Щука

15

Мы добрались домой до возвращения отца и улеглись обратно по кроватям. У себя под одеялом я обнаружил Тину и спихнул её на пол, потому что не люблю, когда у меня в кровати собака. Она не растерялась и тихонько забралась в кровать к Кенни.

Через десять минут я услышал, как к дому подъехала Дженни. Древняя развалюха-«тойота» тарахтела, как газонокосилка, и дверь у неё открывалась только водительская, поэтому Дженни приходилось вылезать первой, чтобы выпустить из машины отца.

Дженни была не толстой, но и не то чтобы прямо худышкой. Лицо у неё было из тех, на которых, знаете, улыбка чудится даже тогда, когда человек не улыбается. В её случае это было нормально, потому что она действительно улыбалась почти всегда. Я хочу сказать, лучше так, чем когда человек улыбается, а сам собирается выпороть тебя ремнём. Но вообще не похоже, чтобы Дженни хоть кого-нибудь в своей жизни выпорола ремнём.

Они с отцом знали друг друга ещё со школы, и она выручила его, когда он скис после того, как от нас ушла мама. Помогла ему устроиться на работу и разобраться с неприятностями. Постоянно она у нас не жила, но довольно часто оставалась, когда работала в одну смену с отцом.

Работа отцу нравилась, но порядком его изматывала. Половина смен у него были дневные, а половина — ночные, поэтому отец сам иногда путался: пришёл ли он только что из больницы или пора снова туда идти.

Отец поднялся на второй этаж и громко стукнул кулаком в дверь моей комнаты — но явно не потому, что я чем-то вывел его из себя.

— Подъём, лежебоки, — сказал он так громко, что ещё немного, и это называлось бы не «сказал», а «прокричал». — Я жутко проголодался, и поэтому мы сейчас устроим себе большой завтрак.

В соседней комнате радостно завопил Кенни — в том, что касается умения повопить, он один стоил целой толпы футбольных фанатов.

Наш отец — далеко не лучший в мире повар, но «большой завтрак» в его исполнении — это что-то. Через двадцать минут мы уже сидели за столом, уставленным тарелками с яичницей с беконом и сосисками, поджаренным хлебом и жареными помидорами. Кенни, правда, помидоров себе не положил — он говорит, что они похожи на вынутые из головы глаза, и я, в принципе, его понимаю.

Отец, когда готовит «большой завтрак», всегда выглядит совершенно счастливым. И в этот раз он перекинул через плечо кухонное полотенце, потому что видел по телику, что так делает какой-то известный повар, и надел дурацкий фартук, на котором нарисован бодибилдер в одних трусах, так что получалось, что отцовская голова как бы приставлена к накачанному телу. Жарил отец одновременно на четырёх сковородках, постоянно потряхивая и наклоняя их из стороны в сторону, чтобы ничего не подгорело.

Как всегда, когда он чувствовал себя по-настоящему счастливым, отец напевал что-то вроде оперных арий — по-английски, на ходу сочиняя слова, или как бы типа по-итальянски.

Дженни смотрела на отца и хохотала как сумасшедшая, а Кенни пытался ему подпевать. Кенни, конечно, молодчина и вообще, но даже я, его брат и лучший друг, не назвал бы его хорошим певцом. Если честно, его пение больше всего напоминало звуки ссоры между гусем и собакой.

В любом случае всё было очень здорово, все были счастливы, пока я вдруг не взял и не задал один вопрос. Не знаю, почему я это сделал. Может, дело было в фотографии, которую я нашёл в сарае. Или в том, что это у меня, а не у Кенни не в порядке с головой. Или, может быть, меня задела картинка общего счастья.

А вопрос я задал такой:

— Пап, а где мама?