Савелий Крамаров. Сын врага народа

Последняя молитва

В разгар юбилея Олег Видов произнес тост за родителей Савелия. Сказал о том, как сын любил маму, Бенедикту Соломоновну. Как она мечтала, чтобы Савелий стал артистом, и он стал им, любимым в России и набирающим популярность в Голливуде, в Америке, а значит, и во всем мире, что перед самым юбилеем он получил второе подряд предложение на съемки в серьезных ролях, что скоро фамилия Крамаров войдет в культуру Америки, как вошли другие русские и были здесь достойно оценены. Кто-то вспомнил о том, что композитору Стравинскому специальным решением президента и Конгресса Америки был снижен налоге доходов от его выступлений, чтобы больной восьмидесятилетний композитор смог пользоваться дорогостоящим тогда аппаратом для разжижения крови.

— За добрую память о маме Савелия Крамарова! Пусть ей земля будет пухом! — проникновенно сказал Олег Видов.

Потом пили за здоровье Савелия, за встречу на его столетнем юбилее. Никто не вспомнил отца Савелия, и сам он промолчал о нем, поскольку знал очень мало. Брат Савелия — Виктор, родной брат матери Павел Соломонович, жена Савелия Наташа в общих чертах рассказали мне о судьбе его отца, но мне хотелось знать подробности его трагической жизни. Я был уверен, что он в 1937 году был назначен защитником отнюдь не рядового политического деятеля. Но кого? Зиновьева? Бухарина? Рыкова? Или другого героя революции и Гражданской войны, мною предполагаемого? Я уверен, что Виктор Савельевич Крамаров вел себя на следствии достойнейшим образом и, пройдя страшные пытки, в конце концов отверг протоколы, подготовленные следователем, не признал себя виновным ни в контрреволюции, ни в измене родине и поэтому не получил расстрельную статью, тем самым спас от лагеря жену и от детского дома сына. И если бы не его самоотверженность и выдержка, вряд ли возник бы славный комик и человек Савелий Крамаров, названный по имени своего деда. Я хотел знать подробности допросов, за скупыми строчками которых можно представить невидимую борьбу между следователем и заключенным. Хотелось узнать, кто писал на отца Савелия доносы. Под каким видом его арестовали второй раз? И действительно ли он покончил с собою или погиб от чьей-то злой руки? И судьба самого по себе Виктора Савельевича Крамарова интересовала меня, и то, как она повлияла на жизнь, сына, который вопреки всем напастям стал Личностью, человеком, без всяких сомнений унаследовавшим от матери и отца их лучшие качества. По моей просьбе секретарь Союза писателей Москвы Валентин Дмитриевич Оскоцкий подписал мое заявление в архив ФСБ о разрешении мне ознакомиться с делом отца популярного артиста Савелия Крамарова для написания книги о нем. Жена Савелия Наташа прислала мне из Америки доверенность на ознакомление с делом. Через полтора месяца в Союз писателей Москвы пришел ответ из Центрального архива:

Работники архива ФСБ сделали все возможное для того, чтобы я разыскал нужное мне дело. Но на мою беду это письмо не дошло до Владимира Дмитриевича Оскоцкого, находящегося в отпуске, а попало к бывшему секретарю правления старого Союза, остроумно прозванного «писательским колхозом», писавшему произведения, полные любви к коммунистической партии, но сумевшего вовремя «перестроиться» и даже попасть на должность в Союзе демократических писателей. Этот человек явно не хотел, чтобы появилось на свет еще одно официальное доказательство дикого произвола сталинского тоталитарного режима, и как бы между прочим заметил мне, что приложение к письму утеряно, наверное, случайно выброшено в мусорное ведро вместе с ненужными бумагами.

Я не верил своим ушам.

— Документ ФСБ утерян?! В демократическом Союзе писателей?! — нервно выпалил я.

— Сейчас все перепутано, не разберешь — где, что и кто.

Я знал, что говоривший со мною человек в свое время написал грязный донос на Андрея Вознесенского, якобы получившего во Франции под видом гонорара деньги на антисоветскую деятельность. Я промолчал. Это удивило человека, к которому попало письмо из архива ФСБ. Он знал, что приложение возобновить невозможно, а без запроса ФСБ в УВД Красноярского края мне не добраться до дела отца Крамарова.

— Заранее извиняюсь за то, что утеряно приложение, — дважды сказал он мне, но с промелькнувшим в глазах испугом, видимо, где-то в глубине души почувствовал, что неудобно, стыдно дурить голову седому писателю, немало испытавшему на своем веку.

Любители сильной руки, при которой вольготно жилось творцам серости и раболепства, увы, еще остались даже среди писателей. И от этого грустного факта никуда не деться. Они будут еще огрызаться, гадить честным людям, хотя и знают, что время культа личности больше не вернется, Я думал написать пьесу или сценарий, в котором Савелий мог бы сыграть роль своего отца, как сделал известный артист Театра сатиры, а затем Малого театра, Евгений Яковлевич Весник, Он для этого выезжал в город Кривой Рог, где в местном театре игрался спектакль о его отце, погубленном здесь в сталинские времена. Я не сомневаюсь, что Савелий сыграл бы трагическую роль своего отца. Он был творчески и граждански готов к этому.

Дорога в Голливуд стала шире и светлее для Савелия. На столе в его доме лежал сценарий с ролью для него, одной из основных в фильме. Где-то по почте продвигался к нему сценарий другого фильма.

Наташа настояла, чтобы они пошли к врачу-терапевту. Тот осмотрел Савелия и направил его к онкологу. Наташа, услышав это, побледнела, а Савелий улыбнулся:

— В России, при моей популярности, я достал бы себе анализы, самые лучшие. Как-то зашел к начальнику управления дипломатическим корпусом. Он распределял машины, оставшиеся после отъезда на родину иностранных дипломатов. Так вот, Наташа, он увидел меня и расплылся в улыбке до ушей.

— Берите любую машину. Вам я не могу отказать ни в чем!

— «Фольксваген» можно?

— Конечно! — продолжал улыбаться начальник управления.

Я был еще сравнительно молод, холост и, для того чтобы попижонить, выбрал белый аккуратный «фольксваген».

— И сейчас ты пижон, — попыталась поддержать его настроение Наташа, — купил белый «мерседес»!

— В черной машине пусть меня похоронят, — с обреченностью в голосе неожиданно вымолвил Савелий. Наверное, предчувствие неотвратимого конца овладело им, предчувствие беды, с которой он боролся, моля о помощи Бога, соблюдая строгую диету, занимаясь спортом, без малейших уступок, лености и усталости. Он не мог избежать нервных потрясений, способных стимулировать болезнь, но сражался с нею как мог. И возможно, на значительное время задержал ее развитие? И еще поборется с нею. Поэтому рано сетовать на судьбу, еще неизвестен приговор врача, и вообще он не собирается сдаваться никакой болезни.

Заключение опытного врача было однозначным — рак прямой кишки. Наташа пошатнулась, услышав об этом, а Савелий смутился:

— Значит, меня будут резать? Раньше резали мои тексты, выбрасывая сатиру. Впрочем, и по мне проходились тоже…

— У вас уже были операции? — не понял его врач.

— В русском понятии жизни, — попытался объяснить онкологу свои слова Савелий, — на английский язык это не переводится. Извините, доктор.

— Положение сложное, — серьезно произнес врач, — потребуется операция. Подумайте. Для операции нужно ваше согласие.

— Я поведу машину, — предложила Наташа, когда они вышли из больницы.

— Нет, — покачал головой Савелий и положил руки на руль.

Дома прилег на диван. Рука потянулась к газетному столику. Савелий разыскал «Панораму» с отчетом о его юбилее.

Наташа сделала вид, что не заметила то, что он о себе говорит в прошедшем времени, словно никогда больше не выйдет на сцену:

— Скажи, Наташа, только честно, не был ли я смешон в жизни, в быту? Не делал ли глупостей?

— Что ты, Савелий? — удивилась Наташа. — Все люди делают ошибки, но я не замечала за тобой ничего дурного! Ты всегда по-доброму расположен к людям!

— Не всегда. И бывал смешон, — серьезно вымолвил Савелий, — однажды, когда Левенбук и Хайт были у нас на гастролях, я назначил им встречу в ресторане «Черное море», но забыл, что на день встречи приходится суббота. Я, конечно, не пошел в ресторан, не отвечал на телефонные звонки, а друзей предупредить не успел. Левенбук заволновался, подумал, что со мною что-нибудь стряслось, и пришел ко мне домой. Застал меня с туфлями в руках и говорит: «Я понимаю, что сегодня шабат, что тебе работать запрещено, но если ты держишь в руках туфли, то почему не можешь взять телефонную трубку?» Еще они с Хайтом доставали меня насчет диеты, но тут совершенно зря, они не знали секрета моего здоровья, наследственности. Я их простил.

— Савелий, не вспоминай плохое, — сказала Наташа, — я до сих пор потрясена приездом в этот дом. Ты прекрасно обустроил его, учел все, до мелочей. Я сразу попала в рай. Мне нечего было доделывать или устанавливать. Я была поражена твоей хозяйственностью и вниманием ко мне.

— Жизнь научила, — улыбнулся Савелий, довольный похвалой супруги, — бывало, в России загонят киноэкспедицию в болото или пустыню, где рядом даже нет сносного жилья, и только потом начинают думать о том, где можно накормить артистов. Строили прежде всего заводы и рудники, а потом уже дома для рабочих, магазины, бани… Я видел семьи, годами живущие в вагончиках, в дикой тесноте, без элементарных удобств… И при этом говорили, что самое ценное у них — люди. А платили им копейки. Я теперь уже вряд ли выберусь в Россию. Стронгин сказал мне, что можно ознакомиться с делом отца. Я очень мало знаю о нем…

— Не грусти, Сава, — попросила Наташа, — счастливая полоса в нашей жизни продолжается. Здесь отличные хирурги. Я верю в них. Почитай лучше сценарий.

— После операции, — сказал Савелий и взял в руки книгу о Евгении Евстигнееве. — Когда я снимался с ним, то чувствовал себя профнепригодным. Он меня многому научил, и другие артисты, в России и здесь. Я думаю, что он в какой-то мере был бы рад, увидев, что я чему-то научился.

Савелий углубился в книгу. Иногда он дважды или трижды перечитывал одну и ту же страницу, несколько раз звал Наташу, которая готовила ему еду.

— Послушай, Наташа, — увлеченно говорил он, — послушай, что написал Женя: «Доброта должна идти изнутри человека и общества. Приказать быть добрым нельзя. Доброта — нравственная категория души. Меня порою удивляют громкие призывы — быть добрыми, милосердными, человеколюбивыми. Все это игра слов. Разве может быть милосердным общество, где каждый, кто близок к распределению жизненных благ, пользуется ими прежде всего сам, где действует негласный призыв — больше отдай мне! Разве это нормально, когда и сегодня многие одаренные люди покидают страну, где нет заботы о них, где для того, чтобы реализовать свой талант, надо пройти настоящие круги ада». Я думаю, Наташа, что, может быть, рождая эти строки, он среди других уехавших из России людей вспомнил меня. И все-таки здорово, что сейчас в России об этом можно говорить и оставаться на свободе. По крайней мере — пока…

В другой раз он позвал Наташу радостным голосом и сказал, что нашел у Евгения Александровича строчки о себе, не о Савелии Крамарове лично, а об актерах, находящихся в его положении.

— Слушай, Наташа, внимательно, — блеснул глазами Савелий. — «Человек другой профессии, если он заболел и у него в семье печальное событие, может не выйти на работу, взять, скажем, больничный лист и так далее. Актеру это сделать сложно: назначен спектакль, надо выйти на сцену и играть… И не может быть иначе, если ты настоящий актер. Андрей Миронов не пропустил ни одного из своих спектаклей в очень тяжелые дни: умер отец… Никто не заставлял Николая Афанасьевича Крючкова разрезать гипс на ноге и приехать на съемку картины «Суд». Никто не заставлял тридцатичетырехлетнего умирающего режиссера Владимира Скуйбина руководить этой съемкой. Никто не заставлял Евгения Урбанского рисковать жизнью, погибнуть на съемках фильма «Директор»»… Я буду, Наташа, играть в новом фильме. Обязательно снимусь. Лишь бы хорошо прошла операция…

Как потом вспоминала Наташа, книга об Евстигнееве была последней из прочитанных им. Еще раньше он искал книгу об Иннокентии Смоктуновском, которого боготворил и считал великим актером.

Операцию провели, и она не предвещала выздоровления. Савелий почувствовал это и, вздохнув, сказал, что научился ценить жизнь, то, что окружает его, обожает жену, любит свой дом и главное — природу. Он заглядывался на рассветы и закаты солнца, на то, как распускаются цветы, как теплый калифорнийский воздух колышет листву. Даже редкий в этих местах дождик вызывал радость и умиление на его лице. Он понимал вечность природы и, наверное, хотел хотя бы в душе слиться с нею. Неожиданно становился серьезным. Прочитал сценарий и задумался.

— Я буду молить Бога, чтобы Он продлил мое счастье с тобою, — сказал он Наташе, — чтобы я успел отсняться в новой роли, где смог бы использовать многое, чему научился в творческой жизни. Большая роль с неоднозначным характером героя, к которой я стремился долгие годы. Я люблю комические роли, но мне уже за шестьдесят, я хочу играть роли, которые задели бы души людей и остались в их памяти.

Рядом с Савелием на столике стояла фотокарточка дочери. Он часто и с грустью смотрел на нее.

— Не говори импресарио, что я тяжело болен, — сказал он Наташе, — я молю Бога, и мне становится легче. Я постараюсь выкрутиться…

В дни, когда боли ослабевали, он включал видеомагнитофон, смотрел свои фильмы и телебенефис, смотрел внимательно, видимо где-то ощущая недочеты в игре, и переосмысливал ее. Лишь однажды похвалил себя: «Ну и лихо я сыграл, Наташа!» В этих словах было воспоминание о молодости и грусть об уходящих силах.

Его первая жена Марина писала: «В январе 1995 года у Савелия обнаружили рак прямой кишки. В начале февраля прооперировали и назначили усиленный курс химиотерапии, В тот же период у него начался острый тромбоз в ногах. Позже тромбы разошлись по всему организму, включая мозг. Весь май, после двух инсультов, Савелий лежал в госпитале слепой, немой, парализованный. Только люди, близко знавшие его, понимали трагизм его положения. 15 мая мы с Басенькой приехали в Сан-Франциско прощаться с Савелием. Застали его уже в бессознательном состоянии. Бася горько плакала оттого, что папа на ее присутствие никак не реагирует. Басенька целовала папу в руки, в губы, прижималась к нему щечкой, долго убеждала его: «Папа, ты должен кушать. Ты выздоровеешь. Мы будем еще много радоваться». Но, увы, никакой реакции в ответ. Басенька очень тяжело переживала папину смерть. Спустя несколько дней проводился День отца. Все ее подруги писали папам открытки. Написала и Бася, но не знала, куда ее отправить, и плакала. Она никак не может освоиться с мыслью, что папы нет в живых. Я ей говорю, что папа сейчас с Богом и продолжает охранять ее и так же заботится о ней, как он это делал раньше. Она по-своему в это верит и говорит: «Мой папа такой хороший, что Бог захотел его иметь рядом с собой».

До последних дней рядом с Савелием была Наташа. Она — на пределе нервных и физических сил, но держится. Олег Видов передал в Москву, на телевидение, что Савелий Крамаров не может двигаться, видеть, только слышит. И Олег просит присылать Крамарову телеграммы. Через несколько часов пришли первые весточки с родины со словами любви и признания. Родина — не только родные, которых почти не осталось, но друзья и миллионы людей, любивших его игру. Олег Видов читал ему приходящие телеграммы.

Лицо Савелия ничего не выражало, но душа наверняка согревалась. Сколько могла…

Наверное, первыми откликнулись на его смерть русские американцы, его друзья — главный редактор «Панорамы» Александр Половец: «Актеры нередко признаются, что со временем начинают невольно повторять в себе какие-то черты сыгранных ими героев, сливаются с их амплуа. Не то с Савелием: бесконечна была эта дистанция от кинематографического образа, созданного замечательным талантом актера Крамарова, — до Савы, каким мы его знали»; актер Илья Баскин: «Савелия все считали своим в доску парнем. Люди, никогда не знавшие его лично, случайно повстречав его на улице или в магазине, часто обращались к нему на «ты», как к старому корешу. Счастливчик! Ведь таких корешей у него было больше двухсот миллионов. Крамаров был воистину народным артистом».

Через четыре дня после смерти друга вышла в «Общей газете» моя статья: «Савелий Крамаров — странный странник», где говорилось с надеждой, что в конце концов «странность» его объяснится могучим, но не до конца раскрывшимся талантом, постоянным стремлением к совершенству и уникальной добротой к людям, он когда-нибудь навсегда вернется к нам из своих долгих странствий.

Затем в «Литературной газете» появилась моя статья о нем — «Славный комик», и позже в воскресном «Московском комсомольце» вышел большой очерк — «Последняя молитва Савелия Крамарова, или Золотой билет до города Мертвых». И теперь, наконец, эта книга… Когда Савелий Крамаров жил рядом с нами, мы смеялись над его героями, но не задумывались о его жизни, в которой ничто не проходило бесследно.

Наш общий с Савелием друг, режиссер, актер и писатель Марк Розовский, с болью в сердце сказал, что если бы жизнь в нашей стране была бы неидеологизированной и свободной, то Савелий Крамаров стал бы русским Луи де Фюнесом, известнейшим во всем мире комиком, поскольку дурак в России больше, чем дурак, он может быть философом, участником высокой комедии. Представляю Крамарова, блестяще и оригинально играющего Хлестакова. Если бы маска Савелия Крамарова не была бы предметом купли-продажи и, за редким исключением, не использовалась бы весьма примитивно, то при работе на него отечественной киноиндустрии мы бы стали свидетелями явления миру грандиозного комика.

Добавлю к словам Розовского лишь то, что даже при всех минусах развитого до потери смысла социализма Савелий своей игрой нес улыбки людям, скрашивая своим искусством их бедную на радости жизнь.

Савелий похоронен неподалеку от города Сан-Франциско на еврейском мемориальном кладбище в Колма — городе Мертвых. Памятник на могиле сооружен по макету его друга — всемирно известного художника и скульптора Михаила Шемякина.

Как позднее рассказывал приезжавший в Россию Шемякин, они не были с Савелием близкими друзьями, но общались довольно часто и симпатизировали друг другу. Поначалу вдова Крамарова обратилась к скульптору Эрнсту Неизвестному, который запросил за работу 90 тысяч долларов и вместо памятника обещал поставить на могилу уже изготовленную им голову какого-то мальчика. Вдову это предложение не устроило. Тогда она обратилась за помощью к Михаилу Шемякину, который отнесся к работе серьезно, трудился добросовестно и весьма изобретательно.

На большом высоком надгробии изображен гримерный актерский столик, на котором лежат маски не сыгранных Савелием ролей; маски совсем не смешные, а трагические, и маски людей-уродов, видимо, на мой взгляд, постепенно рушивших жизнь в России и Савелия Крамарова, и самого Шемякина. Слева расположен то ли занавес, то ли плащ странника, которым представлял себя Савелий; справа, над масками, изображен череп — вероятно, символ рутины и тупости, убивающих настоящее творчество. В нижней левой части надгробия на мраморе высечены слова на иврите: «Последний дар — вечный покой душе твоей». В центре столика — раскрытая книга с названиями фильмов, наиболее любимых Савелием: «Друг мой, Колька!», «Приключения неуловимых», «Джентльмены удачи», «Двенадцать стульев», «Большая перемена»…

В правом углу столика, в оригинальной железной рамке, стоит его фотография, наверное, самая лучшая из его фотографий. На редкость доброе, обаятельное и улыбчивое лицо Савелия придает всему памятнику жизненность, уверенность в том, что его солнечное, светлое искусство не умрет никогда. И действительно, его фильмы неизменно приковывают нас к телеэкранам и наверняка будут дарить улыбки надежды нашим потомкам.

Савелий сыграл небольшие роли в Голливуде, но сыграл в Мекке киноискусства, где даже на крошечную роль претендуют десятки актеров. Он нашел свою нишу в Голливуде, потому что был талантлив и трудолюбив. Об этом говорил Олег Видов, прощаясь с другом, о том, что он был русским актером, по воле судьбы работавшим в последние свои годы в Америке. И тот изумительный памятник, что возвели ему здесь русские американцы, говорит о том, что они гордятся своим соотечественником.

Наташа, добрая симпатичная женщина, старается сделать все возможное для сохранения памяти о Савелии. Михаил Шемякин передал ей несколько своих картин, чтобы она смогла расплатиться с рабочими за отливку деталей памятника и его установку. Она рассказывала мне, что на открытии памятника ленточку перерезал сам скульптор. Съехалось свыше двухсот человек. Все они подписались под письмом в Министерство культуры России о присвоении Савелию Крамарову звания народного артиста (посмертно). Пришел отказ. Но Наташа и друзья Савелия не опечалились этим фактом — Савелий был и остается одним из самых популярных артистов. И даже за океаном, в далеком от России Сан-Франциско, у могилы Савелия каждый день алеют свежие цветы, принесенные сюда русскими туристами, как благодарность родины, выраженная народом.

Официальное признание пришло через год после смерти. В Лас-Вегас, где живет его дочь, поступила российская награда Савелию Викторовичу Крамарову — «Золотой билет», оригинальная статуэтка, присужденная актеру руководством Всероссийского радио и телевидения.