Сатанинский смех

14

– Мне сказали, я найду вас здесь, – произнес Ренуар Жерад, – но, признаюсь, я не был подготовлен к такому великолепию. Начинаю даже думать, не лишает ли смысла мой визит…

– Тем не менее, – улыбнулся Жан, – искренне благодарен поводу, которому обязан честью вашего визита. А уж если говорить о великолепии, то ваша форменная одежда не дает вам права насмехаться над… Может, выпьете кофе?

– С удовольствием. Я на ногах с самого рассветами чашка-другая будет очень кстати. Я уже не так молод, как был когда-то, вы знаете…

Жан дернул за шнур колокольчика.

– Есть ли какая-то связь, – спросил он, – между вашей военной формой и целью вашего визита ко мне?

– Разумеется. Не буду тратить времени зря, Жан. После того как все наши планы рухнули, я стал искать, чем бы заняться. Всю жизнь я был солдатом: или в военной разведке, или на действительной службе. Та команда, охранявшая каторжников, где мы познакомились, была самым низким моим падением…

– Кофе, Жанна, – сказал Жан горничной, – и посмотрите, проснулась ли мадам. Если да, отнесите ей тоже чашку, – an lait[63], конечно. А месье и мне черный. Так на чем мы остановились, Ренуар?

– Я говорил о том, что пытался найти такую сферу, в которой я что-то знаю. К счастью, я накопил немного денег; генерал Лафайет предложил мне командование Национальной гвардией…

– Но на вас форма не гвардии, – заметил Жан.

– Да. Это форма новой Национальной армии. Группа почетных буржуа занялась призывом добровольцев. Когда они предложили мне принять командование, я ухватился за этот шанс. Мне нужен заместитель командира, вот почему я здесь…

– Но я ничего не смыслю в военной тактике, – возразил Жан.

– Это-то и хорошо. Вам не нужно переучиваться. Чтобы разбить австрийцев, мы должны воевать по-новому. Это будет война молниеносных передвижений: сегодня сильный удар в одном месте, завтра совсем в другом секторе, где его никто не ожидает. Не хочу иметь заместителя, который будет доназывать мне необходимость массовых фронтальных атак и передвижения войск по канонам классической военной науки. Тому, что нужно, я обучу вас…

– Значит, война, – вздохнул Жан. – Мог ли кто-нибудь подумать, что эти безумцы настолько безумны, чтобы объявить войну? Давайте поглядим. Сегодня двадцать пятое апреля, мы уже пять дней в состоянии войны. Признаюсь, я ожидал в любой день увидеть, как австрийцы входят в Париж…

Жерад стукнул кулаком по столу.

– Не будь глупцом! – выкрикнул он. – Мы разобьем их. Немецкое мышление самое косное в мире. У нас есть ум, мы по натуре импровизаторы и, видит Бог, у нас нет недостатка в мужестве…

– И все-таки, – вздохнул Жан, – хотя ваше предложение и интересует меня, есть другие обстоятельства.

– Ваша фирма? Жан Марен, что останется от вашего предприятия, если мы проиграем войну? Подумай, человече! Ты будешь сражаться не за якобинский клуб, а за Францию, а для тебя в этом вопросе существует разница.

– Существует, – отозвался Жан, – и все-таки…

Но в этот момент они оба услышали шаги домашних туфель Флоретты по лестнице.

Она сразу направилась к креслу, где сидел Жан, и обняла его за шею. Жан поражался, как быстро она научилась свободно ориентироваться в доме, не натыкаясь на мебель или на стены.

– Прости меня, любимый, – сказала она, – но мое женское любопытство сильнее меня. Я услышала ваш оживленный разговор…

Ренуар Жерад уже встал.

– Капитан Жерад, – сказал Жан, – позвольте представить вам мою жену. Флоретта, мой давний друг капитан Ренуар Жерад.

Жерад сделал шаг и протянул ей руку.

– Вы должны что-нибудь сказать, господин капитан, – с достоинством произнесла Флоретта, – чтобы я нашла вас. Видите ли, я совершенно слепая…

Жан заметил выражение жалости, мелькнувшее в глазах Жерада.

– Я, – произнес он своим хриплым голосом старого солдата, – бесконечно рад знакомству с вами, мадам…

Он склонился в поклоне и поцеловал ее маленькую ручку.

– Садитесь, капитан Жерад, – сказала Флоретта. – Для нашего дома это большая честь…

– Примите мои поздравления, Жан, – обратился к нему Ренуар Жерад. – Думаю, это самое мудрое, что вы сделали. Что касается дела, которое мы обсуждали, считайте его закрытым. Сейчас я увидел самую убедительную из всех причин, почему вы не должны даже думать об…

Он вновь обернулся к Флоретте и взял ее за руку.

– Простите мне, мадам Марен, – сказал он, – мой краткий визит. Но время солдата не принадлежит ему, особенно теперь, ведь вы понимаете. Наверное, настанет день, когда я доставлю себе огромное удовольствие посвятить своим друзьям больше времени, но это произойдет не раньше чем будут разбиты враги нашей страны…

– Внешние или внутренние, капитан Жерад? – спросила Флоретта.

– Надеюсь, и те и другие, – улыбнулся Ренуар Жерад. – У вас острый ум, мадам. До свидания, для меня была большая честь познакомиться с вами. До свидания, Жан.

– Я провожу вас до дверей, – сказал Жан. – Флоретта извинит нас. Так ведь, дорогая?

– Только в том случае, если ты не будешь отсутствовать слишком долго, мой Жан. Я ужасно ревнивая женщина, капитан Жерад.

– Вам совершенно нечего опасаться… – отозвался Жерад.

– Я должен встретиться с вами, Ренуар, – сказал Жан, – прежде чем вы покинете Париж. Есть многое, о чем я хотел бы потолковать с вами…

– Это не составит труда. Пока враг не продемонстрирует больше сил, чем он это делал до сих пор, я вряд ли уеду из Парижа. Во всяком случае, до того момента, когда будет закончена мобилизация, а это, вероятно, произойдет не раньше середины июля. Если же хотите поговорить, почему бы вам не пойти со мной сегодня днем посмотреть казнь? Меня чрезвычайно интересует…

– Я, – ровным голосом отозвался Жан, – ненавижу убийство, в какой бы форме оно ни совершалось. Какая разница для жертвы, используют ли меч, топор или это новое дьявольское изобретение доктора Гийотена? Бедняги все равно лишаются головы.

– Но на этот раз совершенно безболезненно. Так во всяком случае утверждает добрый доктор. Меня это привлекает. Если эта штука сработает, то двадцать пятое апреля 1792 года станет историческим днем – впервые в человеческой истории наказание окажется в разводе с жестокостью…

– Если она сработает, – сухо заметил Жан. – Не забудьте, раньше ее не опробовали. Кроме того, боль явление не только физическое. Думаю, само сознание того, что в следующую секунду ты умрешь – когда тебя выводят из камеры, провожают на помост с этой новой дьявольской машиной и ты видишь, что все готово для того, чтобы навеки пресечь все твои мечты, надежды, даже простейшую радость сидеть на солнышке – разве это не утонченная жестокость? Нет, благодарю, они могут испытывать эту машину столь гуманного доктора Гийотена без меня!

– Alors, вы правы, как обычно, – вздохнул Жерад, – но я вспомнил еще кое-что: мадам Ролан, жена министра внутренних дел, поставила передо мной задачу привести вас на ее следующий большой прием в первую пятницу мая. Я не знал тогда, что вы женились, но уверен, что Манон Ролан будет очарована вашей Флореттой. Естественно, я буду там, я никогда не пропускаю приемов у Манон…

– Значит, – улыбнулся Жан, – прекрасная мадам Ролан пленила даже вас, Ренуар? Каково вам водить компанию с Робеспьером, Дантоном, Демуленом, Петионом и – как мне говорили – даже с Маратом?

– Они всего лишь шумные люди в толпе, – ответил Жерад, – у Роланов собираются все оттенки политических течений, и Манон, слава Богу, умеет устанавливать мир между ними. Думаю, она симпатизирует крайне левым, но она так дьявольски умна, что никогда нельзя быть уверенным, А у меня есть причина просить вас принять это приглашение: Манон Ролан пользуется огромным влиянием на молодых политиков, которые все влюблены в нее, и на стариков, вроде Сиейеса, которые ее уважают. И в ее влиянии, столь значительном, есть опасный женский изъян: она ненавидит королеву совершенно безграничной ненавистью. Это было бы не так существенно, если бы Манон Ролан не обладала влиянием, но она им обладает…

– Мне говорили, – заметил Жан, – она самая влиятельная фигура во Франции.

– Едва ли это преувеличение. Мужчины, окружающие ее, всего лишь марионетки, пляшущие на ниточках, которые она дергает, а она знает, как заставить их танцевать! Ее старый педант-муж обожает ее, и его мучает ревность к молодым людям вокруг нее, особенно к Барбару, хотя он ошибается, ибо ее глаза останавливаются на Леонаре Бюзо… Ma foi![64] Каким же старым сплетником я стал! О чем бишь я?

– Полагаю, – сказал Жан, – вы хотите, чтобы я убедил мадам Ролан не нападать беспрестанно на королевскую семью с помощью ее политических прихвостней. Ради этого, думаю, вы и устроили мне приглашение на ее знаменитые приемы…

– Это не я, – поклялся Жерад. – Я только подумал, что из этого можно извлечь кое-какую выгоду, как она сама попросила меня. У вас, Жан Марен, есть имя в Париже, но даже если бы вы и не были популярны, ваша внешность, манеры, ваше богатство и этот ваш романтический шрам не позволили бы вам долго оставаться в неизвестности…

– Благодарю вас, – рассмеялся Жан. – Передайте мадам Ролан, что я с удовольствием принимаю приглашение, но только если оно распространяется и на мою жену. Выясните это и дайте мне знать.

– Обязательно, – сказал Жан и протянул ему руку: – До свидания, Жан.

Флоретта все еще была в маленькой гостиной, когда вернулся Жан. Она сидела нахмурившись. “Мой маленький ангел, – с тайным удовлетворением подумал Жан, – обладает характером”.

– Почему ты так задержался, Жан Марен? – выпалила она. – Мне не нравится этот человек со своим грубым и честным голосом. Думаю, он обманщик и разрабатывает какой-то план, чтобы увезти тебя от меня!

– Как ты изменилась! До женитьбы ты никогда не повышала голос громче шепота, а теперь! Сколько потребуется времени, чтобы ты начала швырять в меня чем-нибудь, как Марианна?

– Не так много, – отозвалась Флоретта, – если все эти вульгарные люди из твоего прошлого будут появляться здесь. Это я тебе обещаю, Жан Марен…

– Уже второй раз, – с шутливой суровостью сказал Жан, – ты называешь меня Жаном Мареном и примерно с одним и тем же выражением. Это будет стоить тебе штрафа… – И он без лишних слов обнял ее и крепко поцеловал.

Какое-то мгновение она оставалась в его руках напряженной, потом расслабилась, и ее губы прильнули к его губам. Она подняла руки и запустила их в его черные волосы.

– Прости, любимый, – прошептала она, – это все потому, что я иногда так боюсь… Я помню попрошайку, какой я была, когда ты меня подобрал, и когда я ее вспоминаю, мне кажется таким невероятным, что ты полюбил меня. Ты должен быть терпелив со мной, Жан, – мне еще так многому надо учиться…

– Мне тоже, – вздохнул Жан, – но мы будем учиться вместе. Что же касается Ренуара, то он рисковал жизнью, позволив мне бежать из арестантского лагеря, где он был комендантом. Он остается моим верным другом и восхищается тобой. Он получил для нас приглашение посетить знаменитую мадам Ролан…

– О, Жан, я не могу! – начала причитать Флоретта. – Я не буду знать, что говорить, что делать! Я даже не уверена, что правильно все говорю, и я могу опрокинуть какие-нибудь вещи…

– Ты войдешь, – серьезно сказал Жан, – под руку со мной. Уверяю тебя, я не буду толкать тебя на столы и вазы. Говоришь ты прекрасно, и ты необыкновенно красива, – сейчас гораздо больше, чем раньше. И это все благодаря мне…

– Хвастун! – рассмеялась Флоретта и еще раз поцеловала его. – Но думаю, что это правда. Если счастье делает женщину прекрасной, тогда я самая прекрасная женщина в мире!

– Так оно и есть, – сказал Жан.

Через несколько дней, в первую неделю мая, когда известие о поражении 29 апреля дошло до Парижа, Жан задумался о том, что бывают времена, когда никто не может располагать своей жизнью. “Выбор, который маячил передо мной, был прост, но теперь его просто нет. Париж стал невыносим, даже оставаться здесь означает молчаливое согласие со всей этой мерзостью… И теперь, когда Ренуар предложил мне почетный путь бегства из этого города, я не могу воспользоваться им из-за Флоретты. Отправиться на войну, сражаться, защищая страну, на это нужно некоторое мужество, а таким мужеством я обладаю…”

Я не могу перенести другого: знать, что они замышляют новые убийства, новые беспорядки, новые оскорбления в адрес этого несчастного безобидного идиота, носящего корону, знать, что они никогда не успокоятся, пока не осуществят свое самое сокровенное желание – убить его и особенно королеву… Святой Боже, нет опьянения хуже, чем опьянение властью! Ничто их не трогает, ничто не может остановить их. Они ввергли нас в войну совершенно неподготовленными финансовыми банкротами, наши самые опытные офицеры бежали, наши солдаты – это вооруженные канальи, они готовы пожертвовать страной ради своих безумных мечтаний, сумасшедших амбиций…”

Флоретта подошла сзади к его креслу, положила руки ему на плечи, прислушиваясь к крикам продавцов газет, доносящихся с улицы.

– О чем они кричат, Жан? – спросила она.

– Дийон и Брион, – ответил Жан, – два заместителя генерала Рошамбо, несколько дней назад столкнулись с врагом около Турнэ и Монса. Их войска побросали оружие и снаряжение и бежали, как овцы. Дийон пытался остановить своих солдат, так они убили его. Австрийцы перешли границу и взяли Кюврейн…

– Это серьезно, – сказала Флоретта. – Жан…

– Что, любовь моя?

– Тот капитан именно поэтому был здесь? Чтобы ты пошел в армию, я имею в виду?

– Да, Флоретта, – ответил Жан.

– И почему ты не согласился? Из-за меня?

– Да.

Она медленно обошла вокруг кресла и остановилась перед ним.

– Скажи мне одну вещь, мой муж, – произнесла она. – Как твоя жена, я имею право это знать. Как повлияет война на твое предприятие?

– Если высадятся англичане, а почти все в этом уверены, мое дело погибнет. Насколько низок боевой дух в армии, но на флоте он еще хуже. Мы не можем противостоять британскому флоту. Французское торговое судоходство будет за полгода изгнано с морей. Я купил дома и в других городах: в Марселе, Кале, Тулоне, Бордо – главным образом, потому, что не хотел сосредоточивать весь свой капитал в одном месте, где он будет беззащитен вследствие безумных решений политиков и действий погромщиков.

– Значит, это не дела, а лишь я одна удерживаю тебя от вступления в армию?

– Да, любимая, – улыбнулся Жан. – Я считаю, что ты самая веская из всех возможных причин.

– Знаю, ты не боишься, – медленно произнесла Флоретта. – Ты храбрее льва. Послушай, сердце мое, – помнишь, какой упрямой и неуступчивой я была в этой истории со священниками и бракосочетанием? Так вот, у меня есть и другая вера, почти такая же крепкая – это вера во Францию. Я умру от ужаса и одиночества, если ты покинешь меня, но, думаю, буду ненавидеть тебя и себя, если ты не вступишь в армию…

– Флоретта… – начал Жан.

– Выслушай меня. Не сейчас, ведь стране еще не угрожает серьезная опасность, несмотря на все крики газетчиков. Полагаю, те люди играют только второстепенную роль, значит, они командовали в лучшем случае несколькими сотнями солдат. Это небольшое сражение, продавцы газет преувеличивают, раздувают, как всегда. Но если положение станет серьезным, если Франции действительно будет угрожать опасность, я буду презирать мужчину, который поставит свое дело, свою личную безопасность, даже свою любовь к жене выше интересов родины…

Мы наделали много дурного во Франции, но идеи, за которые ты боролся, были хорошие; не ты и не твои друзья испоганили их. Только сейчас, здесь, во Франции, у простого человека есть шанс – здесь и, наверное, в Америке. Австрийцы и пруссаки хотят перевести стрелки часов назад. А мир перерос королей…

Жан изумленно смотрел на нее. Он всегда знал, что она умна, но сейчас ее проницательность поразила его.

– Ты удивительная женщина! – прошептал он. – Думаю, эта мадам Ролан найдет в тебе ровню…

– Мы едем к ней сегодня? – спросила Флоретта. – Я этому рада, больше я не боюсь. Никто не рискнет презирать твою жену, хоть она и слепая…

– Никому это и в голову никогда не придет, – сказал Жан. – Самое печальное в твоей слепоте то, что ты не можешь увидеть, как ты прелестна…

– Благодарю, мой господин! – засмеялась Флоретта и поцеловала его. – Только, пожалуйста, Жан, если почувствуешь, что должен идти на войну, отправляйся. Господь Бог, который благословил меня, даровав твою любовь, никогда не будет так недобр, чтобы отнять тебя у меня. Ты вернешься с почетом, и мы будем жить в новой Франции, где все будут ценить твое благородство и уважать тебя, как уважаю тебя я…

– Если возникнет необходимость, – медленно произнес Жан, – я отправлюсь, любимая. Рад, что ты высказала мне все это, – ты сняла тяжесть с моей души. Но я не так окрылен надеждами, как ты. Думаю, мы состаримся, а возможно, и умрем раньше, чем во Франции вновь воцарится мир. Скажу тебе, о чем я думал. Однажды, когда я еще был подростком, отец взял меня в плавание на Антильские острова. Ты не можешь себе представить, как прекрасны Мартиника и Гваделупа, Гаити и Сан-Доминго… теперь там уже ничего нет, негры сожгли дотла все плантации…

– Не могу обвинять их, – прервала его Флоретта. – Если кто-то может покупать и продавать меня, словно я лошадь…

– Я тоже не могу обвинять, – вздохнул Жан, – но дело заключается вот в чем: мой отец владел землей на обоих островах. По его завещанию эти земли следует разделить между Бертраном, Терезой и мной. Когда худшее здесь окажется позади, мы можем уехать туда и дожить там свои дни в мире. Я поехал бы сейчас, но не прощу себе, если Франции потребуются все сыновья, чтобы защитить ее, а я буду далеко…

– Я готова ехать куда угодно, мой Жан, – прошептала Флоретта, – или лечь в землю, но только вместе с тобой.

Салон Роланов, расположенный в доме, который когда-то занимал Неккер, был великолепен. Повсюду блистали огромные зеркала, так что количество гостей удваивалось, а то и утраивалось, отражаясь в них. Жана с Флореттой встретила сама Манон Ролан, как всегда, облаченная в белое. Жан, взглянув на нее, ощутил разочарование. Во-первых, она была излишне полной, что было не в его вкусе, а во-вторых, хотя она и была безусловно красива, красота ее была грубоватой, а это его отталкивало. Но лишь до той минуты, пока она не заговорила. Тогда он ощутил всю глубину ее очарования. У нее был низкий голос, великолепно модулированный, а ее французский язык доставлял истинное наслаждение. Ее речь походила на сверкающую рапиру, так что Жан почти физически ожидал увидеть в воздухе светящийся след искрометной фразы. Она быстро отошла от молодого Барбару, в прошлом городского служащего в Марселе, а теперь, хотя ему не так давно минуло всего двадцать лет, набиравшего силу во Франции, и обратилась к Флоретте:

– Садитесь, моя дорогая, – начала она, – вы даже не представляете, какое удовольствие видеть такое прелестное создание, как вы, у себя в гостях. На моих приемах присутствуют в основном мужчины, которые редко привозят своих жен…

– Думаю, это потому, – отчетливо произнесла Флоретта, – что их жены, вернувшись домой, будут устраивать из-за вас сцены ревности…

– О, да вы маленький льстец! – засмеялась Манон Ролан. – Но вам, я думаю, нечего опасаться в этой связи: любой мужчина, который не оценит вашего очарования, просто глупец…

– Но ведь мужчины, – возразила Флоретта, – так часто оказываются глупцами, ведь правда, мадам?

– Она к тому же еще и остроумна! – объявила мадам Ролан. – Поздравляю вас, гражданин Марен, с вашим выбором.

– Благодарю вас, мадам, – отозвался Жан. – Надеюсь, я не нарушил заведенного порядка, взяв с собой жену. Вижу, я здесь единственный мужчина, который отважился на это, но ведь вы понимаете, мадам Ролан, она еще не настолько надоела мне, чтобы оставлять ее одну надолго…

Флоретта искала его руку, пока не нащупала ее, и прижала к своей щеке.

– Прекрасно сказано, гражданин Марен, – восхитилась Манон Ролан, – и к тому же такая очаровательная сценка! Вам повезло – такая подлинная любовь редко встречается в наше время. Но вы не должны тревожиться, здесь присутствуют еще три или четыре жены. Они наверху, приводят себя в порядок. И здесь еще одна семейная пара, с которой вы должны познакомиться… Бетюны… Он провинциальный коммерсант, культурный и довольно интересный, но она! Она статуэтка дрезденского фарфора, такая же красивая, как и ваша жена, но совсем в другом роде, вы меня понимаете. Уверена, вам обоим она понравится…

– Мне она наверное понравится, – улыбнулась Флоретта, – но при условии, что она не слишком понравится Жану. Иначе у меня возникнет искушение вцепиться ей в волосы…

– Они должны быть где-то здесь, – сказала Манон. – Подождите, я найду их.

– Еще будет время, – заметил Жан, – и мы познакомимся с вашими друзьями, а сейчас я бы хотел, с вашего разрешения и с разрешения Флоретты, побродить среди гостей, чтобы почувствовать, какие дуют политические ветры. Вы меня извините?

Он постоял около одной группы, другой, прислушиваясь к яростным спорам о войне, – одни были за войну, другие против. Жорж Дантон ткнул его кулаком под ребро.

– Будь я проклят, Марен! – громыхнул он своим зычным голосом. – Ваша жена красивая ведьмочка! К тому же, не сомневаюсь, очень подходящая в определенных случаях – по крайней мере, вы можете ущипнуть какую-нибудь девку за задницу, не вызвав сцены. Моя жена в таких случаях устраивает жуткий скандал!

Жан улыбнулся. Он давно уже привык к сочной вульгарности Дантона.

Он начал обдумывать шутливый ответ, но так и не додумал. Дантон с любопытством уставился на него, видя, как побледнело лицо Марена, как шевелятся его губы, но ни один звук не выходит из них.

– Вам нехорошо, Марен? – пророкотал он.

– Я, – с трудом выдавил из себя Жан, – увидел сейчас призрак… Вы извините меня, гражданин Дантон?

И он двинулся в сторону маленькой женщины с серебристо-светлыми волосами, которая вошла в зал под руку с высоким представительным мужчиной лет под шестьдесят.

Подойдя к ней, он остановился, лицо его потемнело и стало ужасным.

– Николь! – прохрипел он.

Она взглянула на него, и ее синие глаза расширились от удивления.

– Меня действительно так зовут, месье, – спокойно произнесла она, – но откуда вы знаете мое имя? Никогда в жизни я не видела вас…

Жан стоял, переводя взгляд с ее маленького, такого знакомого, любимого до боли лица на смуглого мужчину, сопровождавшего ее. В темных глазах мужчины было беспокойство.

– Моя жена говорит правду, гражданин, – сухо произнес мужчина, – можете быть в этом уверены.

– Я уверен в этом, – медленно выговорил Жан, – и, признаюсь, это пугает меня, месье…

– Бетюн, Клод Бетюн из Марселя. Почему это должно пугать вас, гражданин? Обычная ошибка, люди часто бывают похожи один на другого, вы знаете…

– Потому, гражданин, – сказал Жан, – что это заставляет меня усомниться, в своем ли я уме. Это не схожесть, а чудо. Если только… у вашей жены есть сестра-близнец, родившаяся тогда же от той же матери, – но вопрос в имени…

– Дорогой, – шепнула Николь Бетюну, – возможно, он действительно знал меня! Быть может, он сумеет рассказать нам…

– Тихо, дитя, – произнес Бетюн. – Не будете ли вы так любезны, гражданин, проводить нас к хозяйке дома, мы еще не успели засвидетельствовать ей свое почтение…

– С удовольствием, – отозвался Жан, – но позвольте прежде представиться. Жан Поль Марен, в прошлом житель Марселя и Сен-Жюля.

– Марен? – улыбнулся Клод Бетюн и протянул ему руку. – Я хорошо знал вашего отца, гражданин Марен. Я даже имел с ним кое-какие деловые отношения. Для меня большая честь…

Жан пожал руку Бетюна. Николь смотрела на него и потянула мужа за рукав.

– Клод, – умоляюще начала она.

– Позже, дорогая, – твердо сказал Бетюн. – Прежде всего мы должны придерживаться светских приличий.

Жан проводил их к Манон Ролан.

– Ах, вы уже познакомились, – сказала она. – Очень рада, я так хотела этого. Гражданин Марен и его жена идеальная пара, чтобы подружиться с вами. Вы из одной и той же части Франции, у вас схожие идеалы, и, я уверена, вы обладаете двумя самыми красивыми женщинами во всей Франции.

Жан заметил, что при слове “жена” в глазах Клода Бетюна промелькнуло облегчение.

– Мы будем рады познакомиться с гражданкой Марен, – улыбнулась Николь. – Она здесь, гражданин Марен?

– Пойдемте, я познакомлю вас. Но я должен вас предупредить – моя жена совершенно слепа…

Он увидел в глазах Николь жалость. Она не изменилась, подумал Жан, все такая же добрая и красивая. Но почему она не узнает меня? И этот новый муж, святой Боже! Хороший человек, насколько я могу судить, предан ей, как был бы предан любой мужчина. Надо написать Бертрану. Прошел год, а то и больше с тех пор, как он упоминал Жюльена Ламона, но если Ламон был жив год назад, нет никаких оснований думать, что за это время он умер. Ламон моих лет, нет, даже моложе. И поскольку он оставался в Австрии, ему не угрожала никакая физическая опасность…

Он подошел к группе, окружавшей Флоретту. Вокруг нее уже толпилось несколько молодых людей. Бюзо и Барбару соперничали в ухаживании за ней, стараясь превзойти друг друга в любезностях. Сам Ролан де ла Платьер, министр внутренних дел, “жена” Манон, как его насмешливо называли, стоял рядом с Флореттой. Это был высокий мужчина, худой, как палка, сухой, педантичный и скучный. Молодая интеллектуалка Манон вышла за него замуж, потому что один из соавторов “Энциклопедии” казался ей полубогом. Однако вскоре выяснилось, что это титан на глиняных ногах – на самом-то деле он весь был глиняный, – что обнаружилось со всей очевидностью.

– Флоретта, – обратился к ней Жан.

И опять этот быстрый поворот головы, а ее темные прекрасные глаза пристально заглянули ему прямо в лицо так, словно она могла его видеть.

– О, Боже, – прошептала Николь, – как она невыразимо прелестна!

– Хочу представить тебе двух наших новых друзей, – медленно произнес Жан, – которые, надеюсь, станут со временем нашими старыми друзьями. Гражданин и гражданка Бетюны… моя жена…

Клот Бетюн поцеловал Флоретте руку. А Николь, подчиняясь какому-то неосознанному порыву, вышла вперед, наклонилась и поцеловала ее в щеку. Флоретта при этом ощутила ее слезы.

– Почему вы плачете гражданка? – спросила она.

– Простите меня, – прошептала Николь, – я ужасно импульсивна. Муж говорит, это из-за того, что я много болела. Дорогая моя, я заплакала при мысли, что такие прекрасные глаза не видят…

– Николь! – возмутился Бетюн.

– Не осуждайте ее, месье, – сказала Флоретта. – У нее добрый голос, а я привыкла к тому, что меня жалеют. Иногда это бывает утомительно, но только тогда, когда жалеют из чувства превосходства. А когда это искренняя жалость, идущая от доброго сердца, меня это не обижает. Присаживайтесь ко мне, гражданка Бетюн.

Николь подошла, и красивый Барбару уступил ей место.

– Вы только посмотрите на них! – воскликнула Манон Ролан. – Венера и Диана – два противоположных облика совершенной красоты!

– А я бы сказал, – пробормотал Бетюн, – день и ночь. Они удивительно оттеняют друг друга. Гражданин Марен, вы не против выпить по бокалу вина и немного поговорить?

Жан кивнул и последовал за этим провинциальным предпринимателем. Обернувшись, он увидел, с каким увлечением разговаривают Николь и Флоретта, как будто они знали друг друга всю жизнь.

Остановившись у буфета, Бетюн мрачно посмотрел на Жана.

– Вы знаете, гражданин Марен, – медленно выговорил он, – я очень боялся этого дня…

Жан стоял, ожидая продолжения.

– Я знал, что этот день придет, вопреки всем моим надеждам. Я переехал сам и перевел свое дело в Париж, чтобы избежать этого. И вот ирония судьбы – здесь я сразу же столкнулся…

– Думаю, что понимаю ход ваших мыслей, – заговорил Жан. – Вы ничего не знаете о прошлом вашей жены, не так ли?

– Не знаю. И не хочу знать. Вы, гражданин Марен, вышли из известной семьи. Кроме того, вы сами по себе человек примечательный…

– Лесть здесь ни к чему, месье Бетюн, – сухо заметил Жан.

– Я не льщу. Я слышал о вас, как и всякий, кто прожил в Париже хоть какое-то время. У вас репутация справедливого и благородного человека. Говорят, вы открыты для сострадания. На это я и надеюсь…

– На сострадание? – переспросил Жан. – Почему?

– Как вы видите, я не молод. Поставьте себя на мое место. Теперь, на излете своих лет, я обрел полное счастье. Естественно, я оберегаю это счастье.

– Естественно, – отозвался Жан.

– Я уже сказал вам, что у меня нет желания узнать о прошлом моей жены. И что еще важнее, я не хочу, чтобы она о нем узнала. Он все забыла, – думаю потому, что это прошлое было столь ужасным, что ее рассудок не в силах был этого вынести…

– Так и было, – мрачно произнес Жан.

– Не рассказывайте мне! Теперь я убедился в правоте своих общих предположений на этот счет. Когда я нашел Николь, чью фамилию я до сих пор не знаю, она была, что называется, не в себе. Она день и ночь плакала и не могла есть. Она была ужасно, ужасно больна от пережитого потрясения, от голода, от… жестокости…

– Ее изнасиловали, – с неприкрытой жестокостью спросил Жан, – так это было, гражданин Бетюн?

В глазах Бетюна отразилось страдание, и Жан тут же почувствовал сожаление. “Я возненавидел этого человека, – подумал он, – и моя ненависть мелкая и жалкая. Он человек, и все это не его вина…”

– Да, – прошептал Бетюн, – и не один раз…

Жан положил свою сильную руку на плечо Бетюна.

– Друг мой, – сказал он, глядя прямо в глаза Бетюну, – вот что я должен сказать, потому что вам это полезно знать. Ваша жена была самой прекрасной, самой прелестной и самой достойной из женщин. Я хорошо ее знал. Я вам не лгу. Не буду говорить вам ничего больше, потому что в ее прошлом есть моменты, опасные для ее сегодняшней жизни.

Но в нем нет ничего, что могло бы бросить на нее тень. Она была и осталась ангелом…

Бетюн испытующе смотрел на него.

– Она аристократка? – прошептал он.

– Она женщина благородного происхождения, – выговорил Жан, почти не двигая губами. – Из самых знатных фамилий Франции.

– Так я и знал. Ее манеры, ее изящество…

– Тихо! – оборвал его Жан. – Достаточно хотя бы одному из этих чудовищ якобинцев услышать это, и…

– Благодарю вас, Марен, – тихо сказал Бетюн. – Вы даже не знаете, какую тяжесть сняли с моего сердца. Я истерзал себя бессмысленной ревностью, что она могла быть куртизанкой, к примеру. Они тоже часто обладают прекрасными манерами.

– Знаю. Поэтому я и рассказал вам.

– Но больше всего я опасаюсь, что психическое состояние моей жены все еще зыбкое. Вы видели, как легко она начинает плакать. Если она начнет вспоминать, если прошлое вернется к ней, она легко может соскользнуть в безумие, из которого я с таким трудом ее вытащил…

Жан вдруг с горечью подумал о двух холмиках земли, о косточках детей Николь, жестоко убитых.

– Вы правы, – сказал он, – я знаю лучше, чем вы, насколько вы правы. Клянусь вам, гражданин, что никогда в жизни не скажу ни вашей жене, ни своей и вообще кому бы то ни было на свете ничего, что может вызвать перед ней призрак ее трагического прошлого…

Клод Бетюн протянул ему руку. Жан пожал ее.

– Марен, – сказал Бетюн, – я вам бесконечно благодарен, можете рассчитывать на мою дружбу до конца моих дней. Наконец-то я встретил человека, в котором есть все то, чем наделяет его молва…

– Благодарю вас, – улыбнулся Жан, – но нам лучше вернуться. Наши дамы могут что-нибудь заподозрить.

– Вы правы, – отозвался Клод Бетюн.

– Жан, – обратилась к нему Флоретта, – я просто влюбилась в эту Николь Бетюн! Она очаровательная женщина, я пригласила ее навещать меня как можно чаще.

– Нет, – вырвалось у Жана.

– Почему – нет? – спросила Флоретта.

– Я… я не могу тебе объяснить. Поверь мне, любимая, мы должны как можно реже встречаться с ними. Связь с ними опасна в политическом отношении…

– Ого! – воскликнула Флоретта.

Дальше они ехали в молчании. И только когда карета повернула на их улицу, Флоретта вновь заговорила.

– Жан, – спросила она, – почему ты мне лжешь?

– Я лгу? – изумленно воскликнул он. – Почему ты так думаешь?

– Потому что знаю. Это не имеет никакого отношения к политике. Из того, что говорили о ней молодые люди, я поняла, что мадам Бетюн необыкновенно хороша. Ты ведь знал ее раньше? Был в нее влюблен?

Жан Поль пристально посмотрел на свою жену.

– Да, – спокойно ответил он. – На оба твои вопроса – да.

Вновь воцарилось молчание. Оно тянулось до тех пор, пока карета не остановилась у ворот их дома.

– Бога ради, Флоретта! – выкрикнул он. – Скажи что-нибудь!

– Что? – отозвалась Флоретта. – Что я могу сказать? Она ничего не помнит о своей прошлой жизни до болезни. Она сказала мне, что ты узнал ее, и она надеется, что ты расскажешь ее мужу то, что тебе известно о ней. Теперь я знаю, что ты ничего не сказал ему, потому что не мог. Она мне понравилась. То, что она когда-то была влюблена в тебя, не имеет значения. Это просто доказывает ее хороший вкус…

– Спасибо, – сухо отозвался Жан.

– Вижу, ты разволновался, вновь встретив ее, но ты преодолеешь это. Я об этом позабочусь. Не спрашиваю тебя, что ты чувствуешь к ней сейчас, потому что, думаю, ты и сам этого не знаешь. Вы, мужчины, ужасно глупы. Но это все не имеет значения, ибо она замужем за человеком, которого любит. А у тебя, мой замечательный медведь-муженек, поразительное чувство чести. Какое бы сильное замешательство ты ни испытал в тот момент, когда увидел ее, ты ничего в этой связи не будешь предпринимать. Во-первых, потому, что ты просто не способен на низость, а во-вторых, потому, что я тебе не позволю…

Жан в изумлении взглянул на нее: откуда эта удивительная уверенность в себе? Думаю, оттого, что жизнь сотворила с ней все, что только возможно, и теперь она чувствует свою силу…

– Я весь внимание, госпожа генерал! – пошутил он.

Флоретта обернулась к нему и взяла своими ручками обе его большие руки.

– Я люблю тебя, Жан, – просто сказала она, – гораздо больше, чем ты когда-либо любил меня. Я знаю это. Но мне безразлично. После такой горестной жизни я наконец обрела счастье. Большее, чем когда-либо мечтала. И я не собираюсь упускать его. Я буду сражаться за свое счастье, за тебя любым способом. Не думаю, что эта бедная, наполовину помешанная женщина представляет какую-то опасность. Даже если она потом станет опасной, я справлюсь с ней, – к своему удовлетворению, я уже доказала, что могу управлять тобой, хотя ты даже не подозреваешь, что тобой управляют. Чего мы ждем? Помоги мне выйти, мой большой, красивый муж несметного количества таинственных возлюбленных!

Жан долго изумленно смотрел на нее. Затем наконец рассмеялся. Но это был очень добрый смех, в котором даже не чувствовалось насмешки. Флоретта прервала его смех поцелуем.

– Пойдем, – шепнула она, – и я докажу тебе раз и навсегда, что тебе незачем смотреть на других женщин. Ибо, мой дорогой, что ты можешь найти на стороне такого, чего у тебя не было бы дома?

Бетюны нанесли им визит, и Жан, видя непритворную радость Флоретты от общения с Николь, понял, что бессилен воспрепятствовать их встречам. Между этими двумя женщинами завязалась тесная дружба, похожая на дружбу Флоретты и Марианны.

– Это очень хорошо, – высказался Клод Бетюн, – для женщины, у которой нет настоящих друзей-женщин. Кроме того, эта дружба благотворно влияет на Николь, а ваша Флоретта получает удовольствие. Вы… надеюсь, вы ничего ей не сказали?

– Нет, – улыбнулся Жан. – Я достаточно хорошо знаю женщин. Они и минуты не могут сохранить тайну.

Однако он был совершенно не подготовлен к тому, что эти две женщины стали неразлучными подругами. Николь бывала в их доме утром, днем и вечером. Слушая ее веселый, счастливый смех, он страдал. А когда видел ее задумчивой, грустной, то страдал еще больше. Он часто замечал, как ее синие глаза наблюдают за ним и в них проглядывает осуждение. В первый раз, когда она потребовала от него, чтобы он рассказал о ее прошлом, Жан отказался, объяснив, что это не принесет ей добра. Казалось, она приняла такой ответ, но он все чаще обнаруживал в ее взгляде сердитое недоумение.

Наконец-то он получил от Бертрана ответ на свое письмо.

“Конечно, Ламон жив, – писал Бертран. – Я его, беднягу, частенько здесь вижу. Почему ты о нем спрашиваешь? Здесь ла Муат и твоя рыжая лиса, мадемуазель Тальбот. Она превращает его жизнь в ад: между ними происходят отвратительные сцены, даже на людях… Здесь все волнуются насчет войны. Я наконец получил паспорта для нас с Симоной, чтобы уехать в Англию. Ты был очень добр, высылая мне деньги, но сейчас у меня возник замечательный план! Вышли мне, если сможешь, то, что осталось от моей доли наследства. Я открою в Лондоне контору фирмы “Марен и сыновья”. Ты упомянул, что боишься, как бы война с Англией не разорила тебя. Мое отделение фирмы будет для тебя гарантией. Я, как только смогу, стану британским подданным. Ты вложишь как можно больше в мое отделение фирмы. А когда война кончится, присоединишься ко мне. Можешь быть уверен, что английская фирма “Марен и сыновья” никогда не будет изгнана с морей…”

В письме было еще много всего. Но главный факт установлен. Брак Николь с Бетюном оказался незаконным, результатом искреннего заблуждения. А план Бертрана, как сохранить капиталы семьи от превратностей войны, казался вполне выполнимым.

“Но будет ли это патриотичным? – размышлял Жан. – Если разразится война, не получится ли так, что я буду способствовать вооружению врага? Даже мой брат может оказаться врагом? От всего этого голова идет кругом…”

А теперь еще и это осложнение. Рассказать Бетюну, что Николь ему не жена, а любовница, бессмысленно, это только причинит ему боль и ничего не изменит… Черт побери! Неужели в этой жизни нет ничего простого?

Да, все было непросто. Уже в Законодательном собрании сам факт обладания состоянием превращал человека в объект разнузданных нападок. Это сняло у Жана последние сомнения насчет вложения капитала в фирму Бертрана. Если моя страна лишает меня права обладать деньгами, которые я честно заработал, я вынужден ограничить свое участие в ее защите непосредственно борьбой с оружием в руках, ибо она не права, и я должен защищать свои интересы…

На растущую опасность обратил его внимание Пьер.

– Послушай, старина, – сказал он, – я взял на себя смелость купить квартиру в Сент-Антуанском предместье, в которой ты раньше жил. Если они будут продолжать свои нападки, она может тебе понадобиться. Тебе лучше продать этот великолепный дворец…

– Никогда! – зарычал Жан.

– Послушай, не будь упрямым дураком. Францией сегодня управляют люди, потерпевшие поражение во всех своих начинаниях, они – неудачники, безумцы, а их политика – просто зависть, возведенная в религию. Завтра твое бросающееся в глаза богатство может стоить тебе жизни, и Флоретте тоже! Упакуй свои роскошные костюмы и возвращайся на ту квартиру, живи просто, но с удобствами, на людях громко жалуйся на финансовые потери, и тебя оставят в покое…

– В тот день, – решительно заявил Жан, – когда я спрячусь в нору из-за помоечных крыс Парижа, я предпочту умереть. Что же касается вшей, которые за последнее время наводнили Собрание, то они не заслуживают, чтобы я плюнул им в их грязные физиономии. До сих пор, мой друг, я всегда вел себя как мужчина. Если придет такой день, когда они заставят меня скулить, выражая покорность им, в тот день я умру!

Пьер пожал плечами.

– Дело твое, старина, – сказал он.

Утром 20 июня Жан был один в доме, не считая прислуги. Флоретта отправилась вместе с Марианной по магазинам, чтобы купить какие-то шелка, привезенные недавно контрабандой в Париж. Жан сидел в маленьком кабинете на втором этаже, где он часто работал в одиночестве. Там, под замком, вдали от назойливо любопытных глаз чиновников он хранил свои потайные конторские книги, в которых фиксировалось подлинное положение его дел.

В дверь постучал слуга.

– Мадам Бетюн внизу, – доложил он.

Жан в глубине сердца застонал. “Как я могу видеть ее, – подумал он, – вот так – наедине? Каждый раз, когда я вижу ее, все мое тело трепещет от воспоминаний. Думаю, иногда и она почти припоминает все – меня поражает выражение ее лица, похожее на нежность. Впрочем, наверное, это просто мое воображение…”

Он встал из-за, стола, поправил прическу и спустился вниз.

Николь протянула ему свою маленькую ручку.

– Флоретты нет дома? – спросила она.

Жан медленно покачал головой.

– Тогда я должна уйти, – нервно сказала Николь.

– Почему? – насмешливо спросил Жан. – Вы боитесь меня?

Николь разглядывала его смуглое, изувеченное лицо.

– Да, – прошептала она.

– Почему? Из-за моего лица?

– Нет. Я… я не знаю почему. Позвоните, чтобы принесли кофе, месье Марен, и я попытаюсь объяснить…

Жан открыл дверь в маленькую гостиную.

– Прошу, мадам, – предложил он.

Николь села на краешек кресла, глядя на него. Жан не проронил ни слова, пока слуга подавал кофе. Затем он печально улыбнулся.

– Вы собирались рассказать, почему вы боитесь меня, – сказал он.

– Должна ли я? – прошептала она. – Это, я думаю, нечто постыдное.

– Как хотите, – серьезно произнес он. – Я никогда не буду настаивать…

Николь напряглась, и глаза ее вспыхнули синим огнем.

– Я вам скажу. Наверное, я не права. Во всяком случае, я больна от этого, – от того, как я себя чувствую. Я люблю своего мужа. Он самый добрый, самый лучший. Но прошлое мое неизвестно. Я должна спросить вас об одном: была ли я в моей прошлой жизни замужем за вами?

– Нет, – ответил Жан.

– Значит, я сумасшедшая, – в ужасе прошептала Николь.

– Почему вы так думаете? – спросил Жан.

– Потому что… потому что… о, Жан, я не могу сказать этого!

– Вы назвали меня Жаном, – заметил он. – Вы никогда раньше так ко мне не обращались…

– К вам не обращалась. Но бесчисленное количество раз к себе самой, когда я одна. Я вынуждена останавливать себя, чтобы не назвать своего мужа “Жан”. Вы спрашиваете меня, почему я боюсь вас, ответ заключается в том, что я боюсь не вас – я боюсь себя! Я смотрю на вас, и мои руки изнывают от желания погладить ваше лицо, как когда-то давно, как будто они гладили вас – сколько раз это бывало прежде? – как будто они привыкли к этому ощущению. Я смотрю на ваш рот, ваш ужасный рот, вечно улыбающийся, словно вы насмехаетесь над Богом и сатаной, и знаю, я точно знаю, как ощущаются ваши поцелуи…

Она опустила голову и дала волю беззвучным рыданиям.

Жан сидел, не двигаясь.

– Я люблю своего мужа. Я люблю его всем своим телом, как должна любить хорошая жена. Но, Жан, скажите мне, у вас есть шрам от старой раны – думаю, от пистолетной пули – на спине слева, под самыми ребрами?

– Да, – мрачно отозвался Жан, – у меня есть такой шрам.

– Откуда я могу знать это? Объясните мне. Откуда я могу знать ваше тело так, как свое собственное? Я приличная женщина, но я знаю, что у вас бронзовая кожа, шелковистая, с небольшим пушком на груди. Знаю, что ваши руки как стальные обручи, а ваш рот…

Она резко встала.

– Позвольте мне уйти, – всхлипнула она, – выпустите меня отсюда!

– Я вас не удерживаю, – сказал он, но уже в следующую секунду она оказалась в его объятиях.

Он ощущал ее рот, сладкий и соленый от слез, неистово жаждущий, дикий, нежный, шепчущий приглушенные слова:

– Жан, мой Жан, мой! Как, когда и где – не знаю, но мой! Я зверь, самка, я не стою и ноготка бедной Флоретты, и все равно, Жан, Жан…

Дверь тихо открылась.

– Простите меня за вторжение, – спокойно произнес Ренуар Жерад, – но это действительно очень важно, Жан…

Они отскочили друг от друга. Краска стыда залила лицо Жан Поля от подбородка и до корней волос.

– Ладно вам, Жан, – засмеялся Ренуар. – Я не блюститель нравственности. Кроме того, у меня нет времени. Уверен, мадемуазель простит нас…

Николь схватила свою шляпку с маленького столика и выбежала из комнаты.

– У вас бесспорно хороший вкус, – заметил Жерад со сдержанным удивлением.

– Послушайте, Ренуар, – захлебываясь, начал Жан, – я не… я не думал…

– А я думал, – пошутил Ренуар. – Кроме того, вы оба одеты, вы в маленькой гостиной, что же тут особенного? Конечно, это в вашем собственном доме, когда ваша жена может в любой момент вернуться – боюсь, должен осудить вашу неосмотрительность. Судить же вашу нравственность я не имею никакого права – уровень моей нравственности еще ниже!

– По какому поводу вы пришли? – проворчал Жан.

– Толпа ворвалась в Тюильри. Они держат короля и королеву пленниками, стараются, думаю, спровоцировать их на какие-то действия, которые дадут этим исчадиям ада повод убить их. На охрану полагаться нельзя, разве только на швейцарцев. Мы должны отправиться во дворец и попытаться уговорить толпу уйти оттуда, и таким образом сорвать замысел якобинцев и жирондистов. Если нам это не удастся, мы должны умереть, если понадобится, защищая их…

Жан вышел из гостиной и взбежал по лестнице. Через две минуты он вернулся со шляпой, пистолетом и тростью.

– Я готов, – сказал он.

Он оказался в маленькой группе, взявшейся охранять покои королевы. Поэтому он не стал свидетелем спокойного героизма Людовика, отказавшегося отменить свое вето, который принял шпагу и, размахивая ею над головой, выкрикивал “Да здравствует нация!” с полным достоинством; он даже надел красный колпак, не выглядя при этом дураком, пока в конце концов не смягчил их, отправив после подлой и трусливой речи Петиона, не отступив ни на дюйм от своих принципов.

Зато Жану довелось видеть, как Мария Антуанетта продемонстрировала свое величие. Одна из последних парижских шлюх Пале-Руайяля остановилась перед ней и заорала:

– Autrichienne! Entrangére![65]

Королева пристально посмотрела на нее.

– Я вам сделала что-нибудь дурное? – спросила она.

– Нет, но вы принесли много вреда нации! – завопила проститутка.

– Вас обманули, – спокойно сказала королева. – Я вышла замуж за короля Франции. Я мать дофина. Я француженка. Я никогда не увижу свою родину. Я не буду счастлива или несчастна нигде, кроме Франции. Когда вы меня любили, я была счастлива.

К изумлению Жана, шлюха расплакалась.

– О, мадам, – всхлипывала она, – простите меня! Я вас не знала. Я вижу, вы были очень добры…

Сантер, революционер-пивовар из Сент-Антуанского предместья, грубо схватил ее за руку.

– Эта девка пьяна! – заорал он и силой оттащил ее от королевы.

Жан шагнул к нему.

– Сантер, – сказал он сквозь зубы, – я знаю, почему вы сделали это. Не хотите, чтобы они правили, так ведь?

– Да, черт меня возьми, не хочу! – выкрикнул пивовар.

– А я хочу. Если вы еще раз откроете свой отвислый рот, я всажу двойную порцию свинца в ваши кишки. И не говорите мне, что ваши друзья разорвут меня на куски, меня это не волнует. Я пришел сюда, готовый умереть…

Сантер уставился на него.

– И что бы вы ни сделали, – Жан четко, без всякого выражения выговаривал слова, – вам это не поможет. Потому что к тому времени вы, мой друг, будете мертвы.

Сантер отшатнулся от него и поспешно выскочил за дверь.

Жан вернулся к королеве.

– Благодарю вас, месье Марен, – сказала Мария Антуанетта.

Когда после долгих часов это испытание кончилось, Жан Поль разыскал Ренуара Жерада.

– Ренуар, – устало сказал он, – зачисляйте меня в вашу роту. Завтра же я начну строевую подготовку.

– Отлично! – улыбнулся Жерад. – Могу держать пари, половина армии состоит из мужчин, которые от чего-то сбегают…

– Что вы имеете в виду? – спросил Жан.

– Вы это знаете так же хорошо, как и я, – пошутил Ренуар, – так чего ради я буду утруждать себя и рассказывать вам?

К тому времени, когда они наконец выступили из Парижа на север, навстречу смерти и славе, Жан Поль стал настоящим солдатом. Тридцатого июля они промаршировали по Елисейским полям, а в это время в другом конце Парижа в город входили марсельцы, сплошь бандиты, распевая новую песню Руже де Лиля “Военная песня для Рейнской армии”.

Жан слышал эти трубные звуки, отдававшиеся гулко в его крови:

Это было великолепно, захватывающе, грандиозно. Жан мог разглядеть темную головку Флоретты и прижавшуюся к ее плечу светлую голову Николь.

Но он был уже слишком далеко, чтобы разглядеть слезы на их лицах.