Самая страшная книга 2014

Андрей Буторин Под знаком Пи

Когда я зашел в купе и увидел ребенка, то настроение, и без того весьма мрачное, потеряло последние отблески света. Не то чтобы я не любил детей, однако находиться рядом с ними долгое время в замкнутом пространстве не казалось мне чем-то особо приятным. Правда, этот мальчик не был совсем уж крохой — он выглядел лет на шесть-семь. Бледное, серьезное личико, маленькая родинка на левой щеке… Уткнувшись носом в лежащий на столе блокнот, он что-то усердно выводил в нем шариковой ручкой.

Сидящая радом с ним женщина, внешность которой ничем меня поначалу не зацепила, заметив, вероятно, мою недовольную мину, торопливо, словно извиняясь, поздоровалась и сказала:

— А это Павлик. Он очень спокойный, он не станет вам мешать.

— Ну, здравствуй, Павлик, — состроил я подобие улыбки, но мальчик на мое приветствие никак не отреагировал, продолжая вдумчиво чиркать в блокноте, а его мать — или кем там она ему приходилась — стремительно выпрямила спину, будто собираясь заслонить собой свое чадо, и пробормотала, царапнув меня синим, как тающий лед, взглядом:

— У Павлика проблемы с общением… Он… у него аутизм. Вы только не думайте… Он очень спокойный!

На пару мгновений мне вдруг показалось, что передо мной… мама. Только совсем молодая… И я понял вдруг, что Тамара всегда напоминала мне маму, только я не мог этого осознать. Так может, это Тамара и есть?!. Но этого не могло быть в принципе, а сказанное матерью Павлика дошло, наконец, до меня, поэтому я, чертыхаясь в душе на свое невезение, выдавил:

— Да я и не думаю… Ладно, ничего страшного.

Женщина расслабила спину, но исподволь продолжала следить за мной настороженным взглядом.

Признаться, первым моим желанием было пойти к проводнице и попросить место в другом купе. Но объяснение, что сорокапятилетний мужик испугался ребенка, выглядело бы настолько смешным и нелепым, что я лишь поморщился и, уложив сумку в ящик под полкой, принялся раздеваться.

Едва я успел повесить на плечики пальто, как дверь купе отъехала в сторону — проводница пришла сама: принесла постельное белье и спросила у меня билет. Мне показалось, что в ее взгляде мелькнуло сочувствие: мол, веселая же тебе досталась компания, и я чуть было не решился озвучить свою просьбу, но в последний момент все-таки удержался — очень уж не хотелось выглядеть в глазах сразу двух женщин истеричной тряпкой. В конце концов, подумал я, если этот маленький псих начнет закатывать концерты, я смогу потребовать переселения уже с чистой совестью.

И прелюдия началась совсем скоро. Я расстелил постель, достал очки и газету и только принялся читать, как услышал невыразительный, будто спросонья, голос мальчишки:

— Коричневый. Плохо. Пусть снимет!

Женщина успокаивающе залепетала-зашушукала в ответ, но Павлик повторил, уже с ощутимо истеричными нотками:

— Коричневый — плохо! Пусть снимет! Пусть снимет!

Я сделал вид, что ничего не слышу, хотя читать уже, конечно, не мог и лишь продолжал пялиться в газету, ожидая «армагеддона». Но тут ко мне обратилась мать аутиста:

— Мужчина! Снимите, пожалуйста, джемпер. Павлик не выносит коричневого цвета…

Я отбросил газету и уставился на соседку.

— Это вы мне?

— Да!.. Пожалуйста, я вас очень прошу! Снимите джемпер, а то у Павлика может начаться истерика, и успокоить его будет очень трудно…

— Ну, знаете! — вырвалось у меня. — Может, мне еще и штаны снять?! А кто говорил, что ваш Павлик очень спокойный?

— Он спокойный, но есть некоторые вещи…

Я не стал слушать дальше, вскочил и, рванув дверь, вылетел в коридор с непреклонным намерением идти к проводнице, чтобы уже не просить, а требовать переселиться в другое купе.

В этот момент поезд качнуло. Погас свет, в груди повисла пустота, я стал падать.

Когда я открыл глаза и увидел нависшую надо мной широкую доску, первое, что пришло мне в голову, было: я лежу в гробу, меня похоронили заживо!.. Я бы, наверное, заорал, если бы мое горло не перехватило спазмами ужаса. К счастью, взбодренный адреналином мозг заработал на всю катушку, и я быстро понял, что если бы меня закопали, то никакой доски я бы не увидел, потому что в могиле нет источников света. А здесь такой источник был, хоть и весьма тусклый. Да и доска для крышки гроба располагалась слишком уж высоко. К тому же справа у этого «гроба» и вовсе отсутствовала стенка.

Уже через пару секунд я понял, что лежу на нижней полке в купе поезда, а то, что я принял за крышку гроба, было всего лишь верхней полкой. Я с облегчением выдохнул, но тут же вспомнил, что с поездом что-то случилось… Крушение? Авария?

Я подскочил и завертел головой. На нижней полке напротив меня лежал, вытянув поверх одеяла тонкие руки, мальчик. Павлик, сразу вспомнил я и поежился. Однако маленький аутист, едва слышно посапывая, спал. Снизу мне было не разглядеть, лежит ли кто на полке над ним, но оттуда свисал край простыни и виднелся кусочек одеяла, так что, скорее всего, мама Павлика тоже спала.

Вагон плавно дернулся и медленно покатился, с нарастающей частотой принявшись отсчитывать стыки. Я отодвинул занавеску и выглянул в окно. Мимо проплывали освещенные редкими фонарями угрюмые, заснеженные строения — что-то определенно нежилое, пристанционное. Задернув занавеску, я снова забрался под одеяло и опустил голову на подушку.

Итак, все хорошо, никакой аварии не было. Но почему же тогда я не помню, как ложился спать? Сознание услужливо предоставило мне последнее воспоминание: я выскакиваю в коридор, чтобы отправиться к проводнице, затем — толчок, темнота, чувство падения… Так что это было? Я просто потерял сознание, вырубился? Ничего себе заявочки! И кто меня водрузил на полку? Мама этого чокнутого Павлика? Проводница? А почему не позвали врача? Вдруг у меня инфаркт или еще что-нибудь в этом роде?! Я внимательно «прислушался» к своему организму. Насколько я понял, все с ним было в порядке, нигде ничего не болело, сердце, хоть и билось сильнее обычного, работало вполне безболезненно и останавливаться пока, вроде бы, не собиралось.

Я повернул голову и вновь посмотрел на спящего мальчика. Аутист… А что я знаю об аутистах? Да ничего, если не считать роли, сыгранной Дастином Хоффманом в «Человеке дождя»; впрочем, я уже плохо помнил подробности этого фильма. В памяти брезжило лишь, что люди, пораженные этим недугом, очень любят строгий порядок во всем и могут иметь весьма выдающиеся способности в некоторых областях, зато плохо приспособлены к жизни в социальном плане. Как там сказала его мама? «Есть некоторые вещи…» Ну да, например, отвращение к коричневому цвету. Интересно, а «выдающиеся способности» у Павлика есть? Мой взгляд упал на столик, где лежал блокнот мальчика. Помедлив пару мгновений, я все-таки протянул руку и взял его, пообещав себе, что если там окажется что-то вроде дневника, то сразу же его закрою и верну на место. Но на первой странице блокнота оказались лишь цифры, выведенные настолько четко и ровно, что поначалу показались отпечатанными типографским способом. «3,14159265358979323…» — и так далее, в пару десятков строк до самого конца листа. Лично я в числе Пи помнил лишь семь цифр после запятой, поэтому не мог утверждать, что Павлик все записал правильно. Но почему-то я был почти уверен в том, что он не ошибся. Я перевернул страницу, ожидая, что последовательность цифр продолжится и там. Однако увидел все то же: «3,141592…» Это же было и на третьей странице, и на четвертой, и на пятой… Наверное, маленький аутист, видя перед собой чистый лист бумаги, ассоциировал его с началом, а не с продолжением, но его совершенно не волновало, что это начало окажется лишь повторением уже пройденного, а не чем-то новым.

Я положил блокнот на стол и откинулся на подушку. Интересно, а что сейчас пытаюсь сделать я? Начать новую страницу своей жизни? А не окажется ли она лишь бездарным повтором того, что я не раз уже пытался переписать заново? Хотя нет, сейчас ни о какой новой странице нечего было и думать — там, куда я ехал, ее ни за что не начать. И повторить уже прожитое там я бы тем более не смог, ведь Тамара мертва… Так зачем же я еду? Чтобы разбередить себе душу, вернувшись туда, где был когда-то счастлив? Такого счастья я не сумел потом испытать ни разу за все последние двадцать лет… Но и большего горя, чем тогда, мне не довелось с тех пор пережить. Все, что было после того, оказалось бесцветным, серым, пустым и ненужным — всего лишь один никчемный миг, растянутый на два десятилетия.

Говорят, нельзя возвращаться туда, где был когда-то по-настоящему счастлив. А есть ли какой-нибудь смысл ехать туда, где испытал самую сильную в своей жизни боль?.. Умом я понимал, что делаю очередную глупость, но, после того как в новогоднюю ночь мне приснилась Тамара и позвала к себе, я больше ни о чем думать не мог. Весь день первого января так и провалялся в постели, надеясь снова заснуть и увидеть ее еще раз. А вечером меня вдруг словно что-то подбросило, и, вместо того чтобы поехать, как собирался, к Вовке в Смоленск, я отправился туда, на Север, где меня никто не мог ждать… Впрочем, вряд ли меня сильно ждал и Вовка — поступив в университет, сын отдалился, и наше с ним общение свелось к «обязательным», ничего не значащим звонкам на дни рождения и Новый год. Не думаю, что в этом была виновата моя бывшая жена — напротив, это именно она предложила мне приехать и провести каникулы с сыном, — скорее всего, тут сыграла роль та самая пустота внутри меня, которая, разрастаясь, отталкивала даже самые близкие мне души.

Следующие сутки я почти не запомнил — все время спал или просто лежал, отвернувшись к стенке. Павлик меня больше не беспокоил, а когда я поднимался, чтобы перекусить или сходить в туалет, он по-прежнему настойчиво выводил в блокноте значение числа Пи, не задумываясь о том, что достичь конечного результата ему не дано, как в силу бесконечности самого этого числа, так и по причине конечности блокнотной страницы.

Когда я вышел на нужной станции, было темно. Впрочем, в это время года на Крайнем Севере темно почти круглые сутки. А ведь я успел уже забыть о полярной ночи и, зная, что поезд прибывает в пять вечера, поначалу растерялся, решив, что мои часы остановились, и я проехал свою остановку.

Кроме темноты, разбавленной жиденьким светом окон одноэтажного здания вокзала, меня встретил холод. Я сразу пожалел, что, опасаясь истерики Павлика, не надел шерстяной коричневый джемпер, он бы сейчас оказался нелишним. Поэтому я остановился, раздумывая, зайти ли мне сперва на вокзал, чтобы все-таки утеплиться, или же сразу направиться к автобусным кассам, которые, как я помнил, находились напротив вокзала, за водонапорной башней.

Я как раз смотрел в сторону этих касс, где, не предвещая ничего хорошего, не светилось ни одного огонька, когда меня окликнули сиплым, простуженным голосом:

— Эй!.. Тебе в город? Автобуса сегодня не будет. Садись, довезу!

Я повернул голову и увидел шагах в пяти от себя, сразу за вокзальной оградой, что-то типа микроавтобуса неопределенного в темноте цвета. Не торгуясь, я забрался в теплый салон и, вытянув ноги, откинулся в скрипучем продавленном кресле.

До города было около тридцати километров, но «бомбила» довез меня, как мне показалось, минут за пять — вероятно, большую часть пути я незаметно для себя проспал.

Город показался мне совсем маленьким — меньше, чем я помнил его по дням своей молодости. А может, раньше просто не экономили на освещении.

— Куда везти? — повернул голову водитель.

Я растерялся. А и правда, куда? К Семену?.. Меня даже передернуло от этой идиотской мысли: вот уж кого мне меньше всего хотелось видеть, так это бывшего друга. Ему меня, я думаю, тоже. Если он вообще успел освободиться… Да нет, конечно, успел, давно уже вышел! Ведь ему дали тогда всего семь с половиной лет. С учетом положительных характеристик и состояния аффекта на почве ревности… Я презрительно фыркнул.

— Не понял… — нахмурился «бомбила».

— А гостиницы у вас есть? — Я принялся судорожно вспоминать, были ли в этом городе какие-нибудь гостиницы, и память выдала, что на центральной площади одна была точно: — О! «Северное сияние» работает еще?

— Сказал тоже! — сухо закашлялся водитель. — «Сияние» как на ремонт в девяностых закрыли, так и стоит с заколоченными окнами. — Он поскреб в затылке и обескураженно выдал: — А ты знаешь, пожалуй, и нет у нас больше гостиниц… Да и кому мы нужны? Кто сюда ездит, после того как производство сократили? Раньше наш завод по всей стране знали, а сейчас лишь пара цехов осталась — ширпотреб какой-то клепают…

— И что же мне делать?

— А я знаю? К себе пустить не могу, самим тесно. Разве что в общагу попробовать сунуться?

Микроавтобус повернул на плохо освещенную улочку. Мне она показалась знакомой. Мелькнула табличка на доме: «ул. Капитана Чипилова». Ну, конечно же, это она! Ведь именно здесь я когда-то и жил. Не в мое ли родное общежитие мы едем?

Машина остановилась у крыльца с широким козырьком. Общежитие действительно оказалось тем самым, в котором я когда-то жил.

— Приехали, — сказал водитель. — Иди, договаривайся, я подожду.

— Зачем же вы будете ждать? — удивился я.

— А вдруг не пустят? Вон, что-то и окна не светятся. Может, уже и нет здесь общаги… Но сходи, постучись. А нет, так дальше думать будем.

Я протянул «бомбиле» тысячную купюру.

— Хватит?

— Много даже, — хмыкнул тот, закуривая, но деньги не взял. — Ты иди, договорись сначала. Может, еще не приехали.

Я выбрался наружу и поежился — мороз определенно крепчал. Я потянулся было за сумкой, но передумал: вряд ли водитель только и ждал того, чтобы умчаться вдаль с моими трусами и носками. Ну да, еще с коричневым джемпером!

На удивление, дверь в общежитие оказалась открытой. Правда, дальше за входным тамбуром все тонуло во тьме.

— Эй! — крикнул я. — Есть тут кто-нибудь?

Где-то неподалеку скрипнула дверь. Под потолком, шелестя и потрескивая, заморгали лампы дневного света. Из левой половины коридора, пошатываясь, выползло закутанное в длинную серую шаль существо неопределенного возраста, но скорее всего женского пола.

— И чего? — приблизившись, дохнуло на меня существо свежим перегаром.

— А… вы кто? — растерялся я. — Мне бы к коменданту… Или кто тут есть из начальства?

— Начальство водку пьет. Праздник же!

— Какой? — заморгал я.

— Ты что, дурной? Новый год! — заморгало в ответ существо. Ресницы на его глазах, судя по черным разводам вокруг, были не так давно накрашены, поэтому я утвердился в своей догадке, что передо мной женщина. С ее возрастом определенности по-прежнему не было.

— Да-да, с праздником вас, — кивнул я. — Но все-таки, кто мне может помочь с поселением?

— Я могу, — кивнула в ответ женщина. При этом ее качнуло и резко повело в сторону. Инстинктивно я выбросил руку и предотвратил падение. Моя собеседница словно и не заметила этого, — А чего надо?

— Я же говорю: я бы хотел поселиться в вашем общежитии. Ненадолго, дня на три. Максимум на неделю.

— А где он? — заозиралась женщина.

На всякий случай я придержал ее за плечо и спросил:

— Кто?

— Максим твой. Который на неделю.

— Значит, поселиться все-таки можно? — решил я заострить внимание собеседницы на главном.

— А выпить дашь? — перестала вдруг качаться женщина. Видимо, пришедшая в голову идея слегка отрезвила ее — Праздник же…

Меня, честно говоря, охватили сомнения. Общежитие, не считая стоявшей передо мной пьянчужки, казалось мне совершенно необитаемым. Может, оно и впрямь было давно нежилым и его «приватизировали» бомжи? С другой стороны, внутри было тепло, что говорило о включенном отоплении, и работало электричество.

— Вы мне сначала ответьте: кто вы такая, и имеете ли вы полномочия поселить меня в общежитии? Разумеется, если это здание еще выступает в данном качестве.

— Ты умника-то из себя не строй, — прищурилась женщина и стала вдруг совсем трезвой. Во всяком случае, так бы я подумал, если бы не видел ее же всего минуту назад. И если бы не запах, который никуда не делся. — Тебе полномочия надо, или жить негде?

— Жить.

— Ну, тогда выбирай любую комнату. До десятого можешь оставаться. А то и до шестнадцатого, раньше вряд ли начнут. Двес… Триста рублей в сутки. Идет? И сейчас бутылку…

— Совершенно любую комнату? А разве больше здесь никто не живет?

— А тебе что, выпить не с кем? Или того, одному скучно? — ощерилась женщина. Половина зубов у нее блестела золотом, другой половины не было вовсе. — Так вот, я тут живу. Или тебе мало?

Наверное, на моем лице появились откровенные и недвусмысленные письмена, потому что моя собеседница, прочтя их, сразу поскучнела:

— Да ладно, не бойся ты! Я при исполнении. Сторожу я тут. Продали общежитие новым хозяевам. После праздников начнут что-то делать. То ли клуб какой, то ль бордель, кто что говорит… Ну, а пока живи. Только деньги вперед! И бутылку.

— А у меня нет бу… — начал разводить я руками, но сзади послышалось вдруг:

— У меня есть.

Я оглянулся. Возле входного тамбура с моей сумкой в руке стоял «бомбила». Я даже не слышал, когда он вошел.

— Бутылка у меня всегда найдется, — просипел он. — А вот ты-то нашел, что искал? Я уже думал, тебя тут убили.

— Не убили, — сказал я. — И вроде нашел… А у вас правда есть водка? Вы мне продадите?

— Продам, — полез за пазуху «дутой» куртки и достал оттуда бутылку водитель, — Сколько ты там мне совал, тысячу? Вот и давай ее сюда, как раз и за проезд, и за пузырь хватит.

Я расплатился с ним и, принимая сумку и водку, спросил:

— А вы мне свой телефон не оставите? Мало ли… Я ведь здесь никого больше не знаю. Да и назад на станцию ехать потом… Как вас, кстати, зовут?

— Игорь я. Пиши, — стал диктовать мне номер теле фона водитель. — И ты тоже пиши, — посмотрел он на женщину, — если что, у меня и после десяти есть чем заправиться.

Я вбил номер, который показался мне странно знакомым, но меня занимали сейчас куда более насущные проблемы, и я не придал этому значения.

Едва Игорь вышел, сторожиха потянулась к бутылке.

— Э, нет! — убрал я за спину руки. — Утром деньги — вечером стулья.

— Чего? — судорожно сглотнула женщина.

— Сначала покажите комнату, выдайте белье, дайте ключ…

— Да чего там давать! — перебило меня страждущее создание. — Я ж тебе говорю: любую занимай, какая понравится! А ключи в замках торчат, если где нет — значит, потеряны, туда не селись…

— А белье?

— Пошли.

Сторожиха, вновь как-то разом опьянев, замоталась синусоидой по коридору. К счастью, далеко идти не пришлось — она, промахнувшись пару раз мимо ручки, открыла одну из ближних дверей и, обернувшись ко мне, выдохнула:

— Выбирай! Все твое.

Поморщившись, я зашел в темное, пахнущее казармой помещение и стал шарить по стене в поисках выключателя. Когда комната осветилась, я возмущенно попятился:

— Вы что?! Это ведь использованное!

Все свободное пространство внутри небольшого помещения было завалено несвежими сугробами явно нестиранного постельного белья. От него откровенно пованивало.

— Ну… использованное… — понурилась сторожиха, но потом встрепенулась: — Погоди! Пошли ко мне!

— Это еще зачем? Ваше белье я тоже не возьму!

— Пошли-пошли! — быстро закачалась по коридору сторожиха. Когда я догнал ее, она уже распахнула следующую дверь.

В этой комнате определенно жили. И ели. И пили… Заходить внутрь я не стал. А женщина, мотаясь от стенки к стенке и чудом не спотыкаясь о разбросанные по полу бутылки и прочий хлам, направилась к большому шкафу и повторила:

— Вот!.. Все твое!

Мне не оставалось ничего другого, как подойти ближе. На полках одной половины шкафа белели аккуратные стопки белья. В правой половине лежали сложенные конвертами байковые одеяла.

«Коричневые, — подумалось вдруг мне — Плохо».

Однако вслух я сказал совершенно иное:

— Ну, это совсем другой разговор! Я возьму сразу два комплекта, можно?

— Да бери сколько хочешь, хоть три! Ты, главное, деньги давай. И бутылку!

Я отдал сторожихе водку и спросил:

— Есть у вас сто рублей?

— Это еще зачем? — прищурилась та и живо спрятала бутылку за пазуху, — Ты мне так ее обещал!

— Да это не за водку! Просто у меня только тысячные купюры, а я ведь вам за три дня девятьсот рублей должен, правильно?

— А ты давай сразу три штуки и живи десять дней! — поразила меня способностью к быстрым вычислениям женщина.

— Нет, так не пойдет. Мне, может, и трех дней много будет.

— А на меньше трех дней не пущу! — стремительно откуда-то вытянула два мятых полтинника сторожиха. — И если меньше жить будешь, все равно за три плати!

Я кивнул и отдал ей тысячу. Женщина заметно подобрела и одарила меня щербатым золотом улыбки:

— Ты приходи, если надо чего будет. Меня Тамаркой зовут.

Я вздрогнул и замотал головой:

— Нет-нет! Мне ничего больше не надо! Спасибо вам…

Затем, нагрузившись комплектами белья и двумя, на случай холода, одеялами, держа при этом еще и сумку, я кое-как задом выбрался из жилища сторожихи и побрел по коридору к лестнице, намереваясь подняться на второй этаж, чтобы остановиться в «своей», разумеется, комнате. Под номером 31.

Собственно, это была даже не комната, а двухкомнатная квартира — второй этаж состоял как раз из таких, квартирного типа, с общей прихожей, санузлом и кухней. Мы делили тридцать первую с Витькой Егоровым — парнем в общем-то неплохим, но чересчур замкнутым, что меня поначалу слегка раздражало, а потом стало даже устраивать. Когда ко мне приходила Тамара, мы порой вообще забывали, что рядом, за стенкой, еще кто-то есть.

К счастью, в двери родной тридцать первой торчал ключ. Я поставил на пол сумку, прижал подбородком белье, повернул ключ в замке и толкнул дверь. Изнутри пахнуло нежилой затхлостью, но едва я переступил порог и зажег свет — сразу почувствовал себя дома. Словно и не было за спиной двадцати прошлых лет.

Застелив кровать и переложив нехитрый скарб из сумки в шкаф, я отнес на кухню то, что оставалось у меня из взятого в дорогу съестного. А осталось совсем немного: початая коробка пакетированного чая, баночка с сахарным песком да пара галет. Я осмотрел кухню и нашел на полках и в столе несколько тарелок, две алюминиевых ложки и вилку с растопыренными зубьями, а также — самое главное — почерневшую от нагара сковороду, кастрюлю с отломанными ручками и темно-синий, с изрядно побитой эмалью чайник. Кружка же и чайная ложечка у меня были свои. Так что чай я мог соорудить хоть прямо сейчас, но хотелось и чего-то более существенного, поэтому я решил немного прогуляться, а заодно купить какой-никакой еды.

Но стоило выйти под черное небо полярной ночи, как ноги сами понесли туда, где, как усердно твердил разум, мне совершенно нечего было делать. На ту самую Пионерскую улицу, где когда-то жили мой лучший друг Семен Макаров и его жена — моя любимая Тамара.

Не знаю, о чем я думал, когда подходил к двери подъезда, но меня отрезвил строгий оклик:

— Вы к кому идете, мужчина?

Я обернулся и едва не упал со ступенек крыльца — мне показалось, что на заиндевевшей лавочке сидит сторожиха из общежития!.. Но нет, просто эта женщина была закутана в такую же длинную серую шаль.

— А в четырнадцатой квартире кто сейчас живет, не подскажете?

— А вам зачем?

— У меня тут… друг раньше жил. Семен Макаров. Правда, я не знаю… он должен был…

— Никому он уже ничего не должен. Умер Семен. В тюрьме умер. А в четырнадцатой теперь Верка живет, Иванова. Мать-одиночка. Сынок у нее малость того, — покрутила у виска женщина, — Спокойный, правда, ничего худого не скажу. Только их сейчас нет, уехали в Москву на лечение.

— С-спасибо… — попятился я. Ивановой Верой Михайловной звали мою маму. Она тоже была когда-то матерью-одиночкой. И давным-давно, когда мне было лет шесть, она возила меня в Москву на лечение…

А потом я развернулся и быстро, почти бегом, ринулся прочь от этого дома. Я был готов не только бежать, но и буквально лететь, лишь бы как можно дальше отсюда — от этого дома, из этого города, с этой планеты…

Еды я так и не купил. Пришел в себя стоящим на пороге комнаты общежития с бутылкой водки в руке. Где, как и зачем я ее приобрел, — я совершенно не помнил. Впрочем, зачем — было, в общем-то, ясно. Я отчетливо понял, что приехал сюда зря, и хотел помянуть свое прошлое. А еще сильнее я хотел его забыть. Навсегда. Жаль, что одной бутылки водки было для этого мало.

Водка вприхлебку с чаем шла плохо — за последние годы, живя в одиночестве, растеряв всех друзей, я совсем отвык пить. Но хуже всего было то, что ярким потоком нахлынули воспоминания… Я будто вернулся на двадцать с лишним лет назад и увидел, как здесь, на этой самой кухне, мы сидим с Тамарой и тоже пьем чай…

В тот раз мы договаривались куда-то пойти с Макаровыми; они должны были зайти за мной в общежитие. Тамара пришла первой, а Семена все не было и не было: задерживался на работе. Мобильных телефонов тогда не существовало и в помине, и Тамара сначала беспокоилась, а потом стала нервничать, злиться.

— Он ведь должен понимать, что мы переживаем! Мы ведь ему самые близкие люди, а он!.. Вот ты бы мог спокойно где-то сидеть, если бы знал, что тебя ждет любимая женщина?

Не знаю, что на меня тогда так подействовало — Тамарина близость, ее волнение или неведомые химические реакции, происходящие в моем влюбленном мозгу, только я вдруг неожиданно для себя самого брякнул:

— Не знаю. Моя любимая — рядом…

Тогда у нас все в первый раз и случилось. Я думаю, Тамара меня тогда еще не любила, а поддалась отчасти из-за злости на Семена, отчасти из-за моего неожиданного признания…

Семен в тот раз так и не пришел. А наши встречи с Тамарой в комнате общежития стали с тех пор постоянными. Но мы ни разу не встретились с ней в их с Семеном квартире. Ни единого разу, до того самого дня, когда…

Я проснулся от жажды. Голова не болела, но была пустой и тяжелой, хотя, казалось бы, от пустоты должна была взлететь, как наполненный гелием шарик.

Удивительно, но я лежал в кровати. Раздетый до трусов и майки и закутанный в два одеяла — комнату все-таки хорошо продувало сквозь щели в непроклеенных окнах. Я совершенно не помнил, как разделся и лег. Но сейчас это неважно, главное — выпить воды. Для чего нужно выползти из-под теплых одеял на холод и добраться до кухни. Выбирать пришлось всего из двух зол, и жажда все-таки победила.

Обняв себя за плечи и немилосердно дрожа, я пошлепал босиком по ледяному полу на кухню.

Планировка этого жилища настолько прочно была прошита в моем сознании, что даже через двадцать лет, в полной темноте, я ни разу не споткнулся и не наткнулся на стену.

В кухне было почему-то немного светлей, чем в комнате, возможно, мои глаза просто уже попривыкли к темноте. Во всяком случае, я вполне хорошо различал и стол, и кривобокие навесные шкафчики, и белеющую в углу плиту с возвышающимся на ней чайником. К нему-то я как раз и направился, когда боковым зрением заметил возле раковины движение. Хоть я и не успел рассмотреть никаких деталей, оно было настолько отчетливым и явным, что я не засомневался в его реальности ни на мгновение. Несмотря на холод, я вмиг покрылся потом. Меня что есть силы тянуло повернуть голову к раковине, и в то же время я не мог заставить мышцы шеи сделать это. Вместо этого я шагнул назад и зашарил по стене ладонью в поисках выключателя. Щелк!.. Я невольно зажмурился, но даже закрытые веки не помешали понять: ничего не изменилось. Света в кухне по-прежнему не было.

Наконец я нашел в себе силы, чтобы посмотреть в угол с раковиной. И хоть, кроме смутной белизны эмали и тусклого блеска кранов, ничего не увидел, был абсолютно уверен: там что-то есть. Что-то чуждое мне, неправильное и страшное. Или кто-то…

И я не нашел ничего лучшего, чтобы крикнуть, а точнее, просипеть:

— Кто там?..

В ответ темнота в том углу на мгновение словно сгустилась, а затем, наоборот, посерела и снова рассеялась. Это вполне можно было объяснить секундным приливом крови к моим глазным яблокам или чем-то подобным, вполне обыденным и реальным, но я уже точно знал: дело тут вовсе не в причудах моего зрения или сознания.

— Кто там?! — завопил я уже во все горло.

Внезапно из крана полилась вода. Струя, разбившись о металл раковины, издала звук, напоминающий смех.

Я круто развернулся и бросился вон из кухни. Захлопнул дверь и метнулся в прихожую. Пока я засовывал босые ступни в ботинки, стеклянный прямоугольник в центре кухонной двери стал наливаться тусклым металлическим светом. Я не стал ждать продолжения и, рванув с вешалки пальто, выскочил в коридор.

Там я не сразу сообразил, в какую сторону мне нужно бежать, да, собственно, не успел еще и подумать, что вообще следует делать. Я понимал только одно: мне нужно к людям и к свету! Но света, судя по черным окнам в обоих торцах коридора, не было не только в моей кухне, но и в окрестных районах, если не во всем городе. А люди… Как минимум один человек — сторожиха Тамара — был точно внизу! И я так страстно желал сейчас оказаться с ней рядом, как не мечтал, наверное, обнять ее прекрасную тезку в пору моей романтической молодости.

На ходу просунув руки в рукава пальто, наступая на развязанные шнурки и едва не падая, я побежал к ведущей вниз лестнице. Но когда до нее оставалось всего несколько шагов, я увидел выплывающий из лестничного проема серый сгусток…

Мой рассудок еще пытался найти логическое объяснение этому — ведь в темноте и человек может выглядеть так же, и я выкрикнул, почти взвизгнул:

— Тамара, это вы?!..

Но тут и со стороны лестницы послышался смех — неестественный, нечеловеческий, похожий, скорее, на звон множества маленьких колокольчиков.

Тогда я метнулся назад и стал дергать подряд ручки всех, без разбору, дверей, в надежде найти не закрытую на ключ, потому что повернуть его сейчас прыгающими пальцами я бы не смог.

Наконец такая дверь нашлась — возможно, даже моя, мне не пришло тогда в голову об этом подумать.

Влетев в прихожую, я крутанул ручку замка и ринулся в комнату с намерением открыть или разбить окно и выпрыгнуть — я надеялся, что не разобьюсь, упав со второго этажа… Хотя вряд ли я вообще на что-то надеялся, главным для меня было покинуть это наводящее смертельный ужас здание.

Я подбежал к окну и схватился уже за его ручку, когда понял, что во дворе светят огни. Много-много спокойных, мягких огней: фонари, окна соседних домов, проезжающие мимо машины… И еще я понял, что это вовсе не двор общежития в далеком северном городе, а двор того самого дома, где я прожил последние двадцать лет!.. Я проморгался и закрутил головой, осматривая комнату. Нет, это была не моя комната… Впрочем… Я вдруг узнал некоторые из вещей и отчетливо осознал, что комната это все же моя, но только в доме моего детства, в старой квартире моей мамы! Я вновь выглянул во двор, но теперь мне показалось, что я смотрю из окна смоленской квартиры моей бывшей жены и Вовки… А обернувшись снова в комнату, я с ужасом понял, что нахожусь в квартире Макаровых, на том самом месте, где двадцать лет назад…

Память вспыхивает воспоминанием. Мы сидим с Тамарой в их с Семеном квартире. Моя любимая в новой синей кофте, которая так подходит к цвету ее глаз. Но в моих глазах плавают темные круги, я еще не отошел от Тамариного признания.

— У нас будет ребенок, — только что сказала она. — Сын. Пал Палыч.

— Почему Пал Палыч? — только и смог выдавить я.

— Потому что я так хочу.

Мы договариваемся, что сегодня же все расскажем Семену. Дождемся его с работы, и… Вернее, это не мы с ней договариваемся. Это решает Тамара.

— Потому что я так хочу, — говорит она, — Я больше не могу его обманывать.

Я судорожно размышляю, а чего же хочу я, когда возвращается Семен. Он входит, румяный с мороза, и почему-то держит в руках топор. Маленький черный топорик с прорезиненной ручкой, такой же, что я видел не раз в магазине для охотников и рыболовов.

— О! Вы все в сборе! — восклицает он. — Это кстати. Смотрите, что я купил, — взмахивает он топором, — Завтра идем на рыбалку!

И тогда Тамара выпаливает ему все. Сразу, без долгих прелюдий.

Семен мигом бледнеет. Такое ощущение, что в квартиру ворвался мороз с улицы и мой друг превратился в сосульку. Мне тоже вдруг делается жутко холодно, и я обнимаю себя за плечи. Мое движение будто становится сигналом для Семена. Не издав ни звука, он замахивается на меня топором и шагает навстречу.

Я знаю, что мне следует сделать: поднырнуть Семену под руку, навалиться всем телом, уронить, вырвать топорик из рук… Но тут передо мной возникает Тамара, и я делаю спасительный шаг за женскую спину.

Лезвие топора с мерзким чавканьем вонзается ей в шею. Брызжет кровь. Тамарина синяя кофта сразу становится коричневой.

«Плохой цвет, — думаю я, прежде чем провалиться в беспамятство. — Отвратительный, гадкий…»

Я затряс головой. Вокруг снова разлилась темнота. За окном было тоже темно, и это окончательно возвратило меня к действительности. Я понял, что все остальное мне просто привиделось, что я по-прежнему нахожусь в общежитии…

А когда я опять повернулся к окну, чтобы открыть его и выпрыгнуть, на стекле возник отблеск. Что-то туманно-светящееся приближалось ко мне сзади. Едва сдержав крик, я обернулся. Ко мне подплывала клубящаяся тусклым серебром масса, стремительно приобретавшая человеческие очертания. Уже через пару мгновений я понял, что это женщина, а в следующий миг сумел узнать ее лицо. Это была женщина из поезда, мать аутиста Павлика!.. Или нет… Конечно же, нет! Как я не узнал ее сразу, еще там, в купе?! Это же моя Тамара! Моя любимая, которую я убил…

Губы призрака начали шевелиться. В ушах у меня давно звенело, но мне и не нужно было ничего слышать, чтоб распознать обозначенные ими слова. «Иди к нам! Пора!»

— Нет!!! — заверещал я и прямо сквозь серебристый туман бросился к прихожей. Меня обдало морозным холодом, но я, зажмурившись, уже вылетел из комнаты, захлопнул дверь, прижался к ней спиной и выхватил из кармана пальто телефон.

Лишь теперь, когда на экранчике выстроились в ряд цифры номера моего знакомого «бомбилы», я понял, что же они мне напомнили в первый раз. Плюс семь, код оператора, а потом: «3141592»… Число Пи! Опять оно!.. Впрочем, мне было сейчас не до того, чтобы рассуждать о совпадениях.

— Игорь!!! — заорал я в трубку — Игорь! Вы слышите меня?!

— Ну, слышу, — раздалось в ответ, — А кто это?

— Это я! Я! Помните, вы подвозили меня сегод… вчера вечером со станции?!

— А! Помню, — послышался зевок Игоря. — Что, уже нагостился? Назад собрался? Может, чуток позже поедем? Времени-то сейчас знаешь сколько? Первый поезд только в час дня.

— Мне не надо никакого поезда! Просто заберите меня отсюда! Куда угодно, только скорей! Скорей, я вас очень прошу! Я отдам все деньги, что у меня есть!

— Забрать, говоришь?.. А что случилось-то?

— Потом! Я все расскажу, но только потом! Сначала заберите! Вы ведь помните, куда меня привезли? Общежитие на Капитана Чипилова!

— Какое общежитие? — очень искренне удивился водитель. — Оно ж закрытое было. Ты же мне потом другой адрес сказал, туда я тебя и отвез…

— К-какой д-другой адрес? — стал заикаться я, чувствуя, как сквозь фанеру двери мою спину начало обволакивать морозным холодом.

— Что, уже и сам забыл? Пионерская, три, квартира четырнадцать. Хорошо вы, видать, встречу отметили с другом!

— С-с к-каким д-другом?.. — едва вымолвил я одеревеневшими губами.

Но тут мобильник выпал из моих окоченевших рук, и я почувствовал, что тоже падаю, падаю, падаю…

Сначала я услышал голос. Мужской, уставший, недовольный.

— Этот, что ли? Ну, Танюха, вечно у тебя приключения! А трогала-то его зачем?

— А что я-то? Что я? Я иду, а он посреди прохода валяется. И не дышит уже. Вот я его в купе и затащила — людям-то надо ходить, не через мертвяка же им прыгать!

Этот голос мне показался знакомым. Я открыл глаза и увидел, что нахожусь в купе поезда, причем где-то наверху, чуть ли не на вещевой полке. Прямо подо мной стояли знакомая проводница и молодой парень в форме лейтенанта полиции.

— Ладно, не боись, — приобнял полицейский женщину, — скажу, что на месте откинулся. Документы-то нашла у него?

— Вот еще, буду я по карманам шарить! Потом ты же меня и засадишь. Да мне и не надо ничего искать, он мне паспорт показывал, когда садился. Народу мало совсем, а он вообще один в купе ехал, я хорошо его запомнила…

Да что это я! Дурой совсем с тобой стала! У меня же билет его есть, там все написано… Вот, гляди, место тридцать один, до Смоленска. Иванов Павел Дмитриевич.

— Что?! — ахнул я, но парень с женщиной на меня даже не глянули.

Зато огляделся, как следует, я. На той полке, где я до этого ехал, неподвижно лежал какой-то мужик в знакомом коричневом джемпере. Лицо мужика показалось мне тоже очень знакомым, но выглядело жутковато: обрюзгшее, бледное, отдающее синевой. На левой щеке — родинка…

Родинка?! Я схватился за свою левую щеку, но моя рука прошла через нее, как сквозь пустоту… Этот факт еще не успел отложиться в сознании, как я вспомнил еще об одной похожей родинке и перевел взгляд на вторую нижнюю полку, где ехал до этого Павлик. Но его полка оказалась пустой. Пустыми были и обе верхние полки. А на столике лежал раскрытый блокнот. Страница сияла девственной белизной.

— Ладно, накрой его, — сказал лейтенант. — На следующей станции отдадим. Сейчас вызову бригаду. — Полицейский достал рацию и забубнил: — Триста четырнадцатый вызывает сто пятьдесят девятого!.. У меня — груз двести…

А проводница меж тем накрыла с головой лежащее внизу тело коричневым одеялом.

«Плохой цвет», — подумал я.