Секретная династия

Заключение

Название воспоминаний Герцена «Былое и думы» явилось и своего рода формулой освещения «темных» десятилетий и веков: связь прошедшего, бывшего с думами о настоящем.

Хотя некоторые материалы Вольной типографии касались допетровской Руси (например, издание «Стоглава», воспроизводившее в 1860 г. документы 1550-х годов), но, как не раз отмечалось, былое для Герцена и Огарева — прежде всего и больше всего российская история XVIII — первой половины XIX столетия. Нелегко подсчитать, сколько раз Вольная печать обращалась к историческим темам: ведь кроме публикаций запрещенных документов и сочинений, эти сюжеты непрерывно присутствовали в книгах, статьях, заметках Герцена, Огарева и их корреспондентов. При этом герценовская печать часто координировала свои публикации с П. В. Долгоруковым и другими издателями-эмигрантами 1860-х годов. Достаточно заметить, что только в «Колоколе» и его приложениях, где меньше всего представлено прошедшее, а больше всего — сегодняшнее, злободневное, упоминания о Петре I находятся на 114 страницах; почти на 200 страницах встречаются декабристская тема и декабристские имена. Если же учитывать только публикации и статьи, специально посвященные рассекречиванию былого, то мы получим следующие результаты.

XVIII век (до 1801 г. включительно) представлен в Вольной русской печати приблизительно 30 материалами; о времени Петра I и следующих десятилетиях (до воцарения Екатерины II) — еще сравнительно немного. Это самое далекое время «петербургского периода» еще более или менее можно было разрабатывать в России. Поскольку же документы о народной жизни XVIII столетия были слабо выявлены, а общественная, освободительная мысль той эпохи еще сравнительно неразвита, естественно, главные герценовские публикации о том времени были так или иначе связаны с тайной историей двора. В этих исторических документах присутствовала отмеченная Герценом особенность: «...постоянно забывалось одно — Россия и народ, — о них даже не упоминали. Вот черта, характерная для эпохи».

Одним из таких исторических документов было, между прочим, письмо А. И. Румянцева к Д. И. Титову — документ, возможно, позднего происхождения, но касавшийся реального, строго засекреченного эпизода (чему посвящена глава III данной книги).

Та же тема — секретная история «верхов», борьба за власть (1740—1760 гг.) — продолжается в «Мемуарах» Екатерины II; однако другое Вольное издание, посвященное почти всему XVIII веку, — «О повреждении нравов в России» М. М. Щербатова — уже представляет одно из направлений оппозиционной общественной мысли. Вообще начиная со второй половины XVIII века тема общественного сопротивления, освободительной борьбы становится все более заметной, а затем основной среди исторических публикаций Герцена: печатается «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева, «О праве государственном» («Рассуждение...») Д. Фонвизина (судьба которого рассмотрена в IV и V главах книги), воспоминания Е. Р. Дашковой, а также относящиеся к концу XVIII — началу XIX века записки и материалы И. В. Лопухина, В. Н. Каразина. Непосредственно к этим материалам примыкают и некоторые публикации «Исторических сборников...» и «Полярной звезды», написанные отнюдь не революционными или оппозиционными мыслителями, но посвященные острым, запретным политическим сюжетам: таковы отрывки из записок Л. Н. Энгельгардта, материалы А. И. Михайловского-Данилевского, наконец, семь документов о царствовании Павла I и перевороте 11 марта 1801 года (ИС. I, II).

Кроме общественного движения и внутридворянской борьбы за власть, для конца XVIII века уже обозначена столь же существенная, сколь и труднодоступная тема народной жизни и борьбы: «Серьезное слово о русском народе, — писал Герцен, — Екатерина услышала лишь гораздо позже — когда казак Пугачев во главе армии восставших крестьян стал угрожать Москве». Восстание Пугачева (в основном в связи с пушкинским трудом) — один из сюжетов Вольной печати, которому посвящена и одна из глав этой книги.

Первую половину XIX века, т. е. для Вольной печати недавнее прошлое, представляют более ста материалов (считая отдельно каждый исторический документ). Народ — «спящее озеро, подснежных течений которого никто не знал», от которого «страшно далеки» даже лучшие люди из дворян, — народ все же появляется не раз в воспоминаниях декабристов, Герцена. Судьба и мечты миллионов угадывались за историей ссыльного поселенца Афанасия Петрова (см. главу VI), в «переписке по делу об убийстве аракчеевской Настасьи» («Колокол», 1 декабря 1863 г. Л. 174), в воспоминаниях о страшном взрыве народной ненависти — новгородских бунтах 1831 года (глава VII — «Замечания о бунте»).

Придворные тайны, эпизоды из истории «верхов» в этот период почти слиты с фактами общественной борьбы. Даже описания важных политических событий, вышедшие из правительственного лагеря, являются в Вольной печати дополнением к документам и воспоминаниям противоположной стороны. Так, секретно приготовленная по приказу Александра I «Государственная уставная грамота» (ИС. II) непосредственно относится к истории декабристов и польского восстания 1830—1831 годов.

Общественное сопротивление, прогрессивная мысль начала XIX века представлены в виде разнообразных сочинений, мнений, писем, связанных с такими деятелями, как Н. С. Мордвинов[492], А. П. Ермолов[493], М. М. Сперанский[494]. Именно этих трех сановников, не разделявших революционные мнения, но желавших существенных перемен в стране, декабристы, как известно, намечали в состав правительства в случае победы. В их суждениях и мнениях Герцен справедливо видел предысторию первого революционного выступления в России.

Декабристская тема, понятно, — одна из основных в исторических публикациях Вольной типографии. Преемственность первых и следующих дворянских революционеров («Наши мечты, мечты декабристов...») была неоднократно провозглашена в «Полярной звезде», «Былом и думах» и других герценовских изданиях. История тайных обществ, восстаний на севере и юге, сочинений декабристов, их жизнь в Сибири, на Кавказе, после амнистии, а также защита революционеров от клеветы и оскорблений, некрологи умершим — вот далеко не полный перечень декабристских материалов, опубликованных Герценом и Огаревым. Кроме того, Вольная типография напечатала и перепечатала более 300 стихотворений 1820—1860-х годов, среди которых выделяются свободолюбивые стихотворения Пушкина, Рылеева, А. Бестужева, А. Одоевского и других поэтов[495].

Не считая стихов, в герценовской печати появилось более 50 материалов самих декабристов или о них (в нашей книге декабристская тема в нескольких главах: в связи с историей борьбы Герцена против книги Корфа — главы I и II; в главе VIII и др.).

Общественная мысль последекабристского времени была для Герцена и Огарева уже частью их собственного былого... Регулярно печатавшиеся в Лондоне и Женеве мемуары Герцена имели значение важнейшего исторического памятника 1820—1860-х годов. Ряд впервые публиковавшихся рукописей, несомненно, являлся своеобразным приложением к «Былому и думам». Они как бы комментировали, документально подкрепляли страницы герценовских воспоминаний. Такой характер имели, в основном опубликованные в «Полярной звезде», материалы о Чаадаеве, Печерине, Киреевском, о переписке Белинского с Гоголем и др.

Видное место среди документов об этом периоде принадлежало неизвестным прежде страницам биографии и творчества Пушкина, от неопубликованных фрагментов воспоминаний И. И. Пущина до сборника документов о гибели поэта (см. главу VIII «Адские козни»).

Особое место в Вольных изданиях занимали добытые «из-под спуда» зловещие факты о последних годах николаевского царствования. Это было время, когда начинала создаваться Вольная русская типография в Лондоне; грань между прошлым и настоящим уже почти не видна. Не случайно, например, обширные публикации о петрашевцах появляются как в специальных исторических изданиях Герцена и Огарева, так и в «Колоколе»[496].

В «Полярной звезде», «Исторических сборниках...» и «Колоколе» фигурирует также немало документов о «правительственном неистовстве» последних лет николаевского царствования.

Смерть, в некоторых отношениях загадочная, Николая I рассматривалась Герценом как важная грань между прошлым и настоящим. Однако, объявляя о начале «Полярной звезды» — издания для «юной России, России будущего», ее основатель тут же, с первых строк напоминал о прошедшем: «Русское периодическое издание, выходящее без цензуры, исключительно посвященное вопросу русского освобождения и распространению в России свободного образа мыслей, принимает это название, чтоб показать непрерывность предания, преемственность труда, внутреннюю связь и кровное родство».

Создатели Вольной русской печати мечтали о том времени, «когда «Полярная звезда» потонет при полном дневном свете и «Колокол» не будет слышен при громком говоре свободной русской речи дома».

Они не дождались того, о чем мечтали, но понимали, что сделано многое. «Всякому поколению свое, — писал Герцен незадолго до смерти, — мы не ропщем на наш пай. Мы дожили не только до красной полосы на востоке, но и до того, что враги наши ее видят. Чего же больше ждать от жизни, особенно когда человек, положа руку на грудь, с чистой совестью может сказать: “И я участвовал в этой гигантской борьбе, и я внес в нее свою лепту”».

В этой книге говорилось только об одной стороне «гигантской борьбы» — отвоевывании прошлого для своего и следующих поколений. В 1850—1860-х годах многое было добыто, хотя и нелегкой ценой, иногда через потери и неудачи. Некоторые обнародованные эпизоды прежде утаивались 100—150 лет, иные же секреты продержались всего несколько месяцев. В то же время, как показывают произведенные подсчеты, исторические материалы в Вольной печати Герцена и Огарева в среднем опережали примерно на 30 лет соответствующие публикации в России и долго являлись единственным источником многих сведений, важных для общественной мысли и науки[497].

Расширительное толкование государственной тайны, безгласность были органически свойственны в той или иной степени всякой абсолютной монархии. Признавая свои семейные тайны делом чести, не подлежащим стороннему обсуждению, вмешательству, самодержавие легко включало (поскольку «государство — это я») в систему семейных, интимных секретов общие проблемы, касающиеся экономики, политики, культуры... Поэтому с первой группой «табу-фактов», династических, придворных, касающихся смены властителей, дворцовых переворотов и т. п., обычно были связаны ограничения на правду о революции, восстаниях, конституционных движениях и других видах оппозиции властям. Постоянное вето накладывалось на многие литературные произведения или историю литературы (как часть революционной оппозиции или народного сопротивления).

Анализируя тип государственной тайны в России XVIII—XIX веков, мы не должны забывать о неграмотности основной части населения, которое не воспринимало «запретные факты» в их письменном выражении, но получало более или менее объективную устную информацию посредников (грамотных крестьян, разночинцев, сочувствующих дворян). Еще чаще важный «табу-факт» являлся в виде слуха, более или менее искажающего (иногда и «создающего») историческое событие.

С другой стороны, придворные круги, аристократия хорошо знали многое из секретной истории просто по своему положению, семейной традиции, преданию: в архивах таких фамилий, как Воронцовы, Строгановы, Румянцевы, Панины, обнаруживаются разнообразные документы, не подлежавшие опубликованию. Еще в декабристские времена большая часть заговорщиков узнавала важные подробности внутренней жизни страны и ее прошлого из разговоров, писем и рукописей. Впрочем, известны и неудавшиеся декабристские попытки нелегального печатного распространения своих идей (Трубецкой, Лунин).

Спустя 30 лет после 14 декабря 1825 года число интересующихся потаенным «сегодня» и «вчера» более велико — 6 процентов грамотных в середине века — это около 400 тыс. человек, среди которых дворян примерно половина.

За вычетом народа, питавшегося слухами о важных событиях, и верхов, «все знавших», остается часть дворянства и разночинцев, весьма восприимчивая к информации о реальном положении в стране и страдающая от ее недостатка. Именно эта часть народа и была в XVIII—XIX веках максимальной «стихией мятежей» (выражение Пушкина), именно эти люди и были главной аудиторией для Вольных изданий Герцена и Огарева.

Открытие XVIII и первой половины XIX века было как бы завещано Герцену и Огареву их предшественниками, боровшимися в иные времена, в иных условиях против «рабьего молчания» (В. И. Ленин). Вольная печать 1850—1860-х годов была в этом, как и в ряде других отношений, прямой наследницей Радищева, Фонвизина, декабристов, Пушкина.

Продолжение изысканий «на стыке» Вольной печати и политической истории XVIII—XIX веков кажется очень перспективным. Богатые возможности ожидают еще исследователей первых бесцензурных публикаций Радищева, Щербатова, Дашковой, мемуаров Екатерины II и сопровождающих их документов, комплекса материалов о перевороте 11 марта 1801 года, различных документов о Рылееве и других декабристах, о петрашевцах, Денисе Давыдове, Ермолове, Мордвинове, Сперанском и некоторых других деятелях. Наконец, остаются еще малоизученными некоторые герценовские издания (отсутствует, например, подробный научный комментарий «Колокола»), почти совсем не исследована бесцензурная печать Долгорукова и других эмигрантов 1860-х годов. И разумеется, требует новых, углубленных размышлений герценовская концепция русской истории XVIII—XIX веков.

Этим далеко не исчерпываются возможные пути важных розысков. Громадный пласт российской культуры, Вольная печать, еще полностью не поднят и не дал всего, что имеет...

Даже в самые тяжкие, грустные годы изгнания Герцен верил в будущее своей страны, своего народа, надеялся на встречу с друзьями на родине в лучшие времена.

«Сердце отказывается верить, — писал он, — что этот день не придет, замирает при мысли вечной разлуки. Будто я не увижу эти улицы, по которым я так часто ходил, полный юношеских мечтаний; эти домы, так сроднившиеся с воспоминаниями, наши русские деревни, наших крестьян, которых я вспоминал с любовью?.. Не может быть! — Ну а если? — Тогда я завещаю мой тост моим детям и, умирая на чужбине, сохраню веру в будущность русского народа и благословлю его из дали моей добровольной ссылки!»