Сахара и Судан (Результаты шестилетнего путешествия по Африке)

План нового путешествия и арабы улед-солиман

Известие о военных приготовлениях Вадаи — Таинственные сборы короля Али. — Слухи о его намерениях. — Напряженные отношения между Борну и Вадаи. — Тревога в Куке в ожидании нападения короля Али. — Его война с Багирми. — Прибытие арабов из Канема. — План поездки в Канем и Борку. — Нехватка денежных средств. — Заем у Мухаммеда ат-Титиви. — Поддержка шейха Омара. — Праздник большой байрам, или ид ал-кебир. — Улед-солиман. — Их первоначальное местожительство и подразделения — Военные вылазки Абд ал-Джлиля в Сахару и Судан — Переселение улед-солиман в Борку. — Их закрепление в Канеме — Магарба. — Рекомендательное письмо г-на Гальюффи старейшинам улед-солиман. — Приготовления к отъезду.

В начале 1871 г., когда я начал усердно хлопотать об осуществлении своего плана посетить острова озера Чад, в Куку пришло известие, разрушившее этот план и сильно взволновавшее все Борну.

6 января в городе появились двое арабов шоа из племени саламат, жившего оседло в области Котоко. Они принесли тревожные вести из Вадаи, куда ездили продавать верблюдов. Во время их долгого пребывания в Абеше, столице Вадаи, они обратили внимание на необычное оживление в среде тамошней знати, что, без сомнения, свидетельствовало о каких-то военных приготовлениях. Ежедневно в столицу стягивались воины, конные и пешие, вскоре вновь покидавшие ее отдельными небольшими подразделениями. Эти приготовления проходили с той таинственной предосторожностью, которой они обычно там сопровождаются, так что нашим вестникам удалось лишь узнать от своего хозяина и других знакомых, что речь будто бы идет об одной из частых военных экспедиций, направленных против даза Бахр-эль-Газаля. Однако численность выступавшего в поход войска со временем так увеличилась, что оба шоа уже не верили даваемым им объяснениям. Они встревожились и решили как можно скорее вернуться домой. Их тревога возросла еще больше, когда им не разрешили уехать и дали понять через хозяина, что, раз уж они стали свидетелями военных приготовлений, им придется дождаться их завершения, дабы предотвратить распространение преждевременных слухов по поводу намерений короля. Лишь некоторое время спустя, когда столицу покинул сам король Али со своими сановниками и телохранителями, они получили разрешение на отъезд. Несколько дней они шли за войском, пока оно не свернуло на дорогу, ведущую вдоль реки Бата на запад. После этого по более северной дороге они поспешили к себе на родину.

Чтобы доставить столь важные вести в Борну как можно скорее, эти люди проделали путь от Абеше до дома за девятнадцать дневных переходов, тогда как обычному каравану на это требуется целый месяц. Они были убеждены, что слух, распространяемый о походе против даза Бахр-эль-Газаля, был выдуман лишь для того, чтобы скрыть более важные планы, и полагали, что военный поход правителя Вадаи был направлен против Багирми. Дело в том, что королю Багирми Мохаммеду была очень не по душе зависимость своей страны от Вадаи, и он давно уже пользовался любой возможностью подразнить и обидеть своего сюзерена. И хотя король Али был человеком весьма рассудительным и думал прежде всего об увеличении богатства своей страны, он в то же время был и очень воинственно настроенным властелином, которому в конце концов надоели строптивые и заносчивые выходки его вассала и соседа, которого он вознамерился наказать.

Эти вести с быстротой молнии распространились по городу, и теперь все только и говорили о военных планах короля Али. Правда, более рассудительные не верили, что он питал враждебные намерения по отношению к Борну, ибо считали его слишком умным, чтобы без настоятельной необходимости прервать проводимые им внутри страны преобразования и начать вне ее борьбу, исход которой все же оставался сомнительным. Однако никто не мог отделаться от некоторого чувства тревоги. С тех пор как отец и предшественник короля Али, Мухаммед Шериф, не имея другого повода, кроме происков одной придворной группы в Куке, надеявшейся с помощью внешних сил вернуть к власти свергнутую династию, 22 года назад напал на Борну и в общем одержал победу¹, отношения между этими соседними странами — и без того прохладные и натянутые после столкновений за Канем (колыбель державы Борну) — приняли почти враждебный характер. Жители Борну, принявшие благодать ислама чуть ли не на пятьсот лет раньше своих соседей, были преисполнены высокомерия культурного народа по отношению к варварам. Последние же, осознав при сильном правлении свою юную мощь и исполненные воинственного духа, презирали затхлую атмосферу и малодушное придворное окружение соседней державы.

Заносчивые и неуживчивые вассалы шейха Омара старались расширить трещину между Борну и Вадаи. Недовольные там и здесь искали повода к интригам и выдумывали или распространяли неприязненные высказывания правителей и сановников. Вот почему, несмотря на противоположное мнение спокойных и рассудительных людей, двор и народная масса были охвачены страхом, как бы тщеславие и воинственное настроение не привели короля Али к открытым враждебным действиям против Борну. Чем более расплывчатыми были возникавшие слухи и сообщения, тем шире распространялось чувство неуверенности и тревоги, особенно в высших кругах.

Известия сначала поступали так редко, что через две недели после прибытия саламат мы все еще не знали, пойдет ли речь о Багирми или о Борну, присутствует ли лично король Али в своих войсках, дошло ли уже дело до сражений и тому подобное. А ведь расстояние до Масеньи, царской резиденции Багирми, равнялось всего десяти дням пути, который проходил по довольно густо заселенной местности. Достоверным казалось лишь то, что король Багирми Мохаммеду укрылся со своим войском и значительными припасами за стенами столицы в ожидании осады, тогда как верховный военачальник Вадаи, джерма Абу Джебрин, дядя короля со стороны матери, занял северную часть страны. Тем, кто считал, что местом предстоящих военных действий будут Бахр-эль-Газаль или Канем, больше уже никто не верил.

Район описываемых в настоящем издании путешествий Нахтигаля

Потом известий стало больше, но они были весьма противоречивы. Достоверные сведения поступили лишь в середине февраля от лазутчика, которого шейх Омар после первых же слухов немедля отправил к королю булала Джурабу, правившему в области Фитри. По сообщению этого гонца, король Али, получив сообщение от высланного вперед своего дяди, Абу Джебрина, о том, что король Багирми не стал искать спасения в бегстве, а вознамерился защищать свою столицу, поспешно выступил туда же. До его прибытия осажденные предприняли две вылазки, причем оба раза пользовались, по-видимому, преимуществом.

Вскоре после появления короля Али на месте военных действий к нему прибыла депутация от города Масенья, которая от имени жителей и короля просила об их прекращении и выразила готовность заплатить большой выкуп. Но тот им ответил, что пришел не для того, чтобы воевать с ними, а хочет лишь наказать их короля, своего вассала, за его заносчивость. Денег и добра ему достаточно оставил его отец, Мухаммед Шериф, поэтому он не нуждается в их сокровищах и покончит это дело миром лишь в том случае, если они выдадут короля Мохаммеду вместе с его главной женой и матерью.

Эти события встревожили все Борну, и в особенности Куку, и вскоре поставили под вопрос мою поездку к кури и будума. Шейх Омар заявил, что не может дать на нее согласия раньше, чем будет восстановлен мир, так как округа Деггена и Азала, откуда должно было начаться мое путешествие по Чаду, недостаточно безопасны. Поскольку о Вадаи также не могло пока что быть речи, я уже стал подумывать о том, чтобы направиться на юго-запад и добраться до западного побережья где-нибудь через область Адамауа, когда передо мной открылась другая возможность.

В конце января в Куку прибыл караван беспокойных арабов Канема, доставивший на местный рынок около сотни верблюдов, добытых в последних набегах на тубу, бидейят и арабов махамид в Вадаи, а также множество фиников из Борку и масла, которое они выменяли у скотоводческих племен Канема ². Караван был невелик, потому что месяц назад в Бахр-эль-Газале появились необычайно многочисленные отряды из Вадаи и, хотя они вскоре после того внезапно исчезли, арабы, не имея никаких известий о событиях в Багирми, опасались их возвращения и не решались покидать свою область в большем числе. Почти все прибывшие с караваном были магарба, тогда как племя улед-солиман было представлено лишь Хазазом — сыном Бу Алака и племянником чиновника из Куки, носящего то же имя.

Когда я посетил их вместе с Бу Аишей³, их соплеменником, эти люди, несмотря на свою дурную славу, мне очень понравились. Особенно долго я беседовал с Хазазом о Канеме, Бахр-эль-Газале и Борку, возбуждавших у меня живейший интерес. Поскольку через несколько месяцев они намеревались отправиться в Борку (область пустыни, которую они считали своей собственностью), чтобы завладеть там урожаем фиников, я тотчас же решил присоединиться к ним. Такое путешествие открывало передо мной возможность посетить совершенно неизвестные края, не считая той части Канема, где побывали Барт и Овервег. Я мог надеяться выяснить наконец-то соотношение Бахр-эль-Газаля и озера Чад, добраться, может быть, до крайней южной точки моего предыдущего путешествия по Тибести и тем самым составить более точную карту этой местности Восточной Сахары.

Кроме того, мне очень хотелось уехать из Куки. Мое пребывание в этом городе растянулось уже на семь месяцев, и, хотя оно и не было для меня бесплодным, все же путешественник должен всегда стремиться вперед и не забывать о главной цели — составить собственное представление о чужих странах. К тому же почти еженедельные посещения шейха мало-помалу начинали доставлять мне неудобства, поскольку я не представлял, чем еще я могу удивить его. Считалось, что каждый раз при посещении правителя чужестранец должен придумать какой-то маленький сюрприз, поднести какой-либо незначительный подарок. До сих пор я приносил к нему на аудиенции четки из других стран, однажды подарил складной столовый прибор, включавший ложку, нож и вилку, в другой раз составил небольшую аптечку. Я уже лишил себя маленького зоологического атласа в картинках и наконец прибег к некоторым вышедшим из строя метеорологическим инструментам, увеличивая его значительное собрание этих и подобных им предметов, по большей части перешедших к нему от Эдуарда Фогеля. Однако моим сокровищам пришел конец, и мне представлялось желательным уехать на какое-то продолжительное время, пока из Европы не прибудут подходящие для этой цели вещи, которые я ожидал.

Тщательное обсуждение моего плана с Бу Аишей, Хазазом и одноглазым арабом улед-солиман по имени Абу Теир, который уже несколько лет назад променял неспокойное существование кочевника на жизнь купца в Куке, укрепило меня в моих намерениях. Хазаз обещал сопровождать меня в юго-восточную часть Канема, в низовье Бахр-эль-Газаля и в Борку и не позже чем через четыре месяца доставить обратно в Борну.

В тот же день я отправился для дальнейшего обсуждения к шейху, который принял меня со своей обычной приветливостью и располагающей любезностью в мирном уединении в одном из стоящих в садах домов. Из двух царских садов этот находился неподалеку от дворца в восточной части города и содержался гораздо лучше, чем я того ожидал. Главный садовник, араб из Сивы, и мой бывший и весьма ловкий слуга Джузеппе без устали ухаживали за ним. Там были прекрасные экземпляры лимонных и фиговых деревьев, плоды с которых садовник уже не раз приносил мне отведать; на гранатовых деревьях тоже висели изрядные плоды, да и оливковому дереву, видимо, здесь нравилось, хотя оно и было еще слишком молодо, чтобы плодоносить.

Сад был небольшим и поливался каждый день. Эту работу, как и в Феццане, выполняли ослы, которые по длинной пологой дорожке проходили расстояние, равное глубине колодца. Сам колодец был выложен обожженным кирпичом — редкое явление в тех местах. Небольшой дом в саду появился благодаря строительному искусству Джузеппе, который проделал даже несколько оконных проемов, хотя и не мог вставить в них стекла, и фантастически, но не без привлекательности раскрасил его снаружи пестрыми красками. Он завел и диваны с подушками и занавеси из белого муслина, и все это содержалось с той аккуратностью, какую любил видеть вокруг себя шейх.

Шейху нечего было возразить против моего плана путешествия с улед-солиман, хотя у него самого с этими ненадежными и необузданными людьми были связаны самые печальные переживания. Он пообещал, что позовет Хазаза — его он считал вполне надежным человеком — и договорится с ним обо всех дальнейших подробностях. Отъезд должен быть состояться сразу после большого байрами, или ид ал-кебира, — пасхального праздника, к которому арабы надеялись закончить свои торговые дела ⁴.

К сожалению, для выполнения этого плана у меня пока что отсутствовало первое и самое главное условие — деньги. Несколько сот талеров, которыми я располагал по приезде в Куку, истощились, а прибегать к щедрости шейха, как это нередко делали мои предшественники, я хотел сколь возможно меньше. Вероятно, мне было бы не трудно занять на выгодных условиях некоторую сумму, если бы я мог обещать вернуть ее на месте через определенный срок. Однако если пересылка денег через великую пустыну вообще является ненадежной, то редкость караванов по пути из Триполи или Мурзука в Борну срывала все расчеты. К тому же от отдельных путешественников, прибывших из Кавара или Катруна, мы слышали рассказы о колоссальной войне, разгоревшейся между христианскими странами. Хотя в этих слухах воюющие стороны определенно не назывались, тем не менее представлялось несомненным, что одной из них была Франция, тогда как в другой стороне рассказчики склонны были видеть Nimse, под которой обычно понимают Австрию. Как бы то ни было (а то, что это моя родина вела одну из самых славных войн всех времен⁵, я тогда и не подозревал), большая европейская война ни в коем случае не могла благоприятствовать удовлетворению моих денежных нужд.

Когда-то Бу Аиша пообещал в случае нужды оказать мне помощь, и поскольку он неустанно использовал свое пребывание в Куке и благосклонность шейха для извлечения материальной выгоды, а в Триполи мне нетрудно было бы вернуть ему заем, то я и обратился к нему. Помимо рабов, коих он постепенно собрал для себя и для правителя Триполи, диких животных, предназначавшихся в подарок великому султану, сотен прекрасных горбоносых овец канембу, которыми он был обязан доброте шейха и которых он уже отослал в Феццан через Кавар, а также стад крупного рогатого скота — их он хотел перегнать через пустыню — он уже превратил в страусовые перья и слоновую кость множество полученных в подарок рабов и лошадей и недавно сумел взыскать с правителей Зиндера ⁶ денежный долг шейху в сумме около 600 талеров Марии-Терезии ⁷. Когда я попросил его ссудить мне несколько сот талеров, ему показалось неловко потребовать с меня соответствующие проценты; поэтому он отговорился отсутствием наличных денег и пообещал достать их через посредство титиви.

Как мы видели, на побережье Средиземного моря торговцы стремятся получить за свои суданские товары около 200 % прибыли, хотя довольно часто им приходится довольствоваться более умеренным доходом. Поэтому меня в общем-то не могло удивить то, что титиви потребовал за ссуду 150 %. Мои попытки свести процентную ставку к 100 % (при этом я ссылался на то, что Генрих Барт на этих условиях в свое время занял деньги у арабского купца Мухаммеда ас-Сфакеси, известного компаньона г-на Гальюффи из Триполи) натолкнулись на утверждения моих друзей, что им самим приходится брать эту сумму у других. Вступить в переговоры с Мухаммедом ас-Сфакеси, который лежал больным в Гуммеле (где он вскоре и умер), я не мог. Купцы из Триполи или Феццана, которые в общем не имеют ничего против того, чтобы ссужать деньгами путешествующего исследователя, ибо долговое обязательство не требует никаких затрат на перевозку и может быть похищено у предусмотрительного владельца лишь вместе с его жизнью, в настоящий момент еще не собирались возвращаться на Север. Поэтому мне пришлось с благодарностью схватиться за протянутую мне руку и выдать расписку на 500 талеров Марии-Терезии, тогда как мне самому досталось из них всего 200. Поскольку по закону ислама формально запрещено ссужать деньги под проценты, мои друзья воспользовались обычным ухищрением, продав мне в кредит за соответствующую высокую цену раковины каури, а затем обменяли их на талеры по тогдашнему курсу.

800 марок составляли, правда, весьма скромную сумму для подготовки и проведения длительного путешествия, из которой еще нужно было отложить деньги на жизнь после возвращения в Куку. Однако помощь вскоре пришла. Шейх Омар, которого оповестили о «ростовщической сделке» титивы, великодушно прислал мне 100 австрийских талеров и велел сказать, что он же позаботится о верблюдах для путешествия.

Так прошел февраль, и 2 марта наступил страстно ожидавшийся «Большой праздник» — ид ал-кебир, который соответствует нашей пасхе и на который каждый взрослый мусульманин забивает барана. В этот праздник великолепно проявляется щедрость правителя Борну. Сотни баранов заранее взыскиваются через дигму с несущих эту обязанность племен и распределяются согласно составленному списку. Каждый сановник и каждый чужеземец, которого знали при дворе, в соответствии с размерами своего хозяйства И с занимаемым положением получает большую или меньшую долю этого безусловно необходимого праздничного пособия.

Как и в день ид ал-фитра, шейх совершал праздничную молитву вне города. Как и тогда, вассалы сановников собрались вокруг их флажков; однако на этот раз они были многочисленнее. Правитель вновь появился в белом бурнусе, но был в красной чалме и такого же цвета лисаме. На седле перед ним лежало изящное двуствольное ружье, стремена были позолочены, а вслед за ним вели десять парадных коней. На второй день праздника все посещали с поздравлениями своих знакомых и принимали их у себя. Утром третьего дня состоялся официальный прием у шейха, а к вечеру праздник завершился торжественным парадом конницы, находившейся в городе и прибывшей в него. Процессия началась на северной стороне восточного города и медленно двигалась под воинственные крики с конными играми и с обычной стрельбой из ружей и карабинов на запад вплоть до рыночных ворот Билла футебе, а затем пересекла весь город до дворца в Билла гедибе. Всего в ней приняли участие 35 подразделений, и каждое насчитывало по меньшей мере 50 всадников, так что общее число достигало примерно 2 тыс. человек.

По завершении праздника я усердно занялся своей поездкой в юго-восточную часть пустыни.

Улед-солиман, чью беспокойную жизнь я собирался разделить в ближайшее время, будут неоднократно упоминаться в рассказе о моем путешествии. Меня очень интересовала и вызывала мое восхищенное удивление судьба этого крохотного арабского племени, та роль, которую оно некогда было способно играть у себя на родине, и превратности, которые оно перенесло на чужой земле, среди других враждебных племен, на обширной территории Южной Сахары и даже в относительно густо населенных суданских странах. Уже рассказы Барта, относящиеся к началу 50-х годов, давали любопытное представление о жизни и быте улед-солиман, и если, с одной стороны, грубость и беззастенчивость разбойников пустыни должны нас отталкивать и вызывать отвращение, то, с другой стороны, их неисчерпаемая жизненная сила и энергия вынуждает нас к их безоговорочному признанию. Хотя двадцать с лишним лет назад Генрих Барт считал, что вскоре они растворятся среди окружающего населения, они, несмотря на свою малочисленность, и поныне господствуют над огромной территорией.

Первоначальное местопребывание улед-солиман следует искать в Феццане и в окрестностях Большого Сирта. Зимой и весной они пасли стада своих верблюдов в степях неподалеку от морского побережья и располагались кое-где в речных долинах, которые подходят к этому большому заливу с запада.

Летом они отходили в оазисы Феццана, где у них были пальмовые плантации, чтобы собрать там урожай фиников.

Племя состояло из подразделений джебаир, миаисса, шередат и хеват. Из них первое и последнее оседло жили в Семну и Темен-хинте, тогда как два остальных колена делили между собой пальмовые рощи оазиса Себха. Общая их численность, по-видимому, никогда не была очень большой, а войско едва ли когда-нибудь достигало 1 тыс. всадников. Властью и авторитетом они были обязаны своей энергии и стойкости, превосходству своих вождей и рыцарской верности, с какой они всегда относились к многочисленным, более слабым соседям, которые присоединялись к ним или им подчинялись.

В военных набегах, которые улед-солиман предпринимали на дальние расстояния к югу от Феццана, отличался молодой Абд ал-Джлиль, будущий вождь. Они дошли до областей, населенных тубу, до Канема и даже до Багирми. Именно тогда улед-солиман познакомились с природным богатством той области, которую они избрали второй родиной, когда изменчивая судьба вынудила их расстаться с отечеством. Я еще застал среди них стариков, принимавших участие в этих набегах. Их глаза начинали сверкать, когда они рассказывали о временах, в которые они играли на своей родине блестящую, хотя и злополучную роль. На пороге могилы они лелеяли лишь одно желание — еще раз увидеть родину и успокоиться в отеческой земле.

Перед смертью Абл ал-Джлиль собрал старейшин своего племени. Он напомнил им общие походы на юг и дал совет поискать новую родину в богатой финиками области Борку, населенной тубу, поблизости от сочных пастбищ для верблюдов в Боделе и Бахр-эль-Газале.

Сначала этому совету последовала лишь часть племени, но через несколько лет и все, остававшиеся на родине, покинули ее, так что теперь на протяжении жизни примерно одного поколения почти все племя обитает к северу от Чада. Первоначально они завладели областью Борку. Однако она находилась чересчур далеко и от Феццана и от Борну. Улед-солиман, не занимаясь производством, зависели от рынков Борну, где приобретали одежду и зерно, поэтому вскоре они оставили Борку и закрепились в Канеме. В его южной части процветали земледелие и разведение крупного рогатого скота, а поросшие густым лесом долины и похожие на степь равнины в остальных частях давали им превосходные пастбища для верблюдоводства, да и рынки Борну находились достаточно близко для приобретения необходимых принадлежностей, одежды и товаров для обмена. Тогда их вождем был Мухаммед, сын Абд ал-Джлиля.

Из старых героев в мое время в живых оставались лишь немногие, большинство уже сошло в могилу. Младшее поколение при своем молодом вожде, также носящем имя Абд ал-Джлиль, сыне шейха Мухаммеда, еще придерживалось прежних традиций, хотя старикам было стыдно, что у их детей и внуков мелочное корыстолюбие возобладало над рыцарской доблестью.

И все же улед-солиман переселились со всеми своими семьями, что должно было облегчить передачу подрастающему поколению свойственных их предкам качеств. В менее благоприятных обстоятельствах оказались в этом отношении связанные с ними магарба, которые перекочевали из северо-восточной части Триполитании лет двенадцать тому назад. Они выступили без жен и детей, намереваясь вернуться через несколько лет, потом отодвинули срок возвращения на родину, затем завязали новые брачные узы с женщинами даза и бидейят и наконец окруженные чужеродным потомством, по-видимому, совершенно позабыли о своем намерении.

Таковы были люди, к которым я намеревался примкнуть на довольно продолжительное время. Г-н Гальюффи из Триполи, который был другом старого вождя Абд ал-Джлиля и сохранил высокое мнение о гостеприимстве и благодарности улед-солиман, снабдил меня рекомендательным письмом, где напоминал старейшинам племени об услугах, которые им неоднократно оказывали европейские консулы.

Я быстро закончил все приготовления, так как нехватка средств принуждала меня к самым скромным сборам. Что касается официальных подарков, то я ограничился тем почетным плащом, который получил по приезде от короля Борну, а теперь предназначал главе улед-солиман, шейху Абд ал-Джлилю, а также тонкими шерстяными платками с широкими шелковыми полосами — джериди для шейха Мухаммеда, сына мурабида Омера, т. е. двоюродного брата вождя, и для моего провожатого Хазаза. Затем я заказал 50 килограммов пороха одному сметливому человеку, который обучился его изготовлению в Египте; купил полдюжины хам, столько же тоб ⁸ из Кано, окрашенных краской индиго, и двадцать с чем-то обычных борнуанских тоб, заменявших на всей территории улед-солиман талеры Марии-Терезии, ходившие на борнуанских рынках.

Благодаря великодушию шейха Омара, оделившего меня щедрой в моем положении денежной помощью и добавившего по своей доброте еще трех верблюдов и палатку, я смог захватить на непредвиденные случаи, помимо снаряжения, еще около 20 талеров и оставить раза в три большую сумму у своего друга и представителя в Куке — шерифа Ахмеда из Медины. Хотя внешний вид вьючных животных и не вызвал у меня особого доверия, однако опытный Хазаз выразил надежду, что на обильных пастбищах Канема они еще смогут поправиться настолько, чтобы выдержать и путешествие в Борку. Мой старый слуга Катрунер питал особое доверие к пегому туарегскому верблюду, который хотя и был самым тощим из всех, но принадлежал к альбиносам, так называемым милахи (т. е., собственно говоря, «соленый»), пользующимся репутацией очень энергичных и выносливых.

Поездка в Канем

Прощание с домом и городом — Переход до деревни Дамгерим. — Болезненное состояние Хамму. — Моя договоренность со слугами. — Безалаберный Солиман. — Деревня Мара. — Ружейный порох, изготовленный в Европе и в Борну. — Селение Ареге. — Деревня Бери. — Река Йоо близ Йоа Курры и Гангарама. — Перемежающаяся лихорадка и отсутствие хинина. — Потеря одного тюка груза — разновидности антилоп этой местности — Город Баруа. — Переход через Нгигми. — Изменение в его местоположении. — Посещение местного начальника. — Меняющиеся очертания Чада. — Образование новых бухт и заводей. — Встреча со знатным вандала по имени Султан. — Изменение характера местности. — Частые приступы лихорадки — Пустынная степная местность. — Соленые колодцы. — Долина Диди — Племя ворда. — Наглость гиены. — Долины Адуглия и Одеро. — Внешний вид вандала. — Долина Согор с дуаром султана. — Характер долин. — Долина Вагим с лагерем кадава. — Долина Бельджиджи и расставание с магарба. — Прибытие в лагерь одного из подразделений миаисса. — Гостеприимный прием. — Поездка в Бир-ал-Барку. — Группы улед-солиман. — Дуар Абд ал-Джлиля. — Прием у вождя и его шурина. — Посещение шейха Мухаммеда, сына Омара. — Бу Алак, отец Xазаза. — Группа Бу Алака. — Прибытие посланца из Вадаи. — Политика короля Али по отношению к улед-солиман — Приглашение старейшинам племени посетить его на озере Фитри — Совещания и переговоры по поводу этого приглашения. — Поручение Шерфеддина к туарегам кель-ови — Протест двух миссионеров-сенуситов против моей поездки в Борку. — Смущение арабов. — Мое объяснение на высказанное ими пожелание моего отъезда. — Перенесение лагеря в Бир-Делеи. — Прощальный визит Халуфа. — Кадава и их вождь. — Предотъездные заботы

На торжественной аудиенции шейх Омар поручил меня попечению Хазаза. Отъезд был назначен на 20 марта. Дома я оставил слуг: старого Катрунера, собиравшегося с ближайшим караваном вернуться в Феццан, и Хадж Брека, который должен был его сопровождать. Я поручил им уход за великолепным гнедым жеребцом, полученным мною от шейха Омара в обмен на хотя и очень красивую, но со слабыми легкими пегую лошадь, которая была мне подарена вскоре после приезда. Слугам было велено, когда им представится возможность уехать, предоставить дом и лошадь заботам шерифа Ахмеда.

Утром назначенного дня, попрощавшись с хозяином Ахмедом бен Брахимом, я направился к северным воротам в западном городе в сопровождении Бу Аиши, который надеялся уехать этим летом и обещал взять по дороге под свою защиту обоих слуг; шерифа Ахмеда, в избытке наставлявшего меня добрыми советами, и, наконец, моих слуг.

Неподалеку от ворот меня ожидал Хазаз с одним из своих товарищей, тогда как остальные его спутники отправились вперед. Здесь я не без искреннего волнения, понятного, когда уезжаешь так далеко, доверяясь превратностям судьбы, попрощался со своими друзьями.

Мы двигались по однообразной, поросшей ошаром, равнине в сторону Дауерго, где, несмотря на поздний сезон, застали пруд, наполненный дождевой водой. Мы миновали несколько деревушек и поселений, которые выделялись на фоне мрачной, пустынной местности благодаря красивым деревьям курна; затем проследовали мимо нескольких пересохших мелких озер, засеянных хлопчатником, и после хорошего пятичасового перехода добрались до лагеря ушедших вперед арабов в непосредственной близости от деревни Дамгерим. Местность стала холмистой, а невысокие кусты Calotropis ргосега с блеклой листвой уступили место уродливым на вид акациям и отдельным деревьям хеджлидж с негустой кроной.

Первый день путешествия показался мне не слишком многообещающим. Я прибыл в лагерь с одним лишь канемма Солиманом, а Хадж Хусейн и Хамму ⁹ появились через несколько часов. Первый из них мучился каким-то временным недомоганием, а у второго вновь случился приступ хронической малярии. Бедный Хамму после нашего приезда в Куку беспрерывно страдал от этой болезни, приобретая постепенно, под влиянием патологического изменения состава крови, водянку, и так ослаб, что в данный момент я не мог рассчитывать на его услуги. Я взял его в поездку только потому, что видел, как в Куке он погибает на глазах, и надеялся, что он поправится в здоровом климате пустыни. Его верность равнялась его легкомыслию, глупости и упрямству. Его товарищ Хадж Хусейн, не менее упрямый, был гораздо умнее и энергичнее, хотя и не столь предан и привязан, как тот. Заметив, что состояние Хамму ухудшилось, я предложил обоим, а также Хадж Бреку (ибо сначала они выразили желание оставаться вместе) до моего возвращения совместно прожить на обусловленную сумму, которая будет им выплачена по завершении моего путешествия. Но их в остальном товарищеские отношения не зашли так далеко, и каждый в отдельности потребовал выплаты ему месячного содержания, которое мы установили в четыре талера. При отсутствии денег мне не только пришлось настаивать на том, чтобы сделать это лишь после завершения путешествия, но и отпустить Хадж Брека вместе со старым Катрунером. Мне нелегко было решиться взять с собой Солимана, ибо, хотя он и был умен, физически вынослив и в общем добродушен, его безграничное пристрастие к женскому полу внушало мне серьезные опасения. Однако, не говоря о том, что среди свободных местных жителей нелегко найти верных и дельных слуг, у меня оставалась надежда, что в пустыне, среди арабов, у которых рабынь немного, Солиману редко выпадет возможность для проявления легкомыслия.

На следующий день, 21 марта, мы следовали в том же северосеверо-западном направлении всего три часа, причем местность становилась все более лесистой, и разбили лагерь у колодца глубиной в 16,5 м близ деревни Мара. Мы собирались подождать там некоторых попутчиков, которые на день задержались в столице, чтобы посетить еженедельный рынок. Стараясь установить с арабами как можно более дружеские отношения, я решил раздать им несколько фунтов пороха. Однако, поскольку он был изготовлен в Борну, я натолкнулся на такое пренебрежение, что стал опасаться, уж не напрасно ли захватил весь свой запас. Тогда как порох английского производства продается на рынке в Куке всегда в ограниченном количестве и стоит по меньшей мере 1 талер за фунт, мой обошелся мне всего лишь в четвертую часть этой суммы. Впрочем, не следовало удивляться тому, что арабы Канема, как бы далеко они ни жили, с одной стороны, от Феццана, а с другой — от крупных рынков Судана, пользуются исключительно европейским порохом, ибо их существование целиком зависит от состояния их огнестрельного оружия, а борнуанский порох обычно бывает очень плохим. Но поскольку в тамошних условиях мой порох бесспорно пришелся как нельзя более кстати, то в конце концов мои новые друзья приняли его с благодарностью, предварительно испробовав его по моему настоянию.

В том же направлении мы двигались через все более густой лес и недалеко от Ареге 22 марта разбили лагерь у колодца, близ которого облюбовали себе место отдыха дикие свиньи и гиены. Первые наносили нам визиты днем, а вторые — ночью. Селение Ареге, куда мы попали на следующее утро, 23 марта, после двухчасового перехода в северо-северо-западном направлении, прежде, как кажется, было городом, занимавшим большую территорию, но теперь оно свелось к десятку бедных деревушек. Его населяли канембу из группы сугурти, которые не поддерживали, по примеру большинства своих соплеменников, мирных отношений с будума и сильно страдали от их нападений с островов Чада, вследствие чего их численность и владения значительно сократились. Мы переждали дневной зной в садах города, где преобладали деревья курна, и в тот же день после шестичасового перехода добрались до Комадугу-Йобе и разбили лагерь в ее наполовину высохшем песчаном русле.

Хамму снова не оказалось на месте, хотя, учитывая его слабость, я отдал ему свою лошадь, а сам пошел пешком, и уже вечером Хазаз и одноглазый Бу Теир отправились верхом на его поиски. Они нашли его поздно ночью неподалеку, в деревне Бери, которую мы миновали за час до стоянки, и там же переночевали сами. Деревня Бери возникла недавно, ее населяли сугурти, которые бежали туда из селения с тем же названием на северном берегу Чада из-за разбоев улед-солиман.

В реке Йоо, несмотря на позднее время года, зеркало водной поверхности все еще достигало в ширину шагов сорока, а ее берега благодаря разнообразной растительности садов и полей, плотно окружавших деревни, являли собой очаровательную картину. В четверти часа ходьбы к западу от нашего лагеря лежала Йоа Курра, местопребывание одного шитима, а к северо-западу, на другом берегу, — деревня Гангарам. В селениях было не более 150 хижин, но во всех, за исключением Бери, были заметны остатки окружавших их некогда стен. На полях преобладал хлопчатник, а среди Деревьев курна, густо обвитых лианами, тут и там виднелись отдельные стройные финиковые пальмы и живописные пальмы дум. Река здесь поворачивает и течет на северо-северо-восток до деревни Билла Ганна, лежащей на ее левом берегу. Дальше на том же берегу, вблизи ее устья, лежит город Боссо.

Ночь была холодной и с такой обильной росой, что палатка (я разбил ее впервые после отъезда) стала заметно тяжелее, тогда как я сам на следующий день, проведенный на том же месте, испытал сильный приступ лихорадки. К сожалению, я не мог воспользоваться хинином, ибо несколько унций этого дорогого лекарства, которые у меня еще были, я оставил в Куке. Мне показалось разумнее сохранить это незаменимое сокровище для будущих случаев, нежели рисковать им в превратностях жизни в пустыне, отличающейся к тому же здоровым климатом.

25 марта мы переправились через Комадугу, вода в которой доходила до колена, прошли через пышное поле хлопчатника Ганга-рамы и, двигаясь в северо-северо-восточном направлении, через два часа достигли уже упоминавшейся деревни Билла Ганна. Там я в обморочном состоянии до вечера отдыхал в густой тени дерева курна, так как приступ лихорадки длился всю прошедшую ночь. Но и после этого я был еще так слаб, что караван, принимая во внимание мое состояние, когда я, качаясь взад и вперед, скорее висел, чем сидел на лошади, после четырехчасового перехода в северном направлении остановился в дикой местности.

Здешние бесчисленные гиены были столь наглыми, что подходили ночью совсем близко. Этим обстоятельством воспользовался один из моих новых товарищей, чтобы похитить у меня феццанский мешок из верблюжьей шерсти: они редки в Борну и очень ценятся арабами. Как и двадцать лет назад, когда в той же самой местности и теми же самыми арабами у Генриха Барта был украден резиновый шланг, так и на этот раз вину свалили на гиен, и мне пришлось довольствоваться этим объяснением, хотя я спал в двух шагах оттуда, под открытым небом и с борзой Саидой у ног.

Чем лесистее становилась местность, тем чаще встречались там антилопы. Нам попадались на глаза бубалы (A. Bubalis), антилопы мохор (A. Mohor), один водяной козел (Kobus), обычные газели (A. Dorcas), а также один вид, превосходящий предыдущие ростом, который арабы из Борну называют хамерайя, а канури — комосено. Бубалов, сбивающихся там в многочисленные стада, арабы называют тетель, а канури — каргум; они светло-бурого цвета с более темной окраской на лопатках, бедрах и коленных суставах, довольно грубого сложения, величиной примерно с оленя, с высокой холкой. У них загнутые назад и расходящиеся в стороны довольно длинные рога и короткий темный хвост. Роскошная антилопа мохор, которую арабы называют еще и ариелъ, а жители Борну — кирджиге, меньше и стройнее предыдущей. Отличаясь необыкновенно изящными и красивыми формами, она, как блестящей накидкой, отмечена роскошной темно-рыжей шкурой шеи и спины на белом фоне остального туловища. У нее короткий хвост и грациозно загнутые рога в форме вопросительного знака. Упомянутая антилопа хамерайя несколько меньше, чем мохор, но она более коренаста, имеет короткие рога, украшающие лишь самцов, светло-коричневую шкуру, беловатую на брюхе. Ее шерсть, как и у более крупного, серой окраски водяного козла, менее гладкая, чем у остальных.

По сравнению с нашим первым путешествием по этой же местности удивляло несомненно уменьшившееся количество цапель, гусей, пеликанов и уток, хотя воды в Чаде сейчас было больше. Чаще встречалась только какая-то крупная водоплавающая птица с черными перьями, белым брюшком, большим ярко-красным клювом и такими же красными ногами.

26 марта мы несколько отклонились от северного направления к западу, чтобы по дороге купить в Баруа еще несколько обычных борнуанских тоб, и после примерно десятичасового перехода в северо-западном направлении остановились в этот день на отдых в ограде из терновника — зерибе, которую устроили мои попутчики еще по дороге в Куку. Округ Казель, расположенный к западу от дороги, между Баруа и Нгигми, населен в основном тубу из Канема, которые нашли там прибежище от преследований улед-солиман, и понятно, что этот переход потребовал от арабов определенной осторожности. Впрочем, наш путь пролегал в непосредственной близости от Чада, и мы всю ночь слышали, как вокруг нашей зерибы хрюкали гиппопотамы, добывающие себе пищу.

Ближе к вечеру мы миновали Кинджигалид, на следующее утро прошли мимо остальных деревушек, где заготавливается соль и где теперь было больше жителей, нежели при нашем приезде в Борну, и к вечеру добрались до Нгигми. Эту деревню и ее ближайшие окрестности почти невозможно было узнать. Заросли тростника, которые прежде начинались у берега озера, теперь стояли довольно далеко от него, посреди воды, оттеснившей селение к гряде дюн. Мучимый жаждой — во время полуденного привала у меня возобновился приступ — я завернул к своему старому другу, одному из местных начальников, чтобы выпить свежего молока. Пообещав ему возместить расходы на кормежку и сделать подарок, я доверил его заботе борзую Саиду, так как из-за стертых в кровь лап было бы неразумно вести ее дальше. Собрав все силы, я дотащился до лагеря, который лежал на расстоянии одного часа ходьбы к северо-востоку от города в том месте, где гряда дюн, повторяя очертания Чада, поворачивает на северо-восток.

На рассвете, еще весь в поту после мучительной ночи, я снова сел на лошадь. Но в этот день (28 марта) мне по крайней мере не пришлось испытать большого напряжения. Утром после двухчасового перехода, не зная достаточно хорошо дорогу, мы были вынуждены остановиться, а после полудня, через три часа пути, встретили двух даза, друзей арабов, которые, так как местность была небезопасна, решили их подождать. Не следует удивляться тому, что арабы Канема, хотя они и являются превосходными знатоками местности и ездили в Куку бесчисленное количество раз, все же колебались в выборе дороги. Не говоря о том, что озеро меняет свои границы в течение всего года, очертания его берегов тоже постоянно меняются, особенно с северной стороны. Образуются бухты (по-арабски риджель, мн. ч. риджуль, т. е. буквально «нога») и заводи (на канури нгальджам), так что дорога, по которой путешественники огибают северную оконечность озера, ежегодно удлиняется еще на один поворот. Позже я вернусь к изменениям в очертаниях Чада.

Оба даза принадлежали к племени вандала, а один из них, по имени Султан, пользовался личной дружбой Хазаза и большим уважением среди своих. Вскоре нам попались колючие растения для устройства зерибы, и мы разбили лагерь для обстоятельных приветствий и взаимного обмена новостями. В течение дня мы придерживались северо-восточного направления и сначала прошли у северо-западного подножия гряды дюн, окружающих Чад, а затем по их верху. Двигаясь на восток-северо-восток, утром 29 марта мы вышли к обширным, изогнутым, но протянувшимся в общем направлении с запада-юго-запада на восток-северо-восток бухтам Чада. Они назывались Багалайя, Кинджаин и Кедела Мурра, из них Кинджаин не примыкала непосредственно к дороге. О двух других мне сказали, что они образовались в недавнее время. Во второй половине дня мы начали постепенно удаляться от берега лагуны, двигаясь точно в восточном направлении, однако шли все же достаточно близко от озера и вечером смогли напоить лошадей в одном из риджелей, образовавшемся так недавно, что ни у арабов, ни у вандала пока не было для него названия.

По мере того как мы удалялись от озера, менялся и характер местности. Складки почвы становились крупнее, а между ними встречались вытянутые в длину с северо-востока на юго-запад долины, иногда такие глубокие, что высота их склонов превосходила 60 метров. К сожалению, я не мог уделять должное внимание всему, что меня окружало, ибо приступы лихорадки, повторявшиеся раз в три дня, были столь сильны, что порою мутили мой рассудок. Ко всему прочему именно на этот день был намечен ночной переход, приводивший меня в отчаяние. Арабы решились на него, опасаясь местных жителей, еще остававшихся в Бери, которое находилось южнее. Когда поздно вечером я без чувств свалился с лошади, меня положили поперек на два ящика, составлявших груз одного верблюда, и кое-как на них закрепили. Однако увидев, что я, несмотря на это, падал на землю и несколько раз тащил за собой всю поклажу, они из сострадания остановились наконец после семичасовой пытки на ночной отдых.

На северной стороне Чад населен, собственно, лишь по краю. Похожую на степь местность, простирающуюся дальше, первоначально заселяли лумма, которые, из-за грозившей им там опасности со стороны как туарегов, так и северных арабов васели из Канема, отходили все дальше к югу в собственно Борну. Лумма идентичны атерета, выводящим свое происхождение из Борку.

30 марта мы продолжали двигаться по этой небезопасной и почти ненаселенной местности. Утром мы несколько отклонились от восточного направления к югу и еще раз подошли к Чаду, чтобы напоить лошадей в риджеле Дабуа. Во второй половине дня мы держались юго-восточного направления и через одиннадцать часов добрались наконец до соленого колодца Матен ал-Милах. Так эту стоянку называли арабы — частично потому, что расщелины в колодце содержали солоноватую воду, частично из-за того, что здесь же бойко занимались изготовлением соли. Однако от даза я слышал название Эннеди-Тефе, или же Лагари.

31 марта заболел один верблюд, принадлежавший магарба, — случай, менее желательный для его хозяина, чем для всех остальных, и задержавший нас с утра на месте. Поскольку ждать дальше было невозможно, а болезнь животного оказалась серьезной, его тут же забили, и мясо, согласно обычаю, разделили между всеми поровну. Тамошние кочевники лишь время от времени едят мясо благодаря таким вот случайностям, так что несчастье одного становится праздником для остальных. Вот почему после четырехчасового перехода во второй половине дня в восточном-юго-восточном направлении мы добрались всего лишь до лесистой долины Диди, где и разбили лагерь. Здешние долины все больше и больше вытягиваются по продольной оси с севера на юг; это относится и к Диди, на восточном склоне которой был разбит дуар ¹⁰ ворда. Он состоял из тех низких, кубической формы или продолговатых прямоугольных хижин из циновок, которые мы видели у кочевников Тибести и которые переняли и арабы Канема.

Маленькое племя ворда некогда было лишь ответвлением до-горда. Оно кочует между тремя пунктами: северной оконечностью Чада, колодцем Бельдашифари и областью Манга на севере Шитати. Оно поддерживает добрые отношения с арабами и поэтому владеет относительно крупными стадами, состоящими в основном из коров и овец, причем первые принадлежат не только к породе кури, характерной для Борну, но скорее похожи на коров арабов; верблюдов же у них мало. Султан из благородных вандала, благосклонности которого я добился, подарив ему борнуанскую тобу, раздобыл для меня как гостя подарок в виде овцы и небольшого количества молока, чем я, к сожалению, не мог воспользоваться, так как у меня в этот день был приступ лихорадки. Я впал в такое состояние беспамятства, что не смог поднять тревогу, когда ночью одна из бесчисленных в этой местности гиен прямо у меня на глазах утащила из-под бока овцу.

Теперь долины встречались чаще; как правило, они были продолговатыми, но иногда и в форме котловины, людей в них также прибавилось. Мы достигли границ владений большого племени вандала. В их первом дуаре, в красивой долине Адуглия мы укрывались от дневного зноя 1 апреля, после четырехчасового перехода в восточном-юго-восточном направлении. Во второй половине дня через несколько часов мы добрались до долины Одеро и большого дуара кеделы Токой, который возглавлял одно из трех племенных подразделений вандала. Здесь царило оживление: больше жителей, многочисленнее стада, люди были зажиточнее и держались увереннее, а крупный рогатый скот, составлявший их главное имущество, выглядел превосходно. Я подарил кеделе (это титул, который носят вожди большинства племен даза) египетский платок для чалмы — субетта по-арабски — и предался полному душевному и телесному покою, уверенный, что, добравшись до дружественного племени, мы отныне будем путешествовать спокойно.

Здесь впервые я увидел много чистокровных даза и обнаружил, что они в общем более чернокожи, чем теда в Тибести, но имеют столь же правильные черты лица и изящное телосложение, как и эти последние. Хотя в качестве гостя их друзей, которые были почти что их господами, я находился совсем в ином положении, нежели по отношению к их северным братьям, мне все же не удалось полностью отделаться от чувства недоверия, ибо у негров и арабов они пользуются репутацией людей весьма ненадежных и вероломных. Мне, правда, было интересно познакомиться с сыном Халуфа, того вождя даза, о котором много рассказывает Барт и который до сего времени играл не последнюю роль в неслыханных неурядицах в Ка-неме. Однако этот болтливый молодой человек вскоре наскучил мне настойчивыми предложениями своих услуг и тщеславной похвальбой по поводу важности и власти своей семьи.

Путешествие стало теперь неспешным: там, где при полной безопасности у арабов еще и вдоволь корма для верблюдов, они не переутомляли себя на переходах. Хотя песчаная местность, за исключением долин, изобилующих водой и глиной и поросших густым лесом, не отличалась разнообразием древесной растительности, погонщики верблюдов ценили листву преобладавшей там акации сайяль в качестве корма для своих животных не меньше, чем кочевники на севере ценят хад. Кроме того, почву густо покрывают такие растения, как нисси (Aristida plumosa), бу рукба (Panicum turgidum), асканит (Cenchrus, на канури нгибби) и абу сабе, или акреш (Vilfa spicata?).

2 апреля мы прошли всего четыре часа, придерживаясь избранного направления на восток-юго-восток, и остановились в очаровательной котловине Согор, над которой с северной стороны расположился небольшой дуар Султана. На краю густой рощи на дне долины находились колодцы. Они содержали вкусную, но мутную воду и подобно колодцам в уже пройденных нами долинах имели в глубину четыре метра — глубокие колодцы Борну в характерных для Канема долинах остались позади. Рядом с ними в глине были устроены мелкие углубления для водопоя животных. Поскольку близкие отношения некоторых арабов с Султаном позволяли надеяться на обильное угощение для гостей, то после полудня мы остались на месте и я отметил столь необходимый мне для отдыха день покупкой жирной коровы моим спутникам, что потребовало от меня жертвы в три талера. Только во второй половине следующего дня мы продолжили путь в том же направлении и спустя шесть часов заночевали в пустынной местности. 4 апреля мы повернули прямо на восток и после еще одного шестичасового перехода переждали дневной зной у колодца в обширной, неглубокой впадине Вагим. Но прежде нам пришлось перевалить через песчаный, тянущийся с северо-востока на юго-запад холмистый гребень, который мы заметили уже несколько часов назад. Вагим был первой стоянкой в округе Шитати, где пастбища делили между собой улед-солиман и племя кадива, или кадава, которых Барт, по примеру арабов, искажавших названия всех племен и местностей, ошибочно называет фугабу. Небольшая группа из этого племени располагалась лагерем у колодца и тотчас же начала строить против меня весьма недружелюбные планы, о чем я узнал только позднее от одного верного магарби, торговца из Куки, который оказался нечаянным свидетелем их сговора. Чтобы отвести разбойников от нашего лагеря и тем самым сорвать их воровские покушения на мое имущество и еще более бесцеремонные намерения относительно меня самого, мы заночевали в стороне от дороги, пройдя несколько часов в восточном-северо-восточном направлении.

5 апреля нам предстояло добраться до места стоянки улед-солиман у колодца Барка. Мы выступили в путь задолго до рассвета и шли, как и в предыдущий день, в восточном-северо-восточном направлении по похожей на степь, почти безлесной равнине, а затем по слегка холмистой местности Клитен, долины и стоянки с водой которой почти все остались восточнее нашего маршрута. После почти четырехчасового перехода мы перевалили через довольно высокий холмистый гребень в глубокую долину Бельджиджи, колодцы которой столь неглубоки, что воду из них можно зачерпывать руками. На высоком северном склоне располагалась небольшая деревня, которую арабы называли Белед ал-Муаллим. Она состояла на борнуанский манер из соломенных хижин, а населяли ее оседлые канембу, находившиеся в зависимости от кочевников Шитати. Здесь нас покинули магарба. Главное местопребывание их соплеменников находилось в Лиллоа, к востоку от Шитати. Мы же выслали гонца, чтобы получить точные сведения о местоположении отдельных подразделений улед-солиман.

Я сердечно попрощался с магарба, которые, насколько я мог судить о них, пребывая в болезненном состоянии, были людьми грубыми, но хорошо относившимися ко мне, и вскоре после полудня мы тронулись в путь. Почти сразу же мы наткнулись на нескольких всадников миаисса, которые разбили свой лагерь неподалеку от нашего, а на закате, следуя в северо-восточном направлении, мы добрались до места их расположения, где стояло несколько уже описанных хижин кочевников. Там нам был оказан прием, сердечность которого подействовала на меня очень благотворно. Поданная сразу же после нашего прибытия обычная жидкая каша из проса духн была приготовлена из муки более тонкого помола, нежели это принято в Борну, где невозможно достать жерновов, а полагавшийся к ней соус из смеси верблюжьего молока и масла превратил ее в необычайно роскошное и вкусное угощение. Оно намного превзошло не слишком большие ожидания, вызванные видом жалких лошаденок и почти рваной одежды самих всадников, пригласивших нас в гости. Для моего больного организма оно оказалось даже слишком обильным, но зато приучило меня к регулярному употреблению верблюжьего молока, о благотворном влиянии которого на людей, страдающих от лихорадки или ее последствий, мне часто приходилось слышать.

На следующий день лихорадка снова приковала меня к постели, но 7 апреля рано утром я верхом отправился с Хазазом к людям джебаир, чтобы засвидетельствовать свое почтение шейху Абд ал-Джлилю и его двоюродному брату Мухаммеду, сыну мурабида Омара. Подразделение джебаир распадается на группы — фарики (т. е., буквально, «толпа», «множество людей») самого шейха, Бу Алака и Шерфеддина, а отдельные семьи в этих группах связаны кровным родством, свойством или другими долголетними отношениями. Если какая-то местность небезопасна и бедна колодцами, эти группы разбивают лагерь в одном дуаре. В других случаях они держатся обособленно — как на переходе, так и на стоянке, так что все племя нередко занимает со своими отдельными фариками большую площадь. На постоянной стоянке улед-солиман в местности Бир-ал-Барка, с ее многочисленными и богатыми водой колодцами и обильным кормом для верблюдов, при полной безопасности было удобнее жить порознь, и отдельные группы объединяли лишь ограниченное число тесно связанных хозяйств.

Среди упомянутых подразделений племени улед-солиман миаисса, чьим выдающимся мужем был Бен Джувейли, были связаны многолетней дружбой с джебаир и имели обыкновение вместе с ними если не пасти скот, то передвигаться и совершать набеги. Третье и гораздо более многочисленное подразделение, шередат, законный вождь которых Ахмед ал-Джезиа на деле передал свои права сыну, широко известному ал-Асваду (т. е. «Черному»), держалось по привычке особняком от двух остальных и часто действовало на свой страх и риск, а нередко даже в какой-то мере вопреки остальным. Подразделение хеват со временем рассеялось и перестало существовать. Некоторые его члены не покидали Триполитанию, другие вернулись туда, третьи растворились среди людей шередат. Помимо этих целостных составных частей среди различных групп были беспорядочно рассеяны отдельные лица из всех возможных племен Трипо-литании (урфилла, кедадифа, риах и т. д.). Даже несколько мекариха жили здесь в теснейшем сообществе с теми, кто на земле Феццана были их кровными врагами.

Абд ал-Джлиль со всеми ближайшими родственниками и клиентами находился километрах в двух от нас, у центрального колодца Барки. Там было несколько оживленнее, нежели среди немногочисленных хижин нашей стоянки. Стада верблюдов гнали на пастбище, другие возвращались оттуда на водопой; верблюдицы с новорожденными сосунками находились в загоне в самом лагере, тогда как другие, более взрослые жеребята, которых держали в лагере отдельно от пасущихся на пастбище матерей, мычали, томясь без привычной молочной пищи. Рядом с хижинами тубу, сложенными из циновок, виднелись белые, сотканные из хлопка палатки, которыми пользуются во время путешествий торговцы с севера и знатные жители Борну. Еще не совсем исчезли из употребления и палатки триполитанских кочевников из верблюжьей шерсти. Все это создавало красивую, хотя и из-за малых размеров хижин отнюдь не внушительную картину.

Извещенный о моем приезде вождь пришел из своей палатки в сопровождении шурина Брахима Бу Ханджара к дереву хеджлидж, в жидкой тени которого мы расположились. Я приветствовал его, передал ему свой скромный подарок, к которому я добавил тунисский тарбуш и сплетенный из шелковых и золотых нитей шнур, каким знатные арабы Туниса укрепляют на голове платок или капюшон бурнуса, и вручил ему рекомендательное письмо г-на Гальюффи. Пока он расшифровывал его с помощью шурина, служившего, по-видимому, ему секретарем, я на досуге рассматривал его самого и вынужден был признать, что его внешний вид никак не соответствовал той картине, которую создала моя фантазия. Это был сильный молодой мужчина лет 20 с небольшим, хорошего среднего роста, с кожей коричневого цвета. У него было очень мало арабских черт, а выражение лица не выдавало ни особой душевной доброты, ни ума. В нем слишком сильно чувствовалась кровь его матери, родившейся от смешанного брака улед-хамед (местное арабское племя из Вадаи) и креда (племя даза из Бахр-эль-Газаля). Он был так скуп на слова, что поставил меня в неловкое положение. Он довольствовался тем, что пробормотал несколько слов приветствия, и заверил, что на территории, подвластной улед-солиман, со мной не случится никакой беды.

Его шурин Брахим Бу Ханджар оказался более ловким; он перевел разговор на Абд ал-Керима (Барта) и на Табиба (т. е. врача, под этим именем был известен путешественник Овервег); многие в их племени сохранили о них дружественные воспоминания. Оба выразили сожаление, что мой соотечественник Ибрахим Бей (Мориц Бойр-ман ¹¹) был сам в какой-то степени виновен в своей трагической гибели из-за того упрямства, с каким он отклонял гостеприимство улед-солиман. Со своей стороны, добавили они, они придерживаются того мнения, что, даже будучи отделены от нас религией, они все же имеют с нами больше общего — об этом свидетельствует цвет нашей кожи — нежели с «проклятыми керада» [1]. В их племени навсегда сохранится предание о той дружбе, которую некогда доказал христианский консул в Триполи султану Абд ал-Джлилю. Брахим Бу Ханджар, хотя и попал в эти места в раннем возрасте, сохранил живое воспоминание о своей родине, знал Триполи и много слышал о Египте и Тунисе, так что наш разговор не зашел в тупик. Наконец закусив простым аишем ¹² с подливкой из разбавленного водой молока, в чем шейх Абд ал-Джлиль участия не принимал, я отправился назад, не слишком удовлетворенный личностью вождя арабов, от которого во многом зависел успех моего путешествия. По дороге я намеревался посетить его двоюродного брата Мухаммеда, занимавшего второе место в племени и также носившего титул шейха. Он, чистокровный араб с отцовской и материнской стороны, годами несколько моложе Абд ал-Джлиля, со своими веселыми, живыми глазами и розовыми щеками оказался несравненно более приятным человеком, который, казалось, был не слишком пригоден к беспокойной и трудной жизни в прокаленной солнцем пустыне. И тем не менее этот нежный юноша, когда его старый отец выразил желание вернуться на родину, чтобы быть погребенным в земле своих предков, отказался последовать за ним — так сильно манит кочевников жизнь, не связанная пространством, временем или законом, и так велика сила привычки и обычая.

На обратном пути мы повстречали отца Хазаза, Бу Алака, личность которого очень укрепила мою уверенность в ближайшем будущем. Это был великолепный старый араб, простой, уверенный в себе, полный достоинства и в то же время сердечный и вызывающий доверие, а когда я увидел доброе согласие между отцом и сыном, то решил не расставаться с ним на все время моего пребывания и тут же отказался от мысли держаться постоянно вблизи Абд ал-Джлиля. Казалось, все подтверждало достоверность того, о чем мне так часто говорили в Куке, а именно, что он был лучшим и степеннейшим человеком среди улед-солиман. В тот же вечер я перенес свою палатку поближе к нему.

Вскоре под влиянием покоя, воздуха пустыни и свежего верблюжьего молока мое здоровье улучшилось, приступы лихорадки сделались короче и слабее и постепенно вовсе прошли. Я вновь обрел бодрость и надежду, снова принялся строить планы путешествия и стал принимать более деятельное участие в жизни того окружения, с которым был связан на месяцы. Общество нашего фарика было очень небольшим. Наряду с вождем всем заправляла его супруга Швеха, смышленая, толстая, добродушная арабка, возраст которой позволял мне поддерживать с ней безобидные отношения и которая помогала мне словом и делом. Кроме Хазаза там был еще младший сын, восемнадцатилетний молодой человек Ниджем (т. е. «звезда»), который, не будучи ни очень умным, ни очень добрым, все же при своей наивности и незнания мира иногда забавлял меня своим разговором. Жена Хазаза, Ниджема, сестра шейха Мухаммеда, молодость которой требовала от меня, естественно, большей сдержанности, была некрасива, холодна, черства, чванлива своим знатным происхождением и властолюбива. У нее полностью отсутствовала такая основная черта арабского характера, как определенное благородство духа. У Швехи был высокоодаренный брат но имени Амм Салих (т. е. дядя Салих), давно вдовствующий и находящийся целиком под каблуком молодой рабыни, которая ведет его небольшое хозяйство; его природное добродушие постоянно приходило в невероятно забавное противоречие с его скупостью. Наконец был еще Хусейн, по прозвищу Нгомати, небольшой спокойный человек в расцвете лет, низкого происхождения, оборотистый, необычайно деятельный хитрец, который умел изготовлять крепчайшие веревки из пальмового лыка — лифа и прочнейшие верблюжьи седла и превосходил всех соплеменников в умении покупать и продавать верблюдов. Кроме того, он был широко известен как превосходный знаток местности, умевший отыскать любое место, любой колодец, которые он видел однажды в своей жизни, а также отличавшийся непревзойденной способностью читать следы людей и животных. Хусейн также находился под каблуком своей жены Халлабы, которая вела себя по-мужски, выходя за рамки того узкого круга, в который обычай заключает арабских женщин. При ней находилась замужняя дочь от первого брака, самая хорошенькая женщина в нашем окружении, муж которой был в отъезде.

Едва я в какой-то степени познакомился со своими соседями и товарищами по фарику, как все они пришли в великое волнение, вызванное приездом посла от Али, правителя Вадаи. Он передал приглашение самым уважаемым людям племени, в частности Бу Алаку, Бен Джувейли и ал-Асваду, посетить его на озере Фитри, куда он в скором времени намеревался прибыть с театра военных действий. Посланец по имени ал-Хеймер сам был родом из этого племени; он был схвачен во время грабительского набега арабов на северное Вадаи и оставлен в плену Мухаммедом Шерифом, тогдашним королем. Когда к власти пришел его сын, Мухаммед Али, то, намереваясь подружиться с этими беспокойными арабами, он освободил пленника и взял его для пробы в свой первый военный поход. В этом случае, как во всех следующих, Хеймер проявил себя столь смышленым, благонравным и храбрым, что постепенно стал пользоваться при дворе в Абеше большим уважением и сделался любимым собеседником и советником короля. С самого начала своего правления Мухаммед Али стремился обеспечить своим подданным на западе, северо-западе и севере страны безопасность от нескончаемых нападений беспокойных соседей из Канема, т. е. вынудить тех к двухсторонним договорам о дружбе.

Кроме того, он заметил, что в Канеме, где он хотел превратить свою номинальную власть в действительную, эти арабы заняли такое господствующее положение, что с ними не так легко было справиться и уже нельзя было не принимать их во внимание. Они держали в страхе не только туземцев даза и канембу, но и были значительно сильнее, чем наместник Вадаи, имевший свою резиденцию в Мао. Королю Али вскоре даже пришлось вернуть этому последнему (его звали Мохаммеду, он смертельно оскорбил короля и за это был смещен) его прежний пост, ибо улед-солиман не захотели терпеть его преемника Мусу в качестве своего соседа в Мао. Возможно, что честолюбивый государь вынашивал враждебные планы и против Борну, при осуществлении которых воинственные арабы, разумеется, приобрели бы большое значение. Правда, он вряд ли мог склонить их к активному выступлению против их благодетеля, старого шейха Омара, но во всяком случае должен был попытаться обеспечить себе их нейтралитет.

Какими бы мотивами ни руководствовался умный король, он уже несколько лет на деле стремился установить с опасными разбойниками добрососедские отношения, хотя у него было достаточно оснований их ненавидеть и где только можно истреблять. Едва началось его правление, они вторглись в страну с севера, чтобы силой оружия поставить у власти одного из его сводных братьев, претендовавшего на престол. Правда, тогда они были отбиты, но тем не менее оставались опасными врагами страны, беспрерывно уничтожая скот и людей в племенах махамид, мисирийе и улед-хамед, корди (даза) и бидейят.

Несмотря на это, он неоднократно отправлял к ним дружественные посольства и подарки в виде платья, лошадей и рабов, а однажды, когда человек двадцать арабов (улед-солиман и магарба) были взяты в плен во время их набега против бидейят, которые подчинялись правителям Вадаи, он великодушно отправил их домой, тогда как захваченных вместе с ними даза он приказал всех без исключения немедленно казнить.

За приглашением на озеро Фитри последовали бесконечные совещания, которые мне, еще не посвященному в тайны общественной жизни моих новых друзей, казались лишенными всякого шанса на какой-либо исход, поскольку ни разу мужчинам не удавалось разрешить того несогласия, с каким они являлись на встречу. Каждый говорил, осуждал, бранил, хвалил с похвальной искренностью; самый скромный член племени без утайки выкладывал свое мнение, а те, от кого в итоге зависело решение — вожди групп или знатных семей, носители исторических имен и представители имущественной власти, с бесконечным терпением обсуждали все возражения против собственного мнения. Правда, это демократическое устройство было лишь кажущимся; в результате названные аристократические элементы всегда делали то, что хотели, а толпа следовала за ними, несмотря на высказанное несогласие.

В данном случае в ходе переговоров давало о себе знать то чувство преданности, которое все присутствовавшие, несмотря на бесчисленные доказательства их неблагодарности, выражали шейху Омару. Подавляющее большинство подозревало, что за доказательствами дружбы короля скрывались его враждебные планы против Борну. Перечислялись благодеяния правителей Борну по отношению к улед-солиман с момента их появления в этих местах; описывались гостеприимство, которым племя пользовалось с тех пор в Куке, выгода, извлекаемая ими на больших борнуанских рынках, а также та снисходительность, с какой при дворе в Куке переносили бесчисленные и непрекращающиеся убытки, наносимые улед-солиман жителям страны. Заявляли, что будет большой бестактностью, если Бу Алак, чей брат занимал почетное положение среди чиновников короля Борну, своим визитом даст публичное доказательство дружбы заклятому врагу этого короля.

Но в конце концов, после многодневного обсуждения, надежда получить богатые подарки от короля Али, который, должно быть, захватил неслыханную военную добычу, одержала верх над всеми соображениями приличия и политической приверженности, а когда получившие личное приглашение в один прекрасный день заявили, что они намерены поехать и тем самым решили дело, к каждому из них присоединилось по дюжине рассчитывающих на наживу клиентов. Я снабдил своего почтенного хозяина собственным, хотя и несколько побитым молью платком — джериди, подарил ему половину мокты хама для нижнего платья и тем самым довершил его костюм, поскольку сразу по прибытии я уже дал ему тарбуш с чалмой.

Во время поездки этой депутации на озеро Фитри Шерфеддин, уже упоминавшийся вождь одной из групп джебаир и один из почтеннейших людей племени, должен был, согласно желанию короля Али, отправиться к юго-восточным туарегам кель-ови, чтобы договориться с ними о ненападении на жителей северного Вадаи. Именно кель-ови предпринимали ежегодные набеги далеко на восток, а с тех пор как они стали жить в мире с улед-солиман и союзными им даза, их излюбленной целью сделались богатые пастбища верблюдов, принадлежащие арабам махамид в самой северной части Вадаи. Эти набеги совершались обычно в период летних дождей, чтобы обеспечить наиболее благоприятные условия на обратном пути длиною более 1 тыс. км. Когда кель-ови проходили через знаменитую котловину Эгеи, к ним, как правило, примыкали арабы и даза, пасшие здесь свои стада, которые редко могли устоять перед такой возможностью. Благосостояние махамид, известных верблюдоводов, очень заботило короля Вадаи. Поскольку приближалось лето, он старался до его наступления предпринять нужные действия, в чем ему готов был помочь Шерфеддин, человек очень разумный, спокойный и прекрасный знаток туарегов.

В это время я тоже чуть было не отправился в другую сторону. За несколько дней до своего отъезда пришел Бу Алак, выполнявший поручение Абд ал-Джлиля и соплеменников, чтобы склонить меня к добровольному возвращению в Борну. Старый господит откровенно объяснил причину перемены общественного мнения в отношении меня и моих планов. Незадолго до моего приезда из лагеря уехали два эмиссара фанатического религиозного братства сенуситов ¹³, которые появились в Канеме, чтобы усовестить безбожных арабов, притеснявших теда, даза и бидейят. У меня уже был случай рассказать, какое широкое распространение получила эта секта в Северо-Восточной Африке за какие-то полвека. Теперь миссионеры намеревались основать религиозные центры — завии — в Борку и Эннеди. Для этого им требовались некоторые гарантии безопасности их подопечных со стороны улед-солиман. Они взывали к их совести, грозили им бесконечными муками ада в наказание за их постыдные действия против правоверных и оставили их повергнутыми в глубокое раскаяние. Сами же они намеревались посетить юго-восточный Канем и затем вернуться в Борку через Шитати. Слух о моем приезде дошел теперь до Мао, следствием чего явилось резкое письмо этих фанатиков к Абд ал-Джлилю. В нем они требовали переслать им оставленные у арабов кое-какие вещи и рабов, поскольку они пришли к решению ехать в Борку через Вадаи, чтобы больше не встречаться с теми позабывшими бога людьми, которые к своим прежним бесчисленным грехам добавили еще и тот, что сопровождают христианина в ту часть страны, куда еще не ступала нога неверного европейца.

После публичного прочтения письма арабы, озабоченные тем, чтобы хоть немного облегчить бремя своих грехов, решили просить меня добровольно отказаться от поездки в Борку. Бу Алак с достоинством и твердо заявил им, что он, конечно, известит меня об этом решении, но в случае, если я соглашусь с его соплеменниками и откажусь от поездки в Борку, он сам покажет мне Канем во всех направлениях и лично препроводит меня в Куку. К сожалению, на этом собрании не мог присутствовать Хазаз, пользовавшийся значительным влиянием; он лежал в лихорадке, так что мне повезло, что его отец еще не уехал. Я поручил ему сделать от моего имени заявление на общем собрании совета о том, что я пришел не для того, чтобы навлечь позор на улед-солиман, а с верой, что дружба, некогда связывавшая их предков с христианами в Триполи, продолжает жить среди них и что она обеспечит мне добрый прием. Если я ошибся в этом и они сами открыто хотят объявить позором то, что среди них находится христианин, тогда я вернусь в Борну. Если они все же этого не сделают, а аилет (родовая группа. — Пер.) Бу Алак, мои хозяева, захотят оставить меня у себя, тогда мне совершенно безразлично, что обо мне будут думать и говорить сенуситы, ибо их мнение касается не моей персоны, которая им совершенно незнакома, а лишь моей религии; она же является наследием моих отцов, и бог один ведает, правильна ли она.

После того как Бу Алак сделал это заявление, подтвердил свое высказанное вначале решение и прочел младшему поколению наставление о долге гостеприимства, он уехал, пристыдив своих соплеменников. Правда, Абд ал-Джлиль в тот же день через больного Хазаза сделал еще одну попытку по-дружески отделаться от меня, но последний остался тверд и заверил, что, как он и обещал шейху Омару, он приведет меня в Борку или, если это окажется невозможно, сам вместе со своими близкими и со мной останется в Канеме.

Пока это важное дело не раз обсуждалось и так и не было окончательно решено, племя перенесло стоянку дальше на северо-запад, готовясь к отъезду в Борку. Поскольку за время недельного отдыха мои верблюды совсем не окрепли, а мы с каждым шагом удалялись от источников зерна и должны были везти с собой в Борку продовольствие для людей и корм для лошадей в расчете на целые месяцы, я был вынужден пожертвовать семью тобами, чтобы купить четвертую «спину» — дахар (что значит «верблюд»), и двумя другими в обмен на груз проса духн. После этого 16 апреля мы шли в течение трех часов в северо-западном направлении через Бир-аш-Шербейта вплоть до северной границы Шитати и разбили лагерь неподалеку от Бир-Делеи.

Так как вскоре предстоял отход всего племени, вопрос о моем пребывании в нем нельзя было дальше откладывать. Когда последняя попытка со стороны окружения шейха отослать меня назад натолкнулась на непоколебимость Хазаза, дело было решено в мою пользу. Однажды Абд ал-Джлиль лично посетил меня и с некоторым смущением высказался в том смысле, что он, собственно говоря, всегда считал мое участие в путешествии само собой разумеющимся, а все, что говорилось о протесте миссионеров сенуситов на собрании совета, дошло до моих ушей в весьма преувеличенном виде.

За несколько дней до нашего отъезда у меня появилась возможность завязать интересное знакомство с широко известным и устрашающим вождем Халуфом — старейшим союзником улед-солиман на их новой родине. Он приехал из долины Баркадруссо, лежащей неподалеку на юго-западе, где находилась его главная стоянка в Шитати, чтобы попрощаться на все лето со своими друзьями. Однако в его действительные намерения входила скорее попытка удержать их в Канеме, ибо, окруженный врагами и ненавидимый всеми остальными племенами даза, коим он при каждом случае давал почувствовать свое превосходство, Халуф нуждался в соседстве арабов, союзничеству с которыми он был обязан своей властью и без чьей поддержки он не мог обойтись в возможных военных предприятиях. Судя по всему, что я о нем слышал, он был среди своих земляков явлением необычным, человеком, отмеченным как политической мудростью, силой воли и ратным мужеством, так и вероломством, мстительностью и жестокостью. Хотя прошло уже 20 лет с тех пор, как с ним познакомился Барт, я застал его все еще в полной силе. Своим мощным телосложением он напоминал одного из высших борнуанских чиновников, о котором говорили, что за один дневной переход он заезжал двух сильных лошадей. Его кожа была серовато-черной, он выделялся настоящей бычьей шеей и широким, грубым бульдожьим лицом; в нем не было ничего от характерных черт и телосложения тубу, хотя вообще племя кадива, или кадава, фактическим, если не номинальным, вождем которого был Халуф, произошло путем смешения канембу и даза. Поскольку почти все подразделения канембу за то время, пока в стране не было порядка, отошли на берега Чада или на его острова, это племя почти полностью утратило черты канембу, первоначально преобладавшие в его обычаях и образе жизни, и восприняло привычки кочевников даза, своего второго элемента. В облике сопровождавших Халуфа людей, по преимуществу темнокожих, также лишь у немногих проявлялось сходство с тубу.

При малом числе и ненадежности моих людей, слабых верблюдах и ограниченных средствах я пустился в путь не без опасений. Правда, сам я мог надеяться, что вскоре совершенно поправлюсь в здоровом климате пустыни, однако состояние Хамму все еще внушало тревогу. У Солимана во время отдыха в Канеме вновь появилась возможность завязывать бесчисленные любовные связи с рабынями арабов, из-за чего он пренебрегал своей работой. И только Хадж Хусейн проявил себя деятельным и смышленым слугой, которого очень уважали арабы. Однако, хотя он посильно ухаживал и за лошадью и за верблюдами и заставлял работать легкомысленного Солимана, я тем не менее не мог доверить этому последнему самостоятельную работу, а сил Хамму едва хватало на то, чтобы приготовить нам еду. Помимо этого нужно было выполнять множество утомительных и трудоемких дел: принести воду, нарезать корм для лошади, выпасти и напоить верблюдов и намолоть зерно. Находясь в племени, считавшем труд постыдным делом, я не мог требовать от своих светлокожих слуг, один из которых был даже шерифом, выполнения работ, обычно возлагаемых на женщин и даже рабынь. Дункас, раб из Багирми, еще в Куке гордо отказывался хоть как-то участвовать в приготовлении пищи, хотя потом Хамму, когда было нужно, довольно часто сам молол зерно. Теперь же у него не хватало для этого сил, да и я не мог заставлять его выполнять подобную работу на глазах всего дуара. Правда, пока что в этом отношении была очень услужлива Швеха, она даже приготовила нам в дорогу много своей родной зомейта ¹⁴, но я предвидел, что при общей нехватке рабынь она недолго будет приносить себя в жертву.

Однако самые большие опасения внушали мне вьючные животные, состояние которых я озабоченно, если не сказать безнадежно, соотносил с запасами зерна, предназначенного для того, чтобы прокормить нас в пути в Борку. Пегий милахи был сплошная кожа да кости; второе животное, белый канемский верблюд, с самого начала не отличалось большой силой; в третьего огромного коямского верблюда никто не верил, а купленный в Канеме хикк (трехлетний верблюд-самец), хотя и был выращен знающими в этом толк бидейят, был еще слишком молод для переноски тяжелых грузов. К сожалению, ограниченность в денежных средствах не позволила мне ни нанять больше людей, которых нужно было бы кормить, ни купить побольше верблюдов. Приходилось ждать будущих набегов (которыми все бредили), надеясь, что у арабов увеличится количество верблюдов и, следовательно, упадет цена на этих животных.

Поездка в Борку

Передвижение кочевников. — Перевозка знатных женщин. — Мой товарищ по палатке Хадж Абд ал-Ати. — Местность Манга. — Долина и колодец Фидфидди. — Низкая утренняя температура. — Колодец Кедела-Воати. — Новая вспышка фанатизма. — Уменьшение растительности и строение долин. — Бирфо, пограничная стоянка Канема. — Ложная тревога. — Спуск в котловину Эгеи. — Потеря верблюда. — Колодец Саладо. — Солоноватая вода в колодцах Эгеи — Племена, пасущие скот в Эгеи. — Положение пленных и рабов у улед-солиман. — Ограбленные кедида — Бир-Шкаб — Остатки скелетов рыб. — Подвижные дюны. — Скорость их передвижения. — Неглубокое залегание подпочвенной воды — Поголовье верблюдов у улед-солиман. — Их знания и наблюдения за этими животными. — Прочее их имущество. — Отрезок пути между Эгеи и Боделе. — Стоянка Удунга в Торо. — Наличие дичи. — Использование шкуры с затылка сабельной антилопы. — Потеря второго верблюда. — Другие стоянки в Торо. — Стоянка Каро, самое низменное место на нашем пути. — Ежедневная песчаная буря — Сандалии для верблюдов. — Высота Боделе и Эгеи в соотношении с Чадом. — Существование прежде лагуны между Канемом и Борку. — Предполагаемое время ее высыхания — Следующие стоянки Боделе. — Яйо ас-Срир, или Киши-Киши. — Первые жители Борку — Совещания арабов. — Потеря третьего верблюда. — Соотношение температуры и ветра — Безводный отрезок пути между Яйо и Айн-Галаккой. — Изматывающий переход. — Опасность заблудиться. — Айн-Галакка. — Обилие воды в источнике. — Остатки построек в его окрестностях. — Их толкование — Племенные верблюды бидейят. — Раздел долин с финиковыми рощами на период сбора урожая. — Джин, или Белед-ал-Амйян. — Уменьшение населения в этом оазисе. — Борку после переселения улед-солиман. — Обитатели Джина. — Поездка в Нгурр. — Прибытие в Нгурр-Дигре.

Магарба уже покинули свои постоянные стоянки в округе Лиллоа и отправились восточной дорогой, которая несколько короче и проходит ближе к Бахр-эль-Газалю. Но вот 24 апреля и мы снялись с места. Первое после длительного отдыха выступление кочевого племени из лагеря с женщинами, детьми и всем имуществом — не совсем простое дело, несмотря на весь жизненный опыт и нехитрый скарб. Даже самое скромное хозяйство включает множество предметов, и невозможно раз и навсегда выбрать для них наиболее целесообразное размещение на вьючных животных, так что всякий раз его приходится искать заново. Здесь циновки и палки для хижины; палатка со всеми принадлежностями; кружки, тарелки, кувшины, горшки и кастрюли из кухонной утвари; большие камни для размалывания зерна; платья и украшения; иногда немалый запас пороха, свинца и кремней; многочисленные и столь важные бурдюки для воды; запас веревок, металлических инструментов и седельной сбруи; наконец, бесчисленные мелочи, думать о которых приучает опыт и образ жизни кочевников, рассчитывающих только на себя. К этому добавляются запасы зерна, фиников, соли и масла, а в этих удаленных от морского побережья местах — и борнуанские тобы, туркеди ¹⁵, крашеная козлиная кожа и другие товары, заменяющие деньги и служащие для обмена. При длительном пребывании в одной и той же местности все эти предметы упаковываются, естественно, не так плотно, как в пути, где они только постепенно находят самое удобное место. Верблюд предпочитает в общем несколько крепко связанных багажных тюков и не терпит многочисленных пустых подвесок, которые легко сдвигаются с места и нарушают равновесие; однако кочевникам труднее обойтись без них, нежели странствующим торговцам с их скромной домашней утварью и компактными тюками товаров.

Уже около полуночи лагерь оживился: каждый раскладывал, упаковывал и перевязывал свое имущество, готовясь к первому переходу. И тем не менее мы смогли выступить лишь на закате. В более зажиточных семьях женщин с маленькими детьми перевозили на верблюдах; мужчины путешествовали на конях, если они у них были, на верблюдах, если речь шла о стариках, или шли пешком, подобно подросткам, большинству малоимущих людей и рабам обоего пола. Женщины сидели или лежали в деревянных, похожих на корзины сооружениях, которые были укреплены поперек специально для этой цели уложенной клади; они достаточно высокие, чтобы сидеть в них с подогнутыми под себя ногами, и достаточно длинные или, скорее, широкие, чтобы лежать подтянув колени. Улед-солиман называет их словом кармут [2] (оставшимся мне неясным); они состоят из скамейки без ножек примерно двухметровой длины и вполовину менее широкой, которая покрыта сводом из согнутых веток, укрепленных на близком друг от друга расстоянии по длинным сторонам. Торцовые стороны этого короба закрывают вертикальные деревянные палки, оставлено входное отверстие, достаточно большое, чтобы влезать туда. В знатных семьях изготовлению этого устройства уделяется большое внимание; его окрашивают в черный цвет и увешивают шерстяными одеялами и шелковыми платками, разнообразие которых составляет предмет гордости женщин. Принцессы, т. е. женщины родом из семьи вождей, имеют право укреплять на боковых стенках кармута гибкие насадки из деревянных палок примерно метровой высоты и украшать их разноцветными шелковыми платками, чем вызывают зависть остальных женщин. Мужчина же старается обзавестись для перевозки этого сооружения отличающимся силой и красотой верблюдом, достойным нести хозяйку его дома. Во всяком случае, это животное должно быть сильным, поскольку для придания устойчивости кармуту груз под ним располагают в виде широкой, крепкой и надежной основы.

Направление нашего пути в первый день лишь незначительно отклонялось с севера на восток. Мы шли шесть часов, но нас неоднократно задерживали повороты дороги и необходимость перегружать животных, так что мы не достигали скорости в четыре километра в час, как это было в прежних путешествиях. Семьи отдельных фариков, которые держались вместе и в пути, часто оказывались на большом расстоянии друг от друга. Проводником — хабиром аилет Бу алак был Хусейн, супруг Халлабы. С этого времени моим спутником на некоторое время стал странствующий ученый, из тех, что нередко путешествуют в мусульманских странах Черной Африки на свой страх и риск. Этого звали Абд ал-Ати, он был родом из Мисураты в Триполитании, получил имя Муаллим ал-Хадж и присвоил себе благородный титул шерифа; большинство, однако, сомневалось и в этом его титуле, и в том, что он паломник. Уже много лет каждую весну этот человек являлся в Канем к улед-солиман, писал для них талисманы и целительные изречения, обучал их детей, занимался их немногочисленной корреспонденцией, сопровождал их в Борку на сбор фиников, а осенью возвращался в Куку с несколькими центнерами фиников и одним или двумя верблюдами. Там он скромно жил с одной рабыней на то, что принесла ему его поездка, пока снова не приходила весна. Поскольку у него не было ни слуги, ни продовольствия, по пути он приставал то к одному, то к другому и вскоре выбрал меня, так как не всем женам арабов нравилось подолгу кормить гостей, а я испытывал сострадательную симпатию к этому добродушному человеку, который помимо своей нищеты был еще и туг на ухо. Каждый вечер, покончив с ужином, когда все устраивались ко сну и ничто не нарушало спокойствия пустыни, он исполнял свой долг ученого и удовлетворял религиозную потребность, импровизируя далеко разносящимся голосом бесконечные молитвы в излюбленном напевном стиле восточных школьных учителей.

На следующий день (25 апреля) мы снова ушли недалеко. Верблюжата, которые на свежем утреннем воздухе всегда особенно весело играют вокруг караванов, были в этот день необычайно шаловливы и соблазняли даже наиболее серьезных представителей своего рода к самым необыкновенным прыжкам, которые, правда, вызывали у нас смех своей причудливой неуклюжестью, но не шли на пользу поклаже. Местность, как и прежде, представляла собой твердую, но не каменистую почву с тонким слоем песка и слегка поросшую акацией сайяль, харазой (Acacia albida), серрахом (Maerua), хеджлиджем и мархом (Leptadenia pyrotechnica) и травами асканит, нисси, акреш, бу рукба и креб (Eragrostis). Теперь мы оставили позади округ Шатати и несколько поднялись к области Манга. Продолговатые холмы или возвышения часто достигали здесь высоты примерно 60 метров и образовывали в соответствии со своим расположением долины вытянутой или округлой формы. Проделав с многочисленными, хотя и незначительными, отклонениями семичасовой переход в том же направлении, что и в предыдущий день, и не добравшись до желанных колодцев, мы по распоряжению Хусейна разбили лагерь, ибо он, сбитый с толку вопросами и советами своего окружения, потерял уверенность в правильности выбранной дороги и собирался сам ее разведать. В этом отношении особенно докучал ему Амм Салих, который, подобно многим людям своего возраста, был склонен постоянно предсказывать беду и предвидеть потерю дороги, нехватку воды или другие сходные несчастья. Первоначально намеченная дорога оказалась гораздо восточнее, однако, как мы позднее узнали, колодец Аскенна, у которого предусматривалась остановка, был полностью засыпан песком, так что нам не пришлось сожалеть о своей ошибке.

Чем выше поднималась местность, тем глубже становились долины и тем пышнее казалась растительность на их дне по сравнению с голыми возвышенностями. 26 апреля мы увидели в одной глубокой, похожей на русло реки долине мыльные деревья, покрытые почти яркой зеленью, и безлиственный, как в пустыне, тундуб (Capparis sadada), усыпанный изысканными алыми цветами и зелеными, тут и там краснеющими ягодами, тогда как почва, напоминавшая пашню, густо поросла кребом. Мы двигались по-прежнему в северосеверо-восточном направлении и уже через четыре часа остановились в этот день на восточном склоне глубокой долины Фидфидди, чтобы дождаться здесь сбора всех подразделений улед-солиман, вышедших в разное время из различных пунктов Шитати.

У колодца глубиной 8 метров, вырытого на дне долины, жили кадава со своими коровами и овцами, которые, хотя и уступали по своим свойствам борнуанским, находились тем не менее в превосходном состоянии. Кадава посещают колодцы округа Манга лишь временно и в отдельных случаях, и в восточной части этой местности те скорее находятся во владении юроа, орабба и йоримме, тогда как в западной части, вплоть до дороги в Борну, пасут озимма, ворда и гунда. Один вольноотпущенный раб Халуфа, феллата по происхождению, продал мне жирную овцу за половину борнуанской тобы, отказавшись принять уплату наличными деньгами или хамом. Подобно тому как в Тибести путем механического деления талера получают более мелкую монету, так и в Канеме делят пополам тобу. Причина этого в основном та, что улед-солиман, сохраняющие принесенный ими с родины обычай покрывать голову и плечи, сшивают две соответственно скроенные половины тобы в платок по форме триполитанского баракана, не умея, однако, передать в тяжелой грубой хлопчатобумажной ткани живописной драпировки своего прежнего покрывала.

Шейх Абд ал-Джлиль во время нашего пребывания в долине Фидфидди сделал привал на расстоянии полдня пути от нее у колодца Кедела-Акид, тогда как местом встречи джебаир был выбран колодец Кедела-Воати, лежащий примерно в 50 километрах дальше к северо-северо-востоку. Наш путь до него растянулся до 30 апреля. 27-го мы проделали всего 14 километров и остановились не у воды. 28-го добрались через семь часов до колодца племени орабба. 29-го вскоре после выступления наткнулись на фарик вождя и отдыхали с ним у Бир-Ингиззеги, расположенного всего в двух километрах дальше в этой же долине, хотя он и отстоял в каких-то шести километрах от колодца Кедела-Воати. Постепенно люди на переходе подтягивались ближе друг к другу и соблюдали больше порядка, избегая промедлений, вызванных необходимостью перегружать небрежно навьюченных животных. Ранние утренние часы были неприятны из-за низкой температуры, которая, например, 28-го, незадолго до восхода солнца опустилась до 13 °C, что я очень почувствовал в своей простой рубашке и в таких же брюках, которые составляли всю мою одежду.

Когда 30 апреля мы добрались до колодца Кедела-Воати, меня поразило то, что Бу алак разбили свой лагерь далеко от людей Абд ал-Джлиля, а вскоре я узнал, что моя безобидная персона стала поводом для новой перебранки. Один торговец меджебри (житель оазиса Джало) по имени Муса сопровождал миссионеров сенуситов и, позарившись на дешевые и отличные (вследствие чистых песчаных почв) перья страусов, которых в большом количестве убивали в Эгеи, отправился с улед-солиман в надежде встретиться со своими набожными спутниками в Борну. Будучи меджебри (все его соплеменники — несносные попутчики и пользуются даже у остальных арабов репутацией людей недружелюбных и грубых) и приверженцем сенуситов, он снова возмутил совесть ближайших сподвижников Абд ал-Джлиля и отказался двигаться или останавливаться рядом со мной. Муаллим ал-Хадж, который воспринял выходку необразованного меджебри как личное оскорбление — поскольку он делил со мной одну палатку, — отправился по моему наущению как бы ненароком к шейху, чтобы побороть это новое проявление фанатизма с помощью соответствующих мест из Корана. Ему удалось также успокоить не чересчур чуткую совесть наших введенных в заблуждение арабов и в какой-то мере вновь обезопасить мое положение; правда, Муса остался моим заядлым врагом.

Бир-Кедела-Воати образует естественную северную границу области Манга, хотя расположенная примерно в 50 километрах дальше на северо-восток стоянка Бирфо еще относится к Канему. Деревья здесь более редки, так что песчаную почву покрывали только травы, среди которых вновь впервые появилось пустынное растение ал-хад (Cornulaca monacantha). Характерные до сих пор долины кончились, и местность оказалась попросту волнистой, примерно как степь Тинтумма по дороге на Борну. Ветер, который в Шитати и Манге все еще дул с разных сторон, теперь становился все больше и больше постоянным северо-восточным пассатом пустыни, поднимаясь и заканчиваясь вместе с солнцем. Мы расстались с зоной летних дождей, вступили в пустыню и после двенадцати часов перехода в течение 1 и 2 мая, следуя примерно в том же направлении, добрались до колодцев в Бирфо глубиной в 10 метров с их солоноватой водой, лишь отчасти утоляющей жажду и раздражающей кишечник.

Здесь во второй половине дня 2 мая наш мирный лагерь был внезапно взбудоражен громким воинственным кличем и барабанным боем из палатки шейха. Это смятение вызвали подозрительные всадники с чужими верблюдами, показавшиеся на горизонте с запада, ибо в этой небезопасной местности безобидные путники встречаются редко. Улед-солиман уже испытывали беспокойство, так как получили известие о том, что урфилла, их союзники на родине, покинули свои стоянки в Триполитании и предприняли грандиозный военный поход против туарегов кель-ови. Они не без оснований опасались, как бы эти, их самые опасные, самые многочисленные и самые воинственные, противники не порвали по этой причине мирный договор и не напали на них в пути.

В данном случае опасение вскоре рассеялось: спокойная размеренность, с какой далекий отряд двигался в сторону нашего лагеря, исключала враждебные намерения с его стороны. Действительно, это оказались наши собственные люди, некоторое число шередат и миаисса; они воспользовались тем обстоятельством, что прибыли на место раньше нас, для того чтобы самостоятельно выступить против даза — так называемых кедида, которые были заняты в степи своим основным делом, охотой с собаками на антилоп. Грабители напали на них у колодца Дира, в одном дне пути к западу или к западу-юго-западу от Бирфо, и каждый возвращался теперь с добытой им верблюдицей, хотя ограбленные и находились с арабами в совершенно мирных и дружественных отношениях.

От Бирфо за два дня пути можно добраться в восточном-северо-восточном направлении до обширной котловины Эгеи, которая понижается с северо-запада на юго-восток, но все-таки не доходит до Бахр-эль-Газаля. Я столько слышал об обилии в ней кормовых трав, колодцев и превосходной воды для водопоя верблюдов, а также о легендарных рыбьих костях ¹⁶, которые лежат там якобы на поверхности земли, что страстно жаждал увидеть собственными глазами эту удивительную местность, уже давно вызывавшую интерес европейских географов. Уже 3 мая, когда мы находились в пути шесть часов, местность не только выровнялась, но и, наоборот, начала понижаться, а песок стал таким глубоким, что в нем не держался датерам (втыкаемый в землю кол, к которому привязывают путы лошадей). Мы дошли в этот день до границы между Канемом и Эгеи, которая здесь обозначена одинокой, издали заметной акацией сайяль. Начиная отсюда уклон почвы сделался еще заметнее, и на следующий день (4 мая) в течение двенадцатичасового перехода мы время от времени спускались по террасоподобным ступеням местности в обширную низину. Глубокий верхний песчаный слой нередко отсутствовал, так что вся местность оказалась расчлененной впадинами, напоминавшими желоба, в которых обнажалась лежащая под песком глиняная почва, усеянная рыбьими позвонками, позднее встречавшимися в еще больших количествах.

Когда нас отделяло от цели еще четыре часа пути, я с огорчением заметил, что мой туарегский верблюд теряет силы. С поразительной энергией, присущей этой благородной породе, бедное создание еще несколько часов боролось с усталостью; однако его шаги становились все короче и короче, расстояние между ним и его собратьями все увеличивалось, и наконец он улегся на землю со свойственной этим животным решимостью, чтобы больше уже не встать. Хазаз переложил на одного из своих верблюдов его поклажу, а с ним остался один из его рабов, чтобы, дав ему отдохнуть, попытаться налегке привести бедное животное. В это время с высоты одного холма мы увидели в восточной стороне темную полоску растительности, которая резко выделялась на светлом фоне обширной равнины. Она простиралась с северо-запада на юго-восток вплоть до стоянки Саладо (название даза), или Солаль (арабское наименование).

К западу от нашего лагеря находились четыре колодца. Все они оказались засыпанными до краев. Несмотря на усталость, вызванную длительным переходом, их тотчас же принялись раскапывать. Вскоре почва стала влажной, и на глубине трех метров с северо-западной стороны в колодец хлынула вода, которая через мгновение дошла землекопу до груди, так что его пришлось поспешно поднять наверх. Тем самым, по-видимому, подтверждалось предположение арабов о подземной реке, протекающей от Эгеи. Вода, как и в большинстве колодцев этой местности, богата слабительными солями и именно поэтому высоко ценится кочевниками. Ее употребление расценивается как целительное, очищающее кровь лечение и вызывает у верблюдов превосходный аппетит, вследствие чего они приобретают на прекрасных пастбищах Эгеи большую физическую силу и здоровье. Увиденная нами издали полоска растительности состояла преимущественно из кустарника суэда, тогда как сивак, который, должно быть, преобладал в других местах долины, был представлен лишь отдельными кустами. Песок здесь тонкий, зыбучий и высоко ценится теми, кто периодически посещает Эгеи. Останавливающиеся там даза тотчас же снимают штаны, так как убеждены, что благодаря непосредственному соприкосновению с песком станут нечувствительны к голоду и жажде; арабы, подобно даза, превозносят очищающее свойство песка и утверждают, что ни у кого в Эгеи вообще нет нужды стирать свою одежду.

Пастбища в этой обширной долине принадлежали сначала племени джагада, или мусу, из Борку, которых также называют насода, т. е. люди Оды — по имени их прославленного вождя. Однако их историческое право не запрещает арабам и их союзникам-даза из Канема ежегодно, хотя и на короткое время, пригонять туда своих верблюдов, в какой-то степени ради лечения водой из колодцев. Другие племена, находящиеся в хороших отношениях с джагада, порой тоже появляются здесь, так что уже в древности эти пастбища нередко становились целью грабительских набегов. Здесь в начале своего перемещения на юг улед-солиман захватили у даза большинство их верблюдов; здесь же, в свою очередь, они чаще всего подвергались нападению туарегов и жителей Вадаи.

К вечеру все еще не вернулся Барка, тот раб-бидейят, который отстал из-за моего верблюда. На его поиски был отправлен на верблюде Хамис, молодой араб-махамид, с запасом воды на длительное время, так как на здешнем тонком песке легко стираются следы прошедшего каравана. Хамис также принадлежал моему хозяину Хазазу, который привез его в качестве пленника из похода против махамидов. Военнопленный у улед-солиман отличается от раба разве что тем, что его едва ли когда-нибудь продадут, подобно захваченному в качестве добычи негру или жителю Эннеди. При этом больше принимаются в расчет цвет кожи и арабское происхождение, нежели служащие собственно мерилом вопросы религии. Так, если мои хозяева и утверждали, что бидейят язычники (коффар) и поэтому подлежат продаже, то при случае они не боялись поступать так же и с пленниками даза или канембу, хотя те и были столь же хорошими или плохими мусульманами, как и они сами. Когда такие военнопленные арабы попадают в руки врагов в ранней молодости и их не выменивают или не выкупают за соответствующую сумму родственники, они ассимилируются со своим новым окружением, становятся вольноотпущенниками, сохраняя определенную зависимость, потом женятся на девушке того же состояния. Они стоят выше презренного положения настоящего раба, не становясь, правда, полноправными членами, и вряд ли когда-нибудь возвращаются в свое племя. Хамис, превосходно знавший местность, нашел бы бесчисленные возможности бежать на родину. Он совершал по поручению хозяина дальние поездки, участвовал в каждом набеге улед-солиман, его никогда не стерегли. И все же его новые товарищи сделались ему милее, нежели соплеменники, с которыми он расстался, будучи ребенком.

Этой преданности в значительной степени способствует та доброжелательность, с какою улед-солиман вообще обращаются со своими рабами, даже с теми, у кого нет никакого права — из-за исповедания мусульманской религии или арабского происхождения — на особое внимание. Насколько жестоко и грубо они поступают во время своих набегов, настолько в общем гуманно принимают они в свой семейный круг тех, кого захватили в качестве добычи. У Хазаза был еще один мальчик-бидейят из Гуро по имени Коре, т. е. Коротыш, или Малыш, которого он любил, пожалуй, не меньше своих детей и не продал бы ни за какую цену. Впрочем, Коре — он с полным правом носил это имя, ибо в свои 13 лет едва достигал роста восьмилетнего мальчика, хотя и был плотного и сильного сложения, — щедро отплачивал за любовь своего хозяина. Он целиком вошел в новую семью, так что его отцу, зажиточному человеку, который время от времени появлялся с богатым выкупом, никак не удавалось склонить сына вернуться на родину.

Барка добрался до лагеря ночью, как и ожидалось, без измотанного до смерти верблюда, но на следующее утро не хватало Хамиса, так что мой Солиман отправился вместе с одним из людей шередат, которому также пришлось оставить на дороге верблюда, чтобы помочь ему и одновременно поискать с его помощью Хамиса. В конце концов вечером отсутствовали все трое, что заставило Хазаза вместе со знающим эти места Хусейном выйти на верблюдах, прихватив бурдюки с водой. Но и они никого не нашли, однако на следующую ночь все заблудившиеся постепенно собрались, причем все пришли с разных сторон. Я больше всего беспокоился за Солимана, который при своем полном незнакомстве с пустыней был неисправимо легкомыслен и самоуверен.

5 мая мы оставались у колодца Саладо, отчасти для отдыха, отчасти для поисков заблудившихся. Тут появились кедида, пострадавшие от нападения наших людей у колодца Дира, и потребовали вернуть им похищенных верблюдов. Абд ал-Джлиль и вместе с ним более честные арабы сочли их требование совершенно справедливым, но были вынуждены признаться, что не в их власти заставить грабителей вернуть добычу. Правда, издавна существовало нечто вроде совета, решению которого должны были подчиняться отдельные члены племени; но с тех пор как поколение, пришедшее из Феццана, почти вымерло или по крайней мере верх одержала молодая необузданная смена, этот институт потерял свое значение. После бесконечных пререканий удалось хотя бы частично возвратить пострадавшим их собственность. Так обстоит дело со всеми, кому приходится иметь дело с миннеминне, т. е. с пожирателями, как называют улед-солиман в Судане и среди даза; враги теряют все, а друзья, во всяком случае, большую часть своего имущества.

Абд ал-Джлиль с большой готовностью брался довезти до Борку один мой груз зерна, намереваясь, после того как они там захватят добычу, подарить мне верблюдов, так что 6 мая я мог с более легкой душой пуститься в дальнейший путь. В этот день мы повернули к востоку-юго-востоку и прошли так всего 14 километров, а за следующие шесть часов, двигаясь в юго-восточном направлении, добрались до Бир-Шкаб, где нашли всех остановившихся на отдых шередат и миаисса. Мы следовали вдоль долины Эгеи и обнаружили вышеописанные впадины с отсутствовавшим верхним песчаным слоем, усеянные рыбьими позвонками, которые иногда еще были соединены друг с другом и свидетельствовали о солидных размерах экземпляров. Таким образом, не оставалось сомнений в том, что долина когда-то была покрыта водой, а именно, если верить преданиям окрестных жителей, еще в сравнительно недавнее время. Если к этому добавить, что, согласно данным анероида и термометра, Эгеи лежит уже ниже уровня Чада и понижается к Бахр-эль-Газалю с северо-запада на юго-восток, то нельзя не признать правоту жителей островов Чада и Канема, выводящих Бахр-эль-Газаль из озера Борну и считающих, что он понижается к северо-востоку. В другом месте я еще вернусь к этому интересному вопросу.

Уже в самой долине мы впервые увидели отдельные песчаные дюны своеобразной формы. Они имели одну и ту же конфигурацию, одно и то же направление и примерно одну и ту же высоту, лишь изредка превышавшую 15 метров. Их выпуклая, как по горизонтали, так и по вертикали, и обращенная на северо-восток спина заканчивалась наверху острым краем отвесно падающей, вогнутой в плане и обращенной на юго-запад стороны. На обширной равнине виднелись эти многочисленные образования, отделенные друг от друга различным расстоянием. Представляется несомненным, что они возникают под влиянием дующего с большим постоянством северо-восточного пассата и перемещаются. Впоследствии мои спутники — дети пустыни, имеющие острый глаз и примечающие все изменения на местности, ориентируясь порою на какие-то колодцы, на отдельно стоящее дерево или на другие неподвижные предметы поблизости от дюн, смогли доказать, что их перемещение происходит сравнительно быстро. Эта скорость, по-видимому, не одинакова и возникает от того, продвигаются ли они по совершенно ровному сериру ¹⁷ или задерживаются неровностями местности, а также от того, является ли их отправным пунктом или причиной возникновения дерево, куст или менее значительный предмет. Один старый смышленый даза из Борку утверждал, что ребенком запомнил одну из таких дюн вблизи оазиса Джин, тогда как теперь она удалена от него километров на 16, а мои спутники-арабы показывали мне потом, на обратном пути из Борку, у колодцев малой хатийи ¹⁸ Тунгур дюну, которая поглотила дерево, лет семь назад еще отстоявшее от нее шагов на двадцать. Тамошние арабы называют эти подвижные дюны гард (мн. ч. гуруд) — в отличие от неподвижных, образующих цепи и группы дюн, которые называются эрг (мн. ч. орук) и которые под влиянием ветра самое большое меняют свои очертания.

Там, где не накапливается зыбучий песок и где нет дюнных образований, Эгеи богата кормовыми травами и грунтовой водой. Ее находят очень близко от поверхности. Например, на стоянке Шкаб все колодцы не глубже одного метра. В долине находится множество таких колодцев. Тот, что расположен на крайнем юго-востоке, еще отделен двумя с половиной днями пути от ближайшей стоянки в Бахр-эль-Газале. Между ними, как говорят мои информаторы арабы и даза, тянется равнина, расположенная выше, но не целиком пустынная.

Все подразделения улед-солиман должны были собраться у Бир-Шкаб, чтобы затем сообща проследовать в Борку через следующую низину Боделе. Поверхностное залегание и изобилие грунтовой воды в Эгеи и Боделе позволяют содержать большие стада верблюдов в одном месте, тогда как при большей глубине колодцев, даже при достаточных запасах воды, водопой животных занимал бы так много времени, что их пришлось бы держать отдельно на разных стоянках. Впрочем, племя, как это упоминалось, владело далеко не столь богатым поголовьем верблюдов, какого можно было бы ожидать у людей, все имущество которых заключается в этих животных. Даже такие видные люди, как Хазаз, редко имеют более 30 верблюдов. У Абд ал-Джлиля, вождя, их было от 50 до 60, а самый богатый из всех, ал-Хиши, брат Асвада, якобы располагал ими в пределах сотни. Если вспомнить, что средняя цена хорошего верблюда на доступных этим людям рынках колебалась от 20 до 30 талеров, то сто верблюдов представляют собой весьма скромный капитал; однако там, где улед-солиман живут или пасут верблюдов, цены на них не превышают даже третьей части этой суммы. Правда, сами животные незаменимы для существования кочевников. Хотя при своей гладкой и короткой шерсти они не могут, подобно североафриканской породе, снабжать владельцев шерстью для изготовления одежды и палаток, их молоко часто заменяет любую другую пищу, а почти единственную возможность попробовать мясо мои друзья получали, только забив безнадежно больного верблюда.

С тех пор как племя стало жить в мире с туарегами, их высокоценимые верблюды стали редкостью в Канеме, а знаменитые верховые животные — мехари, выращенные туарегами, почти никогда уже не попадали в собственность улед-солиман. Своих самых откормленных и сильных верблюдов они получали в мое время от махамид, а самых быстроногих и выносливых — из Эннеди. Понятно, что вся жизнь арабов сводится к этим животным, весь интерес концентрируется на них. Чем ограниченнее круг идей и чем однообразнее окружение кочевников (несмотря на громадные пространства, на которые распространяются их передвижения и военные предприятия), тем больше развивается и знание физических и психических свойств верблюдов и тем проницательнее они, их наблюдают. Правда, и в этом отношении врожденные способности тоже не одинаковы, и многие взрослые арабы не могли тягаться в знании своих животных и в уходе за ними с маленьким рабом Коре. Он обладал также удивительным умением ориентироваться в незнакомом месте, обещая впоследствии превзойти в искусстве следопыта даже нашего Хусейна Нгомати, и, несмотря на свою молодость, был надежным пастухом больших верблюжьих стад. Он знал не только всех животных нашего фарика, но и верблюдов наших соседей. Я не мог без удивления наблюдать за обращением этого мальчика карликового роста с упрямыми созданиями. Когда мужчины тщетно старались заставить опуститься на колени особенно строптивое животное, Коре очень быстро вынуждал его к повиновению. Правда, он не мог дотянуться до шеи верблюда, не говоря уж о том, чтобы нагнуть его голову, однако в конце концов добивался своего, повиснув у него на хвосте и затем быстро крутя его и нанося постоянные легкие удары по голени, так что тот вскоре покорно ложился.

Большинство хозяев знают всех верблюдов в своем стаде, нередко различают их следы и умеют найти заблудившееся животное среди чужого стада. Они узнают по следу, шел ли верблюд порожним или был нагружен, был ли груз легким или тяжелым, и делают весьма проницательные выводы о его физических недостатках или особенностях. Удивительно, что верблюд, у которого органы чувств кажутся недостаточно острыми, чтобы отличать вредные травы, должно быть, чувствует на расстоянии в несколько миль как на границе пустыни выпадает дождь. Если ему вздумается уйти ночью с пастбища навстречу этим дождям, тогда поиски заблудившегося животного нередко превращаются в трудную задачу. Люди по нескольку дней идут по иногда очень нечетким следам, но почти всегда их труды увенчиваются успехом. И только убежавшие верблюдицы так неутомимо устремляются вперед и проделывают такие большие расстояния, что часто их уже не удается поймать.

Разговоры моих спутников о своих верблюдах длились бесконечно: то о какой-то верблюдице, которая дала потомство, сколько она молока дала и так далее и тому подобное, то о многообещающем верблюжонке, о быстроногом верблюде или о сильном мерине. Животное получает ежегодно (вплоть до того времени, когда оно становится взрослым) особое название, к тому же различные оттенки масти порождают бесчисленные прозвища. Если кому-то посчастливилось купить или похитить верхового верблюда, то он рассказывает истории о его резвости, породе или смышлености не менее поэтично и с неменьшей выдумкой, чем арабы Аравии, ведущие речь о своих благородных лошадях. Забавных, родившихся в пути верблюжат либо помещают на несколько переходов в кармут женщин, либо дают в руки молодым рабам, которых сажают верхом на верблюдов.

Остальное имущество улед-солиман не идет ни в какое сравнение с верблюдами. Кроме дюжины палок в рост человека из дерева акации и такого же количества циновок из волокон пальмы для установки хижин, кроме палатки — редко, впрочем, имеющейся — и крупных домашних вещей — все везут в мешках из сыромятной верблюжьей кожи. Лишь пожилые женщины сохраняли еще вывезенное с родины умение ткать из верблюжьей пряжи превосходные мешки, для чего, правда, короткошерстный местный верблюд не дает материала.

Кроме простого одеяния из хама или борнуанской ткани с хлопчатобумажной шапочкой — такийя — и изготовленного из разрезанной тобы платка — мелефа — у более зажиточных людей есть арабский костюм из сукна по триполитанскому обычаю — баракан, или хаик, и красный тарбуш, чья великолепная тунисская красная краска сильно выгорает за долгие годы под солнцем и ветром пустыни. Самые знатные, возможно, еще прячут в мешках — гарара — бурнус и ковер. Что касается оружия, то помимо неизменного кремневого ружья они предпочитают крупнокалиберные карабины, кавалерийские пистолеты вороненой стали или выложенные серебром и сабли с рукояткой из рога или слоновой кости. Насколько в других отношениях эти люди живут сегодняшним днем, настолько же они предусмотрительны в пополнении запаса пороха и кремней. Свинец, хотя тоже желательный, можно в случае нужды заменить железными пулями и отшлифованными камнями пустыни. Еще больше внимания уделяют бурдюкам для воды. Кто не имеет их в запасе по крайней мере целую дюжину, слывет легкомысленным человеком, и, каким бы редким и дорогим ни считалось здесь масло, с ним обходятся расточительно, когда речь идет о бурдюке, который трудно чем-либо заменить. Чтобы бурдюки, когда они пусты и сложены вместе, не становились ломкими в сухом воздухе пустЫни, их щедро смазывают маслом.

Имущество женщин еще проще и скромнее. Помимо будничной одежды, которая состоит из длинной, собранной в сборку рубашки из выкрашенного в синий цвет хама, таких же штанов и большого, закрывающего голову и плечи платка из хлопка или шерсти, в дорожном мешке, возможно, лежит в качестве всего прочего гардероба еще запасная шаль из материи получше — более тонкой шерсти или шелка. В предметах украшения их щегольство не идет дальше нескольких серебряных браслетов на руках и на ногах, таких же серег, украшений на шею или на голову из серебряных монет с вделанным в них янтарем или кораллом. Удивительно, как они умеют все это упаковать! Гарара должна вместить в себя самые разнообразные предметы, и все же ее владелец знает место каждого из них, и под рукой у него всегда оказывается тот, который ему нужен.

Между Эгеи и Боделе простирается волнистая, почти лишенная колодцев и постепенно понижающаяся к северо-востоку равнина, отчасти пустынная и занятая подвижными дюнами, отчасти с обильным травяным покровом на песчаной почве. В Бир-Шкаб мы набрали запас воды на много дней и 9 мая направились из Эгеи в северо-восточном направлении. Арабы охотно остались бы еще на несколько дней на этих идеальных для верблюдоводов пастбищах Эгеи, если бы их не подгоняла боязнь потерять часть урожая созревающих в Борку фиников. Первый из предстоявших нам переходов мы закончили уже через четыре с половиной часа в местности с особенно обильной травой, где впервые после Феццана вновь повстречали тартут (Суnо-morium coccineum), мясистый корень которого мои спутники употребляли не только в качестве лекарства, но и в пищу.

10 мая наш маршрут в течение девяти часов проходил по той же однообразной местности, а на следующий день после одиннадцатичасового утомительного пути мы разбили лагерь в окруженной неподвижными дюнами хатийе Удунга, которая относится к комплексу стоянок, известных под названием Торо. Тянувшаяся от нас в восточно-северо-восточном направлении местность понижается очень постепенно, и долины Торо простираются, очевидно, вплоть до Тангура — крайнего пункта Бахр-эль-Газаля. Тангур является, по-видимому, самой низкой точкой всей этой местности, в которой, должно быть, заканчиваются и остальные долины Боделе и которую, возможно, следует также считать конечным пунктом проходящей южнее от Борку плодородной и богатой водой равнины в долине Джураб.

Колодезные устья в Удунге расположены так близко к поверхности, что воду можно зачерпывать рукой. Вместе с этим обилием воды стали чаще встречаться и следы дичи, которая, с тех пор как мы покинули область Манга, почти совсем исчезла. Правда, в Эгеи изредка убивали страусов, но нам на глаза не попался ни один. Наши люди убили пустынную лисицу — фенека и охотничьего леопарда, или гепарда (Cynailurus guttatus), — фахада. В поле нашего зрения иногда попадали саблерогие антилопы (Oryx leucoryx), газели и зайцы. Антилопы были хорошо упитаны и неспособны быстро бегать, особенно в самый сильный дневной зной, и нередко их удавалось настичь легким галопом. Саблерогую антилопу тамошние арабы называют либо так же, как антилопу аддакс, которую они увидели на борнуанской дороге, т. е. бакар ал-вахши, либо бу ракаба, т. е. буквально «отец шеи» — как потому что напоминающая цветом ржавчину окраска шеи ярко выделяется на желто-белом туловище, так и потому, что шкура с затылка используется для разных надобностей. Эта шкура настолько толста и прочна, что изготовленным из нее сандалиям или подметкам отдают предпочтение перед всеми остальными. Ее употребляют даже вместо подков для лошадей. Отсутствие каменистой и скалистой почвы в Борну и Канеме делает подковы излишними, так что их ввозили туда из Триполи в очень небольшом количестве. Но каменистая пустыня и скалы Борку заставляют позаботиться о них, и улед-солиман, если они долго не наведываются на рынок в Куке или не могут найти там подков, прибегают к помощи шкуры с шеи сабельной антилопы, прибивая ее гвоздями на копыто лошади. Я сам пользовался этим способом для своей лошади, подковать которую я не позаботился в Куке, но считаю, что его можно применять только в тех местах, где земля остается совершенно сухой.

Я чрезвычайно обрадовался решению племени воспользоваться в течение нескольких дней водой и травой Удунги, ибо уже в день нашего прибытия мой белый верблюд обнаруживал столь опасные признаки изнеможения, что с него пришлось снять груз. Хазаз, правда, взял его груз к себе, но у него самого не хватало верблюдов. А это ставило меня перед неприятной перспективой (в том случае, если мой верблюд не сможет отдохнуть) отдаться в перевозке багажа на милость остальных и тем самым впадать во все большую зависимость от своих спутников. К сожалению, животное отказывалось даже пить воду — что всегда служит плохим признаком — и вообще оставляло мало надежды на благоприятный исход. Действительно, в день выхода из Удунги (14 мая), когда мы шесть часов спускались в восточном-северо-восточном направлении к стоянке Эккеде в Торо, его силы кончились, и я был вынужден обратиться к сочувствию своих товарищей по фарику. В качестве скромной признательности за ту дружескую готовность, с какой был воспринят этот призыв, я по крайней мере охотно забил бы увечное животное и раздал бы мясо своим спутникам, но мои слуги не могли решиться еще раз проделать значительную часть дневного перехода, взяться за трудоемкое дело по убою и разделке и наконец дотащить совсем нелегкую ношу съедобного остатка туши до нашей стоянки. Так, 15 мая, после пятичасового перехода примерно в северо-восточном направлении, миновав подвижные дюны и перевалив через цепь неподвижных дюн, мы добрались до следующей стоянки в Торо, Бир-ад-Дум арабов, которую даза называют Бододо, Бододунга или Бодунга. Чем больше понижается местность, тем ближе подходит к поверхности грунтовая вода, так что во многих местах мы безо всякого труда могли доставать ее рукой прямо из песка. Наряду с колючей травой абу сабе, или акреш (Vilfa spicata?), преобладавшей в последние дни, тут и там встречались кусты сивак и отдельные пальмы дум. Понижение местности еще долго продолжалось после Торо-Бодоло, и только на следующий день (16 мая) после девятичасового перехода мы достигли самого пологого места на нашем пути через Боделе — стоянки Каро. Серир — слегка волнистая, покрытая галькой равнина — сначала чередовался с песком. Горизонт был ограничен подвижными дюнами, до которых мы дошли в середине дневного перехода. Миновав их, мы оказались в запутанном лабиринте цепей и групп дюн, где и разбили лагерь, предварительно свернув к западу, на широкую, богатую травой равнину.

Вода в колодце Каро находилась на глубине полутора метров и была самой соленой, какая нам попадалась до сих пop. Хазаз утверждал, что ее употребление вело к такой потере сил, что верблюд, пивший ее четыре или пять дней подряд, терял на какое-то время способность нести груз. Однако ее действие на органы пищеварения считается столь благотворным, что мы решили остаться там и 17 мая. Это намерение обратилось в неотложную необходимость из-за потери 25 верблюдов, принадлежащих миаисса и убежавших с пастбища, а на их поиски — это были по преимуществу верблюдицы — в любом случае требовалось немало времени, тем более что в этот день с необыкновенной силой дул ветер из пустыни и быстро заносил песком все следы.

Чем дальше мы продвигались, тем с большей регулярностью поднимался этот ветер. Он начинался примерно в 8 часов утра и очень скоро усиливался до огромной, порою доходящей до ураганной силы. Он хлестал по коже и глазам смесью песка с гравием, которую нес с собой, и настолько уменьшал видимость, что это грозило опасностью для путников. Чтобы ставить лагерь пораньше, в первой половине дня, мы после Эгеи выступали в путь по большей части вскоре после полуночи, так как уже после 9 или 10 часов утра продвигаться приходилось как в густом тумане. Каждый старался держать в поле зрения впереди идущего, и даже проводники, лишившись своего обычного компаса, солнца, нередко проявляли неуверенность в выборе правильного направления. Если в дни отдыха не нужно было поить верблюдов, всякая жизнь в нашем дуаре замирала уже в середине первой половины дня. Каждый безропотно заворачивался в одеяло и терпеливо позволял песку засыпать себя до тех пор, пока после полудня, часа в 3–4, по мере того как садилось солнце, сила ветра не начинала быстро убывать и все снова пробуждалось к жизни. Отряхнув песок, вынимали кухонную посуду, разжигали костры из верблюжьего помета и готовили еду. В таких местах ночь — друг человека; ночью он живет, тогда как днем лишь с трудом существует. Звезды сверкают великолепным блеском. Нескончаемое спокойствие сменяет клубящийся песком ветер. На темном фоне неба резко выделяются светлые гребни дюн и величественная красота, таинственное очарование пустыни вновь обретает свою полную силу.

Я воспользовался пребыванием в Каро, чтобы надеть сандалии на последнего из моих пригнанных из Борну верблюдов и тем самым облегчить его судьбу. Это животное принадлежало к мало ценимой породе, которую научились разводить коям в неблагоприятных климатических условиях Борну. Не имея привычки к горячему песку и острому гравию, верблюд поранил ноги, для излечения которых мне посоветовали произвести подобную операцию. Ее выполняли Хазаз и Хусейн. Действуя шилом, они кожаными полосками пришили кусок толстой верблюжьей кожи соответствующего размера к грубой мозолистой подошве животного. К сожалению, не существовало столь же действенного средства против его все возраставшего истощения, и когда 18 мая мы продолжили путь, то в тот же день оказались вынуждены снять с него поклажу.

Как уже говорилось, Каро является самым низким местом в Боделе на выбранном нами маршруте и по данным барометра и термометра лежит ниже уровня Чада немногим более чем на 100 метров. К следам фауны, существовавшей здесь некогда благодаря обилию воды, добавляются многочисленные обломки домашней утвари, черепки глиняных сосудов и тому подобное, что позволяет предположить, что на островах и по берегам бывшей лагуны обитало более постоянное население, нежели те путники, что останавливаются теперь у колодцев. Это наблюдение вполне согласуется с распространенным в Канеме и Борку преданием о том, что до высыхания неглубокой котловины обе ее стороны соединялись друг с другом рядом непрерывных поселений. Даза в Борку пересказывают различные истории о том, как быстро доходили до их мест любые известия из государства Борну, а старый вождь Иртши Годда в Джине, которого нынешнее поколение, правда, уже не знает, еще рассказывал своим потомкам, как вода из Боделе и Эгеи постепенно отступала в Борну. То, что все это относится не к столь уж давнему прошлому, вытекает, по-видимому, и из утверждений еще здравствующих старых людей из причадской области Карка, согласно которым лет сто назад их предки отправлялись в набеги в северо-западную сторону по воде Бахр-аль-Газаля. Однако старики среди улед-солиман, которые пришли в эти места с газиями ¹⁹ из Феццана в начале нашего века, помнят их только в том виде, в каком они предстают сейчас.

От Каро мы снова начали немного подниматься в северо-восточном направлении. Преодолев неподвижные массы дюн, окружающих углубленные места с водой, мы вступили на постепенно повышавшуюся равнину, представлявшую собой частично серир, частично настоящий песок, частично твердый глинистый грунт без песчаного покрытия. Земля здесь усыпана теми удивительными пустынными образованиями в форме тонкостенных трубок, пустотелых шаров, полушарий, цилиндров, булав, звезд, крестов, пирамид, ниток жемчуга, которые уже неоднократно занимали ученых. Затем мы попали в странную местность, подобную уже встречавшейся однажды в оазисе Агадем, по борнуанской дороге, и дважды после нашего выступления из Канема, где превратившийся в тонкий порошок верхний слой не оказывает никакого сопротивления ноге, так что бредешь по глубокой, похожей на муку пыли, окутанный плотным облаком, которое стесняет дыхание и забивается в нос и глаза. После девятичасового перехода, испытывая огромную усталость, мы остановились в хатийе Ваданга. В этой неглубокой долине много колодцев с пресной водой глубиной от 2 до 2,10 метра. За верхним пластом песчаной почвы с примесью глины и извести следует слой глины толщиной метра в два, под которым находится водоносный песок.

Шейх Абд ал-Джлиль не дошел до Ваданги и остановился у остававшегося справа от дороги колодца. 19 мая он прошел мимо нас раньше намеченного нами выхода, а поскольку он намеревался дойти только до Анкарао и провести там несколько дней, то мы последовали за ним лишь назавтра и добрались до этой неглубокой долины спустя несколько часов, следуя в северо-северо-восточном направлении. Редкий и привлекательный облик придают Анкарао многочисленные пальмы дум. Сама долина протянулась сильно изогнутой линией с запада на восток и обрамлена разнообразными группами песчаных холмов. Среди многочисленных колодцев лишь один дает пресную воду, тогда как в других она имеет солоноватый привкус.

Так как 20 мая мы увидели молодую луну, а тамошние арабы неохотно отправляются в путь в первый день месяца, мы продолжали отдыхать и на следующий день. 22 мая, затратив на это всего четыре часа и двигаясь примерно в том же северо-северо-восточном направлении через цепи дюн, простиравшихся с северо-запада на юго-восток, по равнинным серирам и травянистым лощинам мы дошли до долины Мейбис, которая более, чем все предыдущие, походит на настоящее вади и вытянута с запада-северо-запада на восток-юго-восток. Затем последовала последняя перед Борку стоянка Яйо ас-Срир, которую даза называют Киши-Киши, Кихи-Кихи, или Кифи-Кифи, и которая лежит между расположенными на северо-востоке Яйо ал-Кебиром и Тунгуром и Эдингой на юго-востоке. Мы добрались до широкой неглубокой долины 23 мая за пять часов, идя в восточном-северо-восточном направлении, и нашли там относительно обильную растительность в виде пальм дум, акаций сайяль и тундуба. Разбив лагерь у колодца глубиной в 3,13 метра, мы намеревались провести там несколько дней, как это было принято у арабов, чтобы собраться с силами для последнего трудного отрезка пути до знаменитого источника Галакка — первой стоянки в Борку, а также чтобы предварительно обсудить дележ урожая фиников в Борку и возможные военные действия. Однако здесь дело у них не пошло. Так и не был решен вопрос, должны ли получить свою долю те знатные люди, что уехали в Вадаи. В качестве довода толпа выдвигала тот, что их не отправляли официальными делегатами и что, вернувшись, они наверняка не станут делиться с остальными подарками, полученными от короля Али. Правда, в их пользу говорило то, что они являлись самыми уважаемыми людьми племени, оставили здесь свои семьи и должны были представлять перед правителем Вадаи общие интересы. Естественно, очень много говорилось относительно военных набегов из Борку, поскольку прошел слух, что магарба уже выступили на Гуро. На эти совещания уже приходили многие жители оазисов Борку, наверняка знавшие о том, что лишатся своего урожая фиников. Свою единственную надежду они возлагали на ту добычу, которую смогут получить в совместных набегах со своими неудобными друзьями или господами, и вынашивали враждебные планы против Эннеди, Вандиянги, махамидов и Тибести. Большинство из них принадлежали по цвету кожи к категории ахдар, по разработанной мною шкале, однако нередко встречались и асмар.

О сборе общих советов Абд ал-Джлиль оповещал звуком малого барабана следующим образом: если те касались внутренних дел и известий общего характера из внешнего мира, тогда через регулярные промежутки производились отдельные удары, в то время как три коротких, следующих друг за другом удара, сменявшиеся одной более длинной паузой, свидетельствовали о военных делах, о грозящих нападениях и тому подобном. Во всем племени было лишь два барабана: один принадлежал джебаир и находился под надзором вождя, другой — шередат, которые, по-видимому, имели на это право благодаря своей численности и самостоятельному положению.

Мы провели целую неделю в Яйо ас-Срире. Там я испытал горечь потери своего последнего борнуанского верблюда, которого мне пришлось забить, когда он дотащился туда с большим трудом и без поклажи; это был единственный из трех, чье мясо по крайней мере пошло нам на пользу. Теперь у меня оставался только один верблюд, купленный в Канеме, который, хотя и подавал большие надежды, к сожалению, был пока неспособен переносить тяжелые грузы из-за своей молодости. Редко, пожалуй, хоть какой-либо кочевник уделял своему стаду такую нежную заботу, как я этому животному — последнему, остававшемуся у меня средству передвижения. К тому же температура воздуха отнюдь не делала наш привал приятным отдыхом. Ежедневно через несколько часов после полудня ртутный столбик термометра в достаточно густой тени деревьев поднимался выше 45 °C, и эта жара становилась вдвойне невыносимой из-за высокой влажности воздуха. Вечером 25 мая с севера и северо-востока потянулись даже обильные грозовые тучи, в то время как днем преобладал западный ветер, и, хотя упало всего несколько дождевых капель, с севера над нами пронеслась ужасная буря с громом и молнией, вынудившая сложить палатку и загнавшая нас без всякого укрытия в песок. С приближающимся сезоном дождей эти внезапные песчаные бури даже без электрических явлений часто происходили на дальнем юге между Эгеи и Борку, так что мы, чтобы придать палатке достаточную прочность, закапывали ее опорные палки (дрек) на несколько футов в песчаную почву и насыпали песок на ее лежащие на земле боковины. Арабы приписывали тучи, почти ежедневно накапливавшиеся во второй половине дня на востоке или северо-востоке, ливням в Эннеди и в долинах, лежащих к северу от Вадаи.

Между Яйо ас-Сриром и источником Галакка расстояние измеряется тридцатью с чем-то часами напряженного перехода, который арабы обычно совершают за один день и две ночи. В этой местности нет воды, а так как для лошадей, женщин и детей при медленном переходе потребовался бы слишком большой запас воды, то они предпочитают проделать его побыстрее, тем более что после достижения цели можно и отдохнуть. Чем тяжелее становился последний отрезок пути, тем труднее было договориться о перевозке багажа, так что мне пришлось пойти на неудобства и разделить его на части, чтобы склонить своих друзей и соседей захватить его с собой.

Мы выступили из большой хатийи 29 мая с поднимающейся вечерней свежестью в направлении на северо-северо-восток и четыре часа спустя перевалили через невысокий хребет Аманга, покрытый песком и камнями темного цвета, откуда начинает повышаться обширная пустынная местность между Борку и Боделе. Следующие три часа мы двигались по хамаде (каменистой пустыне. — Пер.), а после полуночи устроили на несколько часов привал. Не разгружая верблюдов, мы довольствовались небольшой закуской и продолжили путь по повышающейся местности того же характера. Через шесть часов мы достигли южной оконечности горного хребта, похожего на Амангу, который простирался с северо-запада на юго-восток, обозначая примерную середину между Яйо и Галаккой, и назывался Эннебинга Кусонга, как и песчаные понижения почвы, в соответствии с этим названием поросшие здесь и там тундубом. В этом месте от него отходил на восток укрытый песком отрог, у подножия которого мы, спустя еще несколько часов, около полудня 30 мая остановились на шестичасовой привал на поросшей травой равнине. Из-за сильного восточного-северо-восточного ветра, который помешал нам даже сварить пищу, этот привал оказался очень неприятным, и, почти не отдохнув, мы приступили вечером ко второй, более длинной и утомительной половине последнего этапа. На закате мы наткнулись еще на одно небольшое песчаное понижение, поросшее тундубом, сиваком и кормовыми травами, но начиная отсюда всякая растительность исчезла. Не дав себе даже малейшего отдыха, мы продолжили путь через хамаду, после полуночи перевалили через значительную возвышенность, которая простирается с северо-запада на юго-восток и образует часть местами скалистого кольца вокруг Борку, на западе, юго-западе и юге известного под названием Тейманга. После этого мы сначала постепенно спускались по понижающейся к востоку пустынной равнине, а к восходу солнца внезапно вышли на спускающийся террасами уступ у южных оазисов Борку, который даза называют Чисонно, а арабы Сатах (т. е. буквально «крыша»), и до полудня расположились лагерем у источника Галакка.

После рокового путешествия по Тибести ²⁰, ужасы которого были еще живы в моих воспоминаниях, я ни разу не участвовал в таком изнурительном походе. Последний ночной переход при большом утомлении и отсутствии каких бы то ни было дорожных примет был к тому же небезопасен и часто стоил жизни арабам, несмотря на развитое у них умение ориентироваться на местности. Я не раз засыпал, сидя на лошади, на которую, к сожалению, нельзя было очень полагаться и которая выказывала минимальное стремление оставаться в обществе всех остальных. Как только я уснул, она замедлила шаг, а когда я после полуночи проснулся, она совсем остановилась, и я тщетно принялся искать своих спутников или хотя бы их следы. Продолжавшаяся и ночью буря быстро засыпала песком неглубокие отпечатки копыт верховых и вьючных животных. Не пускаясь на их поиски, которые могли только сбить с толку, я сошел с лошади, покорно уселся на землю, собираясь, если будет нужно, с рассветом ехать дальше в восточном-северо-восточном направлении, которого мы придерживались до сих пор, и привязал повод лошади к руке на тот случай, если меня одолеет сон. По счастью, я не смог от беспокойства заснуть; спустя некоторое время я увидел, как в ночи колышется какая-то темная тень. Довольно близкое расстояние позволило предположить, что это часть наших людей, и, примкнув к ним, я счастливо добрался до цели. Многих из наших еще не хватало, они появлялись по одиночке в течение дня, а некоторые пришли только вечером и, как обычно, заблудился мой легкомысленный Солиман.

Уже в серых утренних сумерках мы заметили дюны и песчаные горы, окружающие окрестности Джина и Айн-Галакки. Здесь кончается хамада и путешественник спускается на плоскую песчаную равнину, заполненную дюнами, каменистыми скоплениями темного цвета и богатую кормовой травой, а на горизонте вскоре возникают довольно высокие деревья, растущие поблизости от знаменитого источника. У него мы обнаружили лагерь нескольких магарба; разложив коровью шкуру, они пробовали недозрелые финики из близрасположенного Джина, которыми мы заглушили самые сильные приступы голода. Я не мог не подивиться выносливости своих спутников, увидев, как вскоре некоторые из них, даже не поспав после только что перенесенного напряжения, тоже поспешили в Джин, чтобы запастись финиками.

Источник Галакка необыкновенно богат пресной водой, источник бьет у подножия песчаного холма и течет по руслу в несколько футов шириной и длиною примерно в километр на восток, где постепенно иссякает на пышных пастбищах тамошней равнины. Непосредственно у его истока образовался бассейн, который густо порос тростником и высокой травой. Как только расширяют устье источника, из него обильно начинает течь вода. И я с понятным сожалением смотрел, как это богатство захлебывается в порожденном им самим скоплении перегноя, тростника и травы. Еще видны следы прежних, частично искусственных ответвлений водного потока — доказательство того, что прежние поколения умели лучше ценить этот драгоценный дар природы. В непосредственной близости от источника я обнаружил остатки старой, прочной четырехсторонней постройки из обожженного кирпича. Ее длинные стороны, ориентированные на юго-восток и северо-запад, насчитывают 235 шагов при ширине в 160 шагов, а по углам, по-видимому, когда-то высились башенки. Кирпич хорошо сформован и обожжен, раствор очень крепкий; вся постройка свидетельствует об известной степени строительного искусства, которое теперь не встречается ни в тех местностях пустыни, где я побывал, ни в Борну. Поблизости от этих остатков стен кое-где имеются другие, меньшего размера и худшего качества, расположение которых я, однако, не смог с уверенностью определить.

Многие туземные жители относят возникновение этих непривычных для здешних условий построек ко времени переселения правящей группы в Борну, и в этом случае Борку можно было бы идентифицировать с местностью Бардева, или Бардеита, которую обнаружили первые переселенцы на своем пути на юг из оазиса Ауджила и которая на протяжении определенного времени оставалась центром их владычества. Однако вряд ли эти развалины столь стары. Правда, другие тоже приписывают их правителям Борну, только более позднего времени, когда те распространяли свое господство на север за Феццан; они рассказывают, что тогда с ксаром была связана мечеть, а в нем самом хозяйничал в качестве наместника один муаллим (вероятно, чтобы одновременно укоренить в Борку ислам). Наконец, третьи утверждают, что эти постройки являются делом рук кочевников из Египта, которые покинули родину при Мухаммеде Али и какое-то время держались в этом укрепленном замке.

Мне кажется наиболее вероятным второе объяснение, ибо к тому же времени наивысшего расцвета и могущества Борну в самой этой стране относятся и некоторые остатки схожих построек из обожженного кирпича. Старики в Борку говорят, что уже упоминавшийся Иртши Годда рассказывал о некоем факихе Мешремми, предке канемиджинов, как о последнем повелителе в этом ксаре. Уже давно рядом с источником никто не живет постоянно, однако говорили, будто сенуситы избрали это благодатное место для возведения своего миссионерского центра.

Уже в день нашего прибытия магарба, вернувшиеся из набега на жителей оазиса Гуро, предложили мне первую добычу — большого, сильного и хорошо обученного верблюда. Он относился к числу превосходных верховых верблюдов, разводимых бидейят, верблюдов, которые хотя, возможно, и уступают в резвости мехари туарегов и хеджин бишаринов в Египте, но имеют перед ними то преимущество, что одновременно являются великолепными вьючными животными. Трудно переоценить их роль в набегах и нападениях, предпринимаемых арабами Канема, так как они не выдают своего присутствия ревом, повинуются малейшему знаку всадника и спокойно остаются одни с седлом на спине, не делая поползновений уйти прочь. Мои спутники называли эту породу верблюдов зузаль и, к моему удивлению, наделяли именем мехари местного борнуанского верблюда, который по своим свойствам являет собой полную противоположность широко известному повсюду под этим именем несравненному скаковому верблюду туарегов. Как ни был необходим мне хороший верблюд, я был вынужден отказаться от его покупки, когда была отвергнута предлагаемая мною цена: одна тоба короробши ²¹, четыре борнуанских платья и 5 талеров. Правда, цены здесь так изменились, что одна тоба короробши из Кано стоила столько же, сколько две рубашки из Борну, а за одну из них просили 2 талера.

1 июня в Джине собрались самые знатные люди улед-солиман и магарба, чтобы поделить между собою долины с финиковыми пальмами в Борку. Джин и Кирди достались последним, Нгурр и Эллебое — первым, тогда как северные оазисы Буду, Тигги и Ярда, которые приносили более благородные, созревающие позднее сорта фиников, предназначались для совместного использования. Вун — оазис, подчинявшийся королю Вадаи и принадлежавший более или менее враждебным наказза, не упоминался вовсе.

В то время как главы семей улед-солиман проследовали в Нгурр, чтобы произвести распределение тамошних финиковых пальм среди различных подразделений и групп племени, я со своим соседом Хусейном отправился в Джин, горя любопытством познакомиться с этим так называемым Белед-ал-Амйян (т. е. дословно, «городом слепцов» — название, происхождение которого я не смог установить). Этот оазис лежит километрах в шести к северо-востоку от источника Галакка, он овальной формы, вытянут в длину с востока на запад и состоит из пальмовой рощи, перемежаемой песчаными холмами и разделенной на северную и южную половину рядом дюн. Многочисленные, по виду довольно беспорядочно размещенные сады, где выращивают пшеницу, просо, дурру и немного мелколистного табака того сорта, что разводят в Феццане, свидетельствовали об определенном трудолюбии жителей. Хижины были совершенно такие же, как у кочевников Тибести и у наших арабов, и лежали разбросанно на песчаных холмах. Их немногочисленность, что-то около пятидесяти, мало соответствовала тем ожиданиям, какие я невольно себе составил, ибо Джин очень хорошо известен, тогда как о других оазисах Борку вряд ли услышишь в Феццане и Борну. Это обстоятельство, без сомнения, указывает на его прежнее большое значение, о чем свидетельствуют и многочисленные, связанные с этим местом предания. Кроме прочного замка у источника Галакка в Джине, как говорят, существовали еще три подобные постройки, развалины которых еще можно частично увидеть, однако отыскать их мне помешали протяженные песчаные дюны разнообразной формы. Сначала Адама Тои, человек благородного происхождения из Джина, который стремился насильственным путем добиться власти вождя, якобы возвел с помощью чужаков каменный замок, после чего его противники воздвигли для отпора ему похожее сооружение. Наконец, Али Бен Сиди, вождь гунда в Тибести, будто бы построил третье каменное здание в начале этого столетия, причем его назначение осталось неизвестным. Не знаю, основываются ли эти сведения на действительных событиях или нет, но я, во всяком случае, предполагаю, что это поселение имело прежде большее значение. Правда, уменьшение населения объясняется в какой-то мере тем обстоятельством, что незадолго до нашего появления оазисы Джин, Кирди, Нгурр и Эллебое выдержали нападения махамидов. По словам туземцев, помимо стад и другого имущества они увели с собою в плен около полутора тысяч человек. Даже если эта цифра вследствие обычной склонности к преувеличению оказалась бы сильно завышенной, все же в целом оазисе с трудом можно было отыскать хоть одного верблюда или какой-нибудь мелкий скот, а женщины и дети были редким явлением.

Борку после прихода в эти широты арабов сделалось несчастной страной. Прежде его жители порою вели со своими соседями войну, порою жили в мире, как это водится среди племен пустыни при их бедности и отсутствии представления о законности, однако у них были и союзники и уж никогда все окрестные племена не являлись одновременно их врагами. Но с тех пор как улед-солиман стали совершать оттуда, как из своей ставки, набеги во все стороны, потерпевшие урон соседи, дождавшись их возвращения в Канем, старались отомстить оставшимся на месте жителям, что для них обычно не составляло труда при их численном перевесе. Таким образом, бедные жители дошли до того, что стали радоваться приходу своих господ, появлявшихся под именем друзей, ибо это была их единственная надежда отбить потерянное имущество. Правда, полугодовой мир и скудную добычу они дорого оплачивали голодом и нуждой в присутствии бессердечных кочевников и жизнью в страхе и неуверенности после их ухода.

Родословную жителей Джина нелегко установить. Хотя их объединяют под общим названием джиноа, просхождение их отдельных подразделений весьма различно. Первоначальными хозяевами оазиса некогда были кочевники атерета, которые позднее присоединились к общему движению на юг. Денэм и Клаппертон еще застали их в качестве значительного племени в южной части борнуанской дороги, а теперь их остатки живут в округе Казель в Борну. Помимо первоначальных, проживающих на родине, остатков этого племени мы обнаруживаем среди джиноа семьи джавана, которые, как говорят, пришли из Канема; беша, которые происходят из Ури; тюрдо, которые являются людьми горан из Северного Вадаи; джаварда, которые называют себя родственниками кара, или креда, из Бахр-эль-Газаля; догорда, которые явились из Канема, чьей первоначальной родиной был якобы Вун, а также мелкие осколки других племен. Столь разнообразное происхождение приводит к наличию множества вождей, среди которых, однако, во внимание уже давно принимается один лишь Мухаммед Ланга. В прежние времена упомянутый вождь племени джавана, Иртши Годда, был самым почитаемым вождем оазиса, а его свойство с семьей племени джагада привело к тому, что это племя приобрело в оазисе большое влияние. Однако оно не владеет там финиковыми пальмами, как другие племена в остальных оазисах этой местности. Собственно хозяевами являются лишь джиноа.

Оазис так богат водой, что в самых глубоких местах воду из земли можно черпать без всяких приспособлений. Даже в пустынных окрестностях по дороге мы натыкались на какой-нибудь бугорочек, покрытый растительностью, у подножия которого из расщелины бодро бил еще неизвестный источник. Местность не сплошь ровная, а обнаруживает то скальные выходы, то песчаные нагромождения, и поверхность ее сообразно со степенью противодействия почвы эродирующим атмосферным воздействиям приобретает различный характер. Обширные пространства покрыты слоем квасцов, а там, где отсутствуют скалы, песок и квасцы, на поверхность выступает сероголубая глина.

4 июня мы покинули источник Галакка, но не сразу попали в предназначенное для нас место, оазис Нгурр, переход до которого едва ли занял бы полдня. Нам незачем было спешить, поскольку финики там еще не созрели, так что уже через два часа, пройдя в восточном-юго-восточном направлении по району песчаных холмов, редко поросших этелем, ошаром, сиваком и акациями, мы остановились поблизости от источника Малли. Его обильная, вкусная вода — настоящий подарок природы — столь же мало использовалась, как и вода Айн-Галакки. Правда, поблизости находились какие-то неухоженные плодовые растения, следы одичавшего сада, однако большая часть воды застаивалась в заросшей тростником трясине. Ошар вырастает здесь до размера солидных деревьев, а с сивака голодные жители тщательно обобрали все плоды. Salvadora persica так распространена в Борку, Боделе и Эгеи, что ее ягоды приобретают определенное значение для пропитания людей. Ряд племен, такие, как джагада и далеа из Кирди, сангада и джири из Нгурра, носят общее прозвище кукурда, т. е. едоков кукуры — так называют сушеные ягоды сивака.

Мы и на следующий день оставались у источника Малли, отчасти потому, что его окрестности богаты кормовыми травами, отчасти из-за невыносимой жары, когда ртуть в термометре при слабом юго-западном ветре поднималась до 45 °C. Дважды на горизонте с северо-востока собирались грозы. Они проносились на запад севернее нас, и, хотя несколько охладили атмосферу резкими порывами ветра, их действие оказалось мимолетным. Только 6 июня, через два часа перехода в том же восточном-юго-восточном направлении, мы прибыли в Нгурр. Миновав район песчаных холмов, посередине которого лежит источник Малли, мы оказались на пустынной равнине, занятой тесно стоящими, плоскими скалами из горизонтально напластованной серой и иногда окрашенной в розовый цвет горной породы высотой от трех до четырех футов. Затем мы преодолели более обширную возвышенность, тянущуюся с севера на юг, покрытую черной галькой, и по ту сторону от нее вступили на равнину Нгурр, на которой за высоким и массивным валом песчаных дюн, в глубокой долине внезапно появилась пальмовая роща. Оазис Нгурр состоит из юго-западной и северо-восточной частей, которые отделены друг от друга идущей с северо-запада на юго-восток скалистой возвышенностью небольшой высоты, но довольно широкой. Юго-западный Нгурр носит название Дигре, при разделе он достался джебаир и миаисса; северо-восточный называется Нгурр Ма и предназначается на ближайшее время шередат. Наш фарик вскоре разбил лагерь на ровном участке из серой глины у подножия цепи дюн, которая окружает пальмовую рощу, а я в это время взобрался до середины песчаной дюны, чтобы воспользоваться тенью растущих там пальм.

Моим ближайшим соседом был один даза по имени Харан со своей семьей, хижина которого стояла на вершине эрга. Финики в нашей половине оазиса созрели, пожалуй, еще меньше, чем финики в Джине. Даже самый ранний мелкий серый сорт (туземцы называют его кудо, а мои спутники — ал-бейд), который арабы предпочитают пускать на корм лошадям, был еще очень зеленым, а у остальных сортов, употребляемых в свежем виде (ротоб), даже не замечалось пока никаких признаков созревания.

Пребывание в Борку

Ограждение для палатки. — Тщетные попытки раздобыть лакби. — Набег на Эннеди. — Мужчины улед-солиман под башмаком своих жен. — Известия о роковой судьбе набега. — Скорбь женщин. — Возвращение спасшихся от плена — Переговоры с бидейят о возвращении пленных. — Печальная судьба сына Адамы — Напрасные попытки побудить Хазаза к возвращению в Канем. — Разговоры с улед-солиман об их преступной и жалкой жизни. — Моя осведомительница из Эннеди и ее бегство. — Трудности с приобретением мяса и зерна. — Безрезультатные попытки забивать скот для собственного потребления. — Бесстыдное поведение арабов. — Голод и нищета среди туземцев. — Потеря последнего верблюда и малые шансы на приобретение других. — Неоправдавшаяся надежда продать палатку и лошадь. — Поездка в Эллебое для сбора фиников. — Возвращение миссионеров-сенуситов и их неизменная враждебность. — Решительное выступление Хазаза в защиту долга гостеприимства. — Вождь племени шередат ал-Асвад. — Посланец короля Вадаи и его неудачная миссия у магарба. — Возвращение к источнику Галакка и переход к финиковым рощам в северных долинах Борку. — Прибытие в Буду. — Описание оазиса. — Способ получения там соли. — Вид с горы Корока на горную цепь Ту — Деревня Тарака. — Прочие деревушки в Буду. — Возвращение к Айн-Галакке и дорогостоящая покупка верблюдов для обратного пути в Канем.

С прибытием в Нгурр наступила грустная пора бездействия, сопровождавшаяся жарой и ветром, однообразие которой действовало в высшей степени удручающе на состояние ума и духа. Наивысшая дневная температура в течение следующих недель никогда не опускалась ниже 35 °C, в большинстве же случаев она превышала 40 °. К тому же ветер, дувший по мере приближения летнего сезона чаще всего из восточной половины розы ветров, все больше перерастал в ежедневную песчаную бурю, делавшую невозможным какое бы то ни было занятие. Правда, под руководством Харана мы окружили палатку оградой из пальмовых веток, которые просто втыкали в песок и связывали друг с другом, однако после завершения работы пытка от жары только увеличилась. Весь подгоняемый ветром песок накапливался у ограды, вскоре образовав вокруг нас настоящую стену, которая хотя и защищала палатку от воздействия ветра, но превращала ее при этом в подобие раскаленной печи.

Это время показалось бы мне еще более невыносимым, если бы не мой сообразительный сосед Харан, ставший для меня щедрым источником сведений, ибо он прекрасно знал страну тубу и подразделения их племен и был достаточно умен, чтобы помочь мне в освоении диалекта даза. Он заботился для меня и о материальных удовольствиях, стараясь удовлетворить их регулярной добычей лакби и используя для этой цели различные неплодоносящие деревья поблизости от нас. Однако все попытки обеспечить нас этим алкогольным напитком кончались неудачей; возможно, к моему благу, ибо я действительно побаивался того, что, пытаясь внести хоть какое-то разнообразие в монотонное существование, привыкну к употреблению этого зелья. Моим людям всего несколько раз удалось заполучить вытекающий по ночам сок, так как едва любители выпить обнаруживали такое дерево, как исчезало и содержимое нашего сосуда, укрепленного на нем. В самые ранние часы мы не успевали опередить воров, и они всякий раз с ловкостью добивались своей цели, даже когда кто-то из моих людей спал у дерева. Наконец Хадж Хусейн как-то, еще до рассвета, спрятался поблизости от дерева и незадолго до первых утренних сумерек обнаружил злоумышленницу в лице одной знатной арабки. Тогда все согласились, что там, где даже женщине не стыдно не только пить запретный сок, но красть его, нам следует отказаться от всяких дальнейших попыток его добычи.

Чтобы воспользоваться временем, остающимся до сбора урожая, вскоре после нашего прибытия в Нгурр был задуман набег на Эннеди. Я тоже намеревался принять в нем участие, чтобы хотя бы мельком увидеть эту наименее известную часть восточной пустыни. Из-за удаленности области бидейят от Борку (расстояние между ними достигает около семи дней пути), а также чтобы набрать как можно больше участников, было решено провести эту операцию на верблюдах. Если из полутораста всадников, которых арабы могли выставить на лошадях, исключить тех, кто отправился в Вадаи, и тех, кому препятствовали возраст, болезнь и личные обстоятельства, то никак не набиралось силы, необходимой для набега против густонаселенных долин Эннеди. Однако подходящими верблюдами владели почти все, так что если из общего числа в 400–500 воинов (арабов и рабов) в набег отправятся несколько сотен, то оставшихся вполне хватит для защиты женщин, детей и верблюдов, тем более что в данный момент едва ли можно было ожидать какого-то нападения. К сожалению, я располагал только молодым верблюдом и при всеобщей нехватке этих животных не имел шансов купить другого, более пригодного для подобного предприятия. Несмотря на это, я хотел попытаться воспользоваться своим верблюдом и велел привести его с пастбища, расположенного в нескольких днях пути. Но он пришел уже с пораненной ногой, и, таким образом, попытка выступить вместе с воинами окончилась неудачей. Я был вынужден воздержаться от исполнения своего горячего желания и продолжать однообразную жизнь в лагере. В конечном счете в набеге приняли участие 100 улед-солиман и столько же жителей Борку. По дороге к ним присоединились еще сотня воинов-магарба и их знакомые даза. В первые же дни многие, особенно рабы, вернулись обратно, едва они убедились в непригодности своих верблюдов, ибо жизнь и безопасность в подобного рода операциях, естественно, зависит от надежности верховых животных.

После отбытия газиев жизнь стала еще монотонней, чем прежде, и моим единственным утешением являлся сосед Харан, который также отказался от участия в набеге из-за отсутствия подходящего верблюда. Из моих людей Солиман становился все небрежнее, Хамму, несмотря на вернувшееся к нему здоровье, все ленивее, и только Хадж Хусейн был очень занят, стараясь раздобыть как можно больше лифа и приготовить из него веревки для дальнейшего путешествия и на обратный путь (такие веревки не теряют своей прочности из-за жары и сухости, подобно веревкам из волокон пальмы дум).

Врачебная деятельность иногда приводила меня в Нгурр Ма к шередат. Их фактический вождь ал-Асвад, с которым я бы охотно познакомился, ибо из всех арабов Канема он определенно был самым известным в Судане, находился еще у короля Вадаи. Однако его брат ал-Хиши, женатый на сестре Абд ал-Джлиля, оставался дома. Его жена была самой смышленой, самой приятной и самой любимой женщиной во всем племени. Она непринужденно общалась с мужчинами, ни в малейшей степени не теряя их уважения, и пользовалась неограниченной властью над своим супругом. Правда, среди улед-солиман это было, по-видимому, правилом, и было любопытно видеть, как эти грубые мужчины, все существование которых представляло собой жестокую борьбу с трудностями жизни и опасностями и которые наводили на всех страх, были бессильны в собственном доме. Хиши к тому же был еще и неженка. Я лечил его от катарального воспаления гортани и миндалин, перед которым он испытывал смертельный ужас, а к связанным с этим недомоганием умеренным болям он проявлял поистине детскую чувствительность. На примере детей жены Хиши я увидел, что арабы на своей новой родине переняли обычай негров и метисов обрезать детям язычок с помощью ножниц, чтобы защитить их, как они полагали, от целого ряда болезней, а также удалять в зародыше клыки, чтобы уменьшить опасности, связанные с прорезыванием зубов.

Прошли две недели с тех пор, как наши люди отправились в Эннеди, и известия от них, разумеется, не поступали. 1 июля, во время послеполуденной молитвы аср ²², из ближайшего селения до нас донесся вопль, кторый наполнил всех жутким предчувствием. Вскоре оттуда показались женщины, с громким горестным воем заламывавшие себе руки, шагавшие нетвердо, пританцовывая и посыпая голову песком. Наши выбежали им навстречу, и вскоре весь лагерь наполнился причитаниями. Как видно, обычай требовал выражения горя с соблюдением определенного ритма. Женщины, спеша от одной к другой, обнимаясь с громкими жалобами, тихими стонами или речитативным пением, танцуя или отбивая такт ногами и даже дико кружась в круге и вырывая себе волосы, соблюдали определенный ритм. Это продолжалось долго, прежде чем удалось вырвать у них хоть какие-то слова, но и они мало что значили. Какой-то неопределенный слух о том, что наши воины были уничтожены в Эннеди, дошел до селения. Однако никто не знал, откуда и через кого. Мужчины вскочили на лошадей, чтобы разузнать причины печального известия, и вскоре принесли из дуара шередат рассказ о вероятных обстоятельствах дела. Согласно этому рассказу, улед-солиман вместе с сопровождавшими их даза, общими силами в 150 или 200 человек, направились прямо на восток в близлежащую долину Эннеди, Эннери-Никауле (или Кауле), тогда как магарба со своими даза держали путь к расположенной северо-западнее долине Эннери-Мурдо. Первые вскоре завладели приличным стадом верблюдов и решили оставить его у какого-то колодца под охраной слабых, больных и с плохими верблюдами воинов, тогда как остальные отправились за дальнейшей добычей. Однако оставленные у колодца не выполнили эту договоренность, а сразу же пустились в обратный путь в Борку; у первого же колодца на них напали враги и частично перебили, частично взяли в плен, а их было 24. Остальным досталась весьма скромная добыча, и теперь они, должно быть, находились на пути домой. По слухам, и у магарба дела обстояли неважно.

Когда были получены точные сведения с перечислением имен пропавших без вести и убитых, прекратились громкие жалобы тех, чьи родственники не пострадали, но зато рядом со мной из хижины мурабида Брахима ас-Зедани, которого считали в числе павших, днем и ночью раздавалось траурное пение его жены Бу Мераджи и его дочери. Эта последняя была особенно неистощима в выражении своей скорби. Ее горестные душераздирающие вопли разносились по пустынной долине, ее голос то замирал в тихих стонах, то в тишине ночи слышались ее кроткие трогательные жалобы, пока природа не брала свое и она в изнеможении не забывалась недолгим сном.

Спустя несколько дней вернулись уцелевшие члены экспедиции и подтвердили вести о скорбном происшествии. В тот же день в Эннеди отрядили ближайшего родственника Адамы, вождя джагада, надежнейшего приверженца арабов в Борку. Он должен был навести точные справки о судьбе каждого человека в отдельности, а также повести переговоры о сумме выкупа за пленных. Я надеялся вместе с этим посредником добраться мирным путем до бидейят, но натолкнулся на решительное возражение Абд ал-Джлиля и знатных людей, хотя сам посланный не отказывался поручиться за мою безопасность.

Через две недели, в середине июля, явился посланец бидейят некий Гордои из племени аринда диркома, т. е. теда, многие из которых жили в западных долинах Эннеди. Он передал условия выдачи пленных, сказав, что наш гонец был задержан в качестве заложника. Хотя множество бидейят находилось в неволе у арабов, тем не менее те не предложили, как можно было бы ожидать, обменять их на пленных. Чувство солидарности не слишком развито у жителей Эннеди, и лишь один из них согласился обменять своего пленника-араба на члена своей семьи. Остальные потребовали выплатить за каждого человека по десять верблюдов, но довольствовались и меньшим количеством, если семья какого-то пленного была недостаточно зажиточной. Пришлось счесть эти условия умеренными и даже скромными и признать, что арабы, если бы они были хозяевами положения, отнюдь не проявили бы подобной снисходительности. И вот однажды, совершенно неожиданным образом, когда еще не смолкли жалобы его жены и дочери, появился мой сосед мурабид, причем без всякого выкупа. В перестрелке у колодца он не был убит, а лишь легко ранен, а затем, принимая в расчет его религиозность и бедность, освобожден взамен на обещание, что когда-нибудь он выплатит по возможности высокую сумму за свою свободу

К сожалению, сын Адамы, подававший большие надежды и тоже оказавшийся в числе пленников, отрезал себе дорогу к освобождению. Правда, его поступок вызвал восхищение не только соплеменников, но и арабов, но ему самому он стоил жизни. Связанного юношу отправили в сопровождении двух сторожей из долины Ника-уле в долину Мурдо. Ночью ему удалось освободиться от своих пут и, убив обоих стражей, бежать на их верблюде. Слух о его дерзком поступке дошел до нас через неделю, и всех обуяли страх и опасение за жизнь этого юноши, надежды племени. Хотя несколько дней спустя какой-то человек из Вуна и утверждал, что напал на его следы, вскоре мы получили достоверное известие о его смерти. Во время бегства его верблюд при переходе через скалы сломал ногу, и это обрекло его на смерть от жажды. Печальная весть пришла в дом отца, когда тот отправился на дальнее пастбище, чтобы на всякий случай привести верблюдов для выкупа сына. Можно представить себе горе вождя, у которого всего год назад судьба отняла старшего, также очень способного сына, павшего в борьбе с мисирийя из Вадаи, и у кого в качестве единственного наследника остался теперь слабоумный сын.

Это было скорбное время. Днем и ночью отовсюду доносились редкие похоронные удары барабана и причитания женщин даза. Жажду мести арабам и их союзникам пришлось сдержать по крайней мере до возвращения своих пленников. Этому способствовали разумные советы Адамы, подвергнувшегося тяжким испытаниям и производившего на меня самое благоприятное впечатление среди всех знакомых мне тубу.

У меня же пропала всякая надежда попасть в Эннеди, а перспектива оставаться вплоть до окончания сбора фиников в Борку привела в такое уныние, что я всерьез стал торопить Хазаза, который, в общем, был человеком слова, выполнить свое первоначальное обещание и доставить меня через три — четыре месяца в Борну. Сначала он уговаривал меня подождать возвращения его отца, который вместе с остальными посланными должен был приехать из столицы Вадаи через Вун. Но однажды совершенно неожиданно из Канема прибыли два спутника Бу Алака и сообщили, что тот вместе с Бен Джувейли сразу же после того, как приветствовал короля Али на озере Фитри, вернулся к себе на родину в Шитати. Тогда Хазаз по крайней мере пообещал, что не будет дожидаться сбора урожая в Тигги и Буду. К сожалению, храбрый Хазаз переоценил свою власть над женщинами нашего дуара. Они были полны решимости не только прибрать к рукам превосходные финики северных оазисов Борку, но и пополнить в Буду запасы соли на зиму и были вполне способны настоять на своем, Хазаз же в отсутствие своего отца, вождя аилет Бу алак, не мог их оставить одних, но в то же время не был склонен отправлять меня с кем-то другим из арабов, отчасти потому, что серьезно воспринимал взятую на себя ответственность, а отчасти, видимо, и потому, что рассчитывал получить от меня подарки в случае благополучного возвращения.

Так и проходили в убийственном однообразии дни, недели, месяцы. Когда исчерпались разговоры на топографические и этнографические темы, ничто больше не связывало меня с моими спутниками. В пустыне, этом замкнутом мире, они на разные лады могли повторять лишь старые, неисчерпаемые для них рассказы о верблюдах и набегах за добычей, и я очень скоро был сыт ими по горло. Вначале с самыми понятливыми и образованными я вел серьезные беседы об их недостойной жизни и пытался склонить их сделать первые шаги к ее перемене, к переходу на полезную деятельность и оседлое жительство. Были среди них даже такие, кто, следуя распоряжениям старого Абд ал-Джлиля, предлагал остаться в Борку и жить сбором фиников в тамошних долинах и возделыванием земли под хлеб. Однако отсутствие привычки к регулярной работе, нехватка рабов и уже упоминавшиеся трудности в вопросе с одеждой так и не позволили серьезно отнестись к этим предложениям и в конечном счете все разбилось о гордость кочевников. Они охотно заявляли: «Мы живем, конечно, только несправедливостью и грехом, но каким же другим образом могли бы мы зарабатывать себе на жизнь, не работая? Ведь наши предки никогда не работали и было бы позором и предательством оставить подобный обычай этих столь уважаемых жителей земли. Для чего же еще и появляются на свет эти проклятые керада, как не для того, чтобы работать на людей, стоящих выше их!».

Благосклонная судьба еще раз подбросила мне кое-какие занятия. Когда все мои попытки добраться до Эннеди провалились, я постарался хотя бы собрать возможно более точные сведения об этой местности и столкнулся при этом с рабыней некоего Абдаллаха бен Салима. Это была молодая женщина-бидейят, которая, хотя и родила от своего хозяина ребенка, содержалась по большей части в цепях из-за прежних многочисленных попыток к бегству. Но поскольку позднее она, как видно, примирилась с судьбой и выражала большую любовь к своему ребенку, ее иногда для проверки освобождали от оков. Когда пришла весть о том, что один из сыновей ее хозяина, юноша, едва вышедший из детского возраста, во время того же неудачного набега также попал в плен к ее соплеменникам, она выразила такую искреннюю скорбь, что Абдаллах бен Салим был склонен воспользоваться ее предложением лично освободить и доставить домой его сына, а пока что позволил ей передвигаться свободно. Она немедленно сбежала со своим младенцем, но уже в Эллебое ее снова схватили и с этого момента постоянно держали в цепях.

Эту женщину я получил в качестве информанта о ее родине и о языке Эннеди при условии, что я буду лично забирать ее каждый день из дома хозяина и туда же доставлять. К сожалению, эти занятия, которым я обязан обильной и ценной информацией, закончились слишком быстро. Моя наставница была взрослой, сильной, гордой и любящей родину женщиной (темный цвет ее кожи отливал краснотой), которую ни на минуту не покидала мысль вернуть себе свободу бегством. Однажды она, как обычно, проводила утренние часы в моей палатке и с горечью шутила по поводу своего сынишки, «маленького раба», которому она дала в качестве утешения имя Аллахфи (т. е. «да живет Аллах»), а потом попрощалась со мной, так как хозяин из-за ссоры, происшедшей между ней и его законной женой, отсылал ее ненадолго к одному из своих друзей в другой дуар. Я одарил и отпустил ее, ничего не подозревая, а к вечеру она — на этот раз оставив ребенка, — разогнув железные оковы, бежала. Ее следы вели снова в Эллебое, однако никто ее не настиг. Я мысленно желал всего самого хорошего мужественной и энергичной женщине и жалел только бедного маленького Аллахфи, который так внезапно лишился материнского молока.

Между тем финики в Нгурре созревали все больше. Вскоре лошадей стали кормить исключительно их ранними неблагородными сортами, тогда как остальные в количестве нескольких центнеров упаковали для отправки на рынок в Куку или для зимних запасов; они же стали существенной частью пищи для людей, так как запасы зерна все уменьшались. Финики, которые при созревании становились мягкими и предназначались для потребления свежими, так называемые ротоб, вносили приятное и лакомое разнообразие, но приходились мне по вкусу меньше, нежели сушеные. Уже в конце июля доставать зерно и мясо удавалось с большим трудом. Лишь раз в день мы ели мучное блюдо в виде каши, причем постепенно к нашему неудовольствию она становилась все жиже. Кончился запас привезенного из Канема духна, средства для покупки нового зерна у меня таяли, а возможности его найти встречались все реже. Вместе с тем стало труднее перемалывать зерно в муку, так как женщины в нашем дуаре либо отказывались это делать, когда у них самих не было зерна, либо утаивали половину его.

Вначале, когда я болел, сострадательные соседи или рассчитывавшие на подарки знакомые снабжали меня верблюжьим молоком. Но вскоре оно кончилось, ибо владельцы сами нуждались в нем, да и вообще дойных верблюдиц было немного. Правда, как уже говорилось, финики считались пищей чрезвычайно здоровой, но даже для этих неприхотливых кочевников совершенно недостаточной на длительный срок — без одновременного потребления хлеба, мяса или молока.

Мясо, однако, грозило стать вовсе недоступным. Сначала я пробовал покупать раз в две недели козу, но, не говоря о том, что мелкий скот в то время в Борку был весьма редок, его покупка становилась чрезвычайно дорогой оттого, что небольшое количество мяса нельзя было хорошо высушить и сохранить. Его хватало бы всего на два дня, даже если бы оно находилось в моем распоряжении. Но это оказалось делом совершенно невозможным. Если я забивал козу ночью и тайком, то и тогда ко мне являлись многочисленные просители: один был пожилым и слабым стариком, другой просил для своей беременной жены, третий рассчитывал на особое внимание, так как был мурабидом. В одно мгновение все мясо расхватывалось, и никому не удавалось поесть досыта.

Во время поездки в Джин я, пожертвовав полтора фунта пороха и пять метров хама, приобрел одну из многочисленных в Борку коров, ожидая от нее больше выгоды, ибо, как показывает опыт, кроме потрохов, все ее мясо можно высушить. Но моя надежда очень скоро оказалась иллюзорной. После того как животное, оказавшееся очень злым, с большим трудом было доставлено в Нгурр, его пришлось забить, также тайно и под покровом ночи, с помощью рабов нашего фарика. Несмотря ни на что, все мои надежды были посрамлены. Рабы не довольствовались частью, которая полагается согласно обычаю за такую помощь, а стали все без исключения красть. В течение всей ночи место забоя окружали соседние арабы, которые под покровом темноты сумели получить мясо через подкупленных рабов. Поведение этих людей было поистине бесстыдным и просто немыслимым на их же родине, на севере. Мой сосед-даза по имени Харан был определенно голоднее всех и, несомненно, не пробовал мяса гораздо дольше. Несмотря на это, своим сдержанным поведением он доказал, как предосудительна жадность к еде и питью у его соотечественников, и тем самым обратил мое внимание на то, что улед-солиман обязаны своему грабительскому нраву прозвищем миннеминне не только фигурально. Утром при свете дня выяснилось, что потеряна почти третья часть всего мяса. Женщинам нашего фарика поручили разрезать на полоски то, что осталось; при этом пропала примерно еще одна треть, и наконец последняя треть значительно пострадала из-за неблагоприятной погоды. В сухой летний сезон достаточно одного дня, чтобы искусно нарезанное свежее мясо превратилось в полностью просушенные, жесткие, разламывающиеся куски — кадид, но, поскольку южные и юго-западные ветры, дующие из зоны дождей, вызвали очень высокую влажность воздуха, наши припасы еще и на третий день распространяли поблизости от моей палатки запах гнили и кишели живыми существами. Не помогло и то, что мясо было предусмотрительно обильно посолено. После того как лопнула и эта надежда, мне доводилось поесть мясо только, если где-то неподалеку забивали больного верблюда или какому-нибудь арабу удавалось подстрелить антилопу, но это случалось редко. Чаще попадалась дичь в виде диких голубей или ворон, а кур в Борку я не видел.

Правда, наша жизнь впроголодь могла еще показаться великолепной в сравнении с тем, как жили бедные туземцы, которым, чтобы успокоить чувство голода и поднять настроение, приходилось почти исключительно полагаться на алкогольное действие лакби, снимающего все заботы. Хотя, по моему заступничеству и в «припадке» чувства справедливости, арабы оставили за ними примерно шестую часть нашей пальмовой рощи, этот великодушный поступок свелся на нет из-за систематических грабежей и в этой части долины. Их совершали рабы с ведома и одобрения своих хозяев. Один старик из соседнего селения, владелец большей части тех финиковых пальм, которые достались нашему фарику, иногда приходил ко мне выпросить скромное вознаграждение. Он очень хорошо понимал, что, даже если бы я захотел вернуть ему пальмы, находящиеся в моем временном владении, они не принесли бы ему пользы, и с большой благодарностью принимал вместо этого то мерку духна, то кусок бумажной ткани, а то и лист бумаги или немного табака.

Свой небольшой запас ценных вещей я поневоле вынужден был приберечь исключительно для покупки верблюдов, тем более что последний из тех, кого я еще называл своим, сдох на пастбище из-за чрезмерного потребления свежей травы — как говорят, от лопнувшего брюха. Несмотря на свой фатализм, соседи приняли такое искреннее участие в моей потере, что долго никто из них не решался сообщить мне эту печальную новость. Поскольку набег на Эннеди, так же как и другой, на Тибести, оказался безрезультатным, верблюды все еще стоили недоступно дорого, так что за одно, правда, превосходное животное, купленное взамен погибшего, мне пришлось заплатить одну тобу короробиш, четыре обычных борнуанских платья и три талера. К тому же я еще оставался в долгу перед шейхом Абд ал-Джлилем, так как для подарков дружественным вождям даза из Борку я занял у него три выкрашенные краской индиго хаусанские тобы, получив за них крепкого верблюда. Однако я не представлял, откуда же я возьму еще две «спины» из четырех, совершенно мне необходимых. Необычайно высокий падеж верблюдов со временем еще больше поднял их цену, а мы не могли даже воспользоваться их мясом, так как пастбище в Яйо находилось слишком далеко. Выпадавшие то и дело дожди способствовали росту свежей травы, потребление которой без ежедневного водопоя оказывалось для животных роковым, но послать в Яйо для разделки падших животных достаточное количество людей было нельзя, ибо они были бы вынуждены питаться там исключительно молоком. Я уже стал надеяться, что эти обстоятельства вынудят моих спутников отказаться от сбора фиников в северных долинах и вернуться в Эгеи и Канем, но и здесь победу вновь одержали женщины.

Собрав урожай в Нгурре, мы сразу же решили прибрать к рукам финики и в Эллебое. Там они созревали несколько позже. Я со своей Накой еще мог принять участие в переезде в этот оазис, когда мы оставили лагерь в Нгурре, однако в ближайшем будущем нехватка вьючных животных грозила поставить меня в величайшее затруднение. Шейх Абд ал-Джлиль больше не мог ждать уплаты долга и поэтому мне пришлось подумать о продаже лошади и палатки. То и другое очень ценится арабами, и цена одной палатки почти равна стоимости сильного верблюда, а за одну хорошую лошадь можно получить трех или четырех верблюдов. К несчастью, осматривая палатку, я обнаружил, что ее нижний край, который погружается в песок, был полностью изъеден термитами. Я и не подумал проследить за этим, зная, что эти опасные насекомые предпочитают глинистую почву и обычно не появляются в песке. Что же касается лошади, то она с ее красивым сложением, излюбленной серо-стальной мастью, ростом выше обычных борнуанских лошадей нравилась мне больше своим видом, нежели достоинствами. Это было вялое и пассивное животное, слабое на передние ноги. Если она и раньше не желала толстеть, то теперь, в течение месяцев лишенная зерна, она была более чем в жалком состоянии. Арабы, и без того не очень-то уважавшие привлекательных с виду, но изнеженных борнуанских лошадей, знали ее плохие качества; те же, кто жил подальше, с сомнением смотрели на ее худобу и рост, грозившие им в будущем большими затратами зерна. Наконец ко мне привели одного человека из Вуна, принадлежавшего к племени нореа (название на языке даза), или наварма (арабское название), который вознамерился позволить себе роскошь завести лошадь и был склонен купить мою. Этого человека звали Абу Фатима, т. е. «отец Фатимы», так как женатые тубу обычно стыдятся пользоваться своим именем. После длительных торгов мы пришли к соглашению о цене, сводившейся к одному сильному, взрослому верблюду, одному трехлетке мужского пола — хикк, одному четырехлетке женского пола — джеда и одному двухлетнему верблюжонку — бен лебун. Однако получить эту цену можно было лишь недели через две, ибо стадо покупателя находилось на пастбище в Бахр-эль-Газале. К сожалению, разбилась и эта надежда. Правда, Абу Фатима, согласно своему обещанию, пригнал из Бахр-эль-Газаля нужных верблюдов, но в Вуне на него напали и тяжело ранили родственники его умершего зятя, которые после смерти последнего хотели получить назад выкуп за его вдову.

17 августа, когда на пальмах в Нгурре не осталось ни одного финика, мы на несколько дней отправились в оазис Эллебое, расположенный километрах в двенадцати или четырнадцати дальше к юго-востоку. Очень скоро за пределами нашей долины почва сделалась каменистой, с выходом на поверхность невысоких продолговатых скал беловатого цвета. Через полтора часа дорога пошла по южной оконечности впадины, украшенной пальмами дум и называвшейся Айянга. Она лежит южнее хатийи Кауерши. Вдалеке на востоке мы заметили цепь скал, которая, по-видимому, простиралась от Буду до Вуна. Через три с половиной часа после выхода из Нгурра мы оказались в селении Эллебое. Оно расположено в четверти часа пути к северо-западу от долины с финиками на скалистом, каменистом холме и насчитывает примерно столько же очагов, что и оба поселения в Нгурре. Относящаяся к нему долина протянулась с востока на запад и помимо финиковых пальм и отдельных акаций радует большим числом тенистых пальм дум. У подножия холма, между ним и рощей, расположились колодцы примерно двухметровой глубины.

Жители здесь тоже делились на оседлых — эллебоэда и кочевников — бульту, или бультоа, и, как обычно, последние имели перевес. Робкие люди вообще оставили урожай нетронутым и только кое-где полакомились финиками ротоб. На ближайшее будущее У них оставались для пищи лишь многочисленные плоды пальмы дум. Почти все финики относились к тому сорту, который в Феццане был известен под названием тафсирт; арабы называют его бу миджа, а даза — койдо. Так как здесь собрались все подразделения улед-солиман, все принялись сообща и усердно рвать финики, сваливая их в одну кучу, чтобы затем поделить. Даза, которые, сопровождая нас, страдали от голода, тоже была обещана небольшая доля за их помощь. Поскольку в первый же день начались оживленные пререкания (без которых мои друзья, казалось, не могли обойтись ни минуты) из-за того, что куча фиников уменьшалась сама собой, еще нетронутые пальмы разделили на три части между шередат, миаисса и джебаир, и на третий день после нашего прибытия со сбором урожая было покончено.

К сожалению, мне не удалось удовлетворить свое горячее желание съездить из Эллебое в самую обширную финиковую долину в Борку — Вун, которой одной удалось избежать владычества арабов. Поскольку у меня не было подарка для тамошнего вождя, я не мог отправиться туда сам. Арабы же были либо слишком заняты сбором фиников, либо вообще не желали показываться порознь в долине, где жили недоброжелательно расположенные к ним наказза. К тому же до нас дошло известие о том, что туда же прибыл Асвад вместе с тем сенуситским миссионером из Вадаи, который отнесся ко мне так враждебно, и вполне понятно, у меня не возникло ни малейшего желания свести с ним личное знакомство в одиночку. Другая моя надежда — наконец-то снова попробовать свежего мяса — разбилась о полное отсутствие коз. Я так долго ощущал потребность в мясной пище, что в вечер нашего возвращения в Нгурр (21 августа) тотчас же набросился на последние куски сушеного мяса, еще остававшиеся от забитой коровы.

В Нгурре начали теперь подумывать о том, чтобы перенести наш лагерь в Айн-Галакку, так как по сложившейся привычке на реквизицию фиников северных долин оттуда отправлялись одни мужчины. Но прежде нужно было дождаться прибытия Асвада, сенуситского шейха и человека, посланного королем Али. Через несколько дней они приехали в дуар Асвада в Нгурр Ма. К сожалению, фанатик-миссионер все еще не укротил свою ненависть ко мне, ибо в первый же день он передал шейху Абд ал-Джлилю и вообще всем джебаир, что он не желает появляться в Нгурр Дигре, поскольку считает всех тех, кто имеет со мной дело, не больше не меньше как христианами и неверными. Местных жителей, видевших в нем святого, на котором покоились все их надежды на установление мира, он открыто побуждал убить меня. Он рисовал перед ними те опасности, которыми угрожал этот первый проникший в их страну христианин, и вообще проповедовал им убийство христиан как надежный способ обретения права на райские удовольствия. Из-за его враждебного отношения я потерял последнюю, остававшуюся еще у меня радость — провести день в мечтах и снах вдали от моих грубых, беспокойных товарищей, в тени великолепных пальм; во всяком случае, я мог на это решиться только в сопровождении вооруженных людей.

В связи с этим случаем я увидел, что добродетель гостеприимства была еще жива у моих арабов. Поскольку духовное лицо отказывалось приехать в Нгурр Дигре, а ш, ейх Абд ал-Джлиль считал ниже своего достоинства пойти ему на уступки и посетить его, то в один прекрасный день к сенуситу отправились шейх Мухаммед ибн Омар и его зять Хазаз, нарядившийся в свои лучшие одежды. Они застали его в окружении арабов, которые подобно нашалившим детям внимали его наставлениям и упрекам. Хазаз, который встретился с ним впервые, пошел прямо к цели, выражая ему свое сожаление по поводу того, что их знакомство начинается с разногласия, и спрашивая его перед собравшейся толпой, действительно ли он считает джебаир неверными из-за связей со мной и вправду ли он утверждает, что мое убийство откроет убийце двери рая. Ученый и набожный человек не только ответил утвердительно на эти вопросы, но и повторил свои утверждения. Но Хазаз не дал себя запугать и доказал ему и всем присутствующим (делая вид, будто сожалеет о том, что он неграмотен и не может спорить с таким ученым и святым человеком), что так строго судимые им джебаир находятся в одинаковом положении с повелителем правоверных, который восседает на халифском троне в Константинополе в качестве заместителя пророка, с большинством жителей этого главного города ислама, а также с хедивом и другими правителями мусульманского мира, с улемами Каира, Туниса, Феса и Багдада, ибо там повсюду христиане мирно общаются с правоверными. Если же ученый шейх и дальше будет проповедовать невежественным даза, что убийство христианина обеспечит радости рая, то он, Хазаз, простой житель пустыни, выскажет свою точку зрения. Он полагает, что, согласно учению его религии, убийство может иметь место только в случае войны за веру, когда правоверные и неверные стоят друг против друга. В то же время ислам нигде и никогда не имел обыкновения учить предательству и вероломству по отношению к гостю и покровительствуемому; такого лишенного родины и друзей человека аллах доверяет не столько насилию, сколько защите правоверных. Правда, миссионер попытался защитить свое толкование цитатами, прибегая к замысловатой изворотливости, но простая логика Хазаза загнала его в такой тупик, что ему пришлось, отступая шаг за шагом, в конце концов пообещать посетить дуар шейха. Присутствовавшие при этом арабы молча радовались такому исходу — даже если и не из-за доброжелательного ко мне отношения, то гордясь мужеством и ученостью одного из своих, и потому еще, что одержанная им победа значительно облегчила то тяжелое чувство, которое они испытывали, осознавая свои грехи в присутствии столь благочестивого человека.

В это же время мне наконец-то представилась возможность познакомиться с Асвадом. Он прибег к моему врачебному совету для своего пятимесячного ребенка, который находился в жалком состоянии угасания и которого в отсутствие отца самым бесчеловечным образом врачевали раскаленным железом так, что его покрывали ожоги длиною в дюйм. Я ничем уже не мог помочь этому бедному ребенку, краткое земное существование которого закончилось, но его отец меня очень заинтересовал. Это был сильный мужчина, лет сорока пяти, столь же грубый, сколь и открытый, так же глубоко пропитанный сознанием греховности, как и гордостью своего превосходства над инаковерующими. Его глубокая религиозность, искреннее сострадание ко мне, который так долго жил с ними и столь же высоко ценился бы аллахом, как и они сами, если бы не остался глухим к заповедям истинной веры, выглядели у этого разбойника почти трогательно.

О короле Вадаи он выражался чрезвычайно похвально, а мои шансы на посещение этой страны не считал неблагоприятными. Правда, посланец этого короля, уже известный нам Хеймер, не только не поощрял меня к посещению Абеше, но решительно советовал не идти на риск без получения формального разрешения своего господина. Тот послал его с 22 верблюдами, чтобы, невзирая на цену, заполучить у магарба некую лошадь, слава о резвости и выносливости которой дошла до Вадаи. Однако переговоры Хеймера натолкнулись на гордость и политическое упрямство ее владельца и всего племени. Первый заявил, что благодаря своей лошади он во время набегов получает больше верблюдов, нежели ему может за нее предложить король Али, а его соплеменники добавили, что лошадь является гордостью их племени и что если улед-солиман вступили в дружественные отношения с Вадаи, то они, магарба, постоянно поддерживают их с храбрым шейхом Омаром из Борну, так что у них нет никакого повода идти навстречу желаниям своих извечных врагов.

1 сентября из Яйо прибыли верблюды для переселения в Айн-Галакку. Я провел еще один день в своей любимой пальмовой роще, еще раз полюбовался стройными пальмами и оживленной деятельностью насекомых, которая, в связи с продвинувшимся летом, протекала под их сенью в необычайном многообразии. Я наблюдал за ними по нескольку часов и с чувством благодарности покидал эти укромные местечки. 3 сентября, едва мы снова перенесли лагерь к источнику, как меня ожидал новый тяжелый удар — потеря моей прекрасной Наки, пропавшей в день нашего прибытия. Сначала ее не удавалось найти, несмотря на всевозможные поиски в различных дуарах, и лишь через несколько дней маленький Коре внезапно увидел, как она спускается с гряды дюн, окаймлявших нашу впадину с западной стороны. Новые попытки продать лошадь не удались, а поскольку день окончательного отъезда приближался, мне пришлось свыкнуться с мыслью купить верблюдов в кредит, т. е. с выплатой денег в Борну. На этих условиях мне их предлагали довольно часто, но по цене около 200 марок (тогда как местная цена достигала в среднем примерно 30 марок), однако я не знал, придут ли мне с родины деньги и когда. Правда, для путешествия в северные долины, которые мы предприняли 9 сентября, Абд ал-Джлиль согласился предоставить мне одну верблюдицу. Хотя она была еще не совсем обучена переносить грузы, она по крайней мере доставила меня к цели.

Через три часа после выхода, двигаясь в северо-восточном направлении и оставив Джин на северо-западе, мы добрались до оазиса Кирди и провели там время, пока не спала дневная жара. Собственно селение в этой долине состояло примерно из тридцати хижин, но много хижин было еще разбросано по пальмовой роще. Из акаций преобладала хараза, из кормовых трав — акуль, а кроме них особенно богато была представлена сенна. Оазис имел неправильную, продолговато-округлую форму. Мы сделали привал в его северо-восточной части. Начиная от Кирди местность поднималась и тут и там была покрыта черными глыбами песчаника. Выходы скальных пород становились многочисленнее и выше, пока после почти шестичасового перехода все в том же северо-восточном направлении во второй половине дня мы не добрались до обширного серира, где и заночевали. Мы продолжили путь спустя несколько часов после полуночи, поднялись вскоре на самое возвышенное место в окрестностях и спустились вниз напротив оазиса Буду. Когда встало солнце, мы увидели широкую равнину, которая на севере и на востоке окаймлялась скалистым гребнем небольшой возвышенности и разбивалась островками пальмовых рощ. Еще через два часа, следуя в том же направлении, мы остановились в одной из последних рощ и во время дневного привала занялись разделом трех долин: Тигги, Буду и Ярда. После бесконечных споров и даже ссор было решено, что Тигги останется полностью за магарба, Буду исключительно за улед-солиман, Ярда же на две трети отойдет к этим последним, а на одну треть к первым.

Уже к вечеру мы окончательно выбрали место лагеря у подножия цепи скал, окаймляющих долину на востоке, которая проходила с севера на юг и где укрывались различные селения туземцев. Мы стали ждать, как они нас примут. Они, однако, не подавали никаких признаков жизни, так что сопровождавшие нас прихлебатели даза были уже склонны видеть в этой явной сдержанности некую враждебность. Хазаз и другие знатные люди отправились на разведку в селение Айерде, где жил вождь. Там они застали людей, которые собирали из своих запасов финики для пропитания арабов, вечно не имевших продовольствия при подобных посещениях, и выбирали корову для подарка шейху Абд ал-Джлилю. На том все тревоги исчезли.

В северных долинах Борку арабы обычно не собирают финики сами, они появляются уже после того, как урожай собран. Тогда селения распределяются между подразделениями незваных гостей, а их вожди раскладывают назначенный налог среди подчиняющихся их власти жителей. Финики в Тигги и в Буду почти все относились к особо ценимому из-за содержания сахара сорту марченно (название, которое арабы исказили в муршинне). Они постоянно находятся в состоянии ротоб. В день нашего прибытия мы тщетно прождали распределения отдельных деревушек, которое последовало лишь 12 сентября. Я же воспользовался этим временем, чтобы побродить по долине и между скалами.

Долина Буду простирается в длину с севера на юг и легко может быть пройдена за полдня. На севере ее ограничивает гора Эи Корока, которая там отделяет ее от долины Тигги, а сама дугообразно переходит в скалистую цепь. Проходя с севера на юг, эта цепь окаймляет оазис на востоке. Когда я отправился на север к горе Корока не точно вдоль ее подножия, а скорее посередине долины, я прежде всего натолкнулся на густую пальмовую рощу с источником, а затем на солончак Ави, шириной всего в несколько минут ходьбы, но длиной с запада на восток, пожалуй, в целых полчаса. К северу от Ави я обнаружил еще один, значительно более обильный источник, вблизи которого лежала пальмовая роща и множество садов, орошаемых водой этого источника, прежде, по-видимому, превосходно содержавшихся, но к настоящему времени довольно запущенных.

Чтобы добыть и очистить соль, лежащую на поверхности всего солончака Ави, на места добычи, предварительно окруженные небольшими земляными насыпями, жители подводят воду из южного источника, а при необходимости и часть воды из северного. Более чистую белую соль размельчают в порошок, а другую, главным образом серого или зеленовато-серого цвета, спрессовывают и держат в форме маленьких головок. В целом по своей чистоте она уступает соли в Бильме и часто бывает более горькой. Поскольку Буду в отличие от Кавара лежит в стороне от большой дороги, а залежи соли богаты, она стоит очень дешево. Не считая потребностей жителей Борку, Ави снабжает солью еще часть Вадаи, куда при мирных отношениях ее доставляют караванами махамид, а также часть Канема, куда ее привозят арабы и их союзники. Тем не менее за один вьюк весом в несколько фунтов отдавали всего одну плохую итальянскую или немецкую штопальную иглу или две столь же плохонькие швейные иголки. Это давало мне возможность оказать своим ближайшим товарищам дружескую услугу, подарив им по десять иголок, тем более что сам я был не в состоянии захватить с собой столь тяжелый товар, несмотря на его дороговизну в Канеме и Борну.

Лежащая к северу от Ави пальмовая роща с садами отделяется скалистой, не очень высокой и протянувшейся с запада на восток возвышенностью от небольшого озера или болота с пресной водой, по берегам которого рос камыш и где водилась водоплавающая птица. По другую сторону озера простиралась волнистая песчаная равнина, которую наподобие островков усеивали пальмовые рощицы, насаждения акреша, или акуля, с водоносным слоем непосредственно под поверхностью земли. К северу от песчаной равнины, у подножия горы, растянулись финиковые посадки и разоренные вследствие нашествия махамидов сады деревни Корока. Гора имеет то же название и плоскую вершину. Ее высота — немногим более ста метров, а ее крутые склоны, на которых местами попадаются огромные глыбы песчаника, трудны для подъема. Более всего она простирается с севера на юг. После Буду она проходит с востока-северо-востока на запад-юго-запад и тянется всего несколько километров. Стоя на ее совершенно плоской вершине, на значительном расстоянии от нее видишь обширную горную цепь, которая идет от Тибести и занимает всю северную и северо-восточную сторону. За ней взгляд может проследить местность до тех пределов, где, как мне сказали, находится Ванйанга. Прямо на севере среди этой гряды выдается большая гора Эй Куси ²³, которая, по словам моего информанта Харана, лежит в четырех днях пути. По высоте и мощи она якобы не уступает горе Тарсо в Тибести.

Следуя в юго-восточном направлении, в том месте, где в восточной цепи скал образовались заполненные песком углубления, я наткнулся на главный населенный пункт Буду, носящий название Тарака. Его 80 или 100 хижин сгруппировались вокруг одиноко стоящей скалы высотой метров в 25 с почти отвесными стенами. Гигантская приставная лестница из пальмовых стволов, по которой можно взобраться на вершину скалы, свидетельствовала о том, что это место служило убежищем, однако незначительная площадь вершины могла вместить лишь ограниченное число людей и немного запасов воды и пищи. Тамошние хижины из циновок отличались от хижин прочих кочевников областей тубу только тем, что имели небольшой фундамент из камней, попросту нагроможденных друг на друга. Почти перед каждой хижиной стоял остроконечный глиняный конус, также на основании из камней и несколько превосходящий по высоте хижину, где жители хранили запасы фиников. Если судить по многочисленным кармутам, стоявшим перед хижинами, они, очевидно, владели еще довольно большим числом верблюдов и часто совершали путешествия. Каждое жилье выглядело изящно и опрятно, как это вообще свойственно домашнему хозяйству тубу.

При моем появлении, необычном для жителей, они тотчас же собрались, я же старался сделать свое появление менее неприятным для них, щедро раздавая им иголки, которые до сих пор в других местах совсем не имели успеха, но здесь ценились очень высоко. Моя публика состояла в основном из женщин и девушек, которые отличались своим изящным и пропорциональным сложением. Их одежда, прически и украшения были такими же, как у женщин Тибести, но сами они были дружелюбнее и скромнее своих северных сестер. Правда, таким любезным поведением я едва ли был обязан их естественному расположению, а гораздо скорее страху перед моими спутниками — арабами.

От Тараки я поднялся на пустынную вершину восточной цепи, миновал стоящие на разном удалении селения Кйеина, или Инчеина (местожительство знаменитого вождя Буду по имени Гере), затем Айерде, Баладанга и Агенанга и вышел уже южнее нашего лагеря. Большинство этих селений, которые по величине едва ли были равны и половине Тараки, стояли дальше от края долины, чем она, глубоко спрятавшись среди зловещих черных скал. К югу от Агенанги находились еще селения Ханганга и Мадера, завершающие перечень поселений Буду.

Меня мало интересовало распределение фиников, потому что я не мог увезти свою долю. Абд ал-Джлиль не только не отдал причитающегося мне верблюда, но и потребовал назад одолженную им верблюдицу, так как сам находился в затруднительном положении с перевозкой фиников. В этих обстоятельствах могло показаться насмешкой то, что он оплатил мне финиками ту хаусанскую тобу, которую я одолжил ему в Буду для подарка вождю одного из селений. В то время как у меня и без того уменьшились средства перевозки, мой багаж стал еще больше, так что в конце концов мне пришлось радоваться, когда Асвад обменял весь мой запас фиников из Буду на окрашенную в синий цвет тобу низкого качества.

16 сентября, когда вернулись наши люди, занимавшиеся дележом урожая в Ядре, мы покинули Буду и на следующий день снова разбили лагерь у источника Галакка, чтобы там наконец подумать о давно ожидаемом возвращении в Канем. Покупателя на лошадь все не находилось, а за свои немногочисленные, но такие дорогие хаусанские одежды я также не мог получить достойную цену, ибо всем было известно, что я волей-неволей соглашусь на любые условия покупки верблюдов. Поскольку многие теперь собирались везти собранные финики на рынок в Куку, им, разумеется, было бы выгоднее вынудить меня купить животных в кредит и соответственно по самым высоким ценам. Как я ни упирался, мне пришлось покориться неприятной необходимости, и я сговорился с неким Салимом буль Хаджем о покупке у него за 41 талер красивой, упитанной верблюдицы — и это после того, как он довел меня почти до отчаяния своим вероломством и жадностью. Его ненадежность тем более раздражала меня, что он постоянно рассыпался в заверениях дружеских чувств, а в последнее время даже начал напускать на себя видимость строжайшей набожности с помощью четок, которые он никогда не выпускал из рук и в пользовании которыми его наставлял мой слуга Хусейн. Последний благодаря своему происхождению из Марокко имел славу светоча веры. В своем раздражении я осыпал эти недостойные попытки обмануть других и самих себя жестокими насмешками, бичевал пустую обрядность арабов вообще, доказывал им, как противно здравому смыслу то, что они готовы бессовестно перерезать глотку своим ближним из-за малейших внешних разногласий и в то же время испытывают серьезнейшие сомнения по поводу смехотворных мелочей (например, не является ли тяжким грехом, испытывая сильный голод и не имея ножа, забить животное острым камнем и тому подобное), рисовал им величие бога, который совершенно пренебрегал подобными формальностями в религии, и с откровенным удовлетворением предсказывал, что им предстоят долгие муки в адском огне. Я должен сознаться, что люди принимали мои нередко резкие выпады с удивительным терпением и что я часто завидовал их долготерпению и самообладанию — добродетелям, которые на продолжении обратного пути в Канем и Борну то и дело подвергались во мне тяжкому испытанию.

Борку и его жители

Неизвестная дотоле местность к северо-востоку от Канема. — Сведения Барта о Бахр-эль-Газале, Эгеи и Боделе. — Мнения туземцев и ученых. — Определение высоты в Канеме. — Понижение местности к северу от Канема в северо-восточную сторону. — Котловина Эгеи. — Ее направление, обилие воды и состав почвы. — Различные колодцы этой долины. — Местность между Эгеи и Бахр-эль-Газалем. — Флора и фауна Эгеи. — Спуск в Боделе. — Позвонки рыб и раковины ракушек. — Самое низкое место Боделе. — Протяженность и очертания Боделе. — Тамошние группы долин Торо, Коро, Тигги, Кирри и Джу раб. — Их связь с Бахр-эль-Газалем. — Самая низменная точка всей местности. — Бахр-эль-Газаль, некогда вытекавший из Чада. — Прежние лагуны в Эгеи и Боделе. — Тунгур и Курри Торрао. — Бульгеда. — Джагада, или му су. — Сангада. — Далеа. — Бультоа. — Наказза и нореа. — Местность между Боделе и Борку. — Аманга и Тейманга. — Протяженность и очертания Борку. — Состав почвы. — Обилие воды в крае. — Оазис Тигги. — Оазис Ярда — Оазис Вун. — Метеорологические наблюдения (ветры, температура, атмосферное давление, влажность). — Относительное плодородие Борку. — Разведение финиковых пальм. — Основные растения и животные в Борку. — Ама-борку. — Финиковые рощи кочевников. — Оседлое население, или донгоза. — Определение численности населения Борку. — Уменьшение благосостояния и численности жителей. — Сходство между ама-борку и теда. — Одежда жителей Борку. — Обычаи и нравы. — Политическая жизнь в Борку. — Вожди кочевников, происходящие из оседлого населения. — Привилегии дерде. — Образ жизни обитателей Борку. — Встречающиеся болезни, их лечение.

Если путешествие от Чада до Борку было богато лишениями, а главное, подвергало тяжким испытаниям мое терпение, то, с другой стороны, оно принесло результаты, которые могли, пожалуй, вознаградить за все.

Барт и Овервег были единственными европейскими путешественниками, посетившими Канем до меня. Их сведения о южной части Восточной Сахары и о загадочном Бахр-эль-Газале весьма способствовали возрастанию того интереса, который уже давно, но неотчетливо связывался со всей этой местностью.

Судя по тому, что услышал Барт от жителей Канема, казалось несомненным, что уже неоднократно упоминавшийся ранее Бахр-эль-Газаль связан с богатыми пастбищами низменностей Эгеи и Боделе. Но еще более несомненно, что он был связан с самим Чадом; оставалось только неясно, впадает ли он в это озеро или вытекает из него. Поскольку по словам всех окрестных жителей эту речную долину можно было проследить в северо-восточном направлении почти до южной границы Борку — местности, где ландшафт имеет скалистый характер, в Европе были склонны считать, что эта река протекает с северо-востока на юго-запад до большого озера Борну. Не возникало даже мысли, что Борку, расположенное столь близко от Тибести, с его скалистыми грядами, протянувшимися в юго-восточном направлении, может лежать ниже Чада, вследствие чего не принимали во внимание тот преобладающий среди местных жителей взгляд, что Бахр-эль-Газаль понижается в сторону пустыни.

Барт (т. III, приложение 1) говорит об этом так: «Все дошедшие До меня сообщения относительно этой вызывающей столько толков долины, до которой мы так страстно хотели добраться, сходятся на том удивительном указании, что она понижается не от пустыни в сторону Чадской впадины, а наоборот — от нее в сторону пустыни. Все свидетели показывают, что в нынешнее время долина высохла, но не прошло еще и ста лет с тех пор, как там находилось русло реки или канала, по которому осуществлялась связь по воде между Чадом и Бургу. Разумеется, все это более чем сомнительно, и совершенно невозможно представить, что местность Бургу не возвышается на несколько сот футов над уровнем великого центральноафриканского речного мешка, ибо это, пожалуй, самое меткое слово, каким мы в состоянии обозначить Чадскую впадину».

Чем больше я осведомлялся в Куке о Бахр-эль-Газале у людей, которые хорошо знали восточную оконечность Чада, тем меньше я сомневался в правильности их мнения, а вместе с тем росло мое убеждение, что речная долина, должно быть, является пересохшим стоком большой лагуны Борну, и тем усерднее я добивался возможности самому удостовериться в действительном положении вещей. Я с большой осторожностью перевез через пустыню превосходный ртутный барометр, установил его в Куке и, чтобы решить этот вопрос, одновременно вел наблюдения с помощью отличного анероида, а также удобного термометра для воды ²⁴. К несчастью, вернувшись однажды с прогулки, я обнаружил, что барометр был испорчен моими неловкими слугами, так что мне пришлось ограничиться анероидом и термометром.

К моему большому огорчению, мне не удалось самому добраться до Бахр-эль-Газаля, однако показания вышеуказанных инструментов о соотношении уровней на всем пути от Чада до Борку, особенно в отношении Эгеи и Боделе, так убедительно говорили в пользу мнения местных жителей, что этот вопрос можно считать решенным. Поскольку я вернусь к той части Бахр-эль-Газаля, которая ближе всего расположена к Канему, при общем описании бассейна Чада, куда относится и Канем, то здесь я ограничусь описанием Эгеи, Боделе и Борку.

Высота Куки приводится по ежедневным показаниям анероида за период с конца июля 1870 до середины марта 1871 года. Округленный результат в 275 м лишь слегка отличается от данных Фогеля. От северной оконечности Чада мы повернули в общем в восточном направлении к Бир-эль-Барке, с каждым днем удаляясь от восточного берега озера. При этом местность постепенно повышалась, так что на уже упоминавшейся главной стоянке улед-солиман мы находились примерно на высоте 40 м над уровнем Чада. Отсюда мы взяли северное, лишь слегка отклоняющееся к востоку, направление, поднялись до области Манга и обнаружили, что самой высокой точкой нашего пути через эту местность является стоянка Фидфидди примерно на 15° северной широты. Она расположена метров на 70 выше, чем озеро Борну, и начиная отсюда почва постепенно понижается вплоть до Эгеи, проходя через лежащую примерно в 100 километрах дальше к северу стоянку Бирфо, где мы снова оказались приблизительно на высоте Куки. Широкий подъем местности в Манге, который замыкает Канем с севера и отделяет его от настоящей пустыни, заканчивается километрах в 50 севернее Фидфидди у колодезной стоянки Кедела-Воати. После нее больше не встречается и та редкая древесная растительность, которая до сих пор отличала степь; появляются растения хад (Cornulaca monocantha) и настоящая пустынная нисси (Aristida plumosa), исчезают высокие холмы и глубокие долины, а с ними и колодцы области Канема. Однако Бирфо еще причисляется к Канему, а его кочевники являются хозяевами тамошних колодцев.

От Бирфо мы изменили направление на восточное-северо-восточное и через тридцать с лишним километров добрались до границы собственно Эгеи, которая отмечена заслуживающим внимания изменением поверхности. Местность, до сих пор волнистая, песчаная, одинаковая по высоте, уступает место широкой равнине, которая усеяна неглубокими впадинами, возникшими из-за отсутствия верхнего песчаного слоя, где на обнаженных известковых или глиняных почвах разбросаны рыбьи позвонки. Время от времени мы спускаемся, как по уступам, и на выбранном нами маршруте, примерно там, где 16-й меридиан (по Гринвичу) пересекает 16-ю параллель, выходим к первой колодезной стоянке в Эгеи под названием Саладо, которая по показаниям моих инструментов лежит лишь немного глубже, чем Чад.

Эгеи представляет собой долину неправильной формы, которая простирается в длину более чем на 200 километров, а по ширине в среднем может быть пройдена с северо-запада на юго-восток за два дня, но при этом она не доходит до Бахр-эль-Газаля. Она абсолютно не похожа на вади в обычном смысле этого слова, а если арабы и называют ее так, то они считают это правомерным благодаря подземному водному потоку, который, как мы в этом могли убедиться, когда приводили в порядок колодец в Саладо, в действительности течет с северо-запада; поскольку поверхность долины не отличается равномерными очертаниями, вода во многих местах подходит к ней очень близко. Самая северо-западная стоянка, где есть вода, Султунг (совр. Сильту. — Пер.), лежит несколько южнее 17° северной широты, немного не достигая 15° долготы (по Гринвичу), и отделена от Агадема на борнуанской дороге безводным участком пути протяженностью в четыре — пять дней.

Множество колодцев, почти все с солоноватой водой, тянутся после Султунга, превращая Эгеи в этих местах в вожделенные пастбища для верблюдов. Среди них больше всего известны Эдинг-сомма, Хангара, Кокорде, Саладо, Лондинг, Шкаб, Тиммирим, Моледдинг, Воденга, Садинде, Аумаггер, Хаша, Фахал, Тофринга, Колькеде, Эррединг. Если от последнего из этих пастбищ с водой (известного среди арабов под названием Муррад) отправиться дальше, следуя примерно направлению долины, то, миновав равнину с невысокими холмами, которая расположена выше Эгеи и не совсем лишена растительности, кажущейся, однако, в сравнении с самой Эгеи скудной, через два с половиной дня пути можно попасть на известную стоянку Биркиат в Бахр-эль-Газале. Большинство моих информантов — как арабы, так и даза — единодушно высказывались в том смысле, что не существует непрерывного перехода Эгеи в Бахр-эль-Газаль. Однако между Эррединг (Муррад) и Биркиат указаны еще два колодца — Горинга и Фаренга. Местность вокруг колодцев почти повсюду узнается по рядам кустарников сивак или суэда, следующим направлению долины, причем первые, как кажется, преобладают в ее юго-восточной, а вторые в северо-западной части. В остальном местность внутри долины весьма разнообразна. В одних местах это тонкий сыпучий песок, в других — во впадинах обнажается серая глинистая почва; в третьих — простираются похожие на серир равнины с подвижными дюнами; однако преобладает слегка холмистая песчаная поверхность, где в изобилии растут хад, бу рукба (Panicum turgidum), асканит (Cenchrus echinatus) и акреш.

Несмотря на пышные пастбища и изобилие воды, животный мир здесь скуден. Распространенная в Канеме гиеноподобная собака, по-видимому, не достигает этих мест. Гепард (по-арабски фахад) попадается пастухам чаще, и нередко видны норы пустынной лисицы — фенека. Из антилоп те, что в таком большом числе населяют местности, лежащие на той же широте по борнуанской дороге (Addax), обнаружены еще только в окрестностях колодца Султунг. Дальше к востоку их место занимает саблерогая антилопа (Leucoryx). Однако все перечисленные животные встречаются все же, как видно, не часто, и только страус, должно быть, оказывает особое предпочтение изобилию воды в этой долине, чистый песок которой, как уже упоминалось, придает особую красоту перьям этих птиц.

Если начать очень постепенно спускаться от центральных колодцев Эгеи в восточном-северо-восточном направлении, минуя обильно покрытую травой и песчаными дюнами холмистую равнину, которая отличается от Эгеи и следующей за ней котловины Боделе лишь бедностью воды, то через 60 или 90 километров попадаешь к одному из колодцев, относящемуся к первой водной системе Боделе, носящей название Торо (совр. Торо-Дум. — Пер.), а проделав еще один такой переход, добираешься до самого глубокого места всей этой низменности — Коро, которое лежит приблизительно на 100 метров ниже уровня Чада. Чем ниже местность, тем чаще попадаются остатки ныне исчезнувшей фауны. Целые скелеты рыб, которые, правда, распадаются, когда их поднимаешь, отдельные позвонки, изрядной величины и совершенно крошечные, а также многочисленные раковины буквально покрывают землю в корытообразных впадинах. Дальше к северу, там, где Борку обрывается к Боделе крутыми террасами, находятся мощные залежи известковых туфов, сплошь усеянных этими остатками раковин (я привез с собой один такой крупный образец). Исследование закрытых раковин показало, что их обитатели по своим видовым признакам идентичны тем, что все еще встречаются в наши дни в бассейне Нила и даже в Восточной Африке, и так же, по-видимому, обстоит дело и со скелетами рыб.

Вместе с понижением местности число характерных подвижных дюн несколько уменьшилось, тогда как, напротив, увеличилось количество закрепленных на месте цепей и групп дюн, а на самых глубоких местах, вокруг колодцев, образовались настоящие песчаные горы. Чтобы ориентироваться среди них при их меняющихся под влиянием ветра очертаниях, нужно обладать врожденным чутьем жителей пустыни. От колодцев в Коро снова немного поднимаешься вверх, однако на последней на нашем пути стоянке Боделе, Яйо ас-Срир, по показаниям инструментов все еще находишься значительно ниже зеркала Чада; даже южное Борку, которое от Боделе довольно резко отделяет более возвышенная пустынная местность, лежит, видимо, значительно ниже озера Борну.

В поперечнике Боделе длиннее всего в направлении с юго-запада на северо-восток — примерно 170 километров. Этой котловиной обычно пользуются в качестве дороги для поездки в Борку, ибо здесь больше всего колодцев и проходит она по северо-западной части большой продолговатой депрессии. При этом пересекаешь группу долин, обозначаемую общим названием Торо (у арабов Таро), затем группу Коро (у арабов Каро) и группу Тигги, которые отделяются друг от друга пустынными, лишь слегка приподнятыми над их собственным уровнем равнинами — серирами, тогда как между отдельными долинами или колодцами лежат самые большие дюнные образования.

Группа Торо на проделанном нами участке пути включает стоянки с колодцами Торо Удинга, Торо Эккеде и Торо Бадаодунга, или Бододунга (ее арабы обозначают как Бодоло, или Бир-ад-Дум), которые лежат посередине впадин, поросших почти исключительно акрешем, и окружены многочисленными дюнными образованиями. Попадающиеся еще между стоянками цепи дюн проходят с северо-запада на юго-восток; в том же самом направлении в сторону Бахр-эль-Газаля тянутся расходящиеся и сходящиеся на различный манер широкие полосы травяной растительности. Одна такая полоса, по-видимому, простирается от Торо Эккеде через колодцы Геради, Эгинде и Амза до Тунгура, а другая, похожая на нее, хотя и не столь правильная, ведет туда же от Торо Бододунга через Ого, Сарти, Гургеши и Омм Шала. На всех этих стоянках на очень небольшой глубине есть в изобилии подпочвенная вода, хотя и не всегда непосредственно под поверхностью, как мы это обнаружили поблизости от Торо Эккеде.

Из стоянок группы Коро на нашем пути попалась только одна — Коро Кидинга, от которой поросшая травой равнина с редкими колодцами якобы понижалась к краю Бахр-эль-Газаля. Если следовать от Коро Кидинга примерно в восточном направлении, то через день попадаешь в Буркодуддо, отсюда за два перехода в том же направлении добираешься до Фукке и здесь оказываешься в одном переходе к северу от Омм Шала. Как в Торо, так и в Коро на нашем пути на северо-восток на одном или двух переходах можно было наблюдать травяную растительность и близкую к поверхности подпочвенную воду.

Несколько по-иному обстоит дело с самой северной группой оазисов в Боделе, встретившейся на нашем пути и носящей название Тиги. От соседних местностей ее отделяют равнины-сериры, а составляющие ее травянистые впадины якобы немного не доходят до окрестностей Тунгура. Пройденные нами стоянки Ауданга, Анкарао, Мурку (у арабов Мейбис) и Киши-Киши (у арабов Яйо ас-Срир) — все относятся к этой группе, включающей помимо них еще Яйо, Иггере, Эдинга (у арабов Тангур) и Галасуе. Примечательно, что в то время, как в остальных долинах Боделе не наблюдалось с течением времени изменений в количестве воды, в колодцах Тяги, по словам арабов и бульгеда, отмечается ее значительное уменьшение.

Помимо этой группы к Боделе далее следует отнести неглубокую, продолговатую и кое-где отмеченную прерывистой линией кустарника сивак долину Кирри, которая простирается к югу от Борку в виде однообразной каменистой пустыни в направлении с северо-северо-востока на юго-юго-запад длиною в два дня пути. Считая с севера на юг, она включает колодцы: Короди (у арабов Мартемми), Манхерте, Малеманга и Огаиджи и простирается, как кажется, до стоянки Фукке.

Наконец еще одна долина, богатая колодцами и травой, но в то же время и дюнами (даза называют ее просто Эннери, т. е. долина или речная долина, а арабы — Джураб), понижается с северо-запада к Омм Шала (совр. Умм Шалаба. — Пер.), или Тунгуру. По Джурабу (низина известна чаще всего под этим названием, однако на прежних картах она неверно обозначена как обширная пустыня) можно последовать на северо-восток вплоть до окрестностей хатийи Мусу, которая лежит почти в двух днях пути к востоку-юго-востоку от Вуна, самого юго-восточного оазиса Борку. Считая от северо-восточного конца или скорее начала долины, встречаются отстоящие друг от друга на расстоянии примерно в полдня пути колодцы Латема, Бокалья (совр. Бакалия. — Пер.) (оба они удалены от Вуна приблизительно на полтора дня пути), Югге, Джийи, Шиша, Сананга (известный среди арабов под названием Абу Кеш), Брулькунг, Ноле и, вероятно, еще и другие, оставшиеся мне неизвестными. От Сананги, как говорят, через полдня пути в юго-западном направлении попадаешь в Фукке, а Ноле, как кажется, отделено примерно таким же расстоянием от Омм Шала.

Правда, соотношение высоты большинства этих долин и колодцев столь же мало установлено точными наблюдениями, как и высота рассматриваемой здесь по преимуществу северо-восточной части Бахр-эль-Газаля. Однако если принять во внимание их связь друг с другом, покатость всей местности начиная от Канема к северо-востоку, если вспомнить, что северное Боделе лежит еще значительно ниже уровня Чада, наконец, если добавить к этому единодушные высказывания всех знающих данную местность людей, обладающих верным суждением жителей пустыни о топографии, то нельзя остаться глухим к убеждению (при имеющихся доказательствах водной фауны, исчезнувшей здесь в недавнее время), что мы имеем дело с огромной котловиной (площадью около 100 тыс. кв. км), которая прежде в той или иной степени наполнялась водой из Чада через посредство Бахр-эль-Газаля. Таким образом, вся местность Эгеи, вплоть до какой-то части Борку, более или менее покрытая водой, была громадной лагуной, как сам Чад. Вполне вероятно, что значительные отрезки суши между водными поверхностями представляли собой населенные районы, как об этом свидетельствуют многочисленные глиняные черепки во многих местах в Боделе и предания жителей Борку; обширные площади то высыхали, то затоплялись в зависимости от количества воды в Чаде. Как только из-за пересыхания Бахр-эль-Газаля уменьшился и прекратился приток воды, пустынный климат этой местности ускорил процесс ее высыхания, а более или менее постоянное население лагунных островов отошло в Борку или Канем. О причинах, по которым уменьшилось истечение вод Чада, пойдет разговор при описании самого озера.

Самой низкой точкой всей этой местности знающие ее даза единодушно считают хатийю Тунгур, расположенную в нескольких часах пути к северо-западу от Курри Торрао (совр. Коро-Торо. — Пер.) — как кажется, действительно конечного пункта Бахр-эль-Газаля. Туда со всех сторон сходятся низины и линии колодцев: с северо-запада и запада из Боделе, с юго-запада — Бахр-эль-Газаль, с севера — Кири, с северо-востока — Джураб. Только к востоку и юго-востоку простирается лежащая несколько выше безводная пустыня, которая отделяет северное Вадаи от Бахр-эль-Газаля и мешает известным долинам Ошим и Хара, лежащим на пути из Борку к главному городу Вадаи, в свою очередь, превратиться во впадину в соответствии с их первоначальным предрасположением.

Многие указывают также на Тунгур как на действительный конечный пункт Бахр-эль-Газаля, так как нельзя отрицать его связи с Курри Торрао. Большинство, однако, завершают загадочную долину этой последней стоянкой, которая образует понижение почвы диаметром от получаса до целого часа пути и замыкается на севере и северо-востоке высокими песчаными горами, поскольку вплоть до нее все еще в какой-то степени сохраняется постепенно редеющая линия деревьев, характерная для всего Бахр-эль-Газаля. Вопрос этот трудно решить, так как начиная уже от стоянки Биркиат, примерно там, где 18° долготы пересекаются с 15-й параллелью и где, таким образом, долина вступает в пустыню, она все больше и больше утрачивает тот характер вади, которым она до сих пор отличалась, и свой относительно богатый древостой.

На этом последнем отрезке (Курри Торрао будет понижаться примерно до того места, где 19-й меридиан по Гринвичу пересекается с 16° северной широты), который нас сейчас только и интересует, больше нет ни одного углубления, напоминающего прежнее речное русло, и лишь прерывистая линия жалких деревьев и травяной растительности отличает его от окружающей пустыни. После Биркиата Бахр-эль-Газаль делает якобы значительную излучину к востоку, затем проходит в северо-северо-восточном направлении вплоть до Курри Торрао и отсюда, отмеченный прерывистой линией сивака, продолжается до Тунгура.

Если древние были знакомы с этой частью Африки и если Гир У Птолемея идентичен Шари (что, правда, подвергается сомнению со стороны большинства ученых), тогда в реке Йоо мы должны признать западный, а в Бахр-эль-Газале восточный рукав Гира. В этом случае, мы, без сомнения, можем считать прежние лагуны Боделе и Эгеи теми «черепаховыми болотами» александрийских ученых, которые помещали то вблизи Нила в юго-восточной пустыне, то неподалеку от северного побережья Африки.

Пастбища всей этой местности принадлежат кочевникам Борку, которых объединяют по большей части под названием бульгеда; почти всем им приходится подчиняться влиянию арабов из Канема. Колодцы и долины кочевых племен Канема простираются по борну-анской дороге на севере до Агадема (17° северной широты) и дальше на восток до Бирфо. Следующее далее Эгеи и местность Торо принадлежали вплоть до поселения улед-солиман в Канеме исключительно джагада, или мусу, постоянное местопребывание которых находится в Кирди и которые являются одним из самых крупных кочевых племен Борку. Так как арабы искажают или заменяют другими все названия мест и племен, то им они едва ли известны в качестве джагада. Поскольку тех ко времени арабского вторжения возглавлял широко известный вождь Ода, то с тех пор их называют не иначе как нас ода (т. е. люди Оды), хотя, как мы видели, теперь во главе этого племени стоит Адама, сын Оды. Улед-солиман плохо знают и подлинное имя хозяев Коро, сангада, которые в области Борку живут в Нгурр Дигре. Их они называют дабус халлаль, названием, скомбинированным из имен двух вождей. Ко времени появления арабов вождем сангада был Дабус Токоми, но вскоре ему наследовал его сын Халлали, а теперь во главе племени стоит сын последнего, Брахеми.

Группа Тигги находится во владении далеа, которые происходят из Кирди и известны арабам только как нас марамма, тоже по имени покойного вождя этого племени. В низине Кирри скот пасут исключительно булту, или бултоа, из Эллебое, которые за поколение до этого благодаря мудрости и стойкости своего вождя кеделы Агре, добившегося определенного главенства над всеми племенами Борку, стали пользоваться большим уважением. Джири, которых арабы называют лишь прозвищем хеджат ар-рйах (которое мне осталось неясным и дословно будто бы означает «разрезающие ветер»), происходят из Нгурр Ма и располагают пастбищами на юго-восточных стоянках Боделе.

Пастбища Эннери, или Джураба, принадлежат многочисленным наказза в Вуне, каковые являются не чистыми даза, а произошли от их смешения с бидейят из Эннеди. Преобладание этих последних вытекает из самого названия, которое, будучи составлено из слов анна (так даза называют бидейят) и казза (т. е. «собравшиеся», «объединившиеся»), могло указывать, что поселившиеся порознь в Борку люди из Эннеди некогда объединялись в Вуне в единое племя. Последняя часть Бахр-эль-Газаля, от Биркиата до Курри Торрао [3], название которого арабы по своей привычке заменили на Дегиршим (по имени павшего здесь воина из Вадаи), находится вместе с Тунгуром и соседними колодезными стоянками по заведенному обычаю во владении нореа, или наварма, чьим постоянным местожительством тоже является Вун. На всех этих пастбищах улед-солиман и магарба чувствуют себя такими же полноправными хозяевами, как и исконные владельцы. Исключение составляют лишь долины, принадлежащие наказза и нореа, которых теперь не относят к числу бульгеда. Вун, их постоянное местопребывание в области Борку, как мы видели, также им не подвластен и тесно примыкает к Вадаи.

Южное Борку, по-видимому, представляет собой часть огромной котловины, лежащей ниже уровня Чада. Это явствует из показаний инструментов и встречающихся и здесь, хотя и реже, рыбьих позвонков. Тем не менее эта местность отделяется от долин Боделе расположенным выше ее сериром. Последний проходит между двумя более или менее скалистыми возвышенностями — Аманга и Тей-манга, достигает в ширину примерно 60 км и лежит так высоко над долинами группы Тигги и Южного Борку, что определенно не был покрыт водой в то время, когда эти долины были затоплены. Аманга прослеживается в северо-западном направлении примерно до оазиса Гури (в трех днях пути на запад-северо-запад от Джина), а в противоположном направлении заканчивается приблизительно в 20 км к юго-востоку от места нашего прохода. На обратном пути из Борку в Боделе мы пересекли ее примерно в 4 км от ее юго-восточного окончания, в месте, где она круто обрывается к равнине, окружающей группу Тигги.

Примерно на таком же расстоянии от источника Галакка, на каком находится Аманга от группы Тигги, проходит Тейманга, образуя кое-где, подобно первой, скалистую пограничную линию пояса серира и возвышаясь сходным образом над плоской окружающей местностью. Тейманга (хотя и с частыми перерывами) также тянется по западной стороне Борку в направлении с северо-запада, где она смыкается с последними южными отрогами гор Тибести, на юго-восток. Затем она простирается к югу от Джина, поворачивает в восточном-юго-восточном направлении к Вуну и далее якобы окружает начало Эннери, или Джураба, принимая вид скалистой возвышенности, известной под названием Юггема, и поэтому продолжается на восток, должно быть, гораздо дальше, чем Аманга.

Подобно тому как собственно Борку на юго-западе и юге в какой-то мере заканчивается у прилегающих к нему низин, так на севере его естественной границей служат горы Тибести и их отроги. На востоке обитаемые оазисы замыкаются грядой скал, которая предстала перед нами как восточная граница Буду и затем продолжалась до Вуна, самого юго-восточного оазиса этой местности. Таким образом, пространство, занимаемое этой территорией, оказалось таким маленьким, каким его, пожалуй, не представлял никто из арабов или тубу, слышавших когда-либо об этой «плодоносной и плотно населенной области». Как можно предполагать с некоторой вероятностью, весь оазисный комплекс лежит между 19° и 20° восточной долготы. Его южная граница проходит по 17° северной широты. На севере же он выходит за пределы 18-й параллели примерно на 20 минут и имеет, следовательно, приблизительную площадь 16 тыс. кв. км.

Весь этот край производит впечатление огромной, окаймленной высокими склонами долины, возникшей в результате эрозии, поделенной на отдельные части небольшими скалисто-песчаными возвышениями. То из них, что называется Аузе Яско и отделяет южную часть этой области от северных оазисов, почти достигает высоты Аманги и подобно ей тянется с северо-запада на юго-восток.

Самые низкие места, т. е. дно долин, стали пригодны для жилья благодаря наличию воды и разведению финиковых пальм. Они отличаются уходящими на большую глубину чистыми, по большей части серыми глинистыми почвами, а также скоплениями песка — либо разрозненными, либо в форме узких дюнных образований. В остальных местах поселения располагаются на скалистых почвах с незначительными возвышениями известкового происхождения (белый, фиолетовый, красный известняк). Там, где такие возвышения поднимаются несколько выше, их иногда покрывают пласты песчаника. В окрестностях Джина, Кирди и Нгурра равнина местами покрыта толстым слоем квасцов, которые нередко пополняли мой таявший запас медикаментов. В северную часть, где долины окружены последними отрогами северного горного массива Тибести, из этой соседней области вторгаются темные мрачные скалы с их громадными глыбами и причудливыми формами.

Долины в большинстве своем протянулись более или менее с востока на запад, и хотя в Буду долина простирается в основном с севера на юг, ее отдельные части все-таки вытянуты в названном направлении. Мы уже познакомились там с поселениями Джин, Нгурр, Эллебое и Буду. Богаче всего водой, очевидно, южная часть, где, особенно в окрестностях Джина и Нгурра, находится множество источников, частично пресных, частично пресно-соленых — таких, как Малли, Артени, Ша, Бове, Тиммирин и другие. Однако я сам не видел наиболее густонаселенных долин — Тигги, Ярда и Вун — и мне пришлось довольствоваться их описанием по многочисленным собранным о них сведениям.

Тигги лежит в половине дня пути к северу от Буду и отделена от этой долины горами Эми, или Эи-Корока. Они, как и Тигги, которая на востоке ограничена отдельно стоящей скалой Эи-Ински, проходят с востока-северо-востока на запад-юго-запад. Двигаясь от этой скалы через оазис на запад, попадаешь в Тигги Кои, упирающуюся в песчаную гору того же названия, затем — в Тигги Анешо, у песчаного холма, расположенного на северной стороне пальмовой рощи, далее — в Тигги Биззе, у подножия идущей с севера на юг незначительной цепи скал Эи-Биззеге, которая на северо-востоке смыкается с отдельной скалой Воршинга, и наконец — в самую западную часть, Тигги Адерде, которая на западе окаймлена горами Эи-Нгели, запирающими этот оазис. В половине дня пути на северо-восток от Тигги Ински якобы расположен небольшой оазис Ани с селениями Ани Дуи в его северной, Ани Бодейя в средней и Ани Ороди в южной части. Меньше чем в полуднев-ном переходе на север от Тигги Кои лежит Толи, чья пальмовая роща раскинулась также у подножия одноименной горы, Эи-Толи.

Сходным образом, возможно лишь точнее с северо-востока на юго-запад, расположена долина Ярда, отделенная добрым полуднев-ным переходом в восточном-юго-восточном направлении от Тигги и несколько меньшим расстоянием в восточном-северо-восточном направлении от Буду. В Тигги из этой долины ведет чрезвычайно тяжелая дорога, а на востоке и на юге ее окаймляет скалистая возвышенность, которая простирается к юго-востоку вплоть до широты Вуна и остается восточнее этой долины в двух небольших переходах. По дороге из Ярды в Вун, что занимает два дня, вступаешь в обширную, но необитаемую хатийю Арчинна, лежащую среди темных скал к северу от Вуна, когда до него остается полдня пути. К Ярде примыкает на северо-востоке небольшая долина под названием Фором, а еще через полдня пути в том же направлении попадаешь в маленькую долину с финиковыми пальмами — Гуринг, которую населяют гурима. В восточном-юго-восточном направлении от Ярды на расстоянии в полдня пути лежит каменистая, занятая невысокими возвышениями равнина Юггуду, где жители Борку добывают железо, покрывая им часть своих потребностей.

Наконец Вун — самый крупный из оазисов области Борку — лежит километрах в 50 к юго-востоку от Нгурра и простирается в длину на полдня пути с востока на запад или скорее с востока-северо-востока на запад-юго-запад. Главным образом на юге и на востоке долина эта окаймляется отрогами Тейманги, которые включают лежащий южнее оазис Оро. Тот отрезан от собственно Вуна невысоким скалистым гребнем, протянувшимся в направлении долины. В свою очередь, скалистые и песчаные возвышенности, которые проходят более или менее с севера на юг, разделяют Вун на шесть частей, каждую со своим небольшим селением и пальмовой рощей. Самой восточной является Вун Файя, населенная наказза файяда, а к западу от нее следуют Вун Кукурунг с наказза сонна, Вун Кохинга с наказза бодоза обийе, Вун Джиди с наказза эдерема, Вун Омуль с наказза тсиллума, Вун Эдиди с наказза килия и Вун Курри Керредонга с наказза агада. Оро распадается на восточную часть — Оро Моджинга и западную — Оро Нгордонга. С южной стороны Вун отделяет от Эннери, или Джураба, примыкающий к Тейманге серир шириной в день пути. Окрестности Вуна радуют множеством колодцев, из которых я упомяну Гоэи, лежащий в полудневном переходе к востоку от оазиса, а на таком же расстоянии к западу находится понижение Киддени, где добывают соду.

Что касается климата этой части юго-восточной Сахары, то хотя сделанных мною в пути метеорологических наблюдений и недостаточно, чтобы прийти к определенным выводам, их хватит, чтобы получить общее суждение о господствующих ветрах, изменениях температуры, давлении и влажности.

На пути через низменности Эгеи и Боделе, т. е. в течение мая, дул вообще преобладающий в пустыне пассат с востока, востока-северо-востока или северо-востока, причем в большинстве случаев самым характерным образом, т. е. поднимаясь через час или два после восхода солнца, постепенно усиливаясь, иногда до штормовой силы, затем во второй половине дня быстро убывая и полностью прекращаясь до захода солнца. На диалекте даза языка тубу его называют попросту ауен — ветер, он мешает образованию облаков и наполняет воздух пылью и песком — от легкой дымки до густого тумана.

Во второй половине мая появились отклонения от этих регулярных ветров, что следует рассматривать как следствие дождливого сезона, ожидавшегося в соседних южных широтах. Уже к середине месяца сила ветра, дующего из восточной половины розы ветров, значительно уменьшилась. Затем наступили дни, когда в утренние часы его направление заколебалось или даже начал преобладать слабый западный ветер, тогда как восточный ветер одерживал верх лишь во второй половине дня. В Анкарао, где я наблюдал за этим явлением 19 мая, именно в предобеденное время впервые появились тучи, которые, несмотря на западный ветер на востоке и юго-востоке, вероятно, свидетельствовали о выпадении дождя в Бахр-эль-Газале.

24 мая в Киши-Киши, т. е. приблизительно на 17° северной широты, влияние начинающихся летних дождей на южную пустыню проявилось еще заметнее. До сих пор показания гигрометра удерживались в пределах между отметками 20 и 40, а в тот день они поднялись до 56 и уже не опускались ниже 46. Эту влажность атмосферы даза называют боло. Ветер был слабым и колебался между западным и юго-восточным; зной стоял ужасный; пот стекал по телу даже при полном покое; казалось, мы находимся в парной бане. И на следующий день, когда дул слабенький западный ветер, у нас из-за влажности воздуха сохранялось то же самое ощущение жары, хотя термометр показывал лишь немногим больше 45°, а ведь такая температура нередко наблюдалась и раньше. Когда к вечеру на севере и северо-востоке образовались большие тучи и дело дошло до грома, молнии и капель дождя, а в 8 часов над нами промчалась пришедшая с севера песчаная буря, это означало, что в той стороне разразилась гроза.

Этот ветер, который возникает из-за внезапного охлаждения атмосферы в близлежащей местности и похожего на бурю притока охлажденных, более тяжелых масс воздуха (а причиной этого здешние уроженцы считают дождь), называется здесь ареи в отличие от упомянутого выше ауэна. Он же очень часто дует на пространстве от Эгеи до Борку, образуясь порою так далеко, что не видно электрических разрядов, без которых в этих местах никогда не обходится ни один дождь. В последующие два дня (26 и 28 мая) при переменном, в основном юго-восточном ветре по небу тоже ходили тучи. Кроме ауэна и ареи туземцы различают еще воре — жаркий, сухой ветер пустыни, который в Борку и окружающей его местности дует с востока, севера и запада и тем отличается от преобладающего здесь пассата (даже если тот приходит с той же самой стороны), что он не связан столь регулярно с ходом солнца.

В течение мая в этой местности особенно четко наблюдается значительная разница в дневной и ночной температуре, свойственная всем внутренним областям континента и прежде всего Центральной Сахаре. Всего два дня эта разница не доходила до 20° (1 мая она составила 14,3^е), тогда как очень часто она приближалась к 30°, а однажды (15 мая) в Торо, в области Боделе, достигла 31,7^е. Самая низкая температура отмечалась незадолго до восхода солнца; в течение девяти дней (из 22, когда велись наблюдения) она держалась ниже 20^е, в течение двенадцати колебалась от 20^о до 25^о и лишь 29 мая перешагнула эту последнюю границу, поднявшись до 26,2^е. Абсолютно самая низкая температура (4-11,9°) оказалась для нас весьма чувствительной 6 мая в Эгеи, которое известно своими ночными холодами. Температура, зарегистрированная в 2 часа дня, т. е. самая высокая за день, всего лишь два дня в мае оставалась ниже 40^е, десять дней она держалась между 40^е и 45^е, а в течение четырнадцати дней (из 26, когда велись наблюдения) поднималась выше этой границы. Правда, температуру приходилось измерять в палатке, которую для этой цели старались как можно лучше проветрить и которая сдерживала прямое действие солнечных лучей благодаря двойному слою хлопчатобумажной материи борнуанского производства. Измерения все же давали более высокую температуру, чем в тени деревьев. В редких случаях, когда была возможность сравнить ту и другую температуру, между палаткой и тенью обнаруживалась разница примерно в 2^о.

Показания барометра я регистрировал для определения скорее высоты, нежели дневных колебаний атмосферного давления, так что их нельзя было использовать для установления момента максимальных и минимальных величин и амплитуды. В этих наблюдениях особенно плохо выражены второй максимум и второй минимум. По имеющимся у меня сведениям, первый минимум приходится на 5 часов утра, тогда как главный максимум наступает около 11 часов до полудня. Наибольшая разница между этими двумя показаниями наблюдалась 14 и 15 мая и достигала 6,7 и 6,9 мм при слабом восточном-северо-восточном и соответственно таком же восточном-юго-восточном ветре.

Когда осенью на обратном пути в Канем мы произвели в той же самой местности метеорологические наблюдения и сравнили их с приведенными выше результатами, то обнаружили, что пассат снова полностью вошел в свои права. С 27 сентября по 9 ноября — наше путешествие через Эгеи и Боделе заняло этот отрезок времени — лишь однажды (4 октября) подул ветер из западной половины розы ветров (норд-вест), принесший тучи и несколько капель, тогда как из остальных 43 дней только четыре дня ветер, дувший обычно с востока-северо-востока, заходил на восток-юго-восток.

Сезон дождей в соседних южных областях закончился и больше не вызывал никаких отклонений от правил; регулярный пассат проявлял в различные дни лишь очень незначительную разницу в силе и направлении ветра. Показания гигрометра держались между 35 и 45, а тучи появлялись лишь в виде редкого исключения. Температура была ниже, чем в мае, ибо из 33 дней 20 показывали самую низкую дневную температуру ниже 20°, а самая высокая дневная температура лишь в пяти случаях из двадцати поднялась выше 40°. Абсолютно самая высокая температура выпала на 2 октября, вскоре после полудня, и достигла 45,2°, а самая низкая наблюдалась опять-таки в Эгеи 26 октября, где утром незадолго до восхода солнца она упала до 11,5°. Соответственно уменьшилась и дневная разница между самой низкой и самой высокой температурой, и, лишь однажды поднявшись до 25,2°, она постоянно держалась примерно на уровне 20°, а в течение шести дней опускалась значительно ниже этой границы. Момент самой высокой влажности воздуха не совпадал, впрочем, с показаниями самой низкой температуры, а наступал лишь несколькими часами позднее. Показания барометра за это время не дали значительных отклонений от майских с одной лишь разницей в том, что дневная амплитуда в целом была меньше.

Полученные из наблюдений в Борку результаты, как и метеорологические наблюдения, сделанные в Тибести, были недостаточны для сравнения климатических условий этих областей. Из них следует только то, что хорошо известно и самим местным уроженцам, а также проистекает из горного положения Тибести — что осадки там чаще и обильнее, чем в Борку. Тем не менее Борку природа одарила щедрее. Наличие воды, залегающей неглубоко от поверхности почвы, благоприятствует выращиванию финиковых пальм, которые в большинстве долин образуют густые рощи и позволяют жителям широко заниматься садоводством.

Здешние финики намного превосходят по величине и качеству те, что собирают в Ту и Каваре, хотя, в общем, и уступают финикам Феццана. Правда, как уже говорилось, преобладающий в Тигги и Буду сорт марченно содержит много сахара и превосходен по вкусу, а собранный нами в Эллебое сорт не только очень хорош и популярен, но широко распространен и в Феццане (хотя и под другим названием). Однако остальные сорта, число которых более велико, не могут выдержать никакого сравнения с теми, что в большинстве своем выращиваются в Феццане.

Наряду с финиковой пальмой в Борку лучше, чем в Тибести, растет и водолюбивая пальма дум, и там и здесь появляются хеджлидж (Balanites aegyptiaca; у даза — ало). Кроме акации сай-яль (тефи, или техи у даза) шире, нежели дальше к северу, распространены карад, хашаб (Acacia verek) и хараза (Acacia albida). Жителям и там известно, что хашаб дает самую хорошую смолу. В то время как в Тибести сивак встречается редко, на пастбищах, принадлежащих людям из Борку, он растет так часто, что его ягоды даже идут в пищу кочевников, в распоряжении которых, правда, не так много, как у теда, более питательных, пожалуй, ягод колоквинта.

Трава, служащая кормом верблюдам, по большей части та же, что и в соседних северных областях. Из трав прежде всего назовем акреш и креб (Eragrostis), чьи семена, при необходимости, нередко заменяют местным жителям хлеб. В садах они выращивают помимо пшеницы и проса (Penicillaria) еще и мелколистный феццанский табак, который пользуется большой славой и продается из-за большого спроса или ограниченного запаса по полталера или талеру за килограмм.

Понятно, что фауна Борку также очень сходна с фауной долины Ту. Что касается крупных хищников, то львы и леопарды там столь же редки, как и в Тибести, и даже гепард, увиденный нами по дороге, по-видимому, лишь совершает охотничьи набеги в соседние низины из Бахр-эль-Газаля. Гиена встречается очень часто, и даже преимущественно более крупный вид (зигир у даза), который питается исключительно падалью, тогда как полосатая гиена (турди), нападающая на газелей, овец, коз и ослов, не столь распространена, а пятнистая гиена (молохур у даза и теда), видимо, не встречается вовсе. Антилопы аддакс (у даза туруи чонги), которые в большом числе попадаются по борнуанской дороге южнее Кавара, здесь были замечены лишь на западных границах Эгеи и Боделе. В Борку и на его пастбищах преобладает саблерогая антилопа (у арабов бу ракаба, у даза туруи зоде), а нередкий в Тибести вадан (у даза миши) наблюдается только на севере Борку, где много скал. В скалах Тибести во множестве встречается Cynocephalus, с которым дело обстоит так же, как с шерстяной овцой. А для расселения дамана (Нугах — адегобо у даза и теда) повсюду в Борку достаточно удобных для него гор.

Эта местность в особенности отличается количеством голубей (эбери у даза), различные виды которых (существуют небольшие серебристо-серые, с кольцами на шее и без них, и различные более крупные пестрые полевые голуби) то и дело заменяли мне полностью отсутствующих кур. Стервятники и пустынные вороны столь же часты, как и в Тибести, а страусы почти столь же редки, как и там. Среди змей известны две гадюки — голе аусо и голе джаско, последнюю особенно боятся; затем достигающая около полутора футов в длину очень тонкая змея светлой окраски — голе кусо данунга, которая считается самой ядовитой из всех, и, наконец, безобидная змея, называемая доро. Скорпионы очень часты и слывут не безобидными. В одном из ручьев Тигги якобы встречаются даже небольшие рыбы, но их едят только женщины и дети.

Значительно более оживленной, чем в Тибести, в тех же условиях, т. е. в течение благоприятного для ее развития периода редких летних дождей, бывает в Борку жизнь насекомых, особенно мух и муравьев.

Из жителей этой области — ама-борку, что значит «люди Борку», — мы познакомились с отдельными племенами кочевников, которых объединяют под именем бульгеда. Их постоянное местопребывание и их финиковые рощи находятся в Кирди, Нгурре и Эллебое, но они обитают в них лишь во время созревания фиников, тогда как в остальные сезоны там остаются лишь их немногочисленные рабы, потомство рабов или бедные клиенты, которые постепенно собрали небольшое состояние из финиковых пальм. Так же поступают и не относящиеся к бульгеда наказза и живущие среди них разрозненные и немногочисленные наварма (арабск.), или нореа (даза). Первые на протяжении большей части года пасут скот в Эннери, Ошиме, Наре и других прилегающих к Вадаи долинах, вторые — в Бахр-эль-Газале и в Тунгуре, в то время как в их постоянном местопребывании в Вуне остаются лишь редкие жители из рабов, полусвободных и бедных пришельцев. К кочующим группам Борку добавляются на крайнем севере этой области жители долин Ани и Гуринг, среди которых первые — анна, т. е. бидейят, или люди Эннеди, а последние — теда. Те и другие после сбора фиников направляются в долины южных отрогов скалистых гор Ту.

Таким образом, для оседлой части населения, которую объединяют под названием донгоза, или доза, остаются только долины Джин, Буду, Тигги с Толи и Ярда с Форомом. Мы видели, что Джин прежде тоже принадлежал кочевникам и что теперешние хозяева этого оазиса, джиноа, состоят из различных элементов. Туземцы, лишившиеся верблюдов, которые привязывали их к кочевой жизни или оправдывали ее, бежавшие убийцы, пленники, из тех, кого по религиозным убеждениям не сделали рабами, но и не отпустили на свободу, вероятно, даже вольноотпущенники-рабы получили возможность поселиться, постепенно собрать небольшое состояние, вступить в браки друг с другом, а иногда и с кочевниками и, таким образом, со временем образовали новое племя (правда, истинные кочевники его презирают). Подобным же образом в соседних оазисах Нгурр, Эллебое и Вун, где кочевники и поныне еще являются полными хозяевами, так же постепенно образовалось бы оседлое население, если бы жизненные условия в Борку не были столь неблагоприятными. Несколько более однородное население, как видно, обитает в Буду, Тигги и Ярде, хотя и в этих оазисах присутствуют чуждые элементы. Жители Буду, именуемые бидеа, включают группы племен мада, агена, гореа, среди которых первыми по происхождению являются теда. Тива, или жители Тигги, разделяются на инскида, биззеда, галала, агена и толе (жителей соседнего Толи). Наконец, донгоза из Ярды, которые как племя называются по имени этой долины, складываются из начимма, уруда, кодра и форома (жителей соседнего Форома).

Подсчитать число жителей в отдельных долинах оказалось затруднительным, поскольку незадолго до моего приезда на страну напали враждебные племена, в частности махамид из Вадаи, и захватили в плен значительное число жителей именно тех оазисов, которые попали в поле моего зрения. Поэтому цифры, которые я получил частично путем личного наблюдения, частично путем самого тщательного сбора сведений, можно считать лишь приблизительными.

Незадолго до нашего прибытия в Борку из-за совершенного в Тигги убийства все жители разделились на два лагеря. В каждом насчитывалось примерно по 200 боеспособных мужчин (на одной стороне их было 182, на другой— 175). Таким образом, учитывая некоторых отсутствовавших и мужчин из Толи, число боеспособных мужчин в Тигги можно оценить в 400; соответственно общее количество жителей можно оценить в 2 тыс. человек. В Буду я обнаружил восемь селений, причем самые значительные насчитывали около ста, а самые маленькие — около двадцати очагов, так что мы вправе оценить их общее количество в 300 хижин. Если считать в каждом хозяйстве по четыре человека, ибо тубу в целом не очень многодетны, они составят население в 1200 душ. Ярда в отношении числа жителей, по всем свидетельствам, должно быть, находится посередине между двумя упомянутыми долинами, и поэтому я отвожу на ее долю вместе с Форомом 1500 душ населения. Если же оценивать в целом в 500 человек донгоза из Джина (в их уменьшенном числе) и отдельных свободных и полусвободных оседлых крестьян в Кирди, Нгурре, Вуне и Эллебое, то общее число оседлого населения в Борку достигнет приблизительно 5 тыс. человек.

Понятно, что еще труднее получить в какой-то мере достоверные цифры в отношении кочевников, и здесь мне приходится целиком полагаться на разноречивые свидетельства моих информантов. Из их сообщений следует, что число одних бульгеда примерно равно численности донгоза, но что вместе с остальными кочевниками они значительно их превосходят. Здесь решающее значение имеют в особенности наказза, ибо по количеству они почти равны всем остальным племенам, вместе взятым. Однако поскольку цифры, полученные путем опроса, по большей части страдают преувеличением, то я ограничусь оценкой общего населения Борку и районов, где расположены его пастбища, в 10–12 тыс. человек.

Численность и благосостояние оседлого и кочевого населения с каждым годом уменьшаются. Улед-солиман и туареги более чем в десять раз сократили численность тамошних кочевников и поголовье их больших стад, находившихся прежде в Эгеи и Боделе, а Борку периодически опустошается набегами с севера жителей Вадаи и бидейят, вину за которые несут опять-таки арабы Канема.

Обширные поля в большинстве долин годами лежат пустыми и заброшенными, ибо у кого же появится желание работать, если плоды пожнут враги? Население уменьшается, потому что каждый кто только может, покидает родину, где ни на один день нельзя быть уверенным в том, что на следующий не потеряешь собственную жизнь или имущество или не увидишь, как твоих жен и детей уводят в неволю. Я знавал там людей, которые из года в год работали и крали, крали и работали, и при этом сами непосредственно пользовались лишь самой малой толикой того, что добыли таким образом. Все переходило к врагам для выкупа жен и детей, и едва возвращался один член семьи, как другой уже попадал в неволю или же убивали отца, сына или брата. Двое детей моего информанта Харана попали в плен к махамидам, а один к бидейят; жена его умерла пленницей. Пока мы находились в Нгурре, его мать, две дочери которой еще оставались в руках у махамидов, ездила в Араду, после того как, неустанно трудясь, она наскребла достаточно, чтобы выкупить одну из них.

Ама-борку, которых вместе с остальными южными племенами тубу, говорящими на одном и том же диалекте, миди даза, я в противоположность теда объединяю под именем даза (хотя это название первоначально принадлежало лишь отдельным племенам области Бахр-эль-Газаль). Они обнаруживают большое сходство со своими северными соседями. Правда, в целом они кажутся несколько более темнокожими, нежели те, но в цвете их кожи более глубокие медные и бронзовые тона встречаются гораздо чаще, чем у южных соседей, собственно жителей Борку и Канема. Они еще резче отличаются от тех хрупким и пропорциональным телосложением, худобой и умеренным средним ростом, а также правильными чертами лица, хотя в этом их опять-таки превосходят теда.

Как кочевники, так и оседлые в качестве единственной татуировки делают, на одинаковый манер, две насечки на виске длиной примерно в дюйм, не походя в этом отношении ни на теда, ни на жителей Эннеди. Они разделяют гигиенические взгляды своих соседей, считая необходимыми ампутацию язычка в детском возрасте и удаление первого зародыша глазного зуба. Как кажется, люди из Тигги и Буду следуют не только этому второму обычаю, но и удаляют из косметических соображений последующие глазные зубы.

Люди Борку одеваются по большей части в обычные борнуанские белые тобы или же в гораздо более грубые, поставляемые из Вадаи, и в штаны умеренной ширины, если таковые у них вообще имеются. Они охотно сбривают волосы с головы и ходят с непокрытой головой либо надевают небольшие шапочки из хлопка — такийя. Если им удаяется заполучить красный тарбуш, они с чрезвычайной охотой наряжаются в него, однако на его покупку они едва ли решатся. Им зачастую недостает и материи на тюрбан, но когда она у них появляется, они в качестве самого лучшего украшения до самых глаз обматывают ею голову и лицо и оправдывают свое право называться «людьми, закутанными в покрывало» (мулас самун, арабск.).

Женщины носят либо рубашки из окрашенного в синий цвет хама, либо кусок этой же материи примерно в ширину плеч и длиною около восьми футов, в середине которого вырезано отверстие для головы, так что материя свободно свешивается спереди и сзади. В последнем случае замужние женщины и взрослые девушки носят под раскрывающимся сбоку одеянием шкуру, однако достаточно часто вся их одежда состоит из той черной овечьей шкуры, которая играет столь большую роль в хозяйстве жителей Тибести. В украшениях и прическах они едва ли отличаются от женщин теда. У них неизменна та же коса, которая у девушек идет посередине головы от затылка ко лбу, а у замужних женщин заменяется двумя косами.

Жилищем почти всегда служит хижина из циновок, как у кочевников области Ту и южных районов распространения тубу, и даже оседлое население, как кажется, предпочитает их хижинам, сделанным из пальмовых листьев, которые строятся в Южном Феццане, Бардаи и Каваре.

Вследствие того что ама-борку живут на равнине и меньше отрезаны от внешнего мира, а также благодаря их сношениям с арабами Канема и Северного Вадаи и с канембу и жителями Борну, их манеры кажутся не столь грубыми, как у теда. Правда, я видел их и судил о них при обстоятельствах, не способствовавших свободному проявлению свойственной им натуры. В соседних областях они пользовались славой людей вероломных, малодушных, жестоких и очень лукавых, однако же нельзя забывать, что все эти качества им приписывали люди, которые сами позволяли себе в отношении их любую несправедливость, любое насилие и любое вероломство и нуждались в каком-то оправдании этих поступков. Как видно, они не отличались большим великодушием, однако оно должно быть поистине безграничным, если может устоять под постоянным нажимом насилия и вопиющей несправедливости. В общем и целом в нравственном отношении ама-борку, должно быть, близки теда.

В обхождении заметна большая формальная учтивость, даже если приветствия не столь многословны, как это принято в Ту. Встречающиеся утром люди охотно пользуются приветствием в вопросительной форме лаха низзеда? которое приблизительно означает хорошо ли для тебя взошло солнце?. После полудня спрашивают о том, как прошел полуденный отдых — лаха нтугуда? А если люди не виделись несколько дней, то вопрос учитывает время суток и относится к самочувствию чаще всего в ночное время. Об этом свидетельствует весьма распространенная фраза догеза лахада? Существуют и другие вопросы о радостях и горестях каждого: тусадо лахада? или водадо лахада? Больного или выздоравливающего спрашивают: восида? («ты поправился?») или бодода? («обрел ли ты спокойствие?»). И только тогда, когда люди не виделись вообще длительное время, в обычае протягивать руку, и в этом случае охотно пользуются приветствием лаха инчеда? («хорошо ли идут дела?»). Эти вопросы и пожелания часто задаются вперемежку и с многочисленными повторениями, однако не требующими тщательной модуляции голоса, которая у теда, несмотря на достоинство, с каким она воспроизводится, действует на непосвященного чужестранца почти комическим образом. Обхождение и отношения между кровными родственниками и породнившимися людьми определяются в Борку сдержанными обычаями и изысканными знаками внимания. Харана называли его собственным именем лишь арабы; родственники же или друзья его семьи постоянно пользовались именем его маленького сына Уерде, говоря: Уерде аба хума (дословно: «Уерде, его отец» или Уерде зен, что означало то же самое). Но его брат Мухаммед, совершивший у себя на родине убийство, назывался после своего преступления именем Джегеде. Семейная жизнь Харана была спокойной и мирной. За время нашего длительного непосредственного соседства я никогда не видел ни малейшего проявления ссоры или раздора. Его земляки вообще казались мне не такими сварливыми и вспыльчивыми, как теда. Неравноправное положение кузнецов в Борку столь же явно выражено, как и в соседних с ним областях.

Все жители Борку — мусульмане, и это любят утверждать даже соседние племена, хотя они же во мнимом язычестве этих жителей стремятся найти оправдание своего жестокого к ним отношения.

Позднее я подробно обсуждал этот вопрос с королем Али из Вадаи, который считал горан, по крайней мере часть их, язычниками, но затем, убежденный правдивостью моих слов, пообещал щадить их. Чем проще были религиозные воззрения жителей Борку, тем фанатичнее они думали о язычестве. Подобно тому как их обвиняли в язычестве и соответственно вели себя с ними арабы и другие суданские мусульмане, они сами оправдывали любую несправедливость против баэле или бидейят, которые, впрочем, по-видимому, еще не все были обращены в ислам. Регулярные наставления со стороны сенуситских миссионеров, которые им в скором времени предстояло услышать, укрепят их фанатический дух, хотя и повернут его по другому руслу.

Политическая жизнь ама-борку развита еще меньше, еще более раздроблена и распылена, чем у их северных соседей. Отдельные кочевые племена подчиняются своим традиционным вождям, отдельные поселения не имеют между собой прочной политической связи, а в зависимости от состава донгоза в одном поселении долины может оказаться даже несколько вождей. Так, в Ярде мы обнаружили сразу троих. Прежде одна из ветвей любопытного племени томагера, которая уже в давние времена отделилась от своих соплеменников, и поныне господствующих в Ту и Каваре, добилась перевеса над другими кочевниками. Ее глава считался вождем всех племен буль-геда в Боделе и Эгеи. Однако томагера не долго держались в этой местности единым племенем, они были рассеяны, а число их уменьшилось, и уже давно для них не существует больше дерде. Впоследствии, благодаря личному влиянию дерде бультоа, кедела Агре добился значительного авторитета среди бульгеда и тем самым среди большой части южных племен Борку. Теперешний предводитель бультоа, носящий то же имя, не имеет никакой власти. Джири и сангада никогда не могли похвастать большим авторитетом, да и за последнее время среди них не было никого, кто смог бы добиться для своего племени власти и почета. Когда я находился в Борку, большим авторитетом в Эгеи и Боделе, в Кирди, Нгурре и Эллебое пользовались Адама, сын Оды, вождя племени джагада, и другой Адама, сын Мараммы, вождя племени далеа.

Среди донгоза Борку существуют потомственные кодмуллы — в Джине, Буду, Тигги и Ярде (в Борку кодмуллу называют тюрбан, по тамошней эмблеме царского достоинства). Звание дерде, впрочем, переходит первоначально не к старшему сыну, а к старшему члену семьи. Когда же отсутствуют ближайшие родственники, титул переходит к какому-то избранному главе. Так, Мухаммед Ланга, к которому власть в Джине перешла поколение назад (теперь его сын занимает место кодмуллы), происходит вовсе не из правящей семьи. Достаточно часто случается и так, что законного дерде отодвигает в тень какой-либо соплеменник, превосходящий его по уму и энергии, которого тогда охотно признают действительным главой. Так, правомочный вождь Тигги, по имени Чанга, в то время совсем отошел на задний план. В еще большей степени это относилось к вождю наказза, Мусе Майнами, чье имя было едва известно, в то время как человек по имени Дербей, не имеющий на то права по своему рождению, стал широко известен, и даже король Вадаи признавал его действительным вождем. Впрочем, вожди могут пользоваться своим авторитетом только в совете или в военном походе. Действительной власти у них, по-видимому, так же мало, как и у моего прежнего недоброй памяти знакомого Тафертеми в Тибести. Ни один глава не может сам отправлять правосудие, и чем больше в данной местности обособленных и не связанных друг с другом групп, тем более склонен воровать, грабить и творить несправедливость каждый — в той степени, в какой его не страшат последствия, и тем более склонен потерпевший рассчитывать на самого себя и добиваться уважения своих прав.

Подати дерде у донгоза сводятся к поборам в виде зерна и в виде фиников. То и другое — подушные подати. Первая включает примерно восемь фунтов пшеницы или духна в год (в зависимости от культуры, которая возделывается в саду или в поле — воно) и называется луи. Вторая состоит из одной думбы (большой сосуд из высушенной верблюжей кожи) фиников и называется кохур. Шесть или семь думба составляют один верблюжий груз. Прежде салам, т. е. подарок, по случаю приветствия, состоявший исключительно из фиников и достигавший двух эркеди (затененная крыша, на которой сушат финики, на ней умещается несколько верблюжьих нош), полагался и султану Вадаи, от каждого дерде. Но с тех пор как люди Борку опустились до положения подзащитных (мело) арабов Канема, они отказались от добровольной дани Вадаи, за исключением, разумеется, жителей Вуна, которые явно занимают исключительное положение и регулярно выплачивают дань султану Вадаи.

Хотя Борку располагает большими ресурсами, чем скалистое Тибести, его жители тем не менее из-за неблагоприятных обстоятельств по большей части столь же бедны, как и теда. Они без труда могли бы собирать фиников, пшеницы и духна больше, чем им нужно самим при их природной умеренности, если бы друзья и враги не отнимали у них результаты их труда. Поэтому голод у них частый гость, ибо плоды пальмы дум, лакби, молодая древесина финиковой пальмы (джумар, арабск.), ягоды сивак и семена трав не могут служить достаточным подспорьем. Правда, в мирное время они разводят коз и овец, но не в таком количестве, как теда. Молоко этих животных им необходимо, ибо попробовать мяса им доводится не чаще, чем их соседям. Оседлые (за исключением жителей северных долин), они владеют ограниченным числом верблюдов, но изредка у них можно увидеть коров и быков, приведенных из Канема, Вадаи или Эннеди. Поголовье ослов несколько больше. Однако эти животные не пользуются особой любовью и приобретаются жителями Канема только из-за их дешевизны. Ранее уже упоминалось, что бульгеда держат очень много собак, с которыми ходят на охоту на антилоп в западные окраины своего округа, и продают сушеное мясо добытых животных либо караванам, идущим из Кавара в Борну, либо на местных рынках, или же оставляют его для собственного потребления.

В мирные времена донгоза выращивают финики и обрабатывают сады, не стремясь выезжать из родных мест. Их поездки ограничиваются Канемом, Ваньянгой, западными долинами Эннеди и Северного Вадаи, куда они ездят ради мелкой торговли. Они везут туда финики и соль, которые в самой их стране беспримерно дешевы. Та же рыночная единица, что повсюду распространена в Канеме для покупки более дорогих предметов, т. е. обычная борнуанская тоба, как правило, имеет хождение и в Борку. Для обмена на более дешевые предметы служат хам, зерно, соль, браслеты, кусочки коралла, стеклянные бусы, иголки и другие, подобные им вещи.

Регулярная и простая жизнь в сложившихся условиях умеренного и превосходного климата гарантирует жителям Борку прекрасное здоровье.

Чаще всего в Борку встречается, как кажется, ревматизм мускулатуры и конечностей. Лечение этих заболеваний, которые объединяются одним названием чукора, как правило, наружное. Когда недуг локален, то довольствуются тем, что накладывают на болезненные места растолченное в виде пасты выделение алого цвета одной акации, известной под названием гуруэ. Если ревматизм распространяется шире и становится застарелым, прибегают к окуриванию, которое считается очень действенным. В твердой земле роют широкую яму, заполняют ее древесиной акации сайяль, хеджлиджа и Acacia nilotica и в полночь поджигают. Когда к утру она почти полностью сгорает, оставшийся огонь заливают водой, покрывают уголья ветками тамариска и кладут на них больного. Тот вскоре начинает обильно потеть. Через некоторое время его тщательно укутывают, лучше всего в шерстяную материю, и несут домой. Это лечение при надобности можно повторить.

Заболевания дыхательных органов встречаются в Борку чаще, чем я ожидал. Обычный острый катар слизистой оболочки носа и бронхов (насморк) нередок зимой и часто встречается даже в такой тяжелой и эпидемической форме, что по описанию его можно принять за инфлюэнцу (грипп). Хронический бронхиальный катар с астматическими приступами тоже очень нередок. Воспаление легких и плеврит хорошо известны. Они случаются в холодное время года и то и дело кончаются смертельным исходом. Эти болезни лечатся наружным способом с помощью кровопускания и согревания и внутренним — очень горькой настойкой молодых, размятых в воде побегов тундуба (Capparis sodada). Наблюдаются и случаи туберкулеза легких, считающегося как наследственным, так и инфекционным. Я ничего не могу сообщить о случаях коклюша, крупа и дифтерита и, по-видимому, они не являются частыми.

От болезней пищеварительных органов людей в какой-то мере, вероятно, предохраняют вынужденная умеренность и пища, состоящая преимущественно из фиников. Вопросы о хронических катарах кишечника, заболеваниях печени, геморрое наталкивались на непонимание, что свидетельствует о редкости подобных заболеваний. Острые катары тонкой кишки (простая диаррея) или толстой (дизентерийное состояние) встречаются, как кажется, чаще. Все они объединяются под названием киши кезен (т. е. «болезни живота») и лечатся растолченными плодами Acacia nilotica, которые превращаются в пасту с помощью муки духна и воды, или же растертой костяной мукой.

Сифилис (называемый по-арабски джикели), несмотря на общение местных жителей с Канемом и тем самым с Борну, редок, хотя и не настолько, как в Тибести. Чаще встречается оспа — барюе, лечение которой и там считается весьма ненадежным. Самым действенным средством против этой болезни слывет окуривание или осторожное обмывание всего тела собачьими нечистотами, которые кипятят в воде с добавлением шетты (суданского перца). Из других острых кожных заболеваний широко встречаются гнойничковые и чешуйчатые сыпи. Однако столь распространенная в Борну проказа в Борку, по-видимому, почти полностью отсутствует. После дождливого сезона тут и там возникают легкие случаи перемежающейся лихорадки. Во время пребывания в Борку уродства, за исключением заячьей губы, не бросались мне в глаза, и столь же редки там рахит и золотуха.

Причину появления проходящей ночной слепоты, которая тотчас же исчезает после употребления свежего мяса, в Борку приписывают слишком обильному употреблению в пищу фиников.

Внутренние лечебные средства у жителей Борку сводятся, помимо вышеприведенных, к распространенной по всей области сенне (тугомоди), отвар которой пьют как слабительное. Той же цели служат, кроме того, отвар плодов хеджлиджа, который одновременно применяется против вздутий печени и селезенки и против катара желудка, а также колоквинт (горькая тыква), встречающийся в Борку, правда, не столь часто, как в Тибести.

Состав населения Восточной Сахары

Трудности этнического подразделения. — Прежние взгляды на положение тубу. — Исторические указания относительно гарамантов, загава, борну, булала. — Ибн Хал-дун о загава. — Лев Африканский и Мухаммед ат-Туниси о горан. — Мнение Льва Африканского относительно бардоа. — Мнение о них Генриха Барта. — Где располагалась область бардоа? — Были ли бардоа берберами или тубу? — Нивелирующее влияние пустыни на ее жителей. — Постепенный переход Сахары в Судан и племен пустыни в суданских жителей. — Этнологическое значение языка. — Общая характеристика баэле. — Области распространения теда, даза и баэле.

Прежде чем покинуть пустыню и вернуться в плодородные и относительно густонаселенные области Судана с их сложными взаимоотношениями между различными группами населения, нам следует проделать сравнительный анализ уже упоминавшихся племен Юго-Восточной Сахары с целью определения их этнографического положения по отношению друг к другу, настолько это позволяет сделать имеющийся материал.

Объединяя народы по группам, включая отдельные племена в те или иные семьи народов, вникая в различия и общие черты этих последних, приходится принимать в расчет так много важных моментов (каждый из которых в отдельности приводит к совершенно иным результатам), что зачастую становится в высшей степени затруднительно сделать вывод о том, составляют те или иные народы и племена единство или нет; что именно существенно, а что несущественно в их сходстве; а также об изначальном или позднее приобретенном родстве между ними. Смешение народов друг с другом приводит к образованию новых, в коих характерные физические признаки первоначальных составных частей претерпели всевозможные изменения. Обычаи и нравы, как и сам человек в физическом отношении, определяются местожительством и климатом, они видоизменяются вместе с переменой этих последних и испытывают воздействие культурных влияний. Языки способны на самое разнообразное развитие, они исчезают и навязывают себя чужакам. Наконец исторические сведения относительно возникновения этих взаимоотношений чаще всего отсутствуют там, где они были бы всего нужнее. Лишь тщательное изучение всех соответствующих физических, психологических, культурных, лингвистических и исторических моментов может дать в какой-то мере надежный результат, который, однако, слишком часто не поднимается выше определенной степени вероятности.

Если я, несмотря на недостаточность своих этнографических изысканий в Сахаре (среди которых по понятным причинам отсутствуют столь важные точные анатомические обследования), высказываю ниже свои взгляды или предположения о положении семьи тубу по отношению к племени баэле и их обоих — к канури и к другим соседним народам, то это происходит только потому, что никто, помимо Г. Барта, не входил в обсуждение относящихся сюда вопросов на основе собственных исследований, и потому, что до моего путешествия никто не имел возможности собрать научные сведения о баэле путем собственных наблюдений или широкого опроса.

В первую очередь речь здесь идет об этническом положении тубу и их связях с берберами (к которым их прежде относили). Однако в еще большей степени важно их отношение к негритянскому населению — тубу склонны причислять к нему с тех пор, как Г. Барт провел более глубокое сравнение между языками тубу и канури. Можно подумать, что разрешение этих вопросов облегчает арена передвижения названных племен — великая пустыня с ее своеобразием и замкнутостью, где любое смешивание народов должно быть связано с большими трудностями, а появление новых этнических групп могло происходить лишь очень редко и в благоприятных местах. Тем не менее, несмотря на сравнительно простые условия Сахары, решение названных вопросов сталкивается с такими трудностями, как недостаток и ненадежность наличных материалов, их сложная природа в целом.

Геродот в какой-то мере противопоставляет гарамантам, населявшим нынешний Феццан, живших в пещерах эфиопов, описание которых вполне подходит к нынешним теда. Я придерживаюсь мнения, что эти последние вследствие замкнутости и скудости природы в местах их обитания, очевидно, с древности сохранили свое своеобразие и самостоятельность. Ни у Геродота, ни в более позднее время, когда центр страны гарамантов сделался римской провинцией Фаццанией, область Ту и ее жители не назывались никаким особым именем. Затем, после того как, повинуясь неизбежному закону бренности, в какой-то момент распалась держава гарамантов, контролировавшая на востоке области Ливийской пустыни, а на юге и юго-востоке пространства вплоть до Судана, мы находим в середине XII в. у ал-Идриси упоминание о существовавшей примерно в тех же самых местах чуть менее протяженной державы кочевников загава. Эта же держава (хотя и не столь обширная) упоминается позднее Ибн Саидом в конце XIII в., Ибн Баттутой в середине XIV и ал-Макризи в начале XV столетия.

Власть загава перешла к восходящей державе Канем, или Борну, которая уже к концу XII столетия покорила, по-видимому, все страны вплоть до Феццана. Блестящий взлет могущества Борну длился недолго, ибо уже во времена Ибн Баттуты загава вновь обрели самостоятельность, а правители Борну потеряли даже Канем. Булала завоевали Канем, затем покорили загава и создали обширную державу, которая, правда, погибла быстрее, чем предыдущие. Лев Африканский в конце XV столетия ²⁵ застал ее в полном расцвете, но оказался также и свидетелем ее упадка. Хотя с тех пор загава принимали активное участие в образовании державы Дарфур, они уже больше не появлялись на исторической сцене в качестве самостоятельного народа.

У вышеприведенных арабских авторов Ту и Борку также специально не упоминаются, и, как я уже предполагал, вряд ли они на долгое или короткое время входили в состав какой-нибудь из поочередно возвышавшихся держав в Восточной Сахаре. Возможно, они временами платили дань или периодически подвергались грабежам, однако длительная зависимость этих центральных областей Сахары от гарамантов, загава, берауна (жителей Борну) или булала не представляется вероятной, как это позднее имело место в Ту по отношению к Феццану. Исключением здесь являлся, естественно, Кавар, который, владея соляными копями Бильмы и в известной степени господствуя над дорогой в Борну, постоянно служил тем естественным путем, по которому распространялась власть шедших с севера или с юга завоевателей. Однако его жители всегда упоминаются лишь как люди из Кавара, и их отношения с остальными племенами семьи тубу нигде не упоминаются. Возможно также, что историки, подобно тому как они ошибочно приписывали действительное государственное устройство племенам, владычествовавшим в этих областях, попросту включали в их число жившие дальше за ними, менее известные или менее могущественные племена. Во всяком случае, ал-Макризи необоснованно приписывает племени загаи (загава) слишком большую распространенность. То же самое делает и Лев Африканский по отношению к горан.

Соответственно этому мы не находим в данных исторических источниках никаких споров или суждений по поводу этнических соотношений между названными племенами, если не считать того, что Ибн Халдун упоминает загава среди берберских племен пустыни, закрывающих лицо покрывалом (мулассимун), и что все они в этническом отношении как-то противопоставляются жителям Восточного Судана. Путешествовавший в начале нынешнего столетия Мухаммед ат-Туниси первым описал племя горан, о котором мы вообще не имели определенного суждения с тех пор, как Лев Африканский упомянул его как совершенно варварский народ в юго-восточной части Сахары, отличавшийся непонятным языком и ведший кочевой образ жизни. Если Лев Африканский, по-видимому, отделял их от берберов еще больше, чем от суданских народов, то тунисский путешественник рисует их весьма грациозными и такими светлокожими, что жители Вадаи не любили рабынь из племени горан. Ат-Туниси добавляет при этом, что они, вероятно, не суданского происхождения.

Об этническом положении другого подразделения жителей Восточной Сахары, которое нас здесь особенно интересует, Лев Африканский оставил более определенное свидетельство, сообщая свое собственное мнение и мнение своих современников. Среди жителей Ливийской пустыни (которая, правда, у него простирается от Атлантического океана до Нила) он называет в качестве самого восточного племени людей бардоа (бердоа, бердеоа, бердева), которых он вместе с тарга (т. е. туарегами) относит к нумидийским народностям. Он ограничивает их территорию на западе местопребыванием племени лемта, соседствующего с туарегами, на севере Феццаной и Баркой, на востоке пустыней Ауджилы и на юге пустыней Борну и тем самым совершенно точно идентифицирует эту территорию с областью нынешних тубу. Главные стоянки этого племени находились, согласно его сведениям, в 500 милях от Египта, где их обнаружили путешественники, которые, двигаясь из этой страны, считали, что они отклонились к Ауджиле. В той же самой местности уже ал-Макризи упоминал берберское племя того же названия; опираясь на эти важные свидетельства, ученый мир привык считать тубу (к чьей территории, как полагали, следует относить область бардоа) родственниками туарегов и более или менее чистокровными берберами. С подобным представлением совпадало и то, что будущие переселенцы в Канем, заложившие там основу позднейшей державы Борну, должно быть, пришли с севера, через область бардоа в Ливийской пустыне, и что правящей династии Борну ученые и знатоки истории в суданских странах приписывают берберское происхождение. Лев Африканский ясно говорит, что король Борну происходит из ливийского народа бардоа.

Берберское происхождение племен тубу тем меньше подвергалось сомнению, что Ту и Борку с их жителями по-прежнему оставались неизвестными, и в руки европейских ученых попадали лишь в высшей степени неудовлетворительные словники языка теда. Однако позднее, после того как Г. Барт, основываясь на лингвистических исследованиях, высказал убеждение в том, что теда и канури находятся друг с другом в близком родстве, тубу поторопились причислить к неграм (к каковым, без сомнения, следует относить жителей Борну), не учитывая должным образом неопределенности понятия «негр» и структуры племени канури и его языка. Барт пытался объяснить и разрешить противоречие, которое возникло между его собственным мнением и определенными свидетельствами Льва Африканского и ал-Макризи относительно берберской природы бардоа. Он допускал, что во времена вышеупомянутых авторов в Ливийской пустыне проживало еще какое-то чуждое тубу племя бардоа и что поскольку оно добилось власти над столь обширной территорией, то и обитало там в течение нескольких столетий. Тем не менее, чтобы оправдать свое мнение о том, будто первоначальные обитатели Восточной Сахары не имели ничего общего с берберами, он предположил, что племя это переселилось в области тубу и там закрепилось, хотя и допустил, что его название, особенно в окончании, обнаруживает характер языка теда.

Я с трудом могу представить, чтобы какое-то берберское племя переселилось из пустыни, закрепилось и господствовало среди владений тубу на протяжении нескольких столетий. Где бы ни располагались вышеупомянутые стоянки бардоа, повсюду проникновение чужакам затрудняют обширные пустынные пространства, а то и труднодоступные скалистые области. Они вряд ли могли целым племенем преодолеть такие большие расстояния, безводные, бесплодные отрезки пути в пустыне. И что же, несмотря на это, у тогдашних хозяев подвергнувшейся завоеванию местности не оказалось достаточно сил, чтобы воспрепятствовать численно более слабому врагу овладеть своей родиной? Все это представляется малоправдоподобным.

При попытке определить место расселения бардоа в расчет можно принимать только Куфру, Борку и Ту. Первая группа оазисов лучше всего согласуется со сведениями Льва Африканского об открытии главной стоянки бардоа посреди Ливийской пустыни, а находка Рольфсом в 1879 г. в Куфре очень старых развалин также говорит в пользу размещения там стоянки бардоа, хотя кажется невероятным, чтобы из такого лежащего на периферии пункта могло осуществляться владычество над громадной частью Восточной Сахары вплоть до Судана. В этом отношении лучше бы подошло Борку, расположенное ближе к центру, и можно было бы предположить, что развалины построек, находящиеся у источника Галакка, относятся ко времени бардоа. Однако, не говоря о том, что эти последние, по-видимому, не столь уж старого происхождения, Борку лежит слишком далеко от Ауджилы, чтобы подтвердить предположение об открытии главного местожительства бардоа. Наряду с Куфрой учитывается и Ту, удаленность которого от Ауджилы хотя и кажется тоже слишком большой для данных, указанных Львом Африканским, все же менее велика, нежели расстояние до Борку. При учете Ту в качестве возможной стоянки бардоа наши мысли невольно обращаются к обширной долине Бардаи, где я побывал. Ее называют также Барде, а ее жителей еще и сейчас следовало бы называть бардева. Эта долина вследствие своего положения на восточном склоне горы Ту, должно быть, была почти недоступна для нападения с запада, из мест, занимаемых берберами. Если все же берберские завоеватели действительно закрепились там (но придя не с запада, а с севера, через Куфру), то объяснить это не менее трудно.

Если слово бардоа, судя по всему, происходит из языка теда, то из этого должно следовать, что завоеватели-берберы приняли имя покоренных ими тубу. Если же оно, несмотря на свое сходство по звучанию со словами языка теда, имеет берберское происхождение, то в этом случае либо завоеватели, сохранив чистоту своего происхождения или смешавшись с элементами тубу, еще и сегодня живут в местах, которыми они завладели, либо гонимые или покоренные ими тубу, когда им вновь удалось вернуть власть над своей родиной, сохранили родовое имя ненавистных угнетателей. Все эти предположения равным образом неприемлемы. Можно, правда, допустить, что бардоа Льва Африканского на самом деле были берберами, которые постепенно смешались с покоренными тубу, а возникшее таким образом смешанное племя до сих пор населяет завоеванные места, сохраняя берберское имя. Однако в этом случае у сегодняшнего населения должны были бы обнаружиться следы обычаев и языка берберов, как мы это видели в тех их колониях, которые в течение столетий существуют среди арабских или арабизированных племен. Мой личный опыт и полученные мною сведения охватывают значительную часть территории тубу. Я нигде не сталкивался со звучащим на чужой лад словом, с разнородными элементами населения, ни с какими бы то ни было воспоминаниями о прежнем периоде чужеземного владычества. В Борку, где Г. Барт — несмотря на большую удаленность этой области от Ауджилы — был больше всего склонен помещать территорию бардоа, от моего внимания не ускользнуло ни одно племя, ни одна долина.

При описании теда я изложил основания, которые, по моему мнению, говорят о том, что эта народность представляет собой совершенно чистокровное, гомогенное население и, возможно, что она с самой древности не претерпела никаких существенных изменений. Однако область тубу лежала на пути пришедших, без сомнения, с севера основателей державы Канем. А поскольку это переселение, вполне вероятно, охватывало период в несколько поколений, то первоначальные его участники не могли избежать смешения с элементами тубу. Какой степени оно достигало, становится ясно из того факта, что жившие примерно тысячу лет назад первые и в какой-то мере достоверные правители Канема упоминаются в качестве рожденных матерями тубу, а также из несомненно близкого родства между диалектами тубу и языком канури. Эти доказательства тесных связей тубу с канури имеют большое значение в свете того, что исторические предания о зарождении государства Канем упоминают об участии в этом берберских элементов, но специально не называют ни лиц, ни племен (как это имело место с тубу) и что язык канури не имеет никаких точек соприкосновения с берберским языком, разве что самые единичные.

Учитывая все это, я не могу присоединиться к мнению, что бардоа были берберским племенем, которое добилось господства над обширной территорией областей тубу и продолжительное время удерживало его. Я придерживаюсь убеждения, что мы имеем дело с одним из племен теда (как на это указывает уже его имя), чье местожительство либо всегда располагалось на северо-восточном склоне Тарсо (Эн-нери-Бардаи), либо было перенесено туда позднее из группы оазисов Куфра, которая, как известно, была населена теда вплоть до нашего столетия. Лев Африканский и многие другие до и после него причисляли подлинных жителей данного края к берберам, вероятно, лишь по той причине, что те не были похожи ни на арабов, ни на негров, а, возможно, имели сходство с туарегами. Сами же они недостаточно хорошо были знакомы с племенами тубу, чтобы отличить их от берберов, живущих в пустыне, которые им были гораздо доступнее и лучше известны. Если Ибн Халдун называет загава, живших к юго-востоку от областей тубу и значительно ближе к Судану, одним из больших берберских племен пустыни, то, собственно говоря, он имел бы больше поводов и оснований причислять к таковым тубу и называть их мулассимун, ибо обычай закрывать лицо покрывалом у них почти столь же обязателен, сколь и у туарегов. Я полагаю даже, что знаменитый историк не сделал этого только потому, что не знал тубу как таковых и, вероятно, причислял их к загава.

Вплоть до последнего времени, т. е. до установления родства между языками тубу и канури, первых вообще причисляли к берберам, принимая во внимание их физические особенности и многие обычаи и нравы. Так почему же должны были поступить иначе Лев Африканский и некоторые арабские авторы, которые еще меньше, чем наши современники, знали о разнице между языками тех и других и которым в Сахаре были известны только арабы, берберы и негры? Правда, Лев Африканский недвусмысленно приписывает горан какой-то непонятный язык, однако он переносит их местожительство в область загава, чей диалект значительно отличается как от диалектов тубу, так и от языков берберов и суданских народов, и идентифицирует первых (как считает и Барт) со вторыми. То, что утверждает неоднократно упоминавшийся арабский путешественник из Туниса, а именно, что туареги ведут свое происхождение от Тубу, конечно, не выдерживает критики, но это лишь подтверждает распространенное повсюду убеждение об их сходстве, Действительно, все — цвет кожи, правильные черты лица, одежда (в особенности лисам — покрывало для лица, ношение которого из меры предосторожности, выработанной в сухом воздухе пустыни, превратилось в национальный обычай), оружие, образ жизни, выносливость, воздержанность, аристократическая форма общества, положение женщины и т. д. — все это делает тубу очень похожими на туарегов, в то время как жители Борну, взятые в целом, во всех этих отношениях весьма отличаются и от тех и от других. При этом нам, правда, не стоит забывать, что жизнь в Центральной Сахаре с ее столь определенным климатом и обусловленными им особенностями обитания должна соответственно накладывать определенную печать и на ее жителей. Внутренние и внешние свойства человека, семья и государство Должны были с течением времени выработать благодаря исключительным жизненным условиям пустыни определенный и однородный характер, как бы ни разнилась их первоначальная природа в других климатических условиях. Равным образом элементы, свойственные жителям пустыни, которые переселились в Судан, с его плодородной почвой, регулярными летними дождями, оседлым и земледельческим образом жизни и более прочной государственной организацией, должны были значительно измениться в течение столетий.

Далее, в этом отношении нельзя упускать из виду, что на юге Сахара отделяется от зоны регулярных дождей не резко, а постепенно, через степи, переходя в собственно Судан. Но повсюду, где существуют непрерывно заселенные местности, мы обнаруживаем незаметные переходы от одного племени к другому. Подобно тому как в долине Нила невозможно четко разграничить северных египтян и берабра, а этих последних отличить от негров, у юго-восточных туарегов, даза и загава наблюдаются такие же переходы к суданским племенам. Вызывается это такими факторами, как климат и смешение крови.

Такой переход становится особенно ясным при изучении племен, о которых здесь идет речь. Мы не только увидели, что даза в физическом отношении на какой-то шаг ближе подвинулись к неграм, нежели теда, но и в лице канембу познакомились и со следующим переходным звеном к собственно жителям Борну. Как будет показано ниже, при рассмотрении этнических отношений в Канеме и Борну, они оказались на своем теперешнем месте обитания еще ранее той эпохи, когда двигавшиеся с севера основатели державы Канем прошли через территорию бардоа. Их передвижение облегчалось тем, что местность, лежащая между Борку и Канемом, вследствие обширных лагунных образований в Эгеи и Боделе не носила характера абсолютной пустыни; здесь имелось много пригодных для жительства мест. Это обстоятельство, по-видимому, относится и к загава (баэле и зага), области расселения которых переходят в Судан, не будучи отделены от него совершенно пустынными пространствами. Если северные члены этой семьи, ванья и баэле, еще обнаруживают большое сходство с теда и даза, то при рассмотрении загава, живущих в северной части Дарфура, которых даже первоначальные хозяева этой страны, фур, относят к полноправным, составляющим элементам державы, нередко сомневаешься, следует ли их причислять к жителям пустыни, к коим они принадлежат изначально согласно всем историческим данным, или же к нигритам.

К этим соображениям следует добавить результаты сравнительного изучения языков, важность которого для определения этнической принадлежности того или иного народа не приходится отрицать, хотя оно одно и не может служить мерилом, как это утверждает Барт в вопросе о тубу. Если этот исследователь говорит: «Язык при решении вопроса о происхождении дает самое надежное средство», то остальные ученые не без основания остерегаются переоценивать этот критический вспомогательный метод. «Даже там, где отсутствует опасение, — говорит О. Пешель, — что тождественность языка была выработана путем общественного принуждения, его следует рассматривать лишь как признак второго порядка». Не меньшее значение в подобных вопросах имеют физические и психологические свойства, обычаи и общественные институты, а также указания на исторические примеры. Мы видели, что в данном случае эти последние соображения сближают тубу, особенно теда, скорее с берберами, живущими в пустыне (туарегами), и, если бы этому соответствовали и некоторые точки соприкосновения между языками обоих народов, никто не колебался бы считать неопровержимым прежнее мнение об их близком родстве. Но, по-видимому, это не так. Как кажется, язык тубу обладает весьма немногими элементами, родственными берберским языкам, тогда как обнаруженное Бартом языковое родство между тубу и канури, напротив, является бесспорным и глубоким.

Если рассматривать два последних народа — на основании их близких языковых отношений — как первоначально единый народ, то придется допустить либо что оба они уже с давних времен жили как в Сахаре, так и в Судане, либо что местом их исхода была область Чада, либо, наконец, что жители пустыни переселились в Судан. Первое предположение неприемлемо: мы знаем, что там, где теперь живут канури, еще полтысячелетия назад обитали другие племена, которые были постепенно вытеснены или поглощены теми, кто пришел сюда с севера. По крайней мере это касается правящих элементов. Далее, предположение, что жители плодородного края, у которых благодаря регулярно выпадающим осадкам развилось земледелие, обладающие постоянными поселениями, четко организованным обществом, ремеслами и торговлей, отказались без крайнего принуждения от уже достигнутой более высокой ступени культуры, снова переселились в голую пустыню и стали бродячими кочевниками, противоречит ходу всех исторических процессов у других народов. Однако обратный процесс наблюдается часто, а если принять во внимание, что вплоть до сегодняшнего дня происходит передвижение племен тубу на юг до центра Борну и что неоднократно упоминавшееся переселение с севера через области тубу тех, кто основал державу Канем, можно рассматривать как исторический факт (несмотря на скудость преданий об этом процессе), возникают основания отнести упоминавшееся родство за счет подобного, имевшего место в древности, продвижения племен из пустыни на юг.

Об этом же свидетельствует и сравнение языков, из которого следует, что из двух диалектов языка тубу первоначальным был диалект теда и что язык канури, без сомнения, обнаруживает с ним больше точек соприкосновения, нежели с диалектом даза, хотя территориально тот расположен ближе. Оба языка — канури и дазага — представляют дальнейшее развитие языка моди-теда, однако происходившее в разных направлениях и с неодинаковой интенсивностью. В то время как диалект даза основывается исключительно на тедага и дальше развивается самостоятельно, в образовании языка канури участвуют и другие существенные элементы. Тем не менее территорию, из которой вышел язык канури, тоже следует искать главным образом в Ту — основной области расселения тубу, где, по приведенным выше причинам, я склонен размещать и главную стоянку бардоа — начальный пункт исхода или место сбора первого, исторически в какой-то мере достоверного, переселения в Канем. Однако ответвление языка канури от языка теда произошло, очевидно, задолго до этого переселения, возможно тогда, когда первые канембу, которых мы застаем уже основателями державы, находились в поисках своего теперешнего места обитания. То, что эти последние пришли с севера, я постараюсь доказать в другом месте, но сейчас мы не можем решить, в какое время оно происходило.

Мне удалось собрать довольно обильный материал из диалектов тубу, языка канури и наречия баэле. Келле и Барт уже до меня выполнили основательные исследования манна-канури, к которым я смог лишь кое-где что-то добавить. Однако исследование о языке тубу, которым мы обязаны Барту и которое преимущественно относится к тедага, было довольно значительно исправлено и дополнено благодаря полученным мною сведениям, а также существенно расширено благодаря моим материалам из мидидаза. Наконец, мои сведения о бади-баэле вообще являются новыми.

Уже достаточно говорилось о том, что народы теда и даза помимо языка объединяют их основные — как внешние, так и внутренние — особенности, а также почти все обычаи и нравы. Даже те различия, которые, как кажется, отделяют баэле от тубу, при ближайшем рассмотрении оказываются не столь уж существенными (как бы их ни подчеркивали сами тубу и арабы). Природная среда обитания сделала баэле, как и их соседей, кочевниками, она уготовила им те же самые ресурсы, средства пропитания и одежды, и если здесь и проявляются различия, то они объясняются тем, что Эннеди не отделено от Судана настоящей пустыней. Теда тоже пользуются жилищами круглой формы, хотя и сложенными из камней, а если баэле уделяют мясной пище больше внимания, чем их западные соседи, то это связано с близостью областей, где разводят весьма дешевый крупный рогатый скот. Правда, физические различия, по полученным мною сведениям, как видно, больше бросаются в глаза. Однако описания баэле поступали ко мне в основном от их врагов, которые вовсю старались представить их как второстепенное племя. Этому противоречит то обстоятельство, что, например, в отношении цвета кожи баэле, должно быть, очень близки к даза, подобно тому как наказза в Вуне, первоначально бывшие, без сомнения, баэле (хотя теперь они имеют большую примесь элементов даза), совершенно не отличаются от живущих вместе с ними нореа. Вообще, там, где население было смешанным, мои информанты не могли с уверенностью отличить теда и даза, живущих в западной части Эннеди, от баэле. Если этим последним все же не свойственны правильные черты лица и столь характерное вообще для тубу телосложение, то не следует забывать о том, что даза в этом отношении уже отстают от теда и что баэле через загава, почти без резких изменений, переходят в тип жителей Судана. Наконец доказательная сила различий в обычаях значительно умаляется тем обстоятельством, что у баэле, по крайней мере частично, отсутствует преобразующее и нивелирующее влияние ислама.

Если мы посмотрим, прежде чем закончить эту главу, как распределяются по территории исследуемые здесь племена пустыни, то обнаружим, что тубу (теда и даза) являются исключительными хозяевами огромного пустынного пространства, простирающегося между 24^о и 15° северной широты и между 12° и 20° восточной долготы. Они выходят за пределы границ этой области на севере, в Фецнане, где составляют многочисленную часть населения южного округа Катрун; на востоке, где населяют западные долины Эннеди; и на юге — по всей южной границе, — преобладая в Канеме и Бахр-эль-Газале и составляя многочисленную часть населения в Северном Борну и в самой северной части Вадаи. Их распределение по территории примерно таково (тыс. человек):

Теда

Примерная общая численность 51

Оценивая, таким образом, общую численность народа тубу примерно в 80 тыс. человек, я полностью сознаю неточность этой цифры. Оценки, касающиеся Феццана, Кавара, Борку и частично Канема, по-видимому, в известной степени близки к действительным, но те, что относятся к Ту, Эннеди, пастбищам Борку, к Бахр-эль-Газалю и части Канема, к соседним с Каваром оазисам и, наконец, к Борну и северному Вадаи, все они основываются на довольно произвольных предположениях. Тем не менее все же представляется желательным дать для начала, хотя бы предположительно, какие-то определенные цифры, уточнение которых, будем надеяться, не заставит себя долго ждать. Столь же малонадежны цифры, принятые в отношении ба-эле (тыс. человек):

Ваэле

Примерная общая численность 20

Загава, поселившиеся в Вадаи и Дарфуре, которые по численности могут превзойти не только своих ближайших родственников баэле, но, возможно, и весь народ тубу, будут рассмотрены, подобно живущим в Канеме, Борну и северном Вадаи теда и даза, при описании соответствующих областей.