Считаю до трех!

Глава двадцать шестая «Дай руку!»

— Проснулся! — поднимаясь на раскладушке, говорит Иван Иванович. — Ну как ты, Алёша?

— Спасибо, — отвечает Кусков, удивляясь, каким слабым и чужим стал его голос.

— Я вот задремал, — смущённо улыбаясь, говорит Иван Иванович. — Я тебе сейчас чаю? А? Чаю хочешь?

— Хочу.

— А есть? Есть хочешь?

— Немножко.

— Ну вот и всё! Вот и всё! — радостно заходил по квартире отчим. — Я сейчас! Вот и всё! Есть запросил, — значит, дело на поправку идёт. — Он хватает то чайник, то банку с вареньем…

Кускову хочется смотреть и смотреть на его широченную спину, обтянутую тельняшкой, на седеющую голову.

— Где мы? — спрашивает он. Отчим поит его с блюдечка чаем.

— Да вроде как в гостинице. Этот дом незаселённый ещё, а уже всё подведено: и газ, и вода. Мне директор совхоза разрешил тут жить… Ну, когда я тебя искал. Хороший мужик. Всё понимает.

— А что ж вы не уехали? — спрашивает Лёшка. — Ну, тогда, на станции…

— Куда мне уезжать, — смеётся отчим, — я только приехал.

— А сейчас почему вы здесь?

— Отпуск у меня. Отпуск, — объясняет Иван Иванович. — Я отпуск взял, когда поехал тебя искать… У меня большой отпуск, за два года неотгулянный… Хотел, понимаешь, с вами к Чёрному морю поехать.

— Где пальмы, и белые набережные, и звёзды как на фантике «Южная ночь»… — говорит Лёшка.

— Вот именно, — смеётся моряк. — Говорят. Я не был, не знаю.

— Я бы без вас пропал! — говорит Лёшка.

Он помнит, как ползли к нему по трясине Антипа Пророков, Иван Иванович, а Петька и Катя таскали с берега охапки веток.

«Держись! Держись, Алёшка!» — кричал Столбов.

«Я сейчас! Сейчас, — хрипел, подползая, Иван Иванович. — Дай руку! Дай мне руку!»

Кусков тянулся из последних сил, и наконец его пальцы коснулись пальцев отчима.

«Они в крепости! Грабят!» — прошептал мальчишка.

Дальше он ничего не помнит…

Он не слышал, как вынесли его на берег, как отогревал его у костра Петька (Иван Иванович и егерь пошли по тропе, туда, где на острове сидели воры), как Катерина бежала по тёмному лесу за помощью и как примчалась на «газиках» милиция, дружинники, люди из посёлка.

Это всё рассказывал Кускову Петька, и не только рассказывал, но и представлял в лицах.

— Иван Иваныч говорит: «Грабят? Ну-ну!» — и вот так ремень на фуражке опустил! И вот так пошёл. А ружьё-то только у Антипы Андреича, а те-то вооружены… Они стрелять начали!

Петька показывал, как переползали, укрываясь от грабителей, егерь и моряк, а по ним садили из ружей и ракетницы из-за стен крепости. У Кати при этих рассказах глаза делались большущие-пребольшущие.

— Да ладно вам! — смущался Иван Иванович, и было странно видеть, как взрослый человек краснеет, будто мальчишка. — У тебя, Петя, прямо битва получается — взятие Берлина. Ничего там особенно страшного не было.

— Вот те раз! — кричит Петька. — Да у вас вся фуражка дробью пробитая!

— Так я же её специально на палке поднимал, чтобы они на стрельбу все патроны истратили. Как они поутихли, мы встали да к крепости подошли. Ну, а потом вертолёт с милицией прилетел. Я его ракетами на посадку наводил.

— У вас что, ракетница была? — удивился Лёшка.

— Трофейная. Этого, в свитере. Сява его зовут, что ли… Да уж тут было просто: они между собой передрались. Одни кричат: «Сейчас всех перестреляем!», а другие понимают, что за вооружённое сопротивление — наказание больше… Папаша твой первый сообразил, руки вверх поднял, всё кричал: «Обратите внимание — я сдался добровольно».

— Я бы без вас пропал! — опять повторяет Лёшка.

— Ты вот Петра благодари! — говорит Иван Иванович. — Если бы не он, конечно, мы бы не поспели вовремя…

— А чего я-то? — искренне удивляется Петька. — Вы как поехали на машинах, я всё думал, где я этого парня видел. Откуда я его знаю? У меня зрительная память знаешь какая? Ого-го! Фотографическая! Я раз на страницу посмотрю и всё помню! Понял! Хочешь проверить? Давай!

С Петькой разговаривать — одно мучение. В его кудлатой голове в полном беспорядке находятся самые разные сведения, которые рвутся наружу и выскакивают в самый неподобающий момент. Начинает Петька рассказывать про то, что в огороде бузина, а заканчивает тем, что в Киеве дядька! И остановить его невозможно.

— Петя его узнал, — говорит Катя. — Этот парень, Сява, сюда зимой приезжал — скупал по дешёвке старинные вещи и у дедушки Клавдия изделия, а Петя с ним тогда поссорился — спекулянтом его назвал.

— Чуть из ружья не застрелил вора проклятущего, жалко, что не застрелил… Я, знаешь, запросто мог его застрелить, в избе ведь тесно было, запросто, куда ни стрельнёшь, везде попадёшь.

— Петя как его вспомнил, — терпеливо рассказывает Катя, — сразу мне говорит: «Бежим, похоже, что Лёшке сейчас плохо будет». Мы побежали, а у самой избушки платок нашли весь в крови.

— Ну, тут я сразу догадался… Вспомнил этого Сяву под вечер только. Весь день мучился, где я его видел. А как платок увидел — всё, думаю, надо за подмогой бежать. Сразу на пост егерский, а там как раз и Антипа Андреич, и Иван Иваныч… Мы к болоту! А потом уже милицию вызвали…

— Как же вы не побоялись, ведь там семь человек взрослых с ружьями!

— Да я… — суётся Петька. — Я бы им…

— Мы так за вас переживали, Лёша, что и не страшно было совсем, — перебивает его Катя.

— А ну-ка вы, робята, подите, — гонит посетителей бабушка Настя. — Уморите парнишку. Вон он уже глаза заводит. У него, чай, не шутка — двустороннее воспаление лёгких. Ведь сколько времени в трясине ледяной лежал. Идите, идите с богом… Завтра договорите.

Она накрывает Лёшку одеялом и тихо выходит на кухню. Он и в самом деле устал. Нет, он не спит, а так, дремлет…

«Как это Катя сказала: «Мы так за вас переживали, что и не страшно совсем было». А ведь я ей никто. Я ей даже не нравлюсь. Она в этого болтуна Петьку влюблена. Петька — молодец! Если бы не он — пропал бы я».

Заходящее солнце освещает тёплым красноватым светом потолок. С улицы доносятся голоса малышей, они играют в лапту и кричат во всю мочь. Лёшке хорошо от их крика, хорошо оттого, что бабушка Настя гремит на кухне посудой, что Иван Иваныч позвякивает какими-то железками на балконе. Всё время он что-нибудь делает, вот сейчас мотор лодочный для кого-то ремонтирует. Кускову хорошо оттого, что кругом люди.

Он вспомнил, как считал себя лишним человеком.

«Какой же я лишний, если так много людей кинулось меня выручать? А может, и вообще лишних людей нет? Лишние — это те, кто сами считают, что им никто не нужен».

Отчим напевает, работая на балконе, Кусков хочет его позвать и не знает, как это сделать. Сказать «Иван Иваныч» — вроде неловко. А назвать моряка «отец» Лёшка не может.

Кусков приподнимается, садится на кровати. Стены начинают медленно плыть. Лёшка хватается за край постели. Тихо останавливается карусель, в которую пустилась комната. Мальчишка делает глубокий вдох и пытается встать…

— Ты что, ты что? — Иван Иванович бросается его поддерживать. И вовремя, иначе он упал бы. — Ложись, ложись…

— Я всё спросить хочу, — говорит Лёшка, когда отчим заботливо укладывает его на постель, — как вы меня разыскали.

— А… — улыбается Иван Иванович. — По письмам. Ты же Штифту письма писал? Вот он терпел-терпел, да и пришёл в милицию.

— Ну? — поражается Лёшка.

— Вот тебе и «ну!» Там в милиции есть такой капитан Никифоров — они теперь со Штифтом лучшие друзья. Этот Никифоров его мать на лечение устроил, и вообще парнишка к нему симпатией проникся… Уж я не знаю, чем его капитан взял. Вот он к нему и пришёл. «Я, — говорит, — сомневаюсь, чтобы у Кускова так всё гладко было, как в письмах! Здесь, — говорит, — всё как в иностранном фильме. Так в жизни не бывает! Я за него боюсь!» Он, Алёша, тебе друг настоящий!

— Я знаю, — соглашается Лёшка. Ему сейчас стыдно припоминать, чего он там в письмах понаплёл. «А всё-таки, — думает он, — хорошо, что писал, а то и не было бы меня сейчас на свете».

— Ну вот, — говорит Иван Иванович. — Никифоров штемпели почтовые посмотрел, послал запрос в местное отделение милиции, да я не утерпел, в тот же день сам тебя искать поехал…

«Вот как получается, — думает Лёшка. — Был у меня всего один друг… Да и не друг, а так, приятель. Я к нему и не относился серьёзно, а вот, выходит, он меня спас».

— Хорошо, что вы меня нашли! — говорит Лёшка.