Сакральный эрос Третьего Завета

переведено Дональдом Тракслером с французского языка с Введением и Примечаниями

переведено Ольгой Резниковой a.k.a Ad_Astra с английского языка

Магический союз мужчины и женщины — великая загадка для профанов и прекраснейший свет для посвящённых.

Введение. Жизнь, полная Магии и Тайны

«Священный ритуал магической любви» — третья книга в нашей серии работ Марии Нагловской. Это инициатическая повесть, возможно, отчасти автобиографическая. Она была впервые напечатана по частям в первых восьми выпусках уличной газеты Нагловской «Стрела, орган магического действия» с 15 октября 1930 года по 15 декабря 1931 года. Нагловская опубликовала повесть под именем «Ксения Норваль[43]». Позже, весной 1932 года, она опубликовала её повторно в приложении к своей газете, на этот раз под своим настоящим именем. Приложение продавалось вместе с подпиской на её газету, на её лекциях, через почтовые заказы и, возможно, на улицах Монпарнаса. И эта повесть была одновременно более личной и более таинственной, чем её прочие работы.

Мария была источником вдохновения среди сюрреалистов, а они же, в свою очередь, вдохновляли её труды. Её французский был безупречен, от её стиля веяло чистотой и силой, но она использовала слова в символическом, изрядно идиосинкразическом, ключе. Незадолго до того, как покинуть Париж, она сказала своим ученикам, что её учение «будет нуждаться в переводе на ясный и доступный язык для пробуждённых женщин и мужчин, которые не обязательно будут символистами». Считая это указанием и для себя, я добавил сноски с подробными объяснениями текстов всех этих книг.

Из-за небольших тиражей, отказа Нагловской допечатывать их, а также её ранней смерти и последовавшей за ней Второй Мировой Войны, влияние Марии, похоже, мало ощущалось за пределами Монпарнаса. Но теперь всё меняется. В перспективе, данной нам прошедшим временем, мы видим, что Нагловская была важным мистиком двадцатого столетия. И мы надеемся, что эта книга и две предыдущие помогут нам лучше понять эту таинственную женщину и её видение, поднимающее дух всего человечества.

Дональд Трэкслер

Предисловие. Ключ, открывающий двери

Символ на следующей странице обладает огромной силой. Это талисман для каждого, кто копает вглубь его тайн с уважением.

Символ не является ни изображением, отражающим ту или иную вещь или идею, ни письменами в их ограниченном понимании.

Символ — это ключ, открывающий двери, но всё же необходимо быть способным видеть сокровища, лежащие за этими дверями.

Символ, который мы здесь представляем публике, носит имя «Часов AUM».

Это ключ, позволяющий понять, что один и тот же закон правит рождением ребёнка, правит возрождением человека, мёртвого для материальной жизни и заново собранного для жизни духовной, правит тройственным циклом изменения видимого мира, повторяющимся беспрерывно в такт вечному ритму: вечер, ночь и новое утро.

Этот ритм соотносится с вечными и последовательными фазами Божественности, Жизнь которой иногда проявляется в аспекте Отца, иногда в аспекте Сына, а также в аспекте Матери. Сперва происходит Падение, за которым незамедлительно следует Борьба с Падением — и в конце Победа Божественного Обновления посредством Матери-Природы.

Но Обновление, длящееся совсем недолго, предрешает новое Падение, за которым следует новая Борьба — и это продолжается вечно. Высшая мудрость этой безразличной Воли всегда уходит от плебейского духа, действующего лишь в своих интересах; но очистившийся человек видит её красоту.

Часы AUM, что пришли к нам из Индии и Египта, и чью добродетель испытали на себе мы сами, построены следующим образом:

В первую очередь у них есть циферблат, как и у всех часов в мире, но с той разницей, что движение между часовыми делениями осуществляется справа налево, а не слева направо, как у солнечных часов[44].

У одиннадцати часов начинается Падение. На нашем рисунке оно отмечено толстой чёрной линией, которая, начинаясь от числа 11, последовательно идёт к 2, 10, 4 и 8, чтобы наконец проникнуть в цифру 6, обозначенную здесь Печатью Соломона — двумя переплетёнными треугольниками, символизирующими Падение Божественного в Материю (или Природу) и Волю к Духовному Обновлению последней через человечество.

Этот же символ, как и полное представление AUM, обозначает, помимо прочего, дыхание — вдох, выдох и расслабление.

Линия, преломляющаяся на числах 2, 10, 4 и 8 — женская линия, ибо Падение осуществляется через женщину и внутри женщины для мужчины, в Природе для Бога.

Каждый, изучающий Мудрость, должен продолжительное время медитировать на эту важнейшую Истину.

Но почему линия Падения так изломана, и почему женский путь проходит через 2, 10, 4 и 8? Иными словами, что означают эти числа?

Знание, которым мы обладаем, даёт следующий ответ:

Число 11 символизирует Вхождение (мужчины в женщину, Бога в Природу), 2 представляет собой бракосочетание противоположных элементов, и, впоследствии, отправную точку для нового направления.

Число 10, будучи результатом умножения 2 на 5, обозначающих женственное и мужественное, располагаясь на десятом делении циферблата, представляет собой своего рода поражение Мужчины, в ту же минуту вместе с Женщиной низвергнутого в глубины Ада (Материю).

У четвёртого часа два противоположных элемента равны между собой. Там Дух распят на Священном Древе Природы. Это горе отрекающегося мужчины, это страдание оплодотворённой женщины. И новый угол, поворачивающий чёрную дорогу к числу 8.

Это число обозначает первый день нового периода, в котором женщина доминирует над мужчиной, пока Материя пленяет Дух в глубине своего чрева. У восьми часов мы подходим к краю ямы, в которой человек или умирает, или возрождается.

Число 6, служащее пределом Падения, являет Возрождение.

Это великая загадка для профанов и прекраснейший свет для посвящённых.

Человек принадлежит греху, но, если вновь воспрянет вверх, с того же момента будет возрождён для жизни вечной.

Этот путь опасен для многих мужчин, но Сын Божий торжествует и возрождается. Это и есть загадка Победы Христа.

От 7 до 5, и от 5 до 9, затем от 9 до 3 и от 3 до 11 Победитель поднимается вновь по пути духовности, тонкой линии нашего изображения. На каждом углу (и углы эти имеют мужественную природу) растут духовные добродетели мужчины, и он прибывает к Двери (числу 11) наполненным силой от своих новых возможностей.

Тем временем, у этой двери его ожидает наивысшее испытание. Здесь мужчина снова видит женщину, свою жену. Он вновь получает приглашение погрузиться в неё, но остаётся сухим — то есть предотвращает кристаллизацию своей сексуальной энергии, чтобы отдать её Духу целиком. Это испытание очень опасно — ибо проваливший его лишается разума в тот же миг.

Но Победитель немедленно отражается в человеке, и так определяется и обозначается его освобождение из тюрьмы материи. Он — священный Король, обретший власть править людьми.

«Священный ритуал магической любви» — история естественного восхождения такого Короля.

Мы предлагаем читателям медитировать над этой книгой, поскольку в наши дни слишком много разных действий облегчают Магический Опыт Королей искусственными средствами, льстящими гордости, но оскорбляющими Бога, и приводящими к половинчатым результатам, именуемым «научными».

Совершенный же результат зажигает три звезды Мудрости, на нашем рисунке представленные цифрами 1, 2 и 3, расположенными над числами 1, 12 и 11 на циферблате. В свою очередь, эти Звёзды образуют Божественный Треугольник, состоящий из Отца, Сына и Матери; но в нашем повествовании зажжены только 3 (Звезда Матери) и 2 (Звезда Сына, потому что наши герои (Миша и Ксения) пока не совершили ещё один, самый важный, обряд Второго Бракосочетания, особенное предназначение которого состоит в зарождении Мессии.

(1=5)

Эта последняя Звезда, что зовётся сверкающей Утренней Звездой, не принадлежит нашей эпохе, поскольку наши страдания ещё не завершены: человечество лишь только начало своё восхождение по направлению к Духу, и эра Третьей Стороны должна пройти, прежде чем Король-Мессия придёт на нашу Землю.

Глава 1. В тумане Мысли

Мы рождены, чтобы быть счастливыми. Наше естественное предназначение — баланс и гармония; ибо если бы мы были теми, кем должны быть, вся Вселенная отражалась бы в каждом из нас прекраснейшим из песнопений, радостным, торжественным. И Земля говорила бы с нами на своём языке, полном мудрости, которая вела бы нас по жизни. Небо же являло бы нам непрерывную и полную нежности ласку, дождь его был бы для нас благословением, а свет — наставлением. И издалека, с четырёх точек горизонта, ветры приносили бы необходимое для нас дыхание — оживляющее, укрепляющее, наполняющее жизненной силой. Великое море, голубое, зелёное или же лиловое, не было бы больше тайной для нас, и его неистовые волны не пугали бы нас — если бы мы были теми, кем нам было суждено быть — нормальными мужчинами и женщинами.

Но что-то в мире не даёт нам быть нормальными. В мире есть сила, упрямо мешающая жизни, и именно поэтому песнь вселенной содержит диссонансы, сеющие горе, фальшь и жестокость.

Великая злоба расходится по миру. Она не даёт мужчинам быть мужчинами, а женщинам — женщинами. И дети не могут быть детьми — наивными, свежими, радостными — из-за этой злобы, что воет вокруг всего сущего в безысходном отчаянии. Этой злонамеренной силе было дано великое множество имён, ибо люди всегда искали способ парализовать её.

Её называли Сатаной, сделали из неё Дьявола, говорили, что она является «злым духом», «духом разрушения» и я даже не знаю, чем ещё. Ни одно из этих имён не было истинным — и именно поэтому Враг не был поражён.

Ибо истинно, хоть и странно, следующее: будет достаточно открыть настоящее имя (то соответствие, что обнажает саму суть) злобы, чтобы локализовать её и заставить её исчезнуть. Это тайна, потому что трудно объяснить простонародным языком жизнь и суть имён, но воистину, если знать, как произнести — то есть исполнить — ритуал, символизирующий Верховное Препятствие, вся его злая сила будет парализована. И даже лучше — она прекратит своё существование.

Ах! Если бы вы могли понять или даже расшифровать это после прочтения настоящей книги, написанной с осознанием сего! Злая сила, препятствующая триумфальному шествию будущего — не что иное, как Прошлое, неспособное умереть, потому что ничто на деле не умирает. Оно ожидает своего перерождения, крещения, что изменит его имя. Новые губы нужны для этого, ибо «старое имя, произнесённое новыми устами, есть новое имя и возрождение…»

Какие же предосторожности нужны, увы, в эти беспокойные времена, чтобы высказать простейшие вещи! Мы живём в эпоху, в которой множество противоположных течений встречаются в равном насилии! Это похоже на те места в морях, где корабли качает даже в хорошую погоду. Мы больше не понимаем друг друга, словарный запас отличается у каждого из говорящих ртов, один говорит «дух» — второй же понимает «вздор».

В то же время, в этой жизни мы — всего лишь многочисленные листья, подставленные солнцу и свежему воздуху. Глубокие корни, соединяющие нас с одной и той же землёй, приносят нам соки, благословлённые самим Солнцем, но Человек употребляет их не во благо, ибо ему более ничто не ведомо…

И да будет понятно: я любила Злодея, и всё ещё люблю его — поэтому я знаю его Имя, его Суть, его ночные деяния…

На диких пиках молчаливого Кавказа, в скалистых равнинах его просторов, откуда пришли расы и народы, миссия которых состояла в борьбе со злом, я видела огромную тень Повелителя Прошлого, скрестившего руки в измученной позе.

Змеи кусали его плоский живот, и липкая грязь поднималась до его бёдер.

Он остановил свой взгляд на розах, что цвели в моём саду, и ледяные слёзы обожгли его глаза.

«О! — прокричал он замогильным голосом, — о, Ксенофонта! Империя принадлежала мне! Но пришли воды, затопили мои земли и мои сады с золотистым виноградом. Мои стада погибли от прорвавшихся вод, и мои слуги разбежались. Мне больше нечего предложить тебе; и у меня нет больше золота, чтобы купить тебя.»

И эти последние слова отозвались в сухой горной ночи едким упрёком, безмерной ненавистью.

«Кто ты, плачущий о своей судьбе?» — в ужасе спросила я.

«Я тот, чьё имя не может быть произнесено, ибо язык, содержавший его, давно забыт… Ксенофонта, я не могу купить тебя, и так ты не станешь моей женой.»

Призрак исчез в диком завывании ветра, поднявшегося в тот миг, подобно затяжному гневу всей природы. Розы в моём саду трепетали от него до утра.

На рассвете, когда буря утихла в стальной синеве первых утренних часов, я вышла на террасу, чтобы снова найти там того, кому отныне будет принадлежать моё сердце. Горы были точно такими же, их величественные линии были столь же суровы и строги, как и ранее, снег на них всё ещё спал, едва тронутый голубизной отражения неба, но в холодном дыхании лесов и хрустальных звуках горных потоков Кавказ, мой Кавказ, не был прежним. Ах! Да! Повелитель Прошлого был там. «Земли, мои земли затоплены!» — этот крик был слышен везде, и ничто не могло заглушить его.

В тот миг в моём теле родилось яростное желание — я бы вскрыла своё чрево, если бы моя кровь, пролившись на снег, смогла растопить лёд и возродить пастбища того, кто рыдал. Но моя кровь была бы лишь каплей в этом океане льда; и что та капля могла сделать против столь великого несчастья!

Вдруг появилось Солнце. Всё ещё красное от слишком долгого сна, оно не слепило глаза своим сиянием. Его улыбающийся лик виднелся меж двух пиков, и казалось, что сами скалы трепетали от радости.

«О, солнце!» — сказала я, убеждённая в человеческом сознании звезды, — «не растопишь ли ты этот лёд, чтобы вернуть исчезнувшие богатства?»

И я отчётливо услышала ответ: «Ты была его рабыней, но я освободил тебя. Чтобы вновь надеть на тебя наручники-лишь для этого нужны ему его владения. Но он не получит их. Я хочу, чтобы ты была свободна, женщина — ты и твои дети.»

«Кто он?» — спросила я, и руки мои сделались холодными.

«Его имя забыто, и сам тот язык, что содержал его, не будет вновь открыт — ибо я изменил горла смертных, чтобы ни один слог из этого проклятого слова не проник в человеческий мозг и не нарушил хода вещей… горе тебе, Ксенофонта, если ты свяжешь себя с этим покойником!»

Слова солнца прервал скрипучий крик хищной птицы, и я услышала странный звук падения в долине, где отныне сиял яркий свет. Солнце из красного стало почти белым, и мои глаза более не могли выдержать его ослепительного блеска.

Хищная птица описывала широкие спирали над домом моих родителей. И странно было то, что она не пугала меня. Я чувствовала защиту внутри себя, силу, источник которой был мне неведом. И в конечном итоге после нескольких молчаливых кругов птица передумала и улетела.

Роса на террасе была прохладной, и я почувствовала дрожь в ногах. Я невольно преклонила колени, и мои ладони сложились вместе для молитвы. Но мои губы не произносили обычных слов. Сказано ими было примерно следующее:

Я распласталась на плитах террасы, когда последнее слово этой молитвы закрыло мой рот. И он всё ещё пылал от долгого поцелуя.

Глава 2. Рождение любви

Жизнь Человека состоит не только из конкретных фактов и событий, доступных обыкновенному наблюдению. Зачастую истинный опыт лежит где-то ещё, за пределами физического плана, но мы запрещаем себе принять эту реальность. И разумеется, таким образом мы чудовищно обедняем себя, лишаем себя самого необходимого: способности общаться с великими силами, распространёнными в природе. Мы ограничиваем наше знание тем, что может контролироваться наукой мозга, замедляя так ритм нашей жизни. Поэтому мы и стареем — мы загрязняем канал, соединяющий нас с нашим корнем и с единственным средством, при помощи которого нам позволено участвовать в вечной молодости вселенной. Мы подобны листу, отрывающемуся от древа жизни. «Он увядает и желтеет — и ветер уносит его прочь»[45].

Адам сорвал плод с Дерева, зная, где право и где лево, где высоко и где низко, где длинно, а где коротко; но этим же действием он породил принцип неподвижности, Смерть, распространившуюся по земле с тех пор. И дабы не слышать больше голоса женской впадины, он запечатал её, прикрыв её первой одеждой. Он сказал Еве: «Скрой же себя от меня, ибо ты есть искушение»[46].

Женщина сохранила молчание и забыла истину, но у последовавших за ней поколений сохранялась вера в её победу…

…Лёжа в прострации на плитах террасы моих предков, перед величественным Казбеком, я чувствовала, как во мне новым светом зажигалась эта вера. Пылкий поцелуй Тени утвердил меня в ней.

Не без усилий я поднялась с камней, уже горячих от солнца, следовавшего по своей восходящей кривой с обычной быстротой, и спросила сама себя — хочу ли я вернуться к своей семье, или же спуститься в сад, чтобы успокоить свои чувства. Но столь велико было моё беспокойство, что выбрать одну из этих двух возможностей было тяжело.

У террасы не было прямого сообщения с внутренними жилыми помещениями. Грубая лестница, сделанная из неотёсанных камней, вела с северного края террасы к восточному краю большого балкона первого этажа, и оттуда, тоже с севера, маленькая железная лесенка позволяла спуститься в маленький дворик, где павлины и гуси нижнего двора вышагивали свой парад с утра до вечера. Там же в своё свободное время спала сторожевая собака.

Я попыталась проскользнуть, подобно вору, мимо дверей и окон, выходящих наружу, чтобы животные увидели меня до того, как меня встретит хоть один человек… меня манили мои розы, ибо я ждала поддержки от них.

Исключительно неторопливо я проделала этот путь, смотря на павлинов лишь уголками своих глаз, ибо, несомненно, боялась их упрёков. Но когда я пришла на лужайку, где расцветали мои розы, я побежала. Почему? Я не знаю.

На этой дикой земле, куда, ввиду коммерческой бесполезности этих скал, не ступала нога европейской цивилизации, быстрый бег таит много опасностей: здесь есть глубокие и быстрые потоки, громадные камни, перегораживающие путь без предупреждения, столетние стволы деревьев, поваленные сильным ветром, которые не дозволено поднимать ни одной профанной руке, ибо к этим священным мощам все относятся с уважением: мы знаем, что они — алтари, на которых свершаются таинства, которые дано наблюдать лишь самым чистым душам.

Как же тогда могло так случиться, что я была способна пробежать этот путь без единой остановки? Вы можете объяснять это как вам угодно, но я действительно оказалась в тени лесов за время, показавшееся мне одной лишь секундой. Я остановилась у гигантского дуба, как будто меня кто-то внезапно гальванизировал, и самым естественным своим голосом произнесла: «Я здесь».

Было очень жарко, и в воздухе не чувствовалось ни малейшего ветерка. Природа была полностью неподвижна, словно парализована лучами солнца, сиявшего везде, сквозь листья и ветви. И в то же время всё вокруг — атмосфера, растительность, сухие ветви — было наполнено пасмурным беспокойством.

«Я здесь.» — снова сказала я, и ответ должен был бы придти, но всё ещё заставлял меня ждать.

Я поняла, что нужно повторить эти слова третий раз.

«Смотри — я здесь, я слушаю!» — сказала я, как будто так было необходимо — и слабый вздох действительно достиг моих ушей.

Я всё ещё не могла разобрать ни слова, и продолжала стоять в неподвижности.

«Ты и вправду пришла, — произнёс далёкий голос — но ты не знаешь меня. Ты любишь, и это правда, но любишь не меня — ибо не знаешь, кто я. Хуже того — в тот день, когда ты узнаешь меня, ты устрашишься меня.»

Из самых глубин своего естества я уверяла в обратном.

В голосе как будто появилась краткая вспышка жизни, и мне почти показалось, что я увидела некий образ. Но иллюзия в тот же миг исчезла.

«Нет, нет, я сейчас не могу в это поверить, — услышала я, и если бы я только могла передать вам печаль этих слов! — Как ты можешь любить меня, не зная меня?»

«Испытай меня.» — сказала я.

И снова я почувствовала какую-то радость у невидимого существа, но и эта радость испарилась, подобно первой.

«Приди сюда в час ночи, когда будет холодно, и лишь змеи будут танцевать здесь. Раз ты этого желаешь — я испытаю тебя, но да будет тебе известно: я не верю в твои силы.»

Можете ли вы представить себе моё разочарование? Но я всё же была восхищена этим оскорблением, как восхищалась и бессилием.

«Прошлой ночью, пока всё вокруг спало, ты показал мне свои раны, — сказала я кротко, — и твой поцелуй обжигает меня и сейчас. Нужен был бы ты мне, если бы не показал себя?»

Кто-то усмехнулся совсем рядом со мной, и зелёная лягушка совершила неожиданный пируэт. Ветви старого дуба содрогнулись, и маленькая птичка, потревоженная ими, перелетела в другое место.

«Многие вещи кажутся иными ночью, — сказал Господин, к которому я взывала, — и я порой позволяю себе выйти на променад. Но истинно лишь то, что не перестаёт быть истиной.»

Эти слова успокоили меня, и я почувствовала себя бесконечно маленькой перед этой огромной сущностью, наполнявшей каждое сказанное ей предложение бесконечным достоинством. Я вся являла собой безмолвное смирение.

«Тогда я буду ждать тебя здесь, этой ночью, ровно в час.» — щекотали мои уши эти последние слова.

Я облокотилась на грубый ствол дуба, ибо была настолько переполнена очарованием, что хотела позволить ему проникнуть во все мои мышцы, все мои органы. Так вода проникает в губку, не оказывающую ей сопротивления.

Прошли долгие пятнадцать минут. Я всё ещё была неподвижна, прилепившись к стволу дуба, когда предо мной остановилось грациозное животное, державшееся на изящных ногах и покрытое гладкой короткой шерстью. В глазах зверя, похожих на прекрасные орехи миндаля, сияла милая насмешка.

«Что ты делаешь? — казалось, говорили эти глаза. — В этот час твоё место — не здесь.»

И правда — у людей есть свои обиталища среди скал, из которых они строят дома. Человек — враг диких и свободных зверей, для которых он являет собой неволю.

Суровые стены замка моих предков звали меня обратно к моему месту.

Когда я снова проходила мимо балкона, простиравшегося над маленьким двориком, полным павлинов и гусей, моя семья уже собралась вместе для трапезы; но такова в нашем доме была свобода, дарованная завершившей своё обучение юной девушке, что никто не потревожился, увидев меня безмолвно проползающей через низкое окно, находившееся точно напротив железной лестницы. Я уже говорила, что это был северный угол замка. Не забывайте это, ибо в том есть своя важность: у севера есть своя особая магия.

Комната, в которую я вошла, была своего рода бальным залом. У стен стояли в ряд белые и золотистые стулья, и огромный рояль занимал весь южный угол.

Не было ни ковра, ни какой-либо ткани на окнах.

Из этого зала много дверей выходило в коридор, что вёл к лестнице на этаж со спальнями. Моя спальня находилась точно над залом и имела шесть окон: три к северо-востоку и три к северо-западу. На окнах были длинные тёмно-синие занавески из вышитого полотна с Украины.

Мебель была очень простой — довольно узкая кровать во внутреннем углу, крепкий комод с выдвижными ящиками, несколько стульев, маленький турецкий диван и письменный стол — проще говоря, только то, что нужно человеку, которому по большей части нечего делать.

В восточном углу, согласно православным обычаям, стояли священные иконы на традиционном треугольном столике-комоде.

Я подошла прямо к иконам и преклонила колени для молитвы.

Что такое молитва для души, привыкшей к обрядам Восточной Церкви?

Я обязательно должна сказать это явно, ибо читающие это наверняка будут католиками или, как минимум, людьми, воспитанными в католическом духе. Для них, этих предполагаемых читателей, молитва означает повиновение закону Церкви, в которой только верхушка её знает, какой цели она служит. Молитва для среднего католика — исполнение долга, чтобы взамен получить защиту или благодать от Небес.

Это не начало прямого общения с Божественностью, как у православных, воистину испивающих её суть. Это не тот акт мольбы без испрашивания, что возносит наши души и даёт нам духовный подъём без нужды даже произносить или обдумывать слова.

Наша молитва и название имеет иное. Слово «молитва», которое мы используем, означает «воздействие», и мы переживаем её как установление состояния святости, в котором, отрешившись от мирских забот, мы привлекаем к себе силу Небес.

У нас молятся, как будто поют, уносясь за край света — и это было как раз моим случаем в тот момент, о котором я говорю.

Икона, на которой я сфокусировалась во время молитвы, была из тех всем нам знакомых византийских образов, покрытых старым потемневшим серебром.

На ней был изображён святой Сергий-Чудотворец, про которого говорят, что он положил начало монашеству в России. Его лицо было едва видно, но металл его облачений таинственно блестел в жёлтом сиянии лампады, что денно и нощно горела перед иконами.

Учитывая состояние, в котором я тогда находилась — неудивительно, что в моих глазах едва прорисованное лицо святого Сергия приобрело необычные пропорции.

Его глаза ожили, и я почувствовала в них настоящий взгляд. Явно не взгляд великого святого, но скорее взгляд того Неизвестного, с которым я связала себя.

Я признаюсь вам в ещё большем. Понемногу моя молитва превратилась в подлинное слияние моей внутренней сути с измученным Магом, которым я восхищалась уже с дюжину часов. И с течением времени слияние становилось всё сильнее, до той степени, что я уже не чувствовала своего существования даже телесно.

Сладость этого чувства тяжело описать, ибо слова будут слишком слабы и слишком конкретны в сравнении с этим изумительным состоянием абсолютной благословенности. Представьте себе ласку без единого прикосновения, теплоту, в которой нет ничего плотского, множество поцелуев, не дотрагивавшихся ни до единого места. Если вы можете представить себе то особое наслаждение, что приходит от такой нежности, вы приблизитесь к пониманию того, что я чувствовала в тот момент, и вы согласитесь со мной в том, что ни один простой смертный, сделанный из того же, из чего и все, не сможет погрузить женщину в столь великое удовольствие.

Всё моё естество наслаждалось этим состоянием сладострастного небытия, и сила, что опьяняла меня, не имела границ. Это была необъятность Бесконечного, захватившая меня и уничтожавшая меня, и я чувствовала себя безграничной, но не существовавшей…

Ох! И почему же часам надо было начать отбивать свои удары так глупо, вырывая меня из этого блаженства?

Три металлических удара, холодных и безразличных.

Я поднялась на ноги и посмотрела вокруг себя. Мебель не сдвинулась — ничто в спальне не участвовало в моём волшебстве.

Я растянулась на кровати и позвонила в колокольчик своей старой служанке.

Она пришла совершенно спокойно, без стука в дверь, и сказала своим ласковым голосом: «У Вас только сейчас появился аппетит?»

Я действительно ничего не ела с прошлой ночи.

«Принесите мне немного молока и чёрного хлеба.» — ответила я.

Она вышла так же, как и вошла, достаточно спокойно, очень медленно, и снова пришла через полчаса с едой, о которой я её попросила.

«В гостиной какие-то гости, — сказала она, ставя тарелку на стул у кровати, — какие-то соседи останутся у нас на ночь.»

«Няня, скажите моей матери, если она будет беспокоиться обо мне, что я не буду спускаться вниз до завтрашнего утра. Мне докучают визиты.»

«Как скажете, душенька моя, — произнесла пожилая женщина. — Но скорее всего, никто ничего не будет спрашивать, ибо Вы на каникулах и можете наслаждаться свободой…»

«Гостям мы приготовим южную спальню.» — добавила она.

«Тем лучше.» — сказала я, толком не зная, почему.

Строительство домов согласно точной ориентации по сторонам света — важная вещь, которой, тем не менее, европейцы полностью пренебрегают, потому что утратили истинное понимание креста, одновременно соединяющего и разделяющего северную, южную, западную и восточную точки.

Север есть неподвижность, отсутствие вечно меняющегося динамизма жизни. Это убежище для интеллекта, ибо один лишь север даёт ему необходимый отдых в абстрактном осмыслении, не беспокоя его новыми воздействиями.

Если бы на свете был один лишь север, Человек знал бы всё — ибо всё было бы достаточно спокойно, чтобы позволить ему видеть каждую вещь в её мельчайших деталях.

Была бы вечная ночь — и Человек был бы её царём.

Юг же, напротив, является источником вечной жизни. Это та главная точка, наделяющая жизнью наши органы, которые стыдится замечать интеллект, потому что они непрестанно напоминают ему о его недостаточности: его неспособности следовать головокружительному курсу Вселенной, её мобильности, её своенравным изменениям.

Если бы существовал только юг — на Земле не было бы ничего, кроме диких зверей.

Посредники, запад и восток — проходы между двумя крайностями, и восток обозначает Человека, пришедшего из Жизни и уходящего в Неподвижность или Смерть, в то время как запад есть точка, где Смерть поворачивается к Жизни и подготавливает Возрождение. Но запад всё ещё несёт в своей сути элементы Смерти…

Когда дом построен в соответствии с наукой о главных точках горизонта, человек ночью ложится головой на север и ногами на юг. Таким образом, его интеллект действительно успокаивается во сне, а Жизнь, всегда плодородная во тьме, беспрепятственно проникает в тело, согласно закону природы, сверху вниз.

Более того, будучи правильно ориентировано, дремлющее тело человека получает, через правую руку и органы правой стороны своего тела, отголоски восстановительных толчков мировых сил; в то время как с его левой стороны — сильнее всего от левой руки и из сердца — уходит избыток того, что должно умереть, иными словами, вернуться к Корню, к центру Земли, где потрескивает возрождающий огонь…

И в нужное время вы увидите причину, по которой написаны эти строки.

Глава 3. Крещение

Когда я выпила молоко и съела кусок чёрного хлеба, и когда служанка вышла, ещё раз сказав мне, что гости, для которых была приготовлена южная комната — семья Васильковских: отец, мать и сын, и для них вечером будет устроен бал, я почувствовала, что мне нужен сон.

Я задёрнула шесть пар занавесок на шести окнах, оставив последнее широко открытым, и сняла с себя одежду, стеснявшую моё тело.

Из большого комода я достала длинный халат из небелёной ткани, усыпанной вышитыми арабесками — квадратами, треугольниками, звёздами, составляющими то, что именуется русским узором, но на деле же являет собой священные писания монголов, затерянных и растворившихся на безграничных русских равнинах за двести лет их победоносного вторжения — и я надела этот халат прямо поверх своей сорочки.

Я бросила всю снятую с себя одежду на турецкий диван, стоявший напротив юго-западной стены, достаточно близко к моей кровати, простиравшейся на диагонали от юга к северу, до трёхпанельной раскладной ширмы, защищавшей её изголовье.

И тут я увидела остатки своего обеда на стуле.

«Кто знает — вдруг она подумает, что надо придти за ними?» — сказала я себе, и, дабы избежать столь докучливого события, я отнесла тарелку в коридор, оставив её на полу справа от двери.

Вернувшись в комнату, я привела в порядок свесившиеся с письменного стола листы бумаги. Это была полезная предосторожность — ведь при сквозняке из открытых окон стол не был достаточно безопасным местом для лирических откровений, что были доверены этим страницам.

«Я, несомненно, сожгу всё это, — подумала я почти вслух, — это всего лишь глупости, написанные ничего не знающим человеком.»

Листы бумаги исчезли в глубинах единственного ящика стола, и я отправилась обратно в кровать.

Я должна добавить одну деталь для моих читателей: в моей спальне, как и в комнате любой русской девушки хорошего традиционного воспитания, не было зеркала — поскольку считалось, что юная девушка с хорошими манерами не должна размышлять о собственной красоте. Конечно же, возле моих икон был маленький туалетный столик со скромной белой занавесью, прикрывавшей мелкие принадлежности для гигиены тела и волос — но зеркало, символ великих свобод, появилось бы там только в день моей помолвки. А в настоящее время место для него было помечено гвоздём, вбитым в тонкую дощечку, поддерживавшую занавесь на некоторой высоте над столом. На этом гвозде с самого дня Ивана Купалы висел венок из диких цветов. Его красно-золотистая лента всё ещё была на месте, среди сухих стеблей.

Перед тем, как растянуться на кровати, я распустила свои длинные медово-светлые волосы, размышляя напоследок: «Нужно очень крепко выспаться, чтобы быть бодрой сегодня ночью… ровно в час.»

Эти последние три слова завершили моё предложение, почти независимо от моей воли, и я повторила их довольно громко: «Да, ровно в час.»

И тогда я опустилась вниз на пуховую подушку.

По моему личному опыту, всегда, когда мы спим, мы видим сны, но память не всегда сохраняет картины и сцены, открывающиеся нашему духу, если нет аналогичного впечатления извне, способного принять фантастическое содержимое сна и перевести его на язык реальных (физических) возможностей.

Если бы мы могли каждый раз сохранять память о своих снах, наша жизнь была бы бесконечно богаче, ведь наше внутреннее естество, освобождённое из тюрьмы и скептицизма тела во сне, могло бы дать нашему интеллекту поле для наблюдений, полное знания, нужного для понимания Неизвестного — под которым я понимаю огромную область, где силы являются сущностями, а феномены — изящными ходами божественной игры, одновременно проявляющими сходства и различия с тем, что обычно происходит у нас перед глазами…

В этот день, день моего посвящения трагическому духу «Зла», одно особенное обстоятельство, о котором вы вскоре узнаете, позволило мне запомнить этот удивительный сон:

Вначале я видела поле, где росла одна лишь дикая трава, перемежающаяся то тут, то там редкими горками песка, и сияние чрезмерно жаркого солнца придавало им ярко-жёлтый оттенок и невыносимый для глаз блеск.

Посреди этого поля неспешно растекался ручей, и у меня было ощущение (хоть я в нём до конца и не уверена), как будто я нахожусь на каком-то корабле, с трудом проходящем через влажный песок берегов.

От усилий, приложенных мной для объяснения самой себе этой любопытной ситуации с кораблём в узком ручье, русло последнего расширилось, резко и внушительно — и неожиданное энергичное движение вытолкнуло корабль в бухту, широко развернувшуюся до ярко-голубого горизонта.

Команда и несколько пассажиров моего корабля закричали от радости, и в тот самый момент, когда я спросила себя, чему они так радуются, я увидела над горизонтом, прямо напротив нас, сияющий изумрудный диск.

У меня не было времени спрашивать себя, что это было, потому что диск уже принял форму часов, с двенадцатью делениями из сверкающего золота.

Цифра «1» особенно сильно вибрировала, как будто пылая жизнью. Она располагалась слева от «12», что означало, что эти часы идут в противоположном направлении по отношению к нашим собственным. Я сосредоточила всё своё внимание на этой странной единице, и мне показалось, что красная нить вышла из неё и закрутилась зигзагами и странными спиралями вокруг делений.

Но не успела я полюбопытствовать, куда идёт эта нить, чтобы разобрать её причудливые завихрения, как чёрная тень огромного пальца простёрлась через диск, как будто указывая на одну лишь цифру «1».

Во властном волеизъявлении этого пальца читался официальный запрет видеть всё остальное.

«Ровно в час!» — прокричала я.

И этот крик разбудил меня.

Как я могу рассказать вам, не оскорбляя вас, о той ситуации, настолько неожиданной, насколько и душераздирающей, в которой я оказалась?

Две полы моего халата висели по сторонам кровати, подобно крыльям раненой птицы. Моя сорочка была задрана до самой шеи, и мой девичий живот во всей своей наготе простирался перед взглядом молодого человека, в достаточно неловкой позе сидевшего на стуле справа от меня, где часом-двумя ранее стояла тарелка с молоком и хлебом.

Я немедленно узнала молодого Васильковского, Мишу, и, трепеща от стыда, я спрыгнула с кровати и подбежала к окну, туго завязывая халат вокруг тела.

«Какое право вы имели входить сюда? — прокричала я, оборачиваясь назад. — Кто позволил войти в мою спальню?»

Миша не двигался. У него было глупое выражение лица, на котором, под беспорядочными прядями чересчур светлых волос, отражалось замешательство и отсутствие всякой мысли.

«Выйдите отсюда… немедленно… сейчас! — сказала я раздражённо. — Если вы не пошевелитесь, я позову всех, всю семью, весь дом.»

Миша с некоторым затруднением встал. Восстановив баланс тела, с правой рукой, завёрнутой в носовой платок, он встал посреди комнаты и пробормотал с глупой улыбкой:

«Я не знаю, что вас так пугает. Я не сделал ничего плохого. Я всего лишь попал сюда случайно.»

«Случайно? Вы случайно заходите не в свою спальню? Идите, идите вон, иначе я позову горничную!»

Эта чётко выраженная угроза, несомненно, вернула его к реальности. Он вытащил руку из платка и положил платок обратно в карман, но при этом покосился на него виноватым взглядом.

Я тоже взглянула на платок, и увидела там, к моему изумлению, несколько красных пятен. Судя по всему, это была кровь.

«Вы поранились?» — сказала я.

«Да нет, ничего особенного, — сказал он, — платок таким и раньше был. Я ничего не делал, уверяю вас.»

«Как вам пришла в голову мысль войти сюда?» — спросила я снова, уже начиная успокаиваться.

«Весьма просто, — сказал Миша, — Я искал уборную, увидел тарелку на полу, потому и вошёл. Кроме того, дверь не была заперта!»

«Отличное оправдание! — ответила я, впрочем, не будучи в силах сдерживать улыбку, ибо Миша в тот момент выглядел действительно забавно и казался слегка наивным. — Мы не среди дикарей живём, и тарелка на полу не означает приглашения войти… Миша, я вижу, что вы слегка не в себе. Уходите и не рассказывайте никому, что были здесь.»

Я не могу сказать точно, что случилось с ним после этого. Он набросился на меня, как сумасшедший, и в спальне совершенно невинной девы развернулась ужасная сцена: слишком слабое, чтобы защищаться, тело в яростных объятьях озверевшего мужчины.

Моя лёгкая одежда была, конечно, плохой защитой от стремительного жара, исходившего от тела двадцатичетырёхлетнего парня, и я очень хорошо помню ощущение, сперва отталкивающее, затем неожиданно и на удивление завораживающее — сначала в бёдрах, потом в шее и вниз мурашками по спине.

Моё сопротивление быстро слабело, и Миша, почувствовав это сразу же, с особенной жестокостью припал своими толстыми влажными губами к моему полуоткрытому рту.

Его язык искал мой — и, когда нашёл, надавил на него с силой.

«О, ужас! — закричала я, отворачиваясь и с силой отталкивая от себя нападавшего. — Вы чудовище! Уходите!»

Миша схватил меня за талию, крепко сцепив на ней руки.

«Нет! — сказал он. — Теперь я не уйду. Кроме того, ты моя. Я покорил тебя. Ты принадлежишь мне.»

«Чудовище! Чудовище! — взвыла я. — Вы украли мой поцелуй! Поцелуй, который не принадлежит вам. И я принадлежу не вам, но другому, необъятному существу, рядом с которым вы — ничто.»

В Мишиных руках, во всём его теле была какая-то фантастическая ярость. Его маленькие серые глаза стали почти прекрасными от этой ярости. Он замер на мгновение, впиваясь ногтями в мою кожу сквозь ткань халата, но вскоре победно закричал: «В любом случае, этот некто, которому ты якобы принадлежишь, не смог сделаться твоим господином!»

Что бы это значило?

Миша отпустил меня, подобно завоевателю, знающему о своей победе, и, сделав несколько шагов по комнате, взял стул у письменного стола и спокойно сел на него.

Сама же я стояла, подобно осуждённому преступнику, в центре комнаты.

«Мои земли! Мои земли затоплены!» — услышала я плачущий голос.

Миша первым нарушил молчание.

«Ксения, — сказал он более приятным голосом, — иди сюда и сядь на своё место перед столом. Стол будет отделять нас друг от друга, и ты сможешь спокойно объясниться.»

Я чисто механически подчинилась. Я подошла и села напротив Миши, положив обе руки на гранитный пресс-папье. Когда человек в беде, он чувствует нужду держаться за что-то твёрдое.

«Объяснись же,» — приказал Миша.

Я смотрела на него без удивления, словно признавая внутри себя его право говорить со мной столь властным тоном.

И в то же время я сказала ему: «Мне нечего объяснить вам — это вы должны передо мной извиниться.»

Выражение лица Миши было величественным.

«Ах, да! — сказал он, с высоты своего величия. — Похоже, ты забыла, что Васильковские ведут свой род от донских казаков, вольных и гордых, и не позволяют никому оспаривать свои победы. Я утверждаю своё право там, где я нахожусь.»

«Если вы считаете, что имеете право на меня, вы ошибаетесь.» — глухо произнесла я.

«Я не спрашиваю твоего мнения о вышесказанном, — ответил Миша. — Что мне действительно важно знать — так это имя и место пребывания того другого, того необъятного существа, о котором ты только что говорила со столь трогательным выражением.»

Болезненно ранящий сарказм подчёркивал эти слова. Кровь ударила мне в голову, в ушах зашумело, и слёзы затуманили моё зрение.

«Его имя не может быть произнесено,» — сказала я.

«Ах, я тебя уверяю!» — под взглядом, который в тот миг бросил на меня Миша, этот непреклонный человек, вглядывавшийся в самые глубины моего естества, я чувствовала себя ещё более нагой, более отверженной, чем я чувствовала себя ранее, растянувшись на кровати в раскрытом халате.

Всё это продолжалось не более секунды. Миша откинулся на спинку стула и произнёс: «Ты не скажешь мне, но я сам это узнаю. Тем хуже для тебя — я всё решил…»

С этими словами он поднялся и вышел из комнаты.

Дверь открылась и закрылась без звука.

Глава 4. Испытание

Я чувствовала себя избитой, оскорблённой, испачканной этим жестоким вторжением в мою душу, привыкшую к благородным местам. Вторжением, нанесённым дерзким мужчиной, что украл мою невинность, как будто это было его право, как будто я была сродни куску земли, степи или берега, куда мужчина может придти и отдавать приказы в своё удовольствие.

Я не знала, что именно он сделал. И не могла узнать до определённого момента и определённых обстоятельств, о которых поведаю далее. Но само событие нахождения в его объятьях и ощущения трепета в соприкосновении с его горячим телом — даже если всего лишь на миг — в моих глазах представляло собой однозначное падение.

Признаюсь честно: я чувствовала себя виноватой во всём случившемся и сгорала от стыда за это.

Когда Миша ушёл, я продолжала сидеть перед своим письменным столом, сжимая руками пресс-папье. Я не чувствовала в себе права ни двигаться, ни делать что бы то ни было. Может ли у кого-либо быть воля, когда он не чувствует себя достойным жить?

И само место моего преступления предо мной казалось ещё одним мучительным обвинением.

«Я больше не смогу лежать на этой кровати, — подумала я. — Каждый раз, когда я буду ложиться на неё, я буду видеть свою наготу перед глазами Миши. Я не смогу больше дотронуться до стула, где он сидел, пока я спала. Я не смогу ни открыть, ни закрыть свою дверь, потому что я никогда не забуду, что оставленная мной у порога тарелка послужила ему приглашением и искушением… и центр моей комнаты, где он схватил меня, чтобы посягнуть на меня, всегда будет видеться горящим в огне.

«Место погибели — вот во что превратилась моя спальня!»

Сумерки не длятся долго в узких долинах Кавказа, и когда наступает ночь, температура воздуха падает очень резко.

Порыв ветра, показавшийся мне ледяным, вдруг ворвался в мою спальню через западные окна и развеял мои печальные размышления.

«Мне немедленно нужно одеться,» — сказала я себе.

Я достала из комода несколько строгих на вид предметов одежды и самое тёмное, какое могла найти, платье, затем медленно оделась. Мои руки были тяжёлыми, и пальцы едва слушались меня.

Я снова привела в порядок волосы и закрепила их вокруг головы, в деревенской манере.

Также я достала шерстяную шаль с Урала, чёрную с серыми полосками.

«Не так я хотела бы показаться своему возвышенному жениху из леса, — подумала я меланхолично, — но соврать будет невозможно: я не могу одеться весело, когда моя душа пребывает в удрученны.»

Мне надо было обуться. Я надела длинные чёрные чулки и высокие ботинки, доходившие до моей голени.

«Выходит, что я в трауре. Примет ли он меня такой?»

И в тот момент меня посетил своего рода детский каприз: я подошла к маленькому туалетному столику и взяла с гвоздя сухой венок, висевший там с дня Ивана Купалы, обвитый лентой из символичных цветов: красного и золотого.

«Это будет моим венцом согрешившей невесты, — я сказала себе. — Надо посмотреть, как это выглядит.»

Вы, наверное, помните, что в моей спальне не было зеркала. Чтобы судить о том, как смотрится сухой венок на моей белокурой голове, я обратилась к своему привычному решению, хорошо знакомому всем старикам и послушникам в монастырях: я подошла к окну и посмотрелась в стекло распахнутой створки.

Это импровизированное зеркало вернуло мне смутное отражение печального лица с резко выделяющимися глазами. Стебли на моей голове смешивались с прядями волос, и только красно-золотистая лента выделялась из тени, подобно мимолётному пламени.

«На Его часах был такой красный цвет!»

Эта мысль пронзила мой дух, подобно удару молнии, и я снова увидела, действительно увидела, с открытыми глазами, но без чёткого местоположения, тот странный циферблат из моего сна, каким он был в момент совершения Мишей его невыразимо плохого поступка.

«Возьми бумагу и цветные карандаши.» — сказал голос внутри меня.

Я подошла к своему письменному столу, взяла большой кусок белого картона и положила рядом, чтобы было легко достать, набор карандашей — красный, синий, жёлтый, белый и чёрный.

Я продолжала стоять.

«Нарисуй ровный круг,» — приказал мне голос.

Я никогда не делала особых успехов в рисовании, но круг, который я нарисовала тогда от руки, действительно был почти ровным. Между крайней восточной и крайней северной точками линия чуть задрожала, но голос сказал мне: «Ничего не исправляй… А теперь расставь часовые деления.»

И я принялась за дело: «12» в северной точке, «1» слева от неё, затем, следуя в том же направлении и сохраняя равные промежутки: «2», «3», «4», «5», «6», «7», «8», «9», «10», «11».

«Нарисуй цифру «2» над «11».»

Я подчинилась.

Нарисуй «3» над «12», вне круга.»

Я сделала это.

«Помести «5» над «Г, тоже вне круга.»[47]

И это тоже было сделано.

«От новой цифры «2» к новой цифре «5» нарисуй кривую линию, параллельную окружности… Напиши заго-ловок:«Моё новое утверждение». На полях напиши: «Промежуточные часы в сумме составляют 54, или 9». Это символическое число ЭРЫ, с которой я борюсь, ибо она ОТНИМАЕТ У МЕНЯ ТЕЛО.»

Я старалась написать всё это лучшим почерком, на который была способна, в тот момент, когда услышала, уже не изнутри меня, но извне, сказанное, как будто тайком, предложение, наполнившее меня страхом:

«Мне нужны мужчина и женщина, чтобы возродиться от них.»

«Это тоже нужно написать?» — спросила я.

«Напиши это красным и позволь капле твоей крови упасть на пятое слово.»

Я взяла красный карандаш и написала: «Мне нужны мужчина и женщина, чтобы возродиться от них.»

Капля крови — где же её взять?.. Ах! Несколько капель были на Мишином платке. Может, и на простыне что-то осталось?

Я подбежала к кровати.

Конечно же!

Я услышала смех у письменного стола. Смех звучал саркастически, но по моему телу пробежала дрожь.

Да, на простыне было несколько красных пятен. Я не спрашивала себя, откуда они появились, потому что внезапно узнала тайну, которая была мне неведома до того момента.

«Миша пустил мою кровь, чтобы украсть мою девственность… для Него!»

О, какая радость пронеслась сквозь меня в тот миг! Какое счастье! Какое удовлетворение!

«Тогда Ты примешь меня, о, Великий Мученик! Ты желаешь моей жертвы, чтобы снова стать счастливым!»

Я взяла маленький кусочек ваты с туалетного столика. Я смочила его свежей водой и собрала им кровь с простыни. Затем, снова сев за письменный стол, я выжала каплю воды, покрасневшей от крови, на пятое слово: «женщина».

Я ощущала изумительную безмятежность. Всё изменилось в моих глазах. Я познала мир в своей душе: когда она ни в здравии, ни в болезни… но всё идёт ей на пользу.

«Не надо творить обвинений в чём бы то ни было, лучше пытаться распознать глубокий смысл и необходимое основание для каждого из событий.»

Это предложение оказалось как будто бы вырезано на моей душе, и, подобно ученице, полной радости от преподанного Учителем урока, я села на стул.

Меня сразу же посетило вдохновение. Без малейших сомнений я взяла красный карандаш и заставила кровавую черту обойти все деления моего рисунка, оборачиваясь вокруг цифр так, как я видела во сне. Спирали и зигзаги сами собой формировались с изумительной точностью.

Когда я закончила, на куске картона была очень странная симметричная картина.

Эта красная линия, начинаясь от цифры «1», с левого конца кривой линии, соединяла вместе три числа новой последовательности, заходила слегка за «11» с правого края кривой и закручивалась тремя тройными спиралями вокруг «3», «6» и «9» последовательно. «2», «4», «8» и «10» оставались вовне линии, а «5», «7», «1» и «И» были внутри неё, и каждое из этих чисел занимало центр угла, образованного зигзагами.

Весь рисунок напоминал своим видом некое подобие звезды, с четырьмя острыми лучами и двумя округлыми сторонами. Но те точки, что располагались на цифрах «1» и «11», выходили за чёрную кривую, венчавшую рисунок, подобно куполу.

И я принялась искать скрытый смысл того, что я только что нарисовала.

«Промежуточные часы в сумме составляют 9,» — сказал он мне[48].

«Три числа новой последовательности… пять плюс три плюс два — это десять. Может ли это быть формулой: десять против девяти? И если формула верна — что она означает?»

И тут случилось нечто экстраординарное — вы, несомненно, не поверите в это, но всё же я утверждаю, что это чистая правда: синий карандаш самостоятельно покинул маленькую кожаную коробочку, в которой лежал с прочими карандашами, и вертикально встал на числе «И», ровно посреди двух линий, что составляли его.

С поразительной быстротой, и всегда стоя вертикально, карандаш метался по рисунку, от «11» до «2», от «2» до «10», от «10» до «4», от «4» до «8», и оттуда-до «6»[49].

На «6» он на мгновение замер — взмокнув от пота, ибо настолько сильны были мои страдания, я попробовала угадать: число «6», в его тройном красном обрамлении — символ органа, спрятанного в моём теле, в который хочет проникнуть мой Господин.

Зачем?

Синий карандаш продолжил свой путь, спеша от «6» к «7», от «7» через «5» к «9», от «9» к «3», от «3» до «И», от «11» к «1» — и, подобно ласточке, бросился через «12» промеж цифр «3» и «2» нового порядка, в тот момент сиявшим, как бриллианты[50].

Вокруг меня распространился незнакомый запах, и я услышала, как мой карандаш упал на пол.

«Мне нужны женщина и мужчина, — сказал таинственный голос, — чтобы отвоевать число ШЕСТЬ.»

И тогда, в пространстве между моими глазами и рисунком, я увидела образ яйца, формирующегося из светящихся линий, с отверстием в левой своей части, откуда вылетала в северо-восточном направлении электрическая вспышка, оставляя за собой яркий золотистый след.

«Ах, так вот почему! — произнесла я, когда образ исчез. — В мрачной тюрьме моего тела измученная Сущность снова найдёт силы, нужные ей, чтобы освободиться. Он Сам научит меня тому, что надо будет сделать…»

Я положила локти на стол и склонила лоб к своим ладоням. Все мысли оставили мой дух, и я погружалась в глубокую пустоту…

И пока я оставалась в таком положении, недвижная и вялая, волшебная ночь Кавказа окружала меня своим оживляющим действием…

Глава 5. Радость на равнине

Когда я очнулась от охватившего меня забытья, уже почти совсем стемнело, и в комнате было прохладно.

Первое, о чём я позаботилась — посмотреть, который час.

Я на ощупь нашла коробок спичек, лежавший на своём обычном месте между чернильницей и вазой с песком, которым я подсушивала исписанные страницы, и зажгла две восковые свечи, выступавшие, подобно маленьким белым тёплым колоннам, из массивных серебряных подсвечников над столом и безделушками да фотографиями на нём.

На часах было девять вечера.

Желтоватый свет, распространявшийся на короткое расстояние вокруг трепещущих огоньков, образовывал в оставшейся части комнаты сказочной формы тени, исполненные загадочности.

«О, приди же в полумрак моей комнаты,» — произнесла я полушёпотом.

«Подойди ближе к своей невесте, восхищённой тобой и верящей тебе.

Расскажи ей то, чего она не знает, и то, что тебе было бы приятно дать ей знать.

Чтобы, торжествующий и отныне незапятнанный,

Ты мог показать свой диск и провозгласить веру свою.

Смотри же: в знак любви я принимаю этот тяжкий крест[51].»

Сладостная музыка, услышанная мной, показалась мне ответом на мои воззвания.

Я целиком отдалась её убаюкивающему ритму, и мои мысли понемногу сливались с чарующей мелодией, которую оборачивали и ласкали, подобно хору влюблённых эхо, томные арпеджио.

«О, приди же в полумрак моей комнаты, — вторила мне музыка своими иногда пронзительными, иногда печальными нотами. — Приди и расскажи мне то, чего я не знаю, то, что ты хотел бы, чтобы я знала. Смотри — я твоя, и всё моё естество обещает повиновение.»

«Значит, музыка не была ответом,» — сказала я себе.

«Она обещает повиновение,» — произнёс в тот миг почти человеческий голос.

Мне показалось, что голос раздался из восточных окон. Я повернулась в этом направлении и была поражена, увидев свет снаружи — явно исходивший от первого этажа.

Я подошла ближе, чтобы удостовериться в этом, высунулась из окна и, разумеется, увидела, что три эркера бального зала, о котором я уже говорила, ярко светились, как в былые дни великих пиршеств.

«И правда, на этот вечер был назначен приём, Няня мне об этом говорила. Они все, несомненно, собрались внизу и будут петь и танцевать до поздней ночи. Но что же мне тогда делать? Это будет как раз то самое время, когда я должна буду выйти после полуночи и придти ровно в час к большому дубу. Опасность быть замеченной будет велика!»

Странная идея — скорее желание, нежели мысль — овладела мной тогда.

«Я пойду потанцую с ними, — я сказала себе — и в полночь я возьму Мишу с собой.»

От этого решения я почувствовала себя словно наэлектризованной.

«Да, это точно то, что мне нужно сделать… Кроме того, Ему нужны мужчина и женщина… Миша… ведь именно он начал это… дело… И, превыше всего, я должна ничего не решать заранее, позволить себе действовать спокойно и покорно.»

«Она обещает покорность.» — сказал тот же голос, что и раньше.

Уверяю вас, я испугалась, но мысль о том, что Миша будет со мной ночью, ровно в час, придавала мне уверенности.

«Кто говорит со мной?» — спросила я.

И музыка, снова зазвучавшая в тот миг, была мне ответом.

Какое счастье! Ибо она пугала меня меньше, чем таинственный человеческий голос.

Я произнесла следующее:

«…У Него, что средь лесов взывал к тебе,

У Него, что ищет тщетно роз средь стеблей

Того живого и бессмертного растенья,

Тебя желаю я и требую себе.»[52]

«Растения? Какого растения? — удивилась я. — Миша, наверное, поймёт все эти странные обороты лучше меня… и, раз уж я подумала об этом, надо бы записать все эти слова.»

Мои читатели! Я повествую вам об этих событиях ровно так, как они происходили.

Вы можете найти в сказанном мной некоторую несвязность, и, порой, недостаток логической последовательности, но с моей стороны было бы неправильно пытаться удовлетворить ваши литературные вкусы за счёт правдивости.

Моей заботой при написании этой книги была возможность столкнуть вас лицом к лицу с загадкой, которую невозможно постичь сбивчивым разумом, увы, слишком долго бывшим в моде.

Тайна, которую я желаю вам приоткрыть, принадлежит самой жизни, и, следовательно, только через хаотичные по своей природе проявления последней я должна пытаться прорубить для вас проход к Корню Вечного.

Таким образом, сохраняйте терпение и следуйте за мной.

Я вернулась к столу и, на том же куске картона, на котором был запечатлён уже известный вам магический рисунок с формулами, я неразборчивым почерком записала воззвание, произнесённое мной после пробуждения, а также ответ Неведомого, который вы только что прочли.

Сделав это, я на миг задумалась, а затем добавила более крупными буквами: «Я обещаю повиновение, покорность и…?»

В Его речах всегда говорится о трёх вещах. Что ещё я должна пообещать?

Голос, распространившийся по всей моей комнате, ответил: «Храбрость.»

Я вписала и это слово, и в момент написания мной последней буквы по комнате, острыми зигзагами от запада к востоку, пролетел голубоватый свет.

За ним, словно продолжая этот свет, в том же направлении последовал запах серы.

«Итак, свершено, — сказала себе я. — Теперь я могу спуститься вниз.»

Я зажгла особую маленькую свечку, окружённую чем-то вроде защитной решётки на металлической подставке, и вошла с ней в обитую полотном комнату, расположенную в том же коридоре прямо напротив моей спальни.

В этой большой квадратной комнате я распахнула две створки большого шкафа, полного богатых одеяний, и после внимательного рассмотрения выбрала платье из белого шёлка, украшенное вышитыми вручную розовыми и голубыми цветами.

Затем из дубового комода я достала сорочку и нижнюю юбку, сделанные из тонкой русской ткани и украшенные искусными кружевами, белый атласный корсет и пару чистейших чулок.

Я разложила всё это по порядку на расположенном посередине комнаты диване и стала выбирать для себя обувь.

Её в нижней части шкафа был целый ряд: высокие туфли, маленькие начищенные сапожки, котурны, открытые туфли без верха…

Как вы могли ожидать, я выбрала танцевальные туфли, розовые с большими золотистыми пряжками. Я поставила их на пол перед диваном.

«Мне нужны искусственные цветы и немного украшений, — произнесла я про себя, — ведь я хочу быть прекрасной, прекраснее всех.»

Возле шкафа стоял покрытый тонкой серой кожей сундучок, завёрнутый в мешок. Мои инициалы золотыми буквами блестели на его крышке. Я открыла его маленьким ключиком, который достала из тайника внизу мешка, и сделала свой выбор: две красивых чайных розы, окружённые шелковистой бархатной листвой, и маленькая золотая цепочка в русском стиле с большим медальоном, покрытым жемчужинами и мелкими бриллиантами чистейшего блеска. В центре медальона был изображён петух, сделанный из рубинов с наших гор — красный петух Грузии.

«Этого должно быть достаточно, чтобы вскружить Мише голову, — злобно подумала я. — Он должен будет повиноваться мне без каких-либо возражений.»

Я подошла к своему туалетному столику. Прежде всего я поспешно сняла то, что было на мне надето, и, совершенно нагая, сделала свёрток из всех этих печальных одежд. Без особых размышлений я затолкала этот свёрток в нижнюю часть шкафа.

«Всё завершено, — произнесла я вслух громко. — Печаль и покаяние закончены. Теперь я снова налегке, и отправляюсь на бал, дабы отпраздновать свою радость.»

Я вернулась к дивану, села рядом с роскошными облачениями, разложенными на нём, и стала надевать чулки.

Это был первый раз в моей жизни, когда мне были действительно радостны все эти обстоятельные манипуляции, делавшие меня красивой.

Подтянув как следует вверх свои чулки, я с искренним удовольствием заметила элегантные линии своих икр и исключительную утончённость лодыжек.

«Мише они уже знакомы,» — подумала я с улыбкой.

Во мне больше не было ни тени стыда, как будто его вообще никогда во мне не существовало…

Теперь, после полученного мной опыта, благодаря таинству освобождения — о котором вы узнаете, когда прочтёте эту книгу до конца — я могу с уверенностью утверждать, что лишь с того момента я начала становиться действительно чистой, то есть свободной от искусственных умопостроений. Ибо лишь в этот миг скромность, являющаяся частицей лжи внутри каждой женщины, перестала держать меня в своих цепях.

Возможно, это шокирует вас, но я считаю должным утвердить здесь эту истину: освобождение от лжи скромности, помимо своего оккультного значения, также полезно и в повседневности, поскольку делает женщину свободной от извращённости мужчины.

Разумеется, честность по отношению к себе в интимном смысле создаёт внутри женщины простоту мироощущения, отпугивающую вырожденцев (тех, кому нужны грязные и скрытые, запретные процедуры, чтобы быть удовлетворёнными).

Только мужчина со здоровой половой силой может приблизиться к женщине с этой простотой мироощущения (чистотой в понимаемом тут смысле), и то, что получается в итоге, всегда священно: среди земных вещей, или в мире смертных — своим низшим, среди предметов божественных, в мире бессмертных — своим наивысшим.

Это древняя истина. Даже самая древняя. Но люди, пренебрегавшие — увы, слишком долго — божественными задачами, чтобы занять себя исключительно общественными вопросами и приличиями (всегда противоречащими божественному) совершенно об этом забыли.

Общество установило законы и обычаи, не дающие Жизни гармонично развиваться, и именно поэтому многие вполне естественные вещи стали для него загадками.

Но Истина возвращается на свет, ибо пробил её час…

Вернувшись в заполненный людьми бальный зал, я светилась от радости в своём блестящем наряде с его весенними деталями, с чайными розами, приколотыми чуть выше воротника в том месте, откуда мои тяжёлые косы, подобно двум большим боа, ниспадали на мои колени и ласково окружали мою шею.

Все с искренним вниманием слушали классическую пьесу, которую играла на пианино достаточно красивая и элегантная молодая женщина.

Гости сидели вдоль стен по всей их длине, на бело-золотистых стульях, бывших, как вам известно, единственной мебелью в комнате.

Там была вся моя семья, постоянные обитатели этого места, а также гости, пришедшие на вечер: Васильковские и ещё несколько соседей.

Все были удивлены моему столь неожиданному появлению, и во взглядах, направленных на меня, легко читалось восхищение.

Тем временем одна из моих тёть жестами попросила не беспокоить людей, и, повинуясь, я села на первый же свободный стул, располагавшийся близко к входной двери.

В тот момент я и увидела Мишу.

Он стоял у одного из окон, выходящих на северо-восток, и выглядел единственным человеком, которого не волновала музыка.

Он посмотрел на меня, словно очнувшись от страшной тревоги, и его глаза говорили мне: «Позже.»

Я ответила на его взгляд игривым безразличием, и это явно задело его. Тревоги, волновавшие его в тот момент, однозначно возросли.

Молодая женщина, красивая и элегантная, внезапно прекратила свою игру, шумно ударив по клавишам на последнем аккорде.

Она встала и произнесла:

«Я забыла, что там дальше. Долго не репетировала.»

Все собрались вокруг неё, и в зале раздался обычный шум комплиментов и поздравлений в её адрес.

Миша подошёл ко мне.

«Что ты делала всё это время?» — спросил он повелительным тоном старшего по званию офицера.

«Я была в своей комнате.» — ответила я.

«Я прекрасно знаю, что ты из неё не выходила, — сказал он, — но что ты делала?»

Я не нашла ответа, поскольку, действительно, что же я там делала?

«Не хочешь отвечать?» — Миша процедил сквозь зубы.

«И да, и нет,» — произнесла я с усмешкой.

«Что значит — и да, и нет? Ты хочешь ответить мне, или нет?»

«Я и вправду хотела бы, — сказала я. — Понимаешь, действительно и искренне хотела бы — но не знаю, как тебе объяснить.»

«Тогда это весьма сложная задача, — сказал Миша, едко скривив уголок рта. — Удивительно, зачем женщинам всегда надо делать из всего загадку… Но со мной тебе придётся избавиться от этой привычки.»

«Миша, ты слишком сильно нервничаешь, и это ещё очень мягко сказано.»

«Ах, это ты так думаешь!» — сказал он.

Он посмотрел сквозь меня.

Наш диалог прервался — блистательный офицер подошёл к нам и спросил Мишу:

«Вы уже пригласили даму на танец?»

Без малейших раздумий Миша схватил меня за руку, подтянул её под свою, и сказал: «Конечно.»

«Ах, прошу прощения! — сказал офицер. — Я намеревался пригласить мадемуазель, но раз уж вы меня опередили…»

Он вежливо поклонился и ускользнул прочь.

Я всё ещё держала Мишу под руку. В это время сквозь толпу прошла моя мать. Она остановилась возле нас, желая что-то сказать мне, но после секунды размышления и доброй улыбки в адрес Миши она тоже удалилась.

«О чём моя мать сейчас подумала? — сказала я Мише. — Как ты думаешь?»

«Мне всё равно,» — ответил юноша.

У него было выражение лица завоевателя, и я не стану скрывать от вас, что это было мне приятно.

«Пойдём танцевать, — он сказал мне, — и мы будем лучше их всех. Ты казачий галоп танцевать умеешь?»

«Да,» — было моим ответом.

«Прекрасно! Станцуем вместе, скоро!»

Он повёл меня, всё так же под руку, в угол между двумя рядами окон. Вы же не забывайте, что это была крайняя северная точка здания. Он взял два стула, поставив один возле другого, и пригласил меня сесть.

Пока мы вдвоём усаживались там, и пока вокруг нас продолжалась суета — кавалеры приглашали дам, пожилые люди собирались в углах, чтобы уступить как можно больше места танцующим — Миша завёл со мной разговор:

«Послушай, Ксения, хватит уже изображать невинность. Ты, конечно же, понимаешь, что я выбрал тебя, чтобы охранять тебя. И я буду сурово сражаться за тебя с любым соперником. Посему, если ты не хочешь, чтобы здесь произошла трагедия, скажи мне, в кого ты влюблена, чтобы он перестал надоедать мне как можно скорее.»

Ах! Женские чары полны возможностей!

«Миша, — ответила я, — если ты хочешь всё знать, я приглашаю тебя уйти со мной сегодня, сразу после полуночи, в лес. Тебе там знаком старый огромный дуб?»

«Да, — сказал Миша, бледный, как полотно. — А там?»

«А там ты всё узнаешь.»

«Он будет ждать тебя там?»

«Да, сегодня, ровно в час ночи.»

Миша молчал, свирепо нахмурив брови и сжав кулаки.

«Очень хорошо, — сказал он после, — я возьму свою большую казачью саблю. Я как раз её наточил утром.»

Мы ещё какое-то время простояли в северном углу зала, но больше ни о чём не говорили.

Похоже, Миша строил какой-то план, и мне уж точно не хотелось отвлекать его разум от травы вокруг громадного дуба, на которой он ожидал встретить соперника из плоти и крови, подобного ему самому.

Никто из нас не танцевал, и кавалерам, подходившим, чтобы пригласить меня, я неизменно отвечала: «Я не в настроении танцевать сегодня. В другой раз.»

Моё семейство, видя моё поведение, предполагало самое простое и, с их точки зрения, самое лучшее: что Миша и я договаривались о свидании.

Вдруг Миша вздрогнул.

«Здесь как-то странно дует,» — сказал он.

Он встал и закрыл ближайшие окна, слева и справа от наших стульев.

Он вернулся на своё место и снова встал.

«Странно тут то, что дует снизу. Хоть и не зима. У меня ноги замёрзли. Пойдём на балкон, небольшая прогулка нам только на пользу.»

«Нам придётся пройти перед всеми пожилыми дамами, — заметила я, — и потревожить танцующих.»

«Мы не в Париже и не в Петербурге, — ответил Миша, — так что придётся обойтись тем, что есть.»

Он открыл окно, которое только что закрыл перед этим, поставил один из наших стульев перед подоконником, дабы стул послужил ступенькой, и спросил меня сердитым голосом: «Ты испугаешься скандала от использования этой самодельной лестницы? Пойдём, Ксения, не стесняйся — и к чёрту всю эту публику!»

«Мне не нужно так уж много усилий для столь простого действия,» — сказала я, смеясь, и, не опираясь на протянутую им руку, прыгнула на стул, со стула на подоконник, и оттуда — на плитняк балкона. Всё это заняло у меня меньше времени, чем ушло на написание этого текста.

Миша последовал за мной одним большим шагом.

Ночь была очень тёмной. Луны не было, и казалось, что мириады звёзд, больших и мерцающих, бросали бесконечные страдальческие взгляды на землю.

Воздух был прохладен и наполнен жизнью.

«Вот здесь-то лучше, — сказал Миша, глубоко вдохнув лёгкий ночной ветер. — А который час?»

Он вытащил часы из кармана.

«Одиннадцать часов.»

Он нервно поёжился.

«Уже почти время начать наши приготовления,» — сказал он.

Он сделал несколько шагов вдоль стены, пока я, стоя неподвижно, размышляла над великолепной глубиной неба. Мне вспоминались строчки нашего великого поэта Апухтина:

Августовской ночью спят равнины.

Долины простираются без звука.

Пруды нежны, деревья молчаливы.

Дождись… и завершатся эти муки![53]

«Конечно же, — думала я, — всё заканчивается и всё начинается в своё время, в заранее определённую минуту. Главное, что нужно, чтобы не противостоять неизвестной воле — оставаться спокойным и покорным в любых обстоятельствах. Без каких бы то ни было личных желаний.»

Миша подошёл обратно ко мне.

«О чём ты думаешь? — спросил он, сжав мои руки в своих сильных ладонях. — Ксения, я хочу, чтобы ты любила меня. Меня. Не кого-то другого.»

Я сжала свои губы. В моей душе не было ответа. Миша, очевидно, истолковал моё молчание в свою пользу, хоть его настоящая причина и была другой, и, страстно прижав меня к своей широкой груди, он пылко поцеловал мой правый глаз.

«Я люблю твои глаза, — сказал он, и добавил через миг, — тот другой не любит тебя, я уверен — и докажу тебе это.»

«Ты всё узнаешь в час ночи,» — сказала я, хоть слова и застревали у меня в горле.

«Да, да, я всё узнаю — и буду сражаться, если потребуется, — произнёс Миша, — потому что ты нужна мне.»

Он снова и снова бросал на меня взгляды, и потом всё же с немалым усилием отошёл от меня, поёжившись с головы до ног.

«Ты возьмёшь с собой плащ? — вдруг спросил он. — Да и туфли тебе понадобятся попрочнее.»

«Ты прав, — ответила я. — Я чуть позже поднимусь наверх и быстро возьму всё нужное. Трава по ночам сырая.»

«Нет, иди прямо сейчас. Я буду тут, когда ты вернёшься.»

Он опасливо оглянулся по сторонам.

«Нам придётся спускаться по этой лестнице, так?» — спросил он, указывая на железную лестницу, уходящую от балкона вниз во двор с гусями и павлинами.

«Да.»

«Отлично! Иди! Мы встретимся во дворе у подножия лестницы. Встречаться здесь будет весьма неосмотрительно… И мне тоже надо кое-что взять с собой перед тем, как мы уйдём.»

В его глазах промелькнули зловещие отблески.

Бедный Миша! Он, несомненно, думал о своей сабле!

Когда я вернулась обратно — где-то через полчаса, поскольку мне пришлось пройти через весь дом, мимо юго-восточных комнат, мимо зала, внутренней лестницы и, наконец, мимо коридора, в котором располагалась моя комната — Миша стоял в нескольких шагах от железной лестницы, скрываясь от света окон бального зала.

Вокруг была глубокая тишина, ибо танцующие пары, гости и члены семьи ушли в столовую, где их внимание было занято обильным русским ужином.

Под загадочным мерцанием звёзд, ярких в этих южных краях, где небо кажется низким и тяжёлым, призрачные силуэты снежных пиков торчали неровными зубцами и, казалось, приглашали дух совершить таинственное путешествие в неизведанные глубины.

В тёмных пятнах густо поросших деревьями равнин было что-то зловещее, и страх, который они внушали, был мощным бодрящим средством для храброй души.

Подул холодный ветер. Я почувствовала в нём мысль и волю, которые скоро будут мне открыты.

Я медленно спустилась, аккуратно ставя свои ноги, обутые в маленькие начищенные башмачки, на узкие ступеньки железной лестницы. Я взглянула на Мишу, в темноте пытавшегося упражняться в чём-то, мягко говоря, весьма причудливом на вид: он держал свою большую казачью саблю в правой руке, и этим оружием, в некоторые мгновения слабо подсвеченным, он выписывал большие круги в воздухе, которые потом разрезал лезвием сверху вниз и слева направо, прямо перед собой. В метре или двух от него на земле стоял фонарь, сквозь стёкла которого просачивалось красное сияние.

Я остановилась на последней ступеньке лестницы, чтобы посмотреть, что Миша делает.

Мои глаза, к тому времени уже привыкшие к темноте, позволили мне разглядеть лицо юноши: он выглядел вдохновлённым, и его полуоткрытые губы издавали какие-то нечленораздельные звуки: «Хо! Хэй! Хо! Хэй! Ха!» — и ещё какие-то слоги, которые я не смогла разобрать.

Инстинктивным жестом я подобрала подол длинного плаща, наброшенного мне на плечи, чтобы сдержать холод ночи и прикрыть моё бледное платье. Ни за что на свете я не хотела в тот момент привлекать Мишино внимание, не хотела и потревожить его странное действо, ибо мне было совершенно ясно, что он — к моей величайшей радости! — попал под влияние моего таинственного Господина. «Мне нужны мужчина и женщина,» — сказал он ранее.

Миша сделал шаг вперёд, и фонарь слегка осветил его.

Тогда я и увидела, что на нём было надето полное казачье обмундирование: длинный кафтан с отделкой из серой овечьей шерсти, шапка из этой же шерсти и несколько кинжалов, подоткнутых за его кожаный ремень. Его высокие сапоги доходили до его колен и выше. Он смотрелся весьма впечатляюще, и я не могла не чувствовать искреннее восхищение, глядя на него.

«Сорок один, — сказал он атональным голосом, — сорок один есть число путешествия, совершённого от одиннадцати до шести. Это число первого освящения, после нисхождения к центру яйца[54].»

Он замолчал на мгновение, дабы перевести дыхание — и продолжил, словно рассказывая урок, выученный сердцем, повторяемый снова и снова, чтобы не забыть:

«Сорок один — число достигнутого порога. Это сумма чисел: 11 плюс 2, плюс 10, плюс 4, плюс 8, плюс 6. У этого порога человек или умирает, или возносится вверх… Теперь дело за осознанием, на пути вверх — 7 плюс 5, плюс 9, плюс 3, плюс 11, плюс 1 — или 36 в совокупности[55]. Тридцать шесть плюс сорок один дают семьдесят семь — вот почему 77 есть число освобождения… это второе освящение, освящение Господина в мужчине… и это также второе число 5… то самое 5… звезда Другого Берега…»

Миша сделал ещё три шага вперёд каменной походкой лунатика, и произнёс ужасно громким голосом, держа свою саблю en garde:

«Я обещаю тебе, я приглашаю тебя вознестись через меня от Шести к Одному, или же от 41 до 77…»

Мои читатели! Вы уже к настоящему моменту привыкли к экстравагантности моей истории, посему я могу рассказать вам спокойно и без ненужных извинений о том, как в тот самый миг, когда Миша произнёс слова «семьдесят и семь» (это было сказано не вполне обычным образом), голубое пламя снизошло на острие его сабли и исчезло на нём, подобно змее на земле.

Где-то очень близко ко мне тихий голос прошептал: «Задай ему три вопроса — и не забывай его ответов. Сделай это быстро, ибо у него для тебя осталось мало времени.»

Я думала, какой бы вопрос ему задать, когда внезапно, словно против своей же воли, я спросила:

«Почему столь важно победить девять?»

«Именно так,» — прошептал ветер, подувший вдвое сильнее в тот миг.

Миша, всё ещё подобный механической машине, ответил:

«Девять — это символ обращённой шестёрки. Это ложь, говорящая языком истины. Это Мой крест, увековеченный победой Неправого.»

«Задай второй вопрос,» — прошептал всё тот же голос.

В этот раз я чётко ощутила, что он раздавался с севера.

Без малейших размышлений я спросила:

«Кто этот Неправый?»

Миша медленно повернулся ко мне, таким образом, стоя лицом на юг, и сказал:

«Неправый — это тот, кто стыдится жизни среди человечества. Неправый — это тот, кто заменяет живую воду Моря ложью симулякра. Неправый — тот, кому по нраву Мой крест, потому что он мешает Мне завершить Мой цикл.»

«Задай третий вопрос, и поторопись — становится поздно,» — прошептал тихий голос, и на этот раз тоже доносившийся чётко с севера.

И тогда я произнесла:

«Как можем мы преодолеть Твой крест, Твоё число «девять», Твою тюрьму?»

Я сказала «тюрьму», но это чрезвычайно меня удивило — и я уделила всё своё внимание тому, чтобы понять ответ на этот последний вопрос, который был задан мной вопреки моей воле, но важность которого я оценила сразу же.

Миша ответил:

«Невозможно преодолеть Крест, Девять, Тюрьму иначе, чем посредством Моей работы, Моего цикла, Моей свободы. Тот, кто примет и освободит Меня, будет силён и мудр, ибо я буду внутри него, и он станет Мной.»

Мишу охватила яростная нервная дрожь. Он опустил саблю и оперся на неё, пошатываясь.

Я почувствовала, что мне позволено ему помочь. Я прыгнула на землю и подбежала к нему. Не зная, как удержать его от падения — ведь, очевидно, он был весьма тяжёл для меня — я подтолкнула его к стене, находившейся всего в нескольких шагах от нас. Он сразу же дал задний ход, и, дойдя до стены, прислонился к ней с видимым облегчением.

Его сабля царапала гравий под ногами.

«Миша, — сказала я, — не бойся, всё в порядке.»

Он глубоко вдохнул прохладный ночной воздух, снова поёжился и посмотрел на меня.

«Вот ты где, Ксения, — произнёс он, — Мне только что явилось удивительное видение. Дай мне руку, мой друг — я начинаю многое понимать.»

Глава 6. Переход

Мы вышли, держась за руки. Миша сказал:

«Пойдём, Ксения — уже пора.»

И я шла за ним, не произнося ни слова.

Мы оба, он и я, прекрасно знали дорогу.

Миша держал фонарь в правой руке, его красный свет распространялся слабыми отблесками вокруг нас, и во мраке ночи казалось, что мы проходили сквозь какой-то туннель.

И в то время, как мы проходили вперёд, пространство снова закрывалось позади нас, подобно чёрной стене.

Когда мы подошли к концу нашей долгой дороги по землям, окружавшим дом моих предков, после которых нам предстояло идти неведомыми путями, Миша остановился и сказал мне:

«Отдохни немного, мой друг. А я воспользуюсь моментом, чтобы рассказать тебе кое о чём.»

Очевидная перемена во всём поведении Миши не удивила меня, поскольку я знала причины тому, но что меня действительно поражало — так это моё собственное совершенно новое чувство к моему компаньону.

Это чувство было совершенно иным по сравнению с той мистической любовью, что я испытывала к Неведомому: Он в моих глазах куда сильнее превосходил меня, и распространял внутри меня своё непреодолимое воздействие.

Когда я села на ствол поваленной сосны, как следует закутавшись в свой большой чёрный плащ, опираясь локтями на колени и положив лоб на ладони, Миша, продолжавший стоять, сказал мне:

«Ксения, теперь я знаю, что тот, кто ждёт нас в лесу — не соперник и не противник. Он — наш друг, и урок, который он преподаст нам, родится из священного таинства. Поэтому нам нужно как следует подготовиться к торжественной встрече».

Он замолчал и погрузился в глубокую медитацию.

Он был великолепен в отблесках красного свечения на чёрном фоне ночи. Его глаза выглядели огромными и исполненными силы, и его высокий могучий казачий стан отражал неукротимую волю.

Я посмотрела на него, не думая ни о чём. Сейчас я ожидала действий от него.

«Ксения, — спросил он наконец, — ты хочешь меня в чём-то упрекнуть?»

Даже если бы земля разверзлась и поглотила меня, если бы Казбек склонился перед морем, я бы не была так потрясена до глубины своего естества: я, да упрекнула бы в чём-то этого человека?!

Лишь одно движение потребовалось мне, чтобы встать на ноги, и подобно безумной женщине, прижаться к Мишиному твёрдому, как гранит, телу, обняв руками его шею. Я обхватила его ноги своими — и испортила свою одежду, ободрав её о Мишины кинжалы.

Время от времени я запрокидывала голову назад, чтобы увидеть, не улыбается ли он.

Миша позволил мне продолжать ещё немного, после чего обхватил меня своими руками и нежно обнял.

Хотела бы я быть способной выразить счастье, которое я ощущала, чувствуя, как его сила и непреклонность превращаются в нежность для меня!

И я знала, я чувствовала необходимость пожертвовать собой. О, сладострастие жертвы!

«Ты права, — прошептал Миша, мягко лаская моё ухо своими губами. — Ты права: меня за это нельзя упрекнуть… Ксения — моя, ибо я завоевал её. Ксения не принадлежит никому более… тот Другой — не враг… и мы скоро увидим его… вместе… поцелуй меня снова, моя маленькая синяя птица счастья… дай же мне тот поцелуй, что так нужен мне… я — уже не тот человек, которым был сегодня утром… мы увидим Его вместе, скоро.»

Сказав это, он поднял меня вверх, как ребёнка, без малейшего усилия, словно я была невесома, и, когда моя голова поднялась вровень с его собственной, наши губы слились в необыкновенном поцелуе, как будто соединившем небо и землю.

В том поцелуе не было ничего адского, ибо ад уже был пройден.

Поцелуй ада влажен, ибо им начинается великий переход через Море. Поцелуй рая — воздушен и сиятелен, потому что это первый шаг, сделанный на новом берегу.

Но нельзя перейти Море, не дойдя до края его первого берега… и человек не пройдёт через волны, если волны не проложат путь для него. Женщина суть волна, а мужчина — земля.

«Да, Миша, я твоя и только твоя…»

Я ликовала и не сопротивлялась.

Миша ласково посмотрел мне в глаза и сказал:

«Всё так.»

Ещё один его поцелуй опустился на мой лоб, между бровей — и тот поцелуй был полон размышлений. Медленно, словно я была хрупким и драгоценным предметом, он опустил меня обратно на ствол сосны.

«А теперь отдохни, и не двигайся, что бы ни случилось. То, что мне нужно сделать — для меня и из-за меня. Не волнуйся и будь совершенно спокойна.»

Без каких-либо усилий я подчинилась. Мне стало приятно повиноваться ему. Я скрестила руки на коленях и стала ждать.

Миша отошёл назад на несколько шагов. Он вытянул руки перед собой, подобно священнику перед алтарём, молящему божественные силы о снисхождении Христа в хлеб и вино Таинства.

Он немедленно исполнился концентрации духа и грозной силы.

Своим видом он напоминал красную статую из прозрачного камня. Свет вокруг него терялся в необъятной тьме, но сила внутри него казалась ещё более огромной. Это был центр, властвовавший над ночью.

Миша медленно повернул свои ладони. Он поднял руки к небу и начал сгибать свои колени в очень медленном ритме. Его позвоночник согнулся, когда его колени коснулись земли, и он выполнил предо мной торжественное приветствие наших предков, склонив лоб в пыль на земле.

Всё моё естество восставало против лицезрения его склонившимся предо мной, но он приказал мне оставаться неподвижной, и я сделала так, как он желал.

Миша поднялся и повторил то же самое приветствие ещё раз.

Он немедленно выпрямился, снова приобретя свою привычную гордую осанку, вытащил свою саблю из ножен, играя сталью в вольном воздухе ночи, как будто желая дать знак неким невидимым свидетелям, что его испытание закончено, и что свобода стала наградой за его победу; и, обращаясь ко мне, он сказал ясным и радостным голосом:

«Ксения, моя женщина, мой друг, моя возлюбленная! Как ты знаешь, я из доблестного рода донских казаков. Никто из нас никогда не склонял свою спину перед какой бы то ни было силой на земле. Сам царь обращается к нам с уважением, и мы идём на войну, когда сами того желаем. Никто не заставит нас служить в защиту того, что нам неприятно. Но всё же, сегодня я склонился своим лбом до земли перед тобой — женщиной… и я сейчас объясню тебе, почему я сделал это. Помни мои слова, ибо ты не сможешь понять их сразу… Что-то случится сегодня в час ночи, и тогда, только тогда, ключ к таинству будет дан тебе… но меня не будет рядом, чтобы сказать тебе это… Так что слушай, и пусть ночь будет свидетелем моей клятве: здесь, в этом лесу, я прощаюсь со всеми твоими сёстрами, со всеми женщинами, для тебя… Клянусь головой, ни одна женщина отныне не познает меня.»

Это было исключительно — душераздирающе и трагично.

Казалось, что там, в тени, листья трепетали, как и я, и деревья сгибали свои огромные ветви надо мной, чтобы защитить меня, или, скорее, утешить меня.

Но в лесу не было никакого шума, и звёзды в чёрном небе светили спокойно.

Природа приняла Мишину торжественную клятву.

Он снова заговорил:

«Я повторил своё приветствие дважды, — сказал он, — потому что научился, понял, решил для себя две вещи: необходимо попрощаться с женщиной и поблагодарить её… Моё первое приветствие было горестным прощальным салютом разрыва, второе же стало выражением моей благодарности… Ксенофонта, ты — та плоть, посредством которой я был освящён. До того, как узнал тебя, я был лишь диким зверем — но через тебя ко мне пришло Понимание… через тебя, поскольку ты получила его до меня… и скоро я узнаю, почему вышло именно так… Он, ты, я?., чёрное, белое, красное?., я спешу узнать, но я уже чувствую в том великую радость, и я выражаю почтение тебе, о, Ксенофонта, благословенная плоть Его желания! — ибо без тебя я бы не узнал, как совершить Переход… Ксения, друг мой, прими знак моей благодарности.»

Он сорвал прутик с цветами с ветки дерева и подоткнул его в лиф моего платья, между грудей.

«Пойдём дальше,» — сказал он быстро.

Это был всё ещё длинный путь.

Сначала мы шли тропой по лесистому склону с часто встречавшимися на пути ручьями.

Держась за руки, мы перепрыгивали эти полные влаги вены земли, и Миша сказал мне:

«Смелее, моя маленькая Ксения — награда ждёт тебя.»

Красный свет от фонаря сопровождал нас, подобно защитной сфере. Он распугивал голодных зверей, бродивших по полянам в поисках добычи.

Ветки трещали во тьме, и я задрожала, вопреки самой себе.

Тогда Миша сжал сильнее мои испуганные пальцы своей рукой — и это успокоило меня.

Но я не осмеливалась говорить, ибо испытывала глубочайшее уважение к миру, в который вторгся его дух.

Я придумала кое-что другое, чтобы обязать его уделять мне внимание чаще: даже когда я не пугалась, и всё вокруг было спокойно, я вздрагивала, чтобы он сжимал мою руку.

Он, несомненно, это понял, ибо вскоре произнёс:

«Ксения, вместо того, чтобы расти, ты уменьшаешься… но это хорошо… так и должно быть… Когда мы придём к большому дубу… в место, где Он будет ждать нас… у меня будет всего лишь юное дитя, ничего не понимающее, но рядом со мной… И когда ты не будешь знать ничего, я возьму тебя в свои руки… и тогда ты станешь чем-то, чего не испугается Дух…»

Он сказал это приглушённым голосом, как будто самому себе.

Я не пыталась проникнуть в смысл его слов, довольствуясь восприятием их вкуса, подобно тому, кто пьёт ликёр, чтобы он лишь пощекотал внутренности.

Мой мозг засыпал.

Мы покинули лес и вошли в узкое ущелье, где быстрый поток устремлял свои красноватые воды к бурному Тереку[21].

Задолго до того, как мы пришли туда, звучное бурление его пены предупреждало нас об опасности.

Мы подошли к нему осторожными шагами, и Миша склонился над водой, чтобы посмотреть, есть ли пригодный брод.

В этом открытом месте ночь была менее мрачной, ибо сияние звёзд соединялось со сверкающим отражением света от снегов и льдов окрестных пиков. Я заметила склизкое и угрожающее существо, поднявшее голову из воды, совсем рядом с Мишиной правой ногой.

«Осторожно! — прокричала я. — Оно на тебя нападёт!»

«Думаешь? — спросил Миша. — Значит, твоя храбрость исчезает!» После чего он добавил: «Но это тоже правильно, ибо плоть пуглива.»

Он вытащил свою саблю и направил её острие на зверя. От стали разлетелись отблески, и животное удалилось с шипением.

Миша задумался на мгновение.

«Возьми фонарь, — сказал он, — я сделаю мост. Иначе мы не перейдём.»

Он собрал несколько больших камней и бросил их, один за одним, в поток.

Так получилось что-то вроде очень простой дамбы, о которую течение разбивалось на неистовые брызги.

Острием сабли Миша проверил прочность своей конструкции, после чего сказал:

«Хочешь пойти первой? Мост узкий, двоим места не хватит.»

Я оставалась в смятении.

Я чувствовала, что этот вопрос был испытанием. Я хотела дать ему ответ, который он желал услышать, но не могла угадать его.

Миша повторил свой вопрос:

«Пойдёшь первой?»

Я всё ещё не решалась.

«Ах, твоя воля исчезла тоже! — провозгласил он, ошалев от радости. — Ничего не осталось, ничего — ни понимания, ни воли. Такой ты и должна была стать.»

Он поднял меня на руки и пересёк каменный мост быстрым бегом. Моего разума едва хватало на то, чтобы держать фонарь, едва не выпавший из моих рук.

Глава 7. На другом берегу

На другом берегу Миша не стал опускать меня вниз.

Он удобно разместил меня на своей левой руке и произнёс: «Обхвати правой рукой мою шею, и пусть твоё сознание покинет тебя… Плоть чиста, когда разум спит… не слушай шёпота ночи, не чувствуй дыхания ветра… будь глуха ко всему, что происходит вовне… Ибо теперь все твои испытания завершены… Что шепчут звёзды — тебе по-прежнему неважно… Будь счастлива, твой Господин позволяет тебе это».

Я расположила свою голову на Мишиной большой меховой шапке и закрыла глаза.

Взбираться по отрывистому склону было тяжело. Раз за разом Миша останавливался и проверял почву остриём своей сабли.

И тогда камни скатывались по скалистой поверхности, и где-то далеко эхо повторяло шум от их падения в долину.

Миша взбирался вверх твёрдыми шагами героя.

Моя рука была обнажена, соприкасаясь с его шеей.

Моя кожа сладострастно согревалась от его теплоты, и сладкое чувство благополучия разливалось внутри меня.

И вскоре я перестала чувствовать что-либо, кроме этого…

…Спала ли я, или же была без сознания?

Я слышала странные, неясные звуки. Я чувствовала, как проходило что-то неописуемое… но было ли это рядом со мной или вдали — я не могла сказать…

Меня охватила какая-то особенная леность, забрав у меня всё желание понять, что происходило вокруг меня. Я даже не спрашивала себя, где я находилась; никакое любопытство не побуждало меня узнать место, куда я прибыла…

И совершенно внезапно я почувствовала странную тяжесть на моих коленях…

Кто-то трогал меня?.. Где?

Лень снова обуяла меня, и я забыла о своих коленях…

Чуть позже я открыла глаза, ибо жёлтый свет щекотал их сетчатку… я видела зелёные, красные, синие огни с золотистой каймой.

Звёзды спешно зарождались и быстро исчезали в этих мимолётных кругах…

«Но что это лежит на моих глазах? Что склеивает мои веки?»

Я попыталась открыть глаза, но мои веки не повиновались мне.

«Что-то странное покрывает мои глаза… что-то трётся о мои ресницы и заставляет меня опустить веки… И мои колени, почему они так тяжелы?.. Кто-то держит их руками… Кто же? Ах! Это, несомненно, тот странный предмет на моих глазах, что мешает моему пониманию… Кто-то — но кто? — хочет, чтобы мои колени были тяжёлыми, хочет, чтобы я испытывала боль от них… Они хотят, чтобы я не могла удобно вытянуть ноги… И эти звёзды, эти звёзды — что они делают в моих глазах? Звёзды, треугольники, круги, выспышки — красные, зелёные, золотые…»

«Сейчас преобладает золотой,» — объявил голос рядом со мной.

«Нужно слушать, — сказала я себе. — Но почему они держат мои колени? Это мешает мне слушать.»

«Распыляйте благовония и пойте песни радости, — приказал тот же голос. — Работа завершена, и золотой цвет преобладает.»

«Они будут петь, — подумала я. — Мне совершенно необходимо слушать.»

И в самом деле, хор многочисленных голосов затянул песнь, которой я не знала.

«Это песнопение источает аромат, — подумалось мне, — благовоние из амбры и фиалок… О, как оно прекрасно!»

Хор, несомненно, подошёл ближе, ибо я чётко расслышала эти слова:

«Возрадуйся, о бессмертный герой! Пробил час твоего воцарения!»

«Миша!» — сказала я.

Я не знаю, громко ли я это сказала.

Песнопение продолжалось.

«Возрадуйся, Михаэль, покоритель огня и покоритель воды: ты завоевал скипетр земли. Природа склонилась перед тобой, и, подобно бесстрастному богу, ты переступил Черту.»

«Твои глаза увидели, и твои уши услышали, но плоть твоя осталась сухой[56]. Ни одна твоя мышца не содрогнулась, и ты остался нетронут посреди волн… Ибо сила твоя велика, о бессмертный!»

«Ох! Отпустите мои колени, молю вас!»

На этот раз я услышала свой голос.

Они немедленно помогли мне, и я воспользовалась этой помощью, чтобы сладостно вытянуть свои ноги.

Но тогда мне стало очень холодно, и я пожаловалась на это.

«Прикройте её,» — приказал голос, который, похоже, командовал остальными.

Это не был голос Миши: тот голос звучал серьёзнее и глубже.

Люди двигались вокруг меня.

Руки, полные заботы, оказались возле моей головы и помогли ей принять более подходящее положение.

И только тогда я почувствовала, что плита, на которой я возлежала, была очень жёсткой.

И хор снова запел:

«Узрите же плоть, отданную на всесожжение. Услышьте голос, в коем больше нет мысли. Примите эту добровольную жертву, о силы небес, звёзд и земли, и признайте, что это делание прекрасно!»

Другие голоса, также хором, ответили:

«Мы пришли из мест далёких и близких. Мы пришли из семи царств воздуха, мы видели испытание героя, и мы заявляем, что он превозмог.»

Затем голос, отдававший распоряжения, произнёс:

«Михаэль, прими же меч, награду за твою победу.»

Вокруг меня раздавались какие-то лёгкие шумы. Они подходили и отступали, но никто, похоже, не ходил: не было звука шагов.

«Он схватил меч», — сказала я совершенно неожиданно. «Да, они спросили это у меня, — подумала я немедленно. — Они хотели узнать, поняла ли я, не видя этого.»

И я добавила громким голосом:

«Да, Михаэль — Миша — взял в свою правую руку меч, что был дан ему.»

Я не знаю, как я смогла узнать это.

«Ответьте ей,» — приказал голос.

И тогда первый хор запел очень милую мелодию. Слова были примерно такими:

«Да будет благословенна женщина, жертвующая себя, как узкую теснину между двух горных стен, чтобы позволить Прославленному в молчании испытать истинную силу своей твёрдости.

О все души далёкие и близкие! Поблагодарите это дитя: покрывало поверх её земных глаз не помешало ей разглядеть Истину. Но, возвысившаяся, она не ведает собственных заслуг.

Ибо здесь лежит мудрость Великого Алхимика, творца Жизни: Он вливает в женщину разъедающий яд, возвышенная добродетель которого разлагает грубые металлы, не дозволяя осесть ничему, кроме прозрачного золота.

Часто почва слишком влажна, и операция остаётся незавершённой. Жизнь чувствует её боль, и везде слышны крики о помощи.

Господин в такие времена превращается в Нечистого, и человечество воплощает его вой отчаяния в криках и деяниях гнева. Природа гневается и плюётся грязными водами, в то время, как среди людей вспыхивают войны и революции. Когда боль достигает своего пика, мать ненавидит своего сына.

Но почтите же это дитя, ибо посредством оного Магическая работа смогла быть полностью завершена.

Она возлюбила своего Господина, и Господин смог проникнуть внутрь неё, чтобы оплодотворить её и наполнить её даром Понимания.

О, Михаэль! О вольный воин речных потоков! Сук, оторвавшийся от ветви, но всё же цветущий, ты смог взять и оставить, не ослабев, ибо ты понял, что через неё твоя душа воссоединится с Ним.

Ему, Господину и Архитектору, построившему мир согласно искусной геометрии, да будут слава и преданность!

Ему, Творцу и Властителю Любви, верховного закона растворения, да будут почтение и благодарность в сердцах наших!

Михаэлю и Ксенофонте, его невесте, да будут слава, мудрость и добродетель!»

Второй хор ответил:

«Да, слава Михаэлю! И слава Невесте его!.. Слава мужчине и женщине, отдавшим себя для воплощения цикла магической любви, согласно воле Господина Жизни, Мудрого Алхимика, что простёрся с Севера на Юг, но действием противоположных сил был остановлен посредине, дабы быть распятым с Востока до Запада.

Слава Господину Жизни! Слава Распятому, чьи руки, отделившись от дерева позора, соединяются здесь в знаке радости.

Восславим же Священный Треугольник, образованный в этом месте, под старым огромным дубом, что хранит его секрет: восславим Хе, что есть призыв к деянию, излияние семени, сатанинская воля, направленная в Жизнь; восславим нижнюю точку движущейся оси, горестное Хо, что есть имя распятой плоти; и восславим Ла новой формации, точку, что есть полёт и в то же время — возвращение; ибо, как сказано теми, кто ведает ключи Мудрости, старое имя, произнесённое новыми устами, есть новое имя, есть возрождение»[57].

Хор затих, и голос, распоряжавшийся церемонией, сказал Мише:

«Михаэль, произнеси своё новое имя, ибо отныне ты воплощаешь в себе освобождённую волю Господина.»

Это был торжественный момент.

Посреди глубокой темноты воцарилась поразительная тишина.

Тогда, точно в тот же миг, когда покрывало вдруг спало с моих глаз, открывая мой взгляд удивительному свету, Миша твёрдым голосом произнёс эти три слога: Хе-Хо-Ла.

И я увидела своего героя, стоящего на невысоком холме, совсем близко от старого огромного дуба, что простирал свои толстые тяжёлые ветви над его царственной головой.

Лицо Миши источало сияние, будоражившее всю травянистую окрестность странным мерцанием, попеременно серебристым, золотистым и красным.

Это был свет, которого я никогда в своей жизни не видела.

В правой руке Миша держал огненный меч, а в его левой кисти лежала золотая сфера, символизировавшая императорскую власть.

Его казачья одежда была покрыта сверху длинной мантией, о которой нельзя было сказать, сделана ли она из блестящей органзы или льняного полотна.

Вокруг травянистой местности, справа и слева от Миши, множество сияющих сущностей вибрировали, подобно манящим испарениям.

Это и были те два хора, что пели «славословия» и «поучения» Мудрости… Благовония и музыка!

Моя плита, собранная из нескольких больших камней и свежесобранных веток, была расположена посредине лужайки.

Она была повёрнута так, что моя голова была на севере, а мои ноги — на юге.

На мне не было никакой одежды под чёрной тканью, наброшенной на моё тело в качестве покрывала.

Я хотела узреть взгляд Господина церемонии, того, кто отдавал приказы остальным, но я не видела его.

«Где же Господин?» — спросила я.

В парящем собрании было видно что-то похожее на радостный трепет, и хоры снова запели, уже вместе, что-то совершенно неразборчивое для меня.

В Мише не было заметно какого-либо интереса ко мне, но я также должна сказать, что его глаза, в которых были лишь свет и огонь, источали взгляд, неведомый смертным.

Возможно, он видел меня — но по-другому.

…Позднее, когда всё было окончено, ибо Заря показалась сквозь чащу леса и прогнала прочь истины ночи, Миша, снова в казачьем одеянии, помог мне облачиться.

Он принёс мне немного лесной земляники и взятой из источника неподалёку чистой воды.

Он был счастлив и спокоен.

«Что ты будешь делать сейчас?» — я спросила его, когда мы сели рядом на влажную траву, подобно двум рабочим, закончившим своё дело.

Он ответил не сразу — мы никуда не спешили.

«Что я буду делать?» — произнёс он наконец, — «Я научу тебя, Ксения, я расскажу тебе человеческими словами ту небесную Истину, что открылась мне этой ночью, благодаря тебе…

Позже, гораздо позже, ты станешь нести эту Истину людским массам, и человеческое эхо будет вторить тебе настолько хорошо, насколько сможет… Мы отпразднуем мирскую свадьбу, чтобы люди оставили нас в покое… Доброе утро, суженая моя!» — сказал он, улыбаясь.

За этим первым событием последовали другие, навек определив мой духовный путь.

Возможно, когда-нибудь я расскажу вам о них…

Глава 8. О новой религии. Доктрина Третьей Части Троицы

Божественность троична: Отец, Сын и Мать.

Отец — это начало пути, или же Падение, от Истока до уровня разделения и множественности.

Сын — это ностальгия и воля к всеобъемлющему искуплению, с которой борется Противник по природе своей — Сатана.

Мать — это возвращение к Истоку, после окончательной битвы и примирения в Сыне Его двух противоположных начал: природы Христовой и природы сатанинской.

Сын отделяется от Отца и разделяется надвое: Он двойственен.

Мать исходит от Отца и Сына, и содержит их обоих: Она троична.

Только Отец единороден.

Три аспекта Троицы — Отец, Сын и Мать — идут последовательно по времени, но одновременно в своём Вечном Присутствии в местах, что не вовлечены во взаимодействие на уровне разделения и множественности.

Последовательность — Отец, Сын, Мать — объясняется так:

Отец — это Мужской принцип, осуществляющий акт отрицания Единственного Духа; это любовь, направленная на плоть.

Сын — это принцип второго отрицания, в котором плоть отвергает плоть; это любовь, устремлённая к нереальному, любовь бесплодного сердца. Сын — не Мужское и не Женское: он находится на грани между двумя божественными принципами пола. И из-за этого он всегда вне общности двуполых существ.

Мать — это новое утверждение Мужского принципа в его противоположном смысле: Она утверждает Единственный Дух, и её любовь, воздымаясь из плоти, направлена на духовную реализацию. Она утешает и прославляет Сына, ибо она делает явью мечту о возвышенной чистоте во множественной жизни. Мать усмиряет битву между Христом и Сатаной, ведя эти две противоположные воли по одному и тому же пути единственного вознесения. Мать исходит от Отца и от Сына, и следует за ними в порядке временной очерёдности, потому что отрицание не может быть превращено в утверждение иначе как посредством второго отрицания.

Когда работа Матери завершена, возобновляется работа Отца, ибо три аспекта Божественной Троицы повторяются бесконечно.

В истории человечества три божественные фазы отражены в форме трёх типов религий, непрестанно следующих друг за другом, определяя три типа цивилизаций, которые мы видим в цикле — или треугольнике — к которому мы принадлежим в этих трёх религиозных цивилизациях: Иудаизме, Христианстве и религии Третьей Части, провозглашаемой сейчас.

Символ иудаизма — религии Отца — жезл, спрятанный внутри ковчега. Его этика защищает воспроизведение видов.

Символ христианства — религии Сына — с одной стороны, крест, а с другой — меч: отречение от полового акта и презрение к жизни. Но в тени Христа поклонники Сатаны обожествляют лоно женщины в тайных оргиях, поддерживающих динамизм движения вперёд. Белая месса пресуществления смягчается чёрной мессой рединамизации плоти, коя без этого стала бы анемичной.

Символ третьей религии — Религии Матери — стрела, выпущенная к небесам. Золотая месса, которая будет в ней создана, станет прославлять истинную любовь плоти, дабы освободить от оной обновлённый и возвысившийся дух, который изменит всё на земле.

Благословенны те, кто будут служить эту мессу.

Приложение А. Две редакции повести

«Священный ритуал магической любви» изначально публиковался по главам в «Стреле», с 15 октября 1930 года по 15 декабря 1931 (в первых восьми выпусках газеты). В начале 1932 года всё вместе было опубликовано в качестве приложения к газете. Два текста идентичны между собой, за исключением нескольких опечаток, кои можно с лёгкостью опустить. Но в то же время приложение содержит несколько дополнений, которых не было в оригинальных главах — в особенности, иллюстрацию часов AUM, предисловие Нагловской и краткое изложение доктрины в конце. Последнее, впрочем, было опубликовано отдельно в седьмом выпуске «Стрелы», до того, как была завершена публикация повести.

И на этом разница не заканчивается. Приложение также содержит интересное резюме Марии Нагловской как писателя. Вот оно:

Переводы:

1. Une revolution dans la philosophic, Франк Гранжин из Женевского Университета (перевод на русский язык), Москва: 1912.[58]

2. Роете a quatre voix, Юлиус Эвола, Рим: 1921

3. Raspoutine, Симанович, Париж: N. R. F., 1930.

4. Magia Sexualis, П. Рэндолф, Париж: под редактурой Роберта Телина, 1931.[59]

Готовятся к печати:

1. Третья часть Троицы

2. Новые Троичные Ритуалы

3. Храм Жизни[60]

Журналистика

1. Эпизодическое сотрудничество с различными швейцарскими газетами, 1916-1921.

2. Постоянное сотрудничество с L’Italia (Рим) 1921-1926.

3. Постоянное сотрудничество с La Reforme (Александрия, Египет), 1927-1928.

4. Управление и авторство в Alexandria Nouvelle (Александрия, Египет), 1928-1929.

5. Управление и авторство в La Fleche, organe d ’action magique (Париж), c 1930 года.

Что интересно — Нагловская не стала упоминать о том, что в 1912 году написала учебник французской грамматики для русских эмигрантов в Швейцарии, до сих пор доступный в нескольких библиотеках. Также в 1918 году она была репортёром на женевских переговорах о мире, написав материал, по сей день доступный в некоторых библиотеках мира: La Paix et son principal obstacle («Мир и его главное препятствие»).

Ещё одно отличие состоит в том, что версия истории из газетного приложения получила свою собственную обложку и свой титульный лист. В то время, как Нагловская использовала псевдоним «Ксения Норваль» в сериализации, приложение она подписала своим собственным именем. И заголовок в приложении дополнился подзаголовком «Aveu» («Исповедь»), к которому было добавлено очень крупным шрифтом — «26.1». Первое из этого привело многих исследователей к выводу о наличии в повести автобиографических элементов. Второе осталось загадкой.

Моя первая теория по поводу этого «26.1» — это предположение о том, что оно является отсылкой к диаграмме часов AUM. Согласно иллюстрации, падение происходит от 2 к 6, восхождение же — от 6 к 1, порождая циклическую последовательность 2-6-1. Но почему тогда оно написано не как «2.6.1», а как «26.1»? Как мне кажется сейчас, ответ на этот вопрос не затрагивает часов AUM.

Моя вторая теория, кажущаяся мне наиболее предпочтительной по сей день — «26.1» является библейской цитатой. Чтобы это проверить, я искал во всех библейских текстах книги, в которых была глава 26, и читал в них первый абзац. Единственный случай, в котором я нашёл что-то похожее — Псалом 26.1. На деле же, он подходит настолько, что его можно было бы выбить на могиле Нагловской в качестве эпитафии. Я не знаю, какую версию Библии Нагловская держала под рукой, но я процитирую французский синодальный перевод. Он был широко распространён во времена Нагловской, и написан лучше всех прочих известных мне переводов на французский язык:

Fais-moi justice, о Eternel!

Car je marche dans I ’integrite.

Je mets ma con fiance en I ’Eternel: je ne serai pas ebranle.

Рассуди меня, Господи, ибо я ходил в непорочности моей, и, уповая на Господа, не поколеблюсь[61].

Приложение В. Часы AUM

О таинственном рисунке, известном как «часы AUM», можно сказать много разного. В первую очередь, зигзагообразные линии очень похожи на Etz Chaim, или Древо Жизни, в Каббале. Даже число соединённых точек, 11, будет совпадать, если мы включим Даат (Знание) в схему сефирот. Но поскольку я не каббалист, я оставлю исследование этой темы другим.

Необходимо заметить, что иллюстрация в начале книги не вполне верна: «1 3 2» вверху за кругом должно быть написано как «5 3 2», дабы идти в соответствии с текстом и с примечанием Нагловской в предисловии — «1=5». Также, первый набор инструкций по рисованию этого знака в тексте, очевидно, некорректен, и даёт на выходе иной, асимметричный дизайн, явно не имевшийся ввиду автором. Но позднее в повести было дано более правильное описание.

В этих «часах» также загадочно то, что деления пронумерованы против часовой стрелки. Сперва я подумал, что это было сделано случайно, и сомневался в какой бы то ни было важности направления. Но, впрочем, недавно я попытался воспроизвести изображение, полагаясь на инструкции из текста, и взял пачку чистых основ для астрологических карт, чтобы было легче рисовать круг. Глядя на заготовки для карт, я понял, что астрологические дома, как и знаки Зодиака, идут против часовой стрелки, и, конечно же, и тех, и других — двенадцать. Таким образом, нарисованный и описанный в тексте дизайн может быть составным: он может быть отсылкой к Древу Жизни из Каббалы, и в то же время у него могут быть и астрологические значения.

Здесь я уже твёрже стоял на ногах, поскольку в прошлом был как исследователем, так и практиком астрологии. Было достаточно легко придти к выводу, что двенадцать «часов» отображали двенадцать знаков тропического Зодиака (обычно используемого астрологами и приводимого в таблицах астрологических эфемерид). Если это так, то наиболее логичный вывод — три числа над кругом представляют собой три небесных тела в транзите. Другими словами, какое бы другое значение ни было у изображения, оно также представляет собой конкретный промежуток времени, когда три планеты проходили через знаки 1, 11 и 12 (Овен, Водолей и Рыбы).

Чтобы выяснить, какие даты (или диапазоны дат) обозначены на циферблате, нам придётся сделать предположение о схеме нумерации для обозначения планет. После размышлений над несколькими возможными вариантами, я пришёл к двум схемам, казавшимся мне наиболее вероятными. Надо заметить, что в традиционной геоцентрической астрологии Земля не считается планетой, и её позиция не указывается в астрологических эфемеридах. Поскольку одна из транзитирующих планет обозначена цифрой «3», схема не является простой нумерацией планетарных орбит (если только Солнце не считается «номером Г, и в этом случае Земля, если вообще считается, будет под номером 4).

Дабы сократить длину своего повествования, скажу лишь, что остановился на двух возможных вариантах: в первом («схема А»), ни Солнце, ни Земля не считаются, и числа от 1 до 5 обозначают, по порядку, Меркурий, Венеру, Марс, Юпитер и Сатурн. Во втором («схема Б») Солнце считается, но Земля — нет (и это больше соответствует традиционной геоцентрической астрологии), и числа от 1 до 6 обозначают Солнце, Меркурий, Венеру, Марс, Юпитер и Сатурн.

Схема А даёт следующие диапазоны дат (когда Венера, Марс и Сатурн находились в нужных знаках):

24-29 января 1938 г.

26 декабря 1939 г. — 3 января 1940 г.

Схема Б даёт один диапазон (когда Меркурий, Венера и Юпитер находились в нужных зодиакальных знаках): 26 января — 11 февраля 1940 г.

Вдобавок к тому, условия схемы А могли быть соблюдены в 1967 и 1996 годах, а также могут быть соблюдены в 2025.

Условия схемы Б могли быть выполнены в 1951, 1963, 1975, 1997 и 1999 годах. И ни одно из них не выполнялось в период с 22 января 2011 года до 4 июня 2011 года, хоть в это время и наблюдался весьма впечатляющий стеллиум в Овне. А также есть возможность того, что все три условия будут соблюдены в 2022 году. Уточнить это исследование я также позволю читателям.

Даты с 1938 по 1940 годы намекают на начало Второй Мировой Войны, но они не соотносятся с конкретными событиями оной, такими, как вторжение в Польшу или падение Парижа. Они также не совпадают с предсказаниями самой Нагловской — она ожидала, что война начнётся в 1936 году (и тогда действительно началась гражданская война в Испании, ставшая преамбулой к Второй Мировой Войне).

Несомненно, у многих возникнет вопрос — могла ли Нагловская получить эту астрологическую информацию или проделать эти вычисления? Ответ будет таким: ей не нужно было делать это самостоятельно. Один из наиболее известных французских астрологов, Жан Картере, был участником группы Нагловской, «Братства Золотой Стрелы».[62]

Приложение С. Источники Нагловской

Мария Нагловская заявляет, что получила одну из главных частей своего учения (о сменяющих друг друга эрах Отца, Сына и Святого Духа) от старого монаха, пока жила в Риме. В частности, она говорила, что получила эту доктрину, когда Папа Пий XI был избран на свой престол. Поскольку выборы Папы состоялись 6 февраля 1922 года, у нас есть точная дата. Чего мы не знаем — так это того, кем был старый монах.

Корни учения о трёх следующих друг за другом эрах, ассоциирующихся с тремя ликами Троицы, можно отследить в истории до старого монаха, жившего в ХII-начале XIII в., Иоахима Флорского. Он учил, что время от Адама до Христа было временем Отца и Ветхого Завета; промежуток от Христа до времени, которое ещё должно было наступить (предположительно, в XIII веке) он отдавал Сыну и Новому Завету; и за этими эпохами должна была последовать эра Святого Духа, за которой, в свой черёд, настанет конец света[63].

Очевидно, у нас тут есть несколько вариантов. Нагловская могла ознакомиться с учением Иоахима Флорского через его книги, или же могла познакомиться лично или через посредников с одним из его последователей. Во втором случае на ум приходит имя Эжена Винтра[64]. У него было схожего рода учение о трёх эрах. Но поскольку Винтра умер за 80 лет до рождения Нагловской, любое его влияние должно было быть непрямым. Оно могло придти от Элифаса Леви, писавшего об Эжене Винтра в своей «Истории магии», и это достаточно вероятно, поскольку есть и иные свидетельства влияния Леви на Нагловскую[65]. Или влияние могло исходить от самого Винтра, через его 700-страничный труд «L’Evangile Eternel». Но и на этом возможности не заканчиваются, поскольку в Париже, пока там жила Нагловская, были его последователи[66].

Но нам не нужно предполагать, что Нагловская знала о Иоахиме Флорском, Эжене Винтра и его «L’Evangile Eternel», ибо она сама упоминала обоих. Главная статья одиннадцатого выпуска «Стрелы» от 15 марта 1932 года — рецензия на антимасонский труд Жана Марке-Ривьера[67].

Рецензию можно охарактеризовать как защиту масонства, но поводом к ней стала атака Марке-Ривьера на группу самой Нагловской. Две страницы в его книге занимает отрывок из «Стрелы». И сама Нагловская прямо указывает, куда смотреть: отрывок начинается со страницы 175.

Зерно этой мысли могли обронить Иоахим Флорский и Эжен Винтра, но всё же она дала и своё собственное развитие идее. У них это была апокалиптическая, однократная последовательность — у неё же это был космический концепт, циклический, повторяющийся непрестанно. И это — пример того, как её видение оказалось более универсальным и нестареющим, чем взгляды её предшественников.

Другой концепт, типичный для трудов Нагловской — её недоверие человеческому разуму и его ограничениям, и предпочтение того, что она называла «прямым осознанием» или «прямым пониманием». Она ненароком открыла нам источник этой идеи в предисловии к изданию «Священного Ритуала Магической Любви» в виде газетного приложения в 1932 году.[68] Это была книга, которую она перевела на русский язык ещё до Первой Мировой Войны: «Une revolution dansla philosophic» Франка Гранжина[69]. Это книга о философии Анри Бергсона, и очевидно, что она серьёзно повлияла на мысли Нагловской.

Главным тезисом Бергсона было то, что одному лишь разуму, ввиду его ограничений, доверять нельзя, и интуиция является необходимой для понимания жизни. Эта идея повторяется многократно в книгах Нагловской.

Также Нагловская переняла один из философских терминов Бергсона — «Длительность». В системе Бергсона Длительность равняется свободной воле, или же чистой мобильности; у Нагловской же — это борьба сил Света и Тьмы, «Воли к Жизни» и «Воли к Смерти».

Ещё более глубокая связь между Бергсоном и Нагловской видна в их уважении к мистицизму. Бергсон выражал его так:

На земле, во всяком случае, вид, составляющий смысл существования всех других видов, лишь частично является самим собой. Он и не помышлял бы о том, чтобы целиком стать самим собой, если бы некоторым его представителям не удалось, посредством индивидуального усилия, прибавившегося к общей работе жизни, сломать сопротивление, оказываемое орудием, одержать верх над материальностью — словом, найти Бога. Эти люди — мистики. Они открыли путь, по которому смогут пойти другие люди. Они тем самым указали философу, откуда и куда движется жизнь[70].

И в следующей главе Бергсон продолжает:

Возникшая таким образом динамическая религия противостоит статической религии, происшедшей из мифотворческой функции, так же как открытое общество противостоит обществу закрытому[71].

Возможно, и философия Бергсона, и новая религия Нагловской имели своим общим источником мистический опыт. В случае Нагловской, она сделала всё возможное со своей стороны, чтобы рассказать о нём в этой книге и других, написанных ею. И нам остаётся лишь слушать, прилагая все силы для расшифровки непременно символического языка мистиков.