь связана с болотами, считают своим главным тотемом Мумбаил, тину, где они находят рыбу, корм и где растут корешки их любимых лилий. Другие тотемы — тростник, вода, рыба, — как и сами люди, в представлении батва, появились на свет благодаря Мумбе и подчинены ему. Еще совсем недавно у батва был распространен ритуал погребения покойников в тину. Считалось, что при этом «дух и тело человека» отдавали матери Мумба. Из высушенного ила батва лепят фаллосы, которые отождествляют с отцом Мумба и которым поклоняются. Это единственное племя во всей Замбии, да и, наверное, в Африке, которое взывает к своему божеству не ниспослать дождь, а прекратить его.

Беседа оборвалась на самом интересном месте, поскольку поспело долгожданное жаркое. За ужином инициативой завладел Пэт. Он выясняет у патеров тоже довольно интересный вопрос: почему бог, любя людей, создал саранчу, которая пожирает поля, а его, Пэта, заставляет шляться по болотам?

Потом начинается обсуждение моего путешествия. Филипс говорит, что в миссии найдется несколько учеников из тех мест, где еще не забыли секрета древней плавки железа. Завтра с утра двое из них на лодке повезут меня в Бвалья Мпондо. Что же касается моего возвращения на Большую землю, тс дней через пять из миссии на северо-восток за продуктами пойдет лендровер. На нем я доеду до Касамы, а оттуда на попутных машинах — до Мбалы.

Значит, с Пэтом мы расстаемся. Мы были знакомы лишь несколько дней, но как-то на редкость быстро сдружились и научились понимать друг друга. Он очень много помог мне в этом неожиданном, но оказавшемся очень интересным сафари.

После ужина кто-то из патеров прислал мне из миссионерской библиотеки несколько книг, посвященных древней металлургии в Замбии. Самой интересной из них оказался отчет археологической экспедиции, работавшей в 1930 году на реке Кафуэ, крупнейшем притоке Замбези. Там, в пещерах Мумбва, эта экспедиция натолкнулась на остатки древних железоплавильных печей, шлак и топор из железной руды. Железо было низкого качества, плохо поддававшееся обработке. Возраст его — конец третьего — начало второго тысячелетия до новой эры. Это самые древние следы первобытной металлургии в Африке.

Примерно там же обнаружили неолитическое погребение. Ученые изучили древние скелеты и сделали еще более неожиданный вывод: похороненные в пещере люди принадлежали к койсанской расе, то есть были предками современных бушменов и готтентотов.

Выше залегали «немые» слои, свидетельствующие о том, что позже выплавка железа была почему-то прекращена. А над ними опять появились металлические изделия. Как и положено, позднее железо было лучшего качества, более ковкое.

Если сопоставить находки в пещерах Мумбва с другими последними археологическими открытиями в междуречье Замбези — Конго и Замбези — Лимпопо, то вернее всего предположить, что железный век наступил в Центральной Африке раньше, чем там появились племена банту. Их вторжение разрушило цивилизацию койсанских племен и приостановило плавку железа. Но вскоре пришельцы с каменными топорами сами убедились в преимуществах металлических орудий и возродили металлургию на более высоком уровне. Очевидно, этому периоду и соответствует появление в Юго-Восточной Африке сильных государств вроде Мономотапы.

Многие сотни лет назад африканцы освоили плавку железа, причем, бесспорно, освоили сами, потому что невозможно допустить какое-нибудь внешнее влияние на племена, обитавшие тогда в непролазных болотах и непроходимых лесах. Уже одного этого вполне достаточно для того, чтобы причислить африканцев к народам, которые одними из первых на земле перешли от камня к железу.

Некоторые ученые, например венгр Эмиль Тордаи, идут даже дальше, утверждая, что африканцы первыми изобрели плавку железа.

Перед путешествием по Бангвеулу хотелось прочитать, что писал об озере его первооткрыватель, и я взял дневники Ливингстона. Но на глаза опять попались строки о железе: «… если железо, извлекаемое из громадного числа разломанных печей для его выплавки, разбросанных по всей Африке, было известно с древнейших времен, то африканцы, видимо, опередили нас в то время, когда наши предки хватались за кремни, чтобы поддержать свое жалкое существование дичью».

Читал я до полуночи, а в шесть часов ко мне уже постучали.

Едут со мной двое учащихся миссии: Майз, из племени бемба, и Бургхардт — батва. Имя это он, конечно, получил в миссии. Настоящее имя длинное, я его не записал и теперь забыл.

Мы поплыли вверх по течению реки, которую Майз называет Лусумба, а Бургхардт — Луто. Но похоже на то, что последнее не собственное название, а просто слово, обозначающее понятие «текущая вода», так как почти во всех языках банту Центральной и Восточной Африки корень «то» фигурирует в словах, связанных с реками, ручьями, протоками. «Лу» скорее всего префикс, которым обозначают грамматический класс, в который входит понятие «река». С него начинаются названия бесчисленных рек замбийского севера, в том числе и впадающих в Бангвеулу: Лукуту, Лулингила, Лубалеши, Луитикила, Лукула. Подобное деление всех существительных на именные грамматические классы людей, деревьев, животных, вещей — одна из характерных черт языковой семьи банту. Названия большинства африканских племен начинаются с префикса «ва» или «ба», обозначающего класс людей: вабемба, васуахили, барунди. Языки же, на которых говорят племена, обозначает приставка «ки» или «чи»: чибемба, кисвахили, кирунди.

Ближе к озеру Бангвеулу, там, где плавает много рыбачьих лодок, посреди реки есть фарватер с чистой водой, так что можно идти на моторе. Но потом растения почти закрывают реку, и длинные стебли кувшинок, намотавшись на винт, делают его бесполезным. Лодка идет очень медленно, через каждые несколько минут приходится выключать мотор, останавливаться и очищать лопасти от путаницы стеблей-веревок. Майз предлагает отказаться от услуг техники и пользоваться более старым и надежным в этих местах способом — шестом.

Моросит дождь, пасмурно и в то же время довольно жарко. Воздух оранжерейный — вязкий, осязаемый. Растения лезут отовсюду, где есть хоть малейший клочок земли, селятся друг на друге. На берегу поваленные стволы гниющих деревьев лишь угадываются под махровыми подушками эпифитов. На редких живых деревьях, которые здесь называют «мазигиси», кое-где мелькают яркие орхидеи, прячущиеся среди бородатых лишайников.

Чем дальше мы едем, тем больше становится обработанных земель. Подсечно-огневая система в этом царстве воды и сочной зелени неприменима, да и не к чему, поскольку илистая, удобряемая ежегодными разливами земля очень плодородна. Земледелие носит здесь постоянный характер, каждый участок закреплен за определенным членом племени. Получить новый надел, как рассказывает Майз, почти невозможно, потому что на щедрые земли болот и богатые рыбой реки тянется много народу, а сухих мест мало. Землю распределяют старейшины. Каждый год, как только сойдет вода, намывающая новые и размывающая старые острова, старейшины соседних селений садятся в лодку и объезжают реки и болота: определяют границы влияния. В последнее время соседи все чаще выходят на совместные работы — главным образом роют осушительные каналы, что позволяет отобрать у болот новые площади. Человек, хотя бы год обрабатывающий участок, не может быть с него согнан.

В местах, где мы пробираемся, много островов, но распознать их очень трудно, поскольку они низкие, поросшие тем же тростником и папирусом, что и вода.

Только вокруг самого большого острова — Неумбу — видна расчищенная протока, по которой плавают пироги. Многие лодки нагружены тиной. Ее «добывают» со дна реки и перевозят на поля, равномерно распределяя по поверхности в качестве удобрения. У большинства крестьян участки раздроблены, лоскуты полей, разделенные водой, находятся на большом расстоянии друг от друга. Поэтому движение по рекам здесь очень оживленное, а утром и вечером кое-где бывают даже часы «пик».

Иногда проплываем мимо глиняных валов, сооруженных вдоль берегов островков. Это плотины, которые предохраняют поля, сдерживая воду в дождливый сезон. Их строят и ремонтируют все жители Неумбу. Странно видеть обилие людей в этом «болотном аду» — одном из самых нездоровых, неподатливых для освоения районов Африки, зная, что почти вся остальная огромная территория Замбии безлюдна. Там сказывается недостаток воды и бедность почв. Бангвеулу — один из немногих районов интенсивного традиционного африканского земледелия.

Люди здесь трудолюбивые, но их огромные усилия затрачиваются на весьма неблагодарную культуру — маниоку (кассаву). Съедобные корни этого многолетнего кустарника из молочайных достигают метра длины и пятнадцати килограммов веса. Но почти половина их веса — чистый крахмал. Приготовленные из маниочной муки — тапиоки — каши и клецки «фу-фу» позволяют утолить голод, но не дают человеческому организму необходимых протеинов и витаминов. Кроме того, свежие корневища кассавы содержат цианистые соединения и должны вымачиваться перед употреблением. Недостатки растительной пищи в этом болотном крае восполняет людям рыба. Рыболовство здесь давно приобрело товарный характер, уже сейчас озеро дает примерно четверть улова рыбы в Замбии. В городах Медного пояса и даже в самой Лусаке мне попадались торговцы с Бангвеулу, привозившие на рынок груды сушеной, вяленой и жареной рыбы. В болотных селениях они, как правило, самые влиятельные и денежные люди, держащие в своих руках всех местных жителей. Приезжая в город, они занимаются оптовой продажей.

В их «штате» — десятки мальчишек, которые продают рыбу у входа в африканские бары, харчевни, гостиницы, у остановок автобусов. В Медном поясе им дали прозвище «пумбе» — по имени самой распространенной рыбы, привозимой с Бангвеулу.

Рыбы кругом полно. Стоит нашей лодке хоть ненадолго остановиться, как около нее появляются стайки мальков, а за ними важно всплывают жирные крупные родители. Обилие пищи, выносимой реками из болот, позволяет рыбе здесь очень быстро прибавлять в весе. Поэтому замбийцы считают Бангвеулу одним из наиболее перспективных районов развития рыболовства.

Майз свернул на другую реку, очевидно тоже глубокую, потому что зелень на ней почти исчезла. Через каждые несколько минут новый поворот, новый приток.

Вдали, в болотах, бродили слоны, первые крупные животные, встреченные нами на Бангвеулу. В начале века эти топи были настоящим слоновьим царством. Тысячные стада, привлеченные обилием пищи и воды, бродили по болотам. Тогда местные жители строили против разливов помимо плотин глубокие рвы, оберегая свои огороды и банановые плантации от набегов животных. Но потом какой-то фантазер из первых белых поселенцев Мбалы распустил слух, что видел на одном из островов Бангвеулу кладбище слонов. После этого на озеро повадились охотники, авантюристы, искатели приключений и легкой наживы. Не найдя, как и следовало ожидать, заветного «склада бивней», они сами превратили Бангвеулу в кладбище слонов. Некоторые охотники убивали в день по шесть — восемь слонов. Приободренные исчезновением животных, африканцы заселили лучшие земли, и сейчас одиночные семейства слонов встречаются только в самых отдаленных, глухих болотах.

Мы опять свернули в очередную узкую, мелкую, сплошь заросшую кувшинками речушку. Майз и Бургхардт о чем-то долго спорили и, наконец выработав общую точку зрения, изложили ее мне. Впереди эта река становится очень мелкой, на протяжении двадцати километров она поросла лилиями и нашу лодку местами придется перетаскивать волоком. Они боятся, что до темноты мы не доберемся до Бвалья Мпондо. Но если протащить лодку километра два на запад, то можно выйти к другой, глубокой, реке, в верховьях которой и стоит эта деревня.

«Волоком» продвигаться не пришлось: мешали заросли, бесконечные кочки и рытвины. Мы взвалили лодку на плечи и просто несли ее. Идущий впереди Бургхардт часто проваливался в ямы, лодка устремлялась вперед и норовила придавить его. То и дело ноги до середины голени уходили в холодную черную жижу, и вытащить их оттуда нам, придавленным лодкой и грузом, было не так-то легко. Вместе с жижей на теле оставались голодные пиявки. Если ноги не проваливались, а ступали на более или менее твердую почву, то рядом били фонтанчики черной воды. Мы идем по знаменитым тинга-тинга — болотным губкам Бангвеулу. Черная пористая почва «губок» покоится на слое белого промытого песка. Эта «подкладка», препятствующая просачиванию влаги вглубь, и определяет специфику гидрорежима всего этого удивительного болотного мира. В дождливый сезон «губки» впитывают в себя фантастическое количество влаги. Но когда дожди кончаются и наступает жара, «губки» всплывают со своего водонепроницаемого основания и сквозь расширенные поры начинают источать воду, накопленную ими ранее. Не получая влаги с неба, болота питаются ею из-под земли, а реки разливаются через месяц-другой по окончании дождей.

Несмотря на то что мы двигаемся по водоразделу между двумя реками, никаких признаков его не видно. Местность совсем ровная, без намека на малейшую приподнятость. Мои спутники говорят, что месяца через два, когда тинга-тинга начнут источать воду, реки сольются и превратятся в единый широкий поток. В этих местах нет ни одного селения.

Мы шли еще около часа. Наконец спустили лодку на узкий, но глубокий ручей, который вскоре влился в большую реку Лучула, куда мы и направлялись. Справа, на запад, местность немного повышалась, там тянулись сплошные заросли высокой жесткой серебристо-серой травы. Кое-где были даже незалитые участки. Сперва вода в реке была чистой. Но чем дальше мы продвигались на юг, тем чаще на ее поверхности, особенно у берега, появлялась красноватая охристая пленка. Вокруг кочек медленно извивались струйки вязкой жидкости, они впадали в реку и, долго не смешиваясь с водой, текли по течению.

В этих красных ручейках одна из разгадок тайн африканской металлургии. И охристая пленка на реке, и вязкие струйки между кочками — это окись железа. Каждая дернинка жесткой травы — своеобразная лаборатория, где сама природа создает болотные и дерновые руды на корнях растений. Такая руда, содержащая от пятнадцати до сорока процентов железа, начинает восстанавливаться при семистах градусах, а черная закись, которой усеяно дно здешних рек, уже при четырехстах, то есть при температуре, которую можно получить на древесном костре. Учитывая обилие такой руды и распространение железистых латеритов во всей Центральной Африке, нетрудно представить себе, как тысячи лет назад первобытный африканский охотник, разложив костер и заметив изменения, происходящие в раскаленных «камнях», превратился в металлурга.

«Страной меди» Замбия сделалась лишь в наши дни. Самородной меди здесь практически нет, а тугоплавкие руды Медного пояса, требующие высоких температур и сложной технологии восстановления, были недоступны африканцам. Кроме того, железные руды лежат здесь прямо на поверхности земли или на дне реки, медные же нужно выкапывать. А это — табу для многих племен, населяющих междуречье Конго — Замбези. Под землей, по их представлениям, живут духи умерших, которых нельзя тревожить. Парадоксально, но жители одного из самых богатых медью районов земного шара — Замбии — вступили из века каменного прямо в век железа. Как и большинство народов Африки, они «перешагнули» энеолит — медно-каменный век — и бронзу. Первобытная металлургия Африканского континента начиналась прямо с железа.

Наше появление в деревне произвело фурор. Бургхардт еще раньше говорил мне, что за свои пятнадцать лет не помнит, чтобы в этих местах появился белый человек. А здешние старики видели белых всего два раза. «Это были очень важные люди, расшитые золотом», — перевел их слова Бургхардт. Очевидно, речь шла об английских офицерах.

Ночевали мы в одной из хижин, принадлежавшей сыну старейшины, а сам владелец временно переселился к братьям.

Живут в деревне люди племени ауши. Английские этнографы считают, что это шестидесятитысячное племя — ветвь конголезских балуба, причем в Конго, вдоль западного берега Луапулы, тоже есть селения ауши. Через Бургхардта я спросил об этом у старейшины. Оказывается, в прошлом ауши Бангвеулу были в вассальном подчинении у обитателей берегов Луапулы, так как вождь замбийских ауши Миламбо считался рангом ниже верховного вождя Чиньяма из Конго.

Старейшина был крепкий мужчина лет пятидесяти, в шортах цвета хаки. На ногах у него красовались железные обручи. Как говорит Бургхардт, носить их может только человек, авторитет которого признается всеми жителями. Держался вождь просто, без пафоса. От него я узнал много интересного. Первые ауши пересекли Луа-пулу в середине XVII века, когда лунда и бемба начали заселять Замбию. Основателем поселений ауши на Бангвеулу считается Муве, который «впервые увидел под большим деревом бога племени, великого Макумбу».

Бургхардт, переводя эти слова, от себя добавил:

— Макумба — это длинный черный метеорит, который на глазах у Муве упал с неба. С тех пор старейшины одевают этот камень в традиционные наряды ауши и почитают как покровителя, спасшего народ от рабства и завоевателей лунда. И еще одно, — переходя на шепот, говорит он, — когда будем ужинать, обязательно отлепите со своей консервной банки этикетку с изображением свиньи. У старейшин ауши помимо племенного есть свой личный тотем — «нгулубе», болотный кабан. Если кто-нибудь увидит, что вы употребляете в пищу мясо похожего на него животного, нас в лучшем случае выгонят из деревни.

Что же, не знаю, как насчет христианских идей, но критическое отношение к язычеству пасторы Бургхардту привили.

На вопрос о том, как местные племена научились плавить железо, старейшина что-то очень долго отвечал, а Бургхардт путался в переводе. Как я понял, старик говорил о какой-то существующей в представлении ауши связи между Макумбой, «который тоже железный», и «часана», его детьми-кузнецами, а главное о том, что вблизи Бвалья Мпондо и сейчас еще есть люди, которые умеют плавить металл, и что он, старейшина, не против, чтобы я посмотрел, как работает «часана».

— Мне сказали, зачем вы пришли в мою деревню, — говорит он, кивая на Бургхардта. — Мужчины уже пошли на реку собирать камни, в которых прячется железо.

Это еще одна удача в нынешнем путешествии, потому что у большинства племен Центральной Африки работа кузнецов окружена ореолом таинственности. В одной из моих прошлых поездок по Замбии в деревнях лунда со мной никто даже не захотел разговаривать о железе и кузнецах, которые объединены там в нечто вроде тайного общества.

На следующее утро я проснулся очень рано и поспешил выйти из хижины. Легкий туман стелился над дэмбо. Селение раскинулось среди болот, тропинки-улицы между тростниковыми хижинами выложены бревнами. Такие улицы я видел в Игарке, где распространена вечная мерзлота. А здесь «вечные болота». На другом берегу реки, на невысокой длинной гряде, виднелся лес. Деревня уже проснулась и приступила к обыденным делам. Мужчины волокли к воде корзины — ловушки для рыбы. Положив на голову мотыги, плыли к своим огородам женщины. Кое-кто нес с реки воду. Но местное ведро на голову не поставишь: оно мягкое, сделанное из кожи. Тыквы на Бангвеулу не растут, поэтому здесь не делают калебасов; гончарное ремесло не известно из-за отсутствия глины, а до изготовления железных сосудов местная металлургия еще не доросла.

На краю деревни я увидел камышовый навес, а чуть поодаль — догорающий костер. Там всю ночь заготавливали древесный уголь для плавки. Под навесом мелькают фигуры старейшины и еще нескольких мужчин. Но без приглашения идти туда я воздерживаюсь. Как-никак кузнец — дитя самого Макумбы, и неизвестно, может ли посторонний присутствовать при ритуалах, совершаемых перед началом таинства получения металла.

Бургхардт появился лишь через час.

— Все готово, часана ожидает вас. Он только просил оставить в хижине все металлические вещи, потому что неизвестно, в каких отношениях покровитель сделавшего их мастера с Макумбой, — смущенно передает он.

Часана — сухонький тщедушный старик, руководящий всей процедурой. Зато два его подмастерья, как и положено настоящим кузнецам, мускулистые, кряжистые, уверенные в себе. Старик подозрительно осматривает меня и через Бургхардта говорит, что за всю свою жизнь еще никогда не «брал из камня» металл в присутствии чужих. Он согласился сделать это лишь по просьбе старейшины, но, прежде чем приступить к делу, хочет знать причины моего интереса к его ремеслу.

Ответить на такой вопрос подобной аудитории довольно трудно. Я путанно объясняю, что почти везде железо плавят много людей в очень больших печах и что кое-кто не верит, что ауши могут в одиночку добывать металл из камня. Поэтому я пришел сюда просить у часана показать мне, как дети Макумбы умеют расплавлять мотапо и делать из него хорошие металлические вещи.

— Гость слышал о Макумбе? — удивляется он.

— Да, я слышал о Макумбе и знаю, что он похож на изделия, которые делают часана. Теперь я хочу собственными глазами убедиться, что это правда.

Кузнец-старик о чем-то с удивлением спрашивает у старейшины, тот отрицательно качает головой. Потом такой же вопрос задает Бургхардту. Тот тоже отнекивается.

— Если гость знает главную тайну нашего покровителя, то он должен знать и тайны моего искусства, — говорит он и бросает несколько отрывочных фраз подмастерьям. Те приступают к делу.

Близ Дар-эс-Салама, по дороге в Багамойо, есть музей, в котором я видел поразительное глиняное сооружение, прообраз домны, в котором танзанийские племена раньше плавили металл. Здесь из-за отсутствия глины все обстоит гораздо проще. В яму полуметровой глубины, обмазанную илом (это удерживает тепло и мешает загрязнению металла), бросают древесный уголь. Потом с помощью примитивных мехов — кожаного мешка, к которому приделаны две палки, — раздувают огонь и кидают в него несколько клочьев леопардовой шкуры.

Леопард — главный враг кабана нгулубе, тотема старейшины. Раньше старейшины всегда были кузнецами и поэтому, чтобы умилостивить болотного кабана, перед началом плавки ему в жертву всегда приносили целого леопарда. Теперь старейшина не всегда бывает кузнецом, а плавка металла не такое важное и доходное дело, чтобы сжигать ставшего редкостью леопарда. За одну его шкуру можно получить куда больше, чем за все мотыги, которые здесь делают. Часана говорил, что уже три года не разжигал свою печь.

Пока старики что-то бормотали над потрескивавшей в огне шерстью, подмастерья притащили тростниковые корзины, доверху наполненные черной, тускло поблескивающей в бликах костра породой. То была болотная руда, богатая закисью железа. При местной первобытной сыродутной технологии она, пожалуй, самое подходящее сырье. Содержание металла в такой руде приближается к шестидесяти процентам, железо начинает восстанавливаться при очень низких температурах, а затем превращается в мягкую, легко поддающуюся обработке крицу. Черные глыбы руды побросали в раскаленную яму и начали раздувать огонь мехами.

До полудня работали подмастерья, а старый часана ходил вокруг печи, время от времени испуская какие-то гортанные звуки. Потом, подняв валявшийся в луже кол, подцепил пылающий жаром розово-огненный осколок, постучал по нему камнем и приказал подмастерьям оттащить мехи в сторону. Втроем с помощью палок они извлекли спекшуюся крицу наружу и, когда она вновь потемнела, большим угловатым камнем разбили на несколько частей. Это были комья из восстановленного железа, застывшего шлака и прилипшего к ним угля. Положив кусок крицы на плоский камень, старик несколько раз ударил по ней другим камнем. Но недовольно закачал головой, сплюнул и приказал вновь побросать все в яму.

— В железе осталось слишком много шлака и угля, — переговорив со стариком, объяснил Бургхардт. — Такое железо нельзя ковать. Надо опять прокаливать и удалять шлак.

Вновь загудели мехи и забубнил заклинания часана. Жар был уже не таким сильным, и поэтому, наклонившись над ямой, можно было заглянуть в тайны первобытных мастеров, увидеть в зародыше процесс, в результате развития которого появился и уже обыденный сегодня автомобиль, и еще непривычный спутник.

Когда крицу вновь извлекли на поверхность, ее уже не оставили на земле, а на кольях сразу же оттащили под навес. Там на большом отполированном камне-наковальне подмастерья завершили таинство превращения куска болотной руды в металлическое орудие. Молот им заменял прямоугольный каменный брусок, перевитый буйволовыми сухожилиями-держаками. Взявшись за них обеими руками, кузнец ковал металл. Полученная тестообразная крица содержала кристаллы чистого железа, перемешанные со шлаком. При каждом ударе каменного молота шлак выдавливался, а кристаллы железа спрессовывались, сваривались. В древности на Руси, где тоже знали этот способ плавки, такое железо именовали сварочным.

То, что было потом, уже ничем не отличалось от обычной картины, которую можно увидеть в любой африканской кузнице. Подмастерья попеременно ударяли своими молотами по куску металла, потом вновь нагревали его и снова ковали. Поздно вечером, уже при свете костров, усталый, но довольный часана протянул мне черный наконечник стрелы.

Я поблагодарил старика и сказал:

— Теперь я могу рассказать всем, что мастера-ауши умеют добывать железо из камней.

— Нет, железо дает нам великий Макумба, — убежденно сказал он.

На следующий день Бургхардт предложил мне съездить в его родную деревню.

Это было, конечно, очень заманчиво, потому что только на Бангвеулу еще сохранились настоящие, «чистые» батва. Данные об их численности на Бангвеулу мне вообще никогда не попадались на глаза, но, например, на реке Кафуэ в 1920 году их было шесть тысяч, в 1949 году — восемьсот пятьдесят, а сейчас вряд ли наберется и сотня. Это не вымирающий народ, а исчезающая этническая единица. Батва ассимилируются с соседями, воспринимают их культуру, и удивительный уклад жизни самих болотных жителей, их обычаи и традиции исчезают. Островок Нченга, у которого жили родители Бургхардта, — одна из немногих сохранившихся в Замбии исконных территорий батва.

Доехали мы до него без приключений. Там, где кончался вязкий берег Нченга и начиналось озерко, на воде плавала целая деревня. Два десятка хижин плавно закачалось от волн, поднятых нашей моторкой, и вскоре замерло вновь. На первый взгляд жить на воде кажется неудобно, но именно благодаря этому хижины батва круглый год остаются сухими. Когда вспучиваются тинга-тинга и острова оказываются под водой, жилища ауши заливаются и людям приходится либо переселяться в более высокие места, либо жить по колено в воде. Легкие же травяные хижины батва, построенные на прибитых к берегу скоплениях осоки, веток деревьев, накрепко перевитых водорослями и стеблями лилий, во время наводнения всплывают на своем «природном» фундаменте и остаются сухими, не причиняя жителям никаких хлопот. Главная забота батва на протяжении всего года — ремонт плавучего пола хижин. Его систематически укрепляют, перевивают лианами и гибкими стеблями кувшинок.

У каждой хижины качается выдолбленная из цельного ствола лодка. С нее ловят рыбу и собирают съедобные раковины и устрицы, на ней ездят в соседнее селение. А из лодки до хижины всего лишь один шаг по качающемуся на воде настилу. Лодка — дом, дом — лодка — вот и весь маршрут, который приходится совершать «настоящему» батва. Здесь некуда и незачем ходить, и люди Бангвеулу отвыкли от этого общечеловеческого занятия. Робко ступающий слабыми короткими ногами с кочки на кочку батва — странное зрелище. Но в утлой лодке те же короткие ноги делаются надежной опорой, и любо смотреть, как ловко мечет уверенная рука копье в рыбу и как стремительно ныряет за ней в холодную воду обнаженное коричневое тело.

Бургхардта сразу же узнали, вся деревня высыпала на плоты, которые запрыгали в такт приплясывающим людям. Он причалил прямо к своему дому и, вскочив на плот, вытянул из лодки и меня. Здороваясь, батва касаются друг друга лбами. Мужчины в своей одежде не претендуют на оригинальность и довольствуются набедренными повязками. У женщин наряд состоит из полотнища ярких тканей, сверх которых кое-кто набрасывает шкуру водяного козла. По бокам головы у всех выбриты, а в центре, от лба до затылка, оставлен узкий валик густых волос, украшенный перламутром раковин.

Все так обрадовались приезду «ученого соплеменника», что на меня не обратили никакого внимания. Перестукавшись со всеми лбами и ответив на бесчисленные вопросы, Бургхардт пригласил меня в хижину. Только тогда и остальные заинтересовались мною. Но из-за незнания языка разговаривать мы не могли, а донимать переводом Бургхардта, уже давно не видавшего родителей, было как-то совестно.

В деревне чисто, нет того специфического запаха, который обычно царит в рыбачьих деревнях Африки. Помогают марабу, которых здесь несколько больше, чем людей. Поскольку рыбы кругом очень много, ее не заготавливают впрок.

Надо было спешить, но родители Бургхардта не хотят отпускать нас, пока не накормят. Нам подают печеную рыбу (ее пекут, замазав тиной, под костром) и завернутых в кисловатые листья улиток. Вместо вилок здесь используют большие рыбьи кости, а соль хранят в рыбьем пузыре.

На прощанье опять все стукались лбами.

Больше мне не удалось побывать в Луапуле. Но в самой Замбии я еще бывал восемь раз, изъездил всю страну вдоль и поперек.

Чаще всего мне приходилось ездить по знаменитому Медному поясу, центру ее экономической жизни. Впервые я попал туда в мае 1967 года, когда в Замбию с официальным визитом приехала делегация Верховного Совета СССР. Мне было поручено тогда сопровождать делегацию по стране.

Из Лусаки в направлении Медного пояса отходит еще одна великая дорога — Великая западная. В этом районе климат посуше, почвы песчаные, и поэтому переезд от столицы до Медного сердца Замбии не доставляет особых хлопот. Но и не дает много радостей. Унылая, выжженная солнцем равнинная саванна тянется час, два, три. Из деревьев здесь чаще всего попадаются безлистные почти круглый год юлбернардии и усеянные острыми колючками пепельно-серые брахиостегии. Почти под каждой колючкой величиной с орех утолщение, в котором обычно селятся агрессивные муравьи. Деревца в саванне угнетенные, низкие, редко выше человеческого роста. Они создают удивительно однообразный ландшафт.

Обычно наиболее монотонной считают пустыню. Но по-моему, это мнение людей, никогда там не бывавших и составивших представления о пустыне лишь на основе семантики этого слова. Я был на раскопках древнего Хорезма среди каракумских песков, видел солянковые плато Усть-Урта и каменистые хамады «безжалостной» Сахары, ночевал у кочевников Данакиля, и всюду пустыня — это волшебный мир, поражающий своей жестокостью и разнообразием, способностью всего живого приспосабливаться к суровым условиям. То вас удивят здесь фантастические черные леса гигантской солянки — саксаула или звенящие под копытами лошадей такыры, то перевеваемые ветром барханы или манящая зелень оазисов и тугаев. Даже самые суровые, самые безжизненные пустыни поражают воображение.

Восточноафриканская саванна лишена всего этого. Она удивительно однообразна: сотни, тысячи километров юлбернардий и брахиостегий, неспособных создавать своими колючками тень и защитить раскаленную землю.

Даже дождь не приносит большого оживления на эти однообразные равнины. Через неделю-другую влага дает толчок к жизни, и серая саванна превращается в зеленую. Но ярко цветущих растений восточноафриканская саванна не знает.

А «скучная пустыня» после первого дождя покрывается буйным ковром ярко цветущих эфемеров — тюльпанов, мятликов, дельфиниумов, гиацинтов.

Единственная остановка была в Кабве (Брокен-Хилле), на полпути к Медному поясу. Город основан в 1903 году и считается старейшим горнорудным центром Замбии. Над ним висит сплошная пелена ядовито-желтого дыма и пара и стойкий запах серной кислоты. Здесь на заводах плавят цинковую, свинцовую, ванадиевую руды, которые добывают на расположенных неподалеку рудниках.

При освоении этих рудников была сделана одна из первых находок ископаемого человека в Африке. Костные останки совершенно случайно нашел в 1921 году рабочий Цвигелаар, который принимал участие в разработке доломитового бугра, богатого свинцовыми и цинковыми рудами. Цвигелаар извлек на поверхность крупный череп, покрытый натеками сталагмита. А при последующих поисках учеными были найдены множество костей и первобытных орудий — отщепов, скребков, нуклеусов.

Находки из Кабве лишний раз подтверждают идею Л. Лики о том, что Восточная Африка была если не единственной родиной, то уж во всяком случае одним из центров возникновения Homo sapiens. Родезийский[18] человек жил в начале среднего каменного века — верхнем гембелии. Большинство ученых считают его современником неандертальца, хотя некоторые признаки сближают его с питекантропом.

В нашпигованном антропологическими ценностями бугре могли бы сделать еще не одно открытие. Но к сожалению, последующие разработки сравняли его с землей, многое навсегда погибло в плавильных печах. Сколько я ни расспрашивал местных жителей, они так и не смогли точно указать место, где был найден знаменитый Ноmо rhodesensis.

И снова в путь. Минуем небольшой мост, а рядом указатель-стрелку, на которой я едва успеваю прочитать: «Мулунгуши». Тогда, пожалуй, мало кто помнил, что в этом небольшом городке в 1959 году группой радикально настроенных африканцев была создана ныне правящая в Замбии партия ЮНИП. Теперь правительство Замбии избрало городок, где родилась ЮНИП, местом проведения всех важных партийных съездов и конференций. Здесь была провозглашена Мулунгушская декларация, наметившая путь развития независимой Замбии. Здесь утверждалась замбийская пятилетка, принимались решения о национализации иностранных компаний, о контроле государства над медной промышленностью.

Но в 1967 году еще не было Мулунгушской декларации, и мне показалось, что за три года независимости в Медном поясе мало что изменилось. В Китве-Нкане, крупнейшем городе Медного пояса, в роскошном отеле «Эдинбург», где нас поселили, все было подчинено заведенному в колониальные времена принципу: «Белую работу делает белый, черную работу — черный». Правда, висевшие ранее в ресторанах и барах меднорудных городов надписи: «Только для белых» были сняты, но африканцы в «Эдинбурге» не показывались. Провести один вечер в ресторане стоит примерно столько, сколько получает горняк-африканец за месяц.

Так было не всегда. До независимости, когда на стенах висели позорные таблички, цены в барах и ресторанах по договоренности между их владельцами и «белыми» профсоюзами были даже ниже обычных. Но после того как африканец стал равноправным гражданином и получил возможность провести вечер в «Эдинбурге», его владельцы сняли таблички и взвинтили цены, то есть создали для африканцев «материальный барьер». Это был тот же, но приноровившийся к новым условиям расизм.

Обо всем этом, нисколько не смущаясь, скорее даже гордясь «выдумкой», поведал мне в первый же час моего появления в баре респектабельный джентльмен, отрекомендовавшийся как Брайтон. «Или просто Тэдди», — осушив очередную пинту пива, предложил он.

Весь первый вечер в Китве-Нкане я просидел в компании Тэдди и его друзей, узнав из разговоров многое о нравах и настроениях белых горняков Медного пояса.

Их было пятеро. Трое, в том числе и Тэдди, родились и выросли в ЮАР, остальные — в Родезии. С молоком матери они были отравлены расизмом, привыкли считать себя «хозяевами» Замбии. Теперь они не могут смириться ни с тем, что портрет английской королевы в их баре заменен фотографией президента республики, ни с тем, что африканцы начинают получать равные с ними права.

— Мы привыкли покупать новый автомобиль, как только пепельница в старом наполнится окурками, — бубнил один из друзей Тэдди, хвативший лишнего. Мы привыкли…

Мои собеседники в былые времена зарабатывали на медных рудниках колоссальные деньги. Африканский же горняк, занятый на более тяжелых и опасных работах, получал в десять-двенадцать раз меньше. Пределом его мечтаний был велосипед. Под давлением неоднократных выступлений горняков-африканцев, недовольных гигантской разницей между окладами их и европейцев, горнорудные компании, уже после завоевания Замбией независимости, пошли на увеличение зарплаты местным рабочим на двадцать два процента, а также предоставили африканцам некоторые руководящие должности.

Это вызвало взрыв недовольства белых. Многие из семидесятисемитысячного европейского населения Замбии, не смирившись с подобным положением, вообще покинули страну, переехали в ЮАР и Родезию.

Но другие остались. Из них двенадцать тысяч работают на медных предприятиях, тысяча — железнодорожники. Но большая их часть — это «пятая колонна» расизма в Замбии, в самом ее экономическом сердце. Пятеро из нее сидят передо мной.

— Эти кафры[19] думают, что могут все, — зло обратился ко мне другой. — Теперь они хотят африканизировать нас. Но они забывают, что стоит нам не выйти на работу, как их заводы станут, а вся экономика полетит к черту. К черту! А мы поедем на юг и будем спокойно делать деньги там.

Наслушавшись подобных рассуждений, я перед сном вышел пройтись по улицам незнакомого Китве. Центр города выглядел куда элегантнее, чем деловые улицы Лусаки. В отличие от всех африканских городов, где предпочитают дешевые, малолитражные автомашины, в Китве ездили на огромных американских «линкольнах» и «барракудах». Внушительно поблескивали стеклом билдинги тогдашних «хозяек» Медного пояса — гигантских монополий «Англо-америкэн корпорейшн» (ААК) и «Роан селекшн траст» (РСТ). Ломились от английских и американских товаров дорогие магазины. Только витрины охотничьих лавок были почти пусты — там ничего не было, кроме патронташей, пыжей и гипсовых собак.

У дрожавшего от ночного холода мальчишки-газетчика я купил свежий номер «Обсервера», только что доставленный самолетом из Лондона. В пространной статье, посвященной жесткой позиции Замбии в отношении расистского Юга, мне запомнилась фраза о «белых горняках» Медного пояса, симпатии которых, по мнению газеты, «постоянно находятся на стороне родезийского режима». Автор не исключал, что в случае открытого конфликта с «белым Югом» определенная часть европейского населения выступит на его стороне.

Видимо, отнюдь не для того, чтобы стрелять во львов, уже давно исчезнувших в Медном поясе, скупило европейское население Китве-Нканы все ружья в охотничьих магазинах.

Медный пояс — это узкая полоска земли, вытянутая вдоль границы с Демократической республикой Конго и занимающая всего 0,3 процента замбийской территории. Но для того чтобы понять, что значат для Замбии эти 0,3 процента, я приведу несколько цифр. Медный пояс дает более 60 процентов средств, поступающих в бюджет страны и 95 процентов стоимости экспорта. Здесь живет 70 процентов городского населения, 75 процентов замбийского пролетариата. Медный пояс потребляет 85 процентов всей электроэнергии, около 55 процентов жидкого топлива, более 65 процентов каменного угля. В общем распространенное выражение «Замбия — это Медный пояс» отнюдь не гипербола.

Ландшафт в Медном поясе совершенно необычный для Африки. Кругом не саванна, не редкие деревеньки, а настоящий промышленный пейзаж, освоенная, перенаселенная земля. Пустоши и островки саванны, конечно, кое-где остались, но они лишь отделяют друг от друга рудничные поселки с копрами рудников, плавильными заводами, обогатительными фабриками, бесчисленным количеством вспомогательных предприятий, служб и складов, тянущихся вдоль широкого шоссе. Движение на шоссе очень оживленное, во многих местах его пересекают рельсы одноколеек, по которым ежегодно перевозят семьсот тысяч тонн одной только меди. Это шестая часть того, что производится во всем капиталистическом мире. После Соединенных Штатов Замбия — главный экспортер меди.

Ближе всего к Китве-Нкане расположен Чамбиши, где РСТ ведет открытые разработки медной руды. Огромная, километра в полтора диаметром воронка в серой породе ступеньками-террасами спускается вниз. Чтобы вскрыть этот гигантский рудник, потребовалось переместить шестнадцать миллионов кубических ярдов земли и скал, весящих тридцать миллионов тонн. Теперь на дне, а кое-где и на террасах, словно муравьи, ползают экскаваторы. К ним стоят очереди самосвалов, вывозящих руду на обогатительную фабрику.

Главный инженер рудника, средних лет канадец, объясняет нашей делегации:

— Чамбиши — самый молодой рудник Медного пояса. Здесь разведано около тридцати пяти миллионов тонн руды, процент содержания металла в ней очень высок — 3,37. Рудники Медного пояса считаются одним из самых доходных предприятий горнодобывающей промышленности мира. А поскольку в Чамбиши ведутся открытые разработки, не требующие крупных затрат на подземные работы, то здесь себестоимость меди самая низкая во всей Замбии.

В Муфулире, главном руднике РСТ, в ее штаб-квартире делегацию принимал управляющий компанией Д. Стивенсон.

Сидя в высоком кресле-троне под портретом С. Родса, создателя горнорудной империи Южной Африки, авантюриста и проходимца, имя которого сейчас носит Родезия и еще совсем недавно носила Замбия, Стивенсон рассказал советским парламентариям об истории РСТ. Еще каких-нибудь пять лет назад, когда Медный пояс считался неотъемлемой частью «белого Юга», когда туда пускали даже не всякого англичанина, подобная ситуация выглядела бы фантастикой. Но времена меняются, приходится менять тактику и РСТ. Депутаты Верховного Совета — гости парламента независимой Замбии, а из замбийской земли РСТ вот уже который год извлекает сотни миллионов долларов. И поэтому господин Стивенсон — сама любезность и предупредительность.

— «Зеленый камень» — малахит — первый признак месторождений меди, — начинает свой рассказ Д. Стивенсон, указывая на стоящую на его письменном столе зеленую глыбу. — И поскольку местные племена давным-давно применяли его для украшения, меняли у арабов на оружие, а позже продавали европейцам, ни для кого не было секретом, что районы на границе ДРК и Замбии богаты медью. Вот почему, когда в Южной Африке кончился золотой бум, многие старатели решили попытать счастье к северу от Замбии. Один из искателей, бывший тюремщик Уильямс Коллер, прошедший пешком почти тысячу километров и обследовавший огромный район между Булавайо и местами, где мы сейчас находимся, обнаружил в конце 1902 года первые месторождения меди. Он назвал их Бвана Мкубва — «Большой господин».

Обрадованный удачей, У. Коллер решил отдохнуть после долгих дней пути и, разбив лагерь на берегу реки Луаншья, принялся охотиться на антилоп редунка. Преследуя раненое животное, он забрался на гору, почти сплошь сложенную малахитом. На следующее утро он опять пошел на охоту, но, подбираясь к табунку лошадиных антилоп, вновь наткнулся на обнажения зеленоватой породы. Тогда Коллер понял, что набрел на огромный меднорудный район. Новые месторождения Коллер назвал английскими именами животных, преследуя которых он сделал свои открытия: «Рейтбак» и «Роан-Антилоп». Сейчас они слились в единый рудник Луаншья, вытянувшийся вдоль реки того же названия.

— Примерно в то же время были обнаружены фантастические медные богатства Катанги, — продолжает Д. Стивенсон. — Открытие меди в Центральной Африке произвело настоящий переворот на рынке цветных металлов, где раньше господствовала Америка. Начиная с 30-х годов, когда дали продукцию первые крупные рудники, главным поставщиком меди в Европу стал блок Катанга — Медный пояс. РСТ входит в первую пятерку мировых производителей меди. Наши четыре рудника в Медном поясе — Муфулира, Луаншья, Чибулумаиуже виденный вами Чамбиши — дают сорок процентов замбийской меди. С каждым годом производство ее увеличивается. В прошлом году мы впервые начали разрабатывать медь вне Медного пояса, в руднике Копенгва. Там очень богатые руды, не требующие обогащения. К тому же их можно добывать открытым путем.

Когда Д. Стивенсону был задан вопрос, кому принадлежит контрольный пакет акций «Роан селекшн траст», он улыбнулся:

— О, это деликатный вопрос, джентльмены. Исторически компания тесно связана с английским капиталом. Первые пятьдесят тысяч фунтов в развитие рудников вложил инженер Честер Битти, ныне сэр Честер, английский миллионер. Но в последние годы увеличивается участие компании «Америкэн метал клаймекс».

Чтобы заинтересовать держателей акций, привлечь их капитал, мы каждый год публикуем отчет о деятельности компании. В этом году мы получили что-нибудь около трехсот тридцати миллионов фунтов чистого дохода.

— А каковы взаимоотношения между компанией и правительством? Что имеет Замбия от деятельности горнорудных компаний? — интересуется один из депутатов.

Д. Стивенсон на минуту задумывается, подбирая выражения. Но исчерпывающего ответа все равно не получается:

— С тех пор как власть в стране перешла к африканцам, мы были вынуждены увеличить отчисления и налоги с прибылей. Мы также предоставляем правительству займы на дорожное и энергетическое строительство. Однако в таких вопросах, как расширение или свертывание производства металла, его продажной стоимости, мы остаемся полностью самостоятельными, — не без гордости подытожил Д. Стивенсон.

Подобная «автономия», выторгованная Лондоном для своих монополий еще до предоставления Замбии независимости, дорого обходилась молодой республике. По дороге из кабинета Д. Стивенсона на рудник Муфулира я разговорился с сопровождавшим делегацию Сафели Чилеши, пожалуй, единственным в ту пору замбийцем, занимавшим крупный пост в РСТ. Он рассказал, что эта «автономия» позволяет компаниям непосредственно влиять на финансовое положение страны, увеличивая или уменьшая поступления в казну. Достигается это в основном через механизм цен на мировом рынке меди, контролируемом фактически теми же «Англо-америкэн корпорейшн» и «Роан селекшн траст».

Муфулира — не только самый большой рудник РСТ, но и один из крупнейших в мире. Он дает в год примерно сто восемьдесят тысяч тонн руды. Перед входом в рудничное управление установлен своеобразный памятник: на гранитный пьедестал водружен огромный кусок породы — первая тонна руды, добытой на руднике. По обе стороны от памятника построены административные корпуса, из которых вглубь, в преисподнюю шахт, уходят огромные лифты, опускающие под землю сразу по сорок — шестьдесят рабочих.

Натянув непромокаемые комбинезоны и шахтерские каски с фонарями, спускаемся в рудник и мы.

Главный штрек, хорошо освещенный и проветриваемый, даже не похож на обычную шахту. Он прорублен в светлой, похожей на мрамор кварцито-сланцевой породе, которая настолько тверда, что почти не требует креплений. В центре снуют вагонетки, по бокам, по выложенной мелким камнем дорожке, проходят горняки, все больше европейцы.

Мы спускаемся далее вниз, и с каждым шагом воздух делается более горячим и спертым. Стоит свернуть с «мраморного» штрека в боковой, как исчезает яркий свет и лишь где-то в глубине, в пару и пыли, мерцают лампочки на лбах забойщиков. Большинство лежит прямо на земле, в луже воды, отбивая у себя над головой куски руды. У них утомленные, запорошенные пылью лица, по которым струятся капельки пота. Когда делается уж слишком жарко, горняки зачерпывают из лужи воду и обтирают лица.

Струйки воды сочатся со стен, капают с потолка, сливаются на полу, и вскоре приходится идти уже не по дорожке, а по делающейся все глубже сплошной подземной реке. Вода — главный бич рудников замбийского Медного пояса. Каждый день помпы трех рудников РСТ выкачивают из-под земли почти сто пятьдесят миллионов литров воды. Это значит четыре тонны воды на каждую тонну породы! Насосы шумят, их грохот отражается от стены трубы штрека, умножается эхом в забое. И в таком адском, ни на секунду не прекращающемся шуме надо проработать целую смену.

Здесь уже не встретишь специалистов-европейцев. Откалывают руду, грузят ее в вагонетки, толкают вагонетки до узкоколейки, прицепляют их к составу, опрокидывают на транспортер лишь темнокожие рабочие. Нескончаемая лента транспортера подхватывает глыбы песчаника и выносит наверх, к обогатительной фабрике.

В руднике Муфулира налажен полный цикл обработки руды. Выросший над протянувшимися под землей на девятьсот километров штреками и туннелями, поселок Муфулира — индустриальный центр с обогатительной фабрикой, медеплавильным и электролизным заводами. Такие современные комплексы полной обработки меди есть еще в Китве и Нчанге. Сооружен также огромный центр рафинажа в Ндоле.

Вяжется ли создание подобного крупного современного производства с классической колониальной политикой монополий, всегда стремящихся вывозить из Африки дешевое сырье, а дома наживаться на его переработке? Журнал «Горизонт», который РСТ издает специально для своих служащих, не пропускает ни одного случая, чтобы не представить медные компании этакими благодетелями, «индустриализовавшими» Замбию. Я показал одну из таких статей С. Чилеши.

— Обычная пропаганда, ради которой издатели готовы выглядеть технически безграмотными, — махнул он рукой. — Даже обогащенная руда содержит не больше двадцати пяти процентов металла. Если бы компании везли столько пустой породы в Англию или Америку, они бы уже давно прогорели. На месте медь получать гораздо дешевле, тем более в Замбии, где рабочая сила пока что очень дешево стоит.

Через год я вновь приехал в Медный пояс. Это было бурное для всей страны время важных экономических реформ, незадолго провозглашенных в Мулунгуши. В кабинете бывшего управляющего «Роан селекшн траст» меня принимал уже Сафели Чилеши. Здороваясь, я поздравил Чилеши с тем, что он стал первым в истории международных горнорудных компаний-гигантов директором из африканцев.

— Первым, но не последним, — говорит он. — В ближайшие годы намечается африканизация руководящих кадров и специалистов на всех рудниках. После Мулунгуши события в Медном поясе развиваются быстро.

— Что вы имеете в виду?

— О, у нас очень много перемен, хотя внешне для приехавшего на несколько дней иностранца они не всегда заметны. Видимые результаты этих перемен скажутся через несколько лет, и не только в Медном поясе, но и во всей Замбии. Я имею в виду прежде всего решение правительства ограничить пятьюдесятью процентами вывоз прибылей, полученных в Замбии «Англо-америкэн корпорейшн» и «Роан селекшн траст». Остальная половина теперь будет использоваться для экономического развития страны.

— А не трудно ли вам, бвана Чилеши, на этом посту в такое время? Ведь как замбиец вы должны приветствовать подобное решение, а как директор РСТ — тревожиться о ее прибылях.

Чилеши улыбается. Он в прекрасно сшитом костюме, идеально выбрит, галантен, рафинированно вежлив. Но свои, родные крестьянские привычки не исчезли. Каждый раз, когда я задаю ему трудный вопрос, он запускает пятерню в густые, с выбритым пробором, волосы и чешет затылок. «Рука всегда должна помогать голове», — объяснили мне такую привычку крестьяне в деревне.

— Я тоже думал об этом, — наконец говорит он. — И пришел к выводу, что эти интересы можно примирить. Ведь когда имеешь дело с Оппенгеймером и Ротшильдом, когда у замбийских границ расисты бряцают оружием, нельзя принимать скоропалительных решений. Конечно, теоретически мы можем национализировать нашу медную промышленность хоть завтра. Но, не имея специалистов, дорог для вывоза меди, не контролируя медного рынка, мы не сможем выйти победителями из войны, которую нам обязательно объявят монополии. Поэтому сейчас я не как директор РСТ, а как замбиец думаю, что нам пока придется мириться с тем, что иностранные компании вывозят половину своих прибылей за границу. Что же до второй половины, то как руководитель РСТ я вижу свою задачу в том, чтобы вкладывать полученные прибыли в развитие новых рудников, строительство заводов и дорог между городами Медного пояса. Это дает новые доходы РСТ и в то же время способствует развитию замбийской экономики. По мере того как эта экономика будет становиться на ноги, завершится африканизация, будут решены проблемы контроля над ценами, роль государства в управлении рудниками и промышленными предприятиями Медного пояса будет возрастать, а всевластие монополий — уменьшаться. Что же до меня, то я всегда предпочту быть директором замбийской государственной, а не иностранной частной компании.

Забегая вперед, скажу, что во многом С. Чилеши оказался прав. Прошло еще немногим больше года, и Замбия объявила, что намерена ограничить автономию иностранных компаний. Были аннулированы «вечные права» ААК и РСТ на добычу меди. Вместо этого им было предоставлено право аренды рудников на двадцать пять лет. Медные монополии обязаны были также продать правительству Замбии пятьдесят один процент акций. Завладев контрольным пакетом, государство получило возможность руководить этой важнейшей отраслью своей промышленности.

Но все это не обошлось без «войны монополий», о которой говорил С. Чилеши. Как только стало известно о реформах, в стране были спровоцированы племенные столкновения, начался саботаж на рудниках. Правительству пришлось ввести в Медный пояс войска, организовать круглосуточную охрану шахт и заводов. Экономическое сердце страны продолжало работу.

С помощью С. Чилеши мне удалось побывать в Нчанге. У въезда в рудник надпись: «Нчанга — главный алмаз в сверкающей короне ААК». Как и большинство рудников, Нчангу случайно открыл в 1923 году старатель и охотник Андрю Остерберг. Район вокруг был нездоровый и изобиловал дикими животными, а само месторождение отличалось чрезмерной водоносностью, из-за чего кровля часто обваливалась. Поэтому его вскоре забросили и вспомнили лишь перед самым началом второй мировой войны, когда возрос спрос на медь. Инициатором освоения Нчанги был сам «алмазный король» Оппенгеймер. Он вложил в рудник огромные средства и не просчитался. Сейчас это второй по размерам медный рудник мира, дающий треть всей замбийской меди.

Нчанга, действительно, потрясает своими размерами. Бросилось мне в глаза и то, что африканцы работали здесь уже не только забойщиками и грузчиками, но и техниками, механиками, операторами. Больницы, ясли, школы профессиональной подготовки, которые, как мне говорили, строятся за счет ААК, — еще один признак того, что монополии уже не могут отбирать у Замбии все ее богатства, ничего не оставляя народу.

Над подземными лабиринтами Нчанги вырос большой современный рабочий поселок Чингола. Известен он не только тем, что живут в нем десять тысяч горняков, но и тем, что здесь работают примерно полтора десятка ремесленников — чеканщиков по меди. Именно из Чинголы расходятся по антикварным магазинам всего мира знаменитые «медные картины» — тисненные на металлических листах пейзажи, деревенские картинки, портреты африканцев в национальных одеждах. Я давно хотел побывать у этих ремесленников и, отправляясь в Чинголу, выведал в Лусаке у мальчишек — торговцев чеканной медью адреса мастеров. Все они называли главным чеканщиком старика Мстади Чисенго, знающего искусство медной маски.

Но Чисенго я не застал, купил у его жены маску и с их шестнадцатилетним внуком пошел к другим мастерам. Паренек неплохо говорил по-английски и рассказал, что дед уехал в Конго за металлом.

— Разве в Замбии мало своей меди? — удивился я.

— Дед Мстади не делает маски из заводской меди. Он признает только металл, выплавленный в лесу. А его можно найти только в Конго, на землях самбо и на-тембо.

На вопрос, у кого дед научился делать маски, парнишка ответить не смог. Но другой старик, к которому он меня привел, ответил довольно уверенно, что их предки переняли искусство чеканки меди у лунда, «наших родственников из Конго». Когда же я купил у него несколько картин, старик совсем повеселел и разговорился.

Как и все ремесленники-медники, был он из племени бемба, что значит «люди деревьев». Название это, как утверждал мастер, старое, пришедшее из покрытых лесом земель Коло в царство Луба-Лунде, где некогда обитали их предки. Еще тогда медники жили при дворе мвато-ямбо и украшали своими картинами жилища правителей.

Услышанное в Казембе подтверждалось. Очевидно, бемба появились в районе Медного пояса в начале XVIII века. Лассерда, первым из европейцев достигший Луапулы в 1798 году, уже писал о бемба и лунда, как о самостоятельных племенах. Воинственные и подвижные, бемба вскоре создали сильную племенную организацию. Власть их верховного вождя — читимукулу — распространялась на всю территорию между озерами Танганьика, Ньяса, Бангвеулу и Мверу.

Сегодня бемба восемьсот тысяч. Это самая крупная народность Замбии. Их язык — чибемба — это суахили Медного пояса, самый распространенный язык страны.

Когда встречаются люди из племени лози, они не обмениваются рукопожатиями, а немного приседают и, вытянув руки, хлопают друг друга в ладони. Так приветствовали и всех пассажиров самолета, который удушливо жарким безветренным днем привез меня в Монгу, столицу Бароце — страны лози. Хлопок с комиссаром провинции, хлопок с шефом полиции, хлопки с чиновниками и деревенскими вождями. Высокопоставленных встречавших было хоть отбавляй, потому что на самолете в Монгу прибыли несколько замбийских министров и иностранных послов из Лусаки. Все они прилетели на ку-омбоку — одну из наиболее красочных церемоний, сохранившихся до наших дней в Африке. Ку-омбока проводится каждый год, когда верховный вождь лози — литунга — переселяется из своей зимней резиденции в летнюю. Это обставляется очень торжественно.

Внезапно хлопки стихли, толпа встречавших и прибывших расступилась перед огромным черным лимузином, бесшумно выехавшим прямо на взлетную площадку аэродрома. Из машины вышел высокий сморщенный старец в черном костюме и цилиндре. Это был восьмидесятичетырехлетний Леваника III, литунга Бароце, лично приехавший приветствовать именитых гостей из столицы. Минут пять он ходил по аэродрому, выставляя вперед для приветственного хлопка дрожащие ладони. Потом сел в свой американский автомобиль и укатил в город. Проходившие мимо простые люди останавливались и раболепно приседали.

Лози — одно из наиболее колоритных племен Южной Африки, народ с яркой и богатой историей. Сами лози называют себя «луйя» и считают, что произошли от союза бога Ньямбе и женщины. Лет триста тому назад они покинули родные места, расположенные в царстве Мвато-Ямбо, двинулись на юг и, достигнув Замбези, покорили прибрежные племена.

Два раза племена бахуротое и кололо вторгались с юга на их земли, но лози быстро ассимилировали их, перенимая в то же время все рациональное, что было в культуре и традициях пришельцев. Так, от кололо они унаследовали неизвестные им доселе методы скотоводства. На смену матриархату пришло распространенное у южноафриканских племен наследование власти и собственности по отцовской линии. Вся равнина Бароце была покрыта сплошной сетью каналов, по которым воды великой Луамбайи — так здесь называют Замбези — разбегались по засушливым землям Калахари. В 1864 году лози свергли последнего вождя кололо — Мамили — и возвели на престол человека из своего племени — Сипопа. После него правителем стал основоположник нынешней правящей династии Лубоси Леваника I, известный в Бароце под кличкой «сдирателя шкуры с кололо». Он был первым правителем лози, принявшим титул литунги.

Зарождение феодального государства в Бароце совпало по времени с появлением в Центральной Африке Сесиля Родса. Леваника I довольно долго не соглашался на предложения родсовской «Британской компании Южной Африки» о протекторате, но потом сдался. Печальный опыт соседей подсказал ему, что дальнейшее упорство приведет лишь к завоеванию Бароце силой. За свое добровольное подчинение аристократы-лози постарались выторговать у Родса побольше привилегий и уступок: сохранение власти литунги, неприкосновенность земельной собственности, автономию во внутренних делах.

Так подписанный Леваникой I и Родсом договор законсервировал архаические феодальные порядки, затормозил развитие Бароце, отгородил лози от внешнего мира. В пределах Северной Родезии Бароцеленд имел статус «автономного протектората». В независимой Замбии страна лози стала именоваться провинцией Бароце, но власть литунги оставалась неприкосновенной до 1970 года. Бароце жила собственной жизнью. Узкая дорога между Монгу и Лусакой была единственным кровеносным сосудом, который связывал Бароце с остальной страной. Но этот сосуд был слишком тонок. Всякий раз, когда правительство республики пыталось покончить с архаическими привилегиями литунги, из Бароце начинали приходить тревожные вести о волнениях, об усилении сепаратистских настроений. Созвучие названия «Бароцеленд» с тремя другими бывшими протекторатами Англии в Южной Африке — Бечуаналенд, Басутоленд, Свазиленд — не давало покоя феодалам-лози. Кое-кто из них мечтал о выходе из Замбии, о создании «независимого» Бароцеленда. Традиционный статус правителей Бароце, узаконенный составленной в Лондоне Конституцией независимости Замбии, был одной из тех колониальных бомб замедленного действия, которые мешают спокойно жить и развиваться многим африканским странам.

Да и сама ку-омбока, конечно, была для литунги не столько данью традиции, сколько удобным поводом напомнить о себе, поднять свой престиж, принять у себя во дворе знатных гостей из столицы. Министры, сидевшие впереди меня в самолете, летели в Монгу не из любопытства, а по необходимости.

Из-за праздничного оживления местным властям, конечно, было не до меня. До Монгу я доехал на попутной машине, но вышел по незнанию не в новой части города, где была гостиница, а в старом квартале. Больше машин не было видно, так что пришлось тащиться пешком.

Над городом висела тончайшая, как лёсс, пыль. Люди, разморенные жарой, не найдя тени, укладывались отдохнуть тут же, прямо в мягкой горячей пыли. По обе стороны от дороги, связывавшей старую часть города с аэродромом, — рынок, каких ни до, ни после я никогда не видал в Африке.

Он скорее необычен, чем живописен. Это не шумное, яркое торжище, а скопление неопрятных сооружений из соломы да хижин-лавок. В глубине этих сооружений, спасаясь от пекла, дремлют старухи торговки. А их главный товар — огромные мешки с кукурузной мукой и тапиокой — пылится снаружи. Мальчишки-зазывалы со скуки сооружают из муки с помощью мерок недолговечные куличики.

В другом ряду продают табак. Но не рубленое курево и не отдельные листья, а листья, сплетенные вместе с ветками в косички и свернутые в диск-завертуту — большие, по полметра в диаметре, табачные диски. Покупатели обнюхивают их, отщипывают от края, набивают глиняные трубки и, если понравится, начинают торговаться.

Но больше всего шуму там, где мужчины продают рыбу — сушеную, вяленую, копченую, целую или разрезанную на части. Рыбы очень много, но спрос на нее еще больше, потому что рыба — главная пища лози. Понятия «очередь» здесь нет: все толкаются, кричат, отнимают друг у друга уже отобранный товар.

Свежая рыба — редкость. Вдали показались два парня, поднимавшиеся от реки. На плечах у них палки, к которым, словно к коромыслам, были подвешены связки полуживой рыбы. Одна из покупательниц заметила их и бросилась навстречу, за ней побежали и все остальные. Молодухи попроворнее срывают рыбу с палок, и парням-рыбакам доставляет явное удовольствие повозиться с ними. Так и не дойдя до рынка, рыбаки поворачивают обратно к реке, на ходу подсчитывая вырученные монетки.

Реки — великой Луамбайи — не видно. Она только угадывается по яркой зелени долины, которая виднеется сразу за пыльным рынком. Но несколько каналов, начинающихся где-то далеко, от Замбези, подходят прямо к хижинам-лавкам. Здесь возник свой, совершенно особый мирок.

По берегу одного из каналов, далеко вдающегося в болотистую долину, вытянулся длинный ряд хижин из тростниковых циновок. Улицу заменяет здесь канал. Черные лодки бесшумно скользят по его зеленой воде. Гребцы с бронзовыми, блестящими на солнце телами, ловко орудуют шестами и, проплывая мимо деревни, скрываются в зарослях осоки. Там воды уже не видно, и поэтому встречные, плывущие с Замбези лодки как бы скользят по траве.

На лодках со стороны Замбези привозят рыбу. Не выходя на сушу, мужчины вываливают ее на берег и отправляются обратно. Тут же, на берегу, ее потрошат, а визгливые черные свиньи поедают рыбьи внутренности. Иногда с плоских вершин деревьев, растущих здесь только у воды, слетают голошеие марабу. Они хлопают крыльями по тупым свиным рылам и сами начинают лакомиться потрохами. Свиньи ждут минуту-другую, но, потеряв терпение, отходят в сторону и, разбежавшись, бросаются на птиц.

Рядом чинят сети старики, стирают белье женщины с сидящими на их спинах детьми. На небольшом мысу расположена лесопилка. В этом крае заливных лугов и пустынь дров нет, их привозят на лодках издалека, со средней Замбези. Я приглядываюсь к топору, которым орудует дровосек. Сам колун, конечно, привозной, фабричный, но рукоять местная, испещренная тонким резным орнаментом. В Европе не часто можно встретить подобного дровосека-эстета.

В самом центре улицы постоялый двор, где останавливаются приплывшие по Замбези люди. Сидя под камышовыми навесами, они попивают кукурузное пиво, обсуждают последние новости. Напротив, на другом берегу, находится «индустриальный район» соломенного портового города — судоверфь. Одну лодку там еще только начали выдалбливать в огромном неотесанном стволе, а другая уже готова. Лодки здесь не смолят. Опытные старики, знающие особые составы, приготовляют вязкую смесь, состоящую из растительных масел, соков пустынных растений и древесного угля. Эту смесь втирают в лодку, словно мазь в тело больного. Потом сушат и опять втирают. Дело это долгое, но зато лодки у лози живут века. На носу каждой из них выжигают особые отметки — нечто вроде геральдического герба ее владельца.

Лодки, лодки, лодки… Сотни черных выдолбленных стволов, словно упавший на канал частокол. Десятки лодок уходят по каналу к реке, десятки идут им навстречу. Вряд ли все они были сделаны на этой судоверфи. Замбези где-то далеко, но главный ее порт на земле лози — Монгу. По прорытым сотни лет назад каналам со всей их пустынной страны стекаются сюда торговцы, рабочие, верноподданные литунги.

От старой части города до нового Монгу рукой подать. «Новый Монгу» — это, конечно, слишком громко сказано. Здесь есть лишь одно довольно изящное модернистское строение, в котором находится канцелярия министра Бароце. За ним три барака, в которых размещаются прочие службы, необходимые любому провинциальному городку, госпиталь, гараж, а на склоне долины, обрывающейся к реке, — гостиница. Называется она, конечно же, «Луамбайя». И, как и следовало ожидать, свободных мест там не оказалось.

— Надо было заказывать заранее, — посочувствовал мне хозяин. — Раньше, пока не было гостиницы, на ку-омбоку приезжали немногие, так как мало кто хотел спать под открытым небом. А в этом году, когда ее отстроили, сюда повалил народ. Но никому в голову не приходит, что мы не можем принять всех.

Пришлось идти в канцелярию министра, разыскивать ушедшего куда-то чиновника, ждать, пока пообедает его начальство. Наконец кто-то вспомнил о пришедшей из Лусаки правительственной телеграмме, предписывавшей «оказывать всяческое содействие первому корреспонденту ТАСС, совершающему поездку по Бароце», и начались извинения. Оказывается, номер был заказан, но не на мою фамилию или хотя бы имя, а почему-то на отчество. Я пытался объясниться, но тщетно. Все три дня, что я пробыл в Монгу, меня величали «мистер Федорович».

Гостиница стояла на сухом песчаном склоне, на котором то и дело буксовали машины. Город располагается в полупустыне, но с раскаленной террасы, где стоит «Луамбайя», открывался великолепный вид на долину Замбези, покрытую морем зеленой сочной травы.

Пройдет еще несколько недель, начнутся весенние дожди, и старый Монгу затопит вода, а новый город будет выглядеть островком среди разлившейся на сорок — пятьдесят километров в ширину Замбези. На идеально ровной, почти без наклона территории Бароце ничто не сдерживает паводковых вод великой реки, и на время этот район превращается в огромное озеро. Тысячи семей ежегодно оставляют свои деревни в долине и вместе со скарбом на месяц-другой откочевывают на холмы или в пустыню. Это доставляет местным жителям много неприятностей, но зато, когда вода спадает, на полях лози остается слой плодородного ила. С великими разливами Луамбайи связаны вся жизнь лози, самобытный уклад их земледелия.

В Бароце не знают переложной системы. Поля здесь обрабатываются столетиями, но почва, удобренная Луам-байей, не скудеет. Южноафриканский Египет? Пожалуй. Только главной заботой египтян всегда было привести воды великого Нила на свои поля. А главная проблема у лози — увести воды великой Замбези с плоской, заболоченной равнины.

С началом весенних паводков, полевых работ и связана в представлении народа ку-омбока — «выход из воды», праздник переселения литунги из его зимней резиденции в летнюю. Зимняя столица вождей лози — Леалуи — находится километрах в десяти от Монгу, как раз посреди затопляемой долины. После первых же дождей столица превращается в банный остров, на котором ищут спасения крысы и змеи. И поскольку они не лучшая компания для главы царствующей семьи, литунга каждый год покидает Леалуи и переселяется на возвышенность — в летнюю столицу Лимулунгу.

Церемония ку-омбока была назначена на следующий день.

С раннего утра в направлении Леалуи потянулся народ. Лози нельзя назвать красивым племенем. У них крупные, как бы рубленые, черты лица, тяжелые торсы на довольно коротких ногах. Но в праздничных нарядах они преобразились, улыбки украсили обычно сумрачные лица.

Чем ближе мы подъезжали к Леалуи, тем гуще становилась толпа. Кое-где мелькали ряженые в костюмах макишей, таинственных героев мифологии лози. Костюмы сделаны из прутьев, переплетенных холстиной и обмазанных тонким слоем глины. Поверх нее естественными красками — черными, белыми и красными — нанесен орнамент и нарисована маска с устрашающим ликом: кто нарядился черепахой, кто буйволом, а кто просто непонятным чудовищем. Макиши то рассеиваются в толпе, вызывая притворный испуг, то собираются вместе, разыгрывая пантомимы на темы легенд лози.

За мостом, где разместились музыканты с ксилофонами из калебасов, уже видна Леалуи. Столица выглядит огромной деревней, расползшейся по болотистому берегу Замбези. Вокруг Леалуи обнесена частоколом из кривых черных палок, увешанных циновками. Самое большое здание в ней — дворец. Рядом с ним виднеются большая, заросшая травой площадка и неопределенной архитектуры строение Как объясняет шофер, в нем заседает традиционный «мулена» — совет вождей, который в зависимости от обстановки может быть и парламентом, и верховным судом, и советом министров. В «мулена» заседают родственники литунги.

Сверху по Замбези под истошные крики толпы медленно плывет огромная, в черно-белую полоску королевская баржа «Наликванда». Сорок рослых, отобранных со всего Бароце гребцов, в ярко-красных юбках и леопардовых шкурах, стоя на барже, поют и в такт песни работают веслами. С берега их песне отвечают барабаны маома.

На них играют люди из Манкойя, лучшие тамтамисты в Бароце.

«Наликванда» приближается к пристани, усыпанной цветами. Неистово кричат женщины, бьют барабаны нкойя. Прыгающие макиши, расталкивая людей, создают в этой по-африкански безудержной толпе нечто вроде коридора, в конце которого со стороны дворца появляется литунга — сэр Мванавина Леваника III. На нем строгий сюртук, брюки в белую полоску, галстук и цилиндр. Поклонение перед теми, кто семьдесят лет назад узаконил власть литунги, видно даже на этом языческом празднике.

— Если бы не его опахало из антилопьего хвоста, я бы подумал, что это английский лорд, — шепчет за моей спиной кто-то из дипломатов. — Посмотрите, как красиво переливается камень в его ручке. Неужели такой большой алмаз?

Леваника немощно машет рукой фанатичной толпе и поднимается на борт баржи. Ксилофоны и тамтамы играют прощальную мелодию. Люди танцуют и кричат, двигаясь к реке. Первые ряды толпы уже вошли в воду и отплясывают там, обдавая друг друга брызгами жидкой грязи.

Литунга скрывается под малиновым балдахином в центре баржи, и «Наликванда» медленно отчаливает. Она плывет зигзагом, от одного берега к другому, чтобы все могли попрощаться с литунгой. Вслед за «Наликвандой» движется целая флотилия лодок. Крохотные лодчонки неистово прыгают на воде и наталкиваются друг на друга, потому что плывущие в них люди меньше всего думают об управлении своими суденышками. Они приплясывают, прыгают, трясут наполненными камешками калебасами и поют.

Большинство зрителей отправились за литунгой по воде, и в Лимулунгу мы ехали почти пустынной дорогой. Но там, в летней резиденции, собралось еще больше народу. В дороге Леваника успел переодеться и теперь появился из-под балдахина в форме английского контр-адмирала, доставшейся ему в наследство от отца. Когда-то тот просил у королевы подводную лодку для охоты на крокодилов. Но в Лондоне решили, что это слишком дорого, и ограничились подарком мундира с золотыми галунами, к которому было приложено письмо. В нем Леванику II успокаивали: «В подобной форме ходят командиры подводных лодок».

Опять прыгали макиши и пронзительно свистели флейты, в которые дули добрая тысяча мальчишек. Медленным шагом, как бы сгибаясь под тяжестью золотых эполет и нашивок, Леваника III поднимался на холм в свой дворец. Выстроившиеся вдоль дороги старики и старухи кланялись и, касаясь седыми волосами песка, кричали традиционное приветствие: «Ио-шо, йо-шо литунга!»

После торжеств обитатели гостиницы разбрелись. Кто был приглашен на прием во дворец, а кто судорожно от-снимал последние метры пленки на базаре.

Только к ужину появились в баре дипломаты, уселись на «насесты» перед стойкой и, потягивая виски, начали обмениваться мнениями.

Большинство из присутствующих размышляло о том, чем дряхлый старец в английском наряде смог зажечь этих людей, вселить в обычно сумрачных лози ликующую радость? В какой-то степени это приподнимало занавес над почти неизвестной жизнью современного Бароце, позволяло разобраться в умонастроениях населения, их отношении к архаической власти феодалов. Мнений оказалось много. Но подытожил разговор старый дипломат, посол одной из западных стран, больше двадцати лет проработавший в Африке.

— То же самое месяц тому назад я видел в Европе, джентльмены. Карнавал в Толедо, шествия в Лисабоне… Большинство участников этих церемоний идут под старыми знаменами и кричат, потому что им весело среди других, потому что им надоели рабочие будни и стены собственного дома. Люди на земле везде одинаковы…

На следующий день приехавший из Лимулунги посыльный сообщил, что Леваника III согласился принять меня. Прося об аудиенции, я сказал, что хочу задать литунге несколько вопросов об истории Бароце и современном положении в этой провинции. Но уже во дворце, когда я сидел в ожидании появления Леваники, ко мне подошел кто-то из «царедворцев».

— Учтите, что литунга будет разговаривать только на темы, касающиеся прошлого своего народа, — поклонившись, сухо сказал он. — На другие вопросы он отвечать не будет.

Что ж, не мое дело, если Леваника III сам, по собственной воле отгораживает себя от настоящего. По традиции члены королевской семьи — хранители прошлого, знатоки неписаной истории лози, и мне будет очень интересно услышать трактовку не вполне ясных моментов из истории Бароцеленда из уст самого литунги.

Просторная комната с видом на Луамбайю была обставлена со вкусом. Письменный стол и книжный шкаф с огромными томами сводов законов явно привезли из Европы. Но все остальное убранство местное, народное: стулья и скамейки с выжженным рисунком, резные сундуки, светлая керамика с нежными, терракотового цвета разводами и огромные циновки со сложным орнаментом. Не много народов в Центральной Африке могут похвастаться таким разнообразием прикладного искусства. И как обидно, что увидеть эти прекрасные изделия, раньше продававшиеся на базарах во всех деревнях страны лози, теперь можно лишь в мало кому доступном дворце.

Литунга появился из двери в противоположном конце комнаты в сопровождении секретаря. Здесь, в тишине дворца, он выглядел не таким дряхлым, как вчера, среди праздничных криков. Он поздоровался, поинтересовался моим впечатлением от ку-омбоки, спросил, не жарко ли мне в Монгу после русских морозов. «Мое самое неприятное впечатление об Англии — это холод, — ежась, проговорил он. — Я туда просто боюсь ездить».

Леваника говорил на чистейшем английском языке, но медленно, как бы обдумывая каждое слово.

— Вы интересуетесь прошлым моей земли? — спросил он.

Я объясняю, что собираю материалы по истории и этнографии племен Восточной и Южной Африки, в том числе интересуюсь и некоторыми деталями прошлого лози. Затем спрашиваю литунгу, что он думает по поводу появившихся в последнее время в литературе данных о том, что лози одно время были владыками Зимбабве.

— Да, это правда. Народ луйя покинул леса Мвато-Ямбо примерно в 1600 году и вскоре дошел до Замбези. Каменные развалины Ками были построены нашими предками. Потом появились захватчики бахуротсе и кололо. Но их было мало, они только правили. Под предводительством их вождя Шанхимира луйя в самом конце XVII века победили армии Мономотапы и сделались хозяевами Зимбабве. Луйя жили на землях Зимбабве до тех пор, пока на юге не появились европейцы и великий зулус Чака не начал своих войн. Тогда один из вождей зулусов, Звангедаб, перешел Лимпопо и Луалуйю и занял Зимбабве. Звангедаб был и нашим освободителем. Он разбил кололо и позволил нам, луйя, иметь собственных правителей, моих предков.

Поблагодарив литунгу, я прошу его объяснить происхождение названий «лози» и «Бароце».

— Да, действительно, с этими словами много путаницы. Мой народ называет себя «луйя». Так почему же Бароце? Пришлые историки выдумали, что это слово произошло от названия «бахуротсе», первых завоевателей моей земли.

— Это было южноафриканское племя? — спрашиваю я.

— Бахуротсе — бечуанский клан, который и сейчас живет в Ботсване. Бахуротсе созвучно с Бароце, но мы связываем возникновение названия своей страны со второй волной пришельцев — ордами племени кололо. Их переселение тоже было вызвано войнами Чаки. Не уверен, знаете ли вы о том, что писал ваш Энгельс о Чаке?

— Энгельс писал, что вооруженные только копьями и дротиками, под градом пуль, зулусы не раз расстраивали ряды английской пехоты, вооруженной огнестрельным оружием, и даже опрокидывали ее…

— Верно, — не то разочарованно, не то удовлетворенно замечает литунга. — Чака был наш великий вождь. Теснимые его войсками орды кололо достигли равнин Замбези. И первые, кого они встретили, были данники луйя — люди племени луизи. Пришельцы назвали их «лози», «балози» и распространили это название на всех жителей Бароце. Этим бы, наверное, и ограничилось дело, если бы не вмешательство служителей из Парижской евангелистической миссии. Многие из них раньше служили в Басутоленде, знали язык пришельцев-сикололо и поэтому начали вести на нем преподавание в своих школах, создали для него письменность. Так за нами укоренилось название «лози», а сикололо вытеснил язык луйя, у которого не было своей письменности. Сейчас силуйя можно услышать лишь в стенах этого дворца.

— Откуда же тогда произошло название «Бароце»?

— О, это всего лишь законы грамматики нашего языка. Лози — барози — Бароце, — улыбаясь, пояснил литунга и встал, давая понять, что аудиенция закончилась.

Оправившись после ку-омбоки, местные власти решили откликнуться на министерский призыв «всячески содействовать корреспонденту ТАСС». Руководитель департамента сельского хозяйства мистер Чиуме пригласил меня съездить с ним в Намушакенде, где находится первая и единственная на всю провинцию опытная станция. На следующий день надо было лететь на медицинском самолетике на юг, в Сешеке. Но до этого мне была выделена машина и разрешено наездить на ней целых семьдесят пять километров: на большее не было бензина.

Территория между королевскими резиденциями Лимулунгой и Леалуи — исконные земли лози. Здесь раскинулись обширные пойменные луга с особым водным режимом и необычными почвами. Это своеобразие природных условий породило и оригинальные формы обработки земли, создало тот необычный культурный ландшафт, который не встретишь нигде в Африке, кроме Бароце.

С высоты королевского холма открывался вид на сорокакилометровый канал Уша, сеть каналов поменьше, паутину канавок, насыпные террасы, мозаику стариц и полей. Все это лози не могли создать собственными силами, не могли сами справиться с ремонтом своих сложных ирригационных сооружений. Поэтому в былые времена сюда, на равнину Бароце, стекался безработный люд со всех окраин. Пришлую голытьбу или захваченных в плен «сажали на землю» в окружающих дворец «королевских деревнях», давали обзавестись семьей.

Не за спасибо, конечно. За клочок земли надо было обрабатывать хозяйское поле, следить за королевскими каналами-дренами, строить запруды и копать пруды, резать тростник, чинить рыболовные плотины и ловить рыбу — одну себе, девять — во дворец. Литунге принадлежало сто пятьдесят охотничьих заказников, он до сих пор крупнейший помещик Бароце и распорядитель всех пустующих земель, «хозяин» всей рыбы и диких животных в провинции. Один бивень с каждого убитого слона принадлежит ему. Две из трех пойманных в Калахари крупных змей или найденных в Замбези черепах тоже должны быть доставлены в Лимулунгу.

Раньше, когда здесь путешествовал Давид Ливингстон, в Бароце даже наиболее бедный человек был хорошо обеспечен едой со своих полей, дикими плодами и рыбой. А сейчас Бароце в правительственных отчетах называют «самой бедной провинцией Замбии», мужчины бегут из деревень в поисках работы в далекие города, а в обезлюдевших деревнях некому чинить канавы и отвоевывать у болот поля.

— За несколько лет независимости нельзя, конечно, исправить то, что было разрушено здесь за шестьдесят колониальных лет, — говорит Чиуме. — Те немногие дороги, которые есть в провинции, ведут на юг, в то время как наш главный рынок на севере, в Медном поясе. Когда Бароце получит прямой выход к городам Медного пояса, мы сможем производить на этих землях очень много продуктов. Главное сейчас — приостановить спад воды в каналах, не дать им прийти в негодность. Ведь стоит дренам засориться, как болота поглотят огромные площади пашни. Вы когда-нибудь слышали о системе земледелия «сишаньо»?

Нет, я не слышал о сишаньо, и Чиуме, резко разворачивая лендровер, гонит машину прямо по зелени луга, заросшего лудецией. Судя по обилию каналов, скрытых травой, когда-то здесь были поля.

— Сишаньо — это система осушения земель, созданная лози, — объясняет Чиуме. — Я ведь сам не из местных, из Лусаки. И о сишаньо впервые услышал там, когда учился в техникуме. Это совершенно уникальная система, очень сложная и остроумная, не встречающаяся больше нигде в мире. Сишаньо называют вершиной того, что достигло земледелие в Африке.

— В чем же заключается эта система?

— Это очень сложная, разветвленная сеть дренирующих каналов на торфяниках, которая пронизывает все поля. Под землю кладут бамбуковые «стволы», а снаружи роют каналы. Сишаньо требует больших затрат людской силы, больших работ, и поэтому землям, на которых она применялась, в колониальные годы был нанесен особый ущерб. Вон виден склон, на котором мы уже восстановили дрены.

Издали казалось, что на черном склоне долины кто-то нарисовал огромную елку. Так, как рисуют дети: ствол и от него симметрично уходящие в сторону палочки-ветки. Только здесь ствол — водоотводный канал, а ветки — несущие в него избыточную влагу дрены. Между ними на тучных увлажненных почвах возделаны кукурузные поля и огороды.

Поля, оказывается, принадлежали станции Намушакенде. Чиуме провел меня по опытным участкам, показал плантации риса, который, бесспорно, имеет на этой земле, увлажняемой Замбези, огромное будущее, рассказал о том, как власти стимулируют крестьян внедрять новые культуры, заниматься птицеводством. «У Бароце есть не только прошлое, но и будущее», — убежденно сказал он на прощанье.