Счастье после всего?

8 августа

Решила сделать дружеский жест для Линетт Коул-Чейз. Вытащила кухонный комбайн, сделала соус чили по маминому рецепту (из всего, что нашла в холодильнике), напекла лепешек (смешав остатки разной муки) и понесла это все к Линетт, весьма довольная собой.

Она встретила меня какой-то вымученной улыбкой:

— Только что собиралась тебе позвонить.

Мы направились на кухню, как всегда безупречную. На голубом полотенчике было аккуратно разложено столовое серебро, рядом лежал тюбик чистящей пасты и фланелевая тряпочка.

— Ты прямо как пчелка, — сказала я, поставив горшочек с чили на сверкающий кухонный стол.

— Сегодня второй вторник месяца, день чистки посуды, — сообщила Линетт. Сняла желтые резиновые перчатки, положила их на край раковины.

— А в третий вторник месяца что делают? — подколола я.

— Обмахивают потолок и протирают плинтуса. — Линетт и глазом не моргнула. — Но с твоими деньгами я бы наняла кого-нибудь чистить серебро и протирать плинтуса, а сама кушала бы конфетки во Франции. Или где-нибудь еще далеко-далеко отсюда.

С моими деньгами. Кто знает, надолго ли они мои? Что, если Роджер отсудит у меня опеку Пита? И убедит этого борца за отцовские права вернуть ему состояние, чтобы Пит мог «жить на том уровне, к которому привык»? Даже думать об этом сейчас не хочу.

— Ты сказала, что собиралась мне позвонить. Все в порядке? — Я решила, что она хочет обсудить новые детали своей нетрадиционной интимной жизни, но оказалось, что она хочет поговорить обо мне.

— Мне звонил юрист Роджера, — начала Линетт. У меня мгновенно скрутило желудок. — Он хочет взять у меня показания. По-моему, он собирается сделать меня свидетелем, и не в твою пользу!

— Что-что?

— Ну, юрист — по-моему, его фамилия Слоан — задавал мне всякие вопросы. О тебе, о том, какая ты мать, оставляла ли ты Пита одного, приводила ли в дом мужчин. — Линетт потерла глаза. — Он спрашивал и спрашивал, задавал один вопрос за другим. Знаешь, он застал меня врасплох и совершенно сбил с толку. Боюсь, я могла сказать что-то не то! О, Вэлери! — Линетт прикусила нижнюю губу.

— Что ты ему наговорила, Линетт? Скажи мне немедленно! — Я уже была на грани истерики. Чуть ли не трясла ее за плечи.

— Я точно не помню. — У нее тоже дрожал голос. — Рассказала об Эдди, что видела его здесь раз или два… и про детектива.

— Что еще, Линетт? Что еще ты ему сказала?

Она расплакалась и закрыла лицо руками.

— О, Вэлери! Кажется, я в самом деле наговорила про тебя гадостей!

Теперь я уже бесцеремонно ее трясла.

— Что ты ему сказала, Линетт?

— Рассказала о том случае, как мальчики вырезали у тебя лодочки из мыла. Кухонными ножами. Он спросил, могла ли я спокойно отпускать моего сына играть к тебе, и я, я сказала, что после того случая с ножами сомневалась, отпускать ли Геракла, потому что, — она всхлипнула и шмыгнула носом, — я думала, что ты не очень внимательно за ними следишь. Я боялась, что они могут пораниться.

— О, Линетт, это же не так. — Мне пришлось схватиться за край стола. (Я хотела испепелить ее ненавистью, но она сама, очевидно, делала это за двоих.)

— Прости, Вэлери. — Она опять закрыла лицо ладонями. — Он сказал, что я должна говорить правду.

— Да, но зачем было вытаскивать на свет божий эту стародавнюю историю? Он же тебя не спрашивал про ножи, да? Ты это сделала по своей воле. О чем ты думала, Линетт? Чего ты, черт возьми, хотела? — Меня била дрожь. Боже, Господи, я могу остаться без Пита! Схватила телефон. — Мне надо позвонить адвокату.

— Конечно, конечно, звони. — Она стояла рядом, прикусив кулак, и смотрела на меня. Я все рассказала Омару.

— Что-то вам сегодня слишком везет. — Омар тяжело вздохнул.

— О чем это вы?

Я взглянула на Линетт. Она вернулась к чистке серебра, внимательно слушая. Вид у нее был испуганный.

— Есть хорошая новость и еще одна, очень плохая. — Голос у него был усталый.

— Выкладывайте.

— Хорошая новость — нам не назначили Уиллиса, — сказал Омар, и мое сердце закувыркалось от радости. Не то что хорошая, потрясающая новость! С этим фанатиком у меня не было бы никаких шансов.

— А плохая?

— Плохая — что у вашего мужа было одностороннее слушание дела с судьей Брэндом.

— Омар, говорите по-человечески! Что это все означает? — Мне показалось, грядет что-то катастрофическое.

— Это означает, что ваш муж получил личную консультацию одного из судей. Того, кто будет принимать решение по делу. «Одностроннее» — значит, что они встречались без вас.

— А это вообще законно? — спросила я. — Как такое может быть?

— Да. Боюсь, вполне законно.

— Ну хорошо. Но я так и не поняла, почему это такая плохая новость. Или этот второй судья тоже фанатик отцовских прав?

— Нет, хуже. Это желчный, безжалостный человек, от которого в прошлом году ушла жена. К другой женщине.

— Омар, может, я бестолковая, но никакой проблемы для себя я в этом не вижу.

— Роджер утверждает, что вы развелись с ним по той же причине. И говорит, что имеет доказательства. — Омар помолчал. — Вэлери, видимо, вы мне чего-то не рассказали.

Я расхохоталась. Я? Лесбиянка? С тем же успехом он может утверждать, что я олимпийская чемпионка по спортивной гимнастике: тело у меня равно не предназначено ни для того, ни для другого.

— По-моему, эта тактика не принесет Роджеру большой выгоды, — сказала я Омару. — Не тот случай.

— У него есть фотографии, — тихо сказал Омар.

— Фотографии чего?

— Не знаю. По крайней мере, Слоан сказал, что у него есть фотографические доказательства. Видимо, этого было достаточно, чтобы убедить Брэнда назначить заседание по пересмотру действующего соглашения об опеке. Роджер добивается опеки полной и единоличной. И боюсь, что свидетельство вашей подруги в данном случае более чем некстати.

— Почему мы не можем привести свидетелей со своей стороны? Эсту, например, тетю Мэри?

— Мы весь зал заседаний можем заполнить сексуальными жертвами Роджера Тисдейла, но это не будет свидетельством против его отцовских качеств. Линетт, кстати, тоже не сказала о нем ничего плохого.

— Почему?

— А вы ее сами спросите. Брэнд назначил заседание на следующую среду, одиннадцать часов. Поговорим позже. Пока же советую вам включить мыслительный движок и подумать, нельзя ли представить суду вопиющие доказательства его отцовской несостоятельности.

— Что сказал твой юрист? — Линетт сосредоточенно скребла сахарницу. Сияние этой посудины уже глаза слепило. Смесь запахов чили и моющей пасты была тошнотворна.

— Сказал, что Роджер хочет получить полную опеку. И твои показания скорее всего помогут ему этого добиться. Так что спасибо, Линетт. Большое спасибо. — Кровь часто била в уши, я закрыла глаза и потерла виски. — Ты больше ничего не хочешь мне рассказать?

— О чем?

— О своем разговоре с адвокатом Роджера.

Линетт принялась за серебряный поднос.

— Слушай, ты можешь оставить пока это чертово серебро и ответить мне? — Я выдернула поднос и опрокинула бутылочку с чистящей жидкостью. Едкое содержимое пролилось на столик и на пол.

— Ничего, ничего, — приговаривала Линетт, вытирая полотенцем лужи, хотя я и не думала извиняться.

— Линетт, что ты еще сказала? Пожалуйста.

— Ну, рассказала о лодочках из мыла, это ты уже знаешь… и что у Роджера была репутация бабника и гуляки…

— Что еще?

— Подожди… — Линетт почесала висок. — Кажется, больше ничего существенного.

— Слоан спрашивал, что ты думаешь о Роджере как об отце? Был ли он хорошим отцом?

Она сделала вид, что пытается извлечь ответ из глубин памяти, хотя обе мы понимали, что все лежит на поверхности.

— Ну-у, да. Спрашивал.

— И?..

— И я сказала, что, несмотря на все недостатки своего характера, Роджер был замечательным родителем. Лучшим, чем большинство мужчин и лучшим, чем многие женщины. По правде сказать…

— Лучше, чем я?

Линетт съежилась, как собака перед шлепком.

— Да. Лучше, чем ты. — Аккуратно сложила фланелевую тряпочку, положила ее на стол. — То есть он был лучше, когда сидел дома с Питом, а ты работала. Вэлери, он был хорошим папой. Надо отдать ему должное.

На меня накатила бешеная, отчаянная злоба на эту женщину. У нее целый шкаф заставлен всякой всячиной для детских поделок, она сама делает пластику для лепки, учит Геракла с Питом варить глицериновое мыло с пластмассовыми жуками и букашками внутри, раскрашивать окна мелками и вощеной бумагой, строить пряничные домики. А неумёхи вроде меня готовят из полуфабрикатов, позволяя детям носиться по дому с кухонными ножами. Благообразная стерва, скребущая плинтуса! Я чуть ее не придушила.

Схватила горшок с чили, грохнула об пол. И тут же пожалела об этом. Мы обе уставились в густо-красную массу с бобами и кусочками мяса, разлитую, словно кровь, по сияющему кафельному полу. Я взяла рулон бумажных полотенец, присела.

— Прости, Линетт, — слезы полились градом, — прости, пожалуйста.

— Боже мой, не надо. Какие тут извинения. — Она тоже разревелась. — Ты полное право имеешь на меня злиться.

Мы ползали по полу, вытирая коронный мамин чили. Сердце надрывалось — проклятая неудачница! Вышла замуж за какого-то ублюдка. Встречалась с маньяком. Папа умер. Сестры злые. Ни одного настоящего друга, поговорить не с кем. Мой теперешний ухажер очень мил, но в наших отношениях чего-то не хватает. Я не могу подобрать названия, но глубоко чувствую эту брешь. Я совсем одна.

— Честно признаться, я должна тебе сказать еще одну вещь… Роджеров юрист спрашивал, нет ли у тебя связей с женщинами.

— Так. И что ты сказала?

— Ну, признаюсь, меня очень смутил этот вопрос. Вдруг он спросил бы потом, не было ли у меня связей с женщинами, и мне пришлось бы рассказать о Мелани с Вэйдом и все такое.

— Ну и что ты сказала?

— Да вообще-то ничего. — Линетт усердно терла пол. — Только что ты дружишь с этой Дианой, и я знаю, что она лесбиянка. Но я сомневаюсь, что у нее с тобой была связь. Интимная то есть.

— Ты сомневалась? Ты не могла прямо сказать? Разве ты не знаешь, что мне нравятся мужчины?

Линетт огорчилась.

— Вэлери, я знаю, что тебе нравятся мужчины. Но кто может сказать, что происходит за закрытыми дверьми?

— Ты так и сказала Слоану? Что не знаешь, что происходит за закрытыми дверьми?

— Ну… примерно.

На сегодня все.

В.