Считаю до трех!

Глава двадцать седьмая Кракелюры

Вторую неделю лежит Лёшка. Матери они с Иваном Ивановичем пишут, что вместе рыбачат, ходят по лесу — отдыхают, в общем. Их письма дед Клава называет «ложью во спасение» и говорит, что это единственная возможная в мире ложь (ещё можно приврать для смеха, не возбраняется, добавляет он всегда).

Вторую неделю идут и идут к Лёшке люди. Знакомые и незнакомые, за делом и просто так — проведать.

Несколько раз на день забегают Петька и Катя, рассказывают новости. Каждый вечер приходят с Лёшкой пить чай дед Клава, Николай Александрович — старший реставратор, Антипа Пророков, Петька…

Реставратор и дед Клава ведут длинные разговоры о народных промыслах, о политике, о том, что нового открыла экспедиция. Иногда Николай Александрович приносит старинные книги и читает их вслух.

Сейчас он читает «Моление Даниила Заточника». Кто был этот Даниил — неизвестно. Попал в беду, просил помощи у князя… И вот старинные, написанные восемьсот лет назад слова послания звучат под белым низким потолком квартиры крупноблочного дома.

— «Я, княже, господине, — читает низким голосом Николай Александрович, — как трава сорная, растущая под стеною, на которую ни солнце не сияет, ни дождь не дождит; так и я всеми обижаем…»

Блестит на столе электрический самовар, погромыхивает крышечкой чайник.

«Как трава сорная, растущая под стеною…» — слушал Лёшка. И видится ему крепость, и трава в рост человека, и папоротники, достающие до лица. И снова кажется ему, что шагают они с Вадимом по болоту, прозрачный невесомый мост ведёт их неизвестно куда, мост, по которому нельзя пройти…

— «Я ведь, княже, как дерево при дороге: многие обрубают ему ветви и в огонь мечут; так и я всеми обижаем…» — гудит бас старого художника.

Сегодня утром приходил следователь. Долго расспрашивал Кускова, Ивана Ивановича, Антипу Пророкова, как было дело, и всё писал быстрым почерком на листах из полевой сумки.

«А что Вадим делал, когда вы в крепость вошли? Он что, тоже в вас стрелял?» — спросил Лёшка отчима, когда милиционер ушёл. «Нет. Что ты, — сказал моряк. — Он сидел в стороне. Вот так». Иван Иванович показал, как сидел в стороне, ссутулившись и обхватив голову руками, художник, похожий на благородного гангстера из боевика. «Совестно должно быть ему», — сказал тогда Лёшка. «Да уж как же! — закричала из кухни бабушка Настя. — Ворюга несусветный! Совестно ему будет! Жалел, что попался. Волк, он тоже тихим делается, когда собаки его к забору прижмут…» — «Обратно ты нелепицу строишь! — закричал дед Клава. — На что же он мальчонке карту отдал? Ась? Не слышу?» — «Отдал, отдал, а обворовать скит кто надумал, кто сюда тишком приехал, кто всё сплановал? Вор! Вор он. И нет ему пощады, он хуже всех, потому что образованный, потому что всех обманом взял».

«Вор! — думает Лёшка. — Конечно, вор».

— «Как олово пропадает, когда его часто плавят, так и человек, когда он много бедствует. Никто ведь не может ни пригоршнями соль есть, ни в горе разумным быть», — читает Николай Александрович.

«Какое у него горе?» — думает Лёшка про Вадима. «Не дай тебе бог узнать, что такое одиночество!» — слышится ему вздох Кирсанова.

— «Ежели кто в печали человеку поможет, то как студёной водой его напоит в знойный день!» — читает реставратор.

«Чего ему помогать! — думает Лёшка. — Мёртвых обворовать хотел!» Он открывает глаза и смотрит на Антипу Пророкова. Старый егерь сидит прямо, слушает внимательно, только седина в чёрных кольцах бороды серебрится. «Вот его-то и хотел ограбить Вадим. Антипа Андреевич и так всё потерял, всех близких заживо сожгли, сколько лет он один эту крепость берёг, а Вадим его обокрасть хотел! За что? Вор, вор он! Где-то он теперь? Сидит где-нибудь в камере предварительного заключения, суда ждёт. Так ему и надо! Как он на меня тогда замахнулся… «Мразь!» — на меня говорит… Так ему и надо! Сам мразь — вор!»

— «Когда веселишься за многими яствами, меня вспомни, хлеб сухой жующего; или когда пьёшь сладкое питьё, вспомни меня, тёплую воду пьющего в незаветренном месте…»

Кускову вспоминается, как он пил чай у Вадима, как седая важная женщина Мария Александровна — так, кажется, её звали — подавала на серебряном подносе бисквиты! Какой таинственной и прекрасной была комната, увешанная картинами. Как хорошо было Лёшке рядом с Вадимом.

«Когда от меня все отступились, он один был за меня, — думает Лёшка. — Но теперь-то я знаю, что это была тактика. Он меня обманывал».

— «Когда же лежишь на мягкой постели под собольими одеялами, меня вспомни, под одним платком лежащего, и от стужи оцепеневшего, и каплями дождевыми, как стрелами, до самого сердца пронзаемого».

«Ух ты! — вздрагивает Лёшка от этих слов. — «Каплями дождевыми, как стрелами, до самого сердца пронзаемого». Конечно, когда капля холодная на голую спину падает, она как ледяная стрела…»

Гудит низкий голос Николая Александровича, и плывут в вечернем сумраке старинные литые слова…

— Я это моление слышал, — говорит Антипа, когда Николай Александрович складывает старинную книгу и щёлкает застёжками. — Батюшка мой читал по субботам. Эдак причешется, чистую рубашку наденет, станет в передний угол и читает вслух, а мы, ребятишки, по лавкам сидим, слушаем…

За столом разговаривают, звенят посудой.

«Вадиму бы это чтение понравилось!» — неожиданно для себя думает Лёшка.

—…Особенно старые книги, где листы уже совсем рассыпаются, мы разглаживаем, а потом помещаем в специальный раствор… — рассказывает Николай Александрович Петьке, который, конечно же, расспрашивает подробности реставрации. — Потом листы высыхают, и плёнка покрывает их плотным слоем. И читать можно, и лист практически законсервирован навечно.

— А как расслаиваете книжки, которые уже как кирпичи слежались?

— Это длинная история, тут и растворы различные, и механическая обработка…

— В инфракрасных лучах фотографируете? Я видел кино про криминалистов, они там один документ с кляксой в инфракрасных лучах фотографировали, и всё сквозь кляксу было видно…

— И в инфракрасных, и в рентгеновских… — подтверждает реставратор. — Теперь даже ещё один метод появился. — Он так увлекается рассказом, что не замечает, как сыплет себе в стакан шестую ложку сахарного песку. — Вы представляете, этот метод реставрация позаимствовала у глазных хирургов: подклеиваем отставший слой живописи с помощью лазера!

— Знаю! — говорит Петька. — Знаю! Это потрясающе. Я в программе «Здоровье» по телевизору видел… Есть такая болезнь: сетчатка от глаза отслаивается, человек видеть перестаёт, а лазер наведут — и отставший слой обратно прикипает… Главное дело, человек во время операции ничего не чувствует! Потрясающе…

Катя смотрит на Петьку восторженными глазами. Лёшке это хорошо видно.

— А можно без всякого лазера! — говорит он. — Можно проще!

Все поворачиваются к нему.

— Можно на картину положить тонкую тряпку и водить горячим утюгом, как брюки гладят! И всё на место приварится!

— Во сказал! — смеётся Петька. — От горячего утюга вся краска на холсте пузырями пойдёт! Ты что!

— Так надо же с умом…

— Да хоть как, ты подумай. — Петька горячится и чуть не роняет стакан. — Ты подумай… Краска же прилипает к тряпке, а не к холсту! Я читал про Леонардо да Винчи: он один раз хотел фреску на стене высушить с помощью огня — так у него вся краска сползла!

— Николай Александрович, — спрашивает Лёшка, чтобы положить конец этому спору, потому что сейчас Столбов добудет из своей памяти такое количество информации, что потрясёт Катю до обморока. — Николай Александрович, есть такой способ реставрации?

— Что-то я не слышал… — задумчиво говорит мастер. — Что же можно таким способом получить?

— Видал! — торжествует Петька. — Нет такого способа.

— Может, и есть, — говорит Катя, — просто Николай Александрович про него не слышал. Не может же человек всё знать.

«Что она меня всё время защищает! — думает Лёшка. — Что я, маленький!»

— Кракеллюры! Кракеллюры! — хлопает себя по лбу реставратор. — Так можно сделать кракеллюры!

— Ну! Кто был прав? — говорит Лёшка. — Есть такой способ! Вот видите.

— Есть! — соглашается Николай Александрович. — Это — изготовление подделок.

— Каких таких подделок? — У Петьки даже уши вспыхнули от любопытства, как два светофора, когда проезд закрыт.

— Это способ «старения картины». Ну, скажем, автор подделки изготовил живописное полотно, полностью скопировав манеру старого мастера… Так что не отличишь… Но ведь должен быть старый холст, повреждения… Старый холст можно найти. С какой-нибудь малозначащей старой картины живопись соскрести и на этом холсте работать. Но ведь и живопись должна быть испорчена временем!

Николай Александрович ходит по комнате, машет руками, и большая тень его мечется по стенам.

— Должны быть кракеллюры — маленькие трещины в живописном слое! Вот их-то и можно получить с помощью утюга… А для реставрации утюг не годится! — Он ещё говорит что-то, Петька опять выспрашивает подробности, словно сам задумал изготовить поддельный шедевр.

Лёшка не слышит.

«Вон что это было! Фальшивка. Вадим делал фальшивку! — Ему становится ясно, почему в той громадной комнате висели такие странные картины: Вадим руку набивал. — Вот тебе и «Одинокий путник, несущий свет»! Вот это да! Вадим всё равно что фальшивомонетчик».

Лёшка вытирает вспотевший лоб.

«А я-то считал его замечательным человеком! Я хотел быть его другом!» Лёшке стыдно: он мечтал как о самом великом счастье, что Вадим его старший брат или отец.

— Вор! Обманщик! Жулик! Вор и жулик! — шепчет мальчишка.

Он поворачивается к стене и закусывает подушку, чтобы не зареветь.