Сахарные барашки

ЖИЗНЬ СИВКИ

В одно утро ранней весны он своими большими, еще молочными, мутными глазами увидел свет. Когда он в первый раз ступил на землю, ему было холодно, по его белой лоснящейся коже пробегала дрожь, и он еле держался на слабых ножках.

Испугавшись и света и всего, что его окружало, жеребенок отчаянно взвизгнул. Это был плач маленького ребенка, плач радости и страха. В ответ раздалось громкое, полное сочувствия и любви ржанье старой кобылы, которая стояла над засыпанным в ясли овсом. Этот дорогой корм доставался старухе только в редких случаях.

Мать жеребенка была немолодая, сивая, с большими выступающими лопатками, с протертыми упряжью боками. Несмотря на болезни и плохой корм, она ежегодно приносила по жеребенку. Она кормила детей своим молоком, а от зимних холодов и летних дождей укрывала их под собственным брюхом. От неожиданной опасности — собак, волков, распущенной детворы и злых чужих лошадей — она защищала их задними ногами.

Сивая была доброй матерью. Такой доброй, какой только может быть хорошая мать маленького, глупенького жеребенка.

Когда ее дитя подрастало и его впрягали рядом с ней в плуг или в телегу, она из последних сил тащила возложенное на нее человеком бремя, лишь бы легче было ее детенышу. Не понимала она только одного: почему это, когда жеребенок подрастал, хозяин немедленно уводил его от нее, и тот уже к ней больше никогда не возвращался.

Много тяжелых часов пришлось пережить Сивой. Ужаснее всего было, когда к хозяину приходили черные бородатые люди. Они вламывались в хлев, бросались к ее детенышу, поднимали его ноги, шлепали по крупу, раскрывали рот и ковыряли в зубах. Пошумев, покричав, намахавшись руками, они уходили, но тотчас возвращались снова и опять уходили. Наконец на жеребенка надевали недоуздок и уводили ее дитя неизвестно куда.

Сивая хорошо понимала, что она никогда больше не услышит его ржанья, что никто уже не станет весело прыгать вокруг нее, когда она вернется с полевых работ. Обрывая повод, она перескакивала через забор и пускалась вслед уведенному от нее детенышу.

Хозяин знал повадки своей кобылы, он подстерегал ее на дворе и изо всех сил хлестал кнутом. Однако в такие минуты она чувствовала только боль и тоску своего сердца.

Сквозь щели бревенчатого хлева Сивая не раз далеко в поле видела жеребенка; он звал мать жалобным, детским голосом. После этого кобыла металась до позднего вечера, всю ночь ржала и несколько дней не дотрагивалась до корма.

На пастбище, заметив вдали воз или пасущихся лошадей, она, словно обезумев, пускалась к ним через поле. Подбежав к чужим лошадям и жеребятам, она кидалась в табун, обнюхивала всех и, не находя своего, бежала дальше.

Чтобы отучить животное от такого дурачества, хозяин стал ее крепко привязывать. Удары кнута, подкрепленные ругательствами, теперь то и дело сыпались на ее спину. И Сивая всем своим нутром ощущала гнетущую власть человека, силу его руки и воли, из-под которой уже не уйти ни ей, ни ее детям, — тяжелое рабство, прекратить которое сможет только смерть.

А пока, забыв обо всем на свете, она несла тяжелое бремя будней от раннего утра до поздней ночи.

Когда появилось на свет шестое ее дитя, на этот раз жеребчик, такой же сивый, как и мать, кобыла с жалостью оглядывала его, может быть своего последнего, и думала о том, что его ожидает.

К неописуемой радости матери, хозяин, словно сочувствуя ей, сказал:

— Ну, на этот раз жеребчик… Наша старуха долго не протянет… Теперь у нас прибавилось земли, и, пожалуй, понадобятся две лошади. Ладно, не продадим Сивку, — добавил он, оглаживая жеребенка.

Так просто было дано ему имя.

Как хорошо было Сивке узнавать мать по запаху, сосать сладкое молоко и чувствовать, как оно течет в горло и, словно теплая кровь, разливается по всему телу! Сколько его ждало новостей в хлеву, и на дворе, и в поле! О, какое это счастье! Стоит только заржать, и голос твой эхом вернется к тебе с опушки леса! Как радостно чувствовать жизнь каждой шерстинкой, каждым мускулом, как приятно вскидывать ноги, разрезать ушами прозрачный живительный воздух и птицей уноситься далеко-далеко вперед!

Сивка был красивый жеребенок: волнистая белая шерсть покрывала его тело, хвост вился шелковистыми прядками. Передние ноги Сивки почти до колен были украшены темными кисточками, и казалось, что жеребенок, как настоящий барчук, носит черные лакированные сапожки.

А какое это было избалованное, прихотливое дитя! В первые часы жизни ему все казалось удивительно интересным. Он очень быстро перезнакомился со всеми обитателями хлева, и прежде всего — со свиньей. Чтобы поздороваться с ней, жеребенок просунул голову за перегородку, но злюка сразу же повернулась к нему задом, нисколько, не радуясь новому соседству. Слоняясь вдоль стен в утреннем полумраке, Сивка наткнулся мордочкой на какой-то мягкий живой предмет, который странно запрыгал. Испуганный Сивка кинулся назад, к матери. Весь дрожа, он остановился, раздувая ноздри, а из угла хлева на него глядели два зеленых огонька.

Жеребенок долго не шевелился, но, будучи от природы бойким и глупым, он снова ринулся на поиски приключений, не имея сил устоять на месте. В другом конце хлева он натолкнулся на незнакомых соседей, которые заверещали на разные голоса. В хлеву все пришло в движение, и Сивая была вынуждена отправиться за своим детенышем. Испуганный Сивка поминутно отдавливал кому-нибудь ногу, расшибал грудь о твердые и острые предметы. Отыскав наконец мать, он до рассвета уже не осмеливался даже и шагу ступить в пугающее царство тьмы, откуда доносились странные голоса: хрюканье, блеянье и кудахтанье.

Но вот утренний свет пробился в хлев. Животные поднялись и бросились к дверям. Теперь Сивка разглядел тех, кто так напугал его ночью. Мягкий предмет, на который натолкнулся жеребенок и который испугал его странным голосом, оказался не кем иным, как рогатым барашком. Была здесь и корова с бурым теленком и множество кур. По виду это были спокойные, миролюбивые соседи. Сивка теперь не испытывал никакого страха.

Когда хозяин открыл дверь, животные один за другим потянулись на луг. В этот день жеребенок увидел удивительный мир: небо было ярко-синее, кругом, на сколько хватал глаз, тянулись долины. Сивка робко забрел в росистую траву. Поднявшееся солнце пригревало его, как мать, и от радости он принялся прыгать. Это был самый торжественный день в его жизни, беспечный, беззаботный день, полный незнакомых звуков, теплоты, движущихся предметов. Сивка боязливо обнюхивал каждую кочку. Сунув нос в ромашку, он увидел, как что-то поднялось в воздух, и ему показалось, что таким же образом могут подняться в небо и комок земли, и дерево, и дома… А возможно, он тоже подымется за облака, только нужно хорошенько подпрыгнуть. Это были мысли глупого жеребенка, который еще не знал об удивительном устройстве мира и о назначении животного, птицы, рыбы.

В этот день Сивка постиг большую науку: он узнал о вещах, летающих и стоящих на месте, о солнце, которое скатывается и оставляет темноту, о воде, на которой не растет трава…

Сивка ни минуты не мог постоять спокойно. Вот он впервые видит собаку и, поводя ушами, гоняется за кудлашкой до тех пор, пока та, обозлившись, не кидается на него. Тогда жеребенок со ржаньем, едва касаясь земли, пускается на поиски матери.

На следующее утро, заметив впряженную в телегу пару вороных лошадей, забыв все на свете, Сивка бежит навстречу новому развлечению. Старая кобыла теперь не может пастись спокойно, она озабоченно ржет и непрестанно должна его разыскивать.

Вот, отстав от чужих лошадей, сын ее запутался в развешенных на берегу озера сетях. В нескольких местах Сивка разодрал сеть, и человек не избил его только из снисхождения к его юному возрасту. Тут не помогают ни просьбы, ни угрозы матери. Глядишь, а он, как настоящий озорник, уже опять что-то задумал. Увидев, как легко перескакивает Сивая через забор, и он туда же — пытается перемахнуть на ту сторону. Но передние ноги его успевают перепрыгнуть, а сам он тяжело повисает на изгороди. Подбежавший с сыном хозяин, ворча, снимает его. Из-за этого легкомысленного поступка Сивке потом несколько дней приходится отлеживаться в хлеву, пережидая, пока заживут раны и молодая исцарапанная кожа снова затянется белой шерсткой.

Много бед претерпел жеребенок, прежде чем понял, что репейник — не клевер, что шерсть у барана не такая, как у свиньи. Однажды он чуть было не искалечил себе мордочку, попробовав покатать в огороде ежа, другой раз сунул голову в муравейник, а когда он подошел было почесать бок об улей, на него напали пчелы. Уже в первые дни своего детства Сивка, очутившись на лугу, захотел поиграть с бараном, однако твердолобый не любил шуток и, разбежавшись, так хватил в бок жеребенка, что у того искры из глаз посыпались.

Хозяин, наблюдая за проделками сосунка, с гордостью говорил жене, что их жеребчик — хороших кровей, это сразу видать.

Сивка многое унаследовал и от матери, которая помогала ему переносить неудачи и первые жизненные беды.

Жеребенок рос быстро. Пришло время, когда у матери иссякла последняя капля молока и Сивка попробовал щипать траву. Скоро он сбросил свою первую шерсть. Она клочьями оставалась на углу избы, о который он любил почесываться, на коре деревьев, на заборах. Первый пушок сменился шерстью настоящей, серьезной лошадки — жесткой, густой, еще более лоснящейся, с проглядывающими в ней розоватыми пятнышками. Грива, как у настоящего кавалера, падала Сивке на глаза. Когда он бежал, ветер колыхал ее, как флаг.

Детство у лошадей короткое. Неподалеку от своей усадьбы хозяин Сивки прикупил участок земли и начал готовиться к севу.

Пришло время надевать на жеребенка сбрую и запрягать его в телегу.

Сивке, который, очевидно, надеялся всю свою жизнь прорезвиться на лугу, пощипывая траву и разглядывая окружающий его прекрасный мир да вдобавок ежедневно получая от пастухов хлеб, все эти новшества очень не понравились.

Для начала хозяин решил посадить на спину Сивке своего малыша и прокатить его верхом. Затея кончилась тем, что жеребец, не выказывая ни малейшей охоты покориться воле человека, немедленно сбросил с себя непривычное бремя.

Сивка кинулся было искать защиты у матери, но чем она могла ему помочь, когда у человека были такие сильные руки и такие крепкие путы! Она сама почти не знала детства и очень рано познакомилась с упряжью. Такая же судьба ждала и ее дитя.

Пришла весна. Земля разбухла. Голосистые птицы возвестили о приближении туч, несущих грозы и освежающие ливни. Как лошадь, которая сбрасывает прошлогоднюю шерсть, человек скинул зимнюю одежду и стал готовиться к полевым работам.

Ростом Сивка уже догнал мать. Грудь его и бока казались достаточно выносливыми, Сивку уже не могли удержать и двое мужчин. Жеребцу была куплена упряжь. Он долго брыкался, пока удалось его впрячь — сначала в телегу, потом в плуг.

Первый рабочий день показался новичку длинным-длинным, он уж думал, что это мученье никогда и не кончится. Ему и раньше приходилось тащить с матерью воз и сидящего на возу человека, но для Сивки это было нетрудно, — ведь колеса из рытвин вытягивала старая кобыла, с неизменным упорством и терпением перенося удары кнута. Мать Сивки тянула плуг терпеливо, задыхаясь, пригнувшись к земле. Она давно привыкла не противиться хозяину, и кнут был ее ежедневным спутником.

Когда солнце поднялось выше, влажные борозды пашни засветились каждой росинкой, пылая и переливаясь, как волны на Вере.

Чем дальше, тем все больше уставал Сивка. Куда девалась его прыть! У него уже не было ни желания, ни силы двигаться. Повесив голову, терпеливо брел он по большому топкому полю вперед-назад, вперед-назад. Когда ему приходилось шагать против солнца, глаза его обжигали жаркие лучи, слепни и оводы тучей садились ему на спину, липли к бокам, обжигали кожу. Маленькие блестящие синие мушки, как горячие угольки, залетали ему в глаза, выжимая едкие слезы. А за каждый неудачный шаг, за каждую остановку человек сзади нахлестывал его кнутом.

Но сейчас даже эти безжалостные удары кнута были для жеребца единственным спасением от оводов и мошкары.

Еще час, еще — и Сивке уже кажется, что больше он не выдержит.

Отдых пришел не скоро, но он принес животному истинную радость. Какое это было счастье, когда вспотевший человек повесил свою рубаху на дерево, выпряг Сивку с матерью из плуга и повел к озеру!

До сих пор Сивку водили туда только на водопой, а сейчас хозяин погнал его далеко-далеко в воду, и когда, впервые оторвавшись от дна, Сивка поплыл, он понял всю благодать купанья.

Холодная, свежая вода струилась между ногами, под животом, омывала искусанную, окровавленную кожу, прогоняла усталость.

Старая кобыла, сделав несколько кругов по озеру, уже вышла на берег и каталась в песке.

Сивка плавал долго, до тех пор, пока не отдохнул каждый его мускул и не ожило его сердце. Тогда только, понукаемый хозяином, он нехотя выбрался на берег.

На его светлой шерсти, на хвосте, на щеках дрожали прозрачные капельки воды. Сивка весь казался серебряным. Словно памятник силе и юности, стоял он на берегу, радостно любуясь своим отражением в гладком зеркале озера.

Вокруг после вчерашнего дождя свежей, яркой зеленью вспыхнули поля.

И жизнь снова показалась Сивке прекрасной и достойной его тяжелого, упорного труда.

…Постепенно Сивка привык ко всякой работе, от нее он только мужал и вдвое крепли его кости.

Послушно разрешая себя впрягать, он тянул груженные сеном возы, носил на спине мешки и даже человека. Шерсть его оставалась такою же чистой и блестящей, как и раньше, но местами упряжью ему протерло бока до мяса, и злые осенние мухи обжигали его раны.

По праздникам, когда Сивка больше всего надеялся на отдых, его впрягали в одноконную таратайку, в которую усаживались хозяин с женой, и они отправлялись в город.

Мать Сивки уже совсем постарела, она почти валилась с ног, и хозяину больше не приходило в голову кичиться ею перед проезжими и прохожими, как это бывало в дни ее молодости. Поэтому в свободные от работы дни он запрягал только Сивку.

В пути молодой жеребец был незаменим. С ним можно было не брать кнута, понукать его не было нужды. Изогнув шею, он легко, как щепку, вез ладную, хорошо смазанную повозку. Хозяин крепко взнуздывал молодую лошадку, потому что Сивка пугался мельницы и бросался в сторону от малейшего непривычного звука. Хозяину приходилось туго натягивать вожжи, но удержать Сивку было трудно. Особенно не следовало шутить с ним ночью: испугавшись скрипящего на ветру дерева или бьющей в берег озера волны, он легко мог разбить повозку.

Сивка не подпускал к себе никого, кроме хозяина. Ни на минуту невозможно было оставлять его с чужим. Оседлать его не удавалось еще никому из посторонних — он, как одичалый, немедленно становился на дыбы или сбрасывал седока через голову.

Хозяин не раз говаривал с гордостью:

— Попробуй-ка на него сесть! Если мой Сивка не сбросит тебя через двадцать шагов, отдаю его тебе. Даром отдаю!

На его светлой шерсти… дрожали прозрачные капельки воды.

Однако шутить с жеребцом никто не решался. Скоро слава о его быстроходности, силе, красоте и горячей крови разошлась далеко. Сивка приобрел много ценителей среди знакомых своего хозяина. Одни предлагали за него отличных лошадей, другие сулили большие деньги. Даже помещик, известный коннозаводчик, приехал поглядеть на Сивку, а когда поглядел, хозяину уже трудно было от него отвязаться.

— Нет, не могу, барин! — отказывался мужик, не скрывая своей гордости. — «Коня продать — и возу не обрадуешься», — говорят у нас люди.

— И к чему нам такой шальной жеребец! Для работы он не годится… Ох, гляди, еще расшибет тебя, — уговаривала мужа хозяйка. — Да он даже собственной тени боится. Так и вздрагивает на каждом шагу. Как бы он тебя из повозки не вывалил!

Но хозяин сейчас ни за какие деньги не расстался бы со своим любимцем. Бросив рыбачий промысел, он прикупил себе участок земли и вошел в общество почтенных землевладельцев. Ему уже ничего не стоило прокормить лишнего коня. А Сивка сейчас стал его славой и гордостью.

Когда хозяину случалось выпить ради праздника, то, возвращаясь домой, он обязательно вступал в соревнование со всеми попутчиками. Достаточно было ему свистнуть или крикнуть: «Но-о, Сивка! Оп-па!» — и жеребец, выгнув шею, рвался вперед. В эту минуту пьяный хозяин не мог устоять на месте; приплясывая на возу, он кричал вцепившейся в грядки телеги жене:

— Держись, баба, губернатор едет!

— Спятил ты, что ли? И к чему так гнать лошадь? — бранилась испуганная женщина. — Вот свернет нам обоим шеи, тогда будет тебе губернатор!

Хозяин мало обращал внимания на слова жены, он всем своим существом отдавался радости состязания. С гордостью видел он, как Сивка оставляет позади себя другие упряжки, как грива жеребца мечется по ветру, а подковы выбивают искры.

Хозяин так полюбил Сивку, что ему жалко было впрягать его в плуг и заставлять выполнять черную работу. Для этого годилась и старая кобыла.

Не думала Сивая, что под старость ей выпадет горькая радость видеть, как ее дитя кормят овсом и хлебом, а самой ей достается только гнилая солома.

А когда Сивке отвели отдельное стойло в хлеву и отдельные ясли, она без подстилки лежала на грязном полу.

Старуха так отощала, что, пожалуй, и ворону уже нечем было бы от нее поживиться. Бока у нее запали, хребет выступил еще больше, а ребра, как колья редкого забора, можно было пересчитать издали. Мучимая одышкой, Сивая с каждым днем становилась все слабее и слабее. С трудом отличая человека от птицы, она теперь часами простаивала на пастбище. Жалко было смотреть, как она сослепу валилась в придорожную канаву, как расшибала голову о дерево или забор.

Но человек не оставлял ее в покое. Запрягая старуху, хозяин безжалостно понукал ее: «Ну, тащись, ты, падаль!» И под ударами кнута, через силу упираясь дрожащими ногами, она подымалась и снова тащила плуг или телегу. С укором смотрела старуха своими помутневшими глазами на человека, с неизменным терпением снося от него пинки и удары веревкой.

Однажды, когда Сивая тащила по обледенелой дороге из лесу дрова, она споткнулась и упала.

— Ну, слепая, подымайся! — подбадривал ее хозяин.

Сивая пыталась встать, но не могла… Голова ее упала на холодный лед, глаза смотрели без скорби и без страха. Никакими угрозами человек не мог уже поднять Сивую. Для нее пришел спокойный и долгий отдых.

Когда хозяин выпряг павшую кобылу, Сивка даже не понял хорошенько, что произошло с его матерью. Не знал он, что в один прекрасный день и он точно так же свалится под кладью и больше уже не встанет, не увидит больше сквозь дырявую крышу клочок неба, не зазвенит уже дорога под его копытами.

На следующее утро Сивка громко заржал, окликая мать, но никто не отозвался на его зов. Стойло кобылы было пусто. Когда вечером хозяин верхом на Сивке проезжал деревней, на том месте, где вчера распрягли старую кобылу, Сивка увидел большую свору собак, которые, разгоняя стаи ворон, дрались между собой.

Опять пришла весна. Земля вокруг гумна и по канавам зазеленела травой. Осиротевший Сивка бродил по огромному пастбищу. На него теперь, кроме обычных обязанностей, свалилось и унаследованное от матери бремя. Измученный тяжелой неделей, устав от бороны, он уже и по воскресеньям не проявлял прежней прыткости. Он не шарахался больше в сторону, заслышав ночью шум бьющей о берег волны. Много раз менял он шерсть, но это была уже не прежняя блестящая, белоснежная шерсть юности. Хвост ему выщипывали озорные пастушки, мастерившие из конского волоса лески для удочек. Теперь он спокойно подпускал к себе чужих, достаточно было только похлопать его по шее или угостить хлебом. Оседлать его теперь мог любой подросток. Мало осталось в Сивке прежнего юношеского задора. Хозяин теперь не жалел для него кнута и все чаще обзывал его лентяем, одром, падалью.

Лошадь знала, что только очень тяжелым трудом, только тяжелым трудовым потом можно заработать себе ежедневное пропитание, и безропотно тянула лямку, спотыкаясь и пригибаясь к земле.

Однажды ночью хозяин Сивки возвращался из города лесом. Он был так пьян, что только рано утром, проснувшись в пустой телеге среди леса, понял, что постромки перерезаны и лошадь угнана.

Хмель немедленно слетел с него. Охая, метался он вокруг телеги, а затем пустился на поиски Сивки. Он свистел, цокал и звал на все голоса: «Сивка, Сивенька, жеребчик, сынок!» Но в ответ ему отзывалось только эхо.

Весь вывалянный в грязи человечек шатался по дальним деревням и, плача, расспрашивал, не видел ли кто его белого жеребца.

Под вечер встречный пастух рассказал ему, что на рассвете здесь проехал табор, а впереди табора на белом коне скакал бородатый цыган.

Не было сомнений, что эти цыгане и подшутили так зло над пьяницей.

О пропавшем коне ходили разные слухи. Несчастный хозяин безуспешно ставил свечи святым и давал различные обеты. Потеряв своего кормильца, он даже пить бросил. Какими только именами не называл он теперь своего Сивку: и лошадушкой, и коньком, и любимчиком! Даже во сне он поминутно вспоминал о нем и все звал: «Жеребчик, жеребчик!»

Прошла неделя. Однажды вечером жители деревни увидели Сивку, который, прихрамывая, бежал по полю. Хозяин, ужинавший в доме, услышал его голос. Не помня себя от радости, он выбежал на двор и, как родного брата, обнял вернувшегося. Сивка тяжело храпел, ходуном ходили его запавшие бока, глаза с испугом блуждали по сторонам. Но он радовался, что вернулся на свой родной двор. По худобе Сивки, по израненной коже можно было судить, что он скитался много дней. Он тоскливо ржал и, словно жалуясь хозяину, подымал пораненную ногу.

Хозяин был так рад вернувшемуся кормильцу, точно получил его даром. Приглашенный из деревни дед, хорошо разбиравшийся в лошадиных хворях, промыл Сивке ногу, поковырял копыто и сказал, что в него глубоко загнан гвоздь.

Это была хитрость цыган. Захваченный с краденой лошадью, вор оправдывался на суде:

— Барин, да это моя собственная хромая лошадка… Спроси, барин, сколько зубов у этой скотинки — и я скажу, сколько волос в хвосте — и я скажу. Это моя лошадка. Я отдал за нее черную на Пупкаймийском базаре в том году, когда было много снега…

Сивка не выздоровел. Он на всю жизнь остался хромым. Любовь хозяина к вернувшемуся кормильцу скоро угасла, и спьяна, без всяких поводов, и трезвым, когда Сивке было трудно тянуть воз, он иначе не обзывал его как падалью, хромой вороной.

Удары все чаще и чаще сыпались на спину Сивки, и зимой хозяин нередко забывал накормить или напоить его. При каждом ушибе раненая нога Сивки распухала. Целыми днями кляча ковыляла с поднятой больной ногой, боясь упереться ею в землю.

Прошло еще несколько лет. Протертая до ран кожа на боках Сивки больше не заживала. У него, так же как у матери, выдавались лопатки. Даже весной на пастбище он не мог отъесться настолько, чтобы затянуло его выступающие ребра. Расшатанные зубы уже не могли разжевывать солому, а хороший корм доставался ему редко. Сивку не тянуло больше к табунам, пасшимся на выгоне. На работе он все чаще спотыкался, от пота над его спиной облаком стоял пар, как в летнюю ночь над озером. Хозяин стыдился уже показываться с ним в городе и начал подумывать о том, как бы продать Сивку.

Поднимаясь после одной болезни, Сивка сваливался от другой, а хозяин, невзирая на это, принуждал его к самой трудной работе. Всю весну от раннего утра до поздней ночи приходилось тащиться Сивке то с сохой, то с бороной. Большой участок земли был вспахан, засеян, и когда после теплого дождя трава бархатом покрыла серую землю, хозяин продал Сивку.

Увел его небольшой человек с рыжей бородой. Только поздно вечером Сивка добрался до своего нового жилья. Там его встретило множество детей. Несколько шалунов сразу же взобрались ему на спину, и кляча с добрый час должна была катать их. Но этого ребятишкам было мало! Они начали дергать Сивку за хвост, тыкать ему в ноздри соломинки и даже кидать в него комьями земли. Они очень веселились, когда выведенная из терпенья кляча начала брыкаться, неловко болтая в воздухе искалеченной ногой. Однако человек с рыжей бородой был, очевидно, доволен каждой проказой своих шалунов. Так под старость Сивке выпала мучительная доля шута при озорных детях.

Но, думая так, Сивка ошибался: настоящая мука началась только через несколько дней, когда его запрягли в телегу и он стал возить с болота торф. Ему приходилось брести по колени в грязи, а чтобы хозяину было удобнее хлестать его, он садился верхом на Сивку и колотил его по бокам чем попало — лопатой, граблями или просто клумпами[2].

На ночь лошадь не водили на пастбище, а привязывали у дороги, где рос один пырей. Если бы Сивка мог плакать, как человек, он поливал бы слезами землю, оплакивая юность и грустную долю скотины. Но он не мог этого сделать и глядел мутными глазами вдаль, туда, где росла манящая сочная трава, в загадочный, непонятный мир мук.

Часто утром, не получив никакого корма, он опять начинал работать и чувствовал, как последние силы оставляют его, а кости выходят из суставов, зуб не попадает на зуб.

Его новый хозяин отличался от старого только тем, что бил его кулаком. Больше всего Сивка страдал из-за своей глухоты. Этот новый недостаток кляча долго скрывала, желая отвести от себя гнев хозяина.

Однажды Сивку, избитого, усталого, привязали к придорожному столбу. Раны, как розы, цвели у него на боках. Он то ложился, то вставал. Горячка жгла ему голову. Потом его начал трясти озноб. Он чувствовал, как кровь стучит у него в голове, тело тяжелеет, в ушах начинает звенеть. Сивка положил было голову, чтобы спокойно умереть, но, может быть, в эту минуту его подстегнул страх. Может быть, он представил себе, как на следующее утро его будут делить голодные собаки, может быть, он вспомнил смерть своей матери… а может быть, животному просто захотелось кончить свои дни на земле, где прошли его беззаботные, молодые годы. Как бы то ни было, но в эту минуту он ощутил необычайный прилив сил.

Поднялся Сивка на все четыре ноги, рванулся, сорвал цепь и понесся рысью через поля. Давно он так не бегал. Даже хромоты своей он сейчас не чувствовал, и глухие уши его, казалось, слышали звенящую под его копытами землю.

Если бы новый хозяин увидел блуждающего по чужим деревням Сивку, он действительно подумал бы, что тот сошел с ума, и хорошенько избил бы его. Но Сивке теперь было все равно. Его потянуло к старому хозяину, там он надеялся найти защиту и опеку.

Сивка бежал и галопом и рысью, а когда устал, пошел шагом. Он брел по ржи и по яровым. Он не знал даже, где его родная деревня, но чувствовал, что она там, в той стороне, откуда веет ароматным ветром, где небо такое светлое и большое.

Августовские звезды, как золотой дождь, падали в его белесые глаза. Кругом было тихо — даже кузнечики приумолкли. Сивка взмок от росы. На востоке стало светать, а он все шел. По дороге он подкрепился мягкими цветами клевера.

Когда совсем рассвело и из-за холмов вышло большое солнце, лошадь увидела давно знакомые места. Ранние пастухи, заметив одинокую хромую и худую лошадь, точно привидение бредущую по полям, гнали ее дальше, кидали в нее твердыми комьями земли и науськивали на нее собак. Сивка мало обращал на них внимания, только от каждого удара еще больше горбился, еще ниже опускал голову.

Наконец он достиг обетованной земли. Перед его глазами лежало большое спокойное озеро. Сивка подошел к озеру, чтобы напиться. Когда туман рассеялся, кляча увидела в воде свое отражение. Это уже не был памятник силе и юности, которым он когда-то сам восхищался. Зеркало озера отразило лошадь-привидение, груду костей, обтянутых облезлой кожей. С болью в душе Сивка взбаламутил воду и отвернулся от озера.

Оставалось еще несколько сот шагов до родного двора — там Сивка надеялся найти заслуженный приют и вкусную еду. Над своей головой лошадь увидела ворону. Та, словно предчувствуя добычу, следовала за клячей, не упуская ее из виду ни на одну минуту.

Сивка мотнул головой, отгоняя ворону, как надоевшую муху, и снова пустился в путь. Вот его родной двор. Вот ему навстречу выбежал хозяин, тот самый, чья рука несколько лет тому назад так ласково гладила его. Сивке казалось, что человек с распростертыми объятиями бежит ему навстречу. Кляча радостно заржала и галопом рванулась вперед.

Но внезапно Сивка остановился: старый хозяин, спотыкаясь, бежал к нему с огромной дубиной в руках…

Казалось, сердце Сивки пронзила острая стрела — он легко упал на землю, на родную землю, к которой стремился всю ночь. Потухающий глаз лошади увидел сначала первую, потом вторую, третью, а потом целую стаю ворон. Они спускались, почти не шевеля крыльями. Постепенно их тени закрыли раздувшийся труп Сивки. Стеклянный глаз его холодно и оцепенело смотрел куда-то вдаль, губа отвисла, редкие зубы Сивки оскалились.

Коричневые муравьи, поднявшись по его ногам, ползали по спине Сивки и удивлялись, откуда это здесь взялась такая большая-большая гора.

1935