Савелий Крамаров. Сын врага народа

Враг народа (Необходимое предисловие)

Начало эпохи повальной секретности в России следует отнести к середине двадцатых годов прошлого века, после Октябрьского переворота, когда возникла цензура и, как считали власти, образовалось невиданное прежде вражеское окружение, внешнее и внутреннее.

До революции главными врагами царской власти были большевики. Царская охранка располагала обширными данными об их деятельности, включая материалы о числе и составе партийных ячеек, и всячески препятствовала объединению большевиков с меньшевиками, чьи политические платформы во многом совпадали. Февральская революция и лично первый министр юстиции Временного правительства Александр Федорович Керенский разогнали жандармские отделения, запылали кострами полицейские архивы, и лишь часть из них удалось спасти и переправить в Америку, где они до сих пор хранятся в библиотеке Стенфордского университета. И когда Керенский решил покончить с большевиками, нужных ему архивов под руками не оказалось. Объявленная им амнистия всем без исключения политическим заключенным позволила многим бандитам и другим уголовникам выдать себя за большевиков и очутиться на воле. Один из них — головорез и убийца Соколов — принимал участие в расстреле царской семьи и потом разъезжал по стране с чтением лекции «Как я убил царя».

Истинная суть многих вождей, пришедших к власти, оказалась неизвестной или вымышленной. Не исключено, что кое-кто из них прежде работал на царскую охранку. И только недавно выяснилось, что родоначальник советской спецслужбы Феликс Дзержинский не всегда был столь железным, каким себя представлял и теперь выглядит в умах своих последователей. А происходил из старинного шляхетского рода, далеко не бедного. Семья владела 92-мя десятинами земли, которые Дзержинские сдавали в аренду. Феликсу было семь лет, когда после ссоры на охоте кто-то из братьев — Феликс или Станислав — нажал на курок ружья, лишив жизни сестру Ванду. Мать сделала все для того, чтобы это осталось тайной. Летом 1917 года Станислава убили бандиты, и единственным хранителем страшной тайны остался Феликс, который эту историю никогда не вспоминал. Из-за того, что считался политическим преступником, брату Казимиру высшее образование пришлось получать за границей. Он уехал в Германию. А в 1935 году вместе с женой Люцией вернулся в Белоруссию. Во время войны жена работала на немцев переводчицей, но была связана с партизанами и спасла свыше 700 человеческих жизней, за что сама, как и муж, поплатилась жизнью. Самый младший из Дзержинских, Владислав, стал профессором по нервным болезням, отказался сотрудничать с немцами и тоже был ими расстрелян. Одна семья — и такие разные судьбы ее членов. Одни братья спасали от смерти людей, другой многим тысячам подписывал смертные приговоры. Прожив в родовом поместье до десяти лет, Феликс поступил в Первую мужскую Виленскую гимназию, в которой проучился лишь до восьмого класса. В Дзержинове, родовом поместье Дзержинских, до сих пор существует фотоэкспозиция семьи. На одном из фотоснимков представлен щеголь с кокетливо закрученными усами, в модном костюме, с длинной сигарой в зубах. Это и есть Феликс Эдмундович. Под фотографией его цитата: «Аскетизм, который выпал на мою долю, так мне чужд». Можно поверить. На другой фотографии он — господин в мягкой фетровой шляпе и изящном костюме, вполне доволен своей жизнью в буржуазном мире. И лишь на своем последнем фото Дзержинский до странности похож на создателя Красной армии Льва Давидовича Троцкого. Своеобразная игра природы. Неужели это невинное сходство и послужило причиной загадочной смерти «железного рыцаря» революции? Даже случайная похожесть бородок могла раздражать Сталина, и весьма сильно.

Как и Дзержинский, Иосиф Джугашвили (Сталин) не получил полностью образования. В Туруханске, находясь на поселении, он соблазнил четырнадцатилетнюю девочку, у которой от него родился ребенок. И другая женщина была от него в положении. Поэтому его побег из Туруханска вряд ли можно объяснить одним неодолимым желанием побыстрее совершить революцию в России. Он прикладывает все силы для того, чтобы сначала добиться расположения Ленина, а затем освободиться от него и занять вакантное место вождя. Когда Сталин впервые увидел Троцкого, то издал дикий гортанный звук, чему были свидетели, видные партийные работники. Звук более походил на крик, но не человеческий, а звериный, в котором сквозило изумление от увиденного, понимание того, что он тут же не может уничтожить этого интеллигентного вождя, глубины ума которого он никогда не достигнет, ни при каких усилиях, и остается только одно для того, чтобы занять его место, — это постепенно дискредитировать Троцкого, ждать его промахов, а лучше — придумывать их, чтобы было легче и удобнее в конце концов избавиться от него и массы его сподвижников.

Сталин не боялся Ленина. Тот был многословен, много писал непонятного и спорного и слабо разбирался в людях своего окружения, в отличие от Троцкого, знающего цену каждому революционеру и способному дать характеристику даже писателю, даже в газете «Правда», где защищал от нападок Бухарина декадента Сергея Есенина. «Придется и мне покорпеть над книгами, — подумал Сталин, путающий Гоголя с Гегелем, — писатели умеют влиять на умы людей».

Он долго размышлял над тем, как и чем отличиться от Троцкого — военного главковерха и признанного оратора. И решил до поры до времени отмалчиваться, а если придется говорить, то резко и требовательно, приводя в пример бога революции — Ленина. Кто осмелится спорить с Лениным−Сталиным, когда их портреты начнут рядом колыхаться на знаменах? Ленина тогда уже не будет. Он слабоват здоровьем, некоторые недуги его неизлечимы. В крайнем случае через кого-нибудь можно будет припомнить Ленину его грешки, припугнуть его. Он запретил членам партии проводить экспроприации, то есть ограбления банков, но для нужд партии не хватало средств. Поэтому, с ведома Ленина, на время ограбления большевики выходили из партии, а потом их принимали обратно, вместе с деньгами. Впрочем, об этом лучше забыть. И о том, что Ленин не позволил адвокатам-большевикам защищать в Думе членов партии, которые высказывались за поражение в войне с Германией. Хитрец Ленин — хотел заполучить мучеников. Организовать вокруг них политическую спекуляцию. Но его планы сорвал Керенский, спас от смертной казни думцев-большевиков. Нет, об этом лучше забыть. Наоборот, после смерти Ленина нужно будет поклясться на его могиле свято продолжать дело почившего Вождя и построить ему сотни памятников. Почему сотни? Тысячи! Российский люд привык к монархии, Богу, и Сталин дает ему его. В памятниках — Ленина, в реальности — себя. Но пока. Пока… Как бороться с военной славой Троцкого? Подвергать сомнению те или иные его поступки? Но ещё свежи в памяти многих людей факты революций. Придется действовать постепенно, внушать людям, что сейчас именно Сталин истинно военный руководитель. Как это сделать? Для начала… «Придумал! — обрадовался Сталин. — Надо всегда появляться перед народом в военном обличье — в кителе, конечно без погон, во френче, галифе поверх сапог. Даже для лета, для жары пошить такой же костюм, но белого цвета. А на голову необходимо нацепить военную фуражку». Ленин, чтобы выглядеть ближе к массам, носил кепку и закладывал руки в карманы, отодвигая фалды пиджака. Дешевый приемчик. Военный костюм куда солиднее, авторитетнее и со временем выбьет у толпы знание того том, кто был на самом деле главковерхом революции. А для непохожести на многих начал пользоваться курительной трубкой. Он не христианский Бог, ему нужны другие Божественные атрибуты вместо нимбов и ангелов. Он будет попыхивать трубкой, сверкать до блеска начищенной звездочкой на фуражке… Чем не новый бог? Троцкий с ним воевать не станет, но свою точку зрения будет отстаивать с пеной у рта, а Сталин в ответ начнет глубокомысленно попыхивать трубкой и вынимать ее изо рта лишь для того, чтобы вымолвить: «Это — контрреволюция!» Но одним этим вряд ли победить врага, у которого множество сторонников. И пока еще весьма сильных. Сталину донесли, что с Троцким дружит и беспрестанно ходит за ним крупный партийный работник-коминтерновец Карл Радек. Друг Сталина — Ворошилов — назвал его хвостом Троцкого, на что Радек немедленно отозвался стихами: «Голова у Ворошилова мусором завалена. Лучше быть хвостом у Троцкого, чем задницей у Сталина». Возмущенный Сталин при встрече с Радеком зло заметил ему: «Говорят, что вы придумываете про меня анекдоты». — «Ничего подобного, — отозвался Радек, — по крайней мере, последний анекдот о том, что вы вождь мирового пролетариата, придумал не я». У Сталина от возмущения перехватило дыхание. Слова застряли в горле. Раздражали и другие «оппоненты». Театральный режиссер Всеволод Мейерхольд свой спектакль «Земля дыбом» посвятил Троцкому, поэт Маяковский в поэме «Хорошо» посвятил Троцкому несколько хвалебных строк…

Сталин решил покончить с Троцким и его последователями. 3 января 1928 года ГПУ вызвало Троцкого по повестке, но он не явился. Отказался выехать в Астрахань, считая, что его здоровье, подорванное малярией, не выдержит влажного Каспия. Тогда Сталин на 16 января 1929 года назначил высылку Троцкого в Алма-Ату в соответствии с 58-й статьей, за контрреволюционную деятельность. Но депортацию пришлось отложить. Тысячи людей окружили поезд, на котором Троцкий должен был следовать в Среднюю Азию, многие легли на рельсы перед ним. Тогда было решено тайком отправить Троцкого на другой вокзал в иное время, чем было объявлено. Перед этим он закрылся в своем кабинете. Офицер, взломавший дверь кабинета, оказался его бывшим охранником в военном поезде времен Гражданской войны и, увидев легендарного начальника, забормотал: «Застрелите меня, товарищ Троцкий, застрелите!»

Но Троцкий успокоил офицера и даже убедил его выполнить приказ. На маленькой станции, в пятидесяти верстах от Москвы, вагон с Троцким и его семьей прицепили к поезду, направлявшемуся в Алма-Ату. Легче было расправиться с его друзьями, объявленными троцкистами и выброшенными из большевистской партии.

Однажды, на сочинском пляже, Сталину доставили первую книжку Троцкого, изданную за рубежом. Сталин впился в ее строчки, не замечая ни палящего солнца, ни принесенного ему обеда, забыв о брошенной на песок трубке. Он закончил чтение уже при лучах заходящего солнца и с перекошенным от злости лицом бросил книжку в море: «Пропади ты пропадом!» И он понял, что пока живет на свете этот человек, не знать его душе покоя. Он не успокоился даже тогда, когда ледоруб Меркадера врезался в затылок Троцкого, даже когда увидел кинокадры о похоронах своего врага № 1, А сколько врагов еще осталось на свободе? Несчитаное количество! Разбираться с каждым из них — не хватит жизни. «Придумал! — обрадовался Сталин. — А не назвать ли их «врагами народа»»? Врагами не только лично его, Сталина, но и всего советского народа? Хотя «враг народа» — слишком обтекаемое определение… Ну и что? Может быть, именно поэтому самое подходящее. Враг, и точка, и нечего разбираться. И если враг не сдается, то его уничтожают. Даже если сдается, признается, что он есть враг, все равно не будет ему пощады. Смерть врагам народа! Кого к стенке, кого на каторжные работы. Дешевой рабсилой можно будет обеспечить самые тяжелые стройки и производства страны в самых труднодоступных районах, на Севере, Колыме, Камчатке… Надо разослать по районам всей страны разнарядку на поставку врагов народа. «Никакой пощады троцкистам, меньшевикам, эсерам, всем подозреваемым в шпионаже на вражеские разведки — недобитой буржуазии, кулакам, вредителям производства, церковникам, всякого рода оппортунистам, независимо от звания и профессии — ученым, врачам, работникам искусства, сочувствующим вражеским элементам, тем, кто любит распускать языки! Всем умникам! Всем, кто уклоняется от генеральной линии партии или даже способен на это! Очистим страну от бешеных псов империализма!»

До позднего вечера, а зачастую и ночью, горел свет в рабочем кабинете Сталина, подписывающего расстрельные и другие карательные списки.

Неустанно трудились расстрельные команды Феликса Эдмундовича, а позднее — Ягоды, Ежова, Берии. Поток крови залил Россию. На одной Колыме погибли 700 тысяч заключенных, а корабли с рабсилой шли и шли в Ванинский порт. «Будь проклята та Колыма, что названа славной планетой! Сойдешь поневоле с ума, отсюда возврата уж нету…»

Изо всех сил старались угодить Вождю те, кто был ничем, а при нем стал всем. Смерть оборвала злодеяния тирана, и родились стихи: «Морозное и вьюжное прошло. Но падал снег. Не жизни — смерти нужный скончался человек. Наивные, как дети, ушли народы в плач. Впервые на планете оплакан был палач!»

Не вернуть погубленные жизни, не исправить искалеченные жизни, но правду о них рассказать необходимо. Статистика, насколько смогла, подсчитала количество узников ГУЛАГа, в число которых вошел отец героя этой книги Виктор Савельевич Крамаров. Во много раз большим было число членов семей так называемых «врагов народа», своего рода неучтенный семейный ГУЛАГ, где оказался известный артист и мой друг Савелий Викторович Крамаров.

В 1994 году, во время последнего приезда Савелия в Москву, я рассказал ему о том, что в приемной КГБ на Кузнецком Мосту он может ознакомиться с делом своего отца. Лицо Савелия посуровело, холодным блеском загорелись глаза:

— Я обязательно это сделаю.

— За месяц до приезда напиши заявление. Розыск дела занимает немалое время.

— Спасибо. Все сделаю как надо, — заключил Савелий, и я заметил набежавшую на его ресницу слезу. Я знал, что Савелий страшно переживал горестную судьбу отца и узнать что-либо о его жизни было заветной мечтой. Но жизнь Савелия оборвалась раньше, чем он смог воплотить эту мечту. Оставались вдова, дочь, и я решил ради них, ради светлой памяти о своём друге найти дело его отца и рассказать о нем родным, живущим в Америке, и двоюродному брату Виктору — москвичу. Вдова Савелия Наталья Крамарова-Сирадзе прислала мне из Сан-Франциско нотариально заверенную доверенность на ознакомление с делом отца мужа.

Я сижу в приемной КГБ у кабинета работника, которому подавал заявление. Он заметил меня, но прошел мимо в кабинет и закрыл за собою дверь. Прошел час, но дверь не открывалась. Наконец за пятнадцать минут до конца работы приемной работник жестом приглашает меня зайти в кабинет.

— Что у вас?

— Я подавал заявление о розыске дела Виктора Савельевича Крамарова, — говорю я и протягиваю работнику доверенность.

— Помню, — хмуро говорит он, — но что вы принесли?

— Доверенность от жены Савелия Крамарова.

— Ему она жена, а кем приходится его отцу? — возмущенно произносит он. — Всего-навсего невесткой!

— Да, — соглашаюсь я, — но других, более близких родственников у Савелия Крамарова нет. К тому же именно вы в этом кабинете просили меня принести доверенность именно от его жены. Я сделал то, что вы просили.

Работник смущается.

— Ладно, — снисходительно произносит он, — если дело личное, то покажем полностью. Если групповое — частично, те места, что связаны с подсудимым.

— Он реабилитирован полностью, — замечаю я.

— Не придирайтесь. Я оговорился, — бросает мне работник, — Ждите, вам позвонят, когда дело будет готово к показу.

И вот через пару недель я сижу в уже знакомой мне небольшой комнатке приемной КГБ за обыкновенной ученической партой с поднимающейся крышкой. Здесь я знакомился с делом своего отца, Стронгина Льва Израилевича, бывшего директора Государственного издательства еврейской литературы, осужденного по 58-й статье, пункт 10, якобы за издание националистической литературы. Сейчас я здесь нахожусь один, а в 1956-м году, когда начался процесс реабилитации невинно осужденных, за партами не было свободных мест. Сидели родные осужденных, читали их дела, и многим становилось плохо, кое-кому даже вызывали «скорую». Читать дикие признания родных, выбитые зверскими пытками, — на это не у всех хватало сил. В комнатке пахло валидолом и валерьянкой. Раздавались вздохи и даже стоны. Печальная и незабываемая картина. Я подумал, что в какой-то мере хорошо, что Савелий не увидел дело своего отца, избежал нервного стресса. На его долю и без того выпало немало переживаний как на сына врага народа. Об этом рассказывает книга. А сейчас передо мной лежат документы, которых Савелий не видел.

Основное обвинение, предъявленное отцу: «Использовал трибуну советского суда для антисоветской агитации, вызывая недовольство существующим строем у окружающих».

Адвокат по профессии, с отличием окончивший юридический факультет Киевского университета, проходил практику в Верховном суде СССР, что на Поварской улице, после окончания аспирантуры был принят на работу в Московскую коллегию адвокатов. В 1937 году участвовал как защитник в инсценированных НКВД процессах против «врагов народа», пытался найти смягчающие обстоятельства в действиях подзащитных и находил, включал их подвиги в годы Гражданской войны, ударный и оцененный правительственными наградами труд в послевоенном строительстве, что и послужило поводом для обвинений против него самого. Особым совещанием при НКВД было решено: «Виктора Савельевича Крамарова за контрреволюционную деятельность заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на 8 лет, считая срок с 14 марта 1938 года». Подпись: «Ответственный секретарь Особого совещания И. Шапиро. Верно: Старший оперуполномоченный 4-го отделения 5-го отдела УМГБ по АК лейтенант Мазалов».

Через полгода мне удается выбить, в буквальном смысле этого слова, после многочисленных звонков и запросов две фотокарточки отца Крамарова (обе в профиль), кстати, не приклеенных к делу, а прикрепленных к нему тесемками, след от которых виден на фото. На первой фотографии отец Крамарова выглядит сравнительно добрым, крепким, моложавым. Он — юрист и понимает, что никаким вредительством не занимался, и надеется на скорое освобождение. Фотография сделана сразу после ареста. На второй фотографии, после допроса и пыток, кажется, что присутствует совсем другой человек — осунувшийся, поблекший, с глубокой морщиной, возникшей между глаз, но не потерявший уверенность в своей невиновности, с прищуренным, но волевым взглядом. Увы, надеждам его на досрочное освобождение или на то, что сфабрикованное дело будет признано ошибочным и отменено, не суждено было сбыться. Полностью отбыв срок заключения в Усвитлаге, он был освобожден из-под стражи 13 марта 1946 года. Жил в городе Бийске. Работал юрисконсультом в конторе «Заготзерно». В деле находится справка об обнаружении при обыске имущества Виктора Савельевича Крамарова: профсоюзный билет, расческа и семейная фотография. Жил один, снимал комнату у местной жительницы. Пребывать на свободе ему оставалось немногим более трех лет.

1 марта 1950 года он был снова арестован по ордеру № 24 на основании «Постановления об избрании меры пресечения». За что? Оказалось, за те же «грехи», что в 1938 году, за что уже отбыл полный срок заключения. И уже 6 марта 1950 года его допрашивает в городе Барнауле старший лейтенант Киселев.

Вопрос: За что вы были арестованы в 1938 году?

Ответ: В 1938 году я был арестован и обвинялся в том, что якобы состоял в контрреволюционной организации, существовавшей среди коллегии защитников г. Москвы.

Вопрос: В чем конкретно выражалась ваша антисоветская деятельность?

Ответ: Никакой антисоветской деятельностью я не занимался, так как ни в какой контрреволюционной организации не состоял. Более того, я ничего не знал об ее существовании.

Вопрос: В процессе следствия 1938 года вы давали подтверждающие показания по вопросу вашей причастности к контрреволюционной организации. Почему вы отрицаете это сейчас?

Ответ: Действительно, тогда я признавал, что занимаюсь антисоветской деятельностью. Сейчас я это категорически отрицаю, потому что этого ничего не было.

Следователь Киселев задумался. Он знал, что по делу, по которому привлекался Крамаров, были разрешены спецмеры, то есть пытки. След от них и сейчас виден — шрам на носу. Следовательно, предстояло повторить прежний приговор, а чтобы отличиться, нужно найти новые факты контрреволюционной деятельности Крамарова, уже после освобождения, в Бийске. Поэтому 2 марта 1950 года следователь Асямов допрашивает четырех свидетелей — сотрудников бийской конторы «Заготзерно», где юрисконсультом работал Крамаров. Всем им следователь задает один и тот же вопрос: «Что вам известно об антисоветской деятельности Крамарова»? И от всех получает одинаковый ответ: «О фактах антисоветской деятельности Крамарова ничего не знаем и никогда не слышали от него антисоветских высказываний».

Следователь задерживает директора конторы Никиту Павловича Ревякина, орденоносца, дважды раненного на войне, бывшего замполита роты.

Вопрос: Никита Павлович, вы и ваши сотрудники ответили на мой вопрос, словно под копирку, не сговорились ли вы выгородить Крамарова?

Ответ: А чего его выгораживать? У кого ни спросите, каждый скажет, что он грамотнейший работник, свое дело знает досконально.

Вопрос: Не высказывал ли он недовольство чем-либо?

Ответ: Было дело. Шумел, и не раз.

Вопрос: Уточните, по какому поводу.

Ответ: Бланки для отчетности не завозили, а как отчитываться без бланков? На чем? Вот он и поворчит насчет этого, а потом линейку в руки, карандаш — и сам эти бланки рисует. Аккуратнейший человек.

Вопрос: Вы его даже хвалите. А ведь он отсидел восемь лет. Не накопилось ли у него недовольство нашей властью? Не говорил ли он чего-либо антисоветского?

Ответ: Я уже показывал. Не говорил.

Вопрос: А под хмельком? Неужели не развязывал язык?

Ответ: Да не пил он, еврей. У меня в роте были евреи. Тоже непьющие.

Вопрос: Может, с хозяйкой своею делился разными мыслями? У вас зерно не горело?

Ответ: Бог миловал. Не горело. Каждый год план по заготовкам выполняем. Вы нам Крамарова оставьте. Лучшего юриста во всей округе не сыщешь!

Вопрос: Никита Павлович, можно, я эту вашу отсебятину выброшу из протокола? Она к делу не относится. Ладно?

Ответ: Не надо. Пусть остается. Нам этот работник нужен!

После допросов Виктор Савельевич Крамаров проходит медицинское обследование. Как и после первого суда. Перед высылкой. Заключение: «Обнаружена миокардистрофия, к физическому труду годен ограниченно».

16 марта 1950 года выносится заключение и. о. начальника УМГБ по Алтайскому краю полковника т. Черемисова и прокурора, старшего советника юстиции т. Верещагина: «В отношении обвиняемого Крамарова Виктора Савельевича, 1900 года рождения, считаем необходимым применить меру наказания — ссылку на поселение».

7 июня особое совещание при министре государственной безопасности Союза ССР постановляет: «Крамарова Виктора Савельевича за участие в меньшевистской эсеровской организации сослать на поселение в Красноярский край. Выдан наряд для этапирования в ссылку 18 июля 1950 года».

Поражает вопиющая политическая безграмотность членов особого совещания, не знающих, что эсеровская организация меньшевистской быть не может. Это — две различные партии. Постановление подписывает начальник секретариата особого совещания. «Верно» — подписывает секретарь Крюкова. Для них юридическая правильность осуждения — мелочь. Они делали главное: поставляли властям «врагов народа» — рабсилу.

15 августа 1950 года Виктор Савельевич Крамаров этапируется в Туруханский район Красноярского края. В боковом кармане арестантской робы лежит его фотография с малышом на руках — сыном Савелием. Они больше не увидятся, и отец не узнает, кем станет его сын, как на его жизни — сына «врага народа» — отразится судьба отца.

О чем думает заключенный? О том, как выжить, как утолить постоянный голод, как заставить себя не съесть сразу всю пайку, чтобы знать, что у тебя еще есть еда и поможет тебе, когда закружится голова. И ты можешь упасть и не подняться, уснуть на морозе, и тогда конец. Часто посещают думы о семье. Сын подрос, уже ходит в школу. Он сделал для него все, что мог. Для него и для жены. Следователь хотел припаять ему изменную статью. А это значит для подсудимого расстрел, для жены — высылка в лагерь, для сына — детдом и потом, как правило, беспризорничество. Следователь попался зверюга. С семиклассным образованием. Но в чине полковника. Выслужился благодаря своему зверству. Бил нещадно. Старался попасть по голове, говорил, что если вернешься из лагеря, то чокнутый. Во время допросов даже помочиться не разрешал, и видно было, что с нетерпением ждет, когда у ног заключенного образуется лужица, после чего захохочет от радости, от того, что унизил мужчину с высшим образованием. Затем повалит на пол, ткнет лицом в лужицу и сунет под нос протокол, мол, подписывай, что выполнял задания вражеской разведки, дискредитировал советскую власть, все равно отсюда живым и здоровым не выберешься. Савелий Викторович терпел пытки до потери сознания, лишь однажды не выдержал и подписал протокол с обвинением, по которому грозило не более десяти лет. Выбрал из худшего самое благоприятное: жена работает, сын учится. Жаль, весточки от них редко приходят. И больше не придут. Развелась с ним дорогая Бася. Когда он получил из Мосгорсуда бумагу о разводе, то глазам не поверил, чуть с ума не сошел. А потом проплакал всю ночь. А утром подумал, что не могла она сама пойти на развод с ним. Ее заставили. Наверное, грозили уволить с работы, если она не разведется с мужем — врагом народа. А как жить без работы? Да еще с сыном-школьником. Савушка, бедный. Он, видимо, об этом не знает и пусть не узнает никогда. Спасибо ему за теплые письма. Виктор Савельевич понял жену и простил ее, но душу его с той поры охватила неимоверная тоска. За что так искалечили его жизнь? Зачем учили наукам? Дали в Москве жилье, работу. Зачем? Чтобы уничтожить?

Как юрист он понимал, что его, дважды осужденного по одному и тому же делу, не выпустят на свободу. Слишком много знает. Он так горевал и отчаивался, что силы буквально с каждым днем заметно покидали его. Он перестал вырабатывать норму, и теперь лес стал для него непреодолимой стеной на пути домой. Виктор Савельевич Крамаров не вернулся из Туруханска. Дело спецпоселенца Крамарова находится в архиве Красноярского УВД.