Сборник проза и блоги

Из Воронежа с приветом (на конкурс)

дата публикации:03.07.2016

Что такое поезда? Скорые, скоростные, плацкартные и уж совсем сибаритские купейные. «Москва- Владивосток», «Харьков — Симферополь», номерные, литерные, непременно зеленные. Пахнущие мятой, благоухающие мочой и креозотом, разящие наповал носками соседа. Особое состояние движения. Мерное постукивание тележек и инфернальные голоса объявляющие, что ты уже где- то, а не там где был. Каждый куда-нибудь едет, звякая ложкой в стакане, поедая вареную курицу (а на бульоне жена сварит завтра суп). Вот такое оно явление — поезд. Мой был сообщением «Из ниоткуда» в «Далее везде». Он привез меня на умытый дождем маленький вокзал и скрылся, скрипя на стрелках. В нем уехали запахи и полусъеденная вареная курица, тюбики с зубной пастой, мутно желтые стекла купе и носки соседа. Позади у меня была темнота, а перед глазами свобода.

Что меня заставило тогда выйти из вагона? До сих пор не знаю. Может, мое внимание привлекли металлические буквы «Дадим стране» с оторванным окончанием, под которыми в параноидальном одиночестве переминались две девахи с налаченными коками на головах? Или парализованная бабушка, оснащенная табуреткой и картонным ящиком, наполненным семечками, в которых тонул граненный стакашек?

— Здорово, бабуля, — пожелал ей я. — А что, невесты в городе есть?

Брови кустистые и густые, посыпанные солью, основательные такие брови, под которыми прятались соловые глаза, зашевелились. Взгляд ее, препарировав мое содержимое, состоявшее из черной сумки и румынских кроссовок, зацепился за очки в роговой оправе последние пять лет просиживающие горбинку носа.

— Иди на х (запикано) й, — кротко поприветствовало новое место моего обитания. В благодарность я купил у нее стакан семечек.

Уже через два дня я обзавелся съемной квартирой, с миловидной хозяйкой обретающейся черт знает где. С эфемерным голосом в трубке, ежемесячно напоминающим о деньгах.

Через неделю — работой учетчика на складе с окладом согласно штатного и неохватной кладовщицей Ниной, гоняющей чаи и водку по вечерам. Работой, в огромном холодном складе с потеками краски на бетонном полу, с неистребимым запахом машинного масла и кирзы.

А вот через пару месяцев другом Саней, с которым мы сошлись на почве отчаянной и беззаветной любви к крымскому портвейну, случайным образом и в невероятных количествах оставшемуся на местной базе торга с труднопроизносимым названием. Кроме нас двоих этот нектар никто в городе не потреблял, что выделяло нас из серой массы и возводило практически в ранг местной субатомной прослойки интеллигенции.

(Кто сказал, гнилая интеллигенция? Ты, малыш? … Если бы ты, что понимал в жизни… Неет, паренек… Мы не гнилая, мы героическая и самоотверженная часть ее… Можешь себе представить Подвиг? Ну, в общем понимании слова? Что? Ась?… Пионер — партизан Ваня Кустовой? Ну, может быть… А вот без войны и прочих неприятностей?… Такой вот бытовой, превозмогающий груз обстоятельств… Нет?.. А выпить досуха, подчистую, целую базу торга?… Планомерно и беспощадно?.. Стиснув зубы? …Молчишь? Ну молчи, молчи…)

Кроме портвейна нас связывала еще одно обстоятельство — любовь к животным. А любовь как водится, не бывает полной без драмы и препятствий. Ей обязательно нужны эти бигуди, иначе она не была бы таким большим и светлым чувством. А превратилась бы в плесневелую привычку, вроде почесывания ниже спины. Но, если я не заводил кошку по причине постоянной ротации привлекавших меня рубенсовскими формами и наличием медсправок девчонок из пищевого техникума. То Саня не заводил животное по другой причине. Все его свободное время было посвящено одному важному делу. С настойчивостью уроженца Аяччо он мстил бывшей второй жене.

Обладая незаурядным умом и внешностью Леннона, с бачками и в круглых очках, Саня являл собой живой образец абсолютистского иезуита. И кроме всего прочего, был рас(запикано)здяем…

(Что ты сказал, мальчик? Ты тоже рас(запикано)здяй? Ты заблуждаешься, малыш. Сашка был рафинированным рас(запикано)здяем, архетипом оного, можно сказать первородным и единственным…Обожди, не обижайся, вполне возможно он как-то пересекался с твоей мамой… Может он твой папа. Нет?… На, держи пять рублей, купи себе леденец)

Когда я с ним познакомился, апофеоз трагедии уже миновал. Высокоразвитые синапсы и тонкая натура не позволяли ему устраивать банальные разборки со слезами. Нет, он не шел по пути убогого битья стекол. Он сводил счеты много изощреннее. Саня гадил. Упорно и ежедневно. На подъездный коврик, у квартиры номер 14 на втором этаже. По-простецки приходил, расстегивал пояс, спускал брюки и, любуясь пейзажем в полуприкрытые окна подъезда, осуществлял тонкую месть.

Концом его ночных посиделок, послужили два обстоятельства: День ВДВ и ограниченный запас водки в квартире только что откинувшегося сержанта на третьем этаже. Согласитесь, Леннон сидящий на коврике у двери в четыре часа ночи, кого угодно введет в шок и трепет. Даже человека подготовленного морально, чья кожа истерзана восходящими воздушными потоками. Сорок пять, магическое число, некогда поразившее Генриха Четвертого (Бурбона). Сорок пятый размер сразил и мстителя. Сев в теплое только что с любовью произведенное, Саня, невероятным образом скатился в низ.

(Да, мальчик, именно невероятным…Мне нравится это слово… Сядь в теплое и попробуй с достоинством удалится… Еще лучше, наделай под дверью, адрес я тебе дам, и позвони… Придешь и расскажешь… Притом помни, пять рублей я тебе уже подарил, а больше у меня нет…)

Далее было скучно. Нет ничего прозаичней, чем дорога домой оскверненным. Впрочем, в любой печали есть нечто философское, а тонкие натуры находят в ней определенное наслаждение. Могу сказать, что летняя ночь, напоенная чаем из трав льющимся с полей это тот момент, в силу которого я сам сплю с открытым балконом. И плевать на комаров. Это одно из немногого, удерживающего меня здесь, в небольшой кучке домиков с цветущими весной абрикосами, грязными дорогами, с воздухом, разведенным пополам пылью и гудением электричек.

Жизнь в городе скучна. Вселенски и беспросветно. По светлому скучна, как желтая бочка с синей надписью «Пиво» в вечер пятницы. Особенно во время каникул пищевого техникума. В это время живешь двумя вещами — портвейном и мыслями о машине. Да, это был объект, о котором я много думал. Не из пустого тщеславия, вовсе нет. Из любознательности. Любопытно было, вот так вертеть руль, мигать поворотниками или что там еще есть.

(Мальчик! Что еще? У папы есть машина? Передай, что я рад за него сильной радостью… У меня уже нет… Была… Жигули… Сам нищеброд…Кто тебя научил таким словам?)

— Хароший машин. орел…даа, — эти слова и хлопок по зеленой крыше подписали мой приговор. — Летить… Курбуратор савсем новий … Л а с т а ч к а (именно так, нежно и членораздельно)

Если бы техника хворала, я бы сказал, что мое приобретение, вытянувшее накопленное за последние полгода, было терминально больно. Причем венерически. Кто и как занимался с ним любовью на просторах нашей необъятной Родины, суть тайны мироздания. Это была последняя стадия люэса и гонореи. Во всех смыслах — удивительно пахнущих картонных елках, черного масластого дыма из выхлопной трубы, ручки — мешалки с изумительным оргстеклянным набалдашником. Все и каждая деталь в отдельности разила машинными гонококками. Жрала она, как в последний день. Но я был рад. Она привязала меня к действительности. Как якорь, кинутый в реку, одергивает лодку, несомую куда- то. Это была моя вещь.

— Дурик, ты чо, машину купил? — вести всегда разносятся катастрофически быстро. Особенно, если знаешь каждого второго, а с первым где-то когда-то выпивал.

— Привет, Сань, — произнес я в замотанную изолентой трубку. Изолента и прочие радости были, после недолгих раздумий, экспроприированы мною у комбината, пыхтящего на окраине. Склад, под управлением моего непосредственного начальника Нины Павловны, был огромен.

— Машину купил? — настойчиво обертонировала трубка. Я представил Саню, мнущегося под козырьком таксофона, с авоськой, содержащей три флендера изысканного порто и пол килограмма копченой мойвы. Другим он закусывать отказывался наотрез. Считая обычную закуску аборигенов: колбасу с майонезом, признаком дурного воспитания и плохой наследственности.

— Да купил, купил. Отстань уже.

— А обмыть? — продолжение было логичным. Портвейн в бутылках маслянисто перекатывался от нервных движений.

(Стыдно не знать что такое таксофон, малыш…Это телефон такой. Большой телефон… Что? У твоего папы Верту?… А что это? Золотой телефон?.. И что?… Не куплю, потому что он мне просто не нужен. А ты держи, вот. Это не жвачка…Нет… Отдай папе… А то, струганет тебе братика… Вселенная вас двоих не выдержит)

— Обмыть — это мысль! — обрадовал я.

— В общем, мой посуду, я сейчас с девчонками заскочу, — в моем воображении толпа, переминающаяся у сиротской будочки, разрослась.

— Ну, заскакивай.

— Все жди! — короткие гудки. Надо сказать, что Санин мозг был на удивление сложно сконструирован. Причем Бог или кто там вертит всем этим обустройством, на каком- то этапе кропотливого выпиливания Сашкиных извилин заскучал, что привело к странным последствиям. Он получал удовольствие, смотря телевизор. Странно, правда? Представьте себе Леннона, сидящего в продавленном вытертом кресле с кружкой портвейна с восхищением внимающего съезду Компартии в переводе Энди Уорхолла. Фиолетового Черненко озвучивающего цели и задачи зеленым человечкам в зале. Оторвать его от насыщенных цветов транслируемых стареньким «Рубином» с севшей трубкой было решительно невозможно.

Как — то в детстве, проведенном в одном из южных гортанных городов, я узнал одну вещь. Обычное дело для пытливого мозга подростка, проводящего лето дома. Все разъехались и единственным моим собеседником в то время, был телевизор. «Клуб кинопутешествий» перемежающийся «Сельским часом», обычный винегрет из коров костромских пород и тростниковых плотов «Кон-Тики». Так вот, оказывается, горбатые киты размножаются только у берегов Чили. Как все — таки непросто жить горбатым китам, не правда ли? Охваченный страстью, с копьем наперевес, будь добр, проплыть несколько тысяч миль.

(Мальчик, ты опять меня перебиваешь… Что ты сказал?.. Вы были в Турции?… И что? … Там классно и полно турок?… А какая связь?… К туркам я отношусь прохладно…. Вообще, речь про горбатых китов)

Саня был таким горбатым китом. Дома его ждала старенькая мама и, повинуясь инстинктам, заложенным природой, он выбрал для редких сеансов размножения вторую комнату моей квартиры. Комнату, превращенную его усилиями в уютный будуар, о чем свидетельствовал кинутый на пол полосатый матрас с синей печатью «Гостиница № 1». (Совершенно справедливым утверждением, «Гостиницы № 2» в городе не было). Я был не против, так как, запираясь с очередной пассией, он всегда вел себя тихо.

— Видел, видел. У подъезда стоит. Зеленая. — цвета, были единственными познаниями Сани в автомобилях. Тем не менее, предавая мне авоську с бутылками, он заключил, — Агрегат!

— Угум, — поблагодарил его я. Сквозь крупную хлопчатобумажную вязку проглядывали этикетки «выдержанное».

Был один предмет, в котором наши вкусы не сходились никогда — это женщины. При виде двух шаболд снимающих туфли в темном коридорчике моей квартиры я вздрогнул. Сашка, не мудрствуя лукаво, проводил линии через выдержанные вина далее к подержанным нимфам, скрашивающим его свободное время.

«Ох Саня, Саня. Где ж ты их выкапываешь?» — думал я, возясь на кухне.

— Твоя — беленькая, — подмигнул мне Сашка, я вздрогнул еще раз.

Не знаю, как в вопросах любви, но в теме алкоголя Санины одалиски были профессионалами высочайшего класса. Окончательный и ультимативный ответ на все угрозы современного мира. Производительность под два декалитра. Пылесосы в триста тысяч мегаватт мощности каждая. Собирательный образ всех пьющих, начиная вьетнамским крестьянином, давящимся рисовой бражкой, заканчивая рафинированным снобом, хлебающим пятидесятилетний виски. Титаны пузыря. Все Санины приобретения и мой неприкосновенный запас, в виде четырех бутылок бурой настойки «Стрелецкая» были аннигилированы за непродолжительное время. Несмотря на то, что мы с Сашкой за дамами не успевали, я был налит почти до бровей.

— Надо бы съездить, — мой заботливый друг разглядывал стеклянную ипохондрию стола.

— Надо, — подтвердил я. Дамы в предчувствии продолжения праздника раблезиански заржали.

Уснул я, почти мгновенно заслышав щелчок замка. Есть такие моменты существования, когда держишься на последней капле мозга, вцепляешься в нее прикрытыми глазами. Вроде бы уже на грани перехода из реальности в реальность, но удерживаешься как плоский камень, скачущий по поверхности воды. Неведомыми силами. Невероятным эквилибром. В этом состоянии достаточно звука, толчка или легкой паузы, для того, что бы утонуть.

Вечер. Голова привинчена к дивану затекшей шеей. Который сейчас час? За окном серо. От запаха окурков тошнит. Свежетреснувший телефон выдает предсмертные хрипы. Межгород. Черт, черт.

(Мальчик, ну что еще?… У тебя мама филолог?… Я тебе сочувствую… Ну не то, что бы сильно… Светлой такой грустью, не выспавшейся и легкой… Свежетреснутый? Вот если я тебе дам подзатыльник, ты будешь как?… За мгновение до вопроса… С неостывшей еще головой, с почти невидимым глазу движением волос примятых ладонью… Треснутый?… Не мешай мне, я творю язык)

— Приветы! — в трубке плавает Санин могильный голос. Его окружают лязг, гудки паровозов и отстраненно — небесный (Молчи, малыш, молчи!) голос: «двадцать — сорок четыре пятый путь на сцепку».

— Привет, Сань, — прохрипел я, — ты откуда?

— Да мы тут упали, — мнется он. — С моста упали. На машине…Твоей… Короче я в Воронеже, тебе пива привезти?

Когда кто нибудь лицемерно поднимает глаза и произносит что-то про пути, которые неисповедимы, можете смело дать ему по котелку. Нами правит случай, да, это аксиома. Не верьте закономерностям. Логическим цепочками. Людям, упорно цепляющимся за свои убеждения. Мир сминается и модифицируется. Поступки наши и реальность их пластичны. Нет путей, которые неисповедимы. Есть сложная комбинация обстоятельств. Зыбкое, разрушаемое мгновенно сочетание.

— Сань, харе издеваться. Башка и без тебя трещит. Ты на станции что ли?

— В Воронеже я, на грузовой. Я же тебе говорю с моста упали. На машине… В вагон с щебнем … Всю ночь ехали… Если бы с собой не было, позамерзали бы… — говорит он и грустно добавляет. — Девчонки потерялись где-то…

— Слушай, слушай…Подожди, — торопится Саня неверно трактовав мое ошеломленное молчание. — Вышли мне семьдесят пять рублей на главпочтамт… А то я все деньги потратил…

Утром он появляется у меня. Грустный и помятый. Он долго сопит и крякает в коридоре, возясь со своими устрашающими лаптями.

— Держи, — в мою руку ныряет плексигласовый набалдашник с зеленым цветком, Саня печально опускает глаза — Все, что осталось… Помянем? Я «южнобережный» принес и пива воронежского… Ничего такое…Приятное..