– Я должен починить тебе забор.


– Это подождет. Мы увидимся позже, Реувен. Хорошо?


– Я потом приду.


Он кинул на меня еще один злобный взгляд и неохотно поплелся назад, изредка оборачиваясь, – вдруг хозяйка подаст знак вернуться.


– Прошу меня извинить. Опека Реувена бывает чрезмерной.


– Все в порядке. Я действительно склонен задаваться.


В том, как она произнесла слово «чрезмерной», я уловил легкий британский акцент. Она была очень худая, почти тощая, – большинство людей видят в такой субтильности признак духовной утонченности или артистизма. Впрочем, ее худоба не производила впечатления болезненности – она больше напоминала мускулистую подтянутость марафонца. Аталия опустила на землю пакет с яблоками и пожала мне руку. Ее рукопожатие было на удивление сильным, а ладонь – не меньше моей. Насколько я помнил из газетных вырезок, ей было примерно столько же, сколько и мне, и она не пыталась скрыть свой возраст. В ее волосах среди каштановых прядей пробивалась седина, а морщинки вокруг рта обещали скоро превратиться в горькие складки. Сломанный когда-то нос делал ее умное, чуть узковатое лицо слегка ассиметричным. На ней была холщовая рубашка и юбка миди цвета терракоты, придававшие ей сходство с белой женщиной начала прошлого века на сафари в африканской саванне.


Она придержала дверь, пропуская меня в дом, и золотистый ретривер воспользовался этой возможностью, чтобы радостным ураганом лап и ушей ворваться внутрь. В доме царила прохлада – спасибо кондиционеру. Аталия отдернула оконные шторы, и стала видна плетеная мебель с подушками цвета морской волны.


– По телефону вы сказали, что расследуете дело о пропавшей девочке.


– Да.


– Которой из них?


– Яары Гусман. Она пропала два года назад при обстоятельствах, очень напоминающих исчезновение вашей дочери.


Она села и разгладила юбку руками. Она источала сексапильность, не заметить которую было невозможно, да я, честно говоря, и не пытался.


– Вы давно над этим работаете?


– Я только начал.


– Как становятся частными детективами?


– Ну, насмотришься кино…


– По вам не скажешь, что на вас может так повлиять кино.


– Когда-то я был полицейским.


– Почему были?


– Похоже, у меня не очень получается работать в рамках строгих правил.


– Вы женаты?


– Был.


– И что случилось?


Это прозвучало немного бестактно, зато честно. Многие люди испытывают потребность задать вопрос тому, кто их допрашивает, чтобы беседа шла на равных.


– Мы познакомились на свадьбе у общих друзей, и нам так понравился этот праздник, что через три недели мы поженились. Когда мы стали жить вместе, она обнаружила, что по работе я иногда исчезаю на несколько дней, а ящики моего стола всегда заперты.


– Она от вас ушла?


– Однажды, когда я вернулся домой после двухнедельной командировки, ее там не было. Кстати, я еще не поблагодарил вас за то, что вы спасли меня от своего друга.


– Он не причинил бы вам вреда. Он просто за меня волнуется.


– Как его зовут?


– Хаим. Реувен Хаим.


– Крупный парень.


– Да и вы не мелкий.


– Это комплимент?


Она улыбнулась:


– Я еще не решила.


То, что между нами проскочила искра, было видно невооруженным глазом.


– В ряде случаев размер имеет значение.


– Это самореклама?


– Ну, сам себя не похвалишь… Вас всегда звали Аталия?


– Нет. Я Этель. Родилась в Южной Африке. Хотите чаю со льдом?


Я хотел, еще как! Она грациозно поднялась и ушла на кухню, оставив открытой дверь. На обеденном столе стояла белая пластиковая корзина с выстиранным бельем. Не отворачиваясь, она сняла юбку и рубашку, аккуратно сложила и надела футболку и шорты. У нее была восхитительная фигура. Маленькая твердая грудь, стройные бедра, длинные ноги. Я со своего места ухитрился даже разглядеть темный треугольник лобка. Переодевшись, она достала из холодильника кувшин холодного чая с лимоном и два высоких стакана с кубиками льда. Я стоически подавил желание взять один кубик и сунуть его себе за воротник.


– Вы смотрели?


– Конечно.


– Почему же не пришли на кухню?


У меня между ног случилась непроизвольная судорога, против которой я был бессилен. Мы в едином порыве бросились друг к другу, едва не повалив и кувшин, и стаканы, и столик. Холостяки за сорок теряют навыки ухаживания, зато экономят на большей части букетно-конфетного периода.


– Будь осторожен, – пробормотала она куда-то мне в шею, – у меня давно не было.


Мои руки скользнули ей под футболку и ощутили гладкую кожу спины.


– У меня тоже, – ответил я.


Она откинула голову назад и посмотрела мне в глаза. Потом положила руку мне на ширинку и, не расстегивая джинсов, принялась меня ласкать.


– Осторожен, – повторила она, – но не слишком.


Так мы простояли несколько минут, а потом она взяла меня за руку и повела за собой.


Порядка у нее в спальне было больше, чем в моей, но, за исключением этой детали, их можно было бы поменять местами, и никто ничего не заметил бы. Все одиночки в конце концов останавливаются на идентичном дизайне: телевизор напротив кровати, большое количество подушек, создающих ощущение объятий, и мощный светильник на стене, позволяющий читать, когда не думаешь, что доставишь кому-то неудобство. Мы скользнули под простыни и только тогда избавились от одежды. Поначалу собственная нагота смущала меня. Когда я в последний раз заказывал картошку фри к шашлыку, я не рассчитывал, что вскоре буду раздеваться рядом с незнакомой женщиной. Мы немного покатались по кровати, крепко обнимая друг друга, и тут мой взгляд упал на вторую полку прикроватной тумбочки. Там лежал серебристый вибратор, а рядом – флакон детского масла «Джонсон и Джонсон». Она проследила за моим взглядом и смущенно вскрикнула.


– Ой! – Она зарылась лицом мне в плечо. – Забыла убрать.


В каком-то смысле это избавило нас от смущения. После краткой борьбы я завладел вибратором и стал ей шутливо им угрожать, а потом осуществил угрозу, по крайней мере, попытался. Не считая этого, ни один из нас не искал экзотики. Это был простой и честный секс, в котором было много телесного контакта и мало слов. Она первая оседлала меня и уперлась руками в мои плечи. Ее грудь с темными сосками двигалась у меня перед глазами, а волосы щекотали и ласкали мне лицо до тех пор, пока у нее не перехватило дыхание. Потом мы поменялись местами, и я исполнил мужскую партию на ту же тему. Когда все закончилось, мы лежали, запыхавшиеся, я на спине, она – на животе, положив руку мне на грудь.


– Ты все еще хочешь чаю? – внезапно спросила она.


Почему-то этот вопрос рассмешил нас обоих. Возможно, потому, что смеяться лучше, чем смущаться.


Через десять минут мы, уже одетые, снова сидели в гостиной. Она залпом выпила свой чай и налила себе еще стакан.


– Странное ощущение, – сказала она.


Я промолчал. Не только она испытывала странное чувство. Все случилось так быстро, что я остался без привычных механизмов защиты. Я даже не мог решить, то ли это начало чего-то, то ли конец. Она посмотрела на меня взглядом, в котором сквозило что-то вроде любопытства, но тут же поняла, что не услышит от меня ничего существенного.


– Я ничего у тебя не прошу, – сказала она. – Нечего так пугаться.


– Я не испуган.


– Нет?


– Я в панике, а это совсем другое.


– Я хочу кое-что сказать тебе, – серьезно сказала она, глядя мне в глаза. – Через несколько минут ты отправишься по своим делам, а я поеду за новым креслом для веранды. Если ты захочешь мне позвонить, думаю, я буду этому рада, но я не стану сидеть у телефона и безотрывно на него смотреть. Мне сорок два года, и я привыкла со всем справляться сама. То, что у нас был секс, не означает, что отныне я запру себя в четырех стенах и буду днем и ночью ждать тебя. Понятно?


Я кивнул. Ком внутри меня потихоньку таял, и я вдруг понял, что мне хорошо. Или наоборот: я вдруг понял, насколько плохо мне было последние полтора года.


– Так о чем ты хотел спросить?


– Ты уверена, что хочешь об этом говорить?


– Вполне. Если мне будет трудно, я тебе скажу.


– Когда я сказал тебе, что действую по поручению матери пропавшей девочки, ты спросила: «Которой из них?»


– Да.


– Почему?


– Потому что их было несколько.


– Несколько?


– Да. Они исчезли точно так же, как моя дочь. Девочки, очень похожие на нее.


Она на мгновение прикрыла глаза.


– Я читала о девочке по фамилии Гусман. Хотела позвонить ее матери, но не смогла.


– Почему?


Она осторожно подбирала слова.


– Я должна себя щадить. Мне достаточно малого, чтобы вернуться к очень плохим временам. Когда Дафна исчезла, я обезумела. По ночам садилась в машину и ездила ее искать. Несколько раз бывало, что я бежала по улице за какими-то девочками, потому что мне казалось, что одна из них – она.


– Мать Яары сказала, что видела ее по телевизору. Во время пожара в торговом центре в Лоде снимали эвакуировавшихся, и она узнала ее со спины.


– У нас у всех есть такие истории.


– У нас?


– У каждого, кто потерял ребенка. Я одно время ходила к психологу, который работает с осиротевшими родителями. Он рассказывал, что даже тем, кто опознал труп, порой кажется, что они видели своего ребенка.


– Горка во дворе – это Дафны?


– Да. И что?


– Ее недавно покрасили.


– Реувен красил трактор, осталась краска. Я взяла банку.


– А табличка на двери? Ты же могла просто написать: «Семья Айзнер».


– Ты считаешь меня сумасшедшей, потому что я до сих пор не потеряла надежду?


Она держала стакан очень осторожно, кончиками пальцев, а спину так прямо, что вся была похожа на натянутую струну. Когда она снова заговорила, голос звучал настолько тихо, что мне пришлось нагнуться к ней, чтобы ее слышать.


– Я ничего не придумываю, – сказала она. – Кто-то похитил Дафну, так же как и остальных девочек. Я собрала все газетные сообщения, про все случаи. Может быть, некоторые еще живы. Маленькую Гусман тоже ведь не нашли.


– Можно посмотреть эти вырезки?


Она встала, давая мне еще одну возможность полюбоваться ее стройными ногами, и исчезла в другой комнате. Минуту спустя она вернулась с большим альбомом, который положила мне на колени. Я начал медленно его листать. Все статьи и заметки располагались в хронологической последовательности, в их числе были как собранные мной вчера, так и те, что ускользнули от моего внимания. В отличие от меня она, как и Кравиц, заметила сходство между пропавшими девочками.


– Можно взять это на пару дней?


– Зачем?


– Хочу сделать копии.


– Ладно, только верни.


– Как ты думаешь, их всех похитил один и тот же человек?


– Да. Он коллекционер. Собирает маленьких девочек.


– Для чего?


Ее осанка не изменилась, но изменился голос:


– Коллекционеры ничего не выбрасывают. Они все собирают, а потом рассматривают. Этот тип смотрит на девочек, а спустя какое-то время начинает с ними играть. Ты читал что-нибудь о таких, как он?


– Очень мало.


– Иногда они дают им кукол. Они наблюдают, как дети играют, а потом сами начинают играть, как будто дети – это куклы. Одевают их и раздевают, засовывают в них разные предметы. Если дети плачут или у них идет кровь, они не смеются и не сердятся. Они продолжают смотреть. Оказывается, кукла умеет делать интересные штуки. Их это завораживает, и они не спешат выбрасывать куклу. Возможно, он решил сохранить Дафну.


Я мог бы сказать ей, что ее дочь исчезла в восемьдесят шестом году и, если вернется, вряд ли захочет кататься с горки, но промолчал.


– А где отец Дафны?


– У нее нет отца.


– Он умер?


– Он в Йоханнесбурге и не знает, что у него есть дочь. Тебя это шокирует?


– На свете мало вещей, способных меня шокировать.


– Я так и думала.


Через три минуты я уже стоял на веранде, подыскивая подходящие прощальные слова, и не находил их. Она коснулась моей руки, и в ее глазах вдруг мелькнуло то же лукавое выражение, что и полчаса назад.


– Ты жалеешь о том, что произошло?


– Нет.


– Что ты теперь обо мне думаешь?


– Если я стану о тебе думать, я всю ночь не усну.


Дверь за мной закрылась. Я глубоко вдохнул пыльный воздух, а потом медленно, как курильщик – которым больше не являлся, – выпустил его. Я пошел к машине и почему-то совсем не удивился, увидев Реувена. Он сидел на капоте. Заметив меня, он вскочил и похлопал себя по бедрам и заднице, стряхивая пыль, чем напомнил мне бегемота, вышедшего из воды. Я сделал над собой усилие, чтобы не замедлять шаг, но и не собирался ставить мировой рекорд скорости на этой дистанции.


В конце концов я остановился перед ним. Первое, чему обучают в боевых единоборствах, – искать у противника уязвимые места. Я поискал. С тем же успехом я мог потратить на это еще пару лет. Он возвышался надо мной: руки со сжатыми кулаками свисают вдоль тела, глазки шершня смотрят на меня в упор.


– Ты мне не нравишься.


– Просто ты меня не знаешь. Когда мы сойдемся поближе, будем не разлей вода.


– В школе все всегда надо мной смеялись.


Внезапно на меня навалилась усталость. Уже сгущались сумерки, но зной не спадал. У меня выдался долгий день, и я в первый раз за полгода занимался сексом. Расследование явно буксовало, и беседа о детстве умственно отсталого брата Голиафа меня ни в малейшей степени не вдохновляла.


– Я не учился с тобой в одной школе. И не намерен с тобой ссориться. Сделай одолжение, отойди от машины, мне пора ехать домой.


– Я хочу, чтобы ты к ней больше не приходил.


– Обсуди это с ней.


Он приблизился ко мне, почти коснувшись подбородком моего лба. От него пахло совсем не теми ароматами, какие таятся во флаконах с французскими названиями. Мы несколько секунд сверлили друг друга глазами, после чего он резко развернулся, крепко задев меня плечом. Я подался назад, но он уже топал прочь. К своей чести, я терпел до самого выезда из мошава и только там потер руку, которая очень болела.

9

Понедельник, 6 августа 2001, вечер


До дома я добрался в половине девятого, когда последние отблески заката угасли на горизонте. Улица Мапу, на которой я живу, идет, извиваясь, от улицы Фруг на западе до моря на востоке – словно угорь, догоняющий отлив. Хамсин улегся, и приятный соленый ветер осушил мой потный лоб. До изобретения кондиционера люди в такое время выходили из дому, садились за складные столы на балконах и ели холодный арбуз с ломтиками брынзы. Теперь вокруг не было ни души, если не считать Гирша и Руби – двух стариков со второго этажа, которые, как обычно, копались в садике возле дома и уговаривали цветы расти.


– Привет, чайники! – крикнул я.


– Чайники?


Это была свежая шутка, и для большей наглядности я принял позу чайника: одна оттопыренная полукругом рука упирается в бедро – это ручка; вторая, с кокетливо изогнутой кистью, поднята вверх, напоминая лебединую шею.


– Неплохо, – сказал Гирш, исполнявший в этой паре роль ответственного за связи с общественностью. – Я думал, что уже знаю все приколы, но это что-то новенькое.


Я опустил руки, и мы все трое рассмеялись. Не знаю почему, но у полицейских существует богатейший словарь для обозначения подобных пар. Я до сих пор помню шуточки, которыми обменивались в машине мои коллеги, когда мы ездили на облавы в Парк независимости. Всё просто – если ты высмеиваешь человека, то тебе гораздо легче его арестовать…


Для меня они были живым доказательством того, сколько общего может быть у людей с совершенно разными биографиями. Возможно, все дело в ДНК или в чем-то еще в этом роде. Их истории я узнавал обрывками, когда они звали меня выпить с ними на балконе чаю с печеньем, приготовленным по новому рецепту. Гирш был из тех мальчиков, которые играют в куклы своих сестер и таскают у мамы туфли на каблуке и губную помаду. Он родился в Польше в начале тридцатых и всю войну провел в монастыре, переодетый – само собой! – девочкой. В Палестину он приехал в 47-м, уже сознавая свою странность, и целые дни проводил у моря, в кафе «Пильц». Он носил белый костюм и широкополую шляпу цвета кофе с молоком и глазел на работавших там молоденьких арабов-официантов. Руби был единственным сыном в семье коренных иерусалимцев и чистокровных сефардов, которые последние двести лет занимались торговлей мебелью, а к ашкеназам относились как к чужакам, по ошибке сошедшим не на тот берег. В двадцать два года он женился на девушке из хорошей семьи, а после того как у него родилась дочь, уехал в Англию работать в лондонском филиале семейного предприятия. Именно там, в одном из роскошных клубов для джентльменов, попав в объятия сына какого-то лорда, он и открыл для себя свою истинную природу.


Руби вернулся в Израиль, развелся с женой и переехал в Тель-Авив, где познакомился с Гиршем. Они прожили вместе два года, но семья Руби, не способная смириться с шокирующей правдой о сексуальной ориентации своего единственного отпрыска, уговорила его сделать вторую попытку – «ради дочери». Руби оставил Гирша и на целых десять лет вернулся к жене.


Но когда ему стукнуло 34, он собрал вещи и перебрался к Гиршу. С тех пор прошло больше тридцати лет, на протяжении которых они не расставались. Когда я переехал на улицу Мапу, они были первыми (и последними) соседями, которые пришли поздравить меня с новосельем. С собой они принесли яблочный пирог размером с велосипедное колесо. Со своей стороны, я раздавал заслуженные оплеухи местной ребятне, которая им досаждала. По мнению стариков, я заработал себе местечко в пантеоне добрых душ.


– Джош, – сказал Гирш, – тебя тут искали.


– Мужчина или женщина?


– Девушка.


– Как она выглядела?


– Красивая. Темные волосы, синие глаза.


– С каких это пор вы разбираетесь в женщинах?


Они хихикнули, довольные собой. И мной.


– Разбираемся получше тебя. Ты что, не знаешь, что у таких, как мы, безупречный вкус?


– Я думал, это касается только одежды.


– Это касается всего прекрасного.


Трудно спорить с людьми, которые спускаются поливать цветы в брюках от «Хьюго Босс», да я и не пытался. Близость между ними, как всегда, бросалась в глаза, хотя они нисколько ее не выпячивали. Гирш опустил руку на плечо Руби, и они замерли, ожидая, что я продолжу соревнование в остроумии. Насколько мне известно, я абсолютно гетеросексуален, но все же иногда меня терзало любопытство: как именно они используют свои причиндалы?


– Она просила что-то передать?


– Она оставила видеокассету. И еще заходил полицейский.


– Кравиц?


Они знали Кравица и считали, что он очень миленько смотрится в форме.


– Нет. Какой-то молодой полицейский. Он принес папки. Мы все отнесли в кладовку. Правильно?


– Для того я и дал вам ключ.


– В папки мы не заглядывали.


– Кстати, это не кладовка, а мой офис.


– А с виду вылитая кладовка.


Папки, которые прислал Кравиц, лежали на столе, доставшемся мне в наследство от дедушки Нехемии. Шесть светло-коричневых папок, содержащих сотни ксерокопий следственного дела. Я с сочувствием подумал о стажере, который целый день простоял у копировальной машины, глядя, как мигают ее огоньки, и, маясь от скуки и не присаживаясь, пролистал папки. В них царил обычный бардак: отчеты патологоанатома; рапорты с места преступления; свидетельские показания, записанные младшими сержантами, находящимися в полуобморочном состоянии от недосыпа, и кишащие орфографическими ошибками; черно-белые снимки; таблицы с бесконечными цифрами, составленные криминалистами. Только я сел, чтобы все внимательно прочитать, как зазвонил телефон.


– Он хочет с тобой поговорить.


«Он» у Бекки был только один, поэтому я ничего не ответил и просто стал ждать. Она тоже ждала. Мы могли бы играть в молчанку еще полгода, но тут наконец включился Кравиц:


– Ты получил папки?


– Да.


– И?


– Я только пришел и не успел все прочитать.


– Где ты был?


– Вел расследование. Обычно этим занимаются все частные детективы: бродят где попало и ведут расследование.


– Скажи, тяжело жить с таким маленьким членом или ты уже привык?


– Спроси у своей жены.


Как ни странно, эта ребяческая перепалка доставила нам удовольствие.


– Мне нужно, чтобы ты пробил по вашей базе одного человека, – сказал я.


– Кого?


– Реувен Хаим из мошава Гинатон.


– А что с ним не так?


– Ничего. Инстинкт.


– Ты что-то от меня скрываешь?


– Если бы мне было что скрывать.


Мне хватило пары секунд, чтобы сообразить, что он уже отключился. Поскольку я так и сидел с телефонной трубкой в руке, то позвонил Кейдару. Он ответил мгновенно. Кейдар всегда отвечает мгновенно.


Мы познакомились три года назад, когда я расследовал утечку информации в большой компьютерной фирме. Как-то так получалось, что все их лучшие идеи просачивались к конкурентам из Пало-Альто. Кейдар возглавлял у них отдел информационной безопасности. Он с гордостью показал мне жучки, которые вмонтировал в каждый без исключения компьютер, и рассказал, что заставил всех работников пройти проверку на детекторе лжи. С той же подчеркнутой любезностью я пригласил его пройти со мной в туалет, где съездил ему пару раз по морде. Возможно, для компьютерщиков это слишком примитивная технология, но любой патрульный скажет вам, что единственный, кого никогда не проверяют, – это сам проверяющий.


Его вышвырнули из фирмы, а через неделю я ему позвонил и предложил сотрудничество. Он сразу согласился. Работа со мной в каком-то смысле позволяла ему утолить свои преступные наклонности, а расценки он никогда не задирал.


– Больница «Ихилов», добрый день!


У всех программеров одинаково дебильный юмор. Им неймется доказать, что они не какие-нибудь там прыщавые ботаники, вот и изощряются в остроумии.


– Это Ширман. Есть работенка.


– Молви, о великий Ширман! Твой раб внемлет тебе.


– Завтра в восемь. Я подвезу тебе материалы и все объясню.


– Что-то интересное? Блондинки в стрингах, изменяющие мужьям? Глава правительства, трахающий собачку?


– В восемь.


Я положил трубку, не дожидаясь ответа. С Кейдаром надо говорить кратко, это создает у него впечатление, что он имеет дело с по-настоящему крутыми парнями.


Я себя крутым не чувствовал.


Я чувствовал себя виниловой пластинкой в доме с проигрывателем компакт-дисков: напуганным и старомодным, окруженным силами, природы которых я не понимаю. Всего три дня назад я довольствовался слежкой за пятидесятилетними мужиками, в период сезонного обострения обнаружившими, что их молоденькая секретарша носит очень короткую юбку. Я честно зарабатывал на человеческих слабостях, стараясь не дать им себя поглотить. Частные детективы, шлюхи и адвокаты склонны чуть ли не в каждом видеть потенциального клиента. Вот, держась за руки, по улице идут мужчина и женщина, а ты мысленно уже составляешь для них соглашение о расторжении брака. Вот кто-то прогревает двигатель, а тебе кажется, что он собирается угнать чужую машину. Вот посетитель заказывает в баре кружку пива, а ты прикидываешь, как половчее вывернуть ему руку, когда он начнет буянить.


Но сейчас я имел дело с чем-то другим. С каким-то злом, действующим по схеме, которой я не понимал. Собранные мной сведения походили на синоптические карты метеоцентра: результат ясен, но съемка велась с такой высоты, что деталей не разглядеть. Когда я работал в полиции, все было намного проще. Если ты кого-то подозреваешь, то арестовываешь его, и все. Если у тебя есть вопросы, ты идешь к начальству и выкладываешь их ему на стол в трех экземплярах. Если и это не помогает, закрываешь дело. Так и протекала моя жизнь до тех пор, пока я не заехал локтем в челюсть девятнадцатилетнему торговцу наркотиками, будучи не в курсе, что за односторонним стеклом стоит начальник управления с двумя журналистами. В первый год после увольнения я злился на весь мир, считая, что меня предали, но потом осознал, что был всего лишь частью статистики. Секундная стрелка больших часов на миг замерла на мне и двинулась дальше, совершенно равнодушная к моей судьбе. Странным образом эта мысль меня успокаивала.


К кассете, оставленной Агарью, была прикреплена записка: «Я забыла передать тебе это при встрече. Здесь репортаж о пожаре в торговом центре. Яара появляется на отрезке с 4:32 до 4:38. Это всего шесть секунд, но разглядеть ее можно».


Я взял кассету и пошел к себе.


В половине десятого я уже был в постели. В последний раз я ложился спать в полдесятого, когда еще был жив Бен-Гурион. Перемотав кассету Агари на требуемый момент, я подложил под спину три подушки и включил запись. Это был обычный выпуск местных новостей, которые не попадают на общегосударственные каналы. Из-за угрозы огня камеру установили довольно далеко от эпицентра пожара, но телескопическая линза работала нормально. Первым из горящего здания вышел мужчина. Его лицо было отвернуто от камеры. Он был одет в футболку и холщовые штаны черного цвета. Он двигался уверенным шагом человека, привыкшего к быстрым действиям в тесном пространстве. Такими навыками обладают бойцы тхэквондо и повара в дорогих ресторанах. Девочка шла следом за ним – голова опущена, челка закрывает лицо. Можно было подумать, что они друг другу чужие, но тут мимо пробежал пожарный, и девочка испуганно отпрянула назад и чуть не упала. Мужчина протянул руку, поддержал ее и что-то сердито произнес. Она послушно кивнула и пошла дальше. В следующий момент обзор перекрыла женская спина.


Я остановил пленку и прокрутил ее на шесть секунд назад. Что-то в увиденном показалось мне смутно знакомым, но я не мог понять, что именно. Я пересмотрел фрагмент во второй, а затем и в третий раз. Неприятное ощущение, что я что-то упускаю, не исчезло. Мои туманные размышления прервал телефонный звонок.


– Это Агарь. Я не слишком поздно?


– Смотря для чего.


– Ты посмотрел кассету?


– Да. Только что.


– И что ты думаешь?


Я думал об Аталии и о том, что между нами произошло, пытаясь объяснить себе, почему, черт побери, меня гложет чувство вины. В моей личной синагоге обычно читают всего одну молитву: «Я никому ничего не должен».


– Я же ее не знал. Нельзя ничего сказать по спине.


– Ее немножко видно в профиль.


Я промолчал.


– Я не пытаюсь себя обманывать, – сказала она.


– Я этого не говорил.


– Знаешь, сколько раз я видела ее под таким же углом? Когда качала на качелях, или надевала на нее футболку, или укладывала спать.


– Я попробую проверить эту версию.


– Об этом я и прошу. Что ты проверишь, а не запишешь меня в сумасшедшие. С этим и полиция прекрасно справляется.


К горлу у меня подкатил тугой ком злости:


– Госпожа Гусман! Собирать и проверять информацию – это единственное, что я умею делать. Если у вас есть ко мне претензии, можете меня уволить.


– Я не говорила, что у меня есть претензии. Я только сказала… Я сама не знаю, что я сказала. Просто я не хочу, чтобы ты принимал меня за фантазерку.


– А я не хочу, чтобы ты указывала мне, что о ком думать. Если мне понадобится психолог, я к нему обращусь.


– Почему ты так со мной разговариваешь? Чем я тебя обидела?


Ее жалобный тон не дал мне окончательно сорваться с цепи. Поскольку я молчал, она продолжила:


– Что мне делать, если ты откажешься ее искать? Скажи – что? Кроме тебя, никто не хочет со мной даже говорить. Все думают, я ненормальная. Что ненормального в том, что я не готова отречься от родной дочери? Что мне делать? Опустить руки? Родить еще троих детей? Поверить, что ее никогда не существовало? Что? Скажи мне, что?


– Я не знаю.


– Возвращайся к жизни, твердили мне весь прошедший год, возвращайся к жизни!


– То же самое говорили и мне, когда погибла Рони.


– И что ты сделал?


Я на минуту задумался.


– Мне некуда было возвращаться. Потому что жизнь изменилась. В конце концов я нашел себе другую жизнь. Она не хуже, просто другая.


В трубке слышалось ее прерывистое дыхание. Я чувствовал, как она пытается совладать с собой.


– А если бы ты мог вернуть ее к жизни?


– Я не хочу думать об этом.


– Ты женился и развелся до или после того, как она погибла?


– Это никак не связано.


– Все связано.


– Я уже сказал тебе: если мне понадобится психолог, я к нему обращусь.


– Если бы я хотела вести себя как психолог, то сказала бы, что с твоей стороны это типичная защитная реакция.


– Один-ноль в пользу команды из Бавли.


– Я не играю против тебя.


– Ладно, давай сформулируем иначе. Когда она умерла, я на несколько месяцев объявил итальянскую забастовку. Сидел дома, слишком много ел и пытался выяснить, насколько я несчастен по десятибалльной шкале. Стрелка надолго застыла на цифре девять, потом поползла вниз и остановилась на отметке шесть целых три десятых.


– Мне иногда кажется, что я не живу. Как будто существую на автопилоте.


– Ты пробовала с кем-нибудь встречаться?


– Ты имеешь в виду, с мужчинами?


– Да.


– А ты стал бы встречаться с женщиной, которая рыдает над фильмом «День независимости»?


– И правда, грустный фильм. Тем более что я болел за пришельцев.


Я представил себе, как она сидит одна дома. Черные волосы падают на плечи, серо-голубые глаза смотрят прямо перед собой. У меня получилось даже слишком хорошо.


– Джош?


– Да?


– Ты помнишь, я говорила тебе, что мне тридцать пять с половиной?


– Да.


– На самом деле мне почти тридцать шесть.

10

Вторник, 7 августа 2001, утро


Кто рано встает, тому бог подает.


В детстве мой дед Нахемия без конца повторял мне эту поговорку. Правда, ему бог подал только тетю Рину, которая никогда не вставала раньше одиннадцати. Она оправдывала это тем, что должна следить за кожей лица; вполне логичное объяснение, учитывая, что кожи со всех ее подбородков хватило бы на обивку для дивана. Я потратил лет двадцать, чтобы избавиться от слепой веры во все эти перлы дедушкиной мудрости, а годы службы в полиции убедили меня, что рано вставать совершенно незачем. Все равно все бандиты по утрам спят. Только на этот раз я имел дело с необычным бандитом и вел необычное расследование, а потому в половине восьмого был уже на ногах, с чашкой кофе в руке, и благоухал одеколоном.


Перед выходом из дома я позвонил Аталии. Она спросила, что случилось, и я ответил, что просто хочу узнать, как она. Она сказала, что у нее все хорошо. В ее голосе явственно слышалось удивление, и я поспешил добавить, что это у меня привычка такая: звонить женщине, с которой накануне переспал, чтобы убедиться, что ее от восторга не хватил удар. Она рассмеялась. После первого секса перед тобой всегда встает дилемма: или напомнить о происшедшем, тем самым открывая возможность для продолжения, или сделать вид, что ничего не было.


Я не умею делать вид. Никогда не умел.


Кейдар живет на улице Мазе. Единственный способ припарковаться в этом районе – запихнуть машину в ее собственный багажник. Фасад его дома напоминает атомные убежища пятидесятых, но сзади, во дворике, раскинули кроны две мушмулы, между которыми зеленеет лоскуток газона и стоят жардиньерки с анютиными глазками. Зайдя в квартиру, я обнаружил, что Кейдар не ложился с вечера. Заросший щетиной, как мексиканский режиссер, он привидением слонялся по квартире со стаканом сливового сока в руках – для улучшения пищеварения. Для девятнадцатидюймовых мониторов, окружавших его, не существовало ни дня ни ночи, а его виртуальные друзья жили в самых разных часовых поясах. Все это не мешало ему пребывать в своем обычном радостно-придурочном настроении.


– Моше, Яаков и юный Урия приветствуют великого Ширмана!


– Ты что, даешь имена своим компьютерам?


– Тсс… Они же не знают, что они компьютеры! Я говорю им, что они принцы при дворе царя Соломона. У каждого по тысяче жен. Что бы ты сделал, будь у тебя тысяча жен?


– Платил бы им алименты.


– Ха-ха-ха! Великий Ширман и его блестящее чувство юмора! Взгляни-ка на моего прелестного Урию. Он сейчас помогает своему дружку в Филадельфии провернуть операцию «ноль – ноль – один».


«Ноль – ноль – один» – это очень старый способ компьютерного мошенничества. Ты открываешь счет в любом банке, чтобы иметь возможность проникнуть в его сеть, после чего с каждого вклада, сумма которого превышает тысячу долларов, переводишь на свой счет те несколько центов, что стоят после запятой. Суммы настолько ничтожны, что ни банк, ни клиенты не обращают внимания на их исчезновение. А у тебя на счету за несколько месяцев накапливается солидный куш.


– Неужели против этого трюка еще не нашли противоядия?


– Нашли. Но мы нашли противоядие против противоядия! И так будет до тех пор, пока на земле не победят силы света и единственной валютой, имеющей законное хождение во всем мире, не станут фотографии обнаженной Памелы Андерсон. Как ты думаешь, она родственница Андерсена?


– А кто это?


– Ханс Кристиан Андерсен. Который написал «Гадкого утенка». Видел обложку? Это я на ней нарисован.


– Знаешь, чем ты займешься в ближайшие пять минут?


– Заткнусь?


Я усадил его, все еще стрекочущего, перед зеленым ломберным столиком, на котором высились стопки великих произведений современной литературы, в том числе «Linux для продвинутых пользователей». Я разложил перед ним папки, полученные от Кравица, и начал рассказывать. Секунд через тридцать его улыбка слетела с губ. Еще через десять минут он взял в руки первую папку и принялся листать. У него были тонкие длинные пальцы знатоков Талмуда, и, так же как они, он, читая, шевелил губами.


– Чего ты от меня хочешь?


– Полиция неплохо умеет искать информацию, но у нее проблемы с сопоставлением данных.


– С сопоставлением данных?


– В каждом районном управлении своя компьютерная база данных. Не существует системы, которая сводила бы данные по всем делам воедино. В общей базе хранятся только отпечатки пальцев и сведения о том, проходил человек фигурантом по какому-нибудь уголовному делу или нет. Все, что касается подробностей расследования, остается за кадром.


– Не очень разумно.


– И да, и нет. Речь идет об огромном объеме информации. Даже у американцев нет единой компьютерной системы. ФБР может войти в компьютер любого полицейского участка, но только при условии, что точно знает, что надо искать.


– Ты надо мной смеешься.


– Ты можешь загрузить эти материалы в компьютер?


Он крутанулся в кресле и ткнул пальцем в белую пластиковую коробочку толщиной меньше десяти сантиметров.


– Это сканер с разрешением 1200 точек от фирмы Canon. За девять секунд он любой бумажный документ превращает в компьютерный файл. Потрясающая штука. Обошлась мне в целых 99 центов.


– Как это?


– Легче легкого. Заходишь на сайт интернет-магазина, запускаешь программу-редактор, меняешь цену и делаешь заказ. Их компьютеру по фигу, сколько стоит сканер, главное, чтобы все строчки в бланке заказа были заполнены правильно.


Я знал, что он ничего не придумывает, но его обычная жизнерадостность куда-то испарилась.


– Ты в порядке?


– Вроде да. Почему ты спрашиваешь?


– У тебя такой вид, как будто ты съел что-то не то.


Он заколебался, словно пытаясь сформулировать какую-то неприятную истину.


– Ты бываешь в интернете?


– Не слишком много. Только по работе.


– А я в нем живу. Живешь, как на яхте: ты движешься, и все вокруг тебя движется. Если видишь акул, то в воду не лезешь.


– У этой притчи есть мораль?


Он повернулся к компьютеру, открыл браузер и с минуту стучал по клавишам. На экране появилась картинка: девочка лет восьми, совсем голая, лежит в постели. Ни груди, ни лобковых волос у нее нет, но камера направлена прямо ей в промежность. Над ней стоит пожилой мужчина, головы которого в кадре не видно. Она держит в руках его член и улыбается. Почему-то именно эта улыбка делала фотографию такой кошмарной. Казалось, девочка держит в руке бенгальский огонь на празднике в честь дня рождения. Кейдар нажал на клавишу, и появилась новая картинка. На ней мужчина засовывал девочке в промежность палец. Судя по всему, боли она не испытывала, но больше не улыбалась.


– Убери это.


– Знаешь, сколько есть сайтов для педофилов?


– Я сказал: убери это, иначе я тебе все компьютеры переколочу.


Он убрал.


– Я за двадцать секунд найду тебе фотки, где шестеро мужиков насилуют пятилетнюю девочку. Это существует. Все знают, что это существует. Но большинство нормальных людей говорят: «Фу!» – и с чувством выполненного долга продолжают заниматься своими делами. Кстати, почему я все время говорю «они» вместо «я»?


– Ты думаешь, это педофил?


– Кто еще станет похищать девятилетних девочек?


– Не знаю.


– Что я, собственно, должен найти?


– Если бы я знал, не обращался бы к тебе. Дай своим «принцам» покопаться в материале, а я вернусь ближе к полудню.


Я подошел к «Бьюику» как раз в тот момент, когда возле него остановилась женщина-инспектор в голубой форме, свежая и изящная, как бетонная плита. Я рассказал ей о своей долгой службе в полиции, о дружбе с Кравицем, о том, что довелось пережить моей бабушке во время холокоста, но она все равно выписала мне штраф. Я сел в машину, завел двигатель, дождался, чтобы кондиционер немного охладил мой пыл, и решил, что при первой же возможности прилеплю квитанцию о штрафе на машину Кравица. Американские машины есть за что ругать, но кондиционеры в них отличные.

11

Вторник, 7 августа 2001, позднее утро


Примерно полчаса я катил по шоссе Рамла-Лод и еще тридцать секунд потратил на поиски местной пожарной части, расположенной рядом со школой. Это было массивное сооружение из серого бетона, на парковке перед которым стояли две красные пожарные машины. Не сразу, но я совладал с мальчишеским порывом забраться на одну них и вместо этого вошел в здание, где рядом с кофемашиной обнаружил командира части, одетого в шорты и голубую рубашку, на которой красовалась надпись: «Пожарная часть Рамла-Лод». Он весил как минимум сто двадцать килограммов, но повернулся ко мне с легкостью учителя народных танцев. От него так и веяло энергией, а уж если энергией пышет толстяк, то он даст сто очков вперед любому заморышу.


– Привет, я Битон, – заявил он. – Когда начнете?


– Смотря что.


– Вы разве не по ремонту кондиционеров?


– Нет.


– Мать-перемать! У нас пять часов назад сломался центральный кондиционер. Сдохнуть можно.


– Стукните по нему. Иногда помогает.


– Я и стукнул. А он сломался. Так вы кто?


– Джош Ширман. Частный детектив из Тель-Авива.


– Серьезно?


– Я не собираюсь впутывать вас в неприятности. Можете навести обо мне справки у полковника Кравица, главы Тель-Авивского окружного управления.


– Что вы расследуете?


– У вас есть видеомагнитофон?


– В оперативном штабе.


Под аккомпанемент его проклятий кондиционеру мы прошли в штаб, и я показал ему видео с пожара. Он вспомнил его сразу. Для его части это было огромное событие. Он попросил меня еще раз прокрутить пленку и остановил запись, указав своим толстым пальцем на одного из пожарных.


– Его зовут Шимон Мораг.


– Он работает у вас?


– Да. Молодой еще. Потому и остался снаружи. Мы с более опытными ребятами были внутри. Он поступил к нам всего два года назад. До этого служил в армии, в отряде специального назначения.


– Где я могу его найти?


– Если у него проблемы, я должен об этом знать.


– Я просто хочу спросить, помнит ли он эту девочку на видео.


– С ней что-то случилось?


– Она похищена. Может быть, убита.


– Ты что, издеваешься?


На риторические вопросы я обычно не отвечаю. Он поднял голову и проревел:


– Тхия!


В комнату вошла худенькая женщина лет тридцати.


– Ты не видела Морага?


– Он уехал на базу Адам, тренироваться на местности.


Командир не стал интересоваться, откуда ей это известно. В любой конторе всегда есть человек, который в курсе всего. У них таким человеком была Тхия. Как выяснилось, на базе Адам подразделения по борьбе с террором проводили боевые стрельбы.


– Чего его туда понесло?


– Любит он эту фигню.


Мы вернулись к Битону в кабинет. Он взял лист бумаги и начертил схему, как туда добраться. В машине я положил листок себе на колени и меньше чем через десять минут подкатил к входу на базу. Она представляла собой обширное поле, посыпанное щебнем. Посередине возвышались три бетонных строения, служившие макетами для отработки боевых действий в условиях городской застройки. Местность выглядела безлюдной, но вдали слышались звуки коротких автоматных очередей. Я оставил машину возле распахнутых стальных ворот и осторожно шагнул на территорию базы. Последнее, чего мне хотелось, так это получить в задницу пулю от какого-нибудь любителя армейских игр и развлечений. Обогнув строения, я увидел его. Он стоял на тропинке и палил по пустым банкам из-под пепси-колы из пистолета «Иерихон-941». Меня он заметил не сразу, дав мне время его разглядеть. Высокий, под метр девяносто, с узкими бедрами и широкими плечами – результат постоянных тренировок в спортзале, в синих штанах военного образца и белой футболке. На голове – ежик, такой короткий, что просвечивает кожа.


Почувствовав мое присутствие, он повернулся и, строго по уставу, поднял пистолет стволом вверх, положив большой палец на предохранитель. Его глаза за темными очками «Рэй-Бэн» смотрели на меня, не мигая.


– Вы кого-то ищете?


– Вы Мораг?


– Предположим.


– Не нужно ничего предполагать. Вы Мораг?


– А вы кто?


– Битон сказал, что вы здесь.


– И?


– Я частный детектив из Тель-Авива.


– Пошел в жопу.


Я привык, что люди рядом со мной проявляют свои худшие качества, но обычно для этого им требуется какое-то время.


– Я еще ни о чем вас не просил.


– Моя первая жена нанимала частного детектива, чтобы он за мной следил. Все вы – один большой кусок дерьма. Вам бы только жизнь человеку испортить.


– Поэтому ты в меня целился?


– Никто в тебя не целился.


– Еще как целился. Когда я подошел, ты повернулся и взял меня на мушку. Я так перепугался, что сейчас добегу до машины, поеду в полицейский участок Рамла-Лод и, потея от ужаса, подам на тебя жалобу. Они пробьют меня по базе и выяснят, что я сам бывший полицейский, поэтому для начала отберут у тебя разрешение на ношение оружия, а потом вычеркнут из всех списков кандидатов в любые части особого назначения, куда ты так хочешь попасть.


– Ты этого не сделаешь.


– Думаешь? А знаешь, я ведь могу просто так, удовольствия ради, переброситься парой слов с Битоном. Объяснить ему, что ты представляешь угрозу для окружающих и лучше ему от тебя избавиться. Вы с ним, кажется, не сказать чтоб закадычные друзья.


Его рука, сжимавшая пистолет, дрогнула, и я на миг испугался, что перегнул палку, но он сунул пистолет за пояс и мрачно уставился себе под ноги.


– Ладно. Только давай короче, мне тренироваться надо.


– Коротко так коротко.


– Ну?


– Помнишь пожар в торговом центре?


– Да.


Я достал фотографию Яары, которую мне дала Агарь, сделал четыре шага вперед и показал ему. От него пахло потом, пылью и порохом. Когда-то в далеком прошлом от меня шел такой же запах.


– Помнишь ее?


Он напрягся, вспоминая.


– Да. Она вышла последней. Это меня удивило. Я думал, детей эвакуируют в первую очередь, но, наверное, она была в другом конце здания. Там есть игровая площадка.


– Ты уверен, что это была именно она?


– Там была порядочная толчея, но я уверен. Я на нее чуть не налетел.


– Как это произошло?


– Я бежал в их направлении, а она вдруг отпрыгнула в сторону и чуть не упала. Какой-то тип прикрикнул на нее, чтоб была осторожней. Он был на взводе, и я подумал: еще немного, и он влепит ей затрещину.


– Это не показалось тебе подозрительным?


– Не очень. Некоторые так реагируют на пожар.


– Ты с ним не говорил?


– Нет. Женщина, которая шла за ним, сказала ему, чтобы не орал на ребенка, но он велел ей заткнуться. Я попросил обоих успокоиться и побежал дольше.


– А девочка? На твой взгляд, она не выглядела странной?


– Не знаю. Обычная девочка. Я не очень присматривался.


– А что с мужчиной? Ты сможешь опознать его, если увидишь?


– Не знаю. Все это заняло две, может, три секунды. Говорю тебе, там была суматоха. А что с этой девочкой?


– Ее похитили.


Лицо у него вытянулось. Судя по всему, он понял, что упустил шанс стать национальным героем. Я задал ему еще пару вопросов, но добавить ему было нечего, и я оставил его стрелять по пустым банкам и мечтать о славе Чака Норриса.


Вернувшись в Тель-Авив, я затормозил перед бутербродной на углу улиц Мазе и Иехуда Галеви и заказал себе салат с тунцом. Официантка принесла мне его вместе с корзинкой со свежим багетом. Я старательно не обращал на хлеб внимания и съел только салат. Он разместился в одной половине моего желудка, откуда грустно наблюдал за второй, пустой половиной. Иногда мне кажется, что во всем виноват первый съеденный мной кусок, который приманивает за собой все остальные. Я умял багет и добавил к нему сэндвич с ростбифом, майонезом, горчицей и солеными огурцами.


До дома Кейдара я дошел пешком. Это помогло мне сжечь по меньшей мере две калории из съеденных трех тысяч. Он открыл мне, на сей раз одетый в спортивные трусы и с красной банданой на голове. Вместе с гардеробом он успел сменить и настроение – на свое обычное идиотски-жизнерадостное.


– О великий Ширман, ты снова посетил мое убогое жилище!


– Нашел что-нибудь?


– Лично я – ничего. Всю работу сделал юный Урия. Однажды я отпущу его в большой мир, чтобы он смог осуществить свою мечту и найти Зену.


– Кого-кого?


Он выглядел по-настоящему потрясенным.


– Ты что, не смотришь «Зену – королеву воинов»? Это лучший сериал в истории телевидения. Зена – это секс-бомба, но при этом еще и легендарная воительница, наделенная сверхъестественными способностями.


– В последний раз спрашиваю: ты что-нибудь нашел?


– Я записал на кассеты три первых сезона, могу дать тебе посмотреть… Ты хочешь сказать, что я сейчас схлопочу по морде?


– Нет, я собираюсь врезать тебе без предупреждения.


Мы перешли в другую комнату, где он сел в кожаное офисное кресло с высокой спинкой. Его пальцы запорхали над клавиатурой.


– Я отсканировал все материалы и попросил Урию поискать последовательный алгоритм.


– Что-что?


– Например, всем девочкам было по девять лет – это алгоритм. Я хотел проверить, есть ли другие. Я предупредил Урию, что алгоритм с одним неизвестным мне тоже сгодится.


Я решил проявить терпение.


– Что такое алгоритм с одним неизвестным?


– Человек сидит дома, смотрит на закат и курит сигару. Вдруг он чувствует, что в спину ему дует северный ветер. Он поворачивается и видит медведя. Какого цвета медведь?


– Это загадка?


– Да.


– Белый.


Он выглядел разочарованным.


– Как ты догадался?


– Я не догадывался. Просто есть два вида медведей: белые и бурые. Мне показалось, что вероятность пятьдесят на пятьдесят – неплохая ставка.


– Если северный ветер дует ему в спину, когда он смотрит на закат, значит, закат находится на юге. Единственное место, где закат на юге, – это Северный полюс, и медведи там белые. Это алгоритм с одним неизвестным.


– Что неизвестно в нашем случае?


– Даты.


– Это тоже загадка?


– Все девочки исчезали с разницей в два года. Выстраивается отчетливая последовательность: 89-й год – Айзнер; 91-й – Леви; 93-й – Абекассис; 95-й – Маром; 97-й – Веславская и 99-й – Яара Гусман.


– Он пополняет запасы.


– По-видимому.


Я бросил взгляд в окно. На балконе дома напротив стояла девушка-филиппинка и развешивала белье. Даже отсюда было видно, что ее лицо и руки блестят от пота, но она ни на секунду не прерывалась, полностью погруженная в работу.


Кейдар нажал еще три клавиши, и на экране появился новый документ.


– Я нашел кое-что и получше. Девочки исчезли не только в один и тот же месяц, но и в один и тот же день.


– Все?


– Все.


– Не может быть. Даже полиция обратила бы на это внимание.


– Я тоже так думал, но полиция регистрирует документы по дате подачи заявления, а не по дате исчезновения. Родители Веславской пришли в полицию аж через месяц, потому что до этого все русские в Нацрат-Илите искали ее собственными силами. Делом Маром два месяца занимался отдел по работе с несовершеннолетними, потому что все думали, что она поссорилась с родителями и сбежала из дому.


– И что это за дата?


– Десятое августа.

12

Вторник, 7 августа 2001, конец дня


– Зачем делать вскрытие тому, у кого в голове пуля?


Доктор Гиснер не ответил. Он намылил руки до локтей, подставил их под струю воды, потом достал из-под раковины белую картонную коробку, извлек из нее две латексные перчатки и натянул их – сначала на правую руку, потом – на левую. Если бы ему пришлось повторить эту процедуру еще раз сто, он проделал бы все точно в том же порядке. Гиснер выглядел старше своего возраста, но и двадцать лет назад он был таким же – невысокий, узкоплечий, с холодными глазами; профессионал, умеющий делать свою работу. Он не стремился стать лучшим в своем деле – он стремился стать тем, кто ошибается реже других. Особенно усердные прокуроры относились к его чрезмерной осторожности без восторга, но если бы я был трупом, то предпочел бы попасть в руки именно к нему.


Покойник лежал на металлическом столе с боковыми канавками для стока жидкостей. У него были светлые волосы и широкие славянские черты лица. Посередине лба зияла рана с рваными краями, очертаниями напомнившая мне улыбающийся рот. Большинство людей, насмотревшись кино, считает, что огнестрельные ранения – это аккуратные дырочки, из которых хлещет кровь. Правда гораздо менее опрятна. Патрон от «магнума» калибра 0,375 входит в тело со скоростью 1476 километров в час. Он дробит кость и выдирает из тела около четверти килограмма тканей. Результат весьма далек от симметрии.


Доктор Гиснер достал дрель, включил ее и внимательно оглядел вращающееся сверло. Потом передумал, выключил дрель и посмотрел на меня.


– Нет, так я с ним работать не могу.


– А какая ему разница? Он же умер.


– Это что, шутка?


Все патологоанатомы болезненно чувствительны к шуткам на их счет. Я познакомился с доктором Гиснером в конце семидесятых, во времена, когда в Иерусалиме бесчинствовала банда гангстеров из Эйн-Керема, считавшая лучшим способом коммуникации с обществом гранату, подложенную под днище машины. Мы тогда провели вместе немало ночей. Он резал, я писал отчеты. Мы не стали друзьями. Единственным его приятелем в полиции был, как ни странно, Кравиц. Они сблизились летом восемьдесят второго, когда биржевой кризис принес с собой кучу расследований против не в меру ретивых брокеров, которые играли с деньгами клиентов, выходя далеко за рамки закона. Работая по одному из таких дел, Кравиц наткнулся на имя Гиснера. Как-то вечером он поехал к нему в Рамат-Ган, на маленькую ухоженную виллу в районе Ревивим, и разложил перед ним все документы. Гиснер заплакал. Два часа он сидел, уткнувшись лицом в ладони, и из-под его знаменитых своим мастерством пальцев текли слезы.


Позже Кравиц рассказывал мне, что испытал ужасную неловкость. Гиснер потерял огромную по тем временам сумму денег, но ему не пришлось ни закладывать дом, ни распродавать имущество. Жил он один, и просить прощения ему вроде бы было не у кого, тем не менее не оставалось никаких сомнений, что его терзает чувство вины. «Это были деньги детей», – без конца повторял он. В час ночи, после того как они распили полбутылки коньяку, Кравиц все же спросил, о каких детях идет речь. И тогда Гиснер открыл ему свой великий замысел.


Молодым выпускником медицинского факультета он поступил в патологоанатомы, потому что в этой специальности практически не было конкуренции. Это выглядело разумным решением. Он полагал, что в этой области его педантичность будет оценена по достоинству, к тому же ему не придется возиться с надоедливыми больными. Но с годами он понял, что работа все больше его тяготит. «Через какое-то время, – признался он Кравицу в тот памятный вечер, – мертвецы начинают тебя пожирать. Четыре года назад я проводил вскрытие двадцатилетней девушки, которую изнасиловали и убили. С тех я не могу прикоснуться к женщине. Четыре года без женщины. Ты знаешь, как от этого едет крыша?» Кравиц чуть было не ляпнул, что он и представить себе такого не в состоянии, но сдержался. Далее Гиснер поведал, что два года назад ему понадобилось посоветоваться со своим бывшим преподавателем, работавшим в больнице в Тель-а-Шомере, и тот предложил ему присоединиться к утреннему обходу. Они зашли в родильное отделение. «Я не подал виду, – рассказывал Гиснер, – но внутри у меня что-то вдруг оборвалось. Я смотрел на врачей, таких же, как я, но занятых совсем другим – нести в мир жизнь. Ты был когда-нибудь в родильном отделении? Это самое радостное место на земле. Ты знал, что младенцы умеют улыбаться? Через полчаса после рождения они уже улыбаются». И впервые за ту длинную ночь Гиснер улыбнулся немного бледной и кривой улыбкой, словно неуклюже пытался подражать младенцам.


Со следующего дня Гиснер начал откладывать деньги. Он перестал ходить в рестораны, отменил отпуск в Швейцарии, отказался от участия в международных конференциях. Его цель была проста: уйти из института патологической анатомии и стать врачом-акушером. Он знал, что обучение по этой специальности – одно из самых дорогостоящих, и хотел накопить денег, чтобы было на что жить. «Я уже не мальчик, – говорил он Кравицу. – Я никогда не брал в банке кредитов и не собирался менять свои привычки». Но деньги копились медленно, и Гиснер начал сходить с ума. По ночам ему стали сниться улыбающиеся младенцы, которых он из рук в руки передавал матерям, выслушивая горячие слова благодарности. В итоге он, как и многие другие, все свои деньги вложил в акции. Спустя четыре месяца, в июне 82-го, у него не осталось ничего.


В пять часов утра Кравиц простился с ним и нетвердой походкой ушел, не забыв дать Гиснеру номер телефона психиатра, с которым время от времени сотрудничала полиция. Гиснер посмотрел на него покрасневшими глазами. «Я все равно сделаю это, – сказал он. – Я начну все сначала, но своего добьюсь. Вот увидишь».


С тех пор прошло девятнадцать лет, а Гиснер по-прежнему работал патологоанатомом. Об акушерстве он больше не заикался. Кстати, если верить Кравицу, он никогда не сомневался, что Гиснер не уйдет из морга. «У каждого человека есть своя великая мечта, – говорил он, – но всегда находится что-то, что мешает ее осуществить. Единственный способ изменить жизнь – это просто взять и изменить ее. Гиснер не идиот, он знал, что игра на бирже – опасная штука. Он сам себе выстрелил в ногу».


Я не был уверен, что полностью согласен с этой теорией, но сейчас я делал ставку на любовь Гиснера к детям. По этой причине я и обратился к нему. Я кратко пересказал ему, что произошло. Не знаю уж, о чем он думал, но, по крайней мере, он меня выслушал.


– Сколько всего было девочек? – спросил он.


– Шесть. Но согласно отчетам ты вскрывал только трех. Назвать тебе имена?


– Я не помню по именам. Отчеты у тебя при себе?


– Да.


– Прочти мне, что написано в графе «Причина смерти».


Это заняло две минуты. Он сдвинул ногу трупа и присел на краешек стола.


– Во всех трех отчетах написано одно и то же.


– Что именно?


– Гиполемический шок, вызванный разрывом яремной вены и сонной артерии.


– Не гиполемический, а гиповолемический.


– Что это значит на человеческом языке?


– Им перерезали горло.


Улыбка на лбу у славянина как будто стала шире, словно он над нами злобно насмехался. Гиснер открыл рот, потом закрыл, задумался, но все же заговорил:


– Может, это прозвучит бестактно, но это один из самых легких способов умереть. Доступ кислорода к мозгу прекращается так внезапно, что просто не успеваешь почувствовать боль. Смерть наступает из-за быстрой потери крови.


– Чтобы сделать это, надо быть медиком?


– Не обязательно. Каждый, кто хоть раз в жизни ждал счет в лавке у мясника, знает, как перерезать горло.


– А физическая сила для этого нужна?


Его тон сменился на более сухой и холодный:


– Это не так легко, как кажется. В этом месте находятся хрящи и голосовые связки, да и сама трахея довольно плотная. Если бы жертвой был взрослый, я бы сказал, что да, требуется приложить известное усилие, но у детей все органы намного нежнее.


– Сколько лет им было? – спросил я.


– Кому?


– Жертвам.


– Ты же сказал, что им было по девять лет.


– Это на момент похищения. Я спрашиваю, сколько им было, когда их убили.


– Дай отчеты.


Он взял их и, все так же сидя на секционном столе, рядом с синюшными ногами трупа, быстро их пролистал.


– Слишком поздно.


– Что слишком поздно?


– Чтобы это установить. Никто не просил меня определить возраст жертв на момент вскрытия.


– А если бы попросили?


– Это не очень сложно. Достаточно сделать рентгеновский снимок запястья и по размеру костей определить возраст с погрешностью плюс-минус два месяца.


– То есть это можно сделать даже через несколько лет после смерти жертвы?


– Ты хочешь эксгумировать трупы? Тебе понадобится судебное постановление.


– А без него?


– Без снимка я ничем не смогу тебе помочь.


– Я имею в виду не без снимка, а без постановления.


Он не осел только потому, что уже сидел.


– Ты с ума сошел?


– У меня появилась теория.


– Ясное дело.


– Я думаю, что он крадет девятилетних девочек, забавляется с ними, пока им не исполнится одиннадцать, а потом убивает и берет себе новую.


– Почему именно одиннадцать?


– Сам догадайся, что происходит с девочками в одиннадцать лет.


Он догадался сам. Чувства сменялись на его лице, как картинки в игровом автомате.


– Они становятся женщинами.


– Не все. Но у некоторых в этом возрасте начинаются месячные. У других растет грудь. Он не желает видеть этих изменений и убивает их до того.


Я решил пока остановиться на этом. О хрупкости человеческого тела Гиснеру было известно побольше многих. Он за месяц видел больше мертвецов, чем некоторые врачи видят за всю жизнь.


– Как ты их эксгумируешь?


– Понятия не имею. Но, как только соображу, сразу тебе позвоню.


Когда я вышел из института патологической анатомии, уже начались вечерние пробки. Злой ветер носился над городом и забивал поры желтой пылью, принесенной с самого Нила. У меня в сумке пискнул пейджер, и на экране высветился номер телефона Агари Гусман. На автозаправке на другой стороне улицы я углядел маленький восточный ресторанчик и зашел туда. У хозяина, стоявшего за стойкой, было три подбородка и улыбка человека, ожидающего очереди на операцию по пересадке сердца. Я выпил две банки содовой с лимоном и только после этого вернулся к машине и позвонил Агари.


– Как дела?


– Немного запутался.


– Почему?


– Объясню при встрече.


– Когда?


– Завтра в полдесятого вечера.


– Почему завтра?


– Сегодня у меня был тяжелый день.


Когда она снова заговорила, ее голос звучал немного обиженно:


– Значит, завтра. У тебя в офисе?


– Ты знаешь ресторан «Фарида»? Это в Герцлии, в курортном комплексе.


– Я найду.


– Ты не против?


– А это… деловой ужин или просто ужин?


– Деловые встречи я провожу в ближайшей к дому забегаловке. Еще и колу из дома приношу, чтобы сэкономить.


– Джош?


– Да?


– Ты приглашаешь меня на свидание?


– Сам не знаю. Так ты придешь?


– Узнаешь завтра в половине десятого.


– Погоди.


– Да?


– Ты оставила мне сообщение на пейджере. Зачем?


– Хотела убедиться, что ты не слишком запутался.

13

Вторник, 7 августа 2001, вечер


Через пятьдесят минут, приняв душ, в чистых трусах и с сигарой в зубах, я катил по шоссе, ведущему на север, и с тревогой поглядывал на датчик температуры двигателя. В салоне громыхала композиция Supernatural Карлоса Сантаны. Кстати говоря, совершенно официально заявляю, что музыкальных предрассудков у меня нет. Я с одинаковым удовольствием могу слушать Майлза Дэвиса и израильского исполнителя Авнера Гадаси.


Закат длился дольше обычного, и только за Нетанией небеса окончательно окрасились в черный цвет. Я гнал машину в темноте, погруженный в свои мысли. Сорок восемь часов назад вся моя личная жизнь могла уместиться на магните для холодильника. Теперь я разрывался между двумя женщинами, к которым меня тянуло с равной силой. Давно уже я не чувствовал себя настолько живым. Так и не придя ни к какому выводу, я решил, что сделаю единственное, в чем достиг совершенства: выброшу все это из головы.


В половине десятого я уже был в Нацрат-Илите. Возле торгового центра я повернул налево и после короткого тура по Ближнему Востоку очутился прямиком в бывшем СССР. Все уличные рекламные щиты были украшены надписями на русском, как и небрежно отпечатанные объявления на дверях подъездов. В единственном открытом киоске лежали стопки издаваемых в Израиле на русском языке журналов, с обложек которых улыбались обнаженные блондинки, и газеты «Вести». Продавец с головой, растущей прямо из плеч, объяснил, как найти нужный адрес, не отрывая глаз от телевизора, по которому канал НТВ транслировал матч с участием московского «Спартака». Я приехал на 117-ю улицу и по ее виду понял, почему вместо названия у нее только безликий номер. Паркуя машину, я обратил внимание на двух подростков с сигаретами во рту, с явным вожделением косившихся на мою машину. Выбираясь, я напустил на себя самый грозный вид. Они рассмеялись, но отошли.


Дом был относительно новый, но с уже сильно обшарпанным подъездом. Внутри пахло чем-то неопределенным, отдаленно напоминающим запах вареной картошки. Почти все почтовые ящики были сломаны. Я поднялся на третий этаж и постучал в дверь, на которой было написано: «Веславская».


Из газетных вырезок, полученных от Аталии Айзнер, я знал, что Марина Веславская моложе меня на год, но, увидев ее, понял, что она страдает симптомом многих русских женщин: в тридцать они выглядят на двадцать, а в сорок похожи на шестидесятилетних. У женщины, открывшей мне дверь, был худой торс, словно по ошибке помещенный на массивный таз, а ее очкам позавидовал бы любой астроном. Впрочем, в глазах, утомленно глядевших из-за стекол, читался ум.


– Да?


– Госпожа Веславская? Я хотел бы поговорить о вашей дочери.


– Моя дочь умерла.


– Я знаю.


У нее за спиной появился очень загорелый мужчина, босой, в шортах и майке. Он уставился на меня внимательно, но без неприязни.


– Вы из полиции? – спросила она.


– Нет. Я веду частное расследование. Разыскиваю девочку, которая пропала так же, как ваша дочь.


– Частное расследование?


У нее это прозвучало скорее как «частное рашшледофание», но, судя по всему, она поняла, что я имею в виду.


Они с мужчиной обменялись несколькими быстрыми фразами на русском, после чего она открыла дверь и впустила меня в квартиру. Вид гостиной меня ошеломил. Чистые прямые линии, красные японские кресла на фоне белоснежных стен. Такую гостиную можно увидеть в Нью-Йорке или в каталоге модной мебели.


– Красивая квартира.


– Вы рассчитывали обнаружить книжный шкаф и диван, подобранный в свалка?


Как и многие новые репатрианты, она путалась в грамматике, но ошибиться в ее сарказме было невозможно. Она заметила мое смущение и рассмеялась. Смех на мгновение разгладил ее морщины, явив облик очень привлекательной женщины, какой она, наверное, была лет десять назад.


– Вы не думали, что вы, как это… ненавидеть чужих?


– Расист?


– В Москве я работала архитектором. Если знать, как подбирать вещи, можно сделать красиво за мало денег.


Она достала из лежащей на столе пачки сигарету. Загорелый мужчина сел и безмятежно свернул себе косячок. Он вроде бы не обращал на нас внимания, но что-то в его позе говорило, что он прислушивается к каждому нашему слову.


– Через два года после исчезновения вашей дочери пропала еще одна девочка. При схожих обстоятельствах. Я ищу ее.


– Схожих?


– Почти таких же. Ее похитили на улице. Посреди дня.


– А на кого вы работать?


– Меня наняла ее мать.


– Бедная. Передайте ей от меня: «Бедная». Ее дочь умерла. Как Надя.


– Она думает, что нет.


– Мы тоже. Миша искать ее каждую ночь. Не спать целую неделю. С друзья с работы.


Миша едва заметно кивнул, подтвердив мое предположение, что он понимает каждое слово.


– Когда вам стало известно, что с ней произошло?


– Два года позже. Приходить одна полицейская и еще психолог. Сказать, что нашли Надя мертвый в песках Ришон-ле-Циона. Я ходить с Мишей, узнать тело. Сначала думать – не она, слишком большая. Раньше, когда она исчезла, я все время думать, что никогда не узнаю, как она большая.


– Она выглядела нормально?


– Да, нормально. Не так, как будто ей делать плохое. Почему вы спрашивать?


– Мы полагаем, что похититель убивает девочек не сразу…


Я пожалел об этих словах еще до того, как их произнес, но было уже поздно. Она впилась в меня пристальным взглядом, пытаясь переварить мысль, что над ее дочерью надругались, потом встала и быстрым шагом вышла из комнаты. Миша окинул меня долгим взглядом, в котором читалась странная деликатность.


– Вы идиот.


– Вы ее отец?


– Нет.


– В деле записано, что она жила с матерью.


– Когда мы приехать в Израиль, то записались раздельно. Так было легче с министерством внутренних дел, потому что Марина – еврейка, а я – еврей только наполовину. Но в России мы были женаты. Мы знакомиться, когда Наде было два года.


– А где ее настоящий отец?


– В России. Он прислать Марине письмо. Говорить, что она во всем виновата.


– Она знает, что это не так.


– И знает и не знает.


Высказав эту глубокую мысль, он вернулся к своему косяку, глубоко затянулся и предложил мне. Памятуя о долгом обратном пути, я отказался. В гостиную, держа очки в руках, вернулась его жена. Она умылась и освежила свой вид с помощью карандаша для век. И снова мне представился образ женщины, какой она когда-то была: молодая архитекторша, желанная гостья на всех этих прокуренных вечеринках, где изысканные женщины в черных платьях вели хрипловатыми голосами интеллектуальные беседы.


– Вы хотеть задавать мне вопросы?


– С вами все в порядке?


– Нет. Но я могу отвечать.


– Где вы были, когда она исчезла?


– Здесь. Я давать ей завтрак, хлопья, ну, эти, с петух на коробке. Потом она говорить, идти к своей подружке, Ниве, в дом на углу. Я ей поцеловать. От нее пахнуть молоком и немного зубная паста. Детский запах.


Описание полностью совпадало с историей исчезновения Яары Гусман.


– Когда вы поняли, что она исчезла?


– Мама Нивы звонить мне на работу, говорить, что она не пришла.


– Вы запаниковали?


– Запа… что?


– Вы испугались?


– Вначале не очень. Я звонить Мише, он идти искать. Потом он звать друзья, чтобы помогли, но не звонить мне до полдень, чтобы я не волноваться.


– Они не заметили там никого чужого?


– Нет. Только один ребенок говорить, что видеть машина. Синяя, быстро едет, но он не видеть, кто внутри.


– Синяя? Как полицейская?


– Нет, обычная. Полиция здесь сразу замечают. Все бы запомнили.


Я достал фотографию Яары и протянул ей:


– Вы когда-нибудь видели эту девочку?


Она долго рассматривала снимок, потом отрицательно покачала головой и сказала то, что я и так уже знал:


– Они похожи.


Именно в этот момент у меня забрезжила догадка. Марина официально не состояла в браке. Аталия никогда не была замужем. Агарь развелась. Все они воспитывали детей одни. Я попросил прощения и позвонил Кейдару. Компьютерам понадобилось ровно пятьдесят секунд, чтобы найти нужную информацию. Абекассис и Маром были в разводе; госпожа Леви овдовела – ее муж погиб в автокатастрофе возле мошава Шореш.


Я положил трубку и снова повернулся к Марине. За стеклами ее очков теснилась целая толпа вопросительных знаков.


– У второй девочки тоже нет отца, – сказал я. – Мать растит ее одна.


– Надя очень любила Мишу.


– Я в этом уверен. Но он ей не отец.


– Он как отец.


– Да. Но похититель знал, что у нее нет отца. Где это зафиксировано?


– Зафиксировано?


– Кто мог знать, что вы воспитываете дочь без мужа?


Она задумалась. Миша произнес что-то по-русски, она ему ответила. Потом оба погрузились в молчание. Через некоторое время она подняла на него глаза и высказала ему какое-то соображение. Он мысленно взвесил его и медленно кивнул.


– Есть организация, – сказала она.


– Организация?


– Да. Женская ассоциация. В министерстве внутренних дел мне давать бумаги. Говорить, они помогать с баллами.


– С баллами?


Миша снова пришел на помощь:


– Получать льгота.


– Вы имеете в виду, льготы по уплате налогов?


– Да. Одинокие матери имеют право на льгота.


– У вас сохранился адрес этой организации?


Адрес у них сохранился.

14

Среда, 8 августа 2001, утро


– Я тебя не разбудил?


– Смеешься? Я молюсь с пяти утра.


– А что, Бог на тебя обидится, если ты станешь молиться в более приемлемое время?


Было восемь часов утра. Я сидел в кровати, облаченный исключительно в собственную индивидуальность, и пытался одновременно говорить по телефону и искать носки. По голосу рабби Йосефа Крайника можно было бы подумать, что уже наступил полдень. Впрочем, в его случае это вполне могло быть близко к истине. Как честные собратья, мы поделили между собой мир. Он работал с общинами ультраортодоксов, а я – с остальным населением планеты. Иногда я помогал ему в розысках строптивых девственниц, сбежавших от жениха перед самой свадьбой; иногда он помогал мне найти капиталы, отмытые через канал Бней-Брак – Антверпен – Бруклин. Мы познакомились лет пятнадцать назад, когда вместе выслеживали одну парочку. Он выступал со стороны мужа, я – со стороны жены. Подобное встречается не так редко, как кажется. Когда один супруг начинает подозревать второго и даже обращается к частному детективу, в его поведении что-то меняется. Он становится скрытным, с общего счета начинают исчезать деньги, он ведет в прихожей какие-то странные телефонные беседы. Зачастую это приводит к тому, что тот, за кем следят, решает в свою очередь организовать слежку. У частных детективов считается делом чести первым заметить, что в игру включился собрат по профессии.


В нашем случае первым меня раскусил Крайник. Я сидел в белом махровом халате на веранде отеля «Морской обзор» в Рош-Пине и наблюдал за парочкой в джакузи, которая явно не получала удовольствия от общества друг друга. Откуда ни возьмись рядом со мной возник странный тип – в черном костюме, со здоровенной кипой на голове, и спросил, не желаю ли я сделать пожертвование в пользу ешивы – то есть религиозной школы – из Цфата. Я уже хотел было встать и пойти к администратору – пожаловаться, что в отель пускают всяких попрошаек, но тут он вдруг рассмеялся и указал мне на плещущуюся парочку:


– Вы только посмотрите на них! Они пока не изменяют друг другу, но, готов поспорить, через год разведутся.


Разумеется, будущее доказало его правоту. Пара, за которой мы наблюдали, не давала ни малейшего повода заподозрить одного из них в супружеской измене: просто они оба искали способ вырваться из несчастливого брака. Хорошего в этой истории было только то, что мы за их счет прожили три дня в прекрасном отеле и все это время вели разговоры «за жизнь». Как всякий закоренелый атеист, я боялся, что он начнет склонять меня к религии, но Крайник развеял мои страхи, пренебрежительно бросив:


– Да кому ты нужен? Из-за тебя образовательный уровень нашей ешивы упадет ниже плинтуса.


Кроме того, ему и своих проблем хватало. Йосеф Крайник был сыном и внуком известных в Бней-Браке канторов. В их кругу это означало, что его будущее предопределено, тем более что он, по мнению своих наставников, обладал самым красивым тенором из всех, что когда-либо звучали в стенах синагог гурских хасидов. Когда он закончил обучение у собственного отца, его послали учиться пению в Тель-Авив. Я представил его себе: худенький мальчик с нотной тетрадью в руках едет в автобусе, стараясь не смотреть на теснящихся вокруг загорелых девушек. Ни в одну девушку Крайник не влюбился, зато влюбился в оперу.


– Моцарт, – говорил он мне на веранде отеля в Рош-Пине, – всегда останется Моцартом. – Его глаза наполнились слезами: – Это чистая гениальность, ниспосланная Богом на землю.


Об опере я не имел ни малейшего представления, но поверил ему на слово.


Незадолго до того, как ему исполнилось двадцать три года, он уже был отцом троих детей и восходящей звездой в синагогальном пении. Крайника пригласили в Бруклин, спеть на еврейский Новый год в синагоге Браунсвилла. На второй день праздника он прочел в газете, что в «Метрополитен-опере» дают премьеру с Хосе Каррерасом. Он не смог удержаться. Вечером потихоньку ускользнул от своих, приехал в театр и в темноте прошел в зал, заложив за уши пейсы, чтобы не быть узнанным. Как зачарованный, он смотрел на сцену, по которой двигались ярко одетые персонажи, пока Каррерас, напрягая связки, услаждал его слух звуками своего божественного голоса.


– И тогда, – признался он мне, – я понял одну вещь. – Плечи у него задрожали под черным пиджаком, который вдруг показался слишком для него просторным. – Я понял, что я ничем ему не уступаю. Я никогда никому этого не говорил, но это правда. У меня не было его опыта, но голос у меня не хуже, и музыку я чувствую так же хорошо, как он. Я знаю, почему Моцарт поставил ту или иную ноту именно в этом месте, как будто он написал эту оперу специально для меня. Короче говоря, я понял, что мог бы быть там, на месте Каррераса.


Мы долго молчали, а потом я спросил:


– И правда, почему бы нет?


– Потому что я родился в семье ультраортодоксов, – тихо ответил он. – Для нас, таких как я, нет особого выбора. В семнадцать лет мы все начинаем задавать себе вопросы, но это не настоящий бунт – так, гормоны играют. Потом у тебя появляется столько дел, что ты вообще перестаешь об этом думать; ты даже не отдаешь себе отчет в том, что стал истово верующим. Ты же не спрашиваешь себя, почему ты мужчина или почему ты любишь картошку. Бог послал мне это испытание. Он одарил меня талантом, чтобы поставить перед выбором.


И Крайник сделал свой выбор. Вернувшись домой, он объявил ошеломленной семье, что больше не будет петь. Никогда. Год он провел в ешиве, за книгами, после чего рабби, высоко ценивший его рассудительность, но не слишком одобрявший его усердие, граничившее с помешательством, отправил его на розыски казначея одной из ешив, который сбежал, прихватив двести тысяч долларов пожертвований. Через две недели Крайник его поймал. Так он стал частным детективом. В этом смысле он не был исключением: особенность нашей профессии в том, что она сама тебя находит, а не ты ее. Но в отличие от всех нас, светских детективов, он обладал огромным преимуществом: внутри общины у него практически не было конкурентов.


Крайник, как всегда, обрадовался моему звонку, хотя слегка насторожился:


– Во что ты собираешься впутать меня на этот раз?


– Крайник, на этот раз дело идет о жизни и смерти.


– Когда неверующий начинает рассуждать о жизни и смерти, жди неприятностей.


– Мне надо, чтобы ты нашел мне человека в похоронном бюро «Хевра Кадиша», желательно на кладбище Яркон.


– Что он должен уметь?


– Брать взятки.


Я вкратце пересказал ему всю историю. Он немного помолчал, а потом вздохнул. Крайник – специалист по вздохам. У него их целый репертуар.


– Найду кого-нибудь. Дай мне пару часов.


– С Божьей помощью или без?


– Раввины знают Талмуд? Летчики умеют водить самолеты? Найти могильщика, который умеет брать деньги в конверте, не так уж трудно.


В каждом расследовании наступает такой этап, когда ты делаешь другим одолжения, но и у тебя копятся долги: перед патологоанатомом Гиснером, криминологом Гастоном, частным детективом и ультраортодоксом Крайником. Сыщик всегда работает с людьми, которые знают других людей. С годами ты выстраиваешь целую сеть отношений с теми из них, чья жизнь достаточно тесно переплелась с твоей, чтобы ты мог попросить об услуге. Это не совсем дружеские связи, но это чертовски их напоминает.


Сорок минут спустя я уже сидел за рулем. Я ехал, как водитель бензовоза, с открытыми окнами и включенным на полную мощность кондиционером. Тель-Авив, как любой большой город, просыпается мгновенно, заполняя улицы людьми и выхлопами автомобилей. Я ненадолго остановился возле «Ар-кафе» на бульваре Ротшильда и после краткого колебания взял навынос ржаной сэндвич с брынзой и болгарским перцем, который проглотил на двух красных светофорах, посадив на колено красивое пятнышко майонеза.


Офис Женской ассоциации взаимопомощи располагался в двухэтажном здании на улице Бреннер, первый этаж которого недавно отремонтировали и побелили, а второй так и оставили в грязи и копоти. Я нажал на кнопку дверного звонка, и через секунду дверь мне открыла энергичная светловолосая женщина за сорок в ярко-красных укороченных брючках. Есть очень немного женщин, чьи щиколотки могут позволить себе щеголять в таких брюках. Она не относилась к их числу.


– Вы Ширман?


– Ханна?


– Я разговариваю по телефону, дорогуша. Проходите.


Я прошел за ней в захламленный кабинет. Она сунула мне в руки брошюру своей ассоциации, озаглавленную «Ты не одна», и вернулась к телефонному разговору с какой-то женщиной, которую тоже через слово называла «дорогушей». Потратив семь минут на изучение брошюры, я понял, что Ханна Меркман, собственно, и есть Женская ассоциация взаимопомощи. Она основала ее в середине восьмидесятых, чтобы помочь таким же, как она, матерям-одиночкам в борьбе против государственного аппарата (если верить брошюре – «религиозно-шовинистического, управляемого мужчинами, в интересах мужчин и по мужским правилам»). Отдельная страница посвящалась объяснению преимуществ гражданского суда над судом раввината в том, что касалось получения алиментов; дальше шли советы и рекомендации от различных групп поддержки и адвокатов, специализирующихся на семейном праве. На задней обложке красовалась ее фотография с сыном, мрачного вида пареньком, который выглядел так, будто в кадр его затащили силком. Ханна Меркман закончила разговор обещанием перезвонить собеседнице вечером и, не дав себе труда перевести дыхание, повернулась ко мне:


– Итак, дорогуша, чем я могу вам помочь?


Я достал листовку, полученную от Марины Веславской, и положил перед ней на стол. Она взяла ее двумя пальцами.


– Это ваше?


– Да. Но я не могу точно сказать, к какому времени она относится. В год я печатаю и раздаю больше пяти тысяч таких листовок. Почему вас это интересует?


– У вас есть адреса рассылки?


– Э нет, так дело не пойдет. Если вам нужны ответы, я должна знать, почему вы задаете мне эти вопросы.


Я обратил внимание, что слово «дорогуша» из ее речи испарилось.


– Я полагаю, что некто воспользовался вашими списками в преступных целях.


– Целях какого рода?


– Это имеет значение?


– У меня было несколько случаев, когда отцы пытались разыскать своих детей, чтобы отобрать их у матери. Я отказываюсь им помогать.


– Даже если суд постановил, что ребенок должен остаться с отцом?


Она решила, что раскрыла меня. Я не стал ее разубеждать.


– Суды могут ошибаться.


– А вы нет?


– В мире достаточно мест, где помогают отцам. Я – на стороне матерей.


– И неважно, правы они или нет?


Она улыбнулась, явно получая удовольствие от спора.


– Позвольте мне тоже задать вам вопрос. Что бы вы почувствовали, когда узнали, что женщина стала боевым летчиком?


– Не вижу в этом проблемы.


– А слесарем-водопроводчиком?


– Как-то не думал об этом, – в свою очередь улыбнулся я.


– Представьте себе: вы вызываете слесаря, чтобы починить канализационную трубу, а к вам вдруг приходит двадцатипятилетняя девушка. Что вы сделаете?


– Вызову слесаря.


– Именно это я и имею в виду. У каждого из нас свои предрассудки. Вопрос только в том, насколько они глубоки.


– По мне нельзя судить обо всех. Лично я считаю, что женщины нужны только для секса и чтобы еду готовили.


Она не оценила моей тонкой шутки.


– Если вы хотите получить от меня информацию, вам придется рассказать мне, как вы намерены ее использовать.


– У меня есть список из шести матерей. Мне необходимо знать, фигурируют ли они в вашей рассылке.


– А если да?


– Больше ничего.


– Они что-то натворили?


– Нет. Они жертвы.


– Изнасилования?


– Похищения.


– Не может быть! Если бы кто-то похитил шесть моих матерей, я бы об этом знала.


– Никто не похищал матерей.


Она удивленно подняла брови.


– Если вы кому-нибудь об этом расскажете, жизнью клянусь, я выдвину против вас обвинение в соучастии в убийстве. От шести до восьми лет, даже с учетом досрочного освобождения за хорошее поведение.


– Вы мне угрожаете?


– Да.


– Я вас поняла.


– Похитили их дочерей.


В первое мгновение она решила, что я снова шучу, но, взглянув внимательнее мне в лицо, передумала и начала что-то говорить, впрочем, вскоре умолкла и лишь потрясенно качала головой. Я достал свою папку и одну за другой выложил перед ней газетные вырезки. Через десять минут она уже сидела с вытаращенными глазами и кулаками, сжатыми так крепко, что побелели костяшки пальцев.


– Почему никто об этом не знает?


– Это тянется уже двенадцать лет. Шесть похищений с интервалом в два года. За это время в стране многое произошло. Убийство Рабина, пять избирательных кампаний, две интифады. Новости у нас не держатся дольше пары дней.


– У меня есть связи в прессе. Я могу сообщить журналистам.


– Ни в коем случае. Это может привести к тому, что убийства участятся.


– Как он выбирает своих жертв?


– С чего вы взяли, что это мужчина?


Она наконец позволила своему отвращению к мужскому полу вырваться наружу:


– Проверьте статистику, господин Ширман. Все гадости в этом мире – дело рук мужчин, от атомной бомбы до группового изнасилования.


– То есть вы мне поможете?


– Откуда он знает, где искать жертв?


– Именно поэтому я и спросил, есть ли у вас адреса рассылки.


Когда до нее дошел смысл моих слов, она принялась так часто моргать, что я уж испугался: не хлопнется ли она в обморок.


– Вы думаете, что он находит их через меня?


– Именно это я пришел проверить.


Она повернулась на кресле к компьютеру и открыла файл с длинным списком имен, который сравнила с газетными вырезками, по-прежнему лежавшими перед ней на столе. Это заняло пять минут. Все они были там: Леви, Абекассис, Маром, Веславская и Агарь Гусман.


– Нет только Аталии Айзнер.


– Она была первой, – объяснил я. – По-видимому, мысль продолжить начатое пришла к нему после первого преступления. Обычно серийные убийцы так и действуют. В первый раз ими движет неосознанное стремление. В дальнейшем они пытаются снова испытать те же ощущения и воспроизводят обстоятельства убийства до мельчайших деталей.


Она сделала глубокий вдох, а потом принялась выталкивать воздух маленькими порциями, словно делала упражнение на релаксацию по методике тай-чи. Это не очень ей помогло.


– Эти женщины доверяли мне, полагались на меня.


– Откуда вы могли знать?


– …А теперь у меня такое чувство, как будто я ему помогала.


Под геологическими пластами эмоций своей очаровательной собеседницы я уловил нечто напоминающее удовольствие. Она прямо-таки наслаждалась своей причастностью к трагедии. Я хотел было разозлиться, но не смог. Это в человеческой природе. Все гнусности – в человеческой природе.


– У вас есть поименный список?


– Да.


– Кто имеет к нему доступ?


– Кто угодно. При входе лежит стопка листков с именами и адресами женщин, присоединившихся к нашей ассоциации. Если хотите, можете взять себе один. Любой желающий может.


– Разве женщины не настаивают на защите своих персональных данных?


– А зачем? Они же не делают ничего плохого. Мы работаем по тому же принципу, что «Анонимные Алкоголики». Только без анонимности. Одна из наших целей – побуждать женщин к общению, чтобы было кому позвонить и у кого попросить о помощи, если тебе плохо. Также мы регулярно собираем группы поддержки с открытым участием.


– Интересная идея.


– Какая именно?


– Что от мужей нужно избавляться, как от вредной привычки.


– У нас есть и отцы-одиночки. Мы не делаем различий по половому признаку.


– А в группах поддержки есть мужчины?


– Больше нет. Поначалу я не возражала. Но они чувствовали себя неловко, да и девочки при них стеснялись свободно высказываться.


– Есть шанс, что вы узнаете кого-нибудь из этих мужчин?


– Вряд ли.


– У вас здесь есть видеомагнитофон?


– Да.


Это был старый «Зенит», присоединенный к телевизору с экраном в двенадцать дюймов. Я вставил в аппарат кассету с записью пожара в торговом центре Лода и дважды ее прокрутил.


– Мужчина в черном не кажется вам знакомым?


Она изо всех сил напрягала память, но ее усилий не хватило.


– Не знаю, – призналась она.


Я принялся собирать свои вырезки, когда она резким, почти грубым движением накрыла их ладонью.


– Кто еще в курсе этого дела?


– Те, кому положено.


– А полиция?


– И полиция.


– Тогда что вы здесь делаете? Почему с вами не пришли человек пять полицейских?


А у этой тетки, сказал я себе, котелок варит.


– Чтобы вас опросить, им потребовался бы ордер, а его не получить, если не открыто отдельное дело.


– А вы?


– А я пришел просто поговорить.


Она уставилась на меня и по некотором размышлении решила, что я ей определенно не нравлюсь.


– Если кто-то убивает детей матерей-одиночек, они должны об этом знать.


– Есть небольшая вероятность, что одна из девочек до сих пор жива.


– И?


– Если эта история просочится в прессу, он ее убьет.


– Откуда вы знаете?


– А что вы сделали бы на его месте?


– Если он добыл все имена из моего списка, я обязана сообщить об этом остальным матерям. Нельзя сидеть сложа руки!


– А что вы скажете матери той девочки, которая еще жива? Что вы убили ее дочь потому, что не могли сидеть сложа руки?


– У меня есть обязательства перед этими женщинами. Я не могу скрывать от них такую информацию.


«Обязательства, – подумал я, – это кодовое слово для тех, кто лезет в чужие дела».


– Дайте мне несколько дней.


– Сколько?


– Три дня должно хватить.


– А что потом?


– Или я его поймаю, или это будет уже неважно.


Я уже был дома и допивал вторую чашку кофе, когда позвонил Крайник. Насмешливый тон придавал его речи какой-то легкий акцент. Не иностранный, нет, но его голос звучал с особой напевностью, характерной для религиозных евреев, привыкших повторять тексты трехтысячелетней давности.


– Ширман, ты когда-нибудь слышал поговорку: «Без труда не вытянешь и рыбку из пруда»?


– Конечно.


– Так вот, между нами, это полная чушь.


– Ты нашел то, что я просил?


– Приезжай к двенадцати на кладбище и спроси рабби Яакова Штейнберга. Скажешь ему, что ты от рабби Цорефа из Бней-Брака.


– Кто это – рабби Цореф?


– Порядочный раввин, я с ним уже говорил.


– А легенда?


– Найдешь ее на первых полосах сегодняшних газет. Тебя зовут Шломо Шарон, ты строительный подрядчик из Рамат-ха-Шарона. Твой сын, Рани Шарон, вчера разбился на мотоцикле в Индии. Похороны завтра. Ты хочешь купить место на кладбище рядом с его могилой, для себя и для своей жены.


– А настоящий Рани Шарон?


– Его похоронят в кибуце Маргалит. Об этом нигде не сообщается. Семья не хочет, чтобы на церемонии присутствовали посторонние люди.


– И что ответит мне Штейнберг?


– Что это государственное кладбище, и заранее купить здесь место нельзя. Тогда ты предложишь ему деньги.


– Сколько?


– Начни с трех тысяч долларов. Меньшую сумму он не станет и обсуждать. Но если сразу предложишь больше, может что-то заподозрить. Они там в последнее время напуганы.


Неудивительно. Только в 2000 году несколько работников трех разных кладбищ, включая раввинов, попались на взятках, которые вымогали у скорбящих семейств. Политики из религиозных партий, как всегда, попытались встать на защиту своих паршивых овец, но честные ультраортодоксы, такие как Крайник, увидели в этом личное оскорбление.

15

Среда, 8 августа 2001, позднее утро


Кладбище Яркон было открыто неподалеку от Петах-Тиквы в конце 1980-х. Имеющее в плане форму не совсем правильной окружности, издалека оно напоминает небоскреб, приплюснутый к земле. К могилам ведут – как на футбольном стадионе – пять входов. За каждым из них тянется серая бетонная эспланада, служащая местом сбора и молитвы. Выглядит все это довольно мрачно, но, с другой стороны, большинство здешних посетителей не слишком склонны прыгать от радости. Я припарковался возле входа номер пять, где расположена дирекция, и прошел в грубо оштукатуренное белое здание. На третьей слева двери висела маленькая табличка «Раввин Яаков Штейнберг».


Я водрузил на голову черную кипу и постучался. Никакой реакции не последовало. Я нажал на дверную ручку, и она поддалась. Рабби Штейнберг развалился в глубоком кресле, обитом черной кожей. Глаза его были закрыты, пухленькие ручки уютно примостились на животе, а белая борода вздымалась и опускалась в ритме его спокойного дыхания. В уголках губ замерла ангельская улыбка. Я подошел вплотную к столу и колотил по нему до тех пор, пока он не раскрыл свои голубые детские глазки, которые делали его похожим на помесь еврейского сионистского философа Аарона Давида Гордона и панды. Но, едва он, не меняя позы, подозрительно оглядел меня с головы до пят, первое впечатление испарилось без следа. Я напустил на себя вид убитого горем отца.


– Молодой человек, здесь вам не приемная.


– Я знаю. Я был там, но не смог с ними договориться.


– О чем еще договориться?


– Мой сын…


Я запнулся, как будто слова застревали у меня в горле. Между мной и Аль Пачино почти нет разницы, не считая того, что он умеет играть. Как бы то ни было, на Штейнберга моих талантов хватило. Натренированным движением он положил передо мной пачку бумажных носовых платков и голосом гипнотизера забубнил: «Все-все, успокойтесь».


– Как зовут вашего сына?


– Рани. Рани Шарон.


– Ой-ой-ой, мальчик на мотоцикле.


В принципе я должен был догадаться, что он будет в курсе этой истории. Могильщики интересуются катастрофами, как риелторы недвижимостью, а адвокаты разводами. Шаг за шагом, с тщательно продуманными паузами, я изложил ему легенду, которую разработал для меня Крайник. Я упомянул рабби Цорефа и горячее желание моей жены, Сигаль, быть похороненной рядом с сыном. Штейнберг сочувственно слушал, время от времени машинально похлопывая меня по руке. Рука у него оказалась потная, и на ощупь она была ненамного приятнее, чем резиновая перчатка.


– А где сейчас ваша жена?


– Дома. Врач дал ей снотворное.


– Может, оно и к лучшему. Поговорим как мужчина с мужчиной.


– Рабби, я знаю, что это исключительная просьба и она потребует исключительных расходов, но мне все равно. Мне теперь все равно.


На секунду мне показалось, что я переигрываю, но я тут же понял, что выражение серьезности, осенившее лицо моего набожного собеседника, должно подчеркнуть боль, с какой он постарается выманить у меня как можно больше денег.


– Молодой человек! Самое для вас главное – больше никогда не знать такого горя.


– Спасибо, рабби.


– Вы понимаете, чтобы я мог вам помочь, другие люди должны помочь мне, и не бесплатно.


– Конечно.


– На какую сумму вы рассчитываете?


– Рабби Цореф сказал, что это будет стоить около трех тысяч долларов.


– Ох, милый мой! Рабби Цореф – прекрасный человек, но как он наивен!


– А сколько?


Дальнейшее походило на то, как если бы панда нырнула в бассейн и вдруг обнаружила, что в него забыли налить воду. Голубые глаза рабби подернулись льдом.


– Семь с половиной тысяч. И вы получите лучший участок на этом кладбище.


– У меня с собой только пять тысяч. Можно принести остальное перед погребением?


– Это не совсем удобно. Лучше прямо сейчас съездите за деньгами.


– Вы принимаете фантики от «Монополии»?


– Что-что?


Я сунул руку под рубашку и извлек оттуда микрофон. Потом привстал, достал из заднего кармана включенный магнитофон и выложил все это хозяйство на стол. Он оглядел его, поднял глаза на меня и за долю секунды все понял. Я не раз наблюдал у преступников похожую реакцию: подсознательно они все время ждут, что их схватят за руку, и в тот момент, когда это случается, испытывают нечто похожее на дежавю.


– Вы из полиции?


– Я частный детектив. Но много лет проработал в полиции и до сих пор иногда с ними сотрудничаю. Они будут счастливы получить эту кассету.


– Что я должен сделать, чтобы вы отдали ее мне?


Я объяснил.


Он посмотрел на меня и начал, как автомат, повторять: «Нет, нет, нет». Я встал, и тут он, как антипод первого автомата, забормотал: «Да, да, да». Убедившись, что его сопротивление полностью сломлено, я снова сел, и мы обсудили все детали. Как мужчина с мужчиной, как он и предлагал. Когда все было оговорено, он протянул руку к кассете, но я опередил его и сунул кассету в карман. Его кукольная лапка повисла в воздухе, и после короткого колебания он протянул ее мне для рукопожатия. Я принял ее, но вдруг, вспомнив о настоящих родителях Рани Шарона, принялся сжимать его руку и сжимал ее все сильнее, до тех пор, пока его рот не раскрылся в крике. Тогда я вплотную приблизил к нему лицо и прошептал:


– Если закричите и сюда кто-нибудь войдет, мне придется объяснить, что я здесь делаю.


Я стискивал его ладонь, пока его лоб не покрылся холодной испариной и я не услышал, как хрустнули кости. Только тогда я ослабил хватку. Он отпрянул от меня, держась за покалеченную руку. Я поднялся и направился к двери. На пороге я в последний раз обернулся:


– Если не возникнет осложнений, сегодня ночью получите кассету.


Я вышел из здания и на минуту остановился на бетонном крыльце, чтобы хоть немного привыкнуть к жаре. Чуть поодаль сидели двое мужчин в шортах. Между ног у них стояло по синему ведру с цветами. За ними виднелся киоск с мороженым и прохладительными напитками. На мгновение меня возмутило все это мелкое предпринимательство на фоне смерти, но я тут же почувствовал укол совести. Людям ведь надо как-то жить. Чтобы компенсировать свои недобрые мысли, я купил в киоске шоколадное мороженое и по пути к машине съел его, убеждая себя, что организму для сохранения минимальной бдительности необходим сахар.

16

Среда, 8 августа 2001, полдень


Меньше чем через час я вместе со своей бдительностью сидел напротив Жаки в кафе «Шалом» на площади у мэрии, которую никак не мог привыкнуть называть площадью Рабина.


– Мне понадобится машина скорой помощи.


– Скорой помощи?


– Сегодня ночью.


– Сегодня ночью?


– Может, хватит за мной повторять?


Пяти минут разговора с ним хватало, чтобы заразиться его манерой: он выдавал очередь коротких фраз с неожиданными паузами на размышление. В первую нашу встречу нас разделяли прутья решетки диаметром в 24 миллиметра, окрашенные в синий цвет. Это было в обезьяннике полицейского участка Яффы, на коричневых стенах которого красовались арестантские перлы типа: «Шлюха подзаборная, хочу тебя трахнуть». Я был двадцатишестилетним полицейским, оставленным на внеочередное дежурство, а он – двадцатидвухлетним подозреваемым в краже со взломом, громко требовавшим своего адвоката. Я удивился: откуда у парня его возраста «свой» адвокат. Он окинул меня бесстрастным взглядом: «Должен же кто-то присматривать за моим бухгалтером». В конце концов выяснилось, что никакого адвоката у него нет, но я уже принес нам два стакана крепчайшего черного кофе, и Жаки ни с того ни с сего принялся рассказывать мне о своем отце.


Отец Жаки работал таможенным экспертом. Низенький худощавый тунисец, он каждый день ездил из Яффы в Ашдод оценивать стоимость ввозимых в страну товаров. На его зарплату жили шесть человек. Он сам, Жаки, его мать и две сестры, а также бабушка, которая перебралась к ним после смерти дедушки, потому что государство лишило ее дешевой муниципальной квартиры. Жили они очень бедно, и большую часть своего детства Жаки провел на лестничной площадке, вставив в выключатель лампы с таймером спичку, чтобы не играть в темноте. В 14 лет он бросил школу и пошел продавать альбомы с наклейками «Этот удивительный мир». Через месяц он взял ручку и бумагу, произвел подсчеты и выяснил, что его заработок вдвое больше отцовского. Тогда он сел на автобус и с двумя пересадками отправился в Ашдод. У него созрел план. Его отец уволится, получит компенсацию, и они вместе откроют компанию по продаже альбомов и наклеек. В результате – при любом раскладе – доходы семьи резко возрастут.


Увидев Жаки у себя в кабинете, его отец очень удивился и велел ему посидеть в сторонке, пока он не закончит со срочными делами. Жаки примостился на полу в уголке и еще раз проверил свои выкладки. В это время в комнату зашел отцовский начальник – выпускник университета двадцати девяти лет от роду. Он взял у отца бумаги, сел на стул и начал их проверять. Напротив стула, на котором сидел начальник, было окно. Ему в глаза, мешая читать, бил солнечный свет. Через несколько минут это ему надоело. «Встань, Рафаэль, – приказал он отцу Жаки, – а то мне солнце в глаза светит». Рафаэль послушно встал и поменялся с ним местами. Так он и сидел, положив руки на колени и безостановочно моргая, вынужденный вместо парня на тридцать лет моложе себя терпеть слепящий свет солнца. По лбу у него катились крупные капли пота. Когда начальник дочитал бумаги и ушел, отец спросил у Жаки, зачем он пришел. «Просто так, – ответил тот. – Соскучился».


Гораздо позже я узнал, что был единственным человеком, с кем Жаки поделился этой историей. Ему было стыдно не за отца, а за себя. Он чувствовал, что предал его, не предложив сменить работу.


– Ты только зря заморочил бы ему голову, – возразил я. – Не каждому дано заниматься бизнесом. Многие люди слишком боятся независимости.


Жаки кивнул, но выражение упрямства с его лица не исчезло:


– Он бы в любом случае отказался. Но я должен был предложить.


Я попытался представить себе, что это значит: в четырнадцать лет быть взрослее родителей, но не смог. Это было от меня слишком далеко. Через неделю после освобождения он позвонил мне:


– Господин полицейский, я должен тебе чашку дерьмового кофе.


Такое случается нечасто, но подружились мы сразу, в день знакомства, а отношения выстраивали еще долго после этого. Я побывал инспектором отдела по борьбе с наркотиками, потом безработным, потом частным детективом. Он стал смотрящим в воровском мире и занимался бизнесом, часть которого была вполне легальной, а другую он именовал «импортно-экспортными операциями». Я никогда не спрашивал, что это значит, потому что знал: он ничего не станет от меня скрывать. Жаки отличался абсолютной преданностью, какую редко встретишь в людях. Сейчас я собирался ею воспользоваться.


– Расскажи мне все с самого начала, – попросил он, – и по порядку.


Второй раз за день я достал свои бумаги и начал одну за другой предъявлять ему. На третьей газетной вырезке он снял свои желтые солнцезащитные очки от «Армани», придававшие ему вид стареющей рок-звезды семидесятых, и двумя пальцами взялся за переносицу. Вторая рука, в которой он держал сигарету, лежала у него на животе. Росточка Жаки был небольшого, примерно метр семьдесят, с рыжеватыми волосами. Двигался он порывисто, как человек, которому кажется, что мир вращается слишком медленно.


Я показал ему все документы. Закончив читать, он медленно поднял руку, а потом с такой силой вдавил сигарету в стоявшую между нами жестяную пепельницу, что та крутанулась на месте. Мы смотрели на нее, пока она не замерла.


– Как можно растить детей в этом мире? – спросил он.


Я не ответил. У Жаки от первого брака есть дочь, Керен. Ей десять лет, он проводит с ней каждый понедельник и четверг и каждые вторые выходные. Насколько мне известно, он не пропустил ни одной встречи.


– Так кого ты ищешь?


– Последнюю пропавшую девочку, Яару Гусман. Может, она еще жива.


– Она исчезла два года назад, – возразил он.


– Не исключено, что он держит ее у себя.


– Ты серьезно?


– Да.


– Зачем?


– Без причины. Поэтому его так трудно найти.


– Всегда есть причина.


– Потерпи со своими вопросами еще пять минут. Сюда едут Гастон и Кравиц.


Потерпеть пришлось не пять, а десять минут, но они приехали: Гастон – волоча свою искалеченную ногу, Кравиц – свою задетую гордость; в руке он сжимал серо-лиловый мячик. Сознание того, что без нас ему никак не обойтись, выводило его из себя, но деваться было некуда. Мы сидели вчетвером, пили чай с мятой и тасовали немногие имеющиеся у нас улики. На одно странное мгновение мне почудилось, что я парю в воздухе над нами, как душа только что скончавшегося пациента больницы из третьеразрядного фильма; при этом точно известно, что скоро душа пожалеет о своем необдуманном поступке и быстренько вернется в тело. Жаки откинулся на спинку стула. Именно он задавал тон в беседе, формулируя вопросы, на которые отвечал Гастон. Мы с Кравицем в основном старались им не мешать. В любой семье, даже в такой нелепой, как наша, роли всегда четко распределены. Жаки был любопытным почемучкой, Кравиц – скептиком, Гастон – деревенским мудрецом, преисполненным бесконечного терпения и всегда готового дать правильный ответ. Ну, а я служил им связным.


– Я знавал одного человека, – сказал Жаки, – который зарезал жену электропилой. Он распилил ее на куски, пока она была еще жива.


– Это совсем другое дело.


– Почему?


Кравиц, наверняка прочитавший все книги, написанные на эту тему, объяснил:


– Потому, что тот, кто пилит свою жену на куски, делает это в порыве гнева. В нашем случае никакого гнева нет. Этот тип ни на кого не злится. Он вообще не испытывает никаких известных тебе чувств.


– Тогда почему он это делает?


Гастон даже больше, чем обычно, походил на широкоплечего гуру из калифорнийского ашрама Ошо.


– Ты когда-нибудь видел, как танцуют глухие?


– Что?


– Глухие. Если включить им музыку на очень сильную громкость, они ощутят вибрации пола и смогут двигаться в правильном ритме.


– При чем здесь это?


– Если на одной сцене с ними окажется обычный человек, для него это будет невыносимо. Слишком громко.


– Ты хочешь сказать, он делает это потому, что хочет что-то почувствовать?


– Он делает это потому, что не способен испытывать привычные нам чувства. Он не слышит звуков на нормальной громкости. Ему нужно кое-что значительно громче.


– Но он их мучает.


– Представь себе человека, глухого от рождения, который вдруг находит способ пробить стену окружающей его тишины. Ему открывается, что существует музыка, которую он в состоянии услышать. Он не понимает, что у всех остальных от этой музыки болят уши. И объяснить ему это невозможно. Если ты всю жизнь слышал только тишину, ты никогда не поймешь, что такое адский грохот.


Он умолк, погрузившись в собственные мысли. Шалом прокричал нам из-за стойки, что приготовил свежую шакшуку, и если мы хотим… Мы не хотели.


– Но почему он выбирает именно убийство?


– Я не уверен, что сюда подходит слово «именно». Как правило, такие, как он, начинают с другого: мучают котов, травят птиц, но очень скоро им становится мало.


– Мало чего?


– Мало опасности, мало запретов, мало жестокости. Выбор велик. Им требуется мощный стимулятор, чтобы вызвать хоть какую-то реакцию. Ты же знаешь, есть люди, которые всю жизнь курят траву и полностью счастливы. А есть такие, кто переходит на героин, иначе их ощущения тускнеют.


– Но он ведь должен находить для себя какое-то оправдание. Может, он террорист? Думаю, ХАМАС охотно принял бы его в свои ряды.


– Серийные убийцы, – вставил Кравиц, еще раз доказав, что хорошо усвоил прочитанные книги, – обычно совершают убийства внутри своей этнической группы. Черные убивают черных, белые – белых, азиаты – азиатов.


– Еврей убивает евреев?


– Вполне вероятно.


– А может быть так, что раньше он убивал взрослых, а потом перешел на детей?


– Возможно, но маловероятно, – ответил Гастон. – Эти убийства наверняка имеют сексуальную подоплеку. А в сексе у каждого свои выраженные предпочтения.


– Он умен?


– Умен, педантичен, расчетлив. Из тех, кто раскладывает трусы в шкафу по цвету.


– Если он умен, неужели он не понимает, что он законченный извращенец?


– Даже если понимает, ему это ни к чему. Это для нас он извращенец. Но у него мозги устроены по-другому.


Мы просидели за столом еще около часа, снова и снова пытаясь сложить детали пазла в цельную картинку, но безуспешно. Я рассказал им о возможной связи убийцы с ассоциацией помощи матерям-одиночкам, и Кравица слегка задело, что он не додумался до этого первым. В этом один из недостатков работы в крупной организации. Чтобы побеседовать с Мариной и Мишей в Нацрат-Илите, как это сделал я, ему понадобилось бы заполнить кипу документов высотой со Стену Плача. В конце концов мы пришли к выводу, что делать выводы пока рано. Кравиц рассказал нам одну из последних историй, ходивших в управлении: один ювелир из Рамат-Гана, за что-то разозлившийся на свой банк, арендовал у них сейф, положил в него дохлую рыбу и простился с ними навсегда.


Кравиц подбросил Гастона домой на своей машине, самой чистой на всем Ближнем Востоке. Мы с Жаки остались уладить наше дело.


– Зачем тебе машина скорой помощи?


– Затем, что я буду выглядеть идиотом, если полицейский остановит меня за то, что я проскочил перекресток на желтый свет, и обнаружит у меня на заднем сиденье два трупа.


– Чьи трупы?


Я объяснил.


Через пять минут он сел в свой «Мицубиси-Кинг», а я сдался на милость Шалома и взял себе шакшуку в пите и виноградный сок. У меня нет претензий к собственному желудку, если не считать его постоянного стремления к расширению, – он способен переварить что угодно.


Десять лет и пятнадцать килограммов назад, я, скорее всего, дошел бы пешком до своего следующего пункта назначения на улице Бограшов, но сегодня я предпочел потратить двадцать минут на поиски парковки и прослушивание сводки об очередной перестрелке в иерусалимском квартале Гило. В конце концов я добрался до фотостудии на углу улицы Шолом-Алейхем и спросил у работника, паренька с обесцвеченными волосами в синей серферской футболке, можно ли остановить один кадр на видео и распечатать его на бумаге в нескольких экземплярах.


– Что, сегодня нет волн? – добавил я.


– Я не серфер. Я учусь на юридическом.


Я решил не обижаться. Вечно я попадаю пальцем в небо, когда изображаю из себя Шерлока Холмса. Паренек взял кассету, остановил запись на указанном мной кадре, подключил кабель к какой-то коробочке размером чуть больше зажигалки, а ту – к компьютеру, стоявшему на столе, нажал на две клавиши, и на экране монитора появился мужчина в черном.


– Здорово!


– Это американский приборчик.


– Кто бы сомневался.


– Стоит всего сто девяносто девять долларов. Позволяет оцифровать любое видеоизображение. Сколько копий вам нужно?


– Пять.


Он нажал на иконку «Печать». Из фотоателье я вышел с пятью отпечатками, сел в «Бьюик» и покатил в Лод. Я почти добрался до съезда на Ашдод, когда у меня зазвонил мобильник. Кравиц.


– Я забыл кое-что тебе рассказать.


– Ну?


– Насчет того типа из мошава Гинатон. Ты просил его проверить.


– Реувен Хаим.


– Да. Он чист.


– Чист?


– В тот день, когда была похищена дочь твоей клиентки, он был на курорте в Турции. Наверняка свинчивал краны у себя в отеле. Но больше за ним ничего нет.


– А свидетели есть?


– Сто пятьдесят человек. Он был в составе организованной группы. Почему ты им заинтересовался?


– Я же тебе говорил. Инстинкт.


– На этот раз он тебя подвел.


Я был немного разочарован. Реувен, конечно, не совсем соответствовал профилю коварного серийного убийцы, но я был бы счастлив увидеть, как Кравиц надевает ему наручники и дает пинка под зад. Руководствуясь исключительно профессиональной добросовестностью, я все же позвонил Мубараку и расспросил его о великане. Старый следователь был рад снова услышать мой голос, но ничего интересного о Реувене мне не сообщил. Он хорошо его запомнил – не каждый день встречаешь персонажа таких габаритов, – но так же отчетливо он помнил, что тот страшно переживал из-за исчезновения девочки. Почти так же сильно, как мать. Кстати, он возглавил один из поисковых отрядов, которые прочесывали окрестности мошава.


– Заходи на чай, – сказал он, выслушав от меня слова благодарности. – Я каждый день дома.


От этого приглашения мне стало немножко грустно. Я попробовал прикинуть, как скоро я тоже буду торчать дома один и ждать, чтобы кто-нибудь зашел ко мне на чашку чая.


Я приехал в торговый центр Лода – на фасаде еще виднелись следы недавнего пожара – и два часа стирал подметки, обходя все подряд магазины и показывая фотографию утомленным продавщицам и посетителям, производившим впечатление местных. С тем же успехом я мог бы совать им под нос портрет Кинг-Конга. Никто ничего не помнил. Перед уходом я решил в последний раз испытать удачу и направился к заднему двору супермаркета. Там, посреди мусорных контейнеров, сидела компания русских грузчиков и на перевернутом ящике из-под помидоров резалась в карты. При моем приближении несколько денежных купюр, валявшихся вперемежку с червами и трефами, мгновенно исчезли. Один из грузчиков встал. Это был мускулистый, хотя и невысокий – сантиметра на три-четыре ниже меня – парень в серой пропотевшей майке и черных холщовых штанах, какие выдают работникам сети автозаправок «Паз».

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги