Савелий Крамаров. Сын врага народа

Жестокое прозрение

Это было за 356 лет до нашей эры. В ту же ночь, когда родился Александр Македонский, человек по имени Герострат поджег седьмое чудо света — знаменитый храм Артемиды в Эфесе. История гласит, что на допросе Герострат объяснил свой поступок желанием каким бы то ни было способом увековечить свое имя. Тогда в Эфесе был издан приказ: «Забыть Герострата». Но прошло уже несколько десятков столетий, а имя Герострата помнят люди, оно стало синонимом честолюбца, стремящегося приобрести славу путем страшных разрушительных действий. Но до сих пор историки не могут найти, даже предположительно, имена людей, создавших славный храм Артемиды. История имеет странное, но устойчивое свойство — повторяться. И сегодня звучит современно, как афоризм, изречение средневекового философа Эразма Роттердамского: «Иногда побеждает не лучшая часть человечества, а большая». Большая часть нашей страны преклонялась перед вождями большевизма, и имена их не исчезнут из людской памяти и в грядущие столетия, а лучшая часть человечества, умная, честная, благородная, ставшая жертвой нового строя, возможно, умышленно предается забвению. Поэтому я столь много внимания уделил в книге, посвященной жизни и творчеству актера Савелия Крамарова, его отцу, осужденному по 58-й статье Уголовного кодекса, якобы за буржуазную пропаганду. Впрочем, эта статья тоже войдет в историю нашей страны как синоним клеветнического измышления, погубившего миллионы ни в чем не повинных людей, обрекая на мучения их семьи.

Кончилась война, и через месяц-два начали возвращаться с фронта люди. Савелий уверен, что встретит отца, и рано утром, перед занятиями спешит на Белорусский вокзал, благо он недалеко от дома, и после занятий по два-три часа дежурит на платформе. Завидует тем, у кого там назначена встреча. А остальные, в основном женщины, выстраивают в конце платформы живой коридор, надеются, как и Савелий, на счастливую встречу. Перед ним за день проходят тысячи военных, он боится пропустить отца. Жадно вглядывается в их лица. В боковом кармане лежит фотокарточка отца. Когда он видит похожего на него человека, то сверяет его лицо с тем, что на фотокарточке. Сердце дрожит от предчувствия встречи, от волнения прерывается дыхание. Он несколько раз бросался к военным с криком: «Папа! Это я — Савелий!»; они с добротой и нежностью смотрели на него, но отрицательно качали головами, а один признался: «Нет у меня сына. Пойдем жить ко мне. А?» Но тут Савелий замотал головой: «Я своего отца жду. Мы много лет не встречались. Я его никогда не оставлю. Извините».

Приходя домой, Савелий спрашивал у мамы:

— Не приехал?

— Нет, — кручинилась мама, — он бы тебя узнал. У него тоже есть твоя фотография.

На вокзале разгрузились сотни эшелонов с фронта, но отца среди вернувшихся не было.

— У меня буквально разрывается сердце, когда я вижу твои мучения, — неожиданно всплакнула мама, — не приедет папа. Его не было на фронте.

— А где же он был? — побледнел Савелий. — Ведь шла война! Он что же…

— Нет, твой папа не стал дезертиром, и он достойно защищал бы родину, если бы…

— Что если бы? — напрягся и покраснел Савелий.

— Его, наверное, оклеветали, сынок, или вышла ошибка. Я толком не могу объяснить тебе. Но наш с тобою папа, наш замечательный папа, — мама поднесла к глазам носовой платок, — как тебе объяснить?

— Скажи как есть, — пролепетал Савелий.

— Папа осужден, — собрав волю в кулак, вымол вила мама, — он находится в лагере для заключенных. Я уверена, что со временем его оправдают, он не совершал ничего плохого, никому не причинил зла… Но пока… Нам остается только одно — ждать папу.

— Не может быть, чтобы в нашей стране осудили человека ни за что ни про что, — глотая слезы, произнес Савелий.

— Может, — сурово вымолвила мама, — от ошибок не застрахован никто. Я верю в невиновность отца!

— Я — тоже, — растерянно проговорил Савелий, — надо бороться за папу! Доказывать! Надо писать жалобы!

— Я писала. Не помогло, сынок.

— Давай вместе, мама! Ладно?

— Конечно, сынок. Мы не оставим в беде папу. Он сейчас далеко. В Сибири.

Савелий осунулся, поблек, мысли в его голове путались, но одна из них — о невиновности отца — отметала сомнения.

— Я приготовил письмо папе. И пошлю его. Почему вы до сих пор скрывали все от меня? Я уже взрослый человек!

— Такая жизнь, Сава, что тебе придется взрослеть раньше, чем положено по возрасту, — заметила мама, — ты должен быть сильным человеком!

— Постараюсь, мама, — с трудом вымолвил Савелий, слезы Душили его, и он нежно прислонил голову к маминому плечу.

Он в душе долго не мог смириться с горькой судьбой. Выстоял длинную очередь в приемную Ворошилова — Председателя Верховного Совета. Отнес туда прошение о помиловании отца. В очереди простоял три дня. И вокруг него стояли такие же женщины, как его мама, такие же дети, как он, и все они совершенно не походили на родных врагов народа. И у всех них были бледные, грустные лица. Лица людей, переживающих горе. И хотя были они из разных республик, разных национальностей, но говорили на одном языке сочувствия друг другу. Наконец подошла очередь Савелия. Он вошел в большой кабинет, в конце которого за канцелярским столом сидела женщина средних лет в черном костюмчике с белой блузкой. Она приняла прошение Савелия. Открыла широкую папку и аккуратно прикрепила его прошение к массе других. Закрыла папку и кивнула ему головой, как бы говоря, что все, что от нее полагается, она сделала.

Поначалу Савелию казалось, что люди подозрительно глядят на него, словно знают, что он сын врага народа. Потом заметил, что отношение к нему осталось такое же, как и прежде, но об изменении в своей биографии решил помалкивать.

Мама живет надеждой поехать к отцу, буквально отрывая от скромнейшего семейного бюджета по пять — десять рублей в месяц. Она посылает мужу посылки и денежные переводы. Раз в полгода, чаще не разрешается. И перечень продуктов и вещей для посылок ограничен, и переводы денег малы. Мама однажды призналась Савелию, что, на ее взгляд, все эти ограничения не дают папе поправить здоровье, выжить на лесоповале при диких морозах. Она считает, что Савелий уже взрослый человек, ему тринадцать лет, он должен знать правду об отце и писать ему добрые, нежные письма. Она понимает, что это нелегко сделать пареньку, видевшему отца только на фотокарточке, где он держит сына на вытянутых рука, гордится своим крепким и обаятельным малышом. И Савелий старается в каждом письме сказать папе о себе и маме что-нибудь очень приятное. «Дорогой папочка, — начинает он письмо, — мы с мамой чувствуем себя хорошо, часто вспоминаем тебя. Мама говорит, что мы скоро увидимся. Я очень жду нашей встречи. Учусь хорошо. В основном получаю четверки и пятерки». Здесь Савелий лукавил, чтобы не расстроить отца, учился он плохо, по поведению у него была тройка. Классный руководитель не раз вызывал маму в школу, жаловался на Савелия:

— Ваш сын может учиться. У него пятерка по биологии. Наверное, этот предмет ему нравится. И учитель по литературе говорит, что ваш сын иногда задает ему интересные вопросы. Значит, думающий мальчик, но, извините, хулиганистый. Уходит с уроков. Грубит учителям. Откуда это у него?

— Много времени проводит во дворе, — краснеет мама.

— А родители? Вы что, не можете повлиять на него? Пусть вмешается отец, если не помогут слова, то пусть накажет сына. Ничего страшного в этом не будет. Это тоже один из методов воспитания. Может, даже самый действенный. Раньше, при царе, учителям разрешалось бить непослушных учеников линейкой по ладоням. Наш гуманный строй запретил это, но я, извините, иногда с удовольствием применяла бы физические наказания к школьникам. А что я сейчас могу? Поставить вашего сына в угол? А он оттуда строит рожицы и смешит весь класс, отрывает от занятий. Выставишь его из класса — он вообще уходит из школы. Поговорите с отцом. Пусть примет меры.

Мама еще больше краснеет, до корней волос. Она не может сказать учительнице, что отец Савелия осужден, что она весь день крутится, чтобы еле-еле свести концы с концами. Она обещает серьезно поговорить с сыном.

— Он может не закончить школу, у него тройка по поведению! — угрожающе заключает учительница.

Мама бледнеет. Этого она боится больше всего на свете. У нее две мечты: дождаться возвращения мужа и увидеть аттестат Савелия об окончании школы. Потом приедет отец, начнет работать, наладится жизнь в семье, и Савелий поступит в институт. На приезд отца она только надеется, не больше. Вряд ли ему разрешат жить в Москве. Он получил восемь лет, с правом переписки, в одном из писем намекнул, что не признал себя виновным ни в чем страшном, не подписал ни один изменный протокол, хотя очень требовали. Бася понимает, что скрывается под словом «требовали». Значит, били. От других жен, чьи мужья были осуждены по той же статье, она слышала, что следователи пытают подсудимых, особенно сильно в тех случаях, когда они противятся им. От мыслей, что пытали Виктора, она каждый раз едва не сходит с ума, начинаются боли в сердце, и, чтобы прекратить их, она силой воли гонит из головы ужасные мысли, успокаивает себя тем, что Виктор жив, что все-таки вернется домой, точнее — выйдет из лагеря на свободу. Бывшим политическим заключенным не разрешали жить в Москве и еще в тридцати шести городах. Поэтому Бася готовилась к поездке в Бийск. Побывала в недалеком от Москвы городке Александрове, который отстоял на сто один километр от столицы и не входил в список запрещенных городов. «Может жить где угодно, — сказал ей один из адвокатов, прежде работавших в одной с Виктором юридической конторе, — где угодно минус тридцать семь городов», — и передал ей их список. Города Александрова Владимирской области в этом списке не было. Бася поехала туда и ужаснулась, встретив там исхудалого, со впалыми щеками, еле передвигавшего ноги человека в замасленной телогрейке, в рваных кирзовых сапогах, наверняка недавно вернувшегося из лагеря. Она хотела подойти к нему, расспросить о жизни в лагере, может, он тоже отбывал срок в тех же местах, что и Виктор, но не решилась из-за страха, хотя не поняла, что именно испугало ее, наверное, боязнь узнать жуткую правду о лагерной жизни; «Неужели Виктор выглядит так же, как этот бедолага?! — ужаснулась она, но тут же подумала: Пусть. Лишь бы вернулся, лишь бы был жив». Она выходит его» Помогут ее братья и брат Виктора из Львова. Он не забывал Басю, присылал небольшие переводы, видимо, столько, сколько мог. Он был скрипачом и играл в оркестрике в кинотеатре перед началом сеансов.

Бася приехала из Александрова грустная, но не сломленная увиденным. «Значит, есть люди, которые выживают и выходят на свободу!» — потом не раз твердила она себе, когда ее одолевали сомнения и страхи за судьбу Виктора. Он был волевым человеком, но постепенно становился пессимистом, еще на свободе. Поначалу верил, что, будучи адвокатом, сможет помочь людям, но с годами разочаровался в своих былых надеждах и не видел перспективы, просвета для их осуществления. Савелий, не зная об этом, писал отцу бодрые письма о том, что они с мамой очень ждут его. Виктор ответил сыну, что он должен гордиться своей мамой, и сам счастлив, что судьба подарила ему столь верного, умного и надежного друга, что он безумно любит их обоих и живет думами о скорой встрече с ними.

Бася рассказала братьям о жалобе классного руководителя на Савелия, просила воздействовать на него, и когда он приезжал к ним обедать, то получал, помимо еды, большую порцию назиданий о необходимости хорошо учиться и примерно вести себя в школе. Савелий терпеливо выдерживал все их бесчисленные и многословные нарекания, и не только потому, что зависел от них, но и потому, что они говорили правду. Но дяди и тетки не знали, что скрывается за этой правдой, почему Савелий плохо учится и даже хулиганит. Он не мог, боялся им сказать, что некоторые предметы не нравятся ему и поэтому он не готовит уроки по ним. Ему действительно лень заниматься тем, что неинтересно. И хулиганит он не случайно. Ударил одноклассника за то, что тот обозвал его косым. Ударил сильно, чтобы неповадно было другим, и специально играл роль хулиганистого парня, с которым лучше не связываться. Староста класса пригрозил, что с таким поведением и такими отметками Савелия не примут в комсомол, а он этому обрадовался и даже улыбнулся.

— Чего ржешь? — удивился староста. — Не станешь комсомольцем!

— Не стану, — уверенно произнес Савелий, — я сам считаю, что не достоин этого звания.

— Так исправься! — предложил староста.

— Попробую, — нетвердо вымолвил Савелий, — не не ручаюсь, что получится.

— Почему? — спросил староста, — Все в твоих силах!

— Не все, — напористо заметил Савелий, — ведь вы прозвали меня косым, и я буду драться с каждым, кто обзовет меня. Буду драться! А кто примет в комсомол хулигана? Никто! И правильно сделает!

Староста опешил от его слов и, не найдя, что возразить ему, отошел в сторону. А Савелий действительно обрадовался угрозе старосты. Он боялся вступления в комсомол, вернее, того момента, когда придется встать из-за парты и рассказать всему классу свою биографию, в первую очередь — где и кем работают родители. Он боялся признаться в том, что его отец осужден и сидит в лагере. Об этом узнают учителя, вся школа, будут смотреть на него как на сына врага народа, а если он скажет, что считает отца ни в чем не виновным, то будет еще хуже, получится, что Савелий не доверяет советскому суду и сам не лучше своего отца. Могут за это исключить из школы, даже вроде не за это, а придравшись к плохим отметкам и поведению. Савелий терпеливо выслушивал назидания родственников и, опустив глаза, молчаливо хлебал суп.

— Ешь аккуратнее, — заметил ему дядя Лео, и разозленный Савелий, бросив ложку в суп, вдруг бросился к дверям. Он вышел на улицу и заплакал от обиды, но не на дядю Лео и тетю Марию, а на свою судьбу, сложившуюся неудачно, в чем, казалось, винить некого. Потом, через много лет, он поймет, кто поломал его детство, кто будет мешать ему в жизни. Все это будет значительно позднее. А пока он знал, что ему за этот поступок достанется от мамы, он переживал, что доставляет ей неприятности, но переломить свой характер, изменить поведение в школе не мог, не хотел и был рад, когда староста отстал от него с вопросами о вступлении в комсомол.

К удивлению Савелия, мама спокойно открыла ему дверь и ничего не сказала об инциденте у дяди Лео, хотя тот, конечно, успел позвонить сестре.

На следующий день Савелий обедал у другого брата мамы, и никто не делал ему замечаний, тетя на прощанье даже обняла его, погладила но голове и только всплакнула, чем удивила Савелия. Он не любил, когда его жалели. Почему? С какой стати? Он крепкий парень, ловко играет в футбол, его нелегко остановить, когда он рвется к воротам с тряпичным мячиком или пустой консервной банкой, заменяющей его. Он может ответить любому обидчику, даже не испугается более сильного, чем он. Все в школе знали, что если обзовут его косым, то придется с ним драться. Однажды он за это оскорбление бросился сразу на трех парней. Они его здорово отколошматили, но зауважали за смелость и больше не обзывали. И когда он заступился за одноклассника Яшу, которого били только за то, что он был евреем, то отстали и от Яши.

Дядя Лео был на работе, когда Савелию пришла очередь обедать у него; он позвонил по телефону и сказал, что взял билеты на воскресенье, на самый утренний сеанс, на фильм «Тарзан», и они вместе с его мамой вчетвером пойдут в кино.

— Извините, дядя Лео, — сказал ему Савелий, хотя дядя о случившемся в прошлый его приход к нему не обмолвился ни словом.

— О чем ты? — разыграл удивление дядя Лео. — Смотри не проспи. Начало сеанса в шесть утра! Идем в кинотеатр «Первый»!

— Спасибо, дядя! — искренне обрадовался Савелий. — Не просплю!

Он ждал воскресного дня с нетерпением, его одолевала жажда увидеть этот фильм, о котором с горящими глазами, потрясенные увиденным, рассказывали ему двое ребят из класса, два счастливчика, побывавших на этом кинодействе. Чтобы по каким-то причинам не сорвался поход в кинотеатр, Савелий тщательно готовил уроки, примерно вел себя в школе. Наши фильмы Савелий смотрел часто. Пропускала его в кинотеатр контролерша тетя Дуся, проживающая в его квартире, в самой маленькой комнатке. Приехала она в Москву из деревни, где был страшный голод. Устроилась домработницей в семью нэпманов, занимавших всю их теперешнюю квартиру из четырех комнат. Проработала у них два года. Потом нэпманов куда-то увезли. В три комнаты вселили другие семьи, в том числе Крамаровых, а тетю Дусю оставили в той комнатке, где она жила при нэпманах. Для Савелия слово «нэпманы» звучало опасно, даже жутко, они ему представлялись злыми эксплуататорами и жадными капиталистами, а тетя Дуся говорила, что они были добрыми людьми, прописали ее на свою жилплощадь, иначе она не осталась бы в Москве, помогли ее родне, передавая для нее домработнице простыни, кое-что из одежды и сухари. Савелий подрядился выносить мусор, когда он скапливался в ведре тети Дуси, чтобы не выглядело так, что она пускает его на фильмы совсем бесплатно.

Особенно понравилась Савелию кинокомедия «Воздушный извозчик». Шла она в кинотеатре больше месяца и через полгода снова появлялась на экранах. Он смотрел ее не менее десятка раз, помнил до мелочей всю картину, ждал смешного момента, когда в поезде чемодан упадет на голову одного из героев, и каждый раз на этих кадрах смеялся, громко и от души, так громко, что на него оглядывались соседи по ближайшим рядам, но он, увлеченный кинокартиной, даже не замечал их укоризненных взглядов. Ему нравились все фильмы, одни — больше, другие — меньше. «Сердца четырех» он смотрел всего четыре раза. Сюжет из взрослой жизни его не очень затрагивал, хотя в фильме говорилось о пока неведомом ему чувстве любви, но вызывал интерес один из героев картины — наивный, прямодушный, очень скромный, до неловкости, и поэтому смешной, которого играл артист Шпрингфельд, потом почему-то редко снимавшийся в других фильмах. И конечно, Савелий ждал самого конца кинокартины, ждал с нетерпением. Когда у влюбленных героев кончались недоразумения и споры и сердца четырех разобрались в том, кто кого любит, и провожали одну из пар, уезжающих на электричке в Москву, на экране внезапно появлялся маленький человечек, с пылающими глазами, резкий в движениях, говорящий с грузинским акцентом. Он вбегал на платформу, когда электричка уже тронулась, и, взмахнув от досады руками, пускался догонять ее, задрав подбородок. Зал покатывался от смеха, и Савелий, наверное, смеялся больше всех и даже захлопал, когда этот смешнейший человечек с невероятными усилиями, выпучив от дикого напряжения глаза, все-таки вспрыгивал на подножку электрички. Савелий запомнил его фамилию — Геллер, видел в других фильмах, где он тоже играл маленькие роли, но не так ярко, как в фильме «Сердца четырех». Его пленяла актриса Людмила Целиковская, самая красивая, по его тогдашнему разумению, девушка на свете, нравилось, как искренне и нежно она пела песенку: «Любовь никогда не бывает без грусти, а это приятней, чем грусть без любви». Другая героиня, которую играла актриса Серова, почему-то вызывала у Савелия жалость, хотя внешне была волевая и целеустремленная. Он интуитивно чувствовал, что в ее душе таится печаль, наверное, как и в мамином сердце. Ведь мама тоже редко улыбалась, но при этом грусть не сходила с ее лица.

И еще был артист, за игрой которого Савелий наблюдал с невообразимым упоением. Любимец всех ребят в школе и во дворе; даже тетя Дуся, перевидавшая все фильмы за последние двадцать лет, ведь сразу после исчезновения нэпманов она устроилась в кинотеатр контролершей, даже тетя Дуся признала его как самого лучшего артиста, — впрочем, и другие взрослые смеялись над его комичными героями не меньше, чем ребята. Савелий на всю жизнь запомнил его — Петр Мартынович Алейников. Он играл в фильмах «Трактористы» и «Большая жизнь» разгульного, но своего в доску парня, который во втором фильме разоблачал шпиона, устроившего на шахте обвал. Любил выпивать, ленился работать, но был своим, советским по духу парнем и в фильме «Семеро смелых» исправлялся совсем, становился хотя и смешным, но славным покорителем Севера, В народе его называли Ваней Курским, по имени героя в фильме «Большая жизнь». Дома Савелий попытался изобразить его, пел его песенку из кинокартины «Трактористы»: «Здравствуй, милая моя, я тебя дождалси. Ты, мой друг, ко мне пришла, я и растерялси». Повторял при этом его движения, старался подражать голосом, но не получалось, отчего Савелий расстроился, так как ему очень хотелось походить на этого артиста. Позднее Савелий поймет, что Петр Алейников был своеобразным и неповторимым артистом, воистину русским народным комиком, говорившим напевно, как, наверное, говорили люди, живущие на берегах Волги, души его героев были открытыми нараспашку, он говорил что думал — конечно, соблюдая сценарий, может, порою именно то, что внушали людям власти, но так искренне, что ему без колебаний верили зрители. Петр Алейников был настолько популярен в народе, что даже взрослые по нескольку раз ходили смотреть его в одном и том же фильме. Потом его перестали снимать, и он очень переживал это. Стал выпивать в жизни больше, чем его киногерои. Однажды он появился в фильме «Глинка», в роли Пушкина. Очевидно, режиссер специально снял его в этом фильме, чтобы привлечь к нему внимание. Но там Алейников играл немую роль. Его Пушкин молчал во всех эпизодах, только скрещивал на груди руки и перекладывал ногу на ногу, вызывая даже этими движениями смех в зале. Внешне был очень серьезен, но даже в роли великого поэта, к тому же удачно загримированного и на самом деле похожего на Пушкина, зрители пытались увидеть Ваню Курского и смеялись, выдавая желаемое за действительное. Больше Алейникова не снимали, то ли потому, что кто-то позавидовал его популярности, то ли оттого, что посчитал его героев, лентяев и выпивох, не характерными для самой передовой в мире страны. Но этот же кто-то в те же годы — конца войны и послевоенные пропустил на экраны кинотеатров целый букет прекрасных американских фильмов. Возможно, это объяснялось тем, что катастрофически не хватало отечественных кинокартин, падали сборы. Даже при росте государственного антисемитизма приходилось часто показывать фильм «Искатели счастья», фильм в основном о смелых и сильных евреях, покорявших дальневосточную тайгу в Биробиджане, с прекрасной музыкой Исаака Дунаевского, песню которого «На рыбалке из реки тянут сети рыбаки» с припевом: «Больше дела, меньше слов», актуальным даже сегодня, тогда запела вся страна. Картина невольно вызывала симпатию к евреям, тем более что шутки из нее вошли в народ, такие, как высказывание переселенца-охотника: «Лева, пойдем в лес. Есть шанс убить медведя» и вопрос переселенца, роль которого играл великолепный актер еврейского театра Вениамин Зускин, вопрос к капитану судна, везущего переселенцев по реке Бире: «Скажите, пожалуйста, сколько стоит этот пароход?» — «А что, вы собираетесь его купить?» — «Нет. Просто так — интересно».

Этот фильм Савелий смотрел тоже множество раз, так как был евреем, но чтобы не испытывать в школе лишние унижения, скрывал это, смотрел его с гордостью, оглядываясь на лица зрителей, сопереживающих героям и видящих, что евреи такие же люди, как и они сами, не без недостатков, но ничем не хуже других. Через многие годы, отдыхая в Ялте, Савелий снова пошел на этот фильм, но некоторые зрители уже по-иному воспринимали даже шутки из него, смеялись зло и оскорбительно.

В ночь перед походом на «Тарзана» Савелий несколько раз вскакивал с кровати, боясь проспать и не успеть к началу фильма, разбудил маму в половине пятого. Она встала, быстро приготовила завтрак. Мама никогда не препятствовала увлечению сына кинофильмами, даже зная, что из-за них он иногда прогуливает школу, ведь тетя Дуся могла пропускать его без билета только на утренние и дневные сеансы, когда зал еще не был забит до отказа. Но не таким был фильм «Тарзан». Первый сеанс начинался в шесть утра» последний — после полуночи, и даже на них нужно было выстоять громадную очередь, чтобы достать билеты. Дяде Лео, как подарок, продал их кто-то из заболевших сослуживцев. Савелий знал, что это фильм американский, что Тарзана играет легендарный пловец и артист Вейсмюллер, мировой рекорд которого на стометровке вольным стилем, по времени меньше минуты, незыблемо держался много лет. В зале погас свет, и на экране появились знакомые по другим американским картинам титры: «Фильм взят в качестве трофея у немецко-фашистских захватчиков». Савелий вспомнил слова дяди Лео о том, что без американской помощи оружием, машинами и продуктами, без американских подводных лодок и «студебеккеров», тушенки и шоколада и — главное — без открытия ими второго фронта, пусть даже с опозданием, как считали наши власти, было бы труднее победить немцев. Американцы и англичане еще числились нашими союзниками по войне с фашизмом, и, наверное в результате большой выручки от проката их фильмов, тем более взятых в качестве трофея у немцев, был разрешен показ «Тарзана» и других интереснейших кинокартин о жизни, неведомой Савелию и всем советским людям, жизни сложной, не похожей на нашу, где все было ясно и правильно, судя по газетам, книгам, спектаклям и киносценариям. Но вот начались необычайные приключения Тарзана, человека-обезьяны, смело перелетавшего на лианах по джунглям, дружившего с самыми хищными зверями, выручавшего собрата от погони за ним злых людей, мечтающих засадить его в клетку, и Савелий забыл обо всем, увлеченный фильмом. Когда кинокартина поражала его сознание, он открывал от удивления рот, и сейчас разинул его настолько смешно, что улыбнулась мама. Однажды она в присутствии дяди Лео и его жены сказала, и очень уверенно, что Савелий станет киноартистом. Засмеялись дядя Лео с женой, сам Савелий, а мама только улыбнулась горделиво, не отказываясь от своего предсказания.

— Стал бы человеком, — вздохнула тетя Мария.

— А я что, не человек? — не видя особого подвоха в тетиных словах, все же возразил ей Савелий. — Школу закончу. Обязательно. А там посмотрим! Чем черт не шутит… Может, и стану киноактером. Может… — сказал он, сам не веря себе, так от смущения и волнения скосив глаза, что на лице мамы отразилась печаль, глубоко поселившаяся в ее душе после ареста мужа. Она, слушая радиоточку, сменившую приемник ЭЧС, реквизированный у всех его владельцев на время войны, чтобы они не могли слушать сводки о положении на фронте, передаваемые немцами на русском языке, особенно напрягала внимание, когда диктор Левитан говорил о погоде, в том числе в тех краях, где находился муж. Единственным днем, когда Савелию показалось, что мама забыла о своем горе, был День Победы, 9 мая 1945 года. День выдался по-летнему теплый. Маму отпустили с работы, как и сотрудников многих учреждений. Народ хлынул на Красную площадь. Савелию показалось, что она светится от человеческих улыбок, всеобщего счастья. Незнакомые люди обнимались, поздравляя друг друга с окончанием смертельной войны, страха за своих близких, находившихся на фронте, и, наверное, голода и холодов. Ведь разрешили снять затемнение с окон, теперь, может, и регулярно заработает отопление, но даже если этого не будет, то черт с ним, до зимы еще далеко, главное — победили смертельного врага, который стоял у ворот столицы, блокадой душил Ленинград, а теперь откатился к своим Бранденбургским воротам. Вот чем закончился его блицкриг. «Гитлер — капут!» — кричали мальчишки. А на Манежной площади, на быстро сколоченной эстраде, расположился эстрадный оркестр под управлением Леонида Осиповича Утесова, и запел любимейший в народе артист: «Берлинская улица, по улице идем!» Люди ликовали, кто плакал от счастья, кто-то пел веселые частушки, кто-то пустился в пляс. Качали военных, высоко подбрасывая вверх. На глазах Савелия помолодела древняя площадь, озарилась улыбками неподдельной радости. Воистину счастливыми и радостными были люди — как никогда прежде, как, к сожалению, никогда потом. Вскоре железный занавес отрезал страну от цивилизованного мира, сделал людей серыми и хмурыми, словно тень от этого занавеса затемнила их лица. Но правда о том, как живут там, на загнивающем Западе, люди, успела просочиться в нашу страну. Военные встречались на Эльбе с американцами, нормальными ребятами, у которых были те же мирские заботы, что и у советских людей, только вели они себя малость пораскованней, а в остальном мало чем отличались от советских солдат, если не считать более качественной и красивой военной формы и калорийной кормежки. Встречались как друзья, у которых был один враг, и не думали тогда, что когда-нибудь станут враждовать друг с другом. По стране успел пройти фильм «Миссия в Россию», где даже воинственный, злобный премьер-министр Англии Уинстон Черчилль, представляемый именно таким в печати, а в журнале «Крокодил» — с окровавленным топором в руках, на экране, в документальном фильме, выглядел полным, добродушным и вполне мирным человеком, спокойно курил сигару и любил сам складывать из кирпичей печи.

Стоило повздорить с Югославией, как кровавый топор из рук Черчилля, принятый им, как крокодильская эстафета, из рук Гитлера и Муссолини, перекочевал в руки Иосипа Броз Тито, потом к очередному врагу страны.

Не все люди сразу и безгранично верили столь быстрым сменам политического курса, лишь вера в божественного Сталина, в силу его авторитета вождя народов, в то, что в войне с немцами они не победили бы без него, в конце концов объединила большинство советских граждан в ненависти к проклятому капитализму, от которого, как им внушили, шли все беды в их стране. Только единицы знали о существовании после войны плана Маршалла, предлагавшего всем странам, в том числе и России и странам ее влияния, сделать свою валюту твердой и конвертируемой. Сталин в гневе отверг этот план, его экономисты моментально углядел и в предложении Маршалла коварные происки Запада, и наша страна, находившаяся в послевоенной разрухе, была отброшена от благоденствия, которое не пришло к ней до сих пор.

В кино широко пошли «Кубанские казаки», но лживую картину о расцвете советского колхозного села, голодающего в действительности, не спасла даже чудесная музыка Дунаевского. И многие люди вспоминали увиденные ими правдивые, и порою до жесткости, американские фильмы. А Савелий никогда не забывал о них, просмотренных множество раз, не забывали и другие мыслящие люди и помнят сейчас, если живы. В какой-то мере эти фильмы дали толчок поэтам-шестидесятникам, развитию в стране джаза, еще давно и сердито объявленного «музыкой толстых». Разве можно забыть поэтичную, без трудовых подвигов и конфликтов «хорошего с лучшим» кинокартину «Серенада Солнечной долины» с обаятельным Гленном Миллером и его певучим джазом, с очаровательной Соней Хени — чемпионкой мира по фигурному катанию, бежавшей от фашизма в Америку, как, кстати, и другая звезда — первая чемпионка мира по шахматам Вера Менчик, увы, погибшая в Лондоне во время бомбежки города немецкими самолетами. В этом фильме звучал мировой музыкальный шлягер «Чаттануга чуча», запрещенный цензурой для исполнения нашими оркестрами. Драматург Виктор Славкин догадался перевести название этого шлягера, и оказалось, что оно звучит отнюдь не разлагающе и опасно для советской молодежи — «Поезд на Чаттанугу», о чем Славкин с большим юмором и иронией поведал в своей популярной пьесе «Взрослая дочь молодого человека».

Детские и юношеские годы, даже очень трудные, остаются навсегда в памяти людей. И это вполне объяснимо. Юные люди еще не обременены семьями, в их душах еще не накопилась нервная усталость прошедших лет, порождающая равнодушие, и первые впечатления от увиденного и услышанного, узнаваемость нового, интересного в окружающей их жизни, как яркий праздник, снятый на кинопленку, поселяются в их сознании, и чем дольше не исчезают из него, тем моложе душой остается человек даже в солидном возрасте.

Подобное случилось с Савелием Крамаровым и другими его сверстниками. Известный режиссер театра и кино Марк Захаров с большой теплотой вспоминал в телеинтервью об американском фильме «Судьба солдата в Америке», увиденном в детстве. Вообще-то в Америке этот фильм называется по-другому — «Ревущие двадцатые». А у нас его назвали иначе, и не случайно, чтобы советские люди, посмотрев его, убедились, насколько неудачной бывает судьба солдата в империалистической стране, тем более такой авторитетной в западном мире, как Америка. И на мой взгляд, вполне закономерной была творческая встреча Леонида Гайдая и Савелия Крамарова в кинофильме «Двенадцать стульев». Опять забегая вперед и нарушая последовательность в описании жизни героя книги, скажу, что Леонид Гайдай приглашал для съемок в основном кинозвезд. Не избежал этой счастливой участи и Савелий Крамаров. И как я думаю, Леонид Гайдай искал для роли незадачливого шахматиста из Васюков, обманутого Остапом Бендером, не только популярного актера, но и своего сверстника, чье детство, по существу, было малопривлекательным, где, кроме футбола и кино, не было других развлечений, когда господствовала серость в искусстве, науке и других сферах бытия. Только, конечно, человек, выросший из этого времени и понявший, что у него, по существу, украли детство, которое было у людей в демократических странах, не прошедших запреты всего нового и прогрессивного, к примеру генетики и кибернетики, правдивых фильмов и спектаклей, джаза вообще, как такового» походов на «космополитов», якобы преклоняющихся перед достижениями Запада, а на самом деле пытающихся помочь народу войти в число цивилизованных, мог быстрее снять розовые очки, напяленные ему на глаза и лакирующие весьма серую и убогую действительность. И когда Савелий Крамаров, в роли шахматиста из Васюков, играющего в сеансе одновременной игры с фальшивым гроссмейстером, яростно и с искренней обидой в голосе восклицал: «Здесь стояла моя ладья!»» то даже незадачливый зритель понимал, что у этого человека, по существу, украли значительно больше, чем шахматную фигуру, его обманывали столь часто и грубо, что он, пользуясь случаем, выражает свое возмущение, свое идущее из глубины души негодование обманом и готов расправиться с лжегроссмейстером, символизирующим для него все зло в нашем обществе, но, как нередко случалось в жизни, жуликоватый наглец уходит от наказания, а честный человек попадает впросак, оказывается в смешном и грустноватом положении, Свою роль в этом фильме Савелий Крамаров считал одной из самых лучших в кинокарьере. Я уверен, что Савелий был благодарен режиссеру и за то, что он сделал его героя слепым на один глаз, надел на него черную повязку, исключив элемент косоглазия, которое, по мнению недоброжелателей Савелия, вызывало смеху зрителей и приносило ему успех. Кстати, позднее, выправив зрение, артист играл не менее смешно и ярко, чем до этого. Разумеется, юный Савелий смотрел неоднократно «Судьбу солдата в Америке», фильм, ныне ставший классическим в мировом кинематографе. И прежде всего юношу поражал герой фильма — солдат, вернувшийся с Первой мировой войны и выбравший опасную профессию бутлегера — человека, торговавшего спиртным во времена сухого закона. В наших фильмах все было понятно: кто — хороший человек и кто — плохой. Хороший вызывал симпатию, становился примером в жизни, а плохой осуждался и служил примером того, как не следует вести себя в нашем самом передовом на планете обществе. Савелий со временем поймет, что именно потому, что отрицательные герои Петра Алейникова вызывали не только смех, но и симпатии зрителей, этого артиста перестали снимать в кино. А тогда Савелия удивило, что с течением фильма он начинает сопереживать, все больше и больше, по существу отрицательному герою, решившему выбиться из нищеты, нарушая закон — кстати, потом отмененный в Америке, потому что он не достигал цели. Савелий радовался за героя, когда он совершал удачные сделки, искренне переживал его неудачную любовь к красивой девушке, которая пела в принадлежащем ему ресторане, но отдала сердце его юристу. Песенка героини сопровождалась в фильме титрами с ее переводом на русский язык, и в ней были слова, которые запали в душу Савелия: «Есть у тучки светлая изнанка» — так начиналась песенка. Фильм посмотрела мама и однажды дома, неожиданно для Савелия, пропела эти слова, и он понял, что за тучами, сгустившимися над мамой и ним, есть свет, солнце, и когда-нибудь тучи обернутся для них светлой изнанкой. Это наступит тогда, когда вернется домой отец и восстановится в полном составе их семья. Конец фильма вызвал у Савелия целую гамму переживаний, от которой к горлу подступали слезы. Герой фильма, не раз рисковавший жизнью в своей опасной бутлегерской деятельности, но не раз помогавший друзьям, даже юристу, по сути отбившему у него любимую девушку, был коварно предан человеком, которого он считал другом, с кем разделял успех, и в результате разорился, а потом погиб в перестрелке с полицейскими. Женщина, любившая героя без взаимности, но считавшая, что именно она, не столь юная и прекрасная, как певица из ресторана, но верная герою душой, нужна ему, плакала над умирающим любимым, незаурядным человеком, смелым и отважным, но с ранимым сердцем ребенка, зато неунывающим, только крепко сжимающим губы при неудаче. Савелий после этого фильма выходил из кинозала с покрасневшими веками и думал, что не так проста жизнь, как представляется в большинстве наших фильмов, и, чтобы добиться в ней успеха, даже просто выжить, надо быть сильным человеком, сильным духовно и физически.

И еще подумал Савелий, что герой этого фильма злостно нарушил закон, впрочем, как и другие отрицательные герои американских фильмов, все они были преступниками, но никто не называл их «врагами народа», не бросал им в лицо столь жуткое обвинение и не карал их родных, даже не притеснял.

Из наших военных фильмов ему больше других нравились «Два бойца». И Саша с Уралмаша в характерном и очень достоверном исполнении блестящего артиста Бориса Андреева, и, конечно, неподражаемый Марк Бернес, который запомнился Савелию еще по фильму «Истребители» своей внешне неброской, но трогающей душу игрой. А в «Двух бойцах» он чем-то походил на героя «Судьбы солдата в Америке». Савелий интуитивно почувствовал это, но не сразу понял — в чем. В неунывающем характере — догадался Савелий, и его поразило, что люди из разных стран, с разной идеологией и принципами жизни, могут в чем-то быть похожими друг на друга. Такое открытие поразило сознание Савелия, и чем больше он смотрел американских фильмов, тем сильнее убеждался в верности своей мысли, на первый взгляд несуразной и даже опрометчивой.

В биографической кинокартине о верховном судье Америки Уоррене, начавшем свою карьеру с честнейших поступков, защищающем невиновных людей, вопреки ожиданию властей и давлению их на него, Савелию представился отец, по словам матери, приличнейший человек и честнейший адвокат, всеми аулами защищавший незаконно арестованных и вызывавший этим недовольство начальства. Савелий несколько раз ходил на фильм «Сенатор», где герой — сенатор от одного из американских штатов — грустил, сталкиваясь с несправедливостью жизни, и в такие минуты, чтобы отвлечься от уныния, брал в руки саксофон, из которого выливалась сначала невеселая мелодия, переходившая в бодрую и задорную. А мама в такие моменты читала стихи своей любимой поэтессы, почему-то напечатанные не в книге, а мамой, на машинке, на обычных листках бумаги.

Савелий благодарил судьбу за то, что она свела его с доброй и бескорыстной тетей Дусей, без нее он никогда не увидел бы столько интересных фильмов, без которых его жизнь оказалась бы пустой и невзрачной. Он любил фильмы об актерах, людях искусства. Наш фильм «Антон Иванович сердится» смотрел каждый раз, когда его возвращали на экраны. Савелию была интересна жизнь главных героев, но более всех привлекал его внимание неудачливый и смешной композитор Керосинов. Савелий из титров фильма узнал фамилию артиста, играющего композитора, и запомнил ее навсегда — Сергей Мартинсон. Не похожий ни на кого из своих коллег, ни внешне, ни по оригинальности игры, умеющий и петь, и танцевать, и смешить с грустью в душе, так, что вдруг становилось жаль его героя, обычно человека нелепого и даже глуповатого, неудачливого в жизни и от этого вызывающего сочувствие.

Конечно, юному Савелию были ближе по характеру разухабистые, веселые герои Петра Алейникова, но он почувствовал, что не только Мартинсон, а Ильинский и Кторов, которых он видел в фильмах «Праздник святого Иоргена», «Закройщик из Торжка», чем-то отличаются от Петра Алейникова, наверное, более сложной игрой, которую он не мог тогда оценить должным образом, но решил разобраться, понять, почему они привлекают его внимание, чем отличаются от Алейникова. Савелий знал, что Ильинский играет в Малом театре, а Кторов — в Художественном, но как попасть туда, когда там не работает на контроле тетя Дуся, а у него нет и копейки за душой, и просить у матери денег на билеты в театр он не решится, видя, с каким трудом они ей достаются и что их едва хватает на еду. Мама давно не покупала себе ничего из вещей и с грустью смотрела на разбитые после футбольных баталий во дворе туфли сына. А Савелий любил эту популярнейшую игру, где он мог хоть как-то выразить себя, и рвался к воротам, обозначенным на расстоянии пяти-шести метров двумя камешками или школьными портфелями, ловко обходил защитников и что есть силы лупил по воротам, играл особенно азартно, когда вблизи появлялась Наташа Сиротина — самая красивая девушка в школе, похожая на американскую красавицу Дину Дурбин.

Савелий обожал двух артисток: нашу, трогательно, до замирания сердца, игравшую Машеньку в одноименном фильме, и Дину Дурбин, актрису русского происхождения, в одной из картин поющую «Очи черные», с акцентом, но так по-русски бесшабашно и весело, что Савелию в эти минуты казалось, что он вот-вот оторвется от стула, взлетит, направляясь к экрану, и присоединится в танце к актрисе. Но все оставались на своих местах, прекрасные девушки экрана были недосягаемы для Савелия, впрочем, как и Наташа Сиротина. Он не мог даже подойти к ней, стыдясь своей рваной обуви, поношенной одежды, доставшейся от детей маминых братьев, но он видел ее почти каждый день и однажды в темноте, занимая пустое место в кинозале, очутился рядом с Наташей. Они вместе смотрели фильм «Джордж из Динки-джаза», вместе смеялись, вместе следили за перипетиями забавной кинокартины, вместе радовались, когда музыкант Джордж разоблачил шпиона, передававшего при помощи музыки зашифрованный в ней секретный текст сидевшему в зале вражескому агенту. В один из напряженных моментов кинодейства Савелий неумышленно коснулся локтя Наташи, и она не отодвинула руку, наверное, как и он, увлеченная происходящим на экране. Но зажегся свет, они поднялись со стульев и разминулись в толпе, скопившейся у выхода из зала. Но Савелий часто вспоминал это чудесное прикосновение и подумал, что если бы у него были деньги на приобретение билетов, то он рискнул бы пригласить Наташу в театр. Одолжил бы на вечер у кого-нибудь из ребят подходящие пиджак и туфли и с билетами в руках поспешил бы к Наташе. Увы, это было только в его мечтах, и он ревновал Наташу, когда она на переменах говорила с другими его одноклассниками. Обучение тогда было раздельным, девочки учились отдельно от мальчиков, поскольку у ребят, в отличие от девчонок, были уроки военного дела. Савелий без всякого энтузиазма посещал эти уроки и недолюбливал учителя военного дела, человека сурового и говорившего ребятам, что сдавшихся в плен красноармейцев наша армия не признает, говорил часто, будто сидящие перед ним школьники мысленно рвались сдаваться врагу.

Савелий, попадая в кинозал, искал глазами Наташу, но больше ее там не увидел и очень жалел, что они не оказались рядом на фильме «Тигр Акбар». Такого развития любви и событий, как в этом фильме, Савелий даже не способен был себе представить. Дрессировщик, которого бесподобно играл артист Гарри Пиль, уже немолодой, с морщинистым лбом, но очень душевный и этим напоминавший Савелию дядю Леопольда, влюбился в свою молодую ассистентку, был заботлив и нежен с ней, не замечая, что его лучший артист — тигр Акбар — начал ревновать дрессировщика к девушке и на одном из цирковых представлений смертельно ранил ее. Плакал дрессировщик, выступили слезы на глазах тигра и сидящего в зале Савелия. Ему было жаль всех: и дрессировщика, и ассистентку, и даже тигра, по природной дикости не сумевшего побороть свое чувство. После этого фильма с Савелием произошло чудо — он перестал ревновать Наташу, а она, привыкшая к всеобщему успеху у парней, удивилась, что Савелий даже перестал смотреть на нее, и стала сама поглядывать в его сторону, чем приподняла Савелия в его собственных глазах.

Однажды вечером они с Яшей, которого он ограждал от антисемитских нападок соучеников, толком не понимавших, что плохого сделал им Яша и другие евреи, зашли в кассы Художественного театра. Савелий прочитал афишу, висевшую у окошка администратора, И заметил лежавшие на его столике пропуска в театр. Душа Савелия заметалась в сомнениях, страхе и диком, едва ли не похожем на неуправляемое чувство тигра Акбара желании попасть в театр. Он подошел к администратору и заплетающимся от волнения языком назвал фамилию, увиденную на одном из пропусков. Администратор странно посмотрел на Савелия, но протянул ему заветный пропуск. Они с Яшей забились на последние ряды балкона, хотя им полагались места в партере, во втором ряду, опасливо оглядывались вокруг, пока не начался спектакль и на сцену вышли не привычные экранные, а живые артисты. Играли пьесу Максима Горького «На дне», играли мастерски, насколько мог это понять Савелий, и театр с этого вечера увлек его больше, чем кино. Он стал смелее подходить к окошкам администраторов в других театрах, пока его не выследили в Театре имени Маяковского. Администратор привел его в свою комнату, хотел вызвать милицию, но почему-то передумал и попросил у Савелия домашний телефон, позвонил маме и рассказал ей о случившемся с ее сыном. Савелий испуганно смотрел на администратора, на вошедшего в комнату известного и красивого артиста Названова.

— Первый раз встречаю такого хитреца, — обратился к Савелию артист хорошо поставленным бархатистым и от этого еще более пугающим злоумышленника голосом. — Вас, юноша, чего интересовало, жульничество?

— Не-а, — еле вымолвил Савелий.

Пришла мама и, опустив голову, покорно выслушала назидание администратора, поблагодарила его за то, что он не передал сына милиции.

— Вот это номер! Вот это трюк! — с удивлением заметил маме Названов, когда она уводила Савелия.

Он думал, что мама станет ругать его на чем свет стоит, но она не сказала ему ни слова и вдруг вскинула брови, обращаясь к кому-то неизвестному, глядя в темноту:

— Все-таки мой сын станет артистом!

— Ты чего, мама? — вздрогнул Савелий. — Я больше не буду! Честное слово!