Секретная династия

Глава VIII. «Адские козни»

«Адские козни окутали Пушкиных и остаются еще под мраком. Время, может быть, раскроет их...» — это было сказано П. А. Вяземским вскоре после гибели поэта. «Времени» оказалось нелегко разобраться во всем: много лет спустя П. Е. Щеголев, первооткрыватель важнейших материалов о последних днях Пушкина, признавался, что некоторые существенные обстоятельства трагедии не видны или видны неясно.

После Щеголева было еще немало работ о «дуэли и смерти», в результате последние месяцы пушкинской жизни расписаны исследователями по дням, иногда и по часам — куда более подробно, чем другие главы его биографии. И все же многого не знаем, не понимаем, о многом спорим.

Попытки понять и оценить «адские козни» начались еще при жизни поэта. Разные версии о его гибели столкнулись через несколько дней после 29 января 1837 года. Одна из них имела достаточно мощных сторонников, чтобы долго не допускать открытых возражений. Другая, существуя в основном рукописно, через четверть века достигла Вольных русских изданий.

Первым документом, открывающим историю последней дуэли Пушкина, был, как известно, анонимный пасквиль — «диплом», разосланный 3 ноября 1836 года. Он давно опубликован, проанализирован, однако до сих пор недостаточно ясна история его сохранившихся экземпляров.

Довольно скоро после смерти Пушкина появился и стал распространяться в списках своеобразный сборник документов, относящихся к гибели Пушкина. Мне удалось в различных архивах ознакомиться почти с тридцатью такими рукописными сборниками, принадлежавшими различным общественным и литературным деятелям[345]. Все сборники в главных чертах абсолютно совпадают — одни и те же документы, в том же порядке, со сходными особенностями, ошибками и т. п., только в некоторых рукописях двенадцать, а в некоторых тринадцать документов. О сборниках этих речь впереди, пока же только заметим, что абсолютно все списки открываются следующими словами (по-французски или в русском переводе):

«Два анонимные письма к Пушкину, которых содержание, бумага, чернила и формат совершенно одинаковы (второе письмо такое же, на обоих письмах другою рукою написаны адресы: Александру Сергеевичу Пушкину)».

Затем следует точный текст «диплома».

Как видно, некий человек, очевидно, причастный к составлению сборника дуэльных документов, проделал своего рода «текстологическую работу»: располагая двумя экземплярами пасквиля, он их сравнил, отметил полное сходство, а также разницу почерков «диплома» и конверта.

Пушкин писал о «семи или восьми» экземплярах пасквиля, появившихся 4 ноября 1836 года в Петербурге. Три экземпляра вскоре оказались в его руках, но он их в какой-то момент, очевидно, уничтожил: во всяком случае среди пушкинских бумаг, зарегистрированных жандармами в ходе «посмертного обыска» на квартире поэта, ни одного экземпляра не значится. Один «диплом» получил (и уничтожил, сняв копию) П. А. Вяземский[346]. Судьба остальных экземпляров менее известна. Возникает вопрос, кто имел в то время возможность сопоставить два экземпляра пасквиля; между тем как раз два подлинных «диплома» сохранились до наших дней. Случайное ли это совпадение? Не располагал ли неизвестный современник Пушкина именно теми уцелевшими двумя экземплярами? Для ответа на этот вопрос надо было выяснить, где хранились прежде эти два «диплома». Один был обнаружен А. С. Поляковым в секретном архиве III отделения[347]. Еще раньше другой образчик «диплома» поступил в Лицейский пушкинский музей.

Откуда поступил? В информационном листке Пушкинского лицейского общества от 19 октября 1901 года сообщается, что получено «за истекшие 1900—1901 года подлинное анонимное письмо, бывшее причиной предсмертной дуэли Пушкина, из Департамента полиции»[348].

Департамент полиции, учрежденный в 1880 году, был прямым наследником III отделения. Отсюда следует, во-первых, что ведомство Бенкендорфа располагало двумя экземплярами анонимного пасквиля. Во-вторых, что, скорее всего в этом ведомстве находился «таинственный доброжелатель», стремившийся сохранить подробности, важные для истории последних дней Пушкина[349].

Оба только что сделанных наблюдения необходимы для последующего изложения. С пасквиля начинаются и другие сложные загадки. Этим документом были задеты три лица: Пушкин, его жена, а также Николай I (намек на положение Пушкина, аналогичное роли Д. Л. Нарышкина, чья жена была любовницей прежнего царя)[350]. Намек пасквиля «по царственной линии», замеченный пушкинистами лишь сто лет спустя[351], был, очевидно, хорошо понятен современникам, и прежде всего Пушкину: как известно, через день после получения пасквильного «диплома» поэт, отягощенный долгами и безденежьем, написал министру финансов Канкрину о своем желании «сполна и немедленно» выплатить деньги казне (45 тыс. руб.). Т. е. избавиться от какой бы то ни было двусмысленности в отношениях с властью[352].

О причинах, вызвавших косвенный выпад «диплома» против царя, существуют разные мнения.

Одно из них состоит в том, что вдохновители пасквиля, Геккерн и Дантес, были обозлены высочайшим приказом Дантесу жениться на Е. Н. Гончаровой; сторонник этой гипотезы М. И. Яшин ссылался, между прочим, на недавно опубликованные за границей (в русском переводе) мемуары дочери Николая — Ольги, королевы Вюртембергской, где имелись следующие строки:

«Папа поручил Бенкендорфу разоблачить автора анонимных писем, а Дантесу было приказано жениться на младшей сестре госпожи Пушкиной, довольно заурядной особе»[353]. Позже выяснилось, что подлинный французский текст тех же воспоминаний выглядит иначе: «Бенкендорфу было поручено предпринять поиски автора писем. Друзья нашли только одно средство, чтобы обезоружить подозрения: Дантес должен был жениться на младшей сестре г-жи Пушкиной, довольно мало интересной особе»[354].

Вопрос, однако, остается открытым. Только что приведенные строки еще не уничтожают гипотезы Яшина: действительно, друзья Пушкина, гасившие дуэль в ноябре 1836 года (Жуковский, Загряжская), могли «заставить» Дантеса жениться, сообщив ему в той или иной форме высочайшую волю!

Не углубляясь более в этот вопрос, заметим только, что «тень царя» присутствует в дуэльной истории с самого начала.

Первая вспышка смертельной вражды между Пушкиным и Геккернами длилась, как известно, две недели — с 4 по 17 ноября — и завершилась внешним примирением: помолвка Дантеса и Екатерины Гончаровой была оглашена, Пушкин взял свой вызов обратно. Однако именно после 17 ноября поэт вынашивает план особого отмщения, говорит: «Вы мне теперь старичка подавайте», — и составляет письмо голландскому посланнику, первый вариант того смертного вызова, который был отправлен два месяца спустя.

Этим же временем, 21 ноября 1836 года, датируется столь же известное, сколь и таинственное письмо Пушкина к Бенкендорфу (а в сущности, к царю через Бенкендорфа).

Напомним его текст (П. XVI. 191—192; перевод — 397—398) с уточнениями по недавно обретенному автографу:

«Граф!

Считаю себя вправе и даже обязанным сообщить вашему сиятельству о том, что недавно произошло в моем семействе. Утром 4 ноября я получил три экземпляра анонимного письма, оскорбительного для моей чести и чести моей жены. По виду бумаги, по слогу письма, по тому, как оно было составлено, я с первой же минуты понял, что оно исходит от иностранца, от человека высшего общества, от дипломата. Я занялся розысками. Я узнал, что семь или восемь человек получили в один и тот же день по экземпляру того же письма, запечатанного и адресованного на мое имя под двойным конвертом. Большинство лиц, получивших письма, подозревая гнусность, их ко мне не переслали.

В общем все были возмущены таким подлым и беспричинным оскорблением; но, твердя, что поведение моей жены было безупречно, говорили, что поводом к этой низости было настойчивое ухаживание за нею г-на Дантеса.

Мне не подобало видеть, чтобы имя моей жены было в данном случае связано с чьим бы то ни было именем. Я поручил сказать это г-ну Дантесу. Барон Геккерн приехал ко мне и принял вызов от имени г-на Дантеса, прося у меня отсрочки на две недели.

Оказывается, что в этот промежуток времени г-н Дантес влюбился в мою свояченицу, мадемуазель Гончарову, и сделал ей предложение. Узнав об этом из толков в обществе, я поручил просить г-на д’Аршиака (секунданта г-на Дантеса), чтобы мой вызов рассматривался как не имевший места. Тем временем я убедился, что анонимное письмо исходило от г-на Геккерна, о чем считаю своим долгом довести до сведения правительства и общества.

Будучи единственным судьей и хранителем моей чести и чести моей жены и не требуя вследствие этого ни правосудия, ни мщения, я не могу и не хочу представлять кому бы то ни было доказательства того, что утверждаю.

Во всяком случае надеюсь, граф, что это письмо служит доказательством уважения и доверия, которые я к вам питаю.

С этими чувствами имею честь быть, граф, ваш нижайший и покорнейший слуга А. Пушкин.

21 ноября 1836».

Это, без сомнения, один из самых впечатляющих документов последнего периода пушкинской жизни. Поэт оскорблен, задет, чего не считает нужным скрывать, но при этом издевается над врагом («оказывается, что в этот промежуток времени г-н Дантес влюбился в мою свояченицу...») и дерзит верховной власти; разумеется, в царя и Бенкендорфа метит: «будучи единственным судьей и хранителем моей чести и чести моей жены...», «...я не могу и не хочу представлять кому бы то ни было...» и «мне не подобало видеть, чтобы имя моей жены было в данном случае связано с чьим бы то ни было именем...» (в анонимном пасквиле ведь имя жены Пушкина связано с именем царя!).

История этого письма была одной из важных загадок преддуэльных месяцев. Автограф его разыскивали многие пушкинисты, и П. Е. Щеголев констатировал, что «в секретном досье III отделения такого письма к Бенкендорфу не оказалось». В бумагах Пушкина сохранились лишь фрагменты черновика (П. XV. 265—266).

Среди документов, составивших рукописный сборник материалов, касающихся дуэли и смерти Пушкина, письмо Бенкендорфу неизменно помещалось на втором месте (после текста анонимного «диплома»-пасквиля), обычно под заглавием «Письмо Пушкина, адресованное, кажется, графу Бенкендорфу».

Самый ранний из известных нам списков этого послания через семнадцать дней после кончины поэта, 14 февраля 1837 года, был приложен к письму П. А. Вяземского великому князю Михаилу Павловичу[355]. После многолетнего рукописного хождения «дуэльного сборника» (и в составе его — копии письма Пушкина к Бенкендорфу) все эти материалы попали в печать: в 1861 году 12 документов сборника появились (на русском языке) в бесцензурной «Полярной звезде» Герцена и Огарева[356], через два года, в 1863 году, А. Аммосов напечатал в России большую часть дуэльных материалов, в том числе письмо к Бенкендорфу, по-французски и в переводе, несколько отличающемся от текста «Полярной звезды»[357] (подробнее об этих публикациях см. ниже). Слово «подлинник», помещенное у заглавия письма в этой книге, породило ошибочное мнение, будто в руках А. Аммосова был автограф письма[358]. На самом же деле Аммосов употреблял термин «подлинник», имея в виду подлинные французские тексты документов в отличие от русского перевода.

После 1863 года письмо к Бенкендорфу неоднократно и без особых комментариев перепечатывалось в изданиях сочинений и биографических материалов Пушкина, пока об истории этого документа не заговорил журнал «Русский архив». Дважды, в 1888 году и 1902 году, П. И. Бартенев опубликовал почти одинаковые сведения о письме[359]. Ссылаясь на П. А. и В. Ф. Вяземских, а также на П. И. Миллера (к тому времени уже покойных), Бартенев сообщал, что Пушкин это письмо не отправил.

Не вникая в детали сообщений П. И. Бартенева, заметим только, что позже П. Е. Щеголев поддержал в общих чертах версию о письме, не отосланном к фактическому адресату — царю. При этом Щеголев долгое время считал, что письмо предназначалось не Бенкендорфу, а другому графу — К. В. Нессельроде, который, по мнению ученого, документ «скрыл в тайнике своего стола и не дал ходу»[360].

Бартенев и Щеголев полагали, что важное письмо Пушкина от 21 ноября не попало к Николаю I, так как с конца ноября 1836 года до конца января 1837 года власть как будто бездействовала: не известны какие-либо секретные розыски в связи с анонимными письмами и другие действия царя и Бенкендорфа, которые, казалось, непременно должны были последовать, если бы письмо от 21 ноября пришло по адресу.

Однако несколько позже Щеголев установил по камер-фурьерскому журналу, что 23 ноября 1836 года, т. е. через день после написания изучаемого письма, царь дал Пушкину аудиенцию в присутствии Бенкендорфа[361].

Подобная аудиенция была весьма исключительным явлением (вспомним, что царь несколько месяцев не принимал и в конце концов так и не принял Пушкина в связи с «Замечаниями о бунте»). Случайное совпадение двух фактов — письмо от 21 ноября и аудиенция 23-го — казалось крайне маловероятным, и вскоре в пушкиноведении утвердилось мнение, будто письмо к Бенкендорфу Пушкин послал и следствием этого была аудиенция у Николая I[362]. Более 40 лет во всех дискуссиях о последних месяцах жизни Пушкина всеми участниками, кажется, принималось, что письмо 21 ноября было отослано: выдвигались различные гипотезы, объяснявшие влияние этого факта на последующие события.

Однако в феврале 1972 года, через 135 лет после гибели Пушкина, в Отдел рукописей Ленинской библиотеки был доставлен автограф послания к Бенкендорфу — среди упоминавшихся в предшествующей главе десяти новообретенных рукописей Пушкина из архива П. И. Миллера.

Обнаружение этого автографа не открывает существенных дополнений к прежде известному тексту знаменитого преддуэльного документа, однако само существование его, а также относящиеся к нему примечания Миллера вносят важные коррективы в наши представления об истории последних месяцев жизни Пушкина.

Исследуемый документ является беловым автографом, занимающим почти целиком четыре страницы голубой бумаги (письмо было сложено вчетверо и протерлось на сгибах, надорван и первый лист).

Большая часть разночтений с прежде известным текстом связана с мелкими неточностями, описками. Лишь полное написание «Monsieur le comte» (граф) в обращении к Бенкендорфу (вместо прежнего «М-r le comte» — см. П. XVI. 192; 16-я строка сверху) и полное написание имени автора в конце письма — Alexandre Pouchkine (прежде — A. Pouchkine) подчеркивают особую инвенктивную тональность послания, рассчитанную, вероятно, на широкий круг читателей в случае распространения списков документа. В письме говорится по поводу роли Геккерна в написании анонимных писем, о стремлении Пушкина этот факт «довести до сведения правительства и общества» (см. П. XVI. 192; 398).

У верхнего края первой страницы письма находится несколько стершаяся карандашная запись рукой П. И. Миллера: «Найдено в бумагах А. С. Пушкина и доставлено графу Бенкендорфу 11 февраля 1837 года». Ни в этой записи, ни в автографе нет прямого указания, что адресат письма — именно Бенкендорф. Однако, кроме содержания документа, достаточно веским является авторитетное свидетельство Миллера в черновой (без заглавия) записке о гибели Пушкина (также поступившей в составе его архива).

Эта запись, несомненно, меняет сложившееся мнение о судьбе послания Пушкина к Бенкендорфу и является сильным доводом в пользу самой ранней версии — о неотосланном письме.

Еще одно свидетельство об этом находится в упомянутой черновой записке, посвященной истории гибели Пушкина. «Письмо к гр. Бенкендорфу, — писал Миллер о Пушкине, — он не послал, а оно найдено было в его бумагах после его смерти, переписанное и вложенное в конверт для отсылки».

Остановимся на этом подробнее. К примечанию Миллера на письме Пушкина следует отнестись с доверием. Гибель поэта, несомненно, потрясла его постоянного доброжелателя и почитателя. События тех дней, к которым Миллер оказался причастным, навсегда остались в его памяти. Отмеченная на пушкинском письме дата доставки его к шефу жандармов, «11 февраля 1837 года», вполне соответствует описываемой ситуации.

Как известно, в феврале 1837 года на квартире В. А. Жуковского, куда были доставлены бумаги Пушкина, происходил их «разбор». Судя по «Журналу», который сопровождал всю эту процедуру, в течение 9 и 10 февраля 1837 года бумаги Пушкина были разделены на 36 категорий, среди которых под № 12 значатся «Письма Пушкина», а под № 8 — «Бумаги генерал-адъютанта гр. Бенкендорфа»[363].

Вероятно, письмо от 21 ноября должно было попасть в одну из двух этих категорий, причем документ, выявленный 10 февраля, естественно попадает к шефу жандармов 11-го (согласно «Журналу», 11 и 12 февраля 1837 г. разборка бумаг заключалась уже в чтении писем князя Вяземского)[364].

Разбор пушкинских бумаг, как известно, производился жандармским генералом Л. В. Дубельтом и В. А. Жуковским, но, вероятно, кроме того, в «посмертном обыске» участвовали и менее важные лица: опись всех материалов, представленная царю, была составлена писарем[365], о кабинете Пушкина сообщалось, что он был распечатан «в присутствии действительного статского советника Жуковского и генерал-майора Дубельта»[366], т. е., очевидно, не сами «присутствующие» снимали печати, и т. п. В записке Миллера не сказано, кем было взято письмо из бумаг Пушкина. Однако рано или поздно, особенно после того, как шеф жандармов ознакомился с документом, последний едва ли мог миновать Миллера.

Невидимое присутствие Бенкендорфа при «посмертном обыске» не требует особого объяснения.

6 февраля 1837 года шеф жандармов писал Жуковскому: «Бумаги, могущие повредить памяти Пушкина, должны быть доставлены ко мне для моего прочтения. Мера сия принимается отнюдь не в намерении вредить покойному в каком бы то ни было случае, но единственно по весьма справедливой необходимости, чтобы ничего не было скрыто от наблюдения правительства, бдительность коего должна быть обращена на всевозможные предметы. По прочтении этих бумаг, ежели таковые найдутся, они будут немедленно преданы огню в Вашем присутствии»[367].

Между тем уже с первых дней часть разобранных пушкинских бумаг отправлялась к Бенкендорфу и не возвращалась, хотя в «Журнале» это не фиксировалось. Так, 13 февраля 1837 года Бенкендорф через генерала Апраксина отправил в Военно-судную комиссию «найденные между бумагами покойного камер-юнкера А. С. Пушкина письмо, записки и билет [...] могущие служить руководством и объяснением к делу Судной комиссии»[368].

Также были изъяты и переданы в III отделение письма о несостоявшейся дуэли Пушкина с Вл. Соллогубом[369].

Заметим, что документы о дуэли Бенкендорф отослал в Военно-судную комиссию 13 февраля, конечно, после предварительного просмотра.

Таким образом, изъятие письма Бенкендорфу из пушкинских бумаг, передача его шефу жандармов 11 февраля 1837 года и последующее «исчезновение» — все это представляется эпизодом вполне возможным и даже типичным для «посмертного обыска».

Приняв, что письмо от 21 ноября действительно найдено в бумагах Пушкина после его смерти, мы должны пересмотреть некоторые сложившиеся представления об истории этого документа. Можно, конечно, допустить, что 21 ноября 1836 года Пушкин письмо все же послал, а себе оставил автокопию, которую и нашли при разборе бумаг. Однако ни в бумагах Бенкендорфа, ни в архивах царствующей фамилии этого послания, как известно, не обнаружилось. Миллер, несомненно, был убежден, что у него единственный экземпляр письма (это отмечено в его записке о гибели Пушкина). Трудно представить, чтобы о письме Пушкина, отосланном 21 ноября 1836 года шефу жандармов, ничего бы не знал его личный секретарь.

Разумеется, при обсуждении такого рода проблем исследователи всегда вынуждены выносить суждения с большей или меньшей долей вероятности, но в данном случае совокупность фактов ведет к тому, что 21 ноября 1836 года Пушкин письмо Бенкендорфу (царю) написал, но не отослал.

Конечно, это в высшей степени важный факт для осмысления душевного состояния поэта в тяжелые преддуэльные месяцы.

Приняв положение о неотосланном письме, постараемся восстановить историю документа с ноября 1836 по февраль 1837 г.

Около 21 ноября 1836 года первый вызов Дантесу уже взят обратно, но Пушкин стремится свести счеты с Геккерном. Именно 21 ноября, согласно точным воспоминаниям В. Соллогуба, Пушкин прочел ему страшное, оскорбительное письмо голландскому посланнику, реконструируемое ныне по сохранившимся его клочкам (П. XVI. 189—191)[370]. Письмо датируется 17—21 ноября 1836 года, но, скорее всего, оно было составлено в конце указанного четырехдневного периода. Существовала несомненная связь между посланием к Геккерну и рассматриваемым письмом к Бенкендорфу. Последнее написано под впечатлением тех же фактов, в том же настроении, что и первое (клочки письма к Геккерну, между прочим, на той же бумаге, что и письмо к Бенкендорфу, — «№ 250», согласно классификации Б. Л. Модзалевского и Б. В. Томашевского[371]).

У нас нет сомнения, что письмо Геккерну, написанное около 21 ноября, послано не было, иначе дуэль состоялась бы на два месяца раньше. Теперь мы видим, что и соответствующее ему письмо шефу жандармов также осталось у Пушкина. В этой общности судеб связанных друг с другом писем можно увидеть определенную закономерность.

Около 21 ноября Пушкин готовил какую-то необычайную месть Геккерну. П. Е. Щеголев писал о пушкинском замысле: «Может быть, план был таков, как рассказывает граф Соллогуб, может быть, нет»[372], — и справедливо связал с этим планом пушкинское письмо к Бенкендорфу от 21 ноября. В строках: «Я убедился, что анонимное письмо исходило от г-на Геккерна, о чем считаю своим долгом довести до сведения правительства и общества» — вероятно, скрыта формула предполагавшейся страшной мести: до сведения правительства факт мог быть доведен письмом Бенкендорфу, до сведения общества — письмом Геккерну; заметим, что Пушкин, прочитав последнее Соллогубу, уже тем самым начал осведомлять общество.

В случае одновременного отправления обоих посланий Геккерн и Дантес оказались бы в очень трудном положении. Их компрометация была бы осуществлена с двух сторон одновременно.

В письме Бенкендорфу есть как будто намек на возможную ситуацию, которая образуется после отсылки двух писем (дуэль неминуема, но осведомленная власть может вмешаться): «Будучи единственным судьей и хранителем моей чести и чести моей жены и не требуя вследствие этого ни правосудия, ни мщения, я не могу и не хочу представлять кому бы то ни было доказательств того, что утверждаю».

«Не могу» и «не хочу» означают здесь нежелание Пушкина, чтобы власть заменила своею местью его месть, и в то же время поэт «считает долгом» осведомить царя о случившемся.

Любопытно, что и Миллер, отмечая связь двух ноябрьских писем в «Записке о гибели Пушкина», рассуждает о действиях Дантеса и Геккерна в ноябре 1836 года и между прочим пишет: «Пушкин тогда же решился ошельмовать их и написал два письма: одно к гр. Бенкендорфу, в котором излагал все обстоятельства, а другое к барону Геккерну, в котором нещадно отхлестал Геккерна и Дантеса». Затем следует текст письма Бенкендорфу от 21 ноября 1836 года и письма Геккерну от 26 января 1837 года (без указания даты). Миллер смешивает два письма Пушкина Геккерну: первое, ноябрьское, неотосланное и второе, январское, за которым последовала дуэль. Как известно, смешением этих двух документов грешили долгое время также и многие исследователи биографии Пушкина[373]; ошибка же Миллера, вероятно, связана и с некоторыми обстоятельствами «посмертного обыска», о чем будет сказано ниже.

Мы не знаем в подробностях, почему Пушкин не отправил два приготовленных послания Геккерну и Бенкендорфу. Соллогуб рассказывал, что, узнав (21 ноября 1836 г.) о письме Пушкина Геккерну, он предупредил Жуковского. «Жуковский испугался и обещал остановить отсылку письма. Действительно, это ему удалось; через несколько дней он объявил мне у Карамзиных, что дело он уладил и письмо послано не будет. Пушкин точно не отсылал письма, но сберег его у себя на всякий случай»[374].

Остановка писем, очевидно, связана и с тем событием, которое произошло через день, — аудиенцией 23 ноября 1836 года.

До сих пор беседа Пушкина с царем и Бенкендорфом в этот день считалась доказательством того, что письмо Бенкендорфу было отослано. Теперь необходимо объяснить прямо противоположную ситуацию.

Согласно вполне логичным гипотезам исследователей, именно на аудиенции царь взял с Пушкина слово не возобновлять ссоры с Геккерном, не известив верховную власть.

Однако какова связь аудиенции и писем?

Кажется, и в эти дни, как и в начале ноября 1836 года, как и при столкновении поэта с властями в 1834 году, поворот событий был связан с Жуковским. Поддаваясь уговорам Жуковского, Пушкин, возможно, нашел план мщения, отправку двух писем, нецелесообразным. Хотя в письме Бенкендорфу подчеркивалось, что его автор является «единственным судьей и хранителем своей чести и чести своей жены», но фактически все дело, в случае обнародования писем, передавалось на суд общества и власти. Жуковский, постоянный ходатай за Пушкина перед Николаем I, в течение 21 и 22 ноября мог упросить императора, чтобы тот срочно вызвал Пушкина.

Пушкин был приглашен на аудиенцию. С него взяли слово не драться.

Пока нет возможности точно определить, какую часть информации, содержавшейся в неотправленном письме шефу жандармов от 21 ноября, Пушкин открыл на аудиенции 23-го. Однако, исходя из гипотезы, что поэт видел смысл только в «двойном ударе», отправке двух писем сразу, можно усомниться, что он многое открыл царю и шефу жандармов во время беседы с ними. Не послав одновременно уничтожающего письма Геккерну, Пушкин считал бы недостойным осведомлять власть о своих мнениях и планах: или два письма сразу, или ни одного! Впрочем, царь и Бенкендорф, не получив много подробностей непосредственно от Пушкина, на самом деле знали, конечно, немало.

Теперь получают должное объяснение строки из последнего, преддуэльного письма Пушкина к Геккерну. Вспомнив раннюю, ноябрьскую, стадию конфликта, Пушкин определял ситуацию, сложившуюся после середины ноября: «Вы хорошо понимаете, барон, что после всего этого я не могу терпеть, чтобы были какие бы то ни было отношения между моей и Вашей семьей. Только на этом условии согласился я не давать хода этому грязному делу и не обесчестить Вас в глазах дворов нашего и Вашего, к чему я имел и возможность и намерение» (П. ХVI. 269—270; перевод — П. XVI. 427). Понятно, что обесчестить Геккерна «в глазах двух дворов» Пушкин мог, отослав 21 ноября 1836 года оба письма. Он этого не сделал, получив заверения, что отношения между двумя семьями прекратятся. Посредником, давшим такое заверение, конечно, мог быть Жуковский. На аудиенции 23 ноября царь или Бенкендорф, возможно, сообщили Пушкину, что Геккернам рекомендовано держаться «подальше».

После переговоров 23 ноября письмо Бенкендорфу было Пушкиным отложено, как и письмо Геккерну. Последнее, как известно, было отчасти использовано Пушкиным при составлении второго письма от 26 января 1837 года, которое отправилось к Геккерну и привело к дуэли.

Сведения об использовании Пушкиным сохраненного им письма Бенкендорфу перед дуэлью и в день дуэли смутны и противоречивы. Попытаемся свести воедино и проанализировать известные данные.

1. Примечание Миллера на автографе пушкинского письма и его собственная записка о дуэли констатируют только эпизод из «посмертного обыска»: в бумагах поэта обнаружено письмо, «вложенное в конверт», которое доставлено Бенкендорфу 11 февраля 1837 года.

2. Свидетельство Вяземского (относящееся к пушкинской автокопии преддуэльного письма Геккерну): «Копия сия [автографическая] найдена была в кармане сюртука его [Пушкина], в котором он дрался. Он сказал о ней Данзасу: если убьют меня, возьми эту копию и сделай из нее какое хочешь употребление»[375].

3. В 1888 году среди «Рассказов князя Петра Андреевича и княгини Веры Федоровны Вяземских, записанных в разное время П. И. Бартеневым», между прочим находится следующий текст:

«Так как сношения Пушкина с государем происходили через графа Бенкендорфа, то перед поединком Пушкин написал известное письмо свое на имя графа Бенкендорфа, собственно назначенное для государя. Но письма этого Пушкин не решился послать, и оно найдено было у него в кармане сюртука, в котором он дрался. Письмо это многократно напечатано. В подлиннике я видал его у покойного Павла Ивановича Миллера, который служил тогда секретарем при графе Бенкендорфе; он взял себе на память это не дошедшее по назначению письмо»[376].

4. В 1902 году П. И. Бартенев сопроводил следующей заметкой напечатанные в «Русском архиве» воспоминания П. И. Миллера: «Когда по кончине Пушкина описывали и опечатывали комнату, где он скончался, Миллер взял себе на память из сюртука, в котором Пушкин стрелялся, известное письмо его на имя гр. Бенкендорфа. Пушкин написал его, исполняя обещание, данное в ноябре 1836 года государю, уведомить его (через гр. Бенкендорфа), если ссора с Дантесом возобновится, но послать это письмо он не решился: ему тяжело было призывать власть к разбору его личного дела. Миллер показывал нам это письмо в подлиннике. Будь оно послано по назначению, жандармское ведомство было бы обязано принять меры к предупреждению рокового поединка»[377].

Сравнивая две бартеневские записи, заметим, что в более ранней (1888 г.) история о письме, лежавшем будто бы в кармане дуэльного сюртука Пушкина, выглядит как сообщенная Вяземскими и помещается среди их рассказов. Осведомленность Вяземских понятна: ведь именно в руках П. А. Вяземского был самый ранний из известных нам списков послания к Бенкендорфу. П. И. Миллер в контексте заметки 1888 года выступает не как информатор Бартенева, но лишь как человек, предъявивший автограф и сообщивший, что — «взял себе на память».

Четырнадцать лет спустя Бартенев несколько меняет акцент. О Вяземских во второй записи — ни слова; создается впечатление, что передается рассказ П. И. Миллера.

Однако тут возникают явные противоречия между разными версиями.

Сам Миллер ни слова не пишет о письме, найденном им в сюртуке Пушкина, дважды указывая, что документ обнаружен в бумагах поэта. Пушкинские бумаги разбирались спустя две недели и более по смерти их владельца, на квартире Жуковского, куда рукописи были свезены. Понятно, никакого дуэльного сюртука поблизости быть не могло: он остался на квартире покойного. С другой стороны, Бартенев явно сближает, а потом соединяет сведения, полученные от Миллера и от Вяземских.

В передаче издателя «Русского архива» Вяземский свидетельствует, будто в дуэльном сюртуке поэта было письмо Бенкендорфу. В то же время запись, сделанная самим Вяземским, констатирует, что Пушкин держал при себе во время дуэли другое письмо — автокопию послания к Геккерну.

Близость темы, историческое пересечение первого письма Геккерну (около 21 ноября 1836 г.) с письмом Бенкендорфу (21 ноября 1836 г.), а также общее сходство второго письма Геккерну (26 января 1837 г.) с первым — все это могло породить ошибки памяти у Бартенева, Вяземских, Миллера.

Снова вспомним, что перед 13 февраля 1837 года на стол Бенкендорфа легли извлеченные из пушкинских бумаг документы, относящиеся к дуэли (13-го они уже отосланы в Военно-судную комиссию). Очевидно, эти документы были доставлены шефу жандармов П. И. Миллером (или через посредство П. И. Миллера) вместе с неотправленным письмом Пушкина самому Бенкендорфу от 21 ноября 1836 года, даты 11 и 13 февраля 1837 года очень близки. Обнаружение этих писем в одном комплексе отразилось и в цитированной записке Миллера, и, вероятно, в его рассказах П. И. Бартеневу тридцать—сорок лет спустя.

Б. В. Казанский полагал, что Пушкин во время дуэли имел при себе автокопии двух писем — Геккерну и Бенкендорфу — и потом передал их Данзасу[378]. Однако у Данзаса была лишь автокопия первого документа, о втором же ничего не известно.

Недоразумением (отмеченным выше) является гипотеза, будто автограф письма Бенкендорфу находился у А. Аммосова, а последним получен от К. Данзаса.

Пушкину вряд ли важно было иметь при себе письмо более чем двухмесячной давности, в основном касавшееся ноябрьской ситуации (анонимные письма и др.) и не отражавшее многих преддуэльных январских обстоятельств при немалом сходстве второго и первого писем Пушкина Геккерну — в январе об анонимных письмах уже сказано глухо, но говорится о продолжающихся и после ноябрьского конфликта преследованиях Дантесом и Геккерном жены Пушкина.

Заметим, между прочим, что находившаяся в кармане Пушкина во время дуэли автокопия последнего письма Геккерну была сложена «в восемь раз»[379], в то время как письмо от 21 ноября сложено лишь вчетверо. Справедливости ради заметим, что последнее письмо потерто на сгибах, как действительно бывает с бумагой, долго пролежавшей в кармане. Однако вся совокупность свидетельств Миллера и Вяземского позволяет утверждать, что письмо от 21 ноября 1836 года Пушкин с собой на дуэль не брал.

Судьба этого послания после смерти Пушкина в общих чертах сходна с историей других документов, попавших к Миллеру: от шефа жандармов письмо, очевидно, вернулось к секретарю, а тот его забрал себе. Бенкендорф, как отмечалось, обещал Жуковскому, что все бумаги, «могущие повредить памяти Пушкина», будут уничтожаться, чтение же письма Пушкина от 21 ноября 1836 года не могло доставить шефу жандармов большого удовольствия. Документ этот, во-первых, был достаточно смел и, по понятиям Бенкендорфа, дерзок. Во-вторых, его существование доказывало, что еще за два с лишним месяца до дуэли Пушкин некоторое время желал «открыться» высшей власти. Получалось, что Бенкендорф «проглядел», «не все знал», не принял меры и т. п.

Разумеется, точного хода рассуждений шефа жандармов мы не ведаем, однако нежелание его дать письму ход кажется очевидным.

Ни к каким текущим делам III отделения оно не было присоединено.

После 11 февраля, когда от Бенкендорфа отправлялись некоторые документы в Военно-судную комиссию, решилась, очевидно, и судьба послания от 21 ноября, и оно осело в бумагах П. И. Миллера.

Буквально через день-два, 14 февраля, копией этого важного письма уже располагал П. А. Вяземский. Вскоре сформировался тот рукописный сборник из двенадцати (или тринадцати) дуэльных материалов, о котором говорилось в начале главы.

Версия правительства о гибели Пушкина и событиях вокруг дуэли сложилась в течение нескольких дней после 27 января. Тогда же были написаны основные документы и начали распространяться выгодные для «верхов» слухи. Позиция Николая I яснее всего выразилась в его письмах близким родственникам, хотя и опубликованных много лет спустя, но заложивших основу официальной точки зрения[380], а также в опубликованных П. Е. Щеголевым депешах западных дипломатов, касавшихся смерти Пушкина.

Основные черты официальной версии:

Религиозное покаяние Пушкина.

Этот факт подчеркнут в письмах Николая I брату и сестре Марии Павловне. Последняя записка царя к умирающему Пушкину (в ночь с 27 на 28 января 1837 г. П. XVI. 228) содержала «прощение и совет умереть по-христиански».

Когда в бумагах умершего Пушкина обнаружилось стихотворение «Молитва» («Отцы пустынники и жены непорочны...»), В. А. Жуковский представил его царю и сообщил в редакцию «Современника» (скорее всего, В. Ф. Одоевскому): «Государь желает, чтобы эта молитва была там факсимилирована как есть и с рисунком. Это хорошо будет в 1-й книге «Современника», но не потерять этого листка; он должен быть отдан императрице»[381]. Приказание было исполнено, стихотворение Пушкина факсимильно воспроизведено в «Современнике», в первом номере после гибели Пушкина.

Забота царя о семье Пушкина — одна из самых распространенных тем в откликах при дворе и в обществе на смерть поэта. Этот же мотив повторяется почти во всех депешах иностранных посланников.

Политическое примирение Пушкина с властью.

Среди разных нюансов этой темы следует отметить распространившуюся среди дипломатов версию о том, что царь, «зная характер и убеждения писателя, возложил на одного из его друзей сжечь перед его смертью все произведения, которые могли бы ему повредить и которые находились в его бумагах» (из депеши сардинского посланника, о том же — в депешах австрийского, неаполитанского и саксонского посланников).

Наказание убийц.

Дантес, как известно, был предан суду, разжалован и выслан из России, нидерландский посол Геккерн в письме царя к брату был аттестован «гнусной канальей» и вынужден был вскоре покинуть свой пост.

Официальное толкование событий отнюдь не было примитивной ложью, но чаще всего односторонне выделяло некоторые действительно происходившие события, умалчивая о других, тоже реальных, важных фактах.

Пушкин действительно принял священника, но подлинные отношения его с религией и церковью много сложнее, чем было представлено в конце января — начале февраля 1837 года. Царь действительно погасил громадные долги поэта, но сами эти долги были часто плодом придворной жизни и разных литературно-издательских затруднений, от которых Пушкин не раз пытался избавиться, но встречал противодействие властей.

Основанием легенды о Жуковском, уполномоченном уничтожить все, что может повредить памяти поэта, явились известные обещания Бенкендорфа. Однако мрачным комментарием к этой декларации было появление жандармского генерала Дубельта, разбиравшего бумаги Пушкина и, в сущности, контролировавшего Жуковского. Бумаги же, «подлежавшие сожжению», согласно разъяснению Бенкендорфа (цитированному выше), должны были предварительно представляться ему на прочтение, «дабы ничего не было скрыто от наблюдения правительства, бдительность коего должна быть обращена на всевозможные предметы»[382].

Наконец, гнев императора, обрушившийся на убийц, во многом объясняется его личной неприязнью к Геккерну; некоторые же причины конфликта «Геккерн — царь» не имели никакой связи с гибелью Пушкина[383].

Многие закулисные мотивы и отношения, «адские козни», были непонятны даже самым осведомленным друзьям поэта. Однако они знали достаточно, как это видно из гневного, полного обвинений в адрес высшей власти письма Жуковского Бенкендорфу, очевидно, неотосланного, но сохранившегося и подробно проанализированного П. Е. Щеголевым[384]. Друзья поэта не могли, не хотели распространять все известные им тайные подробности, материалы: взгляды таких людей, как Жуковский, А. И. Тургенев, были достаточно умеренны; кроме того, они боялись повредить семье Пушкина. И тем более интересно, что сразу после кончины поэта, когда еще не завершилась переписка Петербурга и Гааги насчет отставки Геккерна, — в это самое время начал формироваться тот самый сборник дуэльных материалов, о котором уже говорилось. Это была первая и на многие годы вперед единственная попытка друзей Пушкина представить главные вехи случившегося.

Впервые этот комплекс документов был напечатан четверть века спустя с другими запрещенными и потаенными текстами Пушкина и о Пушкине Герценом и Огаревым в «Полярной звезде». Те же самые документы, в том же порядке (но без анонимного пасквиля, не пропущенного цензурой) появились в 1863 году в России в составе книги А. Н. Аммосова «Последние дни жизни и кончина Пушкина». Автор сообщал, что получил документы от друга и секунданта Пушкина Данзаса, однако Данзас не был в те годы единственным их обладателем: уже говорилось о десятках списков, сохранившихся в архивах различных деятелей 1840—1850-х годов.

Напомним состав «дуэльных сборников»: в них 12 (иногда 13) документов, которые обычно имеют следующие заглавия:

1. Два анонимных письма к Пушкину, которых содержание, бумага, чернила и формат совершенно одинаковы.

2. Письмо Пушкина, адресованное, кажется, на имя графа Бенкендорфа. 21 ноября 1836 г.

3. От Пушкина к Геккерну-отцу.

4. Ответ Геккерна.

5. Записка от д’Аршиака. 26 января 1837 г.

6. Записка от д’Аршиака. 27 января 1837 г., 9 час. утра.

7. Записка от д’Аршиака. 27 января 1837 г.

8. Визитная карточка д’Аршиака.

9. Письмо Пушкина к д’Аршиаку. 27 января между 9 1/2 и 10 час. утра.

10. От д’Аршиака к Вяземскому. 1/13 февраля 1837 г.

11. Князю Вяземскому от Данзаса.

12. От графа Бенкендорфа к графу Строганову.

В ряде списков вслед за этим идет еще 13-й документ — письмо Вяземского московскому почт-директору А. Я. Булгакову от 5 февраля 1837 г.

Уже из одного этого перечня видна немалая роль П. А. Вяземского в составлении сборника.

Документ № 10 — послание д’Аршиака Вяземскому — начинается со слов: «Князь, Вы хотели знать подробности грустного происшествия, которого я и г. Данзас были свидетелями. Я их сообщу Вам и прошу Вас передать это письмо г. Данзасу для его прочтения и удостоверения подписи». Следующий, 11-й документ сборника — письмо Данзаса Вяземскому — опровергает некоторые утверждения д’Аршиака о ходе дуэли и появляется после того, как Вяземский показал секунданту Пушкина записку секунданта Дантеса.

В эти же дни Вяземский взывает к другим осведомленным друзьям погибшего — сохранить точные свидетельства о случившемся. Поэта уберечь не удалось, но можно попытаться спасти его память от лживых домыслов.

Известное письмо свое А. Я. Булгакову от 5 февраля 1837 г. с подробностями насчет последних дней Пушкина[385] Вяземский просит показать И. И. Дмитриеву, М. М. Сонцову, П. В. Нащокину: «Дай им копию с него, и вообще показывай письмо всем, кому заблагорассудишь». Мало того. Вяземский сообщает: «Собираем теперь, что каждый из нас видел и слышал, чтобы составить полное описание, засвидетельствованное нами и докторами. Пушкин принадлежит не одним близким и друзьям, но и отечеству, и истории. Надобно, чтобы память о нем сохранилась в чистоте и целости истины». О том, что «собирают» друзья погибшего, видно из одной фразы все того же письма: «После пришлю тебе все письма, относящиеся до этого дела».

Очевидно, подразумевается именно «дуэльный сборник», о котором мы ведем речь. Через десять дней, 15 февраля 1837 года, Вяземский благодарит Булгакова: «Спасибо за доставленную копию с моего письма, которая пришла вчера очень вовремя и отдана отъезжавшему вчера же генералу Философову для сообщения великому князю»[386]. Как видим, полученные свидетельства Вяземский торопится разослать тем лицам, суждения которых много весят в свете. (Денис Давыдов взывал к Вяземскому в эти дни: «Скажи мне, как это случилось, дабы я мог опровергнуть многое, разглашаемое здесь бабами обоего пола».)

14 февраля 1837 года датируется самый ранний из всех известных пока сборников дуэльных документов, приложенный к тому самому посланию Вяземского великому князю Михаилу Павловичу, которое отправилось с генералом Философовым.

Брат царя был извещен о гибели Пушкина самим Николаем I (в письме от 3 февраля 1837 г.). Спустя одиннадцать дней Вяземский отправляет Михаилу длинное, дипломатически составленное послание, описывавшее главные обстоятельства последних месяцев пушкинской жизни (полностью опубликовано Щеголевым). К письму были приложены и главные дуэльные документы, позже оказавшиеся в архиве герцогов Мекленбург-Стрелецких — прямых потомков Михаила Павловича[387]. 14 февраля 1837 года Вяземский отправил восемь документов (из 12, составивших «дуэльный сборник»): анонимный пасквиль, письма Пушкина Бенкендорфу, Геккерну, ответ Геккерна, переписку Пушкина с д’Аршиаком. Нетрудно понять, откуда пришло к Вяземскому большинство документов. Кроме писем, ему адресованных, он сам, а также близкие друзья в первые же дни после 29 января общались с д’Аршиаком. Но особенно важно, что Вяземский через 17 дней после гибели Пушкина располагает не только текстом анонимного пасквиля, но также и письмом Пушкина графу Бенкендорфу от 21 ноября 1836 года.

В начале главы говорилось, что к появлению этих документов в «дуэльных сборниках», вероятно, было причастно некое лицо, имевшее доступ к секретным бумагам шефа жандармов и способное, например, сопоставить два экземпляра пасквиля, находившихся в архиве III отделения. Затем была отмечена близость дат (11 и 14 февраля), когда письмо Пушкина от 21 ноября было доставлено шефу жандармов и когда его текст оказался в руках Вяземского. Роль Павла Миллера в этой истории кажется немалой.

Уже дважды появлявшийся на страницах этой книги Павел Иванович Миллер был племянником начальника московских жандармов генерала А. А. Волкова, одного из ближайших приближенных Бенкендорфа. Вероятно, этим объясняется должность, которую Миллер занял сразу же после окончания лицея. В личном деле Миллера сохранилось следующее отношение А. Х. Бенкендорфа к министру юстиции Д. В. Дашкову от 19 февраля 1833 года: «На основании высочайше утвержденного, в 28-й день апреля минувшего 1827 года, штата корпуса жандармов, я определил выпущенного из Царскосельского лицея с чином 9 класса воспитанника Павла Миллера на имеющуюся при мне вакансию секретаря, о чем и имею честь уведомить Ваше высокопревосходительство для надлежащего сведения Герольдии»[388].

Личный секретарь второй персоны империи графа Бенкендорфа, разумеется, получал доступ к секретнейшим материалам. Понятно, что молодой выпускник лицея обязан был исполнять то, что ему предписывалось главою страшных и всемогущих карательных учреждений николаевской империи (так, среди бумаг семьи Мухановых сохранился вежливый французский ответ, составленный Миллером от имени Бенкендорфа, и извещавший о невозможности существенного улучшения в положении ссыльного декабриста Петра Муханова).

Шеф был, по-видимому, доволен своим секретарем, который прослужил у него двенадцать лет; после смерти Бенкендорфа (1844 г.) Павел Миллер числился некоторое время по почтовому ведомству, а затем, в чине действительного статского советника, вышел в отставку, уехал в Москву и жил там около сорока лет, до самой смерти.

Но человек сложен, и личный секретарь Бенкендорфа, исправно исполняя свои обязанности, всегда сохранял в своем внутреннем мире потаенную область, в которую не мог заглянуть даже всевидящий шеф. В той области царил Пушкин. Началось с поклонения младших лицеистов своим «пращурам» (именно так тогда выражались). Когда 27 июля 1831 года Пушкин зашел в лицей, он встретился и познакомился с Павлом Миллером, заканчивавшим курс.

Пушкин разговорился с «внуком по Лицею», спрашивал о старых учителях, лицейских журналах, песнях. «Многие расставленные по саду часовые, — вспоминал Миллер, — ему вытягивались [...]. Когда я спросил, «отчего они ему вытягиваются», то он отвечал: “Право не знаю; разве потому, что я с палкой”». Миллер взялся доставать для Пушкина книги из лицейской библиотеки, и Пушкин четыре раза писал молодому человеку (автографы этих писем сохранились в его архиве и недавно поступили в Ленинскую библиотеку).

Служба при Бенкендорфе не может погасить любовь и интерес к Пушкину, но наступит день, когда эти две жизненные сферы столкнутся, и, по-видимому, Миллер, не колеблясь, выберет сторону Пушкина. В 1834 году он, как отмечалось в прошлой главе, предупредил Пушкина о перехвате его письма к жене на московской почте; через два года — получил в подарок от Пушкина беловой автограф «Замечаний о бунте».

Всю жизнь — на службе и в отставке — Миллер буквально исповедовал культ Пушкина. Сохранились любопытные письма Миллера к его однокурснику, впоследствии академику Я. К. Гроту[389], где мы находим между прочим следующее.

6 февраля 1837 г.

«Спешу уведомить тебя, что граф позволил напечатать стихи твои в “Северной пчеле” — он расспрашивал меня о тебе, и в подкрепление слов барона я со своей стороны также дал самый лестный отзыв о моем старом и добром брате по Лицею. Спасибо тебе за дань Пушкину: она вылилась прямо из души. Вместе с сим я пишу Гречу, чтобы напечатал твои гекзаметры в своей газете, — и ты, вероятно завтра или послезавтра, прочтешь их в том же совершенном виде, в каком они вылились из-под пера».

Однако даже разрешение самого Бенкендорфа, выхлопотанное его секретарем, не смогло помочь делу. Могущественный враг Пушкина министр народного просвещения С. С. Уваров решительно воспрепятствовал публикации стихов в память поэта.

Много лет спустя Грот истребовал у лицейского товарища, уже жившего в Москве, рукопись его воспоминаний о Пушкине. Миллер писал 16 декабря 1859 года: «Насколько позволило мне заглавие моей статьи, настолько упомянул я о тогдашнем быте Лицея, но не более. Личность Пушкина так крупна и так интересна, что все до нее касающееся должно показаться или мелковато, или незначительно. Я по крайней мере так думал и оттого ни о чем другом не распространялся».

1 февраля 1860 года, в связи с приближающимся полувековым юбилеем лицея, Миллер писал Гроту:

«Благодарю тебя за подробности о приготовлениях к юбилею Лицея. Ознаменовать этот день ничем лучше, по-моему, нельзя, как открытием подписки на памятник Пушкину. Давно пора об этом подумать, и если до сих пор об этом в России не думали, то, право, не потому ли, что сама судьба хотела предоставить это дело лицеистам, и для этого ждала 50-летнего юбилея? Нет сомнения, что на наш призыв откликнутся десятки тысяч людей. Досадно, что памятник не может поспеть ко дню открытия памятника тысячелетия России — а отпраздновать открытие обоих если не в один день, то в один год было бы очень интересно и знаменательно. А сколько мест, где памятник Пушкину был бы кстати! И в нашем отечестве — Царском Селе, в нашей бывшей ограде, даже, пожалуй, с надписью: Genio loci[390], и в большом Царскосельском саду, на берегу озера, куда при кликах лебединых стала являться ему муза, и, наконец, в Летнем саду, и на более видном месте, нежели Крылов...»

Миллер даже упрекал Якова Грота, крупнейшего знатока русской литературы, в некоторой недооценке роли Пушкина за счет менее значительных лицейских знаменитостей.

Особенно часто писал Миллер Гроту в 1879—1880 годах. Он представлял в Москве комиссию Академии наук по сооружению памятника Пушкину, и эти его «отчеты» очень интересны для искусствоведа: в них отражается каждый этап в создании опекушинского памятника, все споры, затруднения, восторги, финансовые расчеты, шутки по этому поводу. В письме от 11 мая 1880 года Миллер, между прочим, просит Я. К. Грота упомянуть в какой-нибудь речи (в связи с открытием памятника в Москве) о трех эпизодах, «характеризующих честное и смелое прямодушие Пушкина». Речь идет о хорошо известных фактах — ответе Пушкина на вопрос царя: «Был ли бы ты 14 декабря на Сенатской площади вместе с бунтовщиками?» — и запрещенных стихах, которые поэт сам представил петербургскому губернатору Милорадовичу. Третий эпизод также попал в Пушкиниану, но для нас важно, что известие о нем исходит от секретаря Бенкендорфа, находившегося «близко к событию».

«Когда гр. Бенкендорф, — сообщает Миллер, — послав за Пушкиным, спросил его, на кого он написал оду на выздоровление Лукулла, он сказал ему: «На вас»[391]. Бенкендорф невольно усмехнулся. «Вот я вас уверяю, что на вас, — продолжал Пушкин, — а вы не верите; отчего же Уваров уверен, что это на него?» Дело так и кончилось смехом»[392].

Все сказанное о Павле Миллере как будто ясно рисует его взгляд на Пушкина и тот выбор, который он, случалось, делал между любимым поэтом и грозным шефом. Миллеру легче всего было положить рядом два экземпляра пасквиля, поступивших в III отделение, и снять копию, сопроводив ее пояснением, что почерки «дипломов» одинаковы, но адрес на конверте написан другой рукой. Письмо же Пушкина Бенкендорфу от 21 ноября 1836 года Миллер после 11 февраля 1837 года забрал себе. Вслед за тем мог он сообщить важные тексты Вяземскому, который, как говорилось, имел их в составе «дуэльного сборника» уже в середине февраля 1837 года.

В «Русском архиве» приведенная история о Миллере, который будто бы нашел письмо в кармане пушкинского дуэльного сюртука, помещена среди «рассказов князя Петра Андреевича и княгини Веры Федоровны Вяземских, записанных П. И. Бартеневым»[393].

Любопытно само соединение имен Миллера и Вяземского.

Чтобы закончить тему о Вяземском, Миллере и сборнике дуэльных материалов, нужно, однако, сообщить еще два наблюдения.

Заглавие документа № 2 «Письмо Пушкина, адресованное, кажется, графу Бенкендорфу», может быть, связано с тем, что Миллер (или Вяземский) маскировали свою роль: слово «кажется» в заглавии указывало на более дальнюю дистанцию между Бенкендорфом и копиистом письма, чем она была на самом деле.

Первая печатная публикация «дуэльного сборника» в «Полярной звезде» Герцена заканчивалась несколькими строками, явно принадлежавшими составителю. При этом Герцен и Огарев по неизвестным нам причинам выпустили несколько слов в этом отрывке, которые восстанавливаются по двум авторитетным спискам дуэльных материалов (из бумаг А. Н. Афанасьева и В. И. Яковлева)[394].

Вот эти заключительные строки (не попавшие в «Полярную звезду» выделены курсивом):

«Вот и вся переписка. Она будет, может быть, со временем напечатана в одной повести, если только цензура ее пропустит... Об одном просил бы я вас по-христиански — не давать кому-нибудь переписывать этих писем, потому что в них цена потеряется при раздроблении, исказят их и будут все толковать их по-своему; к тому же я дал честное слово не распространять их слишком далеко. (Об этой переписке): «Я скажу, что Пушкин напрасно так жертвовал собою, нам он был нужнее чести его жены, — ему же честь жены была нужнее нас, быть может» (кажется, из письма кн. Вяземского)».

Здесь много таинственного: любопытно пояснение, «кажется, из письма кн. Вяземского», похожее на только что упоминавшееся, «кажется, на имя графа Бенкендорфа». Такого письма Вяземского мы не знаем, но это еще ни о чем не говорит: ведь именно Вяземский был главным вдохновителем сборника. Любопытна задача, которую ставит перед собой составитель, — дать цельное (теряющееся при раздроблении) документальное освещение событий. Слова «не распространять письма слишком далеко», очевидно, принадлежат тому, кто сумел скопировать эти ценные материалы. Хотя в «дуэльном сборнике» отсутствуют многие важные документы, позже опубликованные пушкинистами, здесь все же представлена версия, немало отличающаяся от официальной: в частности, приведен текст пасквиля-«диплома», секретного письма Бенкендорфу, письма-вызова Геккерну, сопоставление которых могло вызвать недоуменные вопросы, например: «Почему власть, все знавшая в ноябре 1836 г., допустила дуэль в конце января?»

С другой стороны, в сборнике никак не представлена роль царя — «утешителя умирающего и благодетеля его семьи»: письмо Николая I умирающему поэту, скопированное, например, А. И. Тургеневым и другими близкими Пушкину людьми, ни в одном списке не фигурирует. Тема сборника — максимально верная история дуэли, вопреки всем слухам, пересудам и «клевещущей молве».

Это была первая и на много десятилетий единственная работа, освещавшая дуэль и смерть Пушкина. Ее публикация в Вольной печати Герцена спустя двадцать четыре года сама по себе являлась высокой оценкой гражданского подвига составителей, прежде всего П. А. Вяземского, а также К. К. Данзаса и, очевидно, в какой-то мере П. И. Миллера.

Интересно, что бывший секретарь Бенкендорфа, как видно из его архива, также пытался сотрудничать с Вольной русской типографией в Лондоне, внимательно и сочувственно наблюдая за публикациями, исторически связанными с его нелегальной деятельностью.

Среди сохранившихся документов П. И. Миллера находятся два его дневника: один небольшой, велся в 1846 году, во время поездки Миллера по Германии; другой, более обширный, относится к 1862 году и озаглавлен «Путешествие на Лондонскую выставку». Наиболее интересные записи посвящены Вольной русской типографии: «11-го [июня] в 5 ч. вечера отправился на пароходе русского общества «Керчь», заплатив из Одессы до Галаца за первое место с продовольствием 20 руб. сер. Капитан Николай Павлович Повало-Швейковский, сын моряка [...]. Читали с ним потаенную русскую литературу, издаваемую Герценом, и проболтали до 3 ч. утра у него в каюте».

20 июня/2 июля 1862 года в Пеште Миллер купил «в книжном магазине два выпуска «Полярной звезды» за 62-й год и последние номера «Колокола»; за каждый томик заплатил 3 гульдена, т. е. 1 р. 60 к.; за каждый номер «Колокола» 40 крейцеров, т. е. 30 копеек серебром».

Еще более примечательна запись, свидетельствующая о прямых контактах Миллера с Вольной русской типографией, в частности с известным помощником Герцена и Огарева В. И. Кельсиевым: «3/15 июля. Вторник. Ездил к Кельсиеву, главному редактору Народного веча по старообрядческой литературе, чтоб переговорить с ним об издании Евангелия. Он сказал, что печатный лист, включая все типографские расходы, обойдется мне в 6 фунтов, т. е. 36 р. сер., а листов будет 5. Следовательно, издание будет стоить до 200 р. Он взялся переговорить с Трюбнером: не возьмется ли он издать на свой счет в числе 1500 экземпляров, выдав мне, как автору, 10 экземпляров даром, остальные пустить в продажу в свою пользу. На этом мы расстались, поговорив об его планах и об России вообще. Завтра я должен отвезти ему рукопись.

4/16 июля. Отвез Кельсиеву мое Евангелие и поручил окончательно переговорить с Трюбнером — он мне жаловался на нерасположение соотчичей помогать деньгами, а единственно фразами»[395].

Кельсиев надеялся на активное участие раскольников в освободительной борьбе и для привлечения их задумал специальное, исправленное издание Ветхого и Нового завета. Часть этого замысла была исполнена, и несколько книг Библии, напечатанных в Вольной типографии, были строго запрещены Синодом. Теперь мы узнали, что Кельсиев пытался довести дело до конца и ему помогал бывший секретарь Бенкендорфа! Если б это открылось, Миллеру не сносить бы головы... Однако Кельсиев вскоре уехал из Лондона, а герценовская типография Евангелия не напечатала.

В заключение еще одно соображение. Зная особую, скрытую роль Павла Миллера в борьбе за память Пушкина, было бы важно понять, какие сведения о Пушкине и Бенкендорфе восходят к нему. Как известно, уже в первом печатном издании дуэльных материалов в России — книге А. Аммосова «Последние дни жизни и кончина Александра Сергеевича Пушкина. Со слов бывшего его лицейского товарища и секунданта Константина Карловича Данзаса» — сообщался факт, который приобрел позже печальную известность.

«На стороне барона Геккерна и Дантеса был, между прочим, и покойный граф Б., не любивший Пушкина[396]. Одним только этим нерасположением, говорит Данзас, и можно объяснить, что дуэль Пушкина не была остановлена полицией. Жандармы были посланы, как он слышал, в Екатерингоф будто бы по ошибке, думая, что дуэль должна была происходить там, а она была за Черной речкой...»[397]

Известно, что многие друзья и знатоки Пушкина, порой преувеличивая, идеализируя роль Николая I, как правило, весьма отрицательно относились к Бенкендорфу. Павел Васильевич Анненков, готовивший первое научное издание пушкинской биографии в начале 1850-х годов, переписывался и беседовал о многих интимных и секретных обстоятельствах с друзьями и знакомыми поэта. Он очень много знал и был человеком объективным; взгляды его, особенно к концу жизни, носили либерально-умеренный характер. И тем не менее, Анненков числил Бенкендорфа среди убийц Пушкина. Вот отрывок из неопубликованного письма его к другому известному пушкинисту и организатору пушкинской выставки 1880 года — В. П. Гаевскому[398]. «Я где-то читал, — пишет Анненков, — что на одной стене у Вас красуются портреты гр. Бенкендорфа, Дантеса, княгини Белосельской. Если это верно (они, кажется, не упомянуты в каталоге), то это очень счастливая мысль, за которую Вас следует особенно поблагодарить. Жаль, если это не так и если к этой коллекции не присоединен у Вас еще, для большей полноты, портрет Фаддея Венедиктовича. Напишите мне об этом: очень интересно [...]. Что за прелестная мысль была у Вас выставить портреты убийц Пушкина».

Если признать, что важные документы, связанные с III отделением и Бенкендорфом, мог доставить Вяземскому П. И. Миллер, то, надо думать, сведения Аммосова (шедшие от Данзаса), а также Анненкова, между прочим, имеют источником сообщения Миллера. Последний хорошо знал все, что делал граф Бенкендорф, и по должности своей владел едва ли не всеми его секретами.

Если сведения о жандармах, посланных в другую сторону, восходят к Миллеру, это уже не простой слух...

Время постепенно раскрывало «адские козни», окутывавшие последние дни Пушкина, и рассеивало мрак, за которым скрывалась подлинная история угрюмого николаевского тридцатилетия.