Санкт-Петербург – история в преданиях и легендах

Заштатная жизнь областной столицы

В послевоенном ленинградском фольклоре появляется пронизывающее тревожное ощущение перманентной утраты. Это ощущение, обостренное постоянными воспоминаниями о реальных потерях в годы бесконечных войн и революций и усиленное чувством ответственности за уцелевшее, красной нитью проходит сквозь пеструю ткань городских легенд и преданий. Причем, если в свое время мы говорили о фольклоре, который, как зеркало, отражал созидательное, творческое начало в городской жизни, затем говорили об отражении разрушительных проявлений, то на этот раз речь идет именно о тревоге, беспокойстве за состояние художественных ценностей города при отсутствии, как это ни странно, упоминаний о фактических утратах. Ничего, вроде бы, не исчезает.

А если и исчезает, то только на время. Затем справедливость восстанавливается. А состояние тревоги все равно не проходит.

В пятидесятых годах во время реставрации фельтеновской ограды Летнего сада, повествует одна легенда, ее звенья перед окончательной окраской были загрунтованы и на некоторое время приобрели непривычный ярко-красный цвет. На редакции газет будто бы обрушился шквал писем и телефонных звонков с требованием вернуть ограде ее исторический черный цвет. Чтобы успокоить ленинградцев, на ее звеньях со стороны Невы укрепили фанерный щит с крупной надписью: «Товарищи ленинградцы! Не волнуйтесь, это только технологический грунт. Ограда будет выкрашена в черный цвет».

К этому же времени относится детективная история о пропавшем льве – одном из тех 29 львов, что сидят на тумбах Свердловской набережной, держа в пастях провисающие цепи. Эта знаменитая ограда создана архитектором Джакомо Кваренги перед дворцом канцлера А. А. Безбородко и более двух веков украшает невскую набережную. Ленинградцы к этим львам относились особенно ревниво. Всякий раз, проходя мимо ограды, их инстинктивно пересчитывали. И вдруг вместо двадцати девяти львов – только двадцать восемь! Говорят, лев отсутствовал долго. Наконец, найденный будто бы на чьей-то личной даче в одной из южных республик, он был возвращен на свое законное место.

Несколько опережая время, скажем, что такое ревнивое отношение к скульптуре, и особенно к многочисленным львам, сохранится и впредь. В 1973 году Эльдаром Рязановым был снят нашумевший фильм «Приключения итальянцев в России». Говорят, для съемок были использованы львы, стоящие на территории Пролетарского завода. Затем львы были возвращены, но при установке их пьедесталы будто бы перепутали. И теперь, как утверждает фольклор, эта пара чугунных львов стоит, отвернувшись друг от друга, что, по мнению петербуржцев-ленинградцев, противоречит обыкновенной логике. Ведь львы сторожевые и они должны смотреть друг на друга, как бы замыкая взглядами охраняемое пространство.

И уже в наше время, в самом конце 1990-х годов, когда во время реставрации Львиного мостика фигуры львов были закрыты деревянными футлярами, по городу распространились слухи, что они вообще исчезли. Будто бы их приобрел некий «новый русский», а на мосту скоро установят копии.

Но вернемся в описываемое время. Однажды ночью из небольшого скверика между улицами Красного Курсанта и Красной Конницы на Петроградской стороне исчезла мраморная копия скульптуры бессмертного Фидия «Лаокоон», исполненная самим Паоло Трубецким. На другой день ее будто бы видели во дворе Русского музея, по необъяснимой иронии судьбы стоящую рядом с опальным памятником Александру III того же Трубецкого. Сразу же родилась легенда о том, как это случилось. Якобы в среднюю школу, что находилась рядом со сквером, пришел новый директор. Высоконравственный отставной замполит с партийно-педагогическим образованием по дороге в школу увидел своих питомцев – и девочек и мальчиков вместе! – играющими в сквере вокруг обнаженных фигур несчастного Лаокоона и двух его сыновей. Глубоко оскорбленный вызывающей безнравственностью этой картины, директор поставил перед руководством вопрос ребром: или он – или эти голые мужчины, пусть они даже и древние греки. Так якобы и была решена судьба «Лаокоона».

Ценители живописи начала XX века вдруг начали замечать, что время от времени из залов советского искусства в Русском музее на короткое время исчезают полотна Малевича, Шагала, Петрова-Водкина. Ленинградская молва связала эти загадочные исчезновения с посещениями города московским гостем, секретарем ЦК КПСС А. П. Кириленко, который, приезжая в Ленинград, любил будто бы наведываться в Русский музей. К его приезду тщательно готовились и срочно убирали в запасники полотна авангардистов. Советское искусство должно было быть идеологически выдержанным и незапятнанным.

Курьезную легенду рассказывают работники Кунсткамеры. Среди экспонатов этого прекрасного музея находится скелет человека огромного роста – солдата полка, к которому был приписан Петр I. Однажды, неизвестно при каких обстоятельствах, был утерян череп этого скелета. Измученные постоянными вопросами нахлынувших после войны экскурсантов, музейщики укрепили на шейных позвонках скелета какой-то более или менее подходящий череп. Коварные вопросы действительно прекратились. Но с тех пор, рассказывает легенда, этот скелет бродит ночами по Кунсткамере в поисках собственного черепа. По другому варианту той же легенды, скелет, лишенный собственного черепа, принадлежал выездному лакею Петра I Николаю Буржуа, о чем мы уже говорили.

С понятной досадой и явным разочарованием узнали вдруг ленинградцы о невосполнимых потерях в своем островном хозяйстве. Целых сто лет количество островов, на которых раскинулась северная столица, было предметом истинной гордости всякого петербуржца. Их было ровно 101, и именно эту цифру указывали все путеводители и справочники, начиная с 1860-х годов. Чуть меньше, чем в Венеции, но все же… Так оно и было в действительности. Но в 60-х годах следующего, XX, века очередная «ревизия» островного хозяйства выявила лишь… 42 острова. Таким оказался итог человеческой деятельности только одного столетия. Засыпались каналы, намывались отмели, перемещались русла ручьев и каналов, спрямлялись протоки и реки… Короче, живем мы на 42 островах, и нет уверенности, что эта цифра останется неизменной. Но красивая легенда о 101 острове – всего лишь на чуть-чуть меньше, чем в Венеции, – так и осталась жить среди петербуржцев.

Излюбленным сюжетом городского фольклора стала тема золотых кладов, оставленных будто бы теми, кто покинул Россию после революции. Мы уже знаем о легендарной люстре Елисеевского магазина, о кладе, якобы замурованном в стенах старинного елисеевского дома на Мойке. На этот раз героем легенды стал безымянный наследник умершего в эмиграции петербургского креза, сумевшего будто бы перед бегством из Петербурга спрятать золото под полом одного из номеров гостиницы «Европейская». Его наследнику удалось после войны ненадолго, в составе какой-то делегации приехать в Ленинград и поселиться в том же номере «Европейской». Едва дождавшись ночи, он лихорадочно вскрыл паркет и обнаружил-таки металлическую коробку, укрепленную мощным болтом на межэтажном перекрытии. Полночи ушло на преодоление сопротивления металла. Наконец последняя перемычка перепилена. Через мгновение гробовую тишину ленинградской ночи взорвал страшный грохот… рухнувшей в ресторанном зале хрустальной люстры. Интурист в ужасе отшатнулся от образовавшегося в полу пролома и, уж никто не знает как, постарался навсегда покинуть Россию.

Волнующая тема случайного обогащения не сходила с аскетических уст советского человека. Рассказывали истории о фантастических приработках. Героями городских легенд становились подпольные богачи – таинственные владельцы пунктов по приему утиля, кооператоры, отсидевшие по десять лет дельцы. Рассказывали про «свадьбу наследников двух промкооператорских кланов, устроенную на станции метро „Пушкинская“, мимо которой в ту ночь поезда пролетали, не останавливаясь».

Выдавалась за правду легенда об удачливом милицейском наряде на Пискаревском мемориальном кладбище. Как известно, на кладбище сложилась традиция, покидая мемориал, бросать в бассейн монеты. А вечером, после закрытия кладбища, милицейский наряд, постоянно дежуривший при мемориале, в полном составе уходил на промысел. Сержант, раздевшись, залезал с сачком в фонтан и тралил, ефрейтор стоял на страже, а рядовой складывал горсти мелочи в мешочки. Поработают, выпьют, поделят деньги и ждут следующего дежурства.

Только однажды в полночь сержанту приспичило по-большому. Вышел он в темь глухую, в дождь проливной, зашел в могильную чашу, присел, полы шинели за голову закинул. Все бы ничего, да встать обратно не может. Тянет его потусторонняя сила вниз. Осквернил, значит, святое место, оскорбил прах погребенных. Вот Бог и наказывает. Ополоумевшего от ужаса несчастного сержанта нашли через полчаса: «сидит и скулит, глаза зажмурены, уши руками зажал, а полой шинели прочно наделся на сломанное острие могильной оградки за спиной. Окликнули – скулит. Отцепили, подняли – скулит». На другой день сдали сержанта в психушку. Не гневи Бога. Не оскверняй прах. Не обогащайся.

В небогатом лексиконе советского человека появилось новое слово – «психушка», в значении – специальное отделение КГБ по излечению инакомыслящих. Вначале это воспринималось как курьез, нонсенс. В легенде о ныне покойном Алексее Григорьевиче Сорокине, известном в университетских кругах эстете и монархисте, который будто бы, садясь в такси, хлопал водителя по спине тростью и бросал: «На Подьяческую пошел, хам!», психушка – это просто больница. В истории болезни Сорокина была еще сравнительно аполитичная запись: «Предпочитает нюхать кокаин в парадных стиля барокко». Будто бы Сорокин был ею до крайности возмущен: «Это хамство. Это какое-то жлобство, я не настолько узкий человек, я люблю и модерн, и рококо…»

Но уже в 70-х годах в больницах города были выделены специальные койки для осужденных на принудительное лечение интеллигентов, в основном неугодных и строптивых художников и поэтов. По местной легенде, в больнице для умалишенных на Пятнадцатой линии Васильевского острова такая койка передавалась по наследству. Так, Алексею Хвостенко она будто бы досталась от будущего лауреата Нобелевской премии Иосифа Бродского. В то время убедить советского человека в том, что эти люди на самом деле психически больные, было достаточно легко. Еще бы! Если верить одной легенде, Иосиф Бродский, увидев однажды в детстве галерею лауреатов Нобелевской премии, будто бы задумчиво проговорил: «Я тоже буду в их числе». А художники из «круга Михаила Шемякина», по преданию, устраивали в Михайловском саду живые картины, полностью повторяющие «Завтрак на траве».

Кандидатов в пациенты подобных политических клиник было достаточно. Еще в конце пятидесятых годов разгоряченные первым обманчивым теплом пресловутой оттепели, хмельные от воздуха кажущейся свободы ленинградские фрондеры будто бы прямо на гранитной набережной Невы, против ворот Летнего сада, вывели белой масляной краской: «Да здравствует Пастернак!» Легенда молниеносно разнеслась по Ленинграду в самых фантастических вариантах. Говорили, что эту лаконичную формулу протеста против предпринятой при Хрущеве попытки скомпрометировать замечательного поэта, лауреата Нобелевской премии видели на стене Петропавловской крепости, на брусчатке Дворцовой площади, на колоннаде Исаакиевского собора – по одной букве на каждой колонне. Все попытки кагебешников уничтожить крамольную надпись, согласно легенде, заканчивались неудачей. «По утрам, когда камни обметывает ночным инеем», мятежные буквы отчетливо проступали вновь.

Впрочем, такие эпизоды были единичными. Во всяком случае, городской фольклор не отразил их массового характера. Наступило безвременье, глухое затишье, мертвый сезон в общественной жизни Ленинграда. Нет-нет, да и появлялись идиллические благостные легенды о продавце Дома книги, который в 60-годы позволял читать книжные новинки прямо у прилавка, о женщине, которая каждый год в Пасху выносила из дома пасхальную еду и раздавала ее прохожим, о некой старухе из подземного перехода на Невском проспекте, которая на собранную милостыню покупала пшено или хлеб и ежедневно скармливала их голубям в сквере перед Пушкинским театром; о первом космонавте Юрии Гагарине, который во время посещения Кронштадта задумчиво остановился у Кронштадтского футштока, откуда «ведется отсчет абсолютных высот и глубин по всей территории страны, в омывающих ее морях, в воздушном и космическом пространствах», и будто бы воскликнул: «Так вот он, пуп земли!»

Безвременье порождало определенный стиль поведения, а тот в свою очередь – соответствующие художественные образы. Согласно легенде, архитектор А. В. Жук, которому неожиданно достался выгодный и престижный заказ на строительство нового аэропорта «Пулково», собрал друзей и закатил грандиозную пьянку. Наутро, едва проснувшись, он увидел посреди комнаты перевернутый деревянный ящик из-под водки и на нем – стоящие в ряд пустые граненые стаканы. Этот образ так врезался в сознание архитектора, что он реализовал его в проекте здания нового аэровокзала, который вот уже около тридцати лет напоминает друзьям зодчего о празднике по случаю получения им правительственного заказа.

Сохранилось предание о двух памятниках, установленных в то время. Один из них мемориальный. Он поставлен в Павловске, на могиле директора Павловского дворца-музея и парка Анны Ивановны Зеленовой. Памятник в миниатюре повторяет известное парковое сооружение – колонну «Конец света». Согласно преданию, в последние годы жизни Анна Ивановна мечтала быть погребенной в холме у основания этой колонны. Партийные власти, ссылаясь на то, что парк не мемориальное кладбище, отказали ей в этом последнем желании. Друзья Анны Ивановны, памятуя о нем, заказали на ее могилу памятник, соответствующий ее прижизненной мечте.

Второе предание связано с одним из лучших образцов советской монументальной скульптуры в Ленинграде – памятником Пушкину. Он был установлен на площади Искусств в 1957 году. При его установке произошла якобы милая полуанекдотическая история, которую любил при всяком удобном случае повторять сам автор памятника Аникушин. Будто бы монтажники несколько раз пытались установить пьедестал на подготовленный фундамент, а его все заваливало на одну сторону. В конце концов усомнились в точности расчетов. Пригласили Михаила Константиновича Аникушина. Но и под его руководством пьедестал не желал принимать вертикальное положение. Еще раз проверили расчеты. Замерили высоты фундамента. Ничего не получалось. В отчаянье скульптор заглянул в узкий просвет между плоскостью фундамента и плоскостью нависшего над ним, удерживаемого мощными стальными тросами пьедестала. И замер от радостного изумления. Почти у самого края основания постамента он заметил невесть как прилипшую к камню двухкопеечную монетку. Аникушин облегченно вздохнул, отколупнул монетку, выпрямился и скомандовал: «Майна!» И пьедестал, ничуть не накренившись, занял свое расчетное положение. Как и положено. И никакого конфликта. Словно в детском телевизионном мультфильме.

Кстати, художественно безупречные, но идеологически выверенные мультфильмы, которыми в то время буквально засматривались как взрослые, так и дети, и должны были создавать для советских людей такую атмосферу бесконфликтности. В Колпино в результате массового жилищного строительства появился новый микрорайон, который жители прозвали Простоквашино. По рассказам старожилов, когда-то в этих местах, наряду с такими деревеньками, как Карасево и Огурцово, было и некое Простоквашино. Но в те времена историческая память не пользовалась особенной популярностью. И появилось новое объяснение названия жилого квартала. Практически все его жители переехали в Колпино из Ленинграда. В основном это были многодетные семьи и пенсионеры. Для них «столь далекий переезд на край земли был подобен путешествию в Простоквашино» из популярнейшего мультфильма.

На этом фоне полного, почти благостного благополучия в памяти все-таки всплывали давние театральные предания.

Актеры Большого драматического театра имени Горького (ныне имени Г. А. Товстоногова), направляясь на репетиции или спектакли, никогда не пересекали круглый сквер перед Чернышевым мостом, именуемый в народе «Ватрушкой», а старательно обходили его кругом. Иначе, в чем они были абсолютно уверены, их неминуемо ожидала неудача на сцене. Приметы и вправду не подводили. Например, как об этом рассказывали сами актеры Александринского (а затем Пушкинского) театра, не было ни одного представления грибоедовской комедии «Горе от ума», во время которого хотя бы один из актеров, хотя бы однажды, не перепутал текст. И это повторялось с удивительной регулярностью из спектакля в спектакль. «Вот уж горе, – говаривали артисты, и тут же задавали риторический вопрос: – Отчего бы это?»

Между тем появлялись едва заметные признаки социального поведения, выпадавшего из жестких схем проведения досуга обыкновенного советского человека. Появлялись неформальные объединения людей, которые, похоже, демонстративно выбирали для своих регулярных встреч наиболее людные и заметные общественные места. В первую очередь, это были доступные по ценам городские кафе, которым тут же присваивались неофициальные названия, как правило, метившие или горячие точки планеты того времени («Бейрут», «Сайгон», «Кабул»), или места наибольшего предпочтения («Вашингтон», «Рим»). Даже о происхождении такого, казалось бы, простого и понятного фольклорного образования, как «Климат» – выход из станции метро «Канал Грибоедова», есть своя легенда. На самом деле он так назван вовсе не потому, что там сравнительно тепло, есть крыша над головой и можно спокойно курить, часами ожидая подругу. Просто «Климат» – это искаженное название английского города Плимут. Большинство этих микротопонимов сохранились в арсенале петербургского городского фольклора. О некоторых остались легенды.

На углу Невского проспекта и улицы Рубинштейна почти сразу после войны открылось первое в Ленинграде современное кафе-автомат, которое, с одной стороны, ленинградцам полюбилось и они прозвали его за быстроту обслуживания «Американкой» или «Пулеметом», с другой стороны, качество пищи было настолько отвратительным, что название «Пулемет» сразу же приобрело второй смысл и трансформировалось в «Пуля в живот». Отсюда было недалеко и до второго названия: «Гастрит». Но есть и легенда, опровергающая эту народную этимологию и предлагающая свою версию происхождения этого имени. Согласно этой легенде, первыми кафе-автомат облюбовали для своих встреч демобилизованные офицеры, вернувшиеся из Германии. Между собой они называли кафе «Гаштетом» – от немецкого «ресторанчик». И только много позже, уже при новом поколении постоянных посетителей этого кафе, «Гаштет» превратился в «Гастрит».

Недалеко от «Гастрита», на углу Невского и Владимирского проспектов, в первых этажах ресторана «Москва» в свое время открылось безымянное кафе. Первоначально оно так в народе и называлось: «Подмосковье». Затем, если верить молодежному фольклору, белые кафельные стены кафе расписал огромными «пародийными петухами» художник Евгений Михнов, и кафе приобрело новое название: «Петушки». Его-то и облюбовала ленинградская неформальная молодежь для своих постоянных встреч. В общение они привнесли свои обычаи и традиции, свои непривычные правила поведения, собственный, раздражающий взрослых сленг. Атмосфера в кафе резко отличалась от обязательных комсомольско-молодежных рекомендаций по проведению культурного досуга и отдыха.

Вскоре у кафе появилось новое неформальное название. Вот как об этом повествует легенда. Правила поведения в кафе запрещали курение внутри помещения. Ребята выходили в тесный коридорчик, который сразу же наполнялся густыми облаками дыма, сквозь который не всегда можно было не только увидеть что-либо, но и услышать. Однажды к ним подошел милиционер. «Что вы тут курите. Безобразие, какой-то Сайгон устроили». В то время как раз шла война во Вьетнаме. Слово было найдено, а, как известно, «вначале было Слово…» Так в ленинградской топонимике появилось одно из самых знаменитых и популярных названий «Сайгон». Соответственно, постоянные посетители «Сайгона» стали «сайгонщиками». Среди них были известные в будущем диссиденты и политики, поэты и художники, актеры и общественные деятели – все те, кого в начале 1990-х годов окрестят, кто с ненавистью, а кто с благодарностью, шестидесятниками.