Сахарные барашки

САХАРНЫЕ БАРАШКИ

Я опять сижу за книгой и, чтобы лучше запомнить каждое слово, читаю вслух. С добрый час я декламирую о войнах Римской империи, но мысли мои ускользают из-под власти цезарей и гуляют по саду, среди лепестков, которые, как пена, падают с деревьев.

В открытое окно влетает мохнатая дикая пчела. Она долго гудит; этот металлический звук напоминает далекий колокол приходского костела. Потом пчела садится на книгу и, шевеля усиками, принимается разглядывать буквы. Нет, пчела не умеет читать, и навряд ли она обрадовалась бы, узнав историю Прекрасной Елены. Поползав немного, она расправляет крылышки и, оставляя на странице книги золотую цветочную пыльцу, поднимается и вылетает в сад. Короткое мгновенье я вижу ее над вишней, а потом она, как тяжелая капля дождя, падает в цветок.

Я не могу уже заставить себя читать; мне кажется, кто-то шепотом зовет меня из-за окна: «Идем!» Оглядываюсь — никого нет. Только небо еще больше прояснилось, и в нем совершенно неподвижно стоят лиловые облака.

Пчела указала мне дорогу, и я закрываю книгу. Хватит! День такой чудесный!

Выкатив из-под навеса велосипед, я счищаю с него ржавчину, грязь, смазываю маслом спицы. Куда ехать? Конечно — по старой, хорошо знакомой дороге на запад.

Воспоминания зовут меня в тот край, где реки полны рыбы, где птицы тучами застилают солнце. Рыбу там ловят руками, а в излучинах от нее даже шум стоит.

Мы несемся вместе с моим попутчиком — ветром. Море клевера колышется по обеим сторонам дороги, впереди выступают леса, холмы. Как легко ходит педаль! От цветущей земли подымается запах, теплый, как дыхание матери.

Подъехав к холмику, я спрыгиваю с велосипеда и веду его в гору. Тело становится влажным, и я чувствую себя еще свободнее и легче. Это не липкий, густой пот усталости — нет, этот пот струится по лбу, как сок молодой березы. Я взбираюсь на холм, меня снова обдает ветерком. Я опять сажусь на велосипед и, не держась руками за руль, стремительно несусь вниз.

Вот перед моими глазами блеснула небольшая река. Ее журчание похоже на шум приближающегося дождя. Река опять исчезает, потом я вижу ее узкую серебряную излучину. Там, ниже, освободившись от плена камней и обломков деревьев, она лежит спокойная, гладкая, как лед. Река отдыхает, как девушка, упавшая в траву.

Проехав еще несколько километров, я прислоняю велосипед к цветущему кусту и валюсь навзничь в сочную траву. Долго смотрю я на небо, в голове нет ни одной отчетливой мысли. Потом я закрываю глаза. Из-за холма долетает тоскливый звук пастушьей свирели.

О милые, дорогие дни детства! Я вижу на западе голые, скучные и одинокие холмы, светлыми кораблями проплывающие под солнцем. Только на одном, самом высоком холме стоит хутор, вниз сбегает тропинка, у овражка — старый колодец. Над дорогой шелестит молодая тонкая береза, и кажется, что она, выбежав из леса, поджидает кого-то. Это мы с Симукасом Андрионасом выкопали ее как-то весной в лесу и пересадили в рыхлую почву у дороги.

Много лет уже не бывал я в родных краях, но слышал, что береза эта выросла в отличное дерево, и молодежь на маевках пляшет вокруг нее.

Уезжая учиться в город, я со слезами на глазах простился с Симукасом и березой.

Теперь я лежу в траве и вспоминаю прошлое. Сердце начинает биться сильнее: я представляю себе, что через несколько часов увижу друзей детства и лучшего из них — Симукаса.

Ах, дети, дети! Ведь и наша юность была такой же радостной, и с нами случалось много странных происшествий, и мы плакали горючими слезами из-за каждой неудачи и обиды. А когда нам удавалось вспугнуть птицу или найти первую созревшую ягоду, леса и луга звенели от нашего смеха.

Я отчетливо вижу веснушчатое, словно осыпанное льняным семенем лицо моего друга. Я слышу его голос, который звучал, бывало, тоненько, как свирель, когда Симукас, взобравшись на верхушку ели, распевал:

Если со своей высоты Симукас замечал направлявшуюся в огород Предводительницу, он сердито окликал ее по-польски: «Предводительница! Стой!»

Предводительницей Симукас прозвал корову за то, что она всегда первая стремилась в запрещенные места, а за ней увязывалось и все стадо. Симукас думал, что скотина лучше понимает, если говоришь с ней по-польски. Так ведь поступал и дядя Каспарас, когда разговаривал с лошадью. От него Симукас и перенял несколько польских слов.

Предводительница останавливается на минутку, прислушивается к голосу своего пастушка, но тотчас же вытягивает шею и опять гордо шагает по направлению к огороду. За ней тянутся телята, овцы, гуси. Последним ковыляет хромой барашек. Симукас, видя, что Предводительница и не думает его слушаться, выкрикивает ей вслед весь свой запас бранных слов. Корова и сама понимает, что поступает нехорошо. Она приостанавливается, видимо размышляя, идти дальше или не идти, — она знает, что за непослушание ей попадет от Симукаса, — но овцы с телятами уже в огороде, и Предводительница, оглянувшись, кидается в густую зеленую ботву.

Симукасу нужно в один миг слететь с дерева. Он соорудил себе здесь гнездо из листьев и все свободное время просиживает в нем, словно аист, свесив вниз красные, истрескавшиеся ноги. Быстро, как юркая белка, он спускается вниз и, выломав тонкий прут, бежит за стадом.

Спокойное время для Симукаса наступает только тогда, когда Предводительница наедается досыта. Поэтому он не жалеет труда, чтобы наполнить ее большое, отвисшее брюхо. Он пропалывает для нее огородные грядки, носит с ярового поля огромные охапки сурепки. Предводительница пожирает все, но ей мало этого.

— И куда в тебя столько лезет! — в сердцах говорит Симукас корове, которая, облизываясь, ходит за ним по пятам.

Но она только и смотрит, как бы снова пробраться в огород. Симукас решает отомстить ей. Он гонит стадо не в обход, а напрямик, кратчайшим путем. Кажется, теперь Предводительнице не удастся попастись, но она и тут находит выход: она еле ступает, делая самые мелкие шажки.

Наконец Предводительница насытилась и укладывается на траву. Телята, овцы, даже гуси следуют ее примеру, и все устраиваются вокруг нее.

Симукас теперь свободен, он опять карабкается на верхушку ели. Там он стругает из дерева мельницы, немцев или, перескакивая с ветки на ветку, издали приветствует проезжающих и прохожих, мужчин и женщин.

Увидит дядю Каспараса и тут же складывает про него песню:

— Ну, ну! — отзывается Каспарас, останавливается и, задрав голову, старается определить, с какого дерева доносится голос. — Вывалишься еще, как вороненок из гнезда, тогда не до орехов будет…

— А чего мне падать! Я крыльями хлоп-хлоп — и улечу!

Подражая птице, Симукас раскрывает полы куртки, но, поскользнувшись, еле удерживается на дереве.

— Вот будет тебе хлоп-хлоп! — смеется дядя Каспарас и, поговорив еще о чем-нибудь, пожурив пастушка, продолжает свой путь.

На лугу появляются девушки с граблями. Симукас мог бы сложить песню и про них, но сейчас ему приходит на ум другое. Когда девушки подходят ближе, на них падают одна за другой шишки, и тонкий голосок разливается по полю:

Девушки хохочут и дразнят Симукаса:

— Вот еще тоже певец нашелся! Проходу не дает. А сам штаны застегнуть не умеет!

Симукас задумывается, что бы им ответить, и не успевают они отойти на несколько шагов, как их догоняет новая песня:

Эй-эй! — кричит он вдруг, прерывая пение.

Каждой скотине Симукас придумал кличку. Маленького теленка он называет Попрыгунчиком. Это молодой и глупый теленок. Он боится оводов, и Симукасу даже в самый холодный день достаточно зажужжать, подражая оводу, осе или пчеле, как Попрыгунчик, задрав хвост, уже мчится по полю. Самого маленького барашка, с белой звездочкой на лбу, Симукас прозвал Горемыкой. Барашек как-то покалечил себе передние ноги и мог пастись, только стоя на коленях. Симукас его любит больше всех и делится с ним хлебом. Если Горемыка отстает от овечьего стада, Симукас берет барашка на руки и несет его, приговаривая:

— Ох ты, мой Горемыка! Ох ты, сиротинка моя!..

Иногда Симукас плетет венок из куриной слепоты или из васильков и надевает его барашку на рожки. Горемыка, не понимая, что с ним делают, стоит терпеливо, глядя на Симукаса добрыми глазами. Однако со временем Горемыка изловчился сбрасывать свой венок и тут же съедать это украшение.

Когда Симукас ложится где-нибудь на лугу, чтобы вздремнуть, Горемыка подходит к нему и пытается облизать его лицо.

Прохожие, заслышав пение Симукаса, останавливаются и спрашивают:

— Чей это скот? Как эта деревня называется, паренек?

И Симукас убегает, продолжая петь. Его голос уже звенит далеко-далеко, у самого леса:

— Ау, Юргис, Юргис, дай табачку!

И кто-то отзывается из чащи. Может быть, это спокойный большой вечер или сам лес, а может, другой такой же Симукас:

«Юргис, Юргис, дай табачку!»

Вначале Симукасу кажется, что это кто-нибудь из барских пастухов вздумал посмеяться над ним. Он кричит еще громче:

— Я не с тобой говорю. Замолчи!

«Я не с тобой… Молчи!» — долетает ответ.

Симукас понимает, что это эхо повторяет его слова, но ему все-таки неясно, каким образом может вернуться к нему его голос. Нет, эхо, должно быть, и есть тот насмешливый, большой, обросший мхом, корявый, как вывороченное с корнями дерево, старик.

— Ку-ка-реку! — кричит Симукас.

«Ку-ка-реку!» — отвечает эхо.

Симукас почти сердится на эхо и кричит, надрывая голос. Но он не может обуздать этого болтуна — тот все свое. Лучше уж самому замолчать.

…Симукас был такой живой, веселый. Встречаясь с ним на меже, мы разговаривали обо всем. Он был старше меня на полгода. Состязаться с ним в быстроте и ловкости было трудно. Когда в полдень коровы ложились в тень, мы с Симукасом поднимались на холм собирать землянику. Симукас любил говорить обо всем и обо всем расспрашивать. Услышит он, бывало, где-нибудь за лесом шум, припадет к земле, приложит ухо и говорит:

— Ероплан летит.

Тогда мы взбираемся на верхушку какого-нибудь дерева и ждем. Долго ждать не приходится: действительно, далеко, у горизонта, на небе появляются черные точки, сперва одна, потом две, три…

— Много. Десять. Нет, сто! Будет война! — говорит Симукас и лезет еще выше.

Мы думаем, что, взобравшись на верхушку самого высокого дерева, сможем рукой достать самолет. И вдруг мы слышим — наши «еропланы»: карр-карр!..

— Вороны! — говорю я Симукасу.

Оба мы, удрученные, слезаем с дерева. Симукас, почесывая ногу, говорит:

— Вот было бы у нас железо и корыто, можно бы сделать ероплан. Ты бы куда полетел?

Я не знаю, куда лучше лететь. А Симукас, взяв с собой топор, полетел бы на Луну или на какую-нибудь звезду и привез бы много меди. Он говорит, что Луна медная.

Набрав ягод, на обратном пути мы встречаем дядю Каспараса. Симукас расспрашивает его о самолете: из чего он сделан, может ли он опуститься на дерево и какой он величины.

Каспарас объясняет, что самолеты живые и они, как и другие птицы, кладут яйца. Мы с Симукасом понимаем, что дядя над нами подшутил, и больше ни о чем его не расспрашиваем.

Коровы все еще лежат, и мы принимаемся кувыркаться в траве. Когда мы устаем кувыркаться, Симукас ломает голову над тем, что бы такое еще выкинуть.

— Во-о, — кричит он, — какой большой комар!

Действительно, на ноге у него сидит комар и пьет кровь, брюшко его заметно вздувается. Симукас хлопает ладонью по ноге и убивает его:

— Получай по шапке! Вот тебе! Чтобы не пил нашей крови… Эх ты, буржуй!

Надвигается туча, и с неба падают большие капли дождя. Куда деваться? Мы снимаем пиджачки, выворачиваем их и, стараясь перекричать друг друга, бежим к реке посмотреть, как капли дождя падают в воду.

— Солнце и дождь, солнце и дождь, король без хлеба остался! — кричим мы в один голос.

Дождь скоро проходит, вода в канавах поет и пенится. Мы решаем соорудить запруды и задержать воду; она несется между грядами, и ее жадно впитывает потрескавшаяся земля.

За лесом на небе появляется радуга, и мы бежим туда разглядеть ее вблизи.

— Из чего она сделана? — спрашиваю я Симукаса.

…Мы взбираемся на верхушку какого-нибудь дерева и ждем.

Вот уже и край леса, отсюда должна подниматься радуга, но теперь она отодвигается еще дальше. Запыхавшись, мы пускаемся по полю и так ясно ее видим, что даже замечаем кочку, откуда, как нам кажется, она выходит. Подбегаем к кочке и, нагнувшись, разглядываем землю. Гудит. И как будто шипит что-то…

— Это она в землю ушла, — говорю я Симукасу.

— Дурак! Она же не крот! Во, во! Она из дождевых капель!..

Симукас показывает пальцем: радуга, как будто дразня нас, опять встает на расстоянии каких-нибудь ста шагов от нас. Убедившись, что нам ее не догнать, мы любуемся удивительной дугой из зеленых, розовых и лиловых полос, опоясывающей всю деревню.

— Она теперь пьет воду. Слышишь, как шумит? Потом она ее выпрыснет, — догадываюсь я.

— Разве у нее есть рот? Говорю тебе — она из капель.

— А почему она бежит от нас?..

Радуга уходит все дальше и дальше. Одно мгновение она горит такими яркими цветами, что даже в глазах рябит, а потом угасает.

Наше внимание отвлекает стайка пролетевших над головами птиц. Они летят так низко, что даже касаются крыльями наших лиц.

— Скворцы! — кричит Симукас. — Ну-ка, отгадай, сколько их!.. Один, два, три, четыре… десять… четырнадцать, пятнадцать… двадцать… сто десять, сто одиннадцать!..

— Отгадай ты! — говорю я. — Какое тут сто одиннадцать! Их будет тысяча, не меньше.

Стайка птиц постепенно сливается в одно неясное пятно, которое вдруг стремительно взмывает вверх, потом чуть спускается и, словно шапка, повисев немного в небе, опять падает вниз где-то за лесом.

— Я еще вижу их!.. Нет, не вижу… Нет, вижу!.. — Симукас, прищурив глаза, глядит вдаль. — Они уже за Каунасом!

Симукас все знает, и лучше не пытайся его переспорить. Он мне объясняет, что этих птиц называют скворцами[1] потому, что они разговаривают между собой.

— А другие птицы разговаривать не умеют, — добавляю я.

— Умеют! И аисты разговаривают. Знаешь, они так клювом: кап, кап, кап… А собаки умеют читать, и наша кошка читает, и ваша, и Кудокасов Жеюрис тоже читает…

По словам Симукаса выходит, что собаки и даже овцы умнее нас.

Уже поздний вечер. Тени, падающие от коров и домов, растягиваются по всей деревне, и мы с Симукасом решаем разжечь на следующий день костер, а чтобы было больше дыма, уже с вечера запасаемся сырым мхом.

И сегодня у меня перед глазами стоит этот вечер. Симукас бежит по клеверу, потом останавливается и кричит мне:

— Смотри! Я еду на велосипеде. Трю-трю!

Симукас бежит и прыгает то на одной, то на другой ноге — так он изображает езду на велосипеде. Некоторое время я вижу его, потом голова его теряется в темных волнах клевера. На небе, в том месте, куда спускается солнце, долго еще стоят тянущиеся ввысь длинные красные пальцы. Я смотрю на запад, прислушиваюсь к плывущим, поглощающим все вокруг звукам, вижу, как в облаках поднимается огромный охотник, а за ним собака. Мне делается страшно. Я бросаюсь к матери, которая доит корову, и испуганно шепчу:

— Мама, мама…

— Что, деточка, что?.. Вот за день набаловался, наплясался, а теперь… Сейчас я пригоню коров, ступай домой, — говорит она, и теплое пахучее молоко тонкими белыми струйками грустно поет в подойнике.

Огромный охотник идет по облакам, взбирается на самое небо. Густая темнота заволакивает мне глаза. Я хочу показать матери охотника; прижимаясь к ней, обхватываю обеими руками ее голову и говорю дрожащим голосом:

— Мама, смотри, какая собака на небе… Она разорвет Симукаса…

— Деточка, да ты уже спишь… Ступай домой, ступай, я сейчас вернусь.

Но я боюсь даже двинуться с места. Мать поворачивается к западу, на ее лице вспыхивает последний луч заката. Охотник идет прямо на нас. Я начинаю дрожать. И когда мать, подоив, распутывает корову, я бегу рядом с ней, вцепившись в ее юбку и спрятав голову в ее подол. Я не хочу смотреть на этот страшный и грустный вечер.

Прошел год. Мы с Симукасом подросли и зимой стали ходить в школу, которую открыли в нашей деревне. Следующей осенью мы думали закончить первое отделение и поговаривали о книгах, которые нам придется прочесть. Раньше мы горевали, что солнце спускается в колодец кубренского имения, но по дороге в школу убедились, что за имением опять тянутся луга и леса и что мир стал больше, чем был в прошлом году.

Давно уже нас манила к себе ветряная мельница, которая вертела крыльями за долиной, на западе. Мы никогда не были и в городе, о котором так много мечтали. Симукас был уверен, что в городе можно купить все, что только захочешь, чего только душа пожелает. В городе, как казалось Симукасу, от одного дома к другому протянуты веревки, а на них болтаются калачи, бублики и косы. Торговцы сидят на крышах, а внизу ходят покупатели и торгуются.

Мне город казался немного иным. Я его представлял себе обольстительно пахучим. Когда мать или отец возвращались из города и разворачивали покупки, в комнате так вкусно пахло, что я не раз брал коробочки из-под перца, сахара, дрожжей или квасцов и прятал под кровать. Потом я жадно принюхивался к ним, закрывая глаза, и представлял себе город.

Дядя Каспарас, который бывал в Вильнюсе, рассказывал, что видел в городе стеклянные дома. Эти стеклянные дома часто мерещились мне. Я даже несколько раз видел их во сне.

Но вот мы с Симукасом настолько выросли, что уже не боялись заблудиться в кустах, не боялись отходить от дома до такого места, откуда виднеются только крыши наших изб, и решили самостоятельно совершить путешествие.

Однажды, никому ничего не сказав, только попросив дядю Каспараса попасти вместо нас скотину, мы, босые и без шапок, двинулись в сторону города.

К полудню небо прояснилось. В воздухе летает белая нежная паутина, в которой кружатся крохотные паучки. Вскоре метлицу, репейник и можжевельник опутывает тонкая, колышущаяся от легкого ветерка сетка. Кажется, в этот день пауки справляют свою свадьбу. На наших босых ногах появляется шелковая обувь, а маленькие паучки снуют от стебелька к стебельку, от травинки к травинке, протягивая свои нити. Они так бойко работают, что все вокруг покрывается серебряной тканью, нити ее путаются у нас в волосах, на ресницах и обвиваются вокруг шеи.

Но это нас не интересует! В кармане Симукаса, в маленькой коробочке из-под мази, звенят три монетки. Эти деньги ведут нас в неизвестный город. Чего только не мечтаем мы на них купить! Нам кажется, что за такие деньги можно приобрести по гармошке, по велосипеду, даже по самолету. В городе должно быть все. Но прежде всего мы решаем купить сахарных барашков.

— Если бы ты был королем, что бы ты сделал? — спрашивает Симукас.

— Я… я купил бы велосипед и сто голубей, и мне не надо было бы пасти коров, пусть бы им осталось все молоко…

— И я бы купил велосипед.

Немного постояв в раздумье на перекрестке, мы пускаемся дальше по накатанной дороге. Оглянувшись, мы видим вдали поля нашей деревни. Далеко-далеко стоят наши избы. Я даже различаю на холмике своих коров, а Симукас, взобравшись на пригорок и вглядевшись, замечает свою Предводительницу, которая как будто плывет по пастбищу. Она крохотная-крохотная, как паук, и рога у нее блестят на солнце. Чтобы лучше видеть, мы прикрываем глаза ладонями.

Теперь что ни шаг — перед нами открываются невиданные картины. Там, вдали, краснеет большой дом усадьбы, потом мы видим огромный пруд, на нем много гусей. По дороге мы встречаем незнакомых людей. Одним мы кланяемся еще издали, от других прячемся в траву.

Из одной избы, стоящей у дороги, выбегает небольшая черная собачка и, как бешеная, кидается на нас. На минуту мы замираем от страха — может быть, нам вернуться обратно? — но из избы выбегает баба и успокаивает:

— Не бойтесь, дети. Она не кусается. Идите себе, идите!

И правда, собачка, немного полаяв, виляет хвостом и так к нам ластится, что даже дает себя погладить.

— Сабалюк, Сабалюк, идем в город! — говорит ей Симукас, и собака следует за нами.

Должно быть, ее и на самом деле зовут Сабалюк, потому что она довольно долго бежит за нами. Потом, повалявшись в дорожной пыли, отстает.

— Во, гляди! Мельница! — кричим мы оба в один голос, увидев выступившие из-за кустов крылья мельницы и кровлю, похожую на шапку.

К мельнице мы бежим стремглав. Земля вокруг нее истоптана копытами лошадей, изъезжена колесами телег, а трава вся белая от мучной пыли.

Мы собираемся уже подняться по лестнице, посмотреть, как устроены жернова и шестерня, но на дороге показывается человек, который шагает прямо к мельнице.

— Немец! — кричит Симукас, и мы стремительно бежим прочь.

Мы знаем, что здесь где-то живет немец-мельник.

Как только мы добираемся до дороги, человек тоже сворачивает за нами, а когда мы, испугавшись, пытаемся вернуться к мельнице, человек, словно нарочно, тоже направляется к ней.

Теперь нам понятно: это действительно тот самый немец, и он решил нас поймать. Только в чем же наша вина перед ним? Однако решать этот вопрос нет времени, мы бросаемся в рожь. Приложив ухо к земле, слушаем.

— Прошел уже?

— Громко не разговаривай! — толкает меня локтем Симукас.

Так, почти не дыша, высидев с добрый час, мы наконец на четвереньках выползаем на дорогу. Поднимаем головы, и — о ужас! Человек стоит в нескольких шагах от нас и ждет. На нем длинный черный пиджак и мешок за плечами.

Мы оба теряемся, не знаем, что делать.

— Ну, Антунук, отец дома? Теленка все еще не продали? — спрашивает человек, оборачиваясь к Симукасу.

Нас очень удивляет то, что он одного из нас называет Антанукасом. Но, как видно, это совсем не мельник, и Симукас отвечает:

— Мы не топтали рожь… Мой отец Андрионас, и он не из этой деревни.

— А у нас есть теленок на продажу, — осмелев, говорю я. — Идите прямо-прямо по дороге, и вы найдете маму…

Больше он ни о чем нас не спрашивает, только, вынув маленькую коробочку, нюхает табак и, отходя от нас, чихает так громко, что даже мешок соскальзывает у него с плеч.

— Это купец, — решает Симукас. — Раз чихает от табака, значит, купец.

— А для чего ему нюхать табак? — спрашиваем мы друг друга и смотрим на удаляющегося незнакомца.

Вскоре страх проходит, и мы опять смело выходим на дорогу. Наших изб уже не видно, их давно заслонили холмы и луга чужих деревень. Сердце у меня сжимается, словно я навеки лишился родного края. Я так долго думаю об этом, что чувствую, как тяжелеют мои ноги. Мне хочется домой, но Симукас смело шагает вперед, он даже поет:

Я опять оборачиваюсь в ту сторону, где должны быть наши избы, и, отстав от Симукаса, говорю:

— Лучше вернемся домой…

Симукас останавливается, потом нагибается, выковыривает что-то из земли и говорит:

— Ступай! Я один пойду! — и встряхивает жестяную коробочку с деньгами. — Куплю сахарных барашков и сам все съем… А на другие две монетки куплю гармошку…

Я стою и полными слез глазами смотрю то на Симукаса, то в сторону дома.

— А ты мне и не нужен! — говорит он, снимает пиджачок, перебрасывает его через плечо и бежит под гору.

Я сижу и глотаю слезы. Симукас исчезает из виду, потом, снова поднявшись на новый холм, кричит мне, махая пиджачком:

— Город! Беги сюда скорей! Вот так красота!

И я тороплюсь к Симукасу, думая, что это чудо, появляющееся только на один миг, как молния, летней ночью прорезывающаю небо. Вдали, за верхушками деревьев, я вижу белую башню. А богатства какие в городе! Как ты обрадовал нас, город, и какой от тебя исходил приятный запах!

Но ненадолго!

В нашей жизни было много чудес, много странных снов, обманчивых видений, их трудно было постичь детскому уму. На каждом шагу нас ждала опасность. Каждое дерево, каждый пень, даже поросший мхом камень мог стать препятствием на нашей дороге, мог обернуться в злого, живого врага.

Кто бы мог подумать, что через несколько лет из спокойных цветущих вод Немана, которые так манят к себе в жаркие летние дни, выступит красный остров, к которому поплывет один из наших друзей и уйдет на дно реки…

Кто бы мог тогда сказать нам, что не все ягоды съедобны, что в лесных кустарниках зреет волчья ягода, от которой в горле становится сухо, маленьких детей рвет, и они заболевают, что в лесу часто вырастает под ногами злой гриб мухомор.

А мы с такой жадностью хватали все, торопясь все достать, схватить руками, попробовать на вкус.

На этот раз город нас обманул — он растаял и словно провалился сквозь землю. Мы остались стоять, одинокие, как два пальца.

…Солнце давно уже клонится к западу, мы боимся наступающей ночи.

Симукас хмурится.

— А может, это был совсем и не город, — поглядывая на друга, говорю я. — Пойдем домой… Не надо мне никаких сахарных барашков.

Симукас не возражает. Волоча ушибленную ногу, он послушно поворачивает назад.

Когда мы подходим к мельнице, солнце становится красным и большим — в полнеба. Запад весь горит, заревом затянуло весь тот край, где нам только что почудился город.

Когда мы, потные, запыленные, со сбитыми до крови ногами, различаем наконец в сумерках свои родные крыши, то начинаем приплясывать от радости. Нам кажется, что мы расстались с ними много лет назад.

— Вот наше гумно! А это клеть… Я все вижу! Во, дымит, должно быть, ужин варят! — кричит Симукас, вытирая слезы.

— А это — наша крыша!.. Нет, наша деревня красивее, чем город. И лучше, чем Каунас… А по-твоему?

— И по-моему тоже, — отвечает Симукас.

1935