Счастье Раду Красивого

Мне представилась и жена, которая смотрит на это. А затем Марица повернулась ко мне и сказала: "Не для того мы нашу доченьку растили, чтобы она жила во грехе со старым хромым кобелём. Но пока я с ней, этому не бывать".

Как видно, потому Штефан и хотел вернуть мне жену, даже не требуя выкупа. Вовсе не от щедрости он такое предлагал, а чтобы иметь благовидный предлог разлучить Рицу с матерью. Останься Рица в Сучаве одна, стала бы более покорна, её проще оказалось бы сломить. Да и союз этот нужен был Штефану не столько ради союза, сколько ради того, чтобы я сам, сам сказал дочери "будь покорна".

"Нет, - обещал я себе, - никогда ей этого не скажу и, возможно, поэтому её судьба сложится иначе. Ведь неизвестно, как сложилась бы моя судьба, если бы мой отец, много лет назад оставив туркам в залог меня и моего брата Влада, не велел быть покорными". Слова о покорности содержались в письмах, которые отец отправлял нам. Поначалу Влад читал эти послания мне вслух, но затем получил свободу и уехал, а письма остались мне. Я перечитывал их иногда, и если б хоть в одном говорилось что-то вроде "не перенимайте греховных обычаев турецких", я бы вспомнил об этом, впервые оставшись наедине с Мехмедом. Обязательно бы вспомнил.

Увы, теперь я оказался в таком положении, что не мог отправить дочери даже письмо. И жене не мог передать весть. И выкуп за них заплатить не мог, потому что Штефан не принял бы денег, сколько ему ни предложи.

Мне оставалось только одно - уговорить Мехмеда начать войну с молдаванами, отправить в их земли большое войско, а когда придёт время заключать мир, непременным условием должно было бы стать возвращение Марицы и Рицы домой.

Но как я мог уговорить его? Что обещать? Даже глупец понял бы, что ничего султану от меня не нужно. Только мои сыновья ему нужны. Он сказал бы, что большая война с молдаванами - очень серьёзная услуга, и что такую оказывают только верноподданному, поэтому нужны доказательства моей верности. Мехмед потребовал бы, чтобы я привёз своих сыновей к турецкому двору, как мой отец когда-то привёз меня и моего брата... Но я не собирался торговать детьми. Освободить жену и дочь, но потерять сыновей? Что толку в таком обмене!

К счастью, у меня было время подумать, как уговорить султана, но при этом не потерять никого. До сентября, когда мне снова следовало ехать в Турцию, чтобы отвезти дань, оставалось почти полгода. За это время следовало составить план. "Даже если придётся обмануть Мехмеда, обещать ему всё, что он хочет, это ничего, - думал я. - Ведь обещание можно нарушить. Конечно, если обман раскроется, мне придётся бежать в Трансильванию и потерять трон, но главное, чтобы ничего не раскрылось до того, я все мои родные окажутся со мной. Дальше не страшно. И даже если денег на жизнь в изгнании у меня не будет, ничего. Выгребу из казны. Ведь не так давно я положил туда много своих сбережений. А понадобится - возьму назад. И не будет мне стыдно кого-то оставить без жалования. Лишь бы все мои родные были со мной и жили в достатке".

* * *

Одна любовь другую не заменит. Особенно если они имеют разную природу. Нет смысла пытаться даже на время забыть одну любовь в объятиях другой, но я пытался и, конечно, потерпел неудачу. Мне ни на мгновение не удавалось представить, что рядом со мной не Милко, а Марица, ведь на ложе они вели себя так по-разному! И причина заключалась не в разнице пола. В них отличалось всё. Даже прикосновения.

Марица никогда не боялась вложить в прикосновение всю страсть, даже если это могло бы причинить боль, а Милко прикасался так осторожно, что я почти не ощущал этого.

Временами мне казалось, что юноша боится не того, что может неосторожным движением сделать больно, а того, что сам обожжётся. Но ведь ни одно тело не бывает настолько горячим, что к нему нельзя прижать ладонь. И всё же Милко избегал этого, будто мой бок или плечо подобны бронзовой чернильнице, забытой на подоконнике под летним солнцем. Вспомнишь, захочешь взять, а к ней не притронуться - горяча.

Бывало, я сам, поймав его руку, прижимал её плотнее к щеке, но юноша всё норовил высвободиться. А если я обнимал его так крепко, как только хватало сил, он не отвечал мне таким же объятием и будто ждал, когда ослабнет моё.

Временами мне хотелось сказать возлюбленному: "Если ты не можешь заменить мне Марицу, то не должен радоваться, что её нет, потому что ты в одиночку меня счастливым не сделаешь".

А ведь Милко и вправду радовался. Он никогда этого не говорил, но я видел выражение его лица, не умеющего притворяться. Тот мысленно радовался, что теперь ни с кем не нужно меня делить. Радовался, что теперь все ночи - его, а если "господин" не зовёт, то только потому, что слишком устал и хочет спать.

Конечно, винить юношу за такую радость было бы неправильно. Любой на его месте радовался бы, и любой, у кого есть хоть капля ума, понимал бы, что не следует торжествовать слишком явно, но мне вспоминались слова Мехмеда: "Я чувствую, что одинок в своей печали". Вот и я как будто стал совсем одинок и уже не знал, чего хочу. Когда Милко был рядом, мне хотелось поскорее спровадить его, а когда он отсутствовал, хотелось его позвать.

Наверное, именно поэтому в один из вечеров, по окончании утех, когда юноша выбрался из моей постели и начал потихоньку собираться, я вдруг в досаде произнёс:

- Останься до утра, если хочешь. От кого теперь прятаться!

Мне не хотелось видеть, рад юноша или нет, поэтому я улёгся на кровати спиной к нему, почти с головой накрылся одеялом, но через некоторое время почувствовал, как тот улёгся позади меня, а затем моей головы, не до конца укрытой, легко коснулась его рука:

- Не печалься так, господин, - проговорил Милко, гладя меня по волосам кончиками пальцев. - Обе госпожи обязательно вернутся. Ты их вернёшь.

- А если не сумею? - спросил я.

- Рано или поздно сумеешь, - последовал уверенный ответ, но у меня уверенности не прибавилось. Чем больше я об этом думал, тем больше убеждался, что причина всех моих несчастий - я сам.

"Ты слишком боязлив и не умеешь думать наперёд, - говорил я себе. - Другой на твоём месте не допустил бы того, что допустил ты. Сколько раз ты оказывался в положении, когда один поступок определяет всю дальнейшую жизнь! Но ты каждый раз поступал неправильно. Если бы ты приказал напасть на Штефана, когда он с малым числом воинов стоял возле потока, сейчас всё было бы по-другому. Да и не было бы войн с молдаванами, если бы ты в своё время исполнил намерение убить султана. Ты ведь хотел убить его много раз, пока был его "мальчиком". И не убил, побоялся, хотя сам Бог будто подталкивал тебя к этому. Да и позднее, когда ты ездил к турецкому двору, мог бы убить. Когда ты почувствовал, что твоя власть над Мехмедом ослабевает, ты мог бы его отравить, и в этом не было бы угрозы твоему благополучию, а только польза. Всякий раз, когда вы с султаном пили вместе наедине, у тебя была возможность, и тебя бы даже не заподозрили, но ты упустил все благоприятные случаи. А теперь поздно. Мехмед нужен тебе. Нужен живой. Ты сам загнал себя в угол".

- А если всё же не сумею? - снова спросил я. - Я наказан по делам своим. Я тот грешник, который блуждает во тьме и не слышит гласа Божьего. Случалось, что в решающий час я будто бы слышал подсказку свыше, как правильно поступить, но поступал наоборот...

Я ещё не договорил, когда почувствовал, что рука, легко прикасающаяся к моим волосам, вдруг замерла, а затем куда-то исчезла. Да и сам Милко будто отстранился от меня. Несколько мгновений назад я спиной чувствовал его присутствие, а теперь - нет.

Пришлось обернуться и стало видно, что возлюбленный сидит на постели, подтянув колени к подбородку, и смотрит куда-то в дальний угол:

- Если ты думаешь, что наказан за грехи, тогда покайся, господин, - произнёс Милко совсем чужим голосом. - Покайся и Бог простит тебя. И к тебе вернётся всё потерянное. Бог милостив.

Я не понял, о чём он, потому что мой возлюбленный говорил о чём-то своём - совсем не о том, что я пытался ему объяснить. "Покаяться? В чём именно? Я же ещё не успел рассказать, в чём считаю себя виновным". И вдруг меня осенила догадка: "Милко решил, что главным своим грехом я считаю нашу связь".

- Послушай... - скинув с себя одеяло, я положил руку юноше на плечо, но он дёрнулся так, будто я и в самом деле обжёг его.

Тогда мне только и оставалось, что быстро развернуться к нему и, встав на колени, накрыть его, сидящего, своим телом, обнять всю его сгорбленную фигуру, потому что иначе не получилось бы. Он снова дёрнулся, попытался вырваться, но я крепко сцепил руки:

- Глупец. Не за эти грехи я чувствую себя наказанным. Слышишь? Не за эти. Дослушай же!

Его тело, так сильно напряжённое, что будто окаменело, теперь стало больше похожим на человеческое:

- Не за эти?

- Нет.

- Поклянись.

- Клянусь.

- А за что же тогда ты наказан, господин?

- За слабость духа. Порой мне кажется, что Бог велит мне делать то или это, а я не делаю, страшусь, а теперь Бог наказывает меня за непослушание.

- И чего же ты страшишься делать, господин?

- К примеру, страшусь убить султана.

- Что? Но убийство - грех.

- Знаю, потому и сомневаюсь, что повеление исходит от Бога. Как и повеление перестать подставлять другую щёку. Когда я веду войны, то будто нарочно выходит, что я позволяю себя ударить. И мне кто-то говорит "перестань".

- Подставлять другую щёку - это тоже Божье повеление, - заметил Милко.

- Знаю, - повторил я. - И именно поэтому мне так странно. Я не могу понять, что правильно. Ведь мне будто подсказывают, как избежать бед. А я не слушаю, и беды обрушиваются на меня. И я всё больше думаю, что слабость духа - мой самый главный грех, потому что он позволяет множить зло в этом мире. Не будь султана, зла было бы меньше. И если бы я один раз дал молдаванам достойный отпор, они не сотворили бы всё то зло, которое сотворили в моей земле. Бог наказывает меня за слабость духа. Значит, мне нужно учиться проявлять силу.

Милко опять начал высвобождаться из моих объятий, но не для того, чтобы уйти, а для того, чтобы развернуться и посмотреть мне в лицо:

- Господин, я уже говорил тебе, что ты сильный. Ты неправ, когда считаешь себя слабым.

- Тогда почему же несу наказание? - спросил я и поспешно добавил. - Не за тебя это наказание. Точно знаю, что не за тебя.

Милко ещё больше развернулся и ткнулся головой мне в грудь:

- Господин, а если за меня? А вдруг я и вправду как Иуда, то есть тот, кто тебя погубит? Ведь это из-за меня ты не каешься.

Я погладил его по макушке, а затем взял за подбородок, заставив поднять на меня взгляд, и сказал с улыбкой:

- Скоро я совсем состарюсь, голос плоти станет тише, чем сейчас, и тогда попробую во всём покаяться.

- Скоро? - Милко удивился. - Но ты не стар, господин. И даже не в годах. Почему ты так говоришь?

Я подумал, что он льстит:

- Нет, твой господин стареет. Разве ты не видишь множество мелких морщин на моём лице? Не видишь, что в волосах уже блестят серебряные нити?

- Это ещё не старость. Это ещё совсем не старость, - горячо возразил Милко. - Старость это немощь, а ты не немощен, - он смутился, его взгляд непроизвольно скользнул вниз и от этого юноша смутился ещё сильнее, потому снова посмотрел мне в лицо. - Господин, верь мне, ведь твою немощь я почувствую раньше, чем ты сам.

Я был очень доволен - широко улыбнулся и даже беззвучно засмеялся, а затем повалился на постель. Возлюбленный в очередной раз оказался прав. Кто-то будто шепнул: "Раду, ты так привык считать себя мальчиком, что забываешь об одном важном обстоятельстве: не для всех ты мальчик. К примеру, для Милко ты мужчина, а как мужчина ты ещё совсем не стар. Это мальчики старятся стремительно, а мужчины - долго, поэтому и Марица не назовёт тебя старым".

* * *

Уронив голову на подушки, я сказал Милко, чтобы он погасил свечи, потому что пора спать. Пока сон ещё не пришёл, мне хотелось снова и снова повторять себе, что для всех любящих меня я мужчина, а не мальчик. Это несомненно было правдой, и вот почему одно событие, случившееся ближе к рассвету, в серых сумерках, стало для меня неожиданным.

Я проснулся, почувствовав, что надо мной, лежащим на спине, кто-то склонился, и этот кто-то тёплыми губами прикоснулся к моим, запечатлев на них осторожный поцелуй. Склонившаяся фигура через мгновение распрямилась, поэтому одеяло, прикрывавшее нас обоих, наполовину откинулось, и мне стало холодновато.

Не сразу удалось вспомнить, что я против обыкновения позволил Милко остаться на всю ночь, и теперь он, судя по всему, решил использовать случай, чтобы не дать мне выспаться.

Я уже собрался сказать, чтобы юноша перестал, как тот опять склонился надо мной и поцеловал уже не так осторожно, сильнее, а в поцелуе ощущалось нечто новое - цель, то есть Милко целовал так, как будто у него есть намерение овладеть мной.

Я почувствовал его желание, которое только-только разгоралось. Правда, этот огонёк был настолько слаб, что возникло сомнение, не почудилось ли мне, но затем послышался шёпот:

- Господин, а помнишь, как ты говорил, что будешь рад, если мы хоть иногда будем меняться? Помнишь, ты хотел, чтобы я обладал тобой?

- Да, - прошептал я в ответ.

- Тогда попробую сейчас, - сказал Милко. - Ты ведь не будешь смеяться, если не смогу?

- Не буду, - ответил я, боясь произнести хоть одно лишнее слово, чтобы не загасить слабый огонёк.

То, что должно было произойти, не превратило бы меня обратно в мальчика, я так и остался бы мужчиной, и всё же мне предстояло непривычное для мужчины дело - превратить в мужчину другого человека. Пусть я сам этого хотел, но давно перестал ждать, что мне представится возможность, поэтому теперь пребывал в лёгкой растерянности. Меня застали врасплох.

Запоздало пришла мысль: "А насколько я сейчас чист внутри?" - но это не имело значения, ведь велика была вероятность, что если заговорить с Милко об этом и попросить небольшой отсрочки, то у него пропадёт желание. "Ладно. Как-нибудь, - думалось мне. - Ведь все эти меры особой чистоты нужны в первую очередь для предотвращения досадных случайностей. Если мер не принять, то проникающий вовсе не обязательно вымажется. Может, ничего".

А меж тем Милко на его счастье думал совсем о других вещах: раздевал меня, целовал, скользил ладонями по моему телу и часто клал голову мне на грудь, будто хотел слышать биение сердца.

Мне пришла в голову ещё одна приземлённая мысль: "Надеюсь, он не забудет, что перед проникновением должен хорошо подготовить меня и себя? Если подготовит не достаточно, постараюсь стерпеть. Главное, чтобы он сумел довести дело до конца. Остальное - пустяки, этому учатся со временем".

Милко ничего не забыл, однако избрал для соития такую позу, которую можно назвать сложной: он оставил меня лежать на спине, а сам, сев на пятки и придвигаясь ко мне, как нужно, дал понять, чтобы я положил ноги ему на плечи.

Мне хотелось посоветовать юноше выбрать что-нибудь попроще. К примеру, поставить меня на четвереньки, "в позу газели", как называл её Мехмед. Однако тут же пришла мысль, что мои советы умудрённого опытом человека могут не помочь, а повредить: поколебать у юноши уверенность в себе и в конечном итоге погасить всякое желание.

Я ничего не сказал и молча ждал, а между тем оказалась, что излишняя осторожность, которую Милко проявлял почти всегда, теперь как нельзя кстати. Вопреки ожиданиям я не почувствовал боли, а через некоторое время осознал, что испытываю удовольствие. У меня вырвалось несколько стонов, совсем не притворных, но закончилось всё быстро.

Милко судорожно вздохнул, освободился от меня и, подавшись вперёд, поцеловал в губы, без всякого желания. Как видно, он просто считал нужным это сделать, а затем, ни слова не говоря, улёгся на своей половине постели спиной ко мне.

Я накрыл юношу одеялом, но он даже не обернулся, чтобы кивнуть в благодарность. Казалось, что произошедшее отняло у него все душевные силы. Их не хватило бы даже на то, чтобы просто посмотреть на меня, а я лежал и гадал: "Понравилось ли ему? А вдруг отчего-то стало противно? Может, он сейчас решил, что больше никогда не станет повторять этот опыт?"

За этими размышлениями ко мне всё же пришёл сон, а следующее, что мне вспоминается, это яркое солнце, заливающее комнату. Я взглянул в ту сторону, где лежал Милко, и оказалось, что тот теперь повернулся лицом ко мне, положил ладони под щёку, смотрит на меня и улыбается:

- Господин, теперь для тебя кое-что изменилось, - сказал он. - Теперь ты в постели не с юношей, а с мужчиной.

- Да, верно, - улыбнулся я.

- Теперь мы оба мужчины, - продолжал Милко уже серьёзно, - но всё остальное будет, как прежде? Ты всё равно мой господин, верно? И я должен тебе служить, то есть подчиняться?

- Мы можем это изменить, если... - начал я, но возлюбленный, который теперь стал ещё и любовником, то есть владеющим, перебил:

- Нет-нет-нет, менять не нужно. Не хочу власти над тобой. Никакой власти не хочу. Даже на ложе... - он запнулся. - Может, только иногда. Потому что власть это бремя. Оно тяжело.

- Поэтому ты раньше не делал то, что сделал этой ночью? - спросил я.

- И поэтому тоже, - Милко сел на постели и задумчиво продолжал. - А ещё мне казалось, что у меня очень много времени в запасе. Казалось, что стать мужчиной я всегда успею. Но вчера, когда ты сказал про грехи и я подумал, что ты хочешь отослать меня прочь, мне стало страшно. И дальше, когда ты разубедил меня, всё равно было страшно, что эта ночь, вероятно, последняя, когда можно попытаться. И я сказал себе, что откладывать больше нельзя. А вдруг завтра что-нибудь случится, что-нибудь изменится.

- Ты стал думать о будущем... - пробормотал я, вспомнив свои давние рассуждения о том, почему Милко забывал о цели.

- Не хочу, чтобы что-то изменилось. - Милко испытующе посмотрел на меня: - Господин, обещай, что у нас с тобой ничего не изменится ещё долго, очень долго.

- Обещаю, - ответил я, а мой возлюбленный, который теперь стал и любовником, заулыбался, потянулся губами к моей щеке, оставил на ней лёгкий поцелуй, а затем стремительно покинул постель:

- Мне ведь пора уйти, да?

Некоторое время я наблюдал за тем, как он совершает быстрое омовение над небольшой лоханью, а затем одевается.

- Погоди, - вдруг вырвалось у меня.

Я вылез из кровати, подошёл к этому мальчику-мужчине и, положив руки ему на плечи, произнёс:

- Ты должен знать... Знать, что я люблю тебя.

Милко на мгновение растерялся. Ведь это опять были перемены, которых он боялся:

- Но... но... раньше ты никогда не говорил этого прямо. Ты давал понять, что я дорог тебе, но... Господин, почему сейчас ты говоришь?

- Потому что откладывать это больше нельзя, - ответил я с улыбкой. - А вдруг завтра что-нибудь случится, что-нибудь изменится, и не будет возможности сказать.

* * *

В сентябре, в очередной раз приехав в Истамбул с данью, я узнал новость, которая вроде бы никак меня не затрагивала, но казалась предвестницей бед. Мне сказали, что около месяца назад по высочайшему повелению казнён великий визир Махмуд-паша, и пусть я уже давно не водил с ним близкое знакомство, но смерть этого человека означала действительный конец эпохи, к которой принадлежал и я.

Именно в те времена, когда Махмуд-паша обладал наибольшей властью и могуществом, я имел наибольшее влияние на сердце султана. Это не зависело одно от другого, так совпало, но, наверное, я был суеверен, потому что радовался, когда два года назад Махмуд-паша после опалы вернулся ко двору. А теперь его задушили в Семибашенном замке, перед этим продержав там много дней, пока Мехмед принял окончательное решение.

Узнав об этом, я подумал: "Что же теперь делать мне? Может, и моё время почти истекло?" Приезжая ко двору султана, я видел вокруг себя всё меньше знакомых лиц. Сначала отправили в ссылку Ахмеда-пашу, затем погиб Хасс Мурат, теперь Махмуд-паша оказался казнён. Мелькала мысль: "Скоро дойдёт очередь и до тебя, Раду. Мехмед за что-нибудь разгневается на тебя и казнит, потому что окружение султана меняется, а вечен только сам султан".

Приняв моё официальное "посольство", султан по обыкновению велел, чтобы я вечером явился в его покои, а когда мы беседовали и пили подогретое вино, он приглядывался ко мне внимательнее обычного:

- С прошлого года ты не переменился, Раду.

- Мне приятно это слышать, повелитель.

- Но ты всё равно стареешь.

- Старение неизбежно.

- Даже для мёртвых, - вдруг произнёс Мехмед.

Я не смог скрыть испуга:

- Повелитель, что ты хочешь сказать? Ведь я не мёртв.

Мехмед посмотрел на меня ещё пристальнее и отпил из чаши с вином. Казалось, султану совершенно безразличны мои чувства. Безразлично, что он меня напугал, ведь он думал о чём-то своём:

- Ты - нет, - пояснил он. - Но я говорил тебе однажды, что ты похож на человека, которого я любил. Он был очень красив, и ему было чуть меньше лет, чем сейчас тебе, когда прервалась его жизнь. Он уже начинал стариться, но совсем чуть-чуть и старение было незаметно. Я запомнил его молодым и красивым. Мне казалось, что в моей памяти он навсегда останется таким, а теперь я смотрю на тебя и могу видеть, как изменился бы он, если б прожил ещё несколько лет. Значит, даже мёртвые могут стариться. Это печально.

Получалось, что султану неприятно на меня смотреть, поэтому я сказал:

- Если пожелаешь, повелитель, я могу закрыть лицо платком, и ты больше не увидишь того, что тебя печалит.

Мне вдруг вспомнилось, что два года назад, когда Мехмед упоминал о таинственном красавце, то не говорил, что красавец умер. Султан лишь сказал "когда я видел его в последний раз", а теперь получалось, что последний раз был незадолго до смерти...

Я по-прежнему чувствовал себя неуютно, а султан вяло улыбнулся:

- Что толку, если печалящее меня я уже видел! И забыть не смогу, - он опять посмотрел на меня очень пристально. - А ты никогда не задумывался о том, что бывает, если умираешь молодым или почти молодым? Даже если кому-то суждено увидеть тебя старым после твоей смерти, ты сам себя таким не увидишь.

- Истинная старость - это немощь, - ответил я. - Но немощи во мне пока нет. А когда будет, и одолеют разные старческие болезни, то, возможно, я стану призывать смерть.

Мехмед покачал головой:

- Ты не понимаешь. Я говорю тебе не про немощь, а про увядание. Ты готов с этим смириться? Знаешь, когда-то у меня в услужении был евнух. Весьма красивый. Настолько красивый, что он пользовался особым расположением одного из моих визиров. А затем евнух начал стариться, но не хотел выглядеть старым, поэтому красил волосы, красил лицо, а когда и это перестало помогать, он вдруг заболел и умер. Визир горевал и говорил, что тот ушёл рано, а евнух перед смертью сказал, что совсем не жалеет, и что уходит вовремя. Так вот, чем больше я об этом размышляю, тем больше мне кажется, что это была не болезнь. Евнух отравился и скрыл ото всех. Он не захотел дальше так жить.

- Евнухи - особые существа, - сказал я. - А я бы не согласился умереть, потому что надеюсь увидеть, как вырастут мои дети и как подарят мне внуков. Глядя на их лица, я не буду думать о собственном лице, а буду чувствовать себя молодым.

- Не будешь, - сказал Мехмед.

Мне опять стало страшно, как если бы он собирался убить меня, а ведь он имел в виду совсем другое.

Это выяснилось, когда он договорил:

- Я смотрю на свои детей и внуков, но о прожитых годах помню всё равно.

Мне следовало кивнуть:

- Что ж. Надеюсь, их вид хоть на время отвлечёт меня от мыслей о старости.

- А знаешь, как больно терять детей? - спросил султан, и мне опять сделалось страшно, но я вовремя вспомнил, что в этом году умер один из сыновей Мехмеда - Мустафа.

Кажется, мне так и не представилось случая выразить соболезнования, поэтому следовало произнести:

- Повелитель, я знаю о твоей утрате и скорблю вместе с тобой. И понимаю тебя лучше, чем ты думаешь, потому что сам лишился дочери.

- Она умерла? - не понял Мехмед.

- Мой враг увёз её от меня в свою страну, удерживает в плену вот уже почти год и не желает брать выкуп.

Затем я поведал султану о Штефане и том союзе, который был мне предложен, не забыв упомянуть, что отказался от предложения.

- Что же мне теперь делать, повелитель? - спросил я. - Как вернуть дочь? У меня нет войска, чтобы сразиться с этим человеком. И мои сыновья тоже в опасности, потому что он наверняка нападёт на меня снова.

- Я подумаю, как тебе помочь, - ответил Мехмед, но я уже знал, что он в итоге придумает, и что у меня попросит.

* * *

Вопреки моим ожиданиям Мехмед так и не принял никакого решения до моего отъезда. Пусть я сделал всё, чтобы направить мысли султана в нужную сторону, он не торопился прийти к выводу, к которому не мог не прийти.

В итоге я вернулся в Румынию ни с чем и даже стал подумывать, не проще ли будет снова начать переговоры со Штефаном. К примеру, можно было солгать, что согласен на союз, ведь тогда мне дали бы увидеться с дочерью, а если так, то наверняка появилась бы возможность устроить Рице побег.

Как видно, Штефан хотел, чтобы я передумал, потому что почти сразу после моего возвращения из Турции, в октябре снова пришёл в мою страну вместе с Басарабом. Не знаю, почему, но на этот раз пришёл не с востока, а с севера.

Возможно, дело было в том, что я незадолго до своего отъезда в Турцию отправил в трансильванский город Брашов письмо, где говорил, что брашовяне ни в коем случае не должны помогать моему врагу Басарабу. Я считал брашовян союзниками, но Штефан, направляясь ко мне, прошёл по окраине их земель, будто этим хотел сказать: "Они тебе не союзники. Войско в помощь от них не жди, да и получить убежище у них городе ты не сможешь. Они выдадут тебя мне, если потребую, потому что меня боятся. Я в их владения без спросу зашёл, а брашовяне сделали вид, что не заметили".

Знал ли молдавский правитель, что я и впрямь очень рассчитывал, что Брашов станет убежищем? Не для меня, а для моих сыновей.

Я не хотел повторять прошлой ошибки и в случае чего оставлять Мирчу и Влада в Джурджу на попечении никополского бея, хотя тот снова переменил отношение ко мне и проявлял дружелюбие после того, как его воины вернулись из зимнего похода с большой добычей: на юге Молдавии они награбили много.

Как бы там ни было, никополский бей всё равно оставался подчинённым султана, а вот брашовяне не были связаны с султаном и подчинялись венгерскому королю, которому я всё ещё был угоден на румынском троне.

Король не хотел, чтобы меня сместили, и именно этим я объяснял неожиданную весть о том, что вслед за Штефаном, также с севера, в мою страну пришло венгерское войско. Правда, человек, принесший весть в Букурешть, не мог сказать, кто начальствует над войском, и почему венгры не отправили мне письмо, где сообщали бы о том, кто их послал, и что они собираются делать.

Выяснить это я не мог, потому что молдаване закрыли проезд к венграм: теперь к северу от моей столицы повсюду рыскали молдавские разъезды. Эти разъезды не дали бы моему гонцу проскочить.

Также они охотились за боярами и за любым человеком, который назвался бы моим слугой. А ещё - забирали у крестьян всё, что хотелось, и убивали за малейшую попытку помешать.

Штефан приближался к Букурешть, а по пути захватил крепость Теляжен. Все, кто находился в крепости, были зарублены молдаванами ради устрашения, а венгерское войско, о котором я получил весть, пока никак себя не проявляло.

Обо всём этом я думал, сидя на совете в тронном зале. Мы с боярами решали, что делать, потому что денег на войну по-прежнему не было.

- Положение наше хуже, чем весной, - сказал Стойка. - Весной мы могли сказать людям "забирайте всё своё и уходите от врага", а теперь осень. На полях ещё не собран весь урожай, его нельзя бросить, иначе зимой начнётся голод. А даже если и бросить, то зачем? Штефановым людям и коням будет, чем питаться. Значит, Штефан теперь способен устроить долгую осаду Букурешть, а долгой осады нам не выдержать.

- Венгры должны будут ему помешать, - возразил я.

- Их намерений мы не знаем, - ответил Стойка. - А что если Штефан тайно договорился с королём и теперь Басараб более угоден королю, чем ты?

Мне вспомнилась история моего старшего брата, который в своё время стал неугоден венгерскому королю и потому оказался в венгерской тюрьме, где пребывал до сих пор. Разделить его участь я совсем не хотел, да и вряд ли меня посадили бы в ту же тюрьму, что и Влада. Нет. Да и нельзя мне было попадать в тюрьму, потому что оставалось слишком много дел, которые требовали решения.

Я молча сидел на троне, ожидая, что мне посоветуют бежать, но не ожидал, что бояре скажут это почти хором:

- Беги, государь, беги, пока можешь, и приведи турецкую подмогу. Забери сыновей, чтобы никто не пленил их, и всю казну, которая есть сейчас в подвалах, чтоб ни денежки не досталось Штефану и Басарабу.

Стойка подождал, пока утихнут чужие голоса, и добавил:

- Пусть Штефану теперь у нас сытно, но не будет он долго гостить. Уйдёт недели через три, а тут ты вернёшься, и Басараба мы выгоним. А ещё лучше - уйти ему не дадим. Отрубим голову.

Мне невольно вспомнились слова самого Штефана о том, что Басараб - никчемный человек, и что сажать его на румынский трон - всё равно, что приставлять отрубленную голову обратно к телу, то есть держаться она не будет. Наверное, молдавский правитель предвидел для своего ставленника ту смерть, о которой теперь говорил Стойка.

- А с венграми договоримся, - меж тем продолжал этот боярин. - Зачем бы они ни пришли, договоримся.

Всё это было правильно, но означало, что сыновей мне придётся взять с собой в Турцию. И Милко тоже должен был бы отправиться со мной. Оставлять его Басарабу во второй раз я не собирался. Но моим детям, как и возлюбленному в Турции грозила опасность. И очень серьёзная.

- Стойка, а помнишь, что я говорил тебе в прошлый раз о своих сыновьях, когда оставлял тебя с ними в Джурджу?

- Помню, государь, - ответил тот.

- И что же?

- Оставь их снова в Джурджу, - невозмутимо ответил боярин. - Никополский бей уж точно не отдаст их ни Штефану, ни Басарабу, ни венграм.

- А султану? - спросил я. - Если султан узнает, что мои дети в крепости, то может потребовать их к себе.

- А как он узнает? - всё так же невозмутимо возразил Стойка. - Только если никополский бей напишет письмо. А зачем он станет это делать? Не станет. Ведь он получает от тебя деньги и подарки за то, что хранит твоих детей. А от султана что получит?

- Верно, - пробормотал я, но мне всё равно было неспокойно, а остальные присутствующие и вовсе не понимали, зачем их государь завёл разговор о детях. Удивлённые взгляды бояр ясно говорили: "Ты теряешь время на пустяки вместо того, чтобы готовиться к отъезду. Каждая минута дорога".

- А если отвезти их в Брэилу? - сделал я последнюю попытку.

- В Брэиле нет оборонительных стен, - покачал головой Стойка. - Тогда уж оставь их в рыбацкой деревушке на берегу Дуная и это будет то же самое.

Как видно, выбора не оставалось, и я решил, что Мирча и Влад опять отправятся в Джурджу. И Милко с ними. А Стойка присмотрит за всеми троими, пока меня не будет.

* * *

Снова направляясь в Турцию, я досадовал и радовался в одно и то же время. Досадовал, потому что положение моё опять ухудшилось, и мне будто напомнили в очередной раз, что Раду Красивый сам не может себя защитить, вечно вынужден просить помощи. А радовался, потому что мой замысел, когда я хотел натравить султана на молдаван, теперь обещал исполниться. "Чем хуже, тем лучше, - мысленно повторял я себе. - Приеду к султану, расскажу о том, что Штефан опять напал на меня, и Мехмеду ничего не останется кроме как принять решение о походе в Молдавию".

У меня было странное чувство, что судьба моя идёт по кругу. Снова, как почти год назад, я отправился в Истамбул, оставив детей в Джурджу. И снова это было не посольство, а поиск убежища. И султан опять должен был принять меня не в тронном зале в присутствии визиров и прочих сановников, а в своих личных покоях. И опять я готовился произнести почти те же слова, что год назад:

- Ах, повелитель! Я столько пережил и лишь на тебя могу надеяться. Молю о помощи.

Однако в этот раз я надеялся сойти с круга: "В прошлый раз мне почти ничем не помогли, лишь приказали никополскому бею дать мне бесплатно семнадцать тысяч воинов. А теперь соберётся огромная армия, больше ста тысяч, которая двинется в Молдавию. И это поможет мне вернуть жену и дочь!"

Разумеется, я ждал вопроса и о сыновьях, поэтому заранее приготовился лгать и придумал историю.

Думать о том, как стану лгать Мехмеду в таких делах, было страшно. Это совсем не то же самое, что лгать о своих чувствах. О чувствах я лгал султану с самого отрочества и ни разу не был уличён. Что ж... теперь приходилось учиться лгать по-новому, но я был уверен, что сумею. Даже будучи пьяным, сумею.

Вот почему я нисколько не растерялся, когда понял, что подробно рассказывать о своих бедах мне опять придётся поздним вечером, сидя всё на том же просторном возвышении, заваленном подушками, и попивая вино, которое надо наливать из чайничка, потому что оно подогретое. Другое султану не хотелось пить в холодный октябрьский вечер.

- Так почему же ты не взял сыновей с собой? - удивлённо вопрошал Мехмед, отставив пустую пиалу. - Здесь, в Истамбуле, им безопаснее всего.

- Да, повелитель, да. - Я сокрушённо опустил голову. - Но нельзя было знать заранее, когда Штефан-бей явится, и так вышло, что я отправил сыновей в монастырь на севере близ гор. Решил, пусть постигают книжную мудрость. В монастыре очень богатая библиотека и я подумал, что надо отвезти сыновей к этому источнику знаний, раз уж нельзя перенести источник в мою столицу.

- Говори короче, - нахмурился султан, - я не понимаю, к чему ты ведёшь.

- Сыновья мои были там, когда пришёл Штефан-бей с войском, - я стукнул себя по лбу, будто хотел наказать за глупость. - Штефан пришёл неожиданно, и мне пришлось бежать на юг, а мои сыновья остались на севере моих земель. Всё, что я успел, это послать повеление, чтобы слуга, который отвечает за них, вёз их скорее за Дунай, то есть сюда, а если на пути встретятся люди Штефана и никак нельзя будет объехать, пусть поворачивает обратно на север и скроется с моими сыновьями в землях венгров.

Лицо султана просветлело:

- Так значит, твои сыновья всё ещё могут сюда приехать? Нужно только подождать?

- Да, повелитель, да, - ответил я, стараясь не выглядеть совсем уж простаком.

Впрочем, месяц назад я действительно оказался простаком, потому что не понимал, отчего Мехмед медлит с решением выступать в поход. А всё объяснялось просто: султан надеялся, что Штефан ещё раз нападёт на меня, а я опять приеду искать защиты в турецкую столицу и привезу сыновей с собой. Султан ведь сам велел мне так поступить, когда мы говорили об этом год назад. И если бы я выполнил повеление, мои сыновья достались бы Мехмеду без всяких условий с моей стороны, а затем он смог бы решить, действительно ли ему нужен поход против Штефана, или с этим врагом можно договориться о мире. Судьба моей дочери и моей жены в результате этого договора наверняка осталась бы неизменной, они продолжили бы жить в Сучаве, но Мехмеда это не заботило - главное, что мои сыновья оказались бы в Истамбуле.

"А вот нет, - думал я. - Ты так просто меня не проведёшь. Нужны мои сыновья? Постарайся ради них. Хоть ты их и не получишь, но постараться придётся".

* * *

Если лгать, то лгать. Если уж я сказал, что нужно подождать, не сумеет ли мой слуга привезти моих детей в Турцию, то следовало ждать. Хоть я и знал, что слуга "не сумеет".

Прошёл почти месяц с того вечера, как я обнадёжил султана, поэтому я уже готовился пережить небольшую грозу. Мехмед должен был разгневаться из-за того, что его надежды не оправдались, и что моих детей он в ближайшее время не увидит.

"Ничего, и не такие грозы переживали", - думалось мне, когда один из слуг-греков, которые и в этот раз сопровождали меня в поездке, сообщил, что к турецкому двору приехал богатый румын и добивается приёма у султана.

"Стойка? - подумал я. - Этого не может быть! Он не предатель!"

Это в самом деле оказался не Стойка. Я никогда прежде не встречал этого человека. И детей моих при нём не было. И знакомых мне лиц я при нём не увидел. Но мне объявили, кто он - бей Эфлака, то есть государь Румынской Страны, которую турки называли Эфлак.

Правда, поначалу это от меня скрывали. Узнав от своих слуг о неизвестном румыне, я сразу отправился в канцелярию султана, чтобы с помощью небольшой взятки выяснить у писарей имя приехавшего. Однако сделать это мне не удалось, и в тот же вечер о моём визите в канцелярию доложили Мехмеду. Он позвал меня и строго сказал, что я не должен беспокоиться, то есть мне следовало оставить всякие попытки проникнуть в тайну, а иначе не избежать высочайшего гнева.

Через несколько дней Мехмед пригласил меня присутствовать в тронном зале, где примут "важного гостя". Я стоял неподалёку от султанского трона, поэтому султан сразу увидел, как я переменился в лице, когда слуги объявляли, что прибыл "бей Эфлака". Но ведь это же был мой титул! А я тогда кем считался!?

Всё прояснилось, когда назвали имя "важного гостя": к султану явился тот самый Басараб Старый, которого Штефан в начале октября посадил на трон. Но почему Басараб приехал к турецкому двору? Как не побоялся? И почему Мехмед принял его? Уж явно не из-за красивого лица.

Басараб Старый был действительно очень стар. Старше Штефана, потому что лоб и щёки уже оказались прорезаны глубокими морщинами, а волосы, когда-то тёмные, теперь стали почти седыми. Всю жизнь этот человек ждал, когда обретёт власть, его время уже истекало, и потому теперь он, наверное, держался за власть обеими руками. Потому и не побоялся приехать. Но почему Мехмед принял его?

Со слов Басараба я узнал, что сейчас в моей стране правит ещё один Басараб, который получил трон с помощью венгерского войска, пришедшего из-за гор.

"Сколько же претендентов на мой престол? - подумал я. - И неужели я больше не угоден королю?" О таких вещах почти всегда узнаёшь внезапно, и эти новости почти всегда некстати. Но сейчас это не имело особого значения.

Также Басараб объявил, что больше не будет сохранять дружбу со Штефаном, а хочет быть другом для Турции и слугой для великого султана.

Мне вдруг вспомнилась беседа с Штефаном в его шатре, состоявшаяся холодным мартовским днём, и слова молдавского правителя: дескать, посажу Басараба на румынский трон ещё только один раз, а если ставленник опять не удержится, то "пусть катится, куда хочет". "Тогда, полгода назад, в марте, - думал я. - Басараб не получил власть, но получил её осенью. И снова потерял стараниями венгров. И, наверняка же, отправился снова к Штефану, а тот посмеялся и прогнал своего никчемного ставленника. И тогда Басараб Старый отправился к султану".

Но почему Мехмед принял этого человека? И не просто принял, а принял скоро? Обычные послы могли дожидаться приёма по месяцу, а Басараба приняли через несколько дней по приезде в Истамбул. Что же случилось? Этот вопрос пока оставался без ответа.

- А теперь расскажи нам то, что ты уже рассказал в письме, которое передал в канцелярию на высочайшее имя! - произнёс один из султанских слуг, потому что султан считал ниже своего достоинства много говорить во время приёмов.

Басараб Старый взглянул на меня, очевидно, уже давно приметив в толпе среди турок, и произнёс:

- Я имел счастье сообщить великому султану, что Раду-бей не достоин доверия, потому что сам не доверяет своему повелителю. Когда я переправлялся через реку возле крепости Джурджу, то в крепости случайно видел двух богато одетых мальчиков, которые не были турками. Я спросил, кто они. И мне сказали, что это сыновья Раду-бея, которые живут здесь, пока их отец в отъезде. Почему Раду-бей не хочет привезти их ко двору? Почему прячет? Так поступает только тот, кто замыслил предательство!

Дальнейшее было предсказуемо, поэтому я очень надеялся, что обо мне не вспомнят ещё хотя бы четверть часа. Этого хватило бы, чтобы затеряться в толпе придворных, выйти из зала, бегом добраться до своих покоев и сообщить слугам, что мы немедленно покидаем дворец. Нас кинулись бы искать, но мы наверняка успели бы покинуть пределы дворца, а дальше разыскивать нас в большом городе оказалось бы затруднительно.

Пришлось бы всё оставить, даже коней в конюшне. Но при нас была достаточная сумма денег, чтобы в тот же день купить новых и мчаться на север, к Джурджу. Я бы успел хоть на час опередить султанских посланцев, которые повезли бы в Джурджу высочайшее повеление немедленно доставить моих сыновей в Истамбул. Я забрал бы своих детей раньше, а дальше отправился бы... куда угодно. Хоть к Штефану в руки, и пусть вся наша семья теперь оказалась бы в молдавском плену, зато мы были бы вместе: я, Марица, все трое наших детей...

Но четверть часа мне не дали. Мехмед, до этого сидевший на троне неподвижно, будто каменное изваяние, повернул голову в мою сторону, а один из слуг громко произнёс:

- Раду-бею приказано приблизиться к трону.

Я, и так стоя близко, подошёл ещё ближе, низко поклонился, а султан, сощурив глаза, произнёс:

- Ты слышал, что сказал этот человек? Это значит, что ты обманул меня. Изменник! - уже обращаясь к слугам, он приказал: - Схватить его и посадить в Семибашенный замок. В тюрьме ему самое место!

* * *

Я давно догадывался, что Семибашенный замок - очень мрачное место, из которого хочется выбраться, во что бы то ни стало. Когда сюда заключили Ахмеда-пашу, он попросил о помиловании уже через несколько дней. Когда сюда заключили Махмуда-пашу, он, как мне рассказывали, сохранял присутствие духа заметно дольше - пятьдесят дней, а затем отправил султану письмо, где просил или казнить, или освободить, но не держать больше в Семибашенном замке. "А теперь моя очередь пройти испытание стойкости духа", - думал я, когда меня, пешком проделавшего путь от дворца до крепости, ввели в ворота.

Посреди огромного внутреннего двора, имеющего форму звезды, находилась небольшая мечеть. В том же дворе возле одной из крепостных стен виднелись бани и казармы, окружённые дополнительной, невысокой каменной оградой. Но как же мелки казались все эти постройки по сравнению с огромными круглыми башнями и высоченными зубчатыми стенами!

Я вдруг понял, как чувствовал себя пророк Иона, проглоченный китом. Так и меня поглотила эта огромная крепость. Внутри кита было темно, и так же темно было в бесконечных коридорах, на каменных винтовых лестницах. И в моей камере, куда меня привели и оставили, тоже оказалось темно.

Окон там не было, а были бойницы: отверстия, имевшие форму арки, всё больше сужались по мере приближения к внешней стороне очень толстой стены, так что наружу можно было смотреть сквозь крохотную щель, в которую едва разглядишь небо и городские крыши. Теперь мне стало понятно, почему, когда я только подходил к замку, окружённый стражей, башни выглядели так, как будто в них совсем нет никаких отверстий. Такую узкую щель издалека не заметишь.

В самой камере не обнаружилось ничего за исключением невысокого деревянного возвышения, на которое можно было сесть или лечь. На него я и уселся, поджав ноги, чтобы не чувствовать холода, который исходил от каменного пола.

"Увы, - думалось мне, - у меня нет предназначения, как у пророка. У Ионы оно было, и Бог не мог оставить Иону в чреве кита, выпустил, чтобы пророк исполнил, что должен. А я не могу быть уверенным, что Бог освободит меня отсюда. Зачем Ему это?"

Наверное, сейчас следовало думать о своей дальнейшей судьбе. Следовало горевать о Марице и Рице, которые теперь уже наверняка не получат от меня помощи. И, конечно, беспокоиться о сыновьях, которых теперь привезут в Истамбул и покажут султану. А ещё следовало вспоминать о Милко: хоть бы султанские посланцы не взяли его с собой, а оставили в Джурджу! И о Стойке следовало тревожиться, ведь окажись он при турецком дворе, его тоже не ждало ничего хорошего.

Правда, у меня была слабая надежда, что мои сыновья тоже видели Басараба, который видел их, и что они рассказали обо всём Стойке, а тот догадался перевезти их и Милко в другое место. Но надежда была очень слаба. Откуда моим сыновьям или Стойке было знать, что человек, переправляющийся через Дунай возле Джурджу, сам Басараб, если они его никогда прежде не видели? Откуда им было знать, что этот человек едет к султану на поклон? Мало ли богатых людей ездит на турецкую сторону и обратно! И они едут по торговым или иным делам, а вовсе не к султану. Басараб ведь был не дурак, чтобы, проезжая через Джурджу, выболтать, кто он и куда едет, потому что никополский бей или румелийский бейлербей могли его задержать на всякий случай. Басараб, конечно же, объявил о своём положении только по прибытии в Истамбул.

"Вот так Семибашенный замок и отбирает душевные силы, - думал я. - Отбирает, потому что всякий человек, попавший сюда, оставляет снаружи множество дел, а сделать уже ничего не может, но тревога о будущем продолжает снедать его. Ведь нельзя же так сразу смириться, что больше нет у тебя будущего". Именно поэтому мне хотелось быть умнее - хотелось перестать думать о том, на что уже никак не повлияешь, а просто сидеть и смотреть в одну точку, забыв обо всём. Даже о том, что тело в этой холодной камере довольно быстро начало замерзать.

...Не знаю, сколько прошло времени, но когда я услышал, как загремела железным засовом дверь, в комнате стало уже совсем темно. Даже скудный свет, пробивавшийся сквозь щели бойниц, погас, и именно поэтому таким ярким показался свет факелов, которые держала в руках стража во главе с тюремщиком.

В этом свете я увидел, как в камеру втаскивают большой мангал, чтобы согреть помещение. Ещё несколько стражников внесли тюфяки и подушки, начав укладывать их на деревянное возвышение, где я продолжал сидеть.

Меня попросили встать, и уже стоя я наблюдал, как в комнату вносят круглый столик, лампу и даже горшок, чтобы ходить по нужде. А затем мне в руки сунули узелок из простой материи. Внутри оказалось чистое исподнее и гребень, причём вещи в узелке были моими, то есть их принесли из моих гостевых покоев во дворце.

Как только я перестал рассматривать принесённое и поднял глаза, тюремщик поклонился, сообщив, что скоро "господину" подадут хороший ужин, и что хорошей пищи следует ожидать также впредь. И ещё сказал, что раз в неделю я смогу пользоваться баней, а если у меня есть другие насущные потребности, то они будут удовлетворены в пределах разумного. Надо лишь объяснить тюремщику, чего не хватает.

Я ответил, что подумаю, и тут же спросил, кому обязан улучшением своего содержания. Мне ответили, что недавно приходили мои слуги и заплатили за всё это. То есть султан был ни при чём. Возможно, он уже забыл обо мне? Забыл на долгие месяцы или годы? Такая мысль тоже подтачивала душевные силы, поэтому не следовало гадать о планах султана. Лучше было ни о чём не думать.

* * *

Ночью, когда в крепости стихли все звуки, стал слышен шум моря, находившегося совсем рядом. Эти звуки опять же напоминали мне о пророке Ионе, которого проглотил кит. Наверное, Иона точно так же сидел в брюхе и слушал шум волн, и мечтал увидеть солнце.

Вот почему наутро мне пришла в голову мысль послать за тюремщиком и спросить, можно ли мне днём выходить из камеры и гулять внутри крепости хотя бы под присмотром.

Тюремщик мгновение подумал и ответил:

- Это можно.

С того дня я начал много времени проводить на крепостной стене, которая смотрела в сторону моря. Поздняя осень в Турции - хмурое и туманное время, но здесь, в Истамбуле, туман часто отгоняли морские ветры, и тогда солнце, яркое и слепящее, начинало озарять весь город, и я мог видеть окрестности Семибашенного замка. Слева - море черепичных крыш, справа - синяя морская гладь, плоские синие горы на горизонте, а если повернуться к городу спиной, море простиралось так далеко, насколько хватало глаз.

Я любовался этой картиной, каждый день подмечая всё новые детали, потому что совсем не хотел думать о будущем, и о дорогих мне людях, которых уже не мог спасти, и о делах, которые уже не мог завершить.

Если же я всё-таки задумывался, меня охватывало глухое отчаяние, приходила мысль спрыгнуть с высоченной стены, чтобы разбиться насмерть, но не чувствовать этого отчаяния: "Господи, за что ты наказываешь меня через моих детей? Я давно смирился с тем, что не могу защитить себя, но как смириться с тем, что не могу защитить их! Что же это делается! Моих детей расхватывают, как породистых щенят. Девочку забрал Штефан, мальчиков заберёт Мехмед, а мне и моей жене будто говорят: плодите ещё, если можете, а мы заберём и новых. Как мне смириться с этим?"

Мне представилось, что я вышел из крепости через несколько лет, и всё, что могло случиться плохого с моими детьми, уже случилось, и они повторяют мой путь, с которого уже не сойдут, не смогут. А я слишком хорошо знал, в чём этот путь состоит.

Говори лишь то, что хотят услышать. Мысленно проклинай, а вслух клянись в любви. Спрашивай себя: "Где мои желания, а где чужие?" - потому что уже не можешь различить. Спрашивай себя: "Не схожу ли я с ума?" Будь в разладе не только со своим разумом, но и со своим телом. Оно не хочет, ему противно до тошноты, а ты заставляй и говори, что так надо. А после, когда пройдут годы, и юность уйдёт, спрашивай себя: "Зачем были принесены все эти жертвы? Ведь человек, который заставил меня жить так, не любил меня, а лишь использовал, а теперь найдёт себе другую игрушку".

Лучше не думать о таком будущем, а смотреть на синюю даль моря или на город, который как море черепичных крыш. Надо очистить голову от всяческих мыслей и просто следить за облачками, которые медленно плывут по лазурному небу, а вечером наблюдать, как благодаря заходящему солнцу нижний край неба окрашивается в розовый цвет, волны становятся тёмно-синими, а плоские горы на горизонте - сиреневыми.

* * *

Так бездумно я проводил дни в созерцании, а когда в очередной раз вспомнил о том, что осталось за пределами крепости, вдруг успокоился: "Нет, без меня с моими детьми не случится то, что страшнее всего. Они не ступят на этот путь, если я не одобрю. Неспроста Штефан предлагал мне союз и хотел, чтобы я велел своей дочери быть послушной. Без этих моих слов ему Рицу не сломить. И Мехмед точно так же не сможет подчинить себе моих сыновей, если я сам не отдам их ему в руки".

Мирча и Влад, которым уже исполнилось по десять лет, не были трусливы и не были глупы. Они не покорились бы султану, если б знали, что тот держит их отца в крепости. Они не уступили бы угрозе: "Делайте, что говорю, а иначе ваш отец умрёт". Вернее уступили бы, но лишь до определённой степени - не до той, которая нужна Мехмеду.

"Значит, - думал я, - после того, как моих детей доставят в турецкую столицу, Мехмед должен будет устроить мне встречу с ними и настаивать, чтобы я велел сыновьям слушаться его во всём, что бы тот ни приказал. А мне следует ни в коем случае не произносить этих слов. Конечно, он будет использовать все средства. И даже пригрозит казнить, если не увидит покорности. Но я не должен соглашаться. Ни в коем случае не должен. И будь, что будет. Судя по всему, этого хочет сам Бог. Хочет, чтобы я проявил силу, а не покорялся злу, как всегда делаю".

Как только я это понял, мне стало так спокойно, как никогда прежде. Такое спокойствие бывает только у монахов, давно удалившихся от мирской суеты. А ещё - у тех, кто ещё не умер, но согласен умереть. У людей, приговорённых к казни, или у тех, кому предстоит смертный бой. Наверное, по образу мыслей я всё-таки был ближе ко вторым, поэтому мне вдруг захотелось пригласить в крепость священника, чтобы исповедаться и очистить свою душу от грехов.

Вдруг вспомнилось, как я обещал Милко: "Попробую во всём покаяться", - но несмотря на то, что я уже осознал возможность скорой смерти, каяться хотелось не во всём. Хотелось каяться за каждую минуту, проведённую на ложе с Мехмедом, и за всякое соитие, когда я заставлял себя, но за те "грехи", когда меня вело влечение, влюблённость или любовь, каяться не хотелось. "Не жалею ни об одном мгновении", - думал я, вспоминая Милко, и так же повторял, вспоминая другие свои безумства, очень давние.

Но даже от того груза грехов, которые я признавал грехами, избавиться казалось непросто. Если бы я стал рассказывать о султане незнакомому здешнему священнику, мне бы просто не поверили. Священник решил бы, что я безумен. Он бежал бы от меня. И я не получил бы отпущения.

Это размышление меня и занимало, когда в крепость пришёл приказ доставить "изменника Раду-бея" во дворец.

Без труда подсчитав, что прошло примерно столько дней, сколько нужно, чтобы доехать до Джурджу и обратно, я уже понял, что предстоит во дворце. Получалось, что время для исповеди упущено, но и это не взволновало меня. Странное спокойствие, которое овладело мной, сохранялось.

* * *

Стража крепости передала меня с рук на руки дворцовой страже, а та отвела меня в мои покои, где я размещался, когда считался другом и гостем султана.

В этих покоях по-прежнему жили мои слуги-греки, и начальник стражи сказал:

- Вымойте своего господина и дайте ему новую одежду, а позднее, когда будет приказано, мы заберём его, чтобы отвести к султану.

На всякий случай он добавил, обращаясь ко мне:

- Не пытайся сбежать. Твои двери с той стороны охраняются.

"Сейчас состоится обмывание покойника", - подумал я с тем же безразличием, но в то же время ждал в нетерпении, пока стража уйдёт, чтобы расспросить своих слуг, знают ли они что-нибудь о моих детях. Видели их? А кто моих детей сопровождает?

Наконец двери за стражей закрылись, но не успел я и слова произнести, как кто-то кинулся на меня сзади и крепко обнял, прижавшись к моей спине.

Моё спокойствие как ветром сдуло. "Как же так! - мысленно воскликнул я. - Он не должен быть здесь".

Я сделал попытку обернуться, и обнимающий разомкнул объятия, но разомкнул лишь затем, чтобы снова сомкнуть - теперь спереди. И прижаться щекой к моей щеке, которая уже много дней не знала бритвы.

Мне всё же удалось оторвать от себя этого безумца:

- Милко, зачем ты здесь?

- Чтобы с тобой быть, - просто ответил он.

- Но ты же понимаешь, что для тебя это очень опасно. Если султан поймёт, кто ты для меня...

- Господин, тебе надо беспокоиться о другом, - перебил Милко, усаживая меня на софу и садясь рядом. - Султану нет дела до тебя, потому что он восхищён твоими детьми. Почти влюблён в них обоих. Я не думал, что такое бывает, ведь им всего-то по десять лет, но он так на них смотрит... Это ни с чем не спутать. А останавливает его только то, что он боится потерять их расположение. Султан наговорил им всякой лжи, что ты уехал по делам, но скоро приедешь. Он не сказал им, что держал тебя в крепости. Я и сам не знал, пока не пришёл сюда и не поговорил с твоими слугами. Но теперь не могу рассказать твоим детям правду, потому что к ним никого не пускают. Так султан приказал.

- Но почему ты сам здесь? - продолжал спрашивать я. - Вместо тебя должен был приехать Стойка.

- Он не захотел, - ответил Милко, - Вернее, замешкался, а дальше было поздно.

- Не понимаю.

- Когда в Джурджу приехали люди султана, то сразу спросили: "Где дети Раду-бея?" Им показали. Тогда люди султана спросили: "А где слуга Раду-бея, поставленный за ними присматривать? Нам велено взять с собой его тоже". Стойка, когда услышал это, растерялся, ведь понимал, что ничего хорошего от поездки не жди. А я, пока он молчал, быстро выступил вперёд и сказал: "Это я слуга Раду-бея". Потому что понял - если скажу так, меня отвезут к тебе, а мне это и было нужно. Мне всё равно, что со мной здесь может случиться. Главное, что с тобой буду. А Стойка правильно задумался, надо ли ехать. Ничего он здесь сделать не сможет. Так зачем ему здесь быть?

Я вспомнил ту ложь, сказанную султану: мои дети находятся под присмотром слуги, который, если сможет, привезёт их в Турцию, а если не сможет, но увезёт на север, в Венгрию, потому что раньше они находились в монастыре на севере.

Раз уж Милко назвался тем самым слугой, следовало выяснить, устраивался ли ему допрос. Догадался ли кто-то подтвердить слова Басараба, уличившего меня во лжи. Ведь, если допроса не было, я мог сейчас научить Милко, что говорить. Мелькнула мысль: "Может, нам всё же удастся выкрутиться? Может, сумеем сбежать все вместе прямо из дворца, ведь если Мехмед решит, что я не лгал ему, то уберёт от моих покоев стражу".

- Султан говорил с тобой? - спросил я.

- Да, - ответил Милко. - Говорил через толмача. Спрашивал, почему твои дети находились в Джурджу и не были отправлены в Истамбул. Я понял, что что-то не так, но не знал, как отвечать, поэтому ответил, что Джурджу и Истамбул - турецкие владения, и раз уж твои дети находятся в этих владениях, то нет большой разницы, где именно. Турецкая сила везде защитит. Не знаю, почему, но султану понравился этот ответ.

Он и меня обнадёжил, и я продолжил расспрашивать:

- А дальше о чём разговор был?

- Султан спрашивал, где были дети до того, как оказаться в Джурджу. Я сказал, что в Букурешть. Он спросил: "А до этого? Их куда-нибудь возили?" Я сказал, что иногда ты их возишь с собой по монастырям. Султан оживился и спросил, когда ты возил их в монастырь последний раз. Я ответил правду: что не так давно ты возил их в монастырь Дялу близ города Тырговиште. Султан ещё больше оживился и спросил, верно ли, что Тырговиште расположено севернее, чем Букурешть. Я сказал, что да.

Это ещё больше меня обнадёжило. Непостижимым и чудесным образом моя история, выдуманная от начала и до конца, очень удачно наложилась на действительные события, а Милко, видя мою радость, весь расцвёл:

- Господин, значит, я тебя не погубил своими ответами?

- Ты отвечал очень хорошо, - улыбнулся я, а он признался:

- Султан явно хотел узнать у меня что-то важное, а мои слова ему понравились. Мне страшно было всё испортить, поэтому дальше, что бы султан ни спрашивал, я повторял ему всё то же самое, ничего не добавляя.

- Молодец!

После этого я рассказал Милко выдуманную историю про то, как я якобы хотел переправить детей к султанскому двору, и мы договорились, что впредь будем придерживаться этой истории, чтобы султан перестал называть меня лгуном и изменником.

* * *

Вечером меня привели к Мехмеду в покои, и хотя он сразу же отпустил стражу, было заметно, что султан настороже. Мне не предложили сесть на возвышение, заваленное подушками, а указали на тюфяк, лежащий рядом на полу, на расстоянии четырёх шагов.

К тому же возле возвышения стоял круглый столик, а на нём был виден колокольчик, до которого Мехмед мог легко дотянуться. Если бы я решил кинуться на султана, то колокольчик сразу зазвенел бы, зовя на помощь.

- Давай поговорим откровенно, Раду, - сказал султан. - Ты злишься на меня?

Привычка лгать тут же подсказала ответ: "Повелитель, я обижен оттого, что ты заподозрил меня в предательстве", - но я вдруг подумал, что хватит уже притворства, и сказал:

- Я тебя ненавижу.

- Ай-ай, зачем же так? - улыбнулся Мехмед. - Да, я поступил с тобой несправедливо, но ты тоже виноват, потому что не говорил мне всю правду до конца. Я видел это, а когда ко двору приехал тот человек и сказал, что ты лжёшь, то его словам трудно было не поверить.

Я молча сидел на тюфяке и оценивал свои возможности: "А что если и впрямь броситься на него, схватить за руку, чтобы не успел дотянуться до колокольчика, а другой рукой сразу вцепиться в горло, чтобы предотвратить крик? Нет, не получится. Он обязательно успеет либо закричать, либо схватить колокольчик. И даже если просто смахнёт его со стола, звон всё равно будет".

- Да, теперь я понимаю, что ты не лгал мне, - тем временем продолжал султан. - Недавно проведённое дознание убедило меня в этом. Ты лишь скрывал часть правды, но я тебя прощаю.

Это означало, что мне не следует пытаться убить Мехмеда, потому что не всё потеряно. Если он прощает, значит, готов снова доверять мне, убрать стражу от моих покоев, а это, возможно, позволит мне сбежать из дворца.

- Я сразу понял, что ты затеял, - снова улыбнулся Мехмед. - Ты хотел с моей помощью наказать своего врага Штефана-бея, который очень сильно тебе досадил. Ты понимал, что я не стану собирать большое войско лишь по одному твоему слову, и потому ты готов был отдать мне кое-что очень ценное - своих сыновей. Не могу не признать, что это была хорошая сделка, но я хотел сбить цену. Когда речь идёт о крупных сделках, любой пытается. Попытался и я. А ты не хотел отдавать мне сыновей дешевле той цены, которую назначил. И заподозрил, что я хочу тебя обмануть? - Мехмед помолчал немного, очевидно рассчитывая на ответ, но не дождался от меня ни слова и примирительно улыбнулся: - Мы оба пытались перехитрить друг друга, оба хотели выгадать как можно больше, но теперь я говорю тебе: ты победил, я согласен платить назначенную цену.

Наверное, султан рассчитывал увидеть радость на моём лице, но я холодно спросил:

- Как может быть победителем тот, кого в любую минуту могут отправить обратно в тюрьму, где он уже провёл много дней?

- Всё ещё подозреваешь меня в обмане? - Мехмед тихо засмеялся. - Так знай же, что поход против твоего врага состоится! Соберётся большая армия. Больше ста тысяч. Завтра об этом будет объявлено на совете и, значит, решение уже не может быть изменено. Ты получишь, что хочешь. Или ты допустишь, чтобы в поход вместо тебя отправился Басараб-бей? Если мы с тобой не договоримся, так и будет. Но мы же договоримся?

Султан опять не увидел радости на моём лице и опять не услышал никакого ответа, поэтому удивился:

- Что тебе ещё нужно?

Я с горечью произнёс:

- В обмен на услугу мои сыновья будут служить тебе так же, как когда-то служил я.

- Конечно, - продолжая удивляться, ответил Мехмед. - Иначе и быть не может.

- А если у них не окажется особой склонности? Они могли бы преданно тебе служить. Но станешь ли ты заставлять их исполнять такую службу, которая окажется им противна?

- Я думал об этом, - признался Мехмед, - поэтому хотел увидеть их прежде, чем окончательно решить дело о походе.

Султан вздохнул, и на его лице вдруг появилось такое выражение, как будто он только что заглянул в манящие двери рая, а теперь сожалеет, что не способен ступить через порог.

- У них не может не быть склонности, - уверенно произнёс турецкий правитель. - Ведь эти дети так на тебя похожи! Они почти такие, как ты был когда-то. Их красота и свежесть в один миг покорили меня. Глядя на твоих сыновей, я почувствовал, будто за окнами наступила весна. А в моём сердце она и впрямь наступила. Глядя на этих мальчиков, я поверил, что вечная молодость возможна. Даже для вечнозелёных кипарисов рано или поздно наступает старение, но весной кипарис даёт побеги и через них остаётся юным. А твои дети... они - весна, новая жизнь, новая любовь. А особая их ценность в том, что это близнецы. Их двое, и они похожи не только на тебя, но и друг на друга...

- Но им всего по десять лет.

- Я подожду года два-три. За это время мальчики привыкнут ко мне, перестанут меня стесняться. Не беспокойся. Я не стану их принуждать, как и тебя не принуждал в своё время. Ты сам захотел подчинился.

Меня внутренне передёрнуло: "Захотел? Я воткнул тебе кинжал в ногу! Уже не помнишь? А затем ты сказал, что отрубишь мне голову, если я не подчинюсь тебе. И я подчинился. Это называется "захотел"? Вот так тебе это видится?"

Снова взглянув на меня, султан недовольно скривил губы:

- В чём дело? Ты же смирился, что моё сердце не может принадлежать лишь тебе. Ты же смирился, что на мой небосклон старая луна уже не взойдёт. Или ты лгал мне, когда говорил, что смирился? Тогда смирись сейчас, потому что ты смешон. Ты как стареющая мать, которая завидует красоте дочерей вместо того, чтобы радоваться за них.

- Мне не завидно, повелитель, - всё так же с горечью произнёс я, - а что касается смирения, то я обманывал сам себя. Не могу и не хочу смириться с тем, что любовь так зависима от свежести лица. Уходит свежесть, и лицо уже не вызывает любви. Разве это истинная любовь? Может, это ты обманывал меня долгие годы, повелитель? Обманывал, когда говорил, что любишь.

Мехмед снова засмеялся:

- Посмотрите, кто уличает меня в обмане! Притворяешься печальным из-за того, что я тебя больше не люблю, а ведь сам ты уже давно нашёл себе утешение. Думаешь, я не понял, кто этот юноша, которого ты поставил присматривать за своими сыновьями? По правде говоря, мне странен твой выбор. Этот юноша совсем не красивый. Ты мог бы найти кого-нибудь получше. Но, может, у него есть скрытые достоинства, о которых я не знаю?

Султан явно намекал на достоинства или умения, которые ценятся лишь на ложе, поэтому мне снова захотелось кинуться на этого человека и попробовать задушить. Ранее он в очередной раз унизил меня, назвав старым, но к такому я давно привык, уже не чувствовал обиду. А вот когда Мехмед своими замечаниями стал обесценивать любовь, которую я открыл для себя... И всё же следовало думать не об этом, а о возможном побеге.

- Ладно, хватит злиться, Раду, - теперь султан улыбался примирительно. - Ты получишь от меня, что хочешь, и я получу от тебя, что хочу. Этого достаточно, чтобы нам с тобой быть друзьями, а не врагами.

"От такого человека надо бежать, как можно дальше", - меж тем думал я, а вслух произнёс:

- Перестану злиться, когда ты дашь мне увидеть моих сыновей. Мне сказали, что их держат взаперти и охраняют, никого к ним не пускают. Если ты говоришь, что я твой друг, то поступай с моими детьми, как с детьми друга, а не врага.

- Конечно, - поспешил ответить Мехмед, - завтра же всё изменится. Ты увидишься с сыновьями.

- Почему не сегодня?

- Потому что завтра состоится совет, помнишь? - султан хитро сощурился. - Я уже придумал, как сделать так, чтобы каждый из нас был уверен, что другая сторона исполнит обещание. Завтра будет совет, но сам я на совете присутствовать не буду. Мы с тобой будем в смежной комнате, примыкающей к залу, за ширмой. Ты своими ушами услышишь, как объявят о будущем походе. А затем к нам в комнату приведут твоих сыновей, но ты ни слова не скажешь им о том досадном недоразумении, которое между нами приключилось. Я сказал твоим сыновьям, что ты в отъезде. И завтра ты подтвердишь, что был в отъезде. А затем скажешь своим сыновьям, что теперь они будут жить у меня во дворце. Скажешь им, что я твой очень хороший друг, и что двенадцать лет назад помог тебе получить трон.

Моя надежда на побег таяла с каждым мгновением, но мне следовало дослушать, а Мехмед говорил, всё больше увлекаясь:

- И ещё ты скажешь сыновьям, что до того, как с моей помощью стал правителем, жил в моём дворце. Жил точно так же, как теперь станут жить они. Вели им во всём меня слушаться. И добавь, что очень огорчишься, если узнаешь об их непослушании.

Когда ребёнку десять лет, как было Мирче и Владу, он легко поверит, что "всё" это и впрямь "всё", даже если велят делать отвратительные вещи. Если бы я сказал такое сыновьям, то мог бы считать их уже сломленными, но всё же у меня оставалась небольшая лазейка.

- А после этого мне можно будет провести с сыновьями хотя бы несколько дней? Я покажу им дворец, покажу город.

Мехмед напрягся:

- Нет. Тебе будет не до того, потому что ты поедешь возвращать свой трон. Я дам распоряжение никополскому бею, чтобы опять помог. Ты снова станешь правителем и начнёшь собирать своих людей для войны со Штефаном-беем. Конечно, моё войско будет велико, но и твои люди окажутся там не лишними. Поход состоится этой зимой. Дело решённое.

Султан ясно давал мне понять, что исполнит свою часть обещаний, но мне это было безразлично, потому что я понял: "Если велю сыновьям слушаться султана, у меня уже не будет возможности взять своё слово назад, и тайно увезти сыновей тоже не смогу, а в следующий раз султан позволит увидеть их лишь после того, как слова уже не будут иметь значения".

Мне снова захотелось кинуться на султана и попытаться задушить, но я заставил себя улыбнуться:

- Договорились, повелитель.

Я сказал это, чтобы завтра мне дали хотя бы увидеть моих детей. Вероятнее всего, в последний раз.

* * *

Вернувшись в свои покои, я всё рассказал своим слугам и Милко. Рассказал, чего Мехмед добивается от меня, и что я не намерен подчиниться, поэтому буду наказан, но мне не хотелось, чтобы султанский гнев коснулся кого-то ещё.

- Не хочу, чтобы вы понесли наказание заодно со мной. Поэтому завтра утром, до того, как начнётся заседание совета, уезжайте. Вас не хватятся. Вы султану не нужны. И вам незачем приносить ради меня жертвы. Это ничего не изменит.

Сидя на тюфяке посреди комнаты, я внимательно оглядел всех. Они сидели на коврах вокруг меня и слушали, а теперь большинство слуг опустили глаза:

- Прости, господин, но мы уедем. Ты был добр к нам, хорошо платил, мы с радостью тебе служили, но у нас жёны, дети. Нам надо заботиться о них, нам нельзя умирать.

- Уезжайте, - кивнул я. - Я же сам отпускаю вас. Зачем вы оправдываетесь? Это мне надо говорить вам "простите". Я знаю, что в минувшие годы порой вёл себя безрассудно и в своём безрассудстве думал только о себе, подвергая опасности всех вас. Наверное, вам и теперь кажется, что я веду себя неразумно? Но в этот раз всё по-другому, потому что ваш господин о вас не забыл, вы из-за меня не пострадаете.

Ответом мне было молчание, но стало ещё очевиднее, что челядинцы смущены и чувствуют вину.

- А мы не поедем, - сказали двое слуг, которым было больше всего лет. - Мы останемся, господин, ведь никто не знает, как дело обернётся. Если тебя опять посадят в Семибашенный замок, кто-то должен будет о тебе позаботиться.

Я знал, что у одного из этих слуг жена умерла, а дети уже давно выросли. Второй же никогда не был женат, и никто не ждал его.

- Оставайтесь, - кивнул я, а сам ждал ещё одного решения.

Это решение должен был принять Милко, но что бы тот ни решил, я намеревался отослать его. Обидится? Ну и пусть!

- Я тоже останусь, - сказал он.

- Зачем? - возразил я. - Уезжай. Ты ничем здесь не поможешь.

- Я хочу с тобой быть, господин.

- А я приказываю тебе уехать.

- Нет, - мой возлюбленный мотнул головой и хотел ещё что-то сказать, но я не собирался продолжать этот спор в присутствии слуг: поднялся на ноги, подошёл к Милко, взял его за локоть, заставил встать и потащил в другую комнату.

- Зачем ты упрямишься? - тихо спросил я, закрыв двери, чтобы никто нас не слушал.

Уже давно наступила ночь, и в комнате было темно, ведь почти все светильники оказались отнесены в соседнее помещение, где состоялось собрание. Там, где я теперь находился с Милко, осталась одна лампа и она почти не давала света, но мне вдруг показалось, что в темноте легче разговаривать:

- Милко, ты должен меня слушаться.

- Это не упрямство, - послышалось в ответ. - Я люблю тебя, господин, и хочу остаться с тобой.

- Зачем?

- Разве нужна ещё причина?

- Я же сказал, что ты ничем мне не поможешь, если что. Но ты можешь испытать на себе гнев султана. Можешь даже умереть. Ты хочешь, чтобы я винил себя за это?

- Господин, в этом не будет твоей вины, потому что это моё решение.

- Нет, будет, потому что я старше и опытнее. И я знаю, что позднее ты пожалеешь, если останешься.

- Не пожалею, господин. Даже если придётся умереть. Не пожалею, если вместе с тобой.

- Поверь, на свете очень мало людей, достойных, чтобы за них умереть.

- Ты - один из них!

- Нет.

- Да.

- Но ты ведь не хочешь умирать, Милко.

- Ты тоже не хочешь, господин.

- Мне придётся, потому что я не могу обречь своих сыновей на ту участь, которая когда-то выпала мне. Пусть лучше султан меня убьёт, но я не скажу своим детям: покоритесь султану. Вместо этого скажу им обратное: чтобы они ни в коем случае не покорялись. А если они покорятся ради меня, то не приму такой жертвы.

- А если они всё же покорятся? - спросил Милко. - Покорятся не ради тебя, а ради себя?

- Это их выбор. Но я не буду указывать им этот путь и говорить, что он верный. Султан меня не заставит. Ты, наверное, не понимаешь моего упорства. Ты, наверное, думаешь, что лучше бы я покорился, и все были бы живы, и я даже получил бы от этого выгоды...

В темноте я не видел выражения лица своего собеседника, поэтому подумал: "Вот, как он может меня погубить. Отговорить от моей затеи. Ведь если я откажусь, тогда всё, что делает меня мной, окончательно погибнет. Мы - это наши убеждения, и если мы поступаем наперекор им, то убиваем частичку себя. Сколько я в себе убил за те годы, что подчинялся Мехмеду! А если я сам отдам своих детей, это буду уже не я. Останется только воля Мехмеда, а меня не будет совсем".

Вот почему я так обрадовался, когда Милко поспешно подошёл и, осторожно поймав мои ладони в свои, зашептал скороговоркой:

- Нет, господин. Я не буду тебя отговаривать. Я слишком хорошо чувствую, как ты мучаешься всякий раз, когда вспоминаешь о прошлом, о том, как был "мальчиком" султана. Ты не хочешь, чтобы твои дети так же мучились. Я понимаю. Но и ты пойми меня... - он ненадолго остановился и продолжал. - Я хочу остаться с тобой. А если ты умрёшь, то пусть и меня казнят, потому что без тебя я жить не хочу. Как представлю, что это будет за жизнь, сразу думаю, что лучше умереть. Ведь я останусь один, а я не хочу.

Увы, эта его готовность следовать за мной даже в могилу смущала меня сильнее, чем смутили бы любые слова и доводы. Он говорил "делай, как знаешь, но позволь разделить твою участь", но для меня это звучало как "не надо, не делай". Как мне было отговорить его?

- Ты ещё очень молод. Ты найдёшь ещё кого-нибудь и полюбишь.

- Нет, - Милко крепче сжал мои руки. - Точно знаю, что нет, потому что буду тебя вспоминать. И потому не смогу полюбить никого другого.

- Любовь не вечна. Поверь мне как человеку, умудрённому опытом.

Мне было трудно это говорить, когда Милко стоял рядом, держа меня за руки. Я сам себе не верил. И поэтому он тоже не поверил:

- Я тебя не забуду. Поэтому не хочу остаться один, если тебя не будет. Лучше, если уж умру в том же месте, что и ты, и одновременно с тобой. Тогда на том свете мне не придётся искать тебя в толпе бесплотных душ. Мы будем рядом.

- В аду, - напомнил я. - Я в своих грехах так и не раскаялся.

Он отпустил мои руки, но лишь затем, чтобы обнять меня, а я всё продолжал:

- Зачем тебе следовать за мной? У тебя ещё будет время раскаяться. Дай себе время.

- Не хочу.

- Это юношеские бредни! - крикнул я, вырвался из его объятий, отошёл в другой угол комнаты. - В юности совершается много безрассудных поступков, о которых позднее жалеешь. Жалеешь, если можешь.

- Я уже не юноша, а мужчина, - напомнил Милко. - И прежде, чем решить, думал много. Ещё в Джурджу об этом думал. Поэтому не уеду, даже если ты станешь меня прогонять. Даже если скажешь, что не любишь больше. Я выбрал, и ты должен принять это.

Я вздохнул и теперь сам подошёл к возлюбленному, обнял:

- Что же мне с тобой делать?

- Не прогонять.

* * *

И вот настало утро следующего дня. В назначенный час в мои покои, по-прежнему охранявшиеся стражей, вошли султанские слуги и сказали, что отведут меня к своему повелителю, а я, услышав это, поспешно поднялся и всеми силами старался не выглядеть так, как будто меня ведут на казнь.

Уже выйдя в коридор, я увидел, что стража последовала за мной, и это означало, что моим челядинцам никто не помешает уехать, как они и собирались. Сами же челядинцы толпились в дверях и смотрели на меня, будто говорили: "Прощай, господин".

Ещё на рассвете, после того, как меня побрили и причесали, а затем одели в лучший кафтан, все слуги по очереди поцеловали мне руку и сказали, что для них была честь служить мне. Даже те, кто не собирался уезжать, сделали это, ведь могло оказаться, что они видят меня живым в последний раз.

Милко не прощался, а когда меня повели к султану, пошёл следом. Разумеется, перед дверями султанских покоев он оказался вынужден остановиться, ведь его дальше не пустили, но он встал возле стены, всем своим видом давая понять, что не собирается уходить.

Наконец, мы вошли в комнату, примыкавшую к залу заседаний - соединённую с ним узкой дверью, которую загораживала ширма. Мехмед уже ждал, полулёжа на небольшом возвышении и это было явно удобнее, чем сидеть на троне. Наверное, поэтому, когда двор окончательно переехал в Истамбул, турецкий правитель завёл обычай присутствовать на заседаниях, находясь за ширмой, а в зал выходил только в особо торжественных случаях, когда надо было принимать послов или кого-то подобного.

В комнате было прекрасно слышно всё, что говорят в зале, на совете, который уже начался, поэтому султан жестом предложил мне сесть на тюфяк рядом с ширмой и слушать. Сквозь сетку ширмы я даже мог различать очертания зала и видеть фигуры собравшихся там сановников.

И вот объявили о том, что Мехмед, который слишком долго терпел самоуправство Штефана-бея, приказывает собирать войско, чтобы наказать Штефана-бея и всех его людей. Султан, продолжая лежать на возвышении, улыбнулся мне, а затем мы вместе слушали, как турецкие сановники возгласили хвалу своему повелителю за такое решение и выразили надежду, что Аллах поможет в этом благом деле.

После этого совет завершился, все сановники постепенно поднялись со своих мест, чтобы разойтись, а Мехмед сделал знак слуге, стоявшему возле той двери, через которую меня ввели.

- Я выполнил, что обещал. Теперь твоя очередь, Раду, - сказал султан, и почти сразу после этого в комнату вбежали двое моих сыновей:

- Отец, отец, ты приехал!

Они хотели кинуться ко мне, но один из слуг, бывший с ними, ухватил их за пояса и повернул к султану. Мирча и Влад догадались, что нужно поклониться, и даже произнесли на ломаном турецком:

- Моё почтение повелителю.

Но это были только слова, ведь никакого почтения дети не проявляли, чувствовали себя свободно, а Мехмед, судя по всему, поощрял это:

- Идите к отцу, - сказал он, милостиво улыбнувшись.

Я уже успел встать с тюфяка, когда они обняли меня:

- Отец, где ты был? Куда ты так долго ездил?

Их звонкие голоса могли быть слышны в зале, поэтому я приложил палец к губам:

- Не кричите. Вас не должны слышать там, за ширмой.

Я, конечно же, говорил с детьми по-румынски, поэтому Мехмед не понял слов, но догадался о смысле и засмеялся:

- Ничего. Пусть делают, что хотят. В этом дворце им всё можно, - а затем повелел: - Скажи им то, о чём мы договаривались.

Я помрачнел, к горлу подступил ком, но к счастью Мехмед не придал значения тому, как я переменился в лице. Он думал, что мне просто жалко расставаться с сыновьями.

- Мирча, Влад, послушайте, - начал я вполголоса. - То, что я скажу сейчас, очень важно...

Я продолжал говорить по-румынски, поэтому султан не понимал. Кажется, никто из султанских слуг тоже не понимал, что я говорю, но вдруг один из них округлил глаза и крикнул Мехмеду по-турецки, указывая на меня:

- Он говорит не то!

Но было поздно. Основную часть я уже сказал. Мехмед и сам увидел это, потому что мои сыновья, которые только что вели себя так свободно, теперь в страхе прижались ко мне и смотрели на Мехмеда так, как будто перед ними был сам дьявол.

- Ах ты, лжец! - воскликнул султан, вскочил с ложа и, оказавшись возле меня, зашипел, глядя прямо в лицо: - Ты поплатишься за это!

Затем он схватил обоих моих сыновей за воротники кафтанов, как щенков хватают за шкирку, и разом дёрнул к себе:

- Они всё равно мои. Сделку не отменить.

Наверное, Мехмед хотел увести их, но дети, как только оказались оторваны от меня, разом заверещали, принялись крутиться и вырываться так, что с трудом можно было удержать, а младший, Влад, вдруг извернулся и вцепился в ладонь Мехмеда зубами.

Султан вскрикнул и выпустил обоих мальчиков, которые снова кинулись ко мне и прижались ещё крепче.

Слуги уже подавали Мехмеду платок, потому что на укушенной руке выступила кровь:

- До крови прокусил, щенок! - шипел султан, с ненавистью глядя на меня.

- Когда у мальчика острые зубы, это очень плохо, - ответил я по-гречески. - Такого мальчика не для всякой цели можно использовать. А поскольку мои сыновья - близнецы, то и у второго зубы не менее остры. Берегись.

- Что ты им обо мне наговорил? - спросил Мехмед по-турецки.

- Я сказал правду, - ответил я всё так же по-гречески, будто издеваясь. Нравится, как звучит греческая речь, тогда слушай!

- Какую ещё правду?

- Что ты - содомит, а это страшный грех. Сказал, что ты заставишь моих детей грешить, и что после смерти они попадут в ад, но Бог наверняка накажет их ещё при жизни. Я сказал, что они станут мерзкими для праведных людей. Сказал, что праведные не захотят даже прикасаться к ним, как не прикасаются к прокажённым. Я сказал, что мои сыновья должны бояться тебя, бежать от тебя и не исполнять твоих повелений, а если ты станешь грозить им, то пусть затыкают уши и не слушают.

- Тогда пусть послушают тебя, - резко ответил Мехмед. - Скажи им, что если они не станут меня слушаться, я отрублю им головы. Скажи им это сам. А если не скажешь, всё равно так и будет.

Вдруг один из слуг султана с поклоном приблизился к нему и что-то шепнул на ухо, а Мехмед сразу повеселел и кивнул, дескать, исполняй.

Я не знал, что задумал султан, но снова обратился к своим сыновьям по-румынски. Сказал им, чем угрожает султан, но добавил, что не нужно бояться смерти. Пусть я произносил им смертный приговор, но по счастью мой голос не дрогнул:

- Если султан убьёт вас, вы попадёте в рай, станете похожи на ангелов. А если согласитесь совершать грех, то попадёте в ад, и Бог сделает так, чтобы вы мучились, как в аду, ещё при жизни. Будете мучиться и при жизни, и после смерти.

- Отец, мне страшно, - сказал Мирча и готов был заплакать, но я повторил:

- Не бойся. Если султан убьёт вас, то убьёт и меня. Мы будем вместе. Я не дам вам заблудиться в стране мёртвых, покажу, куда идти.

Это была правда, ведь всякой православной душе после смерти предстояли мытарства. В течение сорока дней решалась её судьба, а на весах взвешивались её грехи и добрые дела - что перевесит. И я собирался пройти этот путь вместе сыновьями, упросить небесных служителей, чтобы разрешили проводить детей до самых ворот рая. Мирче и Владу не обязательно было знать, что после нам придётся разлучиться. Я нисколько не надеялся, что мои дары монастырям и другая помощь, которую я оказывал нуждающимся, перевесят вторую чашу весов - чашу с грехами.

Султан внимательно следил за нашим разговором, но на этот раз не догадался о смысле:

- Ты, наверное, думаешь, что я их не казню? Думаешь, мне слишком жаль будет казнить таких красивых детей?

- Я сказал им, что ты отрубишь им головы, но также сказал, что это не страшно, - ответил я теперь уже по-турецки.

- Не страшно? - улыбнулся султан. - Сейчас они увидят, как это не страшно.

Он снова уселся на возвышение и мы ждали некоторое время, которое показалось мне вечностью, а затем в комнате появился человек с большой тяжёлой саблей. Я уже видел такие не раз - такими саблями рубят головы.

Никаких сомнений не осталось, когда в комнату также внесли колоду, на которую должен класть голову казнимый. "Неужели, султан не боится запачкать ковры?" - подумал я, но в следующее мгновение забыл о коврах, потому что в комнату в сопровождении четырёх стражников вошёл Милко, у которого руки теперь были связаны за спиной.

- Ну, что? Пусть увидят, как это не страшно? - очень серьёзно спросил меня Мехмед.

Вместо ответа, я велел своим сыновьям отвернуться.

- Нет, нет, - покачал головой султан, - вели им смотреть. А то я скажу слугам, чтобы они заставили твоих сыновей видеть всё.

Я вынужден был сказать детям, чтобы смотрели, но Милко почему-то выглядел очень спокойным. Он безмятежно улыбнулся, а поскольку в отличие от большинства присутствующих понимал, что я говорю детям, то уверил их:

- Это совсем не страшно. Когда умираешь быстро, это не страшно. Видите? Я совсем не боюсь.

Он без всякого сопротивления опустился на колени и, положив голову на колоду, продолжал улыбаться.

Султан несколько мгновений смотрел на всё это, а затем вдруг сделал знак палачу остановиться и снова вскочил с возвышения:

- Нет, так не пойдёт. Мы как будто в игру играем.

Я ещё ничего не успел понять, когда Мехмед вдруг крикнул:

- Это не игра! - с этими словами он кинулся ко мне, оторвал от меня Мирчу и, снова схватив его за шиворот, потащил к колоде.

Мой сын опять начал кричать, вырываться, но безуспешно. Пинком оттолкнув Милко, султан заставил моего сына положить голову на освободившееся место.

Мирча продолжал кричать, а султан велел стражникам держать мальчика, в то время как сам схватил его за волосы, чтобы голова не шевелилась:

- Руби! - раздался приказ.

Тяжёлая сабля палача опустилась, а Мехмед поднял за волосы голову моего сына, теперь отделённую от тела, и велел мне:

- Спроси своего второго сына, хочет ли он, чтобы я сделал то же самое с ним.

Я был так потрясён всем увиденным, что язык перестал меня слушаться. Не получалось произнести ни слова, и вдруг оказалось, что младший из близнецов, Влад, который до этого в страхе смотрел на казнь, вдруг ринулся вперёд, встал перед Мехмедом и крикнул, сверкая глазами:

- Пусть Бог тебя убьёт!

Наконец, я совладал с собой и сумел произнести:

- Султан хочет знать, согласен ли ты умереть, - а Влад оглянулся на меня и ответил:

- Отец, Мирча там один и ему страшно. Пойдём к нему.

Так же спокойно, как до этого Милко, Влад подошёл к колоде, опустился на колени и положил голову, куда нужно.

Мехмед, казалось, до последнего мгновения сомневался, что мальчик действительно не боится и хочет смерти. И всё же приказ палачу прозвучал:

- Руби.

Когда голова второго моего сына упала на ковры, я вдруг встретился глазами с Милко. Тот, кого выбрали для показательной казни, но в последнее мгновение отвергли, всё так же находился возле колоды и наблюдал, как умирают другие, но не мог ничем помочь. Теперь он был в смятении.

И я вдруг испугался, что султан, казнив моих сыновей, так и не казнит меня, оставит жить, и я не смогу выполнить обещание, которое дал Мирче и Владу - быть с ними в период мытарств.

Я кинулся вперёд, но не к султану, как все подумали, а к палачу. Ударив его в лицо, вырвал у него саблю. Она была очень тяжела. Ею невозможно было биться, то есть отражать удары, но я надеялся, что успею нанести один удар - не сверху вниз, как палач, а взмахнуть справа налево. Сабля была острая, и если бы я хоть кончиком дотянулся до султана, получилась бы широкая резаная рана в живот - такая, от которой кишки сразу вываливаются наружу.

Увы, мне не хватило мгновения. Четверо стражников уже вытащили свои сабли из ножен. Я сделал шаг к султану и, схватив рукоять обеими руками, даже успел отвести их далеко вправо, для замаха, когда почувствовал, как тонкий клинок пронзает мне левый бок, входит между рёбер. Глубоко.

Боль была такая, что я не сумел устоять на ногах, выронил оружие, а затем почувствовал, что сознание меркнет, но не испытывал сожаления. Хотя бы одной из целей удалось достичь: меня не просто ранили в бок, а ранили смертельно. Значит, меня уже не нужно было казнить, чтобы я мог выполнить обещание, данное сыновьям.

Прости, Милко, если тебе всё же придётся искать меня в толпе теней.

Простите, Марица и Рица, что не сумел защитить вас.

Простите все воспитанные мною дети, которым я что-либо обещал и не смог выполнить.

Простите все, кого я любил и ценил. Надеюсь, вы будете счастливы.

ФАКТЫ И ЦИФРЫ

Исторический фон повести "Счастье Раду Красивого"

Для удобства поиска информации, историческая справка дана с разделением по темам.

РАДУ КРАСИВЫЙ И ЕГО СЕМЬЯ

Жизнь Раду с 1462 до начала 1470-х годов

Действие повести начинается в 1472 году, то есть со времени восшествия Раду на румынский престол прошло уже 10 лет. Эти 10 лет - самый неизученный период в биографии Раду, потому что изучать особо нечего. Главными источниками являются грамоты и письма самого Раду - официальные документы, где мало личной информации.

Грамоты (чуть больше 20 штук) условно делятся на две группы:

1) пожалования монастырям или оформление сделок монастырей с боярами;

2) юридическое оформление сделок между боярами о покупке поместий, а также дел о наследстве.

Письма (тоже около 20 штук) это переписка Раду с руководством трансильванских городов - в основном, с правящей верхушкой города Брашова.

И всё же на основании этих документов можно сделать некоторые выводы:

1) Среди грамот и писем Раду нет документов, датированных сентябрём, за исключением грамот и писем за 1473 год, то есть каждый сентябрь Раду куда-то "пропадал". Судя по всему, на протяжении своего правления Раду каждый год в сентябре ездил ко двору султана Мехмеда, то есть лично привозил дань (которая составляла 12 тысяч золотых).

Раду не ездил в Турцию только в 1473 году, когда Мехмед ходил в долгий поход против Узун-Хасана и вернулся только в конце осени.

По свидетельству турецкого хрониста Нешри, когда Мехмед в 1473 году требовал от молдавского князя Штефана привезти в Турцию дань лично, то говорил, что в отношении Валахии (Румынии) такая практика уже сложилась: "Привези свою дань сам, как её привозит государь Валахии".

2) Начиная с 1464 года, в грамотах Раду встречается формулировка: "И по смерти моей кого изволит Господь Бог сделать правителем Валашской (т.е. Румынской) земли или от сердечного плода моего, или от сродника, или по грехам нашим от иноплеменника".

Это стандартная формулировка для княжеских грамот того времени, где фраза "сердечный плод" означала сыновей - как законных, так и не законных. При этом она отражала реальное положение дел, и если у князя не было сыновей, то фраза "сердечный плод" из формулировки изымалась. Следовательно, у Раду были сыновья, но поскольку эти дети не упоминаются больше нигде кроме грамот своего отца, можно сделать вывод, что никто из сыновей Раду не дожил до того возраста, когда мог бы претендовать на власть.

То, что сыновья Раду убиты Мехмедом, является предположением автора повести. Детская смертность в те времена была высока, так что причины могли быть самые разные: болезнь, несчастный случай.

Кстати, не факт, что матерью этих сыновей была жена Раду - Мария Деспина. Это могли быть другие женщины, но в повести отражена версия, что сыновей родила законная жена.

К сожалению, Раду в грамотах не упоминает своих детей по именам, потому что это было не обязательно. Например, дед Раду (князь Мирча Старый) упоминал по имени только старшего сына, хотя у него их было три. Отец Раду (князь Влад Дракул) упоминал по имени всех своих сыновей. Старший брат Раду (Влад Цепеш и он же Дракула) не упоминал по имени ни одного из своих сыновей. Так же поступал и сам Раду, поэтому имена сыновьям Раду в повести даны с учётом традиции, которая существовала в роду Басарабов - давать сыновьям имена из ограниченного списка. Ветвь Дракулешти (к которой принадлежал Раду) пользовалась именами: Михаил, Мирча, Влад, Раду, Александр. Ветвь Данешти (к которой принадлежал, например, Басараб Старый, стремившийся отобрать власть у Раду) пользовалась именами: Басараб, Дан, Владислав.

Жизнь Раду с начала 1470-х годов до смерти

О жизни Раду в этот период подробно рассказывают несколько летописей:

- Молдавско-немецкая летопись 1457-1499 гг.,

- Бистрицкая летопись 1359-1507 гг.,

- Молдавско-польская летопись 1352-1564 гг., которая повторяет Бистрицкую почти слово в слово,

- 1-я Путнянская летопись, которая частично дополняет две предыдущие.

Далее все они цитируются по сборнику Ф.А. Грекула.

1470 год

Первые 8 лет правления Раду не отмечены никакими войнами, но затем к нему приходит с войском молдавский князь Штефан, который воюет против Раду, потому что Раду является союзником турок.

Штефан не приходил раньше просто потому, что у него были не улажены дела с северными соседями - поляками, а также был конфликт с венграми, начавшийся в 1462 году (в тот же год, когда началось правление Раду).

Штефан стал врагом венгров, когда попытался захватить венгерскую крепость Килию, а после, понимая, что венгры придут мстить, тщательно готовился и не мог отвлекаться на другое. В 1467 году в Молдавию пришло войско во главе с королём Матьяшем, но было с позором изгнано. В 1468 году Штефан наладил отношения с Польшей, а в 1469 году окончательно разделался со своим политическим противником Петром Ароном, которого поляки раньше поддерживали, так что в 1470 году дошла очередь до войн против Раду. В качестве пробного шага был разграблен город Брэила на Дунае - богатый торговый город.

Наиболее подробно о нападении 1470 года повествует Молдавско-немецкая летопись, причём хронист (намеренно или нет) создаёт Штефану такой же имидж, который мы видим у Дракулы (старшего брата Раду) в немецких памфлетах.

Молдавско-немецкая летопись:

В месяце феврале 27 дня (1470 года) воевода Стефан пошел к Брэиле в Мунтении* и пролил много крови и сжег торг; и не оставил в живых даже ребенка в чреве матери, а распарывал животы беременных и вешал младенцев им на шею.

_____________

* Мунтения - восточная часть Валахии (средневековой Румынии). Валахия делилась на Олтению и Мунтению, расположенные соответственно к западу и к востоку от реки Олт.

Никаких ответных шагов со стороны Раду не последовало, хотя в некоторых учебниках можно прочитать, что ответным действием стал татарский набег на южные окраины Молдавии летом 1470 года. Это сделали волжские татары, являвшиеся союзниками турецкого султана Мехмеда, но нет данных, что действия Штефана против Раду в феврале и летний набег татар взаимосвязаны.

1471 год

Раду, конечно, понял, что разграбление Брэилы - не последняя акция со стороны Штефана, и начал готовить войско. Судя по всему, он хорошо наладил разведку, поскольку весной 1471 года заранее узнал о том, что молдаване выступили в поход, и сразу двинулся со своим войском на перехват.

Место, где произошла встреча двух войск - молдавское селение на западе Молдавии близ границы, и на этом основании в некоторых учебниках утверждается, что это Раду пошёл войной на Штефана, а Штефан встретил агрессора на своей земле, но Молдавско-немецкая летопись говорит, что это всё-таки Штефан начал первый.

Молдавско-немецкая летопись:

В месяце марте 7 дня (1471 года) в четверг пошел воевода Стефан на Мунтению и в тот же день имел большой бой с воеводой Радулом на поле у торга по названию Сочи (Сочь), там убил много народа и захватил у них и увел с собой в холопство 17 тысяч цыган*.

_____________

* В средневековой Румынии, как и сейчас, большинство цыган жили осёдло. Вплоть до середины XIX века являлись рабами (холопами), принадлежащими князю, боярам или монастырям. Освобождение цыган в Румынии произошло практически одновременно с отменой рабства в США и отменой крепостного права в России.

Бистрицкая летопись не уточняет, кто начал первый, а лишь говорит, что Раду потерпел сокрушительное поражение, однако детали, которые приводит эта летопись, не подтверждаются другими источниками. В частности сказано, что почти все бояре Раду были убиты за исключением двух, но если мы посмотрим грамоты самого Раду, там всё иначе. В конце каждой грамоты в качестве свидетелей указывались члены боярского совета, а если взять грамоту Раду, составленную за полтора месяца до битвы (25 января) и сравнить с грамотами, составленными уже после битвы, то изменений в списке свидетелей почти нет. Если б бояре погибли, мы увидели бы в более поздних грамотах исчезновение прежних имён и появление многих новых, а там всё те же, не считая пары новых. Значит, бояре остались живы.

Правда, желание автора Бистрицкой летописи приукрасить действительность в пользу Штефана вполне понятно, потому что молдавский монастырь Бистрица, где была написана летопись, активно спонсировался Штефаном.

Бистрицкая летопись:

В год 6979 месяца марта 7 в четверг была битва с Радулом воеводой у Сочи (Сочь). И победил Стефан воевода благодаря божьей милости и помощи сильного Саваофа* бога и разбил из них (врагов своих) многих из многих. И все его (Радула) стяги захвачены были. И великий скипетр** Радула воеводы захвачен был. И многие витязи тогда были взяты в плен, также и посечены были (многие). И только оставил в живых двух великих бояр***: Мирчу комиса и Стана логофета****.

_____________

* Саваоф - одно из имён христианского Бога.

** Великий скипетр - символ власти румынского князя, как и корона. Державы (державного яблока) обычно не было, хотя у князя Мирчи Старого (деда Раду) была и держава: с ней он изображался на монетах, которые чеканил от своего имени.

*** Великие бояре - те бояре, которые заседали в княжеском совете. Остальные бояре (которые так или иначе состояли на службе князя) назывались "малые бояре".

**** Комис - заведующий княжеской конюшней. Логофет - начальник княжеской канцелярии.

1472 год

В этом году Штефан женился в третий раз - на Марии Мангупской, чтобы сделать своими союзниками правителей Мангупа (небольшого государства - осколка Византийской империи).

В том же году Штефан ведёт переговоры с Венецией и римским папой, которые способствуют его примирению с Венгрией как с будущим союзником по антитурецкой коалиции.

У Раду с Венгрией пока сохраняются хорошие отношения, поэтому Штефан откладывает новый поход, чтобы не злить венгров.

1473 год. "Стояние у потока"

В 1473 году Штефан не просто воюет против Раду, но и пытается посадить на румынский трон своего кандидата - Басараба Старого (также известен как Лайота Басараб), который тоже происходил из румынского княжеского рода Басарабов, не из ветви Дракулешти, как Раду, а из ветви Данешти.

Судя по всему, у Раду по-прежнему хорошо была налажена разведка, поскольку он узнал о приближении молдаван заранее, собрал большое войско и двинулся навстречу противнику. Войска встретились около румынско-молдавской границы, близ города Фокшани.

А вот дальше происходит весьма интересный момент. Несмотря на то, что армии шли на сближение, точного местоположения друг друга они не знали, и войско Раду, насчитывающее не менее 70 тысяч, случайно наткнулось на передовую часть молдавского войска, составлявшую всего около 15 тысяч и возглавляемую лично Штефаном и Басарабом Старым. Причём румыны отлично видели, что встреченные молдаване сильно уступают им в числе, а молдаване в свою очередь видели, что им не уйти незамеченными, и что им легко могут навязать бой, поэтому бежать бесполезно.

Две армии разделял лишь небольшой стремительный поток, и если бы Раду дал приказ перейти поток и напасть, то легко победил бы. Штефан с Басарабом оказались бы в плену, и вся дальнейшая история региона пошла бы по совсем другому пути. Возможно, что и не было бы никакого Штефана Великого, ведь Штефан на тот момент ещё не одержал многочисленные победы, за которые получил прозвище Великий.

И всё же Раду не отдал приказа.

Отчасти это объясняется тем, что ситуация показалась ему весьма похожей на ту, которая привела к гибели нового султанского фаворита, Хасс Мурата-паши. (Подробнее см. в теме: ФАВОРИТЫ МЕХМЕДА).

Летом 1473 году Мехмед отправился воевать против своего давнего врага - Узун-Хасана. Незадолго до этого Хасс Мурат-паша был назначен бейлербеем Румелии (начальником над всей европейской частью Турции) и получил под командование корпус в 60 тысяч человек. В начале лета султан двинулся в поход, а 4 августа 1473 года Хасс Мурат-паша, двигаясь со своим корпусом впереди всей турецкой армии, подошёл к Евфрату и увидел, что на противоположном берегу находится незащищённый лагерь Узун-Хасана. Хасс Мурат переправился через реку и атаковал лагерь, но это оказалось ловушкой. Люди Узун-Хасана, которых было больше, чем у Хасс Мурата-паши, окружили нападавших. Турецкие войска, потеряв в битве 12 тысяч человек, начали беспорядочно отступать, и во время отступления погиб Хасс Мурат-паша, утонул в Евфрате.

Это случилось за 2 месяца до того, как Раду отправился на свою войну, и о судьбе Хасс Мурата ему было известно, поскольку в походе на Узун-Хасана участвовало 12 тысяч румынских воинов, предоставленных по требованию султана. Они и сообщили Раду детали случившегося.

Очевидно, Раду не напал на молдаван, которых было явно меньше, поскольку решил, что такого везения быть не может, и что молдаване приготовили ловушку. Однако разница между этими ситуациями всё же есть. Хасс Мурат принимал решение импульсивно, не имея времени на раздумья. Раду имел в распоряжении целых два дня. В Молдавско-немецкой летописи чётко сказано, что два войска простояли друг напротив друга с 18 ноября, которое выпало на четверг, до вечера субботы, то есть до 20 ноября.

У Раду было достаточно времени, чтобы получить подробные разведданные, которые показали бы, что других молдавских войск поблизости нет. У него также было время посоветоваться с боярами и принять взвешенное решение - что напасть всё-таки надо. Однако все два дня Раду как будто пребывал в ступоре! А за это время к Штефану подошла основная часть его войска - примерно 60 тысяч.

15 тысяч молдаван и новоприбывшие 60 соединились ночью. Штефан решил не ждать, напасть на румынское войско "до зари", всё той же ночью, и в итоге Раду пережил нечто похожее на то, что уже переживал в 1462 году, когда его брат Влад предпринял "ночную атаку" на войско султана.

Молдавско-немецкая летопись:

В месяце ноябре 8 дня (1473 года) в понедельник расположил воевода Стефан свое войско со своей хоругвью в Мунтении у реки Милковой*; эта часть войска состояла из 48 дружин, а с частью в 12 дружин он выступил с воеводой Басарабом против воеводы Радула, не зная, что воевода Радул приближается со своим войском. Все части войска соединились ночью, так что воевода Радул и его войске ничего об этом не знали. И они думали ничего иного, как что оно молдавское войско так мало, каким они его видели. И случилось в этом месяце 18 дня в четверг, что воевода простоял весь день у ручья, который называется Поток. И простоял, до вечера субботы, а в воскресенье до зари ударил воевода Стефан на Радула. И убил 64 тысячи человек из его войска.

_____________

* Река Милкова протекает рядом с городом Фокшани.

Увы, подробности битвы в приведённом источнике не сообщаются, а остальные источники лишь пересказывают сведения, отражённые в Молдавско-немецкой летописи, но кое-что предположить мы можем. Судя по всему, битва действительно напоминала ночное сражение 1462 года: молдаване атаковали укреплённый лагерь румынского войска, устроившегося на ночлег.

Так в чём же причина ступора, который в итоге привёл к поражению? Думаю, причины такого странного поведения следует искать в прошлом Раду. Когда он был подростком, то пережил не только физическое, но и психологическое насилие. Султан Мехмед, чтобы сделать Раду своим "мальчиком" (возлюбленным), сломил его морально, и вот теперь мы видим уже взрослого Раду, который не в состоянии выдерживать психологическое давление. Необходимость принять ответственное и даже судьбоносное решение - это тоже давление, и, оказываясь под давлением, он пасует, то есть делает то, к чему приучил его султан. Судя по всему, по этой же причине не было никакого ответа, когда Штефан в 1470 году сжёг Брэилу.

Иногда на основе этих событий делается вывод о том, что Раду был просто трусливым человеком, да и дальнейшее поведение Раду вроде бы подтверждает эту версию, но не всё так просто.

1473 год. Битва за Бухарест

Вскоре происходит осада Бухареста молдавскими войсками, так как Раду, проиграв битву, поехал именно туда. Молдаване погнались за беглецом, но здесь сразу следует оговориться, что Молдавско-немецкая летопись ошибается, когда говорит, что 23 ноября Штефан привёл под Бухарест "всё своё войско". Этого не могло быть, потому что от Фокшани до Бухареста 185 км. Пехота не преодолеет это расстояние за три дня (норма для пехоты 30 км в день, максимум 40), а вот конница - другое дело, то есть Штефан осадил Бухарест только с конницей.

При таком раскладе у Штефана было мало шансов взять город, поэтому тот факт, что Раду в ночь на 24 ноября покинул Бухарест и отправился к туркам просить подмоги, никак нельзя расценивать как проявление трусости со стороны Раду.

Молдавско-немецкая летопись:

Воеводе Радулу едва удалось бежать с немногими людьми в замок, который называется Дымбовица*. В том же месяце 23 дня пришел воевода Стефан со всем своим войском к этому замку и подверг его сильной осаде, а ночью воевода Радул бежал из замка. В том же месяце 24 дня воевода Стефан занял замок, взяв его штурмом.

_____________

* Бухарест стоит на реке Дымбовица, поэтому в Средние века его часто называли "крепость Дымбовица".

Повторюсь: у Штефана, располагавшего лишь конницей, было мало шансов взять Бухарест, поэтому Раду, отправившись за подмогой, оставил в крепости свою семью, а также всю казну. Он не бежал в страхе, бросив всё, как это иногда пытаются представить. Раду рассчитывал, что, приведя подмогу, ударит в тыл осаждающим и они снимут осаду, но случилось самое плохое - молдаванам удалось взять город.

Раду собрал подкрепление и вернулся быстро - через 5 дней - и наверняка был потрясён, узнав, что Бухарест уже захвачен, а жена и дочь в плену. Нежеланием оставлять их в плену у Штефана и можно объяснить то, что Раду сразу же напал на молдаван. Такое нападение - смелый поступок, потому что Раду привёл с собой не так много людей, но собрать больше просто не получилось бы, ведь прошло всего 5 дней: он покинул Бухарест 23 ноября, а вернулся 28-го.

Напомню: Раду рассчитывал, что Бухарест взят не будет, и что приведённое подкрепление ударит молдаванам в тыл, а вместо этого оказалось, что с молдаванами придётся, во-первых, биться лицом к лицу, а во-вторых, пехота станет биться против конницы, то есть преимущество (в виде конницы) было на стороне противника. И всё же Раду не отказался от боя. Это смелое решение, хоть и безрассудное. А принял он его, судя по всему, от безысходности. Когда Раду десять дней назад (18 ноября) стоял лицом к лицу с молдаванами и располагал войском в 70 тысяч, то сомневался, потому что было, что терять. Теперь терять стало нечего.

Молдавско-немецкая летопись довольно подробно описывает эти события, а летописец опять создаёт Штефану имидж, который мы видим у старшего брата Раду в немецких памфлетах.

Молдавско-немецкая летопись:

И тут стоял, воевода Стефан три дня у одного леса, пока он не привел в порядок свое войско, когда он услыхал, что турки в неизвестном числе идут на помощь воеводе Радулу. Их пришло в том же месяце 28 дня всего 13 тысяч человек с 6 тысячами мунтян. И воевода Стефан мужественно встретил их; и Бог помог ему, так что он их разбил. А кого он захватил живым, тех он велел сажать на колья крестообразно через пупок, всего 2300; и был занят этим два дня, а затем увёл свое войско. И пошёл с большой добычей и радостью в Сучаву, столицу своей страны, я восхвалял Бога со своим владыкой и архидиаконами и рыцарями и со всем своим бедным людом за то, что ему было ниспослано богом столько удачи.

Бистрицкая летопись опускает подробности про массовую казнь, однако по версии этой летописи Штефан после взятия Бухареста устроил лагерь не у леса, а в самом городе и три дня там "веселился".

В повести отражена версия Молдавско-немецкой летописи о том, что Штефан расположил войско у леса.

1473 год. Возвращение трона

Когда Раду, покинув Бухарест 23 ноября, уже 28 ноября вернулся с подкреплением в виде турецких воинов, то, судя по всему, одолжил этих воинов у никополского бея - начальника над турецкой областью, которая граничила с Румынией на юго-востоке, пролегая вдоль Дуная. Доехать до султана и попросить помощи у него просто не хватало времени, но после того, как битва с молдаванами была проиграна, Раду всё-таки оказался вынужден ехать к султану Мехмеду. Никополский бей не стал бы помогать второй раз. Именно поэтому Раду приводит в Румынию следующую партию турецких воинов только через месяц.

Молдавско-немецкая летопись:

И воевода Стефан поставил воеводу Басараба господарем над страной Мунтенией; а через 4 недели в декабре месяце 20 дня пришел воевода Радул с 17 тысячами турок и 12 тысячами мунтян. И напал на воеводу Басараба и изгнал его из страны.

Бистрицкая летопись сообщает, что это было 23 декабря, а не 20-го, и что турок было 15 тысяч, а не 17, но в целом повторяет рассказ.

Молдавско-польская летопись добавляет, что Раду не просто изгнал Басараба, но и "всё, что было его, забрал", то есть поквитался за казну, украденную месяц назад при взятии Бухареста.

У меня в повести сказано, что боя не было, и что Басараб просто сбежал, потому что не имел никакой поддержки. Я сначала хотела максимально приблизить сюжет к летописям и рассказать о битве, но в итоге просто не смогла придумать, кто поддержал бы Басараба и почему. Я действительно не представляю, кому в Румынии это могло быть выгодно. По моей версии у Басараба даже собственного войска никогда не было - вместо Басараба всегда воевал Штефан.

А теперь изучим финал событий 1473 года, показывающий, что Раду, потерпев столько неудач, стремился научиться воевать хотя бы на собственном опыте.

Молдавско-немецкая летопись:

Басараб бежал в Молдавию к воеводе Стефану. А турки преследовали его до Бырлада, подвергая страну разграблению, но они не стали ждать воеводы Стефана и ушли обратно к себе.

Бистрицкая летопись добавляет к этому, что турки "стояли лагерем у Бырлада 31 декабря в пятницу", а затем ушли.