Сатанинский смех

13

Посмотрев на себя в зеркало 24 марта 1792 года, Жан Поль Марен увидел совершенно незнакомого человека. Виски стали совершенно седыми, а снежно-белая волнистая прядь протянулась от висков поперек головы через макушку, поразительно контрастируя с основным массивом иссиня-черных волос. Лицо похудело, и как-то незаметно большой шрам смягчился, так что, когда Жан бывал спокоен, лицо его становилось непривычно кротким.

Но больше всего изменились глаза. Они остались темными, большими и мрачными, какими были всегда, но из них ушла какая-то часть горечи, насмешливости и осталось одно – умиротворение.

Вот что делает жизнь с человеком, подумал он, берясь за бритву и пробуя горячую воду, принесенную горничным лакеем. Жизнь никогда не дает человеку того, что он хочет, и очень редко то, на что он надеется, но с течением времени все в конце концов становится на свои места и человек учится принимать жизнь такой, какая она есть.

Несколько месяцев я мучился сознанием того, что Николь действительно мертва, но лучше знать, чем пребывать в неопределенности… Она мертва и покоится с миром, уйдя из этой жизни, слишком грубой для ангелов… а я остался один, чтобы вновь соединить разрозненные куски своей жизни. Но я уже не бунтовщик. В молодости меня называли философом, но я им не был. Я был одним из сердитых молодых людей, исполненных жаждой несправедливости, стремлением исправить мир, – каким чудачеством это кажется теперь. Ибо если есть неоспоримый факт в мироздании, так это тот, что мы не что иное, как игрушки в руках космоса и Бога, если Бог существует, которым до нас очень мало дела, если вообще есть дело…

Он взял бритву и начал соскребать седеющую щетину с подбородка.

Это все суета сует, насмешливо подумал он, полагать, что существует такая вещь, как справедливость. Когда умирает еще одно двуногое насекомое, какое значение имеет, заслужило ли оно эту свою участь или нет? И самое странное, что я теперь могу думать рб этом без горечи, а с некоторой даже долей нежности, которая обнимает все жалкие жертвы обстоятельств, ползающие, подобно мне, по поверхности земли. В действительности они мои братья, которых я могу только любить и жалеть, а не ненавидеть, не становиться в позу судьи или палача, поскольку я не Господь Бог…

Я предавал и был предан, и лучше быть жертвой, ибо, страдая, человек сохраняет больше достоинства, чем в противном случае, причиняя страдания другим. Бегство Люсьены украло у меня то, без чего мне лучше, то, что в конце концов погубило бы меня окончательно. Что же осталось? Умиротворение, я думаю, приятие мира. Остался Жан Поль Марен, личность, живой человек, который дышит, держится, сумел выжить, выстоять, ибо то, что приемлешь, не может разрушить. Считать, что люди воры, лжецы, мошенники, чудовища, обуреваемые ненавистью, лживостью и тщеславием, это только половина правды, полагать же, что те же люди в то же самое время хорошие люди или могут ими стать, если у них хватит на это сил, любить их, если можешь, жалеть их, если не можешь любить, и никогда их не ненавидеть, тогда, я думаю, если так смотреть на жизнь, останешься победителем в жизненной схватке…

Он взглянул из окна на прекрасную желтую карету, ожидающую его. Не потому ли, размышлял он, что я никогда не стремился к земным благам, я их не столь уж высоко ставлю? Теперь у меня шесть кораблей, курсирующих между Францией и Антильскими островами, фактории в Новом Орлеане и в Порт де Франс, и я зарабатываю за месяц больше, чем отец зарабатывал за год. Думаю, он гордился бы мной, но это дело его рук. Такую империю невозможно было бы создать за полгода, если бы не основа, заложенная им за двадцать лет. Это его имя, как по мановению волшебной палочки, открывает передо мной все двери…

Он закончил одеваться, и слуга принес ему кофе и бриоши. Он медленно выпил обжигающий черный напиток, не притронувшись, как всегда, к бриошам. Потом, поправив прическу и оглядев свой туалет, он стал спускаться по лестнице следом за слугой, с усилием несшим его багаж, к карете.

Вот он опять едет в Париж после стольких месяцев. Каким он стал? По существу, он не переменился. Мои друзья-фельяны утратили власть. Поднялась новая группа – жирондисты, отколовшаяся фракция якобинского клуба, возглавляемая сыном кондитера Бриссо, оппозиционная Робеспьеру и прочим. Прекрасная драка между ворами…

Клавьер, в доме которого я обычно встречался с Мирабо, Клавьер, который изобрел ассигнаты и тем самым разрушил экономику Франции, сидит в правительстве вместе с этой новой личностью Роланом, о котором Пьер ничего не сообщал в своих письмах, кроме того, что у него потрясающая жена. В салоне этой молодой мадам Ролан бывают все, Пьер там частый гость, и вообще там бывают вне зависимости от политических взглядов.

Дантон – заместитель прокурора Парижа! Думаю, это очень опасно, когда он рядом с Петионом в качестве мэра и Мануэлем в должности прокурора, – ни один из этих двоих не обладает силой, чтобы противостоять Дантону… Есть и другие перемены. И тем не менее жизнь идет своим чередом: гражданские споры и полицейские облавы, убийства и грабежи, а жизнь все-таки идет…

Там ждет его Флоретта. Вот это главная проблема, пункт, которого я так долго избегал. Люблю ли я ее? Не знаю, и, вероятно, не в этом дело. Способен ли я теперь любить? Может ли любить человек моего возраста, с моим жизненным опытом? Ее слепота – это ничто, даже меньше, чем ничто, в действительности это даже преимущество, потому что мое изуродованное лицо не может беспокоить ее. Но остается сомнение, могу ли я дать ей всю ту доброту и терпение, в которых она нуждается, нежность и понимание…

Он смотрел из окна кареты на тополя, растущие вдоль дороги. Теперь уже скоро, скоро. А что такое любовь? Безумие, исступление, которое я испытывал с Люсьеной? Жар, иссушающий плоть, слияние тел, разрушительный экстаз? Это плотская любовь, в которой слишком много похоти, это замечательное искусство, смертельная борьба, но в ней чего-то всегда недостает… Чего? Нежности, веры, взаимного уважения…

Все дело в том, что в этой любви есть элемент предательства, потому что слезы, которые я лил, были не столь слезы об утрате, сколь о разрушенной цельности любви. Думаю, я плакал не столько о Люсьене, сколько об утрате последней, самой дорогой, самой лелеемой иллюзии – что это подлинная любовь и что любимого человека нельзя предать, каким бы сильным ни было искушение. Но любовь это только свойство человека, а человек недолговечен…

Странно. Я любил Люсьену больше, чем люблю Флоретту, и одновременно меньше. Видимо, я хочу заботиться о Флоретте, нежно любить ее. Люсьеной же я хотел только обладать…

Что же касается Николь, то это была совершенная любовь, теперь-то я это знаю, потому что этой любви не было времени утратить все свое совершенство. Но когда-нибудь это все равно произошло бы. Жизнь притупляет все, в конце концов разрушает все, превращает твою юность в старость, твою силу в усталость, надежды в безнадежность, пока в итоге ты не ощущаешь себя готовым принять смерть, – мало того, приветствовать ее…

Так что жди меня, моя любовь, моя маленькая, потерянная в вечном мраке любовь, я еду к тебе. Я буду улыбаться, буду нежен, и, благодарение Богу, ты никогда не узнаешь, как мало осталось во мне живого чувства, чтобы испытать любовь или радость. Но то, что во мне осталось, это твое, принадлежит тебе. И это счастье, даже больше, чем счастье, ибо я хоть в какой-то мере искуплю то зло, которое причинил своей стране и своим соотечественникам…

В Париж он въехал в начале дня и прежде всего остановился у лавки ювелира. Там он купил два кольца; одно с большим бриллиантом для церемонии принесения клятвы верности при обручении, другое массивное, золотое для свадьбы. После этого сразу же поехал к ней на квартиру.

Ее там не оказалось, но она была, как обычно, напротив, у Марианны. Теперь они обе гораздо меньше времени уделяли фирме; дело разрослось настолько, что они были вынуждены перепоручить свои обязанности хорошо подготовленным помощникам, так что и они, и Пьер могли позволить себе больше отдыхать.

Марианне не было нужды объявлять о его приходе. Флоретта, услышав его шаги, вскочила на ноги и бросилась ему навстречу с сияющим от радости лицом.

– Пойдем пройдемся, Флоретта, – сказал он, – хочу кое-что сказать тебе.

– А ты не можешь сказать это здесь? – выдохнула она. – У меня нет секретов от Марианны…

– Нет надобности говорить много слов, – улыбнулся Жан. – Дай мне твою руку…

Флоретта с удивленным лицом протянула ему руку.

– Не эту, – сказал Жан, – другую…

Она протянула левую руку, он надел кольцо ей на палец и сжал ее ладонь, так что ей понадобилось мгновение или два, чтобы освободить руку и дотронуться пальчиками до камня.

Флоретта медленно повернулась к Марианне и вытянула руку. Свет упал на большой драгоценный камень, и он засверкал. Марианна смотрела на кольцо в остолбенении, и две большие слезы выкатились у нее из глаз.

– В чем дело? – удивленно воскликнул Жан.

– Поцелуй ее, дурак! – выкрикнула Марианна. – Какого дьявола ты ждешь?

Флоретта привстала на цыпочки и коснулась губами его губ. Это прикосновение было таким воздушным и мимолетным, что он даже не ощутил ее поцелуя, а в следующий миг она оказалась в объятиях Марианны, и они обе разрыдались так, словно у них разбиты сердца.

– Что я такое сделал? – недоумевал Жан. – У меня не было никаких намерений…

– Да заткнись ты, Жан Марен! – всхлипнула Марианна. – Неужели не знаешь, что женщины плачут от счастья?

– Помилуй Бог! – вырвалось у Жана, и он шагнул к двери, но в этот момент из другой комнаты вышел Пьер. Он вынул трубку изо рта и уставился на свою жену и Флоретту.

– Что ты им сделал? – закричал он на Жана.

– Страшно оскорбил их, – ухмыльнулся Жан. – Попросил Флоретту выйти за меня замуж, только и всего.

– Sacre blue! – воскликнул Пьер и заключил Жана в свои медвежьи объятия. – Такое дело требует вина, – много вина, всего благословенного вина, какое только есть в этом благословенном мире!

Он исчез, но уже через мгновение вновь появился с графином и бокалами.

– Пейте, мои малышки! – кричал он. – Morbleu, как долго я ждал этого дня!

– Когда это произойдет, Жан? – спросила Марианна.

– Как можно скорее… завтра, если я сумею все подготовить…

– Ни в коем случае! – завопила Марианна. – Как ты думаешь, могу ли я к завтрашнему дню сшить подвенечное платье? Оно должно быть из самого лучшего, самого тяжелого белого шелка, какой ты когда-либо видел. У меня в мастерской как раз есть такой материал с маленькими жемчужинками по всему платью. Что же до вуали… завтра, ха, ха! Жан Марен, ты сможешь обвенчаться только через две недели… нет, через три. Так что я начала говорить про вуаль?

Жан стоял и смотрел на обеих женщин в полном остолбенении. Пьер подошел и взял его за руку.

– Пойдем прогуляемся, – смеясь, сказал он. – Мы с тобой сейчас здесь совершенно лишние. И так будет еще некоторое время. Пойдем…

Жан подошел к Флоретте и быстро ее поцеловал.

– Флоретта… – начал он.

– Дорогой, пойди погулять с Пьером, – засмеялась она. – У нас с Марианной сейчас тысячи дел…

– Я думал, – хмыкнул Пьер, когда они спускались по лестнице, – ты человек опытный, а оказывается, ты ничего не знаешь о женщинах. Во всяком случае, порядочных женщинах, на которых женятся…

– Начинаю думать, что ты прав, – печально отозвался Жан.

– Конечно, прав. Пойдем в кафе Шарпантье и выпьем по стаканчику, а по дороге можем поговорить. Дело в том, что твой опыт был односторонним, – с любовницами, а не с женами.

– А есть разница? – спросил Жан. – Помимо официального оформления я не вижу…

– Есть разница. Жена и любовница – это две совершенно разных породы. Быть женой – это душевное состояние. Я предвижу твое возражение, что одна и та же женщина может быть женой одного мужчины и любовницей другого, и все равно так оно и есть…

– Не вижу…

– Ты никогда не видел! Замолчи и слушай. За этот урок я возьму с тебя деньгами. Прежде всего муж всегда только приложение к действу, вне зависимости от того, как бы сильно ни любила его жена; он делает возможным колоссальный спектакль, в котором его невеста выступает героиней: великолепная, замечательная церемония бракосочетания, когда она может надеть белое с дымкой платье, стать на час, на день королевой, а потом муж обеспечивает еще более изумительный спектакль рождения ребенка, материнства… Поверь мне, старина, если бы женщины могли в этих делах обойтись без хлопотного присутствия мужчин, они бы так и поступали. Мы, мой друг, только средство для достижения цели, а никогда не сама цель.

– А потом? – улыбнулся Жан.

– Потом мы добываем деньги, необходимые для содержания дома, даем возможность нашим женам играть с живыми куклами, созданными их воображением, замечательным подарком их тщеславию, позволяющим им говорить: “Смотри, кого я родила! Смотри, ради этого ребенка я перенесла агонию, граничащую со смертью, а ты, грубиян? Час наслаждения – и никаких мучений!” Воистину, Жан, я верю, Господь Бог создал жен для того, чтобы научить мужчин смирению!

Жан громко рассмеялся.

– Сядем за этот столик? – спросил он. – Отлично! А чем отличаются любовницы?

– Очень многим, – сказал Пьер, делая знак гарсону принести вина. – Прежде всего любовницы глупы…

– Вряд ли это так, – возразил Жан, подумав о Люсьене.

– Да, да, – настаивал Пьер, – даже если любовник человек богатый, осыпающий ее подарками. Она в любой день может оказаться на мели, когда ему придет в голову сменить свою привязанность; ее дети, будучи незаконнорожденными, не могут ничего унаследовать; она должна раболепствовать и льстить, чтобы удерживать его при себе. Представь себе Марианну, которая раболепствует передо мной! Да она для этого использует сковородки с тяжелой ручкой! И тем не менее она любит меня, я думаю. Просто она знает – это вековая мудрость женщин, мудрость, не имеющая ничего общего с логикой или разумом, – что мужчины – это несмышленые дети, которым никогда нельзя доверять. И она права…

– Однако ты, – улыбнулся Жан, потягивая вино, – не очень высокого мнения о мужском поле, не так ли?

– О, да. Просто мужчины и женщины дополняют друг друга – или должны дополнять. Женщины – существа более примитивные, более зависимые от своих инстинктов, и поэтому они ближе к истине. Мужчины же – по крайней мере, они так думают – более логичны, разумны, объективны. Исходя из этого, они пытаются построить государство, а получается у них возмутительная чепуха! Человечество, Жан Поль, никогда не руководствовалось разумом или логикой, а только эмоциями и предрассудками. В любой большой группе людей что-либо простое, ясное, логичное, объективное не срабатывает. Надо прибегать к идолам, колдовству, пышным представлениям, песнопениям, фейерверкам, к драматическим представлениям. Даже если ты убежден, что данная мера хороша и разумна, ты вынужден прибегать ко всем этим фокусам, чтобы внушить это людям. Даже твои политики поняли это. Вспомни Праздник Федерации, праздники по тому поводу, по этому, – с фонарями, красными колпаками, статуями свободы, деревьями свободы, пока Жан Простак не убедится, что он свободен, хотя в действительности его свобода сводится к свободе бунтовать, грабить, напиваться и голодать!

– Старый циник! – усмехнулся Жан.

– Нет, это не цинизм, Жан, это реализм, который является подлинным основанием счастья, поскольку он исключает разочарование.

Они долго сидели так, разговаривая. Пьер посвятил Жана в политическую ситуацию последнего времени. Он описал террор, благодаря которому якобинцы захватили власть в полном несоответствии со своей численностью.

– Если бы не раскол в их рядах, они, упаси нас Бог, правили бы сейчас Францией. Но они расколоты. Теперь наиболее умеренные из них, которых называют бриссотинцами по имени их лидера, а чаще жирондистами, потому что их главные ораторы Верньо, Гадэ и Жансонье – все из Жиронды. Инсор, Кондорсе, Фоше и Валезе сидят вместе с ними, но всеми ими управляют со стороны.

– Со стороны? – спросил Жан.

– Да, Жан, сегодня Францией управляет женщина. Мадам Ролан, чей старый и педантичный муж занимает пост министра внутренних дел, стоит только приподнять бровь, и мир приходит в движение. Ты должен встретиться с ней, она невероятно хороша собой. Наш старый друг Сейес думает, что она находится под его влиянием и он управляет ею, а на самом деле все наоборот. Дюмурье влюблен в нее, Барбару влюблен в нее, Бюзо тоже, и, думаю, она ему отвечает тем же. После твоей женитьбы я представлю тебя. В ее салоне ты встретишь всех: от крайне левых, таких, как Робеспьер, до крайне правых, как Барнав и Дюпон де Немюр…

– А ее влияние сказывается благотворно или, скорее, наоборот?

– Боюсь, скорее наоборот. Она ненавидит королеву с такой силой, на какую способна только женщина. Похоже, до революции королева отказала Ролану в какой-то мелкой награде или в титуле, и Манон Ролан никогда не простит ей этого. Вся Жиронда выступает за войну как за повод уничтожить королевскую власть. И они добьются своего, я уверен. Когда мадам Ролан пускает в ход свои ухищрения и чары, дни трона сочтены!

– Но война! – прошептал Жан. – Они что же, действительно думают, что мы можем воевать против всей Европы? При нашей-то неподготовленности – все опытные офицеры бежали, дисциплина в армии развалена… а они думают воевать?

Пьер с грустью посмотрел на своего друга.

– Да, – сказал он, – но тогда они безумцы, запомни это…

Когда дело дошло до такого частного акта, как женитьба, Жан Поль узнал, насколько осложнилась жизнь с началом революции. Прежде всего брак стал гражданским контрактом, хотя закон и не был разработан. Теперь Жану требовалось получить разрешение от муниципальных властей. Те же настаивали, не без оснований, чтобы эту церемонию проводил их представитель.

– Никогда не знаешь, Марен, какие последствия в жизни человека может иметь даже малейшая ошибка в наше время. Будь хорошим мальчиком и соглашайся на гражданскую церемонию. А потом, если захочешь, можешь спокойно отправляться к священнику.

Пьер одобрил такой план развития событий, рассматривая его как вынужденное обстоятельствами проявление мудрости, но глубоко религиозная Флоретта со слезами на глазах обрушилась на Жана. Пришлось убеждать ее Марианне.

– Ты любишь Жана? – требовала ответа Марианна. – Тогда почему же ты готова рисковать его жизнью, подвергая сомнению законность гражданского брака? Людей объявляли предателями и за меньшие проступки. Таков закон, вот и подчиняйся ему. А потом священник сделает все как надо…

Так и сделали, но после церемонии, на которую Флоретта упрямо отказалась надеть подвенечное платье, она вернулась в свою комнату.

– Я не замужем за тобой, Жан, – сказала она без всякого выражения. – Когда мы дадим клятву перед священником, я стану твоей женой, но не раньше!

Жан вздохнул. Он оказался в затруднительном положении и знал это. В годы своей мятежной юности он участвовал в войне против церкви, в той войне, которая лишила церковь во Франции всех ее владений, расколола церковнослужителей на два лагеря: на тех, кто согласился отвергнуть власть папы и принес присягу нации как власти, стоящей выше церкви, и на тех, кто отказался от такой присяги. Для каждого верующего католика священник, принявший такую присягу, становился еретиком и общаться с ним было нельзя. Даже король предпочел скорее подвергнуть риску свою жизнь, чем пойти в этом вопросе на компромисс; он упорно накладывал вето на все меры, направленные против неприсягнувших священников, как называли тех священников, которые оставались верны ортодоксальным принципам.

– И вот теперь, – вздыхал Жан, разговаривая с Пьером, – я пожинаю плоды собственной глупости! Где я найду неприсягнувшего священника? А если даже найду, не окажется ли такой брак политически вне закона, не подвергнет ли опасности наше будущее и будущее наших детей, если они у нас будут?

– Флоретта не будет считать ваш брак законным, если ты этого не сделаешь, – ухмыльнулся Пьер. – Не беспокойся, старина, я что-нибудь придумаю…

Пьер действительно сотворил чудо. Ранним утром 14 апреля желтая карета Жана тихо выехала из Парижа. Ни Жан, ни Флоретта не были в подвенечном платье. Оно лежало в саквояжах, привязанных к крыше кареты. Перед церемонией они переоденутся, а потом, перед возвращением в Париж, вновь сменят одежду.

По дороге в Фонтебло Пьер рассказал, как ему удалось все устроить. Путем невероятно сложных маневров он сумел получить аудиенцию у короля и королевы, которые после своей жалкой попытки бежать из Франции стали пленниками в старинном дворце Тюильри. История, которую он поведал Их Величествам, была рассчитана на то, чтобы завоевать их симпатии. Людовик готов был немедленно оказать помощь любому человеку, который захочет, чтобы его обвенчал неприсягнувший священник, а когда Пьер напомнил королеве о ее встрече с Жан Полем, она улыбнулась и сказала:

– Конечно, я помню нашего друга – очаровательного мужчину с невероятно изуродованным лицом. Нам доставит удовольствие помочь ему…

Мария Антуанетта подошла к секретеру и написала собственноручную записку своему духовному отцу в Фонтебло, запечатав ее королевской печатью. Теперь все было готово, священник ожидал их в маленькой часовне королевы.

Когда Флоретта, прогуливаясь с Пьером, появилась с огромным побегом лилии в руке, казалось, вся радость мира сосредоточилась в ее маленьком лице, – такой от него исходил свет. Жан глубоко вздохнул.

“Никто в целом свете, – подумал он, – никогда не выглядел так прекрасно!”

Ее мягкие волосы казались полуночной мглой под предрассветным туманом ее вуали; на ней было кремовое платье – желто-белое, – и как капельки молока светились на нем крошечные жемчужины. Но самой прелестной была ее улыбка, – столько в ней было умиротворения, ясного спокойствия и тихой радости…

Жан ощутил некое подобие ужаса, заполняющего его сердце.

“Святой Боже, – молился он, – сделай так, чтобы я заслужил это! Сделай меня таким, чтобы я принес ей радость, счастье, покой, для которых она предназначена. Благодарю тебя, отец наш, за это чудо, которое ты даруешь мне…”

Всю процедуру Марианна проплакала, ее всхлипывания пунктиром отмечали величественные латинские фразы, которые произносил старый священник. Когда все было кончено и Жан Поль поцеловал свою Флоретту, обняв ее так бережно, как это бывает только когда обнимаешь бесконечно хрупкое и любимое существо, коснувшись ее губ, столь нежно, будто более материальное прикосновение могло оставить на них следы ушибов, священник шагнул к ним, держа в руке маленькую коробочку.

– От Ее Величества, – улыбнулся он, – она собственноручно вышила это для новобрачной.

Там лежал кружевной носовой платочек, очень красиво вышитый. На карточке было написано:

“Большого счастья вам, дорогая. Мария Антуанетта, королева”.

Когда Флоретте сказали о подарке королевы, слезы потекли по ее лицу, а Марианна зарыдала так, что вынуждена была выбежать из часовни.

Обед, заказанный Пьером в лучшей гостинице Фонтебло, оказался великолепен, но должное ему отдал он один; Жан сидел тихо, держа Флоретту за руку; Марианна хлопотала над ними, как клуша над цыплятами, и ела так же мало, как и они.

– А теперь, – сказал Пьер, когда они закончили обедать, – у меня есть сюрприз для всех вас.

Он проводил их к экипажу, и кучер погнал лошадей в Париж. Они добрались туда, когда уже начинало смеркаться, хотя все вокруг еще можно было разглядеть. Кучер переехал через Новый мост, они оказались в квартале Сен-Жермен-де-Пре, и можно было подумать, что уже несколько часов подряд они едут по кривым улочкам, пока наконец экипаж не остановился перед каким-то домом.

Слуга открыл маленькую калитку в высокой стене, и они прошли в сад, засаженный цветами, запах которых остро ощущался в теплом апрельском воздухе. Раньше этот дом был владением некоего герцога, роскошный, с высокими окнами, ловившими последние лучи вечернего солнца.

Слуги, встретившие их в холле, кланялись, мажордом взял у них шляпы, перчатки, трости.

– Великолепно! – вздохнул Пьер. А Жан почувствовал, как маленькая рука Флоретты тянет его за рукав.

– Расскажи мне, Жан, – прошептала она, – как он выглядит, наш новый дом?

А Жан Поль стоял, не в силах вымолвить ни слова, понимая, сколь мало значит все это великолепие в глазах той, которая не может его увидеть.

Рано утром, когда еще не рассвело, его разбудило легкое прикосновение ее пальчиков, блуждающих по его лицу. Он мгновенно проснулся и крепко схватил ее за руку.

– Позволь мне, Жан, – прошептала она. – Твое предубеждение насчет твоего лица – просто большая глупость. Ты теперь мой муж, и я имею право знать, как ты выглядишь…

Он медленно отпустил ее руку и лежал спокойно, пока она исследовала линии его лица, шепча:

– Мой Жан, это всего лишь шрам! И ты так долго скрывал это от меня? Шрамы – это не уродство, уродство исходит изнутри, из сердца. А я думаю, ты красивый, красивый, как Бог, – такой же высокий и сильный…

Ее руки скользили по его телу, легкие, как дыхание, без вызова или влечения, с простым детским любопытством.

– Вот каков, оказывается, мужчина, – бормотала она про себя, – вот каков мой мужчина – такой прекрасный и сильный, так замечательно сложенный… О, Жан, Жан, как я хотела бы тебя увидеть!

Он не двигался и не произнес ни слова. Лежал, сдерживая где-то в глубине дыхание, боясь разрушить очарование этого момента.

Она прижалась к нему.

– Поцелуй меня, Жан, – прошептала она, – поцелуй меня так, как ты любишь меня, как женщину, Жан, а не как хрупкую куклу. Я не сломаюсь, ничего у меня не сломается, кроме моего сердца, если ты дальше будешь держать меня на расстоянии вытянутой руки… Я знаю почему. Думаешь, я слабая, ничего не знаю о жизни, и ты прав, но только отчасти. Я не опытна, но с той любовью, какую я испытываю к тебе, я больше не могу оставаться такой, Жан. Жан, я вышла за тебя замуж, чтобы стать твоей женой, а не слепой и беспомощной куклой, требующей ухода!

Она заплакала, и он прижал ее к себе, стирая поцелуями соленые слезы с ее щек. Постепенно она начала успокаиваться.

– Учи меня, Жан, – сказала она.