Счастье Раду Красивого

- Бей Никопола даст тысяч десять, потому что больше у него нет, а у Штефана войско гораздо многочисленнее, - грустно ответил я, но Стойка продолжал излучать уверенность, как тогда, в лагере, когда предлагал напасть на Штефана, стоявшего на противоположном берегу речки:

- Вместе с турецкой помощью наскребём тысяч двадцать пять, а это уже немало, - продолжал меня убеждать он. - Если Штефан придёт и нападёт, наши воины будут защищать Букурешть, то есть молдаване не возьмут город сразу, с наскока. А если в это время ты подоспеешь с турецкой подмогой и ударишь молдаванам в тыл, они не смогут продолжать осаду и уйдут.

Эта уверенность в победе, такая удивительная среди всеобщего уныния, передалась и мне. Я воспрянул духом.

- Значит, наше дело и впрямь не безнадёжно. Мы отомстим Штефану за наши прежние поражения, - сказал я, - но придётся потратиться.

* * *

В подвале, глядя, как казначеи пересчитывают золото, насыпая нужную мне сумму в мешочки, я почти веселился: "Вот она, сила, которую всегда можно применить. Сила денег!"

Вдруг вспомнились слова, которые когда-то говорил мне Милко. Объясняя, как у него получается совладать со своим вечным волнением и заставить руку выводить на пергаменте чёткие буквы, он говорил: "Как бы я ни волновался, знаю, что перо в моей руке всё равно останется твёрдым". Вот и я мог сказать: "Как бы ни были сильны мои страхи, которые мешают мне бороться с врагами, знаю, что сила золота всегда мне поможет. Пока оно не утратило свой блеск для алчущих, золото мне поможет".

Выйдя из подвалов, я направился на женскую половину дворца, потому что со времени возвращения из похода, ставшего таким неудачным, толком не видел ни жену, ни дочь, ни сыновей, которые, ещё не достигнув отрочества, продолжали жить с матерью. Хотелось всех успокоить, уверить, что всё обязательно будет хорошо.

Путь Марица ни в чём меня не укоряла вчера, а лишь крепко обняла, сказав "слава Богу, ты цел", я избегал говорить с ней и вообще показываться ей на глаза, а теперь хотел это исправить.

Женины служанки, которых я встречал по пути, смотрели на меня растерянно, и это означало, что сегодня они против обыкновения не получили никаких распоряжений от своей госпожи, которая обычно не давала им оставаться без дела.

Жена будто ждала меня. Сидела в спальне возле окна, но смотрела не во двор, а куда-то перед собой. Услышав мои шаги, она повернулась, встала, сделала шаг мне навстречу и произнесла:

- Не могу ничего делать, всё из рук валится. Что будет? Скажи мне.

- Марица, - я обнял её, - всё будет хорошо. Обещаю.

- Мне нечего бояться? - спросила она робко.

- Нечего, - кивнул я и улыбнулся, а затем поцеловал жену.

В эту минуту я и вправду верил, что силён и смогу защитить её и своих детей. Вот почему я нисколько не растерялся, когда кто-то настойчиво потянул меня за рукав. Это была Рица:

- Отец, всё будет хорошо? Молдаване не возьмут город?

- Не возьмут, - спокойно и уверенно ответил я, поэтому Рица заулыбалась, а затем со всех ног побежала вон: - Слышали? Отец говорит, что нам бояться нечего.

Эти слова она явно обращала к своим младшим братьям - Мирче и Владу, которые тут же появились в комнате вместе с ней:

- Отец, а молдаване точно не возьмут город? - почти хором спросили они.

- Нет, не возьмут, - снова сказал я.

Правда, когда я направился к себе в покои, уверенность почему-то начала покидать меня. Я спрашивал себя, правду ли сказал жене и детям. А может, я солгал?

Как бы там ни было, мне следовало дать своим слугам распоряжение готовиться к отъезду. Завтра на рассвете я собирался выехать из Букурешть, чтобы к середине дня уже быть в Джурджу, а оттуда отправиться в Никопол или в другую крепость - в зависимости от того, где сейчас находился никополский бей, который всё время переезжал с места на место, следя за порядком во вверенной ему приграничной области.

Уже войдя в свои комнаты, я услышал откуда-то из-за спины:

- Господин...

Это произнёс знакомый голос. Я ожидал его услышать, потому что со вчера, вернувшись в столицу, почти не уделил его обладателю внимания.

- Господин, - повторил Милко, заходя вперёд и глядя мне в глаза.

Я вдруг почему-то подумал, как же хорошо, что он больше не носит чёрное, и что кафтан из бледно-синей ткани, который сейчас на нём, ему очень к лицу. А ведь юноша надевал эту новую одежду без всякой мысли понравиться мне. Он вообще сейчас думал о другом.

Очевидно, ещё мгновение назад Милко хотел спросить: "Всё очень плохо?" - а теперь, увидев выражение моего лица, чуть приободрился: - Господин, ведь молдаване не возьмут город?

- Не знаю. Не должны, - ответил я, и это было гораздо честнее, чем то, что я сказал жене и детям.

- Господин, - снова повторил он и обнял меня, потому что ему было страшно.

В дверях показался один из греков-челядинцев, но я едва уловимым взмахом руки велел этому греку удалиться.

- Прости меня, Милко, - вырвалось у меня.

- За что, господин? - удивился тот и, разомкнув объятия, снова посмотрел мне в глаза.

- За то, что я так слаб и не могу защитить людей, которые мне дороги.

- Слаб? - переспросил юноша, а затем уверенно произнёс: - Господин, ты не слаб. Ты просто не уверен в себе, но это пройдёт. А так ты сильный.

- Сильный? - я в свою очередь удивился и посмотрел с сомнением.

- Да, - Милко, положив руки мне на плечи, несколько раз кивнул. - Как ты можешь быть слабым, если научил быть сильным меня?

- Тебя? Сильным? - мне по-прежнему казалось непонятным, потому что я всегда считал и продолжал считать, что такого юношу как Милко всякий может обидеть.

Юный писарь улыбнулся, и его лицо светилось счастьем. От прежнего страха не осталось и следа:

- Раньше мне казалось, что, как бы я ни старался, мне не изменить свою судьбу, и она никогда не будет такой, как мне хотелось бы. Но ты... ты заставил меня думать по-иному. Теперь я знаю, что могу изменить свою судьбу, если буду упорен и терпелив. Я получил то, к чему стремился. Но у меня не было бы того, что есть теперь, если бы я только сидел и горевал о том, чего лишён. Я совершал поступки, и они помогли мне добиться того, чего я желал. Значит, я сильный, раз властен над своей судьбой.

Разумеется, мне было понятно, чего он желал и чего добился, поэтому я улыбнулся и ответил:

- Да, ты сильный.

- А ты - тем более, - подхватил Милко. - Ведь это ты меня учил быть терпеливым и стремиться к цели.

Я сам крепко обнял его, и мне захотелось сказать: "Я люблю тебя. Люблю за то, что ты такой слабый и одновременно такой сильный. Я могу заботиться о тебе как о более слабом и потому чувствовать себя сильным, но когда мне самому нужна опора, ты даёшь мне это". Мне хотелось признаться, но затем пришло сомнение, поймёт ли Милко с первого раза. А если поймёт превратно и обидится? Придётся долго объяснять, а на это сейчас совсем не было времени.

* * *

К никополскому бею следовало ехать с подарком. Даже если при этом везёшь ему ещё и деньги, чтобы нанять воинов.

Можно было подарить красивую золотую посуду, небольшой бочонок хорошего вина или что-то иное, но выбирать сейчас следовало лишь из того, что есть у меня в комнатах или лежит в дворцовых подвалах. Достать другое не хватило бы времени, так что выбор казался не велик, и я как раз обсуждал это со своими слугами-греками, как вдруг выяснилось, что времени ещё меньше. В покои вошёл один из дворцовых стражей и сказал:

- Государь, твой слуга Стойка очень просит тебя прийти. Молдаване подступили к стенам города.

- Что? - я ушам не поверил. - Как они успели за два с половиной дня дойти сюда?

- Не знаю, государь, - ответил стражник. - А вот Стойка знает.

Оказалось, страж выразился не совсем точно. Он имел в виду лишь молдавскую конницу, которая действительно подошла к стенам Букурешть, но остановилась на некотором расстоянии, а мои воины стрелами и пушками не подпускали её ближе. Как видно, приказа нападать она не получала, потому что легко смирилась с тем, что ближе ей не подойти и не помешать жителям пригорода, которые поспешили перебраться вместе со скарбом под защиту городских укреплений.

Глядя со стены на всадников, кучно стоявших вдалеке на равнине, Стойка сказал:

- Они наверняка были посланы вслед за тобой, чтобы поймать тебя. Не зря мы торопились доехать до столицы. А теперь молдаване видят, что в столице им дают отпор, как будто их ждали. Поэтому они доложат Штефану, что ты здесь, в городе.

- Как же мне теперь ехать к никополскому бею? - спросил я. - Если покину город, они поймают меня. Но и не ехать я не могу, ведь вслед за ними через несколько дней подойдёт молдавская пехота и тогда они начнут штурм. Я не могу просто сидеть и ждать, когда это случится! Может, сразимся с этой конницей, пока её мало? Сколько их? Тысяча? Две?

- Я насчитал четыре. Это много, - прозвучал ответ.

- Значит, надо придумать способ отвлечь их, чтобы мне уехать.

- Отвлечём, - спокойно ответил Стойка, - но я настоятельно советую тебе, государь, ехать к никополскому бею не завтра утром, а сегодня ночью. Мы отвлечём их, а ты уедешь через дальние ворота. А даже если они и увидят тебя, то быстро потеряют в темноте.

- Ты опять прав, - улыбнулся я и в очередной раз подумал, что этот человек чем-то напоминает мне моего старшего брата Влада.

* * *

Как же я был неправ, когда думал, что все мои домашние и слуги будут мысленно укорять меня за поражение! Как же я был неправ, когда избегал говорить с ними! За целый день, проведённый во дворце после возвращении в Букурешть, со многими из них я не обменялся даже двумя словами. И вот наступила ночь, мне настала пора уезжать, а все они вышли во двор проводить меня и смотрели с искренней теплотой, как будто я ни в чём не был виноват.

Не только моя семья, но и все мои воспитанники и воспитанницы говорили, чтобы я вёл себя осторожно.

- Береги себя, мой супруг, - сказала жена.

- Береги себя, отец, - сказали мои дети.

- Береги себя, господин, - наперебой говорили другие "дети", о которых я заботился на протяжении последних одиннадцати лет, и которые уже выросли, а я мысленно продолжал называть их детьми.

- Пусть тебе Бог поможет, - добавила самая старшая из моих воспитанниц, Зое. Её я уже успел выдать замуж, и по ней было видно, что она сама скоро родит дитя, но мне по-прежнему хотелось назвать её "девочка".

- Удачи тебе, господин, - сказали мои слуги-греки, которых я опять не брал с собой. Решил взять только двух, самых молодых.

Милко, писари из канцелярии и обычные слуги, верно служившие мне много лет, молчали, но тоже желали мне добра и истово крестились, когда дворцовый священник осенял меня крестным знаменьем.

Глядя на них на всех, я думал, что теперь точно не имею права ошибиться или дать волю страху. За мои ошибки понесут наказание те, кто мне дорог.

Затем обернулся к боярам, облачённым в доспехи и стоявшим здесь же вместе со другими вооружёнными людьми:

- Идёмте.

Нам предстояло сделать так, чтобы молдаване не смогли помешать мне добраться до Джурджу.

* * *

Как видно, чужие молитвы не пропали даром - Бог и впрямь помог мне. Ночное небо было ясным, светила почти полная луна, поэтому бояре, сопровождавшие меня, когда я только выехал из города, сразу увидели, как впереди на дороге вдруг пришли в движение две тени, которые сразу же понеслись от нас куда-то через поле.

Молдаван было не настолько много, чтобы окружить город, поэтому они расставили дозоры возле всех ворот. Две тени были молдавскими всадниками, торопившимися предупредить остальных, поэтому Стойка велел догнать врагов.

Молдаване, конечно, не знали местность вокруг города, поэтому мчались напрямик, не разбирая дороги, а вот посланные за ними четыре воина, которые всю жизнь прожили в Букурешть, даже ночью знали, где удобнее проехать, и сумели поймать дозорных.

Я видел это издалека, потому что по замыслу Стойки нам следовало ехать вперёд и не останавливаться, чтобы удалиться от города как можно дальше.

Если бы дозорные не оказались пойманы, наш отряд разделся бы. Я со своими слугами и малым числом воинов поехал бы в сторону Джурджу, а мои бояре во главе со Стойкой направились бы обратно в Букурешть, чтобы молдаване думали - румыны не надеются ускользнуть и поэтому возвращаются под защиту стен. Теперь же, благодаря тому, что молдаване не могли узнать о нас слишком скоро, бояре получили возможность провожать меня ещё некоторое время и охранять.

Я даже испытал лёгкое сожаление, когда Стойка сказал, что надо остановиться:

- Дальше тебе придётся одному ехать, государь. Мы, как могли, помогли, а дальше пусть тебе Бог помогает. Возвращайся скорее с подмогой.

- Вы уж продержитесь без меня дней пять, и помощь обязательно будет, - ответил я, снова пришпоривая коня.

На мгновение мне подумалось: "А что если не сумею договориться с никополским беем и придётся ехать к султану?" - однако эту мысль следовало отбросить. "Ты можешь быть сильным и исполнить то, что задумал, - твердил я себе. - Ты можешь быть сильным, когда у тебя нет иного пути. Если иной путь есть, ты мечешься, но если обстоятельства не позволяют тебе метаться, ты идёшь вперёд твёрдой поступью. Вот и иди".

Эти мысли занимали меня всё то время, пока я продолжал ехать в сторону Дуная, а когда забрезжил рассвет, впереди показалась широкая река в окружении облетевших ив, полускрытая утренним туманом. Рядом с рекой белели рыбацкие хижины, крытые камышом. Были заметны лодки, перевёрнутые для починки, и ряды развешанных сетей.

Подъехав ближе и, постучавшись в одну из хижин, я узнал, что почти не сбился с пути, когда путешествовал ночью по темноте. Чтобы увидеть крепость Джурджу, следовало проехать вдоль берега немного влево.

Бог помог мне. И дальше помогал тоже, потому что начальник крепости Джурджу, приняв меня как дорогого гостя и выслушав, сказал, что мне повезло - никополский бей был в Джурджу вчера, а теперь неспешно направляется в крепость Туртукай, так что нагнать его не составит труда.

* * *

Никополский бей, чернобородый упитанный турок средних лет, облачённый в доспехи подобно мне, встретил меня приветливо: охотно принял подарок - золотую чашу, украшенную чеканным рисунком, - и пригласил отобедать.

Это было хорошим началом, но я чуть всё не испортил. Оказалось, у меня кусок в горло не лезет, а ведь отказ от пищи означал бы нанесение обиды гостеприимному хозяину. Если б я приехал к европейцу и не ел бы вместе с ним, сославшись на то, что от переживаний лишился аппетита, меня бы поняли и извинили. Но человек восточный... не извинил бы.

Казалось, никто из турок не верил, что ты можешь потерять аппетит, если не являешься истинным поэтом, которые не от мира сего. Человеку обычному хочется есть во всякую минуту, а если ты не ешь, когда предлагают, значит, задумал что-то недоброе. Вот поэтому мне следовало не просто глотать еду, но и изображать на лице почти райское блаженство. А это ведь труднее, чем просто глотать.

- Попробуй плов, - говорил мне никополский бей, а я любезно улыбался, после чего тянулся к предложенному блюду пальцами, как и мой собеседник. Плов распространял вокруг себя запахи готового мяса и специй, но моему носу это не казалось приятным, а желудок будто говорил: "Меня нет, поэтому не могу вместить ничего".

Снова моё тело начинало предавать меня. Оно стало врагом, а не союзником, и я не мог понять причину, а лишь чувствовал, что должен победить и этого врага: "Заставлю, заставлю себя проглотить пищу".

К счастью я не разучился искусно притворяться, поэтому мои старания оказались вознаграждены. Во время трапезы никополский бей разоткровенничался, сказав:

- Мои люди весьма сожалеют о том, что не удостоились милости участвовать в походе против Узун-Хасана. Поэтому сейчас они охотно поучаствуют в любом деле. Только не скупись на золото.

Затем мы с этим турком торговались, как будто находились на рынке, и я старался выторговать лучшую цену, но, будь моя воля, уступил бы почти сразу. Не хотелось терять ни одного часа, однако по мнению турок хорошие сделки на много тысяч не следовало совершать быстро, и мне снова приходилось подчиняться обычаю, как и в случае с едой.

"Один день уже прошёл, а я обещал вернуться через пять", - эта мысль не оставляла меня, пока я сидел и торговался, но дальше дело ускорилось.

Ещё два дня и две ночи потребовалось никополскому бею, чтобы собрать людей, и вот в начале четвёртого дня я увидел многочисленную пешую армию, которая выстроилась близ Дуная, как на смотре, готовая подчиняться мне. Я проехал вдоль рядов и объявил, что мы идём к Букурешть.

* * *

Порой мне казалось, что в моей жизни всё начинает повторяться. Одиннадцать лет назад я вместе с турецкой армией пришёл в Румынию, чтобы завоевать эту страну. И вот опять оказался в первых рядах турецкой армии, которая шла по румынским равнинам в сторону столицы.

А впрочем - нет. Теперь всё было совсем не так. Одиннадцать лет назад эту страну пришёл завоёвывать юный красавец, а теперь кто? Поутру облачаясь в доспехи, что уже успело стать привычным, я взял в руки свой островерхий турецкий шлем и случайно увидел своё отражение в гладкой серебристой поверхности. Что-то показалось мне странным, поэтому я присмотрелся и поднёс шлем, случайно послуживший зеркалом, ближе к лицу.

Под глазами залегли заметные тени. Вокруг глаз появились тонкие лучи морщин, и взгляд изменился - в нём уже не было беззаботности, которая свойственна юности. Я смотрел как человек, много переживший, и не мог даже притвориться беззаботным. Слишком велик стал груз опыта, и это же отражалось в форме губ - возле уголков рта залегла складка и, даже если улыбнуться, она не исчезала полностью. Улыбка получалась с оттенком горечи.

Теперь никто бы не сказал, что я выгляжу моложе своего возраста. Раду Красивый стал выглядеть даже старше своих тридцати шести, потому что беззаботная жизнь кончилась.

Я поднял голову и увидел, что грек-челядинец (один из двух, которых я взял с собой из Букурешть) понимающе смотрит.

Мне не удалось удержаться от вопросов:

- Твой господин постарел, да? Да?

- Ничего, - ободрительно произнёс тот. - Закончится поход, тогда появится время выспаться, и свежесть лица вернётся. А вот это можно поправить прямо сейчас...

Он осторожно потянулся к моему лицу, прикрыл мне пальцами левый глаз и, что-то ухватив, дёрнул. Я не препятствовал, потому что привык доверять другим людям заботу о моей внешности, но слуга дёрнул как-то очень больно.

- Что ты делаешь? - недовольно произнёс я.

- Теперь их нет, всё хорошо, - ответил он и показал мне на вытянутом пальце две седые ресницы.

- А седые волосы есть? - вырвалось у меня.

- Есть несколько, - невозмутимо ответил слуга. - Но если мы поедем к султану, я удалю их тоже.

"Напрасные ухищрения, - будто произнёс кто-то у меня в голове. - Твоя власть над султаном кончилась. Совсем кончилась. Теперь, если попросишь его о помощи, то он согласится помочь тебе только из жалости, по старой памяти".

Эта осень сдувала с меня последние следы моей юной красоты, как ветер сдувает с дерева последние листья, но дереву лучше, потому что весной оно снова зеленеет и как будто помолодеет, а человек на такое не способен.

"Значит, я могу по-настоящему рассчитывать лишь на себя и на золото в своих сундуках", - думалось мне, поэтому следовало приложить все силы, чтобы дать отпор молдаванам. Следовало сделать всё, что в силах человеческих и не успокаиваться ни на минуту.

Я мог бы похвалить себя, потому что вёл к Букурешть большее число воинов, чем рассчитывал. Я обещал Стойке и другим боярам привести десять тысяч, а вёл тринадцать, но теперь мне всё равно казалось мало.

Пешие воины продвигались по дороге довольно медленно, поэтому я, сопровождая их, также успевал объехать все окрестные деревни и призывал жителей на войну.

- Молдаване осадили нашу столицу. Помогите её отстоять, - говорил я, и меня слушались. Охотно. И это казалось так странно, ведь одиннадцать лет назад, когда в эту страну пришёл юный и красивый Раду, его никто здесь не любил, и никто не хотел слушаться, а теперь крестьяне видели перед собой уже не юного, постаревшего Раду, но, услышав его слова, вооружались, кто чем мог, и шли вслед, чтобы примкнуть к войску.

Так я собрал ещё шесть тысяч, но и этого мне казалось мало.

* * *

Я выполнил всё, что обещал, и даже больше. Обещал привести подмогу через пять дней и привёл, и это вселяло в меня уверенность, что Букурешть не будет взят, но в полдень пятого дня, когда до города уже оставалось совсем не много, впереди на горизонте показались клубы чёрного дыма, поднимавшегося в серое небо.

Я вздрогнул, а затем привстал на стременах, чтобы разглядеть дым. В сердце появилось очень нехорошее предчувствие, но прежде, чем оно успело оформиться в мысль, я опустился в седло и сказал себе: "Это ничего не значит. Не значит, что город взят. Возможно, люди Штефана подожгли пригород. Или это сделали сами обороняющиеся, когда молдаване попробовали подступиться к стенам. Этот дым ничего не значит".

Я повторил себе это множество раз. И ещё - что Бог не мог быть настолько немилосерден и отобрать у меня сразу всех любимых мною людей. Ведь все они остались в Букурешть! Все! Значит, этот город не мог быть взят молдаванами. Не мог. А если Бог допустил это, зачем же помог мне собрать подмогу и выполнить все мои обещания? "Нет, Он не мог допустить. Не мог", - мысленно твердил я, следуя впереди войска, которое мне хотелось бросить, чтобы мчаться вперёд и выяснить, что случилось.

Разумеется, к Букурешть отправилась разведка - конный турецкий отряд, - которая вскоре вернулась с докладом. Я выслушал его, сидя в седле, окружённый пешими турецкими начальниками низкого ранга, которые помогали мне управляться с нанятым войском.

Разведчики сообщили, что действительно горит пригород. А ещё они сказали, что восточные ворота у города открыты, но нам не войти, потому что неподалёку в поле возле леса стоит молдавское войско.

- У них много коней, - доложил начальник разведывательного отряда.

- Значит, это та самая конница, которая была здесь несколько дней назад, - ответил я, - а пехота молдаван ещё не подошла.

- Мы также видели возы, - продолжал рассказывать турок. - Очень много возов. Мы думаем, они нагружены добычей.

- Это не обязательно означает, что город был взят, - ответил я, будто продолжая убеждать самого себя, что Бог не мог позволить молдаванам разом взять в плен всех людей, которые мне дороги. - Вероятно, горожане откупились от осаждавших. На возах может быть не добыча, а откуп.

Турок смотрел на меня выжидательно. В его взгляде отразился вопрос: "Так битва состоится или нет?"

И вдруг я поймал себя на том, что готов поступить так же, как в прошлый раз, когда из-за нерешительности проиграл. Предполагая, что жители Букурешть не ограблены, а откупились, я будто стремился найти предлог не нападать на молдаван.

"Если на возах откуп, значит, ни моя жена, ни мои дети, ни воспитанники, ни кто-то другой из оставшихся во дворце не попал в плен, - рассуждал я, но тут же сам спросил себя. - А если на возах добыча? Тогда всё наоборот, и если я не нападу на молдаван сейчас, то упущу последнюю возможность освободить всех".

Мне хотелось сказать разведчикам: "Добудьте мне пленника, который скажет, был ли взят город", - но я тут же одёрнул себя: "Опять ты поступаешь так же, как в прошлый раз. Тянешь время! Неужели, горький опыт ничему тебя не учит!? Ничему!?"

Я оглядел пеших турецких командиров и решительно произнёс:

- Сворачиваем с дороги направо. Дальше мы пойдём через лес. Я знаю этот лес, ведь это мои охотничьи угодья. Мы выйдем из леса и нападём на врагов. Деревья не позволят им использовать против нас конницу. Мы будем на равных. И если вы победите, то всё, что находится на возах, я отдам вам в награду.

* * *

Я вёл турецкое войско по лесной дороге, которая и вправду была мне знакома. Чёрные деревья, высившиеся вдоль обочин справа и слева, стояли так плотно, что казались стеной. Под ними всё было закрыто жёлто-бурым ковром опавших листьев, и такими же листьями была покрыта дорога, где едва просматривались две колеи от тележных колёс. Под копытами моего коня то и дело ломался тонкий ледок, покрывавший лужи в колеях, и я радовался этому обстоятельству: если лёд был цел, значит, за минувшие сутки никто не проходил тут до нас, в том числе враги.

Даже в мирное время этой дорогой пользовались нечасто, но я хорошо помнил, как однажды возвращался по ней в Букурешть с охоты, а вслед за мной и моими спутниками ехала телега, везшая две кабаньи туши. Правда, ни тот, ни другой кабан не "удостоился" чести пасть от государевой руки. В ту охоту я оказался лишь наблюдателем.

"Ещё немного и дорога повернёт налево, - вспоминалось мне, - а затем лес начнёт редеть, и где-то там будут молдаване". Вот почему, хотя нетронутый лёд в лужах говорил об отсутствии опасности, мои воины получили приказ снять щиты со спин и нести в руках, чтобы быстро загородиться, если вдруг из-за деревьев полетят стрелы. У меня уже появилась привычка ждать самого худшего, поэтому я не оказался бы удивлён, если б молдаване заметили моё войско раньше, чем я - их.

Разведчиков далеко вперёд я не посылал, ведь они, не зная местности, могли заблудиться в чаще. Порой мне казалось, что я и сам заблудился, и веду своё войско не туда, но затем на глаза попадались знакомые приметы - высоченное дерево с раздвоенным стволом, обширный горельник, заросший густыми кустами, - и это означало, что дорога верная.

Однажды я всё же позволил себе отъехать от войска достаточно далеко вперёд, и вдруг мне показалось, что в дальних кустах засели молдавские лазутчики. Я уже готовился крикнуть для острастки: "Эй, вам не уйти!", но к счастью там оказались не люди, а косули. Почти не видимые даже сквозь безлистые ветви лесных зарослей, животные всполошились и понеслись напролом прочь, а я, слушая удаляющийся треск, вздохнул с облегчением.

Меж тем моё войско уже свернуло налево вместе с дорогой, лес начал редеть, и я решился выслать вперёд конных турок - теперь не заблудятся.

- Будьте осторожны, - напутствовал я их, - ни в коем случае не дайте врагу заметить вас. Как увидите его, сразу же возвращайтесь.

Они унеслись вперёд по дороге, а я, глядя им вслед, мысленно молился: "Господи, не испытывай меня больше. Я достаточно потерял и достаточно унизился. Дай мне теперь обрести хоть что-нибудь и возвыситься над моими врагами. Я прошу это не из-за гордыни, а потому что желаю спокойной и мирной жизни. Чтобы обрести это я должен победить, должен. Помоги мне!"

Наверное, я так увлёкся размышлениями, что не заметил, как летит время. Казалось, что разведка вернулась почти сразу после того, как была отправлена.

- Господин, мы видели врага, - доложил начальник отряда.

- А враг вас не видел? - спросил я.

- Нет, - прозвучал уверенный ответ, - но нас ждут.

Мне показалось, что прозвучала полная бессмыслица:

- Что? Как это ждут? Почему, если вас не видели? Или всё же видели? Я хочу услышать правду!

Турок обиделся, что его заподозрили во лжи, но ответил с достоинством:

- Нас видели, когда мы ездили на разведку в первый раз. Согласно твоему повелению, господин, мы поехали к городу, а враги стояли рядом в поле и не могли нас не видеть. Поэтому теперь они ждут. Они отошли от леса и встали в боевой порядок.

- Но почему они думают, что нас надо ждать именно со стороны леса? - продолжал допытываться я.

- Они так не думают, - сказал начальник отряда, - они отошли от леса, но смотрят не на лес, а на дорогу, по которой мы ехали в тот раз, когда ты отправил нас к городу. Они отошли, чтобы коннице было больше простора со всех сторон.

Вскоре я убедился в этом лично. Лес совсем поредел. Меж деревьями показалось широкое поле, и на нём я увидел множество всадников, стоявших к нам боком, но ничто не мешало им быстро развернуться. Кони нетерпеливо переступали, пики всадников смотрели остриями в небо, а над этим лесом пик я увидел алое полотнище. Оно означало, что среди всадников находится сам Штефан.

Судя по всему, в центре войска - там же, где находилось полотнище, - стояли и телеги. Молдаване готовились защищать своё добро, добытое на войне.

Я велел своим людям выстроиться в пять длинных рядов, но не выходить из-под защиты леса и приготовить луки. Свою небольшую конницу, в которой едва ли набралось бы две сотни, я поставил позади, чтобы она встретила тех молдаван, которым всё же удастся прорваться сквозь ряды пеших турецких воинов.

Мне думалось, что враг, увидев нас, сразу развернётся и нападёт. Вот почему я обрадовался, когда молдавская конница пришла в движение и все головы коней, будто ворсинки на меху, когда по нему проводишь ладонью, разом повернулись. Теперь они смотрели в сторону леса, но дальше ничего не последовало. Штефан выжидал и будто дразнил - совсем как недавно, стоя на берегу потока и мысленно приглашая: "Нападай! Твоих людей ведь намного больше".

И вот то же самое повторилось в отношении моей небольшой армии, но теперь моё войско само просило нападения, а Штефан меж тем продолжал дразнить: "Тебе эта битва гораздо нужнее, чем мне. Поэтому нападай первым!" Он просто ждал, как и в тот раз.

Я решил не поддаваться на этот вызов и отдал приказ двум первым рядам своих людей выйти из леса на пятьдесят шагов, а затем как можно быстрее вернуться назад. По моим расчётам это должно было спровоцировать молдавских всадников, но Штефан как будто разгадал и этот мой замысел: конница не двигалась.

Так мы простояли друг напротив друга почти час. Скоро должны были сгуститься сумерки, и тут я увидел, что задние ряды молдавского войска двинулись в сторону Букурешть, а передние, по-прежнему обращённые в мою сторону, прикрывают им отход. Если бы я не решился напасть до темноты, Штефан просто укрылся бы в городе, понимая, что темнота даст мне преимущество, которое даже лучше, чем деревья. Деревья защищали моих воинов от удара конницы и от вражеских стрел, но ограничивали свободу передвижения. А темнота сделала бы мою пехоту почти невидимой для конницы, но не ограничивала бы в манёвре.

Поняв, что от меня ускользает последняя возможность сразиться с молдаванами сегодня, я отдал приказ моей пехоте выйти из леса и напасть. Первый и второй ряды пехоты держали в руках копья, чтобы остановить несущихся навстречу молдавских коней. Остальные шли с луками, чтобы целиться во всадников. Справа и слева пехоту прикрывала моя малочисленная конница. Шесть тысяч румынских крестьян, вооружённых кто чем и зачастую не имевших даже кожаного доспеха, я предпочёл оставить в тылу:

- Если увидите, что впереди, справа или слева нужна ваша помощь, то помогите.

"Будь, что будет, - думал я, находясь на правом крыле своего войска, - но от боя не уклонюсь".

* * *

Битва - это столкновение воли двух военачальников, повелевающих каждый своей армией. И во время битвы я чувствовал, что воля Штефана как будто железная, и она оберегает его людей надёжнее, чем металлический доспех.

На этот раз молдаване, чьё войско по-прежнему составляла лишь конница, приняли бой и ударили прямо в середину моего войска. Иначе и быть не могло, потому что если бы они попытались ударить в бок, тогда часть моей конницы, расположенная с другого бока, получила бы возможность добраться до возов, а Штефан явно стремился защитить их, во что бы то ни стало.

После первого удара пеший строй моих воинов не был прорван, но выгнулся подковой, концы которой почти сомкнулись за спинами молдавских всадников. На это я тоже рассчитывал. Надеялся взять эту конницу в кольцо. Именно поэтому следовало ударить по молдаванам справа и слева, помочь концам подковы соединиться, но вражеские всадники как будто не почувствовали удара, не чувствовали ран от моего меча или турецких сабель, а упрямо рвались вперёд, чтобы разделить моё войско надвое.

Конница, в которой много тысяч, подобна стремительной и сильной реке. Что для неё два ручейка по сотне всадников в каждом! Эти ручейки хотят течь поперёк, нарушить движение мощного потока, но вместо этого поток увлекает их, и они движутся с ним вместе, продолжая наносить и получать удары.

Я сам не заметил, как оказался уже не с краю, а в середине схватки. Более того - на границе между копьями моей пехоты и молдавским строем. Правда, большинство копий уже сломалось, а строй моей пехоты смешался. Рядов уже не существовало. Осталась лишь толпа с щитами, которая служила берегами молдавской "реке", текшей мимо, в сторону леса, но уже не так стремительно.

"Что её задерживает? - думал я. - Неужели, те шесть тысяч румынских крестьян, вооружённых по большей части косами и вилами?" Только они не давали молдаванам разорвать моё войско надвое!

Меж тем "река" молдаван буквально вдавила меня в турецкую толпу, охотно принявшую "своего начальника Раду-бея", как и полусотню турецких всадников, ещё способных сражаться.

Я вдруг понял, что если исчезнет то, что служит плотиной где-то там, дальше по течению, то вот эти самые всадники, которые сейчас движутся мимо, повернутся и навалятся на турецкую толпу, и она не выдержит.

Собрав остатки конницы, я ринулся в сторону леса:

- Ударим врага в лоб! - но когда я уже подъезжал к тылу своего войска, из леса выбежал человек и, размахивая руками, кинулся мне наперерез.

Я даже не сообразил, что бегущий хоть и препоясан мечом, но меч находится в ножнах, то есть на меня не собираются нападать. Вот почему моя рука с мечом, с начала битвы уже успевшая нанести немало ударов, готовилась нанести ещё один, если бегущий попытается ухватить меня за ногу или повиснуть у меня на стремени.

Для меня существовала только одна цель:

- Не дадим врагу прорваться!

И вдруг я услышал отчаянный крик:

- Государь! Государь, куда ты!? Это же я! Государь!

Мелькнуло знакомое лицо с чёрными усами. Человек опустил руки, как видно уже не надеясь меня догнать.

Я повернул коня и перевёл его с галопа в шаг:

- Стойка? Ты?

Турецкие конники, ехавшие за мной, также остановились, а человек, чьё лицо показалось знакомым, снова побежал ко мне и, тяжело дыша, ухватился за моё стремя:

- Да, государь.

- Что ты здесь делаешь? - спросил я, но тут же понял: есть вопросы более важные. - Нет, погоди. Скажи: город взят?

- Увы, государь. Взят.

- Но как же так случилось? Ты обещал, что продержишься пять дней! - гневно закричал я.

- Я и сам думал, что продержусь, - Стойка склонил голову. - Государь, когда ты уехал, на следующее утро явился Штефан, а с ним ещё конница. Много. Было четыре тысячи, а с ним пришло ещё пять. И Штефан начал штурм. Сделал таран и начал ломиться в восточные ворота. И ничто не могло его остановить: ни стрелы, ни горящая смола, ни пушки. От всего этого пригород загорелся, а Штефану хоть бы что. Ворота он таки проломил, а затем вся конница хлынула в город, захватили дворец. Жену твою захватили, дочь... - рассказчик на мгновение запнулся, - но твоих сыновей я сберёг. Мы перелезли через дворцовую стену там, где она выходит к реке. И слуги-греки твои с нами. Перелезли, сели в рыбацкие лодки и уплыли, а затем скрылись в лесу. Коней у нас не было, поэтому мы решили дождаться, когда ты вернёшься и подойдёшь к городу.

- Значит, мои сыновья с тобой? - спросил я уже спокойнее.

- Да, - сказал Стойка. - А сейчас твои слуги-греки за ними присматривают.

- Хорошо. Береги моих сыновей, а мне надо закончить битву, - сказал я.

Стойка посмотрел на меня как на безумца:

- Государь, ты разве не слышал, что я тебе сказал? Там девять тысяч отборной конницы! Она хоть и была потрёпана, когда брали город, но Штефан за минувшие три дня привёл её в порядок. Девять тысяч конницы, государь! А у тебя сколько людей? Двенадцать тысяч?

- Девятнадцать! Было. Когда начинал битву.

- Пехоты? - с грустью спросил Стойка и продолжал смотреть как на безумца: - Государь, всё равно этого мало. Ты не выстоишь против такой силы. Эх, если б я успел предупредить тебя раньше!

- Но ты же сам говорил, что победа над молдаванами возможна, пока не подошли их пешие полки! - воскликнул я. - А теперь говоришь, как трус! Что с тобой стало!?

- Государь, - Стойка снова склонил голову, - когда я говорил тебе про победу, то не думал, что к тем четырём тысячам может добавиться ещё пять. Я думал, что придёт ещё две. Ну, три. Это семь. Как-нибудь одолеем, думал. Но девять... нет, государь. Не губи себя, - он отпустил стремя и резким внезапным движением вцепился в повод моего коня. - Если тебя убьют или пленят, что я твоим сыновьям скажу? Я обещал им, что приведу тебя.

- А как же мои жена и дочь? - спросил я. - Мне их бросить? Они ведь там, где возы, к которым Штефан меня не подпускает? Верно?

- Думаю, да, - сказал Стойка. - Но, может, он их отдал Басарабу Старому, который сейчас в городе, в твоём дворце, твою корону примеряет... Государь, даже если чудо случится, и молдаване тебя не разобьют, ты их конницу тоже не рассеешь. Возы не отобьёшь. И город не вернуть. Так что придётся за твою супругу и дочь платить выкуп. Как ни крути, а придётся. А если ты погибнешь или в плен попадёшь, кто же об этом договариваться станет? Кто, если не ты?

Ответить я не успел, потому что турецкие всадники, которые до этого стояли и терпеливо ждали, чем закончится моя беседа с боярином, вдруг пронеслись куда-то мимо в сторону леса.

Я оглянулся и взвыл от досады. Дело было проиграно. Прямо на меня мчалась молдавская конница, которая прорвала последнюю преграду, состоявшую из румынского шеститысячного ополчения. Вернее, она неслась не на меня, а вслед моим воинам - и туркам, и румынам, бежавшим прочь.

Стойка выпустил повод и одним махом вскочил на круп моего коня. В его голосе слышалось не столько беспокойство, сколько удовлетворение:

- Государь, спасай себя. И меня спасай. А то оба в плен попадём. Кто же тогда о твоих сыновьях позаботится? Греки твои, конечно, слуги хорошие... Но что они могут одни-то?

* * *

Уже почти стемнело, когда мы со Стойкой добрались до охотничьего домика, затерянного в чаще. Жилище было сложено из бруса, с годами посеревшего, а крышу из дранки давно уже покрыл мох, так что издалека это строение могло остаться незамеченным для тех, кто не знает, куда смотреть и что искать. Да и тропа к домику почти терялась среди деревьев. Если не знать, что она есть, заметишь только если ты опытный охотник и следопыт.

Утром, будучи безлошадным, боярин проделал весь путь от домика до края леса пешком за шесть часов. На коне мы добрались за три, но не это меня удивило, а то, как в такой глуши можно было узнать, что начинается битва.

- Как ты узнал, что идти к городу надо именно сегодня? - спросил я, чуть оглядываясь назад, потому что собеседник по-прежнему сидел позади и даже не думал слезать. - Как ты узнал?

- Тебе поверил, государь, - невозмутимо отвечал Стойка. - Ты сказал, что вернёшься через пять дней, и я пришёл к Букурешть через пять дней после твоего отъезда. Жаль только, что мы с тобой немного разминулись. Я вышел из леса с другого края, а когда увидел твоё войско, поспешил к тебе, но не успел. Битва уже началась.

Мне не удавалось сохранять такую же невозмутимость:

- А, по-моему, это чудо, что мы с тобой всё же встретились сегодня. К примеру, я мог бы вернулся раньше.

- Раньше? Раньше ты бы никак не успел, государь. А если б на денёк попозже, то я бы подождал на окраине леса, - всё так же невозмутимо сказал боярин и указал на очередной ориентир. - Теперь вон к тому дубу, а затем направо.

Когда мы наконец подъехали к домику, дверь распахнулась и навстречу с криками: "Отец! Отец!" выбежали Мирча и Влад. Я едва успел ссадить Стойку и сам спешиться, как мои сыновья, со всего разбегу налетев на меня, прильнули ко мне, обняли - один с правого боку, другой с левого.

И опять не прозвучало упрёков. К примеру за то, что Букурешть был взят, ведь за несколько дней до этого я уверял детей, что врагам он не достанется. Значит, уверения были ложью, но Мирча и Влад уже забыли об этом. И за проигранную битву не упрекали, хотя мой внешний вид явно говорил о поражении.

Лишь через минуту, чуть отстранившись, сыновья заметили, что кольчужные рукава моего юшмана во многих местах порваны, на шлеме вмятины, а металлическая вставка на груди покрыта бурыми брызгами.

- Отец, а ты сам не ранен? - осторожно спросил Мирча.

- Кажется, нет, - ответил я, прислушиваясь к своему телу, которое ныло во многих местах, но это были лишь ушибы.

- Значит, ты хорошо дрался, - заключил Влад. - Помнишь, что нам дядька говорил? (Он имел в виду наставника по воинскому делу, который занимался и со мной.) Говорил, что защищаться - сложнее, чем нападать.

Вспомнив весь свой военный опыт последних месяцев, я подумал: "Он прав. Защищаться и вправду сложнее".

А ещё мне подумалось, что в прежние времена в моей голове было столько глупых мыслей! К примеру, как отец может всерьёз желать, чтобы его дети умерли, не дожив до взрослого возраста! Я желал этого, потому что не знал, что значит терять детей. И вот чуть не потерял их.

Я снова притянул сыновей к себе, обнял, по очереди поцеловал в макушки и так бы и стоял, наверное, если б мои слуги-греки, тоже вышедшие навстречу господину, не напомнили, что надо идти в дом, снять доспехи, умыться, поесть.

Вместе с ними вышел и хозяин жилища, лесник, который с поклоном сказал, что рад видеть государя целым и невредимым.

На ужин была мамалыга и вяленая оленина, очевидно, из запасов лесника. Стойка и мои сыновья, сидя со мной за столом, увлечённо рассказывали как выбирались из Букурешть, а мои слуги-греки и хозяин домика сидели поодаль и слушали. Хозяин молчал, а слуги иногда вставляли несколько слов.

Увы, ничего нового я не услышал. Ни о судьбе Марицы и Рицы, ни о судьбе моих воспитанников и воспитанниц, ни о судьбе Милко, о котором решился осторожно спросить у слуг, знавших, почему я спрашиваю. Даже о судьбе моих бояр, оставшихся в городе, ничего не было известно.

- Ясно одно, - наконец произнёс я, - надо мне ехать к султану и просить у него новое войско. Никополский бей мне больше помощи не даст, да и зол он будет за то, что его войско вернётся к нему поредевшим и без добычи. Только вот, как ехать, не знаю. Конь всего один. Из одежды - только то, что на мне. Да и денег на дорогу нет. Наверное, сначала придётся добраться до Брэилы. Надеюсь, там всё ещё государь - я, а не Басараб Старый. На брэильской таможне должны скопиться деньги от недавно взятых пошлин. Возьму, сколько есть, и поеду к султану.

- О деньгах не беспокойся, - внезапно заулыбался Стойка, затем полез куда-то под лавку, а через несколько мгновений на стол с характерным звоном тяжело плюхнулись два небольших мешка из прочного алого бархата.

Я сразу узнал эту ткань. В таких мешках хранилась золотая часть моей казны. По пять тысяч золотых в каждом мешке.

- Прости, государь, что больше не унёс, - с напускной печалью произнёс Стойка. - Тяжёлые они, а убегать надо было поскорее. Да и у меня всего две руки. Схватил да и побежал. А если б даже всё смог унести, то неизвестно, что лучше. Ведь Штефан и Басараб, когда Букурешть осаждали, надеялись казну твою захватить и если б не захватили или обнаружили слишком мало, сильно бы рассердились, стали бы твоих людей пытать: "Где казну спрятали?" А так довольны должны быть. Пусть подавятся этим золотом! - последняя фраза прозвучала уже не с напускной печалью, а искренней злостью.

- Благодарю тебя, Стойка, - я обрадовано посмотрел на боярина. - Золотом очень ты меня выручил.

Мелькнула мысль, что часть золота придётся всё же отдать никополскому бею, чтобы не держал на меня зла. Об этом я собрался сообщить Стойке, но тут в разговор вмешались Мирча и Влад:

- Отец, а мы поедем с тобой к султану? Ты возьмёшь нас с собой?

Они спрашивали с воодушевлением. Им было очень любопытно посмотреть на другую страну и чужеземного правителя, но я вздрогнул, услышав это, как будто получил удар в спину, а мой ответ прозвучал намного резче, чем следовало:

- Нет. Нечего вам там делать.

Именно тогда я вдруг осознал то, над чем прежде почему-то не задумывался. Ни за что, ни при каких обстоятельствах я не должен показывать своих сыновей султану. И даже если Мехмед сам повелит мне привезти их ему, я ни в коем случае не должен исполнять этого повеления. Лучше умереть, чем исполнить, потому что у меня не было ни малейших сомнений в том, как султан посмотрит на этих детей. Он увидит их красоту и почувствует желание, и решит удостоить "особой милости", которую я называл милостью лишь в насмешку.

- Отец, но почему? - удивлённо начал Мирча.

- Потому что я сказал. И не проси. Никогда вы в Турцию не поедете.

* * *

Самое ужасное в моём нынешнем положении заключалось в том, сыновья находились в опасности. В Турцию я их взять не мог, но и в Румынии оставить было негде. Лесной домик мог служить прибежищем разве что на несколько дней, а я, отправившись к султану просить войско, мог задержаться при дворе на несколько месяцев, пока Мехмед хоть что-нибудь решит.

В итоге я принял половинчатое решение, хотя и оно казалось опасным. Сыновья должны были остаться в крепости Джурджу под присмотром Стойки, а мне со слугами-греками предстояло ехать в Истамбул, чтобы позднее забрать сыновей на обратной дороге, когда приведу войско.

Стойка, конечно, удивился, почему надо сделать именно так, но мне удалось найти для него убедительное объяснение:

- Я не хочу брать детей с собой, потому что султан может не отпустить их обратно, а оставить жить при своём дворе. Мой отец однажды оказался вынужден оставить туркам меня и моего старшего брата как залог. Мы с братом были детьми, и нам плохо жилось вдали от дома. Мы провели в Турции не один год. А теперь султан может вспомнить о той истории и решить, что я должен поступить со своими детьми так же. Он может решить это очень легко, а я ничего не смогу возразить. Поэтому лучше не напоминать. Лучше оставить Мирчу и Влада под защитой никополского бея, хоть он и зол на меня.

Никополский бей, который с нетерпением ждал в Джурджу вестей о моём походе, действительно оказался очень разозлён, когда узнал, что поход закончился плохо, а из тринадцати тысяч воинов уцелело всего восемь. Он узнал об этом ещё до моего приезда, поэтому встретил меня весьма холодно, однако мешок с золотом вместе с моими глубочайшими извинениями быстро вернул ему доброе расположение духа.

- Хорошо, Раду-бей, - согласился турок, - пусть твои сыновья погостят у меня. Я позабочусь о них, как будто это мои собственные дети.

Мне хотелось верить, что я принял верное решение, и что в итоге всё будет хорошо, поэтому весьма обрадовался одному событию, которое могло стать предвестником удачи.

Двое моих молодых слуг-греков, которые сопровождали меня во время бегства из румынской столицы, а затем - в походе на столицу, внезапно нашлись в Джурджу, целыми и невредимыми, с конями и со всеми моими вещами. Когда молдавская конница разбила собранное мной турецко-румынское войско, эти двое, находясь на опушке леса, вовремя поняли, что надо спасаться. Они не знали, где меня искать, поэтому поехали в Джурджу, надеясь, что я рано или поздно объявлюсь там или появятся новости обо мне.

- Как же хорошо, что я вас нашёл! - вырвалось у меня при виде знакомых лиц. - Так надоело терять!

А эти двое слуг в свою очередь были рады, что нашёлся не только я, но и их старшие товарищи. Вся моя греческая челядь за много лет успела настолько сдружиться между собой, что вела себя как кровная родня. Я даже немного досадовал, что двое нашедшихся слуг мне лишь поклонились, а со своими товарищами обнимались, вместе смеялись от радости и чуть ли не плясали.

Наконец они заметили, что господин никуда не ушёл и продолжает смотреть на них, а я, чтобы не получилось неловкого молчания, произнёс:

- Надеюсь, вы также будете рады, узнав, что теперь все вместе должны сопровождать меня в Истамбул.

* * *

Я переправился через Дунай в первый день декабря. Будто знаменуя начало зимы, с неба сыпалась снежная крошка, но на земле этого снега почти не было заметно. Он терялся в жухлой траве, а вот на реке оседал на маленьких льдинках, плывших по течению, и Дунай, чья вода из-за ненастной погоды совсем потемнела, казался пёстрым.

В декабре нечего было и думать о том, чтобы лошади во время переправы плыли сами, но никополский бей дал мне кораблик, на котором обычно путешествовал по реке, и на нём мы смогли переправить всех лошадей и поклажу в два приёма. Услуги румынских рыбаков не потребовались.

Никогда прежде я не ездил в Истамбул в это время года, поэтому даже знакомая дорога казалась мне чужой, и не покидало чувство, что в самом Истамбуле мне не будут рады.

На постоялом дворе в Велико Тырново я остановился в тех же комнатах, что и всегда, но теперь не испытывал никакого удовольствия при мысли о том, что скоро приму горячую ванну и стану "наводить красоту".

Вместо этого были странные опасения: "Каждый год, когда ты возвращаешься в Турцию, твои слуги стараются сделать тебя похожим на прежнего, юного красавца Раду, и с каждым годом эта задача всё труднее. А получится ли у них хоть что-то в этот раз?"

Последний раз, когда я смотрел на своё отражение, мне совсем не понравилось то, что я увидел, поэтому теперь перед погружением в бадью я даже не стал заранее смотреться в зеркало, велев слугам:

- Сделайте всё, как обычно. Сбрейте мне усы и удалите все лишние волосы.

Один из молодых слуг напомнил:

- А седые волосы на голове?

Я досадливо скривился:

- Тоже. Надеюсь, после этого не облысею.

Показались такими смешными собственные недавние рассуждения о том, что ответить султану, если опять велит делить с ним ложе, "провести вместе ночь любви". Всего два с половиной месяца назад, в сентябре, думалось, что мне всё это настолько опротивело, что я, даже сознавая последствия, могу сказать: "Нет, повелитель". А теперь пришла другая мысль: "Не беспокойся, Раду. Мехмеду теперь даже в голову не придёт, что такого старика как ты можно использовать для утех".

В этот раз слуги как-то очень долго трудились надо мной, но, судя по всему, не зря. Кожа рук и ног, теперь лишённая волос, стала как будто мягче... А что же лицо? Я попросил зеркало, но увы - оттуда на меня смотрело хоть и безусое, но совсем не юное лицо. Тщательно выбритая, но лишённая юношеской свежести кожа щёк. Около углов рта горькая складка, а в глазах, окружённых лучами морщин, такой груз печали, которого у молодых людей не бывает.

Я попытался улыбнуться так, как собирался улыбаться султану при встрече, и полагал, что улыбка сделает меня моложе, но в Истамбуле Мехмед, взглянув на меня, воскликнул:

- Что случилось, Раду? Я не видел тебя год, но за это время ты постарел так, будто тебе уже сорок лет!

"Благодарю за заботу, - мысленно проворчал я. - Хорошо, что приём проходит в личных покоях султана, где никого нет, а не в тронном зале, где полно народу. Хорошо, что придворные не слышат этих рассуждений о том, как стар Раду Красивый. А то бы все смеялись".

Разумеется, вслух ворчать не следовало, а лишь вздохнуть:

- Ах, повелитель! Я столько пережил и на тебя возлагаю свои последние надежды. Я пришёл молить о помощи.

* * *

Казалось, султана так поразило моё постаревшее лицо, что он просто не мог перестать рассуждать о том, как быстротечно время.

Услышав о моей неудачной войне с молдаванами, Мехмед сказал, что подумает о том, как мне помочь, а пока я должен остаться у него в гостях как друг - например, сегодня разделить с ним позднюю трапезу:

- Я так долго не говорил с тобой. А твоё лицо напомнило мне, как быстро летят дни. Давай поймаем в силок хотя бы несколько часов, посадим их в клетку и не дадим улететь так просто.

И вот, в тот же вечер попивая подогретое вино, султан продолжал говорить о времени, допытываясь у меня:

- Признайся, Раду, ты часто задумывался о том, что время уходит?

- Чьё время, повелитель? - в свою очередь спросил я. - Твоё время утекает гораздо медленнее, чем моё. Сколько лет пройдёт прежде, чем кто-то назовёт тебя старым? А меня уже называют.

Мехмед отпил из своей чаши, а затем задумчиво посмотрел в неё, будто хотел поймать своё отражение:

- Хасс Мурат судил так же. Незадолго до того злосчастного похода спросил: "А через пять лет ты будешь меня любить?" Я ответил, что буду. Тогда Хасс Мурат спросил: "А через пятнадцать?" Я рассмеялся и сказал, что через пятнадцать лет стану стариком с седой бородой, и что ему будет всё равно, люблю ли я его, а Хасс Мурат ответил: "Нет, потому что через пятнадцать лет мы оба станем стариками". Я удивился, ведь он казался мне таким юным, а теперь понимаю. Через пятнадцать лет ему было бы столько же, сколько тебе сейчас. И он задумывался об этом...

Мне опять стало неприятно оттого, что мне вот так прямо говорят, что я - старик, а султан внимательно посмотрел на меня и вдруг с вызовом произнёс:

- Признайся, тебе ведь совсем не жаль его? Ты рад, что он умер?

Судя по всему, Мехмед начинал пьянеть, раз задирается, но за много лет мне удалось достаточно хорошо изучить его характер, чтобы понимать: моё нарочитое спокойствие лишь распалило бы его гнев. Поэтому следовало показать, что меня задели такие вопросы, и я позволил своему голосу дрогнуть:

- Хасс Мурат ничего дурного мне не сделал, хоть и не оказал ни одной услуги, за которую я мог бы быть благодарным. Он был юн, когда моя юность уже закончилась. Мы были как молодая и старая луна. Когда молодая луна всходит на небо, старой уже давно нет. Разве эти две луны ненавидят друг друга? Только вот беда, повелитель: на твой небосклон никто не всходит дважды. Если уж одна луна скрылась с глаз, то в следующий раз будет другая. Чему мне радоваться, если мне никогда не взойти на твой небосклон во второй раз? Я могу лишь спросить тебя: кто будет следующим?

Последний вопрос я задал с нарочитой горечью, а Мехмеду именно это и было нужно. Он улыбнулся и, подавшись вперёд, примирительно похлопал меня по плечу:

- Ай, мой друг, не обижайся, - но я сделал вид, что не могу успокоиться:

- И почему бы мне не пожалеть несчастного? Он пробыл на небосклоне гораздо меньше времени, чем я. Всего несколько лет. Я удачливее его, а удачливый охотно жалеет тех, кому повезло меньше.

Это я тоже произнёс с горечью, поэтому Мехмед ещё шире улыбнулся. Он будто пиявка, которая высасывает дурную кровь, напитался моими горестными мыслями, и стал доволен, благодушен:

- Прости, что заподозрил тебя в дурном. Причина не в тебе. Ты же знаешь, как я ценил Хасс Мурата. Как красив он был! И умён не по годам! Я бы завоевал город Константиноса за один день, если бы кто-нибудь предсказал мне, что этот красавец станет моей наградой за завоевание. Он был сокровищем. И вот его нет. Я печалюсь и чувствую, что одинок в своей печали. Кто меня утешит?

"Судя по всему, не тот, кто сейчас пьёт с тобой", - подумал я, а вслух проворчал:

- Как султан может быть одинок?

- Может, может, - покачал головой Мехмед. - Моё время тоже уходит. С годами находить возлюбленных, которые были бы искренни со мной, всё труднее. Вот, к примеру, Жиго.

- Жиго?

- Тот, с кем я часто играл в нарды на пирах. Ты видел его.

Султан имел в виду юного боснийского принца, которого звали Жигмонд. Тот, кого я и сам прочил в возлюбленные султана, когда узнал, что Хасс Мурат умер.

- Он разочаровал меня, - меж тем продолжал Мехмед. - Он оказался из тех, кто никогда не признается в своей двойственности даже самому себе. Он так любил шутить о том, что я мог бы с ним сделать. Когда проигрывал в нарды, говорил "ты взял надо мной верх", "ты мне задницу надрал". И ему было неприятно, когда я восхищённо смотрел на чью-то красоту. Я видел этот его взгляд, полный ревности.

Моя голова начала кружиться от выпитого вина, поэтому следовало отставить чашу, чтобы не потерять нить рассказа.

- Когда был жив Хасс Мурат, я думал, что Жиго просто боится его, потому что не искусен в интригах, - меж тем говорил султан. - Жиго всегда был прост и прям, как воин, а не лукав, как придворный. Я думал: "Ладно, посмотрим, что из этого выйдет". Но даже тогда, когда сама судьба устранила соперника и к моему сердцу открылась прямая дорога, Жиго не предпринял ничего, чтобы прийти к цели и стать хозяином моего сердца.

- И это говорит тот, кого прозвали Завоеватель? - удивлённо спросил я. - Почему же Завоеватель сам не дошёл до цели, а лишь ждал, как ждёт осаждённая крепость?

Мне стало очевидно, что выпито слишком много. Моя речь стала уж слишком смелой и развязной, но Мехмед, выпивший столько же, этого не заметил, да и его речь стала подобна моей.

- Ошибаешься, - сказал он. - До цели я дошёл, потому что однажды Жиго прямо в моём присутствии напился на пиру до беспамятства. И мне подумалось, что он сделал так нарочно, чтобы победить свою стыдливость. Поэтому я велел отнести его в свои покои. Он оставался почти в таком же беспамятстве, когда я делал с ним всё то, о чём давно помышлял. Но утром этот юноша так на меня посмотрел, как будто я разбойник и как будто я украл то, что мне не собирались отдавать. А зачем же тогда было напиваться? Ведь Жиго знал обо мне всё с самого начала. Зачем же тогда было шутить так смело? И зачем так ревниво смотреть? Он разочаровал меня, ведь я привык, что мою любовь ценят...

"Ты привык, что тебя обманывают более искусно, - мысленно возразил я. - А ещё ты привык думать, что султана все должны желать, поэтому не веришь, что юноша, имеющий особые склонности, тебя не желает".

Теперь стало ясно, что боснийский принц шутил не просто так, но этими шутками он стремился скорее подбодрить себя, а не раззадорить Мехмеда. Юноша с самого начала понимал, что соитие с султаном неизбежно, но вместо того, чтобы оттягивать, решил приблизить неприятную минуту и рассуждал о ней так, как будто всё уже случилось. Что касается вина, то оно и впрямь помогало победить стыдливость... или отвращение. А что до ревнивых взглядов, то здесь Мехмед выдавал желаемое за действительное. Я ещё в прошлом году, во время пиров сидя недалеко от султана, видел эти взгляды. А теперь подумал, что их можно было истолковать скорее как недовольные: "Кто там ещё преграждает мне дорогу, когда я почти переборол себя?"

Лишь в одном Мехмед был прав: боснийский принц оказался слишком прям и прост. У него не получилось притвориться счастливым, поэтому он не смог получить за свою покорность высокую плату.

Ах, как хотелось мне рассказать Мехмеду о своих догадках! Но вместо этого я лишь изобразил удивление:

- Что же это за глупец? Неужели он не понимал, что имеет возможность возвыситься. Ты мог бы сделать его придворным высокого ранга или дать в управление Боснию, как дал мне мою страну.

Султан вместо ответа молча протянул мне чашу, в которую следовало налить ещё вина, а я задумался над тем, что чайнички для вина придуманы очень удачно. Даже, когда руки не очень хорошо слушаются, из чайничка ничего не прольёшь. Жаль, что их использовали только для подогретого напитка - в них он медленнее остывал, - а для обычного вина всё же использовались кувшины.

Я напился и не заметил этого, а теперь стремился притвориться хоть немного трезвым. Интересно, если бы Мехмед повелел мне выйти, смогли бы мои ноги это исполнить? Возможно, они подогнулись бы, как только их обладатель попытался бы встать с возвышения, заваленного подушками, и пришлось бы звать слуг.

- Я ещё несколько раз давал ему повеление прийти ко мне, - наконец произнёс Мехмед, - и он покорялся, но с каждым разом разочаровывал меня всё сильнее. Ему же нравилось! Я знаю! Но он вёл себя так, будто делает мне одолжение, поэтому теперь я не хочу приглашать этого неблагодарного. Моё желание угасло, осталась одна досада.

- Это печально, повелитель, - сказал я, а Мехмед продолжал:

- Кто излечит меня от этого? Кто заставит вспомнить о радостях любви?

Султан смотрел на меня и в то же время сквозь меня. То есть я для него не был тем, кто может помочь ему "вспомнить". "Так и есть, Раду, - подумалось мне. - Мехмед даже мысли не допускает, что такой старик как ты может быть не только собеседником".

Ощущение, когда тебя не замечают, было не из приятных, поэтому я нарочно обратил на себя внимание вопросом:

- А как же пажи?

- Покорны, - усмехнулся Мехмед, а затем задумчиво положил голову на руку. - Такого как Хасс Мурат больше не будет. Он был так красив, а манеры его были так изящны!

"А ведь Хасс Мурат и впрямь начинал как простой паж", - подумалось мне, после чего пришло воспоминание о другом паже, тоже красивом, с изящными манерами, которого любил Ахмед-паша.

Спрашивать о нём не следовало, ведь воспоминание могло оказаться неприятным для султана, но я не смог удержаться:

- Кстати, а чем закончилась та история с сокольничим, из-за которого так обезумел Ахмед-паша? Неужели сокольничий сейчас в Бурсе?

Мехмед засмеялся, показывая, что воспоминание ему приятно:

- Нет, он здесь, при моём дворе. С чего бы ему быть в Бурсе? Как может юноша, не имеющий склонностей, оказаться благосклонным! Но хорошо, что ты вспомнил. Я расскажу тебе, и ты тоже увидишь, насколько прав я был. Так вот Ахмед-паша, когда узнал, что этот красавец станет сопровождать его в дороге, совсем обезумел. В пути с утра до вечера громко читал ему свои стихи о любви, прямо к нему обращаясь. Все смеялись, а красавец уже порывался развернуть коня и мчаться прочь, лишь бы ничего не слышать, но не мог нарушить моё повеление.

Я с грустью сознавал, что это очень похоже на правду. Именно так и должен был вести себя юноша, не имеющий склонностей, но ставший предметом упорных ухаживаний.

- Однажды на привале, - продолжал Мехмед, - он подошёл к Ахмеду-паше и сказал, чтобы тот перестал читать стихи. Ахмед-паша ответил, что бесполезно приказывать безумцу "перестань". Тогда юноша ударил его кулаком в лицо, и Ахмед-паша упал, но тут же сказал, что удар от возлюбленного - награда, которую хочется получать ещё и ещё. В итоге наш красавец накинулся на Ахмеда-пашу и чуть не задушил. Еле удалось оттащить. И плевался, и кричал: "Я убью тебя! Убью! Ты позор рода человеческого!"

- А что Ахмед-паша? - спросил я.

- Он притих, - Мехмед совсем развеселился. - Оставшийся путь до Бурсы проехал молча. А я, конечно, исполнил обещание и наградил своего пажа, когда тот вернулся в Истамбул. Я дал ему новую, более высокую, должность. И велел, чтобы тот женился поскорее. У него наверняка будут очень красивые дети.

При упоминании о детях я вздрогнул. Ведь ясно было, почему Мехмеду хотелось, чтобы дети пажа оказались красивы. Султан думал, что когда-нибудь, возможно, получит от них то, что не получил от их отца.

Помнится, Мехмед в своё время озаботился и моей женитьбой. Сам нашёл мне невесту, которая приехала ко мне из далёкой Албании. Почему ему было не всё равно, холост или женат новый румынский правитель? Получалось, что затевалось это затем же - из-за детей. В расчёте на то, что мои дети окажутся красивы.

Я так переменился в лице, что это заметил даже пьяный Мехмед:

- Что с тобой, Раду?

Пришлось соврать:

- Кажется, я выпил слишком много, повелитель. Мне нехорошо.

- Тогда выйдем на балкон. Это освежит твою голову, - предложил Мехмед и, сделав попытку встать, громко захохотал: - Нет, не выйдем. Я и шага сделать не смогу. Лучше позову слуг, чтобы они растворили здесь окна. Если мы не можем выйти туда, где царит ночная свежесть, пусть эта свежесть придёт к нам!

* * *

Декабрьские дни коротки, но в Истамбуле они тянулись невыразимо медленно. Это была первая за долгое время поездка, когда мне не хотелось окунаться в турецкую придворную жизнь. Хотелось скорейшего возвращения в Румынию!

Раньше, когда я привозил дань и оставался погостить во дворце, то грустил, что не могу остаться чуть подольше, а теперь мне не сиделось на месте. Если не требовалось присутствовать на пиру, охоте или прогулке султана, я уходил, почти убегал в город, говоря слугам: "Если спросят, скажете, что ваш господин ушёл в храм".

На самом же деле я шёл на берег бухты Золотой Рог и смотрел на противоположную сторону - туда, где над синими волнами бухты возвышались ряды домиков из белого камня, крытые черепицей. Это была Галата, христианский квартал - единственный кусочек христианского мира в этом городе, с каждым годом всё более похожем на мусульманские города.

В декабре, даже в ясную погоду тот берег был окутан голубоватой дымкой, а если туман становился гуще, Галата и вовсе казалась прекрасной иллюзией. Но особенно прекрасной она делалась на закате, когда небо розовело, а солнце освещало золотыми лучами лишь верхние части зданий, оставляя почти весь берег в тени. Россыпь золотых монет, сверкавших сквозь туман - вот, как это выглядело, и пусть я никогда особенно не любил золото, но зрелище казалось волшебным. "Это призрак прежней Византии, богатой и могущественной, которой уже давно нет, - думалось мне. - Её место заняла другая держава, от которой я теперь всецело завишу".

Следовало дождаться, пока султан примет решение, а тот не торопился, и это означало, что мне вряд ли удастся вернуться домой к Рождеству.

Даже не верилось, что Рождество наступит уже скоро, ведь в Истамбуле хоть и стало холодно, но не было снега, а трава и большинство деревьев оставались зелёными. "Румынию уже давно всю завалило, а здесь ни снежинки", - думал я и представлял, как мои сыновья, стоя на крепостной стене Джурджу, смотрят на падающий снег, на Дунай, по которому плывут уже довольно большие льдины, а затем оба бросают взгляд на турецкую сторону реки.

Получалось, что и моим сыновьям придётся встречать это Рождество в турецкой крепости, а не дома, но даже если бы они встретили его в Букурешть, всё равно было бы не так, как прежде. Ведь Марица и Рица, судя по всему, находились в Сучаве.

"Марицы не будет, - думал я, - и она не всполошит весь дворец, готовясь к празднику. И в канун Рождества дети не пойдут по боярским домам колядовать, ведь Рицы не будет, а без неё Мирча и Влад вряд ли захотят. Разве что мои воспитанники, с которыми они в прежние годы всегда ходили, уговорят их".

Вспоминая своих воспитанников и воспитанниц, я впервые подумал, что, может, зря заботился о них сам. Ведь после того, как Штефан ворвался в Букурешть, не известно, что с ними стало. А вдруг с кем-нибудь из них случилось непоправимое?

Одиннадцать лет назад, когда всё только начиналось, у меня была уверенность, что во дворце детям будет лучше, чем при монастырях. Но то моё решение могло оказаться опрометчивым, как и многие решения, принимаемые мной. "Надо было сразу распределить их по монастырям, - размышлял я. - Мальчиков - в ближайший мужской монастырь, а девочек - в женскую обитель. Там им всем жилось бы спокойнее и безопаснее, хотя, возможно, скучнее и труднее".

При мысли о монастырях вспомнился Милко. Я ведь до сих пор не знал, что с ним. А могло случиться всякое. К примеру, Басараб, теперь хозяйничавший в моём дворце, мог услышать от кого-нибудь, что Милко исполнял при мне обязанности личного секретаря и, значит, был посвящён в некие тайны, которые есть у всякого государя. Что если бы Басараб захотел узнать их? К примеру, стал бы спрашивать, не припрятано ли у меня где-нибудь золото на чёрный день, а ведь Милко этого не знал. Он хранил совсем другую тайну. Что если бы его запытали до смерти, ожидая от него признаний, которые он не мог сделать?

"Зачем я забрал его из монастыря? - думалось мне. - Лучше бы оставил там, не принимал на службу в канцелярию и не брал на себя ответственность за его судьбу. А теперь, если с ним что-нибудь плохое случится, как я буду жить, зная, что виноват?"

Эти мысли очень тяготили меня, поэтому, присутствуя на султанских пирах, я по большей части молчал. Хотелось, чтобы за всё время пира Мехмед, беседуя с кем-то из ближнего круга, ни разу не обратился ко мне и не спросил:

- А что ты думаешь, мой друг Раду?

Не хотелось вести праздные разговоры, а хотелось поскорее получить от султана войско, пусть небольшое, и вернуться в Румынию. Но торопить султана с решением я не осмеливался.

Наконец, через неделю на одном из пиров он сам заметил, что "друг" почти всегда избегает веселья, и спросил, в чём причина.

- Ты её знаешь, повелитель, - ответил я. - Слишком много нерешённых дел осталось за Дунаем. Мои жена и дочь в плену. Мой трон занят другим человеком...

- А где же твои сыновья? - вдруг перебил Мехмед. - Они тоже в плену?

- К счастью, нет, повелитель, - ответил я, но тут же понял, что ни в коем случае не должен признаваться, где оставил их: "Если Мехмед узнает, что они на попечении никополского бея, то велит привезти их в Истамбул. Обязательно".

- Так где же они? - повторно прозвучал опасный вопрос.

Я должен был соврать. Иного выхода не оставалось, но мой обман мог очень легко раскрыться, ведь никополский бей являлся одним из подчинённых султана, поэтому риск казался очень большим.

Пожалуй, лучше всего было сказать правду, но так, чтобы меня поняли превратно:

- Они в надёжном месте за Дунаем, повелитель. Но я боюсь, как бы мои враги не добрались туда, пока я нахожусь здесь.

Разумеется, Мехмед подумал, что Мирча и Влад остались в одной из румынских приграничных крепостей или в монастыре, а новый румынский правитель может обнаружить их. Султан не понял, что надёжное место за Дунаем это турецкая крепость Джурджу, находящаяся не на турецком, а на румынском берегу реки, а враги - все, кто захочет отобрать у меня сыновей. Все! И даже сам Мехмед.

Конечно, султану такое в голову не пришло, поэтому он сказал:

- Самое надёжное место - Истамбул, поэтому в следующий раз вези их сюда, если хочешь защитить.

Он подумал, что моих сыновей надо защитить от молдавского ставленника - Басараба! Ничем другим нельзя было объяснить того факта, что почти сразу моё дело сдвинулось, и было принято решение, хоть и не очень меня устроившее. Мехмед велел мне возвращаться в Румынию, а вместе со мной отправился один из его чиновников, имеющий на руках приказ к никополскому бею. Именем султана бею повелели снова дать мне людей, но уже бесплатно, а султанский чиновник намеревался проследить за исполнением высочайшей воли.

Сказать, что бей был недоволен - ничего не сказать, но повеление он выполнил, дав мне семнадцать тысяч воинов, а Стойка, широко разнеся весть о моём возвращении, сумел собрать ещё двенадцать тысяч ополченцев.

С этими войсками мы двинулись к Букурешть, откуда Штефан уже давно ушёл. Остался только молдавский ставленник Басараб, против которого все готовы были взбунтоваться в любую минуту, поэтому тот поспешил сбежать.

Басараб бежал так поспешно, что не смог даже забрать деньги из казны и свои вещи. Он бежал, в чём был, сопровождаемый лишь несколькими слугами.

- Если б он попытался хоть что-нибудь ценное с собой прихватить, то его бы задержали и ещё неизвестно, что бы с ним сделали, - позднее объяснял мне Стойка. - Могли бы в клочки разорвать, ведь ненависть к молдаванам среди твоих людей велика. Ой, велика! И к молдавскому ставленнику - тоже. Его, может, всё равно бы задержали, но решили пожалеть. Ведь Рождество через два дня. Нехорошо перед таким праздником кровь проливать. Вот и отпустили с миром.

- Правильно, - кивнул я и даже обрадовался, что этот человек не попал в мои руки, потому что все посоветовали бы мне его казнить, и пришлось бы последовать совету.

* * *

Когда я, облачённый в турецкий доспех, во главе ополчения подтупил к Букурешть, мои бояре вышли меня встречать, а за ними шла толпа народа, приветствовавшая меня радостными криками. Митрополит тоже шёл с ними, а когда мы оказались лицом к лицу перед восточными воротами, которые не так давно таранил Штефан, митрополит торжественно возгласил, что Бог милостив, раз законный государь вернулся.

Следуя обычаю, я спешился и приложился к руке церковного иерарха, а тот сказал, что просит меня не гневаться на моих бояр, которые вынужденно присягнули молдавскому ставленнику, и что грех клятвопреступления с них уже снят. Митрополит также сообщил мне, что моя жена и дочь, к великому прискорбию, находятся теперь в Сучаве, и никак нельзя было этому помешать: митрополит увещевал Штефана как мог, чтобы тот "не поступал подобно нехристю", а отпустил пленниц, но ничего не вышло. Иерарх намекнул, что мог бы заплатить за них выкуп, но молдавский правитель отказался.

При этих словах боярин Нягу, который в прошлом напоминал мне великого визира Махмуда-пашу, кашлянул и поклонился в пояс:

- Государь, на нас вина, что не удержали город. Поэтому говорю за себя и за весь совет: если понадобятся деньги, чтобы выкупить государыню и твою дочь, мы тебе поможем собрать, сколько бы Штефан ни запросил. Искупим свою вину. Не изволь гневаться.

По очереди приложившись к моей руке, бояре почти хором спросили:

- Государь, ты же не думаешь, что мы всерьёз служили выскочке и проходимцу Басарабу? Не думаешь?

Я ответил, что не сомневаюсь в их верности и в случае нужды приму помощь, поэтому всех приглашаю во дворец, когда придёт время пировать на Рождество, дабы мы стали едины в этот светлый праздник.

Увы, своих жён боярам пришлось бы оставить дома, ведь я не мог нарушить обычай и посадить всех за один стол. Женщинам полагалось пировать отдельно, на женской половине дворца, но Марица оказалась в Сучаве, и некому было бы возглавить женское пиршество.

Услышав об этом, бояре ещё раз заверили, что помогут мне вернуть жену и дочь, а затем проводили во дворец, ещё хранивший следы вторжения, которое случилось месяц назад.

Мои воспитанники и воспитанницы встретили меня перед крыльцом, и я с огромной радостью увидел, что они почти все здесь. Только Миху и Виорика куда-то делись, и я сразу спросил о них.

- Миху и Виорика сейчас с твоей дочерью, господин, - ответила самая старшая из моих воспитанниц, Зое, которая уже почти не могла кланяться, потому что ей сильно мешал живот. - Виорика твоей дочери прислуживает, как и раньше служила, а Миху тоже при ней. Охраняет.

- Охраняет? В плену? - не понял я. - Как это?

- Миху твою дочь молдаванам в обиду не дал, - пояснила Зое. - Он и дальше будет её защищать, если что, хотя самого его поранили сильно.

- Как же так случилось? - продолжал спрашивать я.

- Твоя дочь, когда узнала, что молдаване уже во дворец ворвались, решила все свои украшения на себя надеть. Сказала, так сохраннее будут, потому что молдавские разбойники шкатулку украсть могут, а с государевой дочери ничего сорвать не посмеют, ведь государеву дочь трогать нельзя.

- Выходит, кто-то всё же посмел? - нахмурился я.

- Нет, господин, по-другому было, - возразила Зое. - Молдавские разбойники, когда в комнаты ворвались и увидели, сколько на маленькую госпожу всего надето, аж зубами заскрежетали от досады. Но один подошёл и говорит: "Снимай". Госпожа отвечает: "Нет". Тот говорит: "Снимай, а то я сам". Она говорит: "Не посмеешь". Тот к ней руку тянет, а она стоит, как ни в чём не бывало, в глаза ему смотрит и снова говорит: "Не посмеешь". Он бы и не посмел. Силу слова нашей маленькой госпожи мы все знаем, но вот Миху, который рядом стоял, не утерпел. Схватился за меч, крикнул: "Куда руки тянешь, собака!?" Молдаванин тоже за меч схватился, стали они драться, а тут и другие молдаване схватились за мечи. Я уже уследить не могла, кто кого бьёт, как вдруг слышу, что маленькая госпожа кричит: "Стойте!" Миху от этих разбойников уже две раны получил: на руке и на боку. Оно и понятно. Их много было, а он один. Да и лет ему всего шестнадцать, а маленькая госпожа как увидела, что дела плохи, кинулась между ним и этими. "Стойте!" - кричит, и они послушали. А тут сам Штефан, их государь, в комнату вошёл. Как узнал, что маленькую госпожу хотели обидеть, гневался сильно, а затем сказал, что твою супругу и дочь забирает под своё покровительство. Но обе госпожи стали просить, чтобы Миху тоже с ними был. Они боялись, что если Миху один останется, Штефановы люди, которым украшений так и не досталось, решат с ним за это счёты свести. Штефан согласился.

"Да, - подумал я не без гордости за своего воспитанника, - для Миху в дворцовой страже самое место", - а затем вспомнил, что в дворцовой страже служил также муж Зое.

На мгновение у меня всё похолодело внутри. А вдруг он погиб? И получится, что Зое, которая когда-то по моей вине лишилась родителей, теперь лишилась ещё и мужа. И опять по моей вине!

Правда, моя воспитанница не выглядела печальной, поэтому я решил спросить:

- А твой муж где? Жив?

- Жив, господин, - улыбнулась она. - Тоже поранен был в тот день, но жив. Снова тебе служить готов.

Я поцеловал её в лоб, как и нескольких других воспитанниц и воспитанников. Кого-то потрепал по плечу, кому-то просто улыбнулся и назвал по имени, а затем сказал:

- Дети мои, как же я рад, что Бог не наказывает вас за мои грехи.

"Дети" недоумённо переглянулись, как будто считали меня совсем безгрешным, и я не знал, как лучше объяснить, почему сказал то, что сказал, но тут они забыли обо мне, потому что их окликнули Мирча и Влад, которые, бдительно опекаемые Стойкой и моими слугами-греками, только что въехали во двор.

* * *

В тронном зале ничего не изменилось, но в комнатах у Марицы, Рицы, а также в комнатах моих сыновей и у меня много вещей исчезло.

- Молдаване пограбили, - разводя руками, отвечали дворцовые слуги, и даже в своей библиотеке я увидел, что шкафы с книгами были взломаны и на полках зияют пустоты.

Как и следовало ожидать, исчезли книги в самых красивых переплётах, хотя и другие - менее красивые, но редкие фолианты - тоже отсутствовали.

- Оставили мне что-то - уже хорошо, - натужно улыбнулся я, а затем вдруг услышал у себя за спиной такой знакомый голос:

- Господин...

Это произнёс Милко. Почему-то он опять был одет в подрясник, но лицо юноши светилось такой радостью, что длинное чёрное одеяние не казалось мрачным.

Я хотел обнять возлюбленного, не сразу вспомнив, что вокруг меня бояре, много слуг, поэтому следует сдержаться, и всё же правая рука успела потянуться к Милко, а тот истолковал мой жест по-своему. Он схватил мою правую ладонь и, упав на колени, горячо поцеловал её:

- Господин, - юноша посмотрел на меня счастливыми глазами и, казалось, забыл об остальных людях, - не печалься о книгах. Потери вовсе не так велики. Самое ценное спасено. Позволь, я покажу тебе это. - Он встал с колен, но не выпустил мою руку. - Правда, тебе придётся пойти со мной. Прошу тебя, позволь отвести тебя.

Я оглянулся вправо-влево, после чего сказал боярам, что благодарю за службу, и что они могут быть свободны, а сам собираюсь идти, куда меня отведут.

Милко, весь полный восторгом, отвёл меня к себе в комнатку, располагавшуюся в отдельном здании, где жили все служители канцелярии.

- Самое ценное спасено, - повторил он, залезая под кровать, и начал вытаскивать оттуда, из темноты стопки книг.

Комнатка была настолько мала, что трое слуг-греков, сопровождавшие меня, остались снаружи, и теперь заглядывали в дверной проём, чтобы посмотреть на спасённые ценности. Там оказался и Златоуст, и множество других греческих книг - даже Платон. А затем на свету очутилась пухлая папка, которую я сразу узнал, но тут же подумал: "Лучше б она пропала".

- Мне сказали, что за каждый лист в ней ты заплатил по золотому, - продолжал улыбаться Милко, стоя на коленях и протягивая мне спасённое "сокровище".

- Ты знаешь, что здесь собрано? - спросил я, принимая папку.

- Нет, - просто ответил он.

"В ней то, что когда-то мешало мне тебя любить", - подумал я, но не решился произнести вслух.

Теперь, когда моё сердце освободилось от власти Ахмеда-паши, поэзия этого человека тоже перестала влиять на меня. Раньше она указывала мне, чего желать. И мои мечты о безусых мальчиках во многом питались именно ею. Конечно, дело было не только в этом, раз подобная поэзия нашла в моём сердце благодатную почву, но как не отдаться во власть запретной мечте, если поэт, вызывающий в тебе восхищение и восторг, именует эту мечту истинной любовью.

А затем восхищение Ахмедом-пашой исчезло, и идеалы мои претерпели изменение. Выяснилось, что я совсем не хочу тосковать о безусых красавцах, и не хочу, чтобы они меня мучили, как это часто бывает в стихах. Безупречной красоте лица и жестокому сердцу я предпочёл бы добрую и чистую душу. Жаль, что Ахмед-паша сделал бы совсем иной выбор.

Казалось даже удивительным, насколько зависимым от поэта я был и не замечал своей зависимости. И удивлялся, почему моё внимание так настойчиво обращается на "малых". Раньше я проклинал себя за такие желания и спрашивал, почему с таким трудом сдерживаю это. А всему виной была любовь, ведь когда любишь, все поступки и суждения любимого кажутся правильными.

Да, любовь к Ахмеду-паше изменила меня, но по счастью отпустила, и я перестал грезить его мечтами. Для меня самого важнее был не возраст и не правильность черт, а то, как на меня смотрят. И поэтому захотелось сейчас же пойти к ближайшей печи, чтобы сжечь все эти листы, но теперь они, утратив прежнюю ценность, стали ценны по другой причине - Милко прятал и хранил их для меня. Сожжение обесценило бы усилия, поэтому мне следовало не кидать папку в печь, а прижать к сердцу.

- Благодарю за то, что берёг это, даже не зная, - произнёс я.

Милко поднялся на ноги и, мельком глянув на греков-челядинцев, шёпотом спросил:

- Мне приходить к тебе сегодня вечером?

- Конечно, - так же шёпотом ответил я. - Как начнёт смеркаться, пришлю за тобой.

* * *

Позднее, когда юноша пришёл ко мне, по привычке держа в руках письменные принадлежности, он был одет уже не в подрясник, а в один из своих кафтанов, сшитых по моему заказу, - в изумрудно-зелёный.

Когда Милко поспешно складывал то, что было в руках, на стол, я спросил:

- Почему сегодня ты встретил меня в одежде послушника? Разве ты снова собираешься в монастырь?

- Нет, - улыбнулся юноша, - но я носил эту одежду, пока Басараб был здесь. Монахи из канцелярии посоветовали мне сделать так, чтобы я ничем среди них не выделялся. А то Басараб мог спросить, почему я одет по-иному, и ему сказали бы, что я исполнял при тебе обязанности секретаря. А вдруг Басараб решил бы, что я знаю некие тайны, которые ему тоже полезно знать?

У меня вырвался вздох облегчения:

- А я всё боялся, что кто-нибудь выдаст тебя ему.

- Зачем выдавать, господин? - теперь Милко стоял передо мной, глядя мне в глаза. - Все знали, что он здесь ненадолго. Поэтому никто не собирался ему ни в чём помогать.

Он стремительно обнял меня за шею, прижался щекой к моей щеке:

- Господин, я тебя так ждал, так ждал! Если б не пришла весть о твоём скором возвращении, я бы не утерпел, ушёл за Дунай на турецкую сторону тебя искать. Каждый день думал об этом. Сидел в канцелярии, переписывал бумаги, а сам даже смысла того, что переписываю, понять не мог, потому что все мысли были о тебе. И я спрашивал себя: "Что мне делать здесь? Не лучше ли уйти?"

- Хорошо, что не ушёл, - ответил я, тоже обнимая его. - По дороге в Турции с тобой могло что-нибудь случиться.

- Но ведь путь к Святой земле тоже пролегает через турецкие земли, - возразил Милко, - и паломники как-то до неё добираются. Я бы прибился к паломникам и дошёл бы с ними до Истамбула, а если бы не прибился - дошёл бы один. Моя одежда монаха защитила бы меня. Меня бы не тронули.

"Как же мне быть? - мелькнула мысль. - Ведь если что случится, то взять Милко с собой к султанскому двору я не смогу. Мехмеду будет достаточно одного взгляда, чтобы понять, кто этот юноша для меня".

Меж тем Милко разомкнул объятия и осторожно поцеловал меня в шею, в щёку, хотел поцеловать в угол рта, но я опередил и сам поцеловал возлюбленного в губы жадным поцелуем.

Милко для меня в эту минуту стал так красив! Эта красота была той, которая бывает только у истинно добрых людей, когда в лице вроде бы ничего особенного нет, но красота проступает изнутри, и лицо как будто светится. Теперь она затмевала для меня любую другую. Если бы мне вдруг встретился красавец с идеально правильными чертами и лукавым взглядом, и сказал бы "давай, попробуй завоевать моё сердце", я бы отказался. Слишком много в моей жизни было войн! Я хотел мира, и находил желаемое в объятиях своего нынешнего возлюбленного.

Как же я соскучился по нему! Соскучился по его податливому телу, которое охотно принимало меня без особенных уговоров. Соскучился по открытому взгляду, в котором не таилось и тени лукавства. Как же хорошо, когда можно упиваться любовью, как вином, ведь от любви наутро не болит голова. Как же хорошо не просто быть с кем-то на ложе, а открыть этому человеку своё сердце. Открыть без опасения, что через несколько часов, когда страсти улягутся, можешь услышать жестокие слова, свидетельствующие, что всё недавно случившееся означает совсем не то, чем оно тебе казалось.

Увы, но, когда вечер уже перетекал в ночь, мне самому пришлось проявить подобную жестокость. Милко попросил позволения остаться в моих покоях до утра, а я ответил:

- Нет, тебе лучше уйти.

- Но почему? - осторожно спросил он. - Ведь госпожи сейчас нет.

- Она скоро вернётся в этот дворец, и не нужно, чтобы ей по возвращении рассказали про меня странное, - ответил я.

Милко вздохнул, но покорился и, сев на краю кровати, стал натягивать рубаху.

Мне захотелось его ободрить, поэтому я передвинулся к нему поближе и погладил по спине, которая только что оказалась прикрыта рубахой:

- Послушай. Я забочусь о нашем благе. Ты должен мне верить. Я гораздо старше тебя и знаю, как будет лучше. Ведь если наша с тобой связь откроется, мы уже не сможем быть вместе. Тебя заберут у меня, отвезут в монастырь, а если я попытаюсь помешать этому, меня запрут как безумного. Всё, что мне останется, это прилюдно каяться. Если не захочу, меня продолжат считать безумцем, и я потеряю всё, что у меня есть: семью, власть, всё.

- Но почему с тобой должны так поступить, если многие христианские правители позволяют себе утехи с юношами? - спросил Милко. - Как я слышал, в Италии это весьма распространено. И даже римские папы так поступают, и в этом нет угрозы для их власти.

- Их власть держится на силе оружия, силе золота или силе интриг, - ответил я, - а моя власть держится на любви народа. Если б меня не любили, я не вернул бы власть так легко, как сделал это сейчас. Меня любят, потому что я первым не начинаю войн, развиваю торговлю, а сам, если смотреть со стороны, являюсь образцом благочестия. Все знают о моих дарах монастырям и о том, как я помогаю погорельцам и нуждающимся. Никто ни разу не слышал, чтобы я завёл себе любовницу. А теперь представь, что откроется моя связь с тобой, то есть не с женщиной, а с юношей. Поднимется всеобщее возмущение. Многие после этого побрезгуют целовать мне руку. А другие, кто ещё сохранит расположение ко мне, решат, что меня надо спасать. И будут действовать решительно ради моего блага. Увы, но это будет означать, что я должен покаяться, а затем снова стать таким безупречным государем, которым меня привыкли видеть. Государя-содомита никто здесь не примет.

Милко продолжал сидеть, отвернувшись от меня, поэтому я ещё больше придвинулся к нему - так, что сумел поднырнуть ему под руку и посмотреть в лицо снизу вверх:

- Я ещё раньше говорил тебе, что знаю, как всё сложится, если наша связь станет известна. И говорил тебе, что мне всё равно. Так и есть. Я не боюсь оказаться грешником в глазах своих подданных. Но я не хочу потерять тебя. А ты разве хочешь, чтобы тебя забрали у меня и насильно вернули к монашеской жизни?

- Нет! - вдруг воскликнул юноша. - Пусть такого никогда не случится! - Он развернулся ко мне, явно собираясь обнять и поцеловать, а я чуть передвинулся и сел на постели, чтобы ему было удобно исполнить намерение. Я и сам несколько раз поцеловал возлюбленного. А тот снова поцеловал меня. Мы никак не могли перестать. Мысль о том, что когда-нибудь можно разлучиться, не давала нам оторваться друг от друга, и во мне снова проснулось желание:

- Ты рано одеваешься. Останься ещё на час или полтора. Час это не подозрительно и ничему не повредит.

* * *

Я усвоил урок прошлого раза: на войне, если тебя ударили, нельзя оставлять удар без ответа, ведь тогда враг будет бить ещё и ещё. Я запомнил урок сожжённой Брэилы, поэтому теперь без колебаний отправил семнадцать тысяч турок грабить южные окраины молдавских земель.

Турки, если отправлялись в поход, не хотели вернуться обратно без добычи. Таков был порядок. И не важно, получали ли они плату как наемники или отправлялись воевать по приказу султана. Возвратиться они должны были с добычей. "Вот пусть и получат её, - думал я. - Пусть Штефан вспомнит, как это ощущается, когда тебе докладывают, что селения твоей страны разграблены и сожжены. Пусть ощутит вину перед своими людьми, которых не смог защитить".

Правда, что-то подсказывало мне, что он ощутит не вину, а гнев, и снова придёт в мою страну с войском. На этот раз не только для того, чтобы посадить "более достойного" государя на румынский престол, но и для того, чтобы мне отомстить.

- Как думаете, советники мои, как скоро он придёт? - спросил я через два дня после Рождества, когда бояре по обыкновению собрались в тронном зале моего дворца на совет.

- Может, и через месяц придёт, - ответил Стойка, встав со своего места на скамье, стоявшей справа вдоль прохода к трону.

Формально в совете ничего не изменилось. Бояре размещались на скамьях всё так же: кто сидел на первых местах, то есть ближе всех ко мне, продолжали там сидеть, и никого из тех, кто сидел дальше, я не пересадил поближе. Вот и Стойка занимал всё то же место, которое положено занимать начальнику конницы, но все присутствующие знали - теперь я прислушиваюсь к этому человеку гораздо больше, чем к остальным, а за спасение своих сыновей пожаловал ему два новых имения.

- Не холодно ли ему будет воевать? - продолжал спрашивать я. - Зима - плохое время для войны. Не лучше ли подождать, когда потеплеет?

- Всё возможно, государь, - ответил Стойка. - Но Штефан ведь знает, что в тёплое время года нам проще получить от турок помощь. Турки теплолюбивы и охотнее идут в поход, когда снега нет. Даже те, которые сейчас на пути в Молдавию, идут лишь потому, что исполняют волю султана, и потому, что надеются погреться возле горящих молдавских домов, - он улыбнулся. - Я ведь прав, государь, когда говорю, что, будь сейчас весна, султан дал бы нам гораздо больше людей?

В этом вопросе не было подвоха, ведь Стойка не знал, что султан, принимая решения, думает не столько о пользе для своего государства, сколько о своих личных выгодах. Будь мне двадцать пять лет, а не тридцать шесть, Мехмед дал бы мне гораздо больше войск. И если бы я обещал ему своих сыновей в заложники, он дал бы мне гораздо больше.

- Когда султан принимает решения, у него может быть множество соображений, о которых он не говорит до времени, - ответил я. - Поэтому неизвестно, сколько людей мне досталось бы, будь сейчас весна. Если султан наметил на лето новый поход, то станет беречь своих воинов и не захочет утомлять стычками со Штефаном.

- А если он подумывает о походе на Штефана? - спросил Стойка. - Он наверняка заметил, что последнее время от молдаван слишком много беспокойства.

- Если так, султан сказал бы мне как соседу молдаван, что собирается воевать с ними, - ответил я и задумался. - А впрочем... он мог решить, что лучше держать это в секрете.

Стойка продолжал ждать, что ещё я скажу о возможных планах Мехмеда, но мне действительно нечего было сказать. В прежние времена, когда я был ближе к султану, многие его планы становились известны мне гораздо раньше, чем другим.

"Запомни эту минуту, Раду, - шепнул мне внутренний голос, - вот так ощущают себя другие вассалы султана. И теперь ты такой же, как они, потому что знаешь о намерениях Мехмеда не больше, чем все остальные".

Я ничего не мог поведать Стойке и поэтому снова начал его спрашивать:

- Так значит, ты думаешь, что Штефан опасается, что я получу от турок большую помощь? Больше той, которую уже получил?

- Посмотрим, насколько велик будет гнев Штефана, когда в Сучаву придёт весть о разорении южных молдавских земель, - ответил Стойка. - А может, эту весть опередит Басараб, когда явится к Штефану и скажет, что изгнан. Если Штефан сильно разгневается, то решит, что лучше собрать поменьше людей, но прийти к нам зимой. А если он разгневается не очень сильно, то решит всё же выждать, собрать побольше людей и прийти к нам весной или в начале лета. Но, конечно, он будет понимать, что чем позже выступит, тем больше вероятности, что ему придётся иметь дело не только с нами, но и с турками.

- С турками он уже имеет дело, поскольку мы отправили их грабить, - напомнил я.

- Это для Штефана пустяки, - вздохнул Стойка. - Они пограбят и уйдут. И даже не станут дожидаться, когда Штефан соберёт войско, чтобы их выгнать. Они не дураки, чтобы вступать в бой, когда на руках добыча. Нет, они пограбят и убегут, а Штефан задумается, идти ли к нам сейчас, или позднее.

Пожилой Нягу с окладистой рыжеватой бородой, сидевший на первом месте справа, то есть той же скамье, что и Стойка, но гораздо ближе к трону, осмелился спросить:

- Государь, а чем же мы встретим Штефана, если он придёт через месяц? Мы уже докладывали тебе, что казна сильно оскудела. Мы не дали Басарабу, когда он сбежал, забрать последнее, но Штефан, когда нас пограбил, много золота из подвалов забрал. Если не воевать, то до осени как-нибудь дотянем, но денег на войну у нас нет совсем. И даже то, что ты скопил на чёрный день, нам не поможет.

Я вздохнул, когда мне напомнили о накоплениях, которых теперь не осталось. Не один год я откладывал деньги, чтобы в случае, подобном нынешнему, не бороться за власть, а уехать в Трансильванию и жить там вместе с семьёй в одном из укреплённых городов. Я скопил столько, что хватило бы на безбедное существование до конца моих дней, но невозможно было уехать, когда жена и дочь оставались в плену.

И даже на выкуп эти сбережения не получилось бы потратить, потому что Штефан пока не начинал переговоры об этом. Зато уже сейчас требовались деньги, чтобы платить жалование гарнизонам крепостей, таможенникам и другим служилым людям, следовало содержать двор и даже думать о далёком будущем - об осени, когда придётся отвозить дань, от которой никто меня не освобождал. Дань я отвозил в начале сентября, когда период сбора податей за минувший год только-только начинался, то есть, если не предусмотреть заранее, деньги на дань могли своевременно и не найтись.

Вот почему я, больше повинуясь внутреннему чутью, чем действуя по расчёту, положил почти всё накопленное в общую казну. Об этом было объявлено на рождественском пиру, когда бояре, видя, что празднество получилось богатое, стали спрашивать меня, надо ли устраивать такое, если казна пуста. Услышав про мои сбережения, которые покрыли почти все прежние потери, бояре ободрились, и я был доволен, а вот теперь начал жалеть: "Что толку в моём поступке, если денег на войну всё равно нет? Меня сгонят с трона и всё, что я так щедро отдал в общую казну, украдут, положат в свой карман. Штефан положит или Басараб - не важно".

Я посмотрел на Стойку в надежде получить совет на счёт войны и вдруг опять подумал, что он своими чёрными усами и бойким характером чем-то напоминает мне Влада - моего старшего брата.

И тут решение пришло само. Даже не знаю, как мне раньше не пришло подобное в голову. Не нужно быть опытным военачальником, чтобы суметь применить против врага подобное средство.

Я расправил плечи и, спокойно оглядев всех присутствующих, произнёс:

- Значит, мы в случае войны встретим врага так, как когда-то мой брат встречал его на этой земле: не оставлял вражескому войску ничего съестного. Когда появятся молдаване, мы должны заранее узнать об этом, а затем будем ехать впереди них и отдавать всем нашим жителям одно и то же повеление: пусть берут всё своё имущество и скот, и уходят на северо-запад. Даже сено они не должны оставлять, а если не могут увезти, пусть сжигают. Если холод не остановит Штефана, то голод остановит и заставит повернуть обратно в Молдавию.

* * *

Штефан снова явился в мою страну в начале марта, когда с полей уже сошёл снег. Это время подготовки к пахоте, все крестьяне весьма заняты, в деревнях кипит работа, поэтому молдавский князь, кажется, был немало удивлён, встречая на своём пути лишь пустые селения.

Однако через несколько дней удивление сменилось беспокойством, потому что оказалось, что его людям скоро будет нечего есть. Припасы, взятые в поход, заканчивались, а кони теперь вынужденно питались прелой соломой, покрывавшей крыши домов в покинутых деревнях, и остатками прошлогодней травы на пастбищах. Ничего другого найти не удавалось, поэтому если попадались селения, где крыши покрывала не солома, а камыш, то коням приходилось совсем тяжело.

Именно поэтому Штефан решил идти не вдоль Дуная, а напрямик, к моей столице, но с осени мы основательно укрепили в Букурешть все ворота, поэтому мои бояре, получая донесения о приближении молдавского войска, только посмеивались:

- Что ж, пусть поголодают, стоя у нас под стенами.

К тому времени Штефан уже понял, что его ждёт, поэтому в гневе предавал покинутые селения огню. А может, таким образом он согревал свою армию, ведь голодному человеку и голодному коню весенний холод кажется зимней стужей.

Явившись к Букурешть, молдаване окончательно поняли, что у них нет возможности вести осаду. Они увидели, что все ворота в крепости новые, а главное - вокруг города не найти ни одного селения, где можно было бы достать еды.

И всё же Штефан не хотел уходить, не предприняв совсем ничего, поэтому он отправил к восточным воротам посланца, который прокричал, что молдавский государь приглашает меня в свой лагерь для разговора.

Бояре настоятельно советовали мне не покидать крепость, поскольку опасались обмана, но я понимал, что в обещанном разговоре речь пойдёт о моей жене и дочери, об условиях их возвращения, поэтому отказываться нельзя.

Тем не менее, по настоянию бояр я выдвинул условие, что Штефан должен сам явиться к восточным воротам и у всех на глазах, целуя крест, поклясться, что в то время, пока я буду за пределами Букурешть, никто не попытается взять меня в плен или штурмовать город.

Штефан поклялся, а когда ворота открылись и я в сопровождении небольшой свиты выехал ему навстречу, молдавский князь улыбнулся и сказал:

- Доброго дня тебе, супротивник мой. Будь моим гостем сегодня, - и, повернув коня, широким приглашающим жестом указал на молдавский лагерь, раскинувшийся неподалёку в поле у того же самого леса, где мы минувшей осенью столкнулись в битве.

* * *

Мы воевали в общей сложности уже полгода, но лицом к лицу я своего противника увидел впервые, поэтому мысленно отметил, что тот совсем не молод. Это казалось удивительно, ведь я знал, что Штефан дружил с моим старшим братом Владом и что они почти ровесники, то есть молдавский князь был старше меня лет на семь-восемь. Почему же он казался таким утомлённым жизнью? Почему в его волосах, светлых подобно моим, уже появились целые пряди седины? Почему усы выглядели такими поникшими? Почему лицо казалось совсем увядшим? Правда, когда он улыбался, то выглядел заметно лучше, потому что в улыбке и глазах проскальзывало что-то по-юношески задорное, почти мальчишеское.

Когда мы въехали в лагерь, и настало время спешиваться, я опять удивился, потому что Штефану поставили с левого боку от коня что-то вроде деревянного крылечка. Слуги крепко держали коня под уздцы, а молдавский князь высвободил ноги из стремян, встал левой ногой на верхнюю ступеньку, а затем перекинул правую ногу через лошадиный круп и поставил туда же. Повернуться и сойти вниз по ступенькам ему помогали двое слуг, держа за правую и левую руку.

Я спешивался как все, то есть просто спрыгнул на землю, и теперь молча взирал на происходящее, а Штефан снова улыбнулся и пояснил:

- Давняя рана на левой ноге беспокоит. Ногу нельзя тревожить, но, слава Богу, я хоть могу на эту ногу опереться и ездить на коне как воин.

Чуть прихрамывая, молдавский князь проследовал к своему походному шатру и предложил мне зайти внутрь. Там было темновато, но тепло. Посреди шатра стоял мангал с горячими углями. Рядом с мангалом - накрытый стол, но почти ничего кроме вина на столе не было.

- Звери в лесу будто нарочно попрятались, - опять улыбнулся Штефан. - Ни оленя, ни вепря не добыть.

Он как будто забыл, что это мой лес, и что, если бы охота оказалась удачной, сейчас меня угощали бы олениной или кабанятиной, добытой без моего разрешения, однако я предпочёл не заводить об этом речь, но мысленно пообещал: "Сам велю, чтобы мои лесники постарались для тебя, если скажешь, сколько я должен заплатить, чтобы вернуть домой жену с дочерью".

- Зато вино отменное, - продолжал оправдываться Штефан. - Выпьешь со мной?

Я с опаской взглянул на кубки, а молдавский князь налил вино в один из них, отпил, а затем протянул початый кубок мне:

- Так поверишь?

Это свидетельствовало, что в вине нет яда, и сам кубок не намазан отравой. Конечно, можно было предположить, что Штефан заранее принял противоядие, поэтому пьёт спокойно, но от такого человека, воина, вряд ли следовало ожидать подобной хитрости: лишь византийские придворные в эпоху расцвета империи травили друг друга и своих василевсов так изощрённо. Значит, следовало рискнуть и принять предлагаемое питьё.

- Что-то ты всё молчишь, мой супротивник, - вновь улыбнулся Штефан, наполняя второй кубок и жестом предлагая мне сесть в одно из двух деревянных кресел возле стола.

- Молчу, потому что пришёл сюда не говорить, а выслушать то, что ты скажешь, - ответил я.

- Тогда слушай, - отозвался Штефан, тоже садясь за стол напротив меня и отпивая из кубка. - Мне надоело с тобой воевать, поэтому хочу предложить тебе союз - такой союз, который твой брат Влад когда-то предлагал мне. Объединимся и будем воевать вместе против турок.

Наверное, на моём лице так ясно изобразилось недоумение, что молдавский князь поспешно добавил:

- Не торопись отказываться, слушай дальше. Я знаю, что сейчас тебе это не выгодно, потому что ты ухитрился подружиться одновременно и с венграми, и с турками. Но это хрупкое равновесие не вечно. Когда турки пойдут в новый поход на север, на христианские страны, тебе придётся выбирать сторону. И в любом случае окажешься между двух огней. Твой брат Влад в своё время тоже думал об этом. И он выбрал сторону христиан. Так поступит всякий истинный христианин. Поступи так и ты.

Я хотел напомнить Штефану, как венгры предали моего брата, отказали в помощи в самую трудную минуту и позволили потерять трон, но мой собеседник будто угадал мои мысли.

- Я знаю, что венгры ненадёжны как союзники. Но и турки ненадёжны. Турки не придут на помощь, если к тебе из-за гор явятся венгры, чтобы посадить на твой престол своего человека. Турки и сейчас не очень-то тебе помогают. А вот я помогу, если что. Обязательно помогу. И это не просто обещание. Силу моего войска ты знаешь. Поэтому тебе будет лучше заключить союз со мной. А чтобы ты получил от союза только выгоды, предлагаю до времени сохранить всё в тайне. Поверь: года через два будет новое большое наступление турок на христианские страны, и тогда ты будешь благодарить Бога, что у тебя есть союзник вроде меня. Узнав, что мы с тобой в союзе, венгры не захотят с тобой ссориться. А турки не смогут ограбить твои земли, потому что мы вместе дадим отпор.

- А как же Басараб, который наверняка сейчас в твоём лагере и которого ты собирался посадить на мой трон? - спросил я.

- Он никчемный человек, - махнул рукой Штефан. - Сажать его на трон - всё равно, что пытаться поставить на место срубленную голову. Чуть ветер подует, и она снова на земле. Я даже обещал себе - если ещё раз посажу, а опять не удержится, больше не стану сажать. Никчемный это человек. А вот ты сидишь на троне крепко. И ещё ты, как мне кажется, несмотря ни на что уважаешь своего старшего брата и не откажешься пойти по его стопам, воевать с турками. А позднее, может быть, Влад и сам к нам присоединится, и будем бить турок втроём. Что скажешь? Может, мне уже сейчас погнать Басараба из своего лагеря. Пусть катится, куда хочет. Никчемная голова.

Слова о голове меня покоробили, но на мгновение мне показалось, что предложение хорошее. Даже если слова Штефана о моём брате были лишь уловкой, чтобы убедить меня, возможный союз не таил в себе угрозы: "Если что, союз можно и разорвать, но если сейчас сказать "да", то я вправе потребовать, чтобы мне вернули жену и дочь без всякого выкупа".

Именно об этом и был мой следующий вопрос:

- А как же мои жена и дочь? Если я заключу с тобой союз, как поступишь с ними?

- Жену тебе верну без всякого выкупа. Хочешь - сам приезжай и забирай. Хочешь - пришлю тебе её. Не беспокойся - не голую пришлю. Приедет она к тебе, как невеста с большим приданым.

Я пропустил эту грубоватую шутку мимо ушей:

- А дочь? За неё мне платить придётся?

- А вот дочь твоя останется жить у меня, - улыбнулся Штефан. - Это мне залог, чтобы ты не передумал и не разорвал наш с тобой союз. Так оно надёжнее будет.

На мгновение мне показалось, что я ослышался:

- Залог? Ты разве турок, чтобы брать такие залоги? Да и не могу я свою дочь так позорить. Ей вот-вот одиннадцать лет исполнится. Почти невеста. А если она у тебя останется, что люди подумают? Что ты её нарочно при себе держишь, ждёшь, пока она в возраст войдёт, чтобы с ней... А ведь у тебя, как я слышал, жена.

Я всё надеялся, что Штефан сейчас захохочет и скажет: "И впрямь глупость выходит. Договоримся о другом залоге". Однако мой собеседник не засмеялся - лишь улыбнулся, и было в этой улыбке что-то мечтательное:

- Жену мою никто не спрашивает. Да и скажу тебе честно: не будь у меня жены, я бы твою дочь за себя посватал. Сам знаю, что в возраст не вошла, но уже сейчас видно: красавица будет редкая.

Я отодвинул в сторону кубок, встал и перегнулся через стол, чтобы посмотреть на собеседника в упор:

- Нет, погоди. Ты мне, отцу, прямо говоришь, что собираешься с моей дочерью жить без венчания, когда она в возраст войдёт? А я ещё с тобой военный союз заключить должен, чтобы скрепить эту незаконную связь? Ты что!? Опомнись!

Штефан тоже встал, чтобы уйти из-под моего испытующего взгляда:

- Не горячись. Выбор у тебя не велик. Дочь твою я тебе не отдам, а забрать её тебе силы не хватит. Поэтому предлагаю договориться по-хорошему. Опять же не забывай: жену твою верну без выкупа. А если захочешь с дочерью видеться, то приезжай, препятствовать не стану. Лишь одно условие: скажи дочери, чтоб меня слушалась. А то она у тебя такая, что не подступись.

Молдавский князь опять мечтательно улыбнулся, пока я, стоя по другую сторону стола, потрясённо смотрел на него.

- Никогда не встречал ей подобных, - продолжал улыбаться Штефан. - Ведь от одного моего слова зависит её судьба, а твоя дочь смотрит и говорит так, будто всё наоборот, и это от её слова моя судьба зависит. А может, так оно и есть? Потому она и дерзит мне, не боясь, что я разгневаюсь.

Мне хотелось сказать: "Опомнись! Что ещё за судьба!? Моей дочери одиннадцать лет! Она - дитя! А ты о ней как думаешь?" Но все эти слова застревали у меня в горле, потому что было слишком очевидно, что Штефан меня не услышит - он одержим.

Когда-то давно я уже встречал подобную одержимость у другого человека. Этот человек видел лишь то, что хотел видеть, и для меня всё закончилось очень плохо. Того человека звали Мехмед. Он не хотел замечать, что понравившийся ему светловолосый мальчик не намерен становиться мальчиком для утех. Я пытался сопротивляться всеми силами, ударил Мехмеда кинжалом в ногу, но Мехмед решил, что удар - что-то вроде кокетства. Только безумец мог подумать так, но султан в то время и вправду вёл себя как безумный, как одержимый.

- Не так давно решил ей серьги подарить, - меж тем сказал Штефан не то мне, не то самому себе. - Думал, не возьмёт. Взяла. А затем пошла к своей шкатулке, крышку открыла, положила их туда, закрыла и смотрит на меня выжидающе, будто ещё чего получить надеется. Спрашиваю: "Что ж не примеришь?" А она отвечает: "Это не для ношения. На выкуп собираю себе и матушке". Дерзость. А я не разгневался. Рассмеялся. Решаю теперь, чего бы ей ещё подарить.

Кто-то будто шепнул: "Вот и Мехмед когда-то заваливал тебя подарками, надеясь купить любовь", - а Штефан наконец очнулся от своих грёз и вспомнил обо мне:

- Так что же? Заключим союз? Подумай.

- Нет! - крикнул я ему в лицо и вышел из шатра, не оглядываясь, а на следующий день войско Штефана снялось с места и ушло в Молдавию.

* * *

Рица, доченька моя, плоть от плоти моей, кровь от крови, как же я мог так ошибиться? Почему не уберёг тебя? Я всё боялся, что мою несчастную судьбу унаследуют сыновья, и не думал, что её можешь унаследовать ты. Но это случилось. Ты подобно своему отцу проживёшь много лет в плену. Ты подобно своему отцу вынуждена будешь подарить свои лучшие годы человеку, который тебе противен.

Нет, я не могу оставить всё так, смириться. Нужно спасти тебя, даже если ради этого придётся обратить всю Молдавию в пепел! Но это только слова. Как же помочь тебе?

Мне почему-то подумалось, что через несколько лет, когда Рица войдёт в возраст, вокруг неё в Сучаве соберётся толпа старух, которые при всяком случае будут повторять: "Ничего, потерпи, девочка. Привыкнешь, полюбишь", - а Рица станет смотреть на них как на безумных и хмурить брови: "Что вы такое говорите? Да как мне полюбить того, кто насильно меня при себе держит? А ещё он жесток и груб. Как мне такого полюбить?"