Сахарные барашки

МАЛЕНЬКИЙ ТОМАС

У маленького Томаса сохранились только смутные воспоминания об отце-каменщике, которого однажды несколько человек на руках внесли в дом. Из-под покрывавшего его пальто видны были испачканные грязью ботинки. Люди положили его посреди комнаты на двух скамьях. Вечером к ним в комнату набилось много народу, зажгли свечи, и Томасу кто-то подарил глиняную уточку.

Мальчик помнит, как потом в погожее утро его везли в телеге, переполненной людьми. Ехали через большую реку. Томас видел пароход, с которого на них лаяла рыжая собака. Это были его единственные воспоминания о раннем детстве, о навеки покинутом домашнем очаге.

Мальчик никогда не знал материнской ласки: мать умерла, прежде чем он научился называть ее по имени.

Сироту приютила тетка, жившая чуть ли не в самом поле, за городом. Дом, под кровом которого прошли первые годы детства Томаса, был сооружен из старого вагона и был такой маленький, что даже вблизи казался похожим на улей.

Бо́льшую часть помещения занимала кровать. На ней спали дядя и тетя, а у них в ногах — трое детей. На полу постилали еще сенник для дедушки, а с дедушкой укладывался и Томас.

Летними ночами даже и при открытой двери семья задыхалась. От накалявшихся в полуденный зной железных стен вагона несло нестерпимым жаром, дети стонали во сне и просили воды. Взрослые же ворочались на своем ложе, бормотали:

— Ох, боже мой, боже мой!..

Зимой отовсюду дуло, в щели наметало снегу. В морозные дни малыши так и не поднимались с постели. А ночью у них было в обычае класть в ноги нагретые кирпичи. Завернутые в тряпье кирпичи наполняли комнату одуряющим чадом.

Если деду удавалось собрать хвороста, огонь в печи поддерживался беспрерывно. Когда в доме тепло, даже голод не так мучает людей.

Глава семьи, дядя Каспарас, долгое уже время был без работы. В поисках работы он и проводил месяц за месяцем, с каждым днем становясь все угрюмее и угрюмее. Это был высокий мужчина с рыжей, пламенеющей бородой, с беспокойным, бегающим по сторонам взглядом. Говорил он мало, но если принимался рассказывать, то всегда что-нибудь самое необыкновенное; при этом он постоянно шарил у себя за пазухой, точно именно за пазухой и отыскивал все эти необычайные происшествия.

Жена порой останавливала его:

— Да брось уж ты свои россказни!

— Истинную правду тебе говорю! — возражал дядя. — Не могла женщина ребенка прокормить, спеленала его и положила у дороги. А утром люди нашли его уже без глаз — глаза ему вороны выклевали.

Рассказы эти глубоко западали в душу Томаса, хотя не все в них было ему понятно. Напуганный дядей Каспарасом, ночью он часто часами лежал без сна, уставясь в темноту.

Дядя Каспарас рассказывал малышам о ткацкой фабрике, где он когда-то работал маляром. Томасу казалось, что именно там, на фабрике, дядя и выкрасил свою вихрастую, беспокойную, как и сам он, огненную бороду.

Тетя Уршуле, жена дяди Каспараса, сухонькая, проворная женщина, целыми днями копалась на огороде, ходила по стиркам и всегда приносила домой какую-нибудь мелочь. Никто не видел, когда она спит, когда ест. Томас слышал однажды, как она ответила дедушке:

— Я сыта слезами.

В те дни, когда женщина уходила на заработки, за детьми присматривал дедушка. Это был сгорбленный старик с морщинистым, словно измочаленным лицом; в груди у него постоянно что-то свистело, и этот свист пугал по ночам Томаса. Дедушка был однорукий, но постоянно что-нибудь строгал и пилил, согнувшись над земляным полом, и из-под его руки во все стороны разлетались стружки. Засыпанный с ног до головы опилками, насовав полный рот гвоздей и пыхтя, как самовар, старик мастерил чудесные штуки, которые на долгое время приковывали внимание малышей.

— Угадай-ка, что дедушка делает? — спрашивал кто-нибудь из них, жадными глазами следя, как из-под дедушкиных пальцев рождается деревянная птица, зверь или человек.

— А я знаю! — кричал второй. — Это лошадка!

— А вот и нет! Это будет человек, — с видом знатока заявлял третий.

Но у старика получалось всегда что-нибудь неожиданное — то петух с гребешком, то мышь на пружинке, то кивающий головой плотник. Смастерив несколько игрушек и раскрасив их, старик раз в неделю отправлялся в город. Если удавалось сбыть часть игрушек, повеселевший дед возвращался домой со связкой баранок на шее. Деньги покрупнее он немедленно отдавал тете Уршуле.

Тетка постоянно отказывалась от этой помощи, советовала старику откладывать что-нибудь «на черный день», но в конце концов все-таки брала у него деньги.

— Не дай боже! — вздыхала она.

Через неделю-другую после того, как отцветал орешник, в природе начинался великий перелом: в низинах высохших болот показывалась трава, взбиралась на кочки, и дети высыпали на солнышко. После долгого сидения взаперти, когда надоедают все самодельные игрушки, малыши рвались на свежий воздух. Здесь их ожидало так много нового, удивительного, здесь было так широко и привольно!

Большое открытое пространство, заключавшее для маленького Томаса весь внешний мир, было отведено под городские свалки. Здесь были в беспорядке навалены ржавые листы железа, кирпичи, высокие горы мусора и шлака, остовы старых автобусов. Дальше, к северу, равнина граничила с железнодорожными мастерскими, а с северо-востока до юго-запада ее опоясывали валы фортов. Из мастерских выбегали две ветки рельсовых путей; по ним изредка тащился отживший свой век паровоз или искалеченный вагон и оставался здесь уже навсегда.

С краю равнина была усеяна домишками, кое-как сколоченными из досок. Ежегодно число их все увеличивалось, все разнообразнее пестрели их стены и крыши. С высоты фортового вала можно было разглядеть на равнине дым очагов, стайки резвящихся детей, слоняющихся по дворам коз, колышущиеся на ветру лохмотья по заборам; оттуда постоянно доносились плач, крики, ругань.

Все это пространство зимою лежало под снегом, и только в тесных домах-коробочках сберегалось тепло. Стариков зимой не было видно, но весной они выползали на солнце усаживались где-нибудь за ветром и, положив на палку подбородок, застывали на целые часы, уставившись на какой-нибудь предмет выцветшими глазами.

Весной не только дворы, тропинки, но и каждая кочка начинала дышать жизнью. Осколки стекла зажигались на солнце и, ослепительно пылая, манили издали.

Маленький Томас и его двоюродные братья целые дни проводили в играх. Много интересного можно было найти в куче отбросов, которая за зиму сильно вырастала, так как сюда свозился мусор со всего города. Покопавшись в ней, можно было отыскать клочки бумаги, бутылки, изношенные калоши, гнилые яблоки. Однажды Томас нашел кожаный ремень с костяной пряжкой.

В отбросах копались не только дети. Голодные собаки собирались здесь стаями. Временами они подымали вой и драку из-за найденной кости, вспугивая со свалок огромные стаи ворон.

Изредка Томас с приятелями доходили до старого, заброшенного форта, где тянулась насыпь с длинными темными подземельями. Однажды, странствуя там, дети нашли мертвеца; он сидел, прислонившись спиной к стене.

Новость быстро облетела поселок. К насыпи сбежались любопытные, а вечером нагрянула полиция. Дядя Каспарас, ходивший смотреть на мертвеца, рассказывал, что никто не опознал этого человека. По всей вероятности, это был какой-нибудь бездомный плотник или дровосек, приходивший сюда ночевать и замерзший в зимнюю стужу. У ног его нашли топор.

После этого происшествия Томас перестал наведываться в форт, где так любили прятаться его друзья. Он приохотился ходить к колодцам и кидать в них камни. Колодцы эти, выкопанные вдоль насыпи на небольшом расстоянии друг от друга, были такие глубокие, что если бросить в них камень, только через некоторое время услышишь звук удара о сухое дно или всплеск воды. Крикнув в колодец, Томас слышал громовое эхо, которое долго звучало, а потом куда-то проваливалось.

— Ку-ку, ты откуда? Отвечай! Я из Трокай! — кричали дети.

— Из Тро-ка-а-ай!.. — отвечал голос, мощно нарастая и вновь проваливаясь в пахнущую илом бездну.

Часто Томасу приходилось убегать от злых собак, от страшных незнакомцев, встреченных в поле, от старших товарищей, которые и в игре злоупотребляли своей силой и обижали маленьких.

Больше всего ему приходилось остерегаться Йонке Индена, жившего в крытом дерном подвале. Йонке имел обыкновение «расстреливать» из рогатки каждого проходившего через его двор.

Жизнь Томаса была полна опасностей, страшных снов, обманчивых видений и страхов.

В весенние и летние ночи, когда раздавались звуки гармошки, доносился громкий смех, плач голодных или избитых, когда воздух, насыщенный запахом гниющих отбросов и молодой травы, дурманил голову, а за окном при свете зарниц вставали неясные очертания города, у Томаса в голове возникал рой мыслей и видений, непонятных и угнетающих своими противоречиями…

И постоянная тоска, желание быть взрослым, свободным, всезнающим с каждым днем росли в сердце ребенка.

Томасу было около восьми лет, когда для семьи наступили тяжелые времена. Дядя Каспарас, как и раньше, бродил в поисках работы и бывал очень доволен, если его нанимали выкопать могилу на кладбище, очистить от снега улицу или наколоть дров. Одно время Каспарас надеялся получить место городского собаколова; он даже подарил человеку, который пообещал ему эту службу, свои единственные ботинки. В скором времени, однако, он рассказал, ругаясь и плюясь, что охотников наняться в собаколовы оказалось больше, чем собак. Передавая кому-нибудь эту историю, дядя с горечью добавлял:

— Следовало бы написать в газету, как десять человек одну собаку ловили.

С приближением весны из дому исчезло не только мясо, но и вообще горячая пища. После того как была продана коза, пришлось распроститься и с молоком.

Первым свалился с ног старик. Никто сначала не понимал, что с ним случилось. Деда стал трясти озноб, всю неделю он охал и ворочался на своем сеннике, орошая обильным потом спавшего рядом Томаса. Старик призывал смерть, вспоминая в бреду не существующих уже людей, и пел песни. Тетка зажигала свечи, лила из бутылок в рот деду всякие снадобья, но больного тут же тошнило.

Очнувшись от беспамятства, старик жаловался, что видит все словно сквозь густой туман и плохо слышит. Разговаривая с ним, приходилось кричать ему в самое ухо.

— Знаешь ли, Уршуле, что со мною было? — начинал рассказывать старик. — Иду это я из лесу с хворостом, а есть так хочется, так хочется — брата родного, кажется, проглотил бы! Иду через кочки эти самые, смотрю — лежат огурцы в поле, красивые такие, сочные. Обтер я один огурец полой и съел его. Только это, оказывается, не огурец был, а мыло. Я за вторым — он тоже как будто из мыла. Неподалеку от дома в глазах у меня все потемнело, а поджилки так и трясутся, так и трясутся…

Послушав старика, тетка залилась слезами и в тот же день, собрав детей, стала учить их молитвам.

— Вот, детушки, какие дела! Помру я или, не дай бог, что случится — хоть милостыню собирать сможете, — говорила она испуганным детям, которые жались друг к другу и хором повторяли слова молитвы.

Дома стало совсем уныло, а дядя Каспарас приносил еще более страшные, волнующие вести. Однажды, придя домой, он долго кряхтел и косился на всех, словно искал, на ком бы сорвать свою досаду.

— Еще этого не хватало! — наконец произнес он, тряхнув своей пылающей бородой, а когда все обернулись к нему, снова замолчал.

— Что случилось? — обеспокоилась тетя.

— Да что тут говорить! — отрезал дядя Каспарас. — Складывай свои лохмотья и уходи прочь.

Тетка опустилась на скамью рядом с Каспарасом, испуганно заглядывая ему в лицо.

— До конца мая нам всем приказано уйти отсюда, — продолжал Каспарас уже более спокойно. — Приехали землемеры обмерять землю. Какой-то богач будет строить здесь кирпичный завод. Вчера он объявил: «Ну, цыгане, скоро вам отсюда придется выметаться со всем своим скарбом. Чтобы через месяц духу вашего не осталось!»

— Господи Иисусе Христе! — заохала тетя.

— Господь тут не поможет… — отрезал дядя, махнув рукой и отводя взгляд в сторону.

— Куда же мы пойдем? Где мы найдем приют с детишками? Ведь люди же они, подумали бы…

— Будут они ломать голову из-за бедняка! Когда это было? И нужен ты им до тех пор, пока они всю твою силу и здоровье не высосут.

— Мало того что есть нечего, так еще и кров у нас отнять хотят. Ну, прямо ничего другого не остается, как покончить с собой! — горячилась тетя.

— Да, чего только не делается с людьми, — произнес Каспарас, внезапно оборачиваясь к женщине. — Взять хоть бы эту Агнешку, что у моста с двумя детьми живет… Вот она намедни…

— Ну… — Тетя даже в лице переменилась, вскочила и опять села, ухватив мужа за руку: — Ну, что она?

Тетка… сжав ладонями щеки… безмолвно раскачивалась вперед и назад.

— А вот заперлась изнутри и подожгла дом. Вытащили ее из огня пожарные, отвезли в больницу. Говорят, что оправится. В беспамятстве, бедная, бредила, радовалась, что скоро кончатся все ее беды.

Тетка уже больше не слушала мужа. Сжав ладонями щеки, упираясь локтями в колени, она безмолвно раскачивалась вперед и назад.

Долго раскачивалась она так, словно баюкая свое горе. Наступил вечер, и скорбное лицо ее растаяло в темноте.

Ночью Томас проснулся внезапно, словно кто-то его позвал. В комнате было тихо, тишину эту нарушало только свистящее дыхание старика. Свист этот был похож на далекое пение петухов. Мальчик осторожно высунул голову из-под одеяла.

Укрытые всяким тряпьем, в каморке дышали, храпели и стонали дети и взрослые.

А в щели ровно светились большие звезды. Небо было темное, синее… Томасу показалось, что оно теплое. Где-то сбоку всходила луна. Не может быть, чтобы там, за дверью, было так же душно и страшно, как здесь, в каморке!

В одной рубашонке Томас перелез через деда и, как мышка, юркнул к выходу. Раскрыв двери, он услышал, что позади кто-то шевелится, и быстро шагнул в темноту.

Через мгновение ноги уже несли его по неровной подмерзшей дороге — к городу.

1940