Секс с чужаками

Конни Уиллис ВСЕ МОИ ДОРОГИЕ ДОЧЕРИ

Конни Уиллис проживает в Колорадо. Она была лауреатом премий «Хьюго» и «Небьюла» за произведения малых форм, а также Мемориальной Премии Джона У. Кемпбелла за свой первый самостоятельный роман «Грезы Линкольна». Последний ее роман «Книга Судного дня» (издательство «Бэнтам») повествует о чуме, а последний сборник, выпущенный тем же издательством, назван «Последний из Виннебаго и другие истории».

«Все мои дорогие дочери» — это второй рассказ, первоначально предназначавшийся для антологии «Новые измерения-13». Он был впервые опубликован в авторском сборнике Конни Уиллис «Пожарная охрана». Он ничуть не потерял в силе с тех пор, как я впервые прочитала его, будучи редактором в «ОМНИ», в 1980 году.

БАРРЕТ: Доберусь я до ее пса… Октавий.

ОКТАВИЙ: Да, сэр?

БАРРЕТ: Ее пса необходимо уничтожить. Немедленно.

ОКТАВИЙ: Честно говоря, я не п-понимаю, чем п-провинилась бедная п-псина…

«Барреты с Уимпол-стрит»

Первое же, что сделала моя новая товарка по комнате, это выложила мне историю своей жизни. Потом она заблевала мне всю койку. Я была зла, как черт. Знаю-знаю — я сама виновата, что вообще очутилась по соседству с маленькой дрянью. Дорогая доченька добилась настолько низких оценок, что папаша отправил ее назад в общагу для первогодков, где ей и пребывать, пока администратор не донесет, что она вновь стала пай-девочкой. Но все-таки он бы мог не засовывать меня в благотворительный покой, к стипендиаткам из передовых колоний, сплошь, как одна — напуганным целочкам. Богатенькие обычно успевают вдоволь почикаться в своих школах-пансионатах, даже самые робкие. И уж все рвутся подучиться этому делу.

Но только не эта. Она явно хрен от дырки бы не смогла отличить, и что куда засовывать — тоже без понятия. Страшна, к тому же, как смертный грех. Волосы у нее были подстрижены ветхозаветным ежиком — я-то думала, что даже ребятишки с границы такие больше не носят. Звали ее Зибет, родом она была из какой-то забытой богом колонии под названием Мерилибон Вип, мать ее умерла, у нее было три сестры, а отец не хотел ее сюда отпускать. Она мне все это выложила единым духом, полагая, видно, проявить дружелюбие, а потом выплеснула свой ужин на меня и на мои чудные новые сверхгладкие простыни.

Простыни эти — почти все хорошее, что я вывезла из поездки, в которую Дорогой Папочка отправил меня на летние каникулы. Считалось, что пребывание в лесу склизких гладеревьев среди благородных дикарей закалит мой характер и продемонстрирует, как плохо иметь низкие оценки. Но как выяснилось, благородные дикари хорошо умели не только ткать свою драгоценную ткань, почти лишенную трения. Делать чик-чик на сверхгладкой постели — это что-то совсем особенное, и я успела стать настоящим специалистом этого дела. Держу пари, даже Браун здесь профан. Ну так я его с радостью поучу.

— Я так раскаиваюсь, — все время повторяла эта дуреха сквозь что-то вроде икоты, между тем, как лицо ее краснело, потом белело, а потом опять краснело, будто сигнал тревоги, и крупные слезы скатывались по нему, падая на месиво рвоты. — Наверное, в челноке меня укачало.

— Да уж. Не вой только, христа ради, это все ерунда. На Мери Либо Выпь прачечные есть?

— Мерилибон Вип. Это такой источник.

— Ты сама похожа сейчас на источник, детка, — я сгребла простыни в ком, так что рвота оказалась внутри. — Ладно, ерунда. Пусть общажная мать об этом беспокоится.

Все равно она была не в состоянии унести эти простыни сама, да к тому же небось Мамаша, раз взглянув на эти горючие слезы, тут же переселит ко мне в комнату кого-нибудь другого. Зибет была не бог весть что. Я уже понимала, что едва ли она станет спокойно и без шума выполнять домашнее задание, пока мы с Брауном будем делать чик-чик на новых простынях. Но по крайней мере она не прокаженная, и не весит восемьсот фунтов, и не полезла ко мне в трусы, когда я нагнулась, сгребая простыни. Могло быть и гораздо хуже.

Могло, впрочем, быть и намного лучше. Свидание с Мамашей в первый же день — это совсем не то, что я понимаю под хорошим началом. Тем не менее я шустро сбежала вниз по лестнице с комком простыней в руках и постучала в дверь общажной мамаши.

Она — не дура баба. Ждать, пока она ответит на твой стук, приходится в крошечной комнатушке — прихожей. Устроена комнатушка в точности по принципу крысоловки, только еще Мамаша добавила от себя миленькую деталь — три больших зеркала, доставка которых с земли обошлась ей, поди, в зарплату за целый год. Все равно, за такое оружие не жалко. Потому как стоишь ты там, господи ж боже, потеешь, а зеркала тебе показывают, что юбка у тебя перекручена, волосы как воронье гнездо и на верхней губе капелька пота враз выдает, что ты боишься до чертиков. К тому времени, как мамаша выглянет — минут через пять, если она в хорошем настроении — ты или на взводе, или тебя там уже нет. Нет, правда, не дура.

Я не оправдываться пришла, да и юбки мои сроду не сидели правильно, так что зеркала мне были до лампочки; пять минут, однако, взяли свое. Вентиляции в каморке никакой, а я ведь стояла в обнимку с опоганенными простынями. Зато я как следует продумала, что скажу. Незачем напоминать ей, кто я такая. Администратор ей, надо думать, уже прокачку сделал на этот счет. И никакого нет смысла говорить, что это мои простыни. Пусть думает, что они принадлежат этой целке.

Когда Мамаша открыла дверь, я просияла ей навстречу улыбкой и начала:

— У моей соседки по комнате маленькая проблема. Она новенькая и, видно, поволновалась в челноке, так что…

Я ждала, что Мамаша разразится той самой речью, которую мы в этом паршивом кампусе выслушиваем по любому случаю: «Ресурсы на вес золота, живем на замкнутом цикле, чистота — залог всего» и так далее. Вместо этого она выдала:

— Что ты с ней сотворила?

— Я — с ней? Слушайте-ка, это ведь она обрыгалась. Что я, по-вашему, сунула ей пальцы в глотку?

— Ты давала ей что-нибудь? Самурай? Самолет? Алкоголь?

— Елки-палки, да она ведь только что явилась. Зашла в комнату, сказала, что она с Мери — Любит — Бык или чего-то такого, а потом блеванула.

— Ну, и?

— Что — и? Может я и смотрюсь бывалой, но уж вряд ли настолько, чтобы первогодки блевали, только меня увидев.

Судя по выражению на мамашиной физиономии, ее как раз вполне могло вытошнить от вида моей персоны. Я сунула вонючий ком простыней ей под нос.

— Слушайте-ка, — сказала я. — Мне все равно, что вы сделаете. Не моя забота. Но девчонке нужны свежие простыни.

На блевотину Мамаша смотрела, ей-богу, ласковей, чем на меня.

— Цикл очистки только в пятницу. До тех пор ей придется спать на матрасе.

Нихрена себе, да она бы до пятницы могла простыни вручную спрясть, особенно если вспомнить, сколько пуха летает по нашему паршивому кампусу. Я вновь сгребла простыни в охапку.

— Погань вшивая, — сказала я Мамаше.

И заполучила два месяца невыхода из общаги плюс разговор с администратором.

Я спустилась на третий уровень и сама управилась с простынями. Стоило это до хрена и больше. Она хотят, чтобы ты КАК СЛЕДУЕТ прочувствовал вред, который нанес окружающей среде, если не утерпел или еще чего-нибудь. Полная туфта. Среда здесь примерно такая нежная и уязвимая, как дырка у старшекурсницы. Когда Старикашка Маултон купил из третьих рук этот подержаный Ад-Пять, он носился с дурацкой мечтой превратить его в копию того колледжа, который сам старикан посещал в детстве. Какой уж манией он был одержим настолько, чтобы купить эту древнюю развалину, никто толком и не знает. Должно быть, точка Лагранжа старику на макушку села.

Агент по недвижимости, должно быть, без умолку языком чесал, чтобы убедить Маултона, будто Ад может когда-нибудь стать похожим на Эймс, штат Айова. Еще хорошо, что с тех пор, как он был построен, техника продвинулась вперед, а то пришлось бы нам всем по проклятой штуковине ЛЕТАТЬ. Но Маултон не мог ограничиться тем, чтобы просто устроить гравитацию, наладить водопровод и нанять несколько хороших учителей. Нет — он должен был возвести внутри кампус из песчаника, разбить футбольное поле и насадить ТОПОЛЯ! Все это, конечно, стоило целое состояние, так что колледж оказался в итоге доступен только богатеньким и детям по доверенности, да еще тем, кому достается от Маултона благотворительная стипендия. Но в то время еще нельзя было удовлетворить отцовские инстинкты, спустив в пластиковый мешочек, так что пришлось Маултону отгрохать колледж. Вот мы и очутились посреди космоса в одной жестянке с изрядным количеством тополей, непрерывно стремящихся выжить всех остальных.

Елки-палки, эти уж мне тополя! В конце концов, что с того, что мы живем, как сто лет назад. Я могу примириться с круглыми шапочками для первогодков и торжественными линейками. Комендантский час в общежитиях и сто лет назад никого не останавливал. И коли на то пошло, так плиссированные юбки и кофты без ворота просто созданы, чтобы поскорей добираться, куда надо. Но вот эти паршивые тополя!

Поначалу еще пытались копировать явления природы. Зимой жопа мерзнет, а летом задыхаешься — точь — в-точь, как в доброй старой Айове. Тогда тополя хоть можно было терпеть. Месяц все кашляют от пуха, собирают его в тюки, словно рабы на Миссисипи, и отправляют на Землю — и на том все заканчивается.

Но в конечном счете это даже для Папочки Маултона оказалось дороговато и мы перешли на ровный климат, как на всех остальных Ад-Пять. Тополям, конечно, никто об этом поведать не удосужился, так что теперь они сыплют ватой и листьями когда им приспичит, а стало быть, всегда. Едва можно до классных комнат добраться, не задохнувшись до смерти.

Тополя и снизу тоже делают свое черное дело, весело запуская корни в водопровод и кабели, так что ничто как следует не работает. Никогда. Я думаю, внешнюю оболочку можно содрать и никто даже не заметит. Корни распроклятых деревьев удержат все в целости. А администратор еще удивляется — чего это мы называем свое жилище Адом. Хотела бы я порушить это шаткое равновесие раз и навсегда.

Я пропустила простыни через дезинфектор и засунула их в центрифугу. Пока я сидела рядом, мысленно ругая всех первогодков и прикидывая, как избавиться от отсидки в общаге, в прачечную забрела Арабелла.

— Тавви, привет! Когда вернулась? — Арабелла всегда такая слащавая, что и не описать. Мы с ней первогодками лесбовали и мне по временам кажется, Арабелла жалеет, что все кончилось. — А у нас как раз сборище.

— У меня невыход, — ответила я. Арабелла по сборищам не лучший в мире авторитет. То есть она сама и хрен из пластмассы — для нее уже сборище что надо. — Где сидите?

— У меня в комнате. Браун там, — с ленцой добавила Арабелла. Уж конечно, она рассчитывала, что я при этом известии из штанов от спешки выпрыгну. Я смотрела, как крутятся в центрифуге мои простыни.

— Тогда чего ты сюда пришла? — спросила я.

— Я пришла за самолетом. У нас в машине кончился. Почему б тебе не отправиться нелегалом? Раньше тебя невыход не останавливал.

— Я у тебя на посиделках бывала, Арабелла. Может, на простыни-то смотреть повеселее будет.

— Твоя правда, — согласилась Арабелла, — может, и так. Она принялась возиться с машиной. На нее все это было совсем не похоже.

— Что стряслось?

— Ничего, — голос у нее был озадаченный. — Просто самурайский час, а самурая нет. Ни один хрен не торчит и нет надежды, что появится. Вот я сюда и прибрела.

— И Браун — ничего? — переспросила я. За ним всякие фокусы водятся, но чтоб воздержание — такого я себе и представить не могла.

— Браун тоже. Они все просто сидят и все.

— Значит, чего-нибудь приняли. Что-то новенькое привезли с каникул, — я не могла понять, отчего Арабелла сама не своя.

— Нет, — возразила Арабелла. — Ничего они не приняли. Тут другое дело. Пойди посмотри, а. Ну пожалуйста.

Ну, может это все такой трюк, чтобы заманить меня на очередные арабеллины паршивые посиделки, а может и нет. Однако я не желала, чтобы Мамаша думала, будто она меня особенно ущемила этим невыходом. Я навесила на центрифугу замок, чтобы никто не спер простыни, и пошла с Арабеллой.

В кои-то веки Арабелла не преувеличила. Посиделки были отвратные, даже по ее понятиям. Это становилось ясно в ту же минуту, как ты вошел. Девчонки выглядели несчастными, парни выглядели скучающими. Ну, нет худа без добра. По крайней мере Браун вернулся. Я сразу прошла туда, где он стоял.

— Тавви, — произнес он, улыбаясь, — как лето прошло? Научилась у дикарей чему-нибудь новенькому?

— Настолько новенькому, что мой долбаный папаша об этом и не подозревал, — улыбнулась я в ответ.

— Я уверен, что он заботился только о твоих интересах, — сказал Браун. Я начала было говорить что-то очень умное в ответ, как вдруг поняла, что он вовсе не шутит. Браун, в точности как и я, был ребенком по доверенности. Он не мог сказать такое всерьез. И все-таки он не шутил. И улыбаться перестал.

— Он тебя только хотел защитить, для твоей же пользы.

Елки-палки, нет, он точно чего-нибудь накачался.

— Не нужно мне никакой защиты, — сказала я. — Как тебе хорошо известно.

— Да, — согласился Браун с некоторым разочарованием. — Да. — И отодвинулся.

Что за фигня творится? Я смотрела на Септа и Арабеллу. Она уже скинула свитер и вылезала из юбки — мне и раньше доводилось на это смотреть, а иной раз я даже помогала. Но вот никогда раньше я не замечала у нее на лице такого отчаяния. Что-то было во всем совершенно неправильное. Септ раздевался и хрен у него был такой большой, что Арабелла большего и пожелать не могла, но взгляд у нее был все тот же. Септ кивнул Брауну и улегся на Арабеллу. Вид у него при этом был почти огорченный.

— Я за все лето ни разу лежа не оторвался, — сказал сзади Браун, запуская руку мне между ног. — Давай уйдем отсюда.

Уж это с радостью.

— Ко мне нельзя, — предупредила я. — Меня с целочкой поселили. А к тебе как?

— Нет! — воскликнул он и уже потише добавил, — у меня та же проблема. Новичок. Только что с челнока. Я хотел бы раскрутить его потихоньку.

Врешь ты, Браун, подумала я. И вообще ты не прочь слинять.

— Я знаю одно место, — решила я и практически отволокла его в прачечную, пока он не успел пойти на попятную.

Я расстелила одну из высушенных сверхгладких простыней на полу и улеглась на нее с такой скоростью, с какой смогла избавиться от одежды. Браун не торопился, а лишенная трения простыня, казалось, подействовала на него расслабляюще. Он сверху донизу огладил мое тело руками.

— Тавви, — пробормотал он, ведя губами от моих бедер к горлу, — кожа у тебя такая мягонькая. Я почти забыл, — он обращался к самому себе.

Чего забыл-то, елки зеленые, не мог же он все лето чик-чик не делать, иначе по нему это враз бы стало заметно, а он себя ведет, будто времени впереди вагон.

— Почти забыл… ничего похожего…

Похожего на что? — подумала я с яростью. Что же у тебя там в комнате спрятано? Что-то, имеющее то, чего нет у меня. Я раздвинула ноги и заставила Брауна лечь между ними. Он вскинул было голову, нахмурился, потом снова начал это длинное, медленное, мучительное поглаживание. Елки-палки, сколько ж, по его мнению, я могу терпеть?

— Давай, — прошептала я, пытаясь направить Брауна куда надо бедрами. — Вставляй же, Браун. Я хочу чик-чик. Ну пожалуйста.

Браун вскочил так резко, что я приложилась головой о пол прачечной. Он принялся одеваться, и вид у него при этом был… какой? Виноватый? Сердитый?

Я села.

— Ты, нахрен, соображаешь или нет, что ты делаешь?

— Тебе не понять. Просто я все время думаю о твоем отце.

— О моем ОТЦЕ? Да что за херню ты порешь?

— Слушай, я не могу объяснить… Не могу и все тут…

И ушел. Взял и ушел. Когда я готова была в любую минуту кончить, а что получила взамен? Шишку на голове.

— Нет у меня отца, выкидыш ты поганый! — заорала я ему вслед.

Я мигом оделась и принялась доставать из крутилки вторую простыню со всей злобой, которую хотела бы потратить на Брауна. Арабелла пришла опять и смотрела на меня, заглядывая в дверь прачечной. Взгляд у нее был все такой же напряженный.

— Видела ты эту последнюю милую сцену? — спросила я у нее, цепляя простыней за ручку центрифуги и прорывая дыру в углу.

— Мне и видеть не надо. Я и так ее очень хорошо представляю, по поведению моего кавалера, — Арабелла с несчастным видом прислонилась к двери. — По-моему, они за лето все оголубели.

— Все может быть, — я сгребла простыни в комок. Нет, все-таки дело тут было в чем-то другом. Иначе Брауну не пришлось бы врать про новичка у себя в комнате. И он не стал бы все время так по-идиотски поминать моего отца. Я прошла мимо Арабеллы. — Не волнуйся, Арабелла, если нам снова придется лесбовать, я тебя ни на кого не сменяю.

Даже после этого она не больно-то повеселела.

Моя дуреха-соседка не спала, сидела на койке, где я ее и оставила. Так, наверное, все время и просидела, бедолага, пока меня не было. Я постелила простыни, второй раз за вечер разоблачилась и залезла в постель.

— Можешь выключать свет, — сказала я.

Зибет метнулась к выключателю — оказалось, на ней напялена ночная рубашка времен юности Старикашки Маултона, а то и еще древнее.

— У тебя неприятности? — выпалила она, широко раскрыв глаза.

— Ничего подобного. Не я же ведь блевала. Если неприятности у кого, так это у тебя, — злобно ответила я.

Зибет ухватилась за выключатель, словно была не в силах удержаться на ногах.

— Мой отец… они расскажут моему отцу? — лицо у нее опять делалось то красным, то белым. Куда может угодить ее рвота на этот раз? Кажется, мне придется научиться сдерживать раздражение на свою соседку.

— Твоему отцу? С какой стати? Да и нет ни у кого никаких неприятностей. Это же всего-навсего пара простыней.

Она меня словно и не услышала.

— Он сказал, что приедет и заберет меня, если я влипну в историю. Он сказал, что заберет меня домой.

Я села в кровати. Ни разу еще не видала новичка, который бы не сох по дому — по крайней мере, если у него, как у Зибет, целая любящая семья, а не просто договор о доверенности да пара шелудивых юристов. Но эта Зибет явно же офигаенно трусила при одной мысли о возвращении. Может, весь кампус сегодня с коньков слетел?

— Ни в какую историю ты не влипла, — повторила я. — Прежиывать не о чем

Зибет все цеплялась за выключатель, точно утопающий за соломинку.

— Ну же… — бог ты мой, да ведь у нее, наверное, какой-нибудь припадок, а виноватой, как пить дать, снова окажусь я. — Ты здесь в полной безопасности. Твой отец ни о чем даже и не узнает.

Зибет вроде бы немного расслабилась.

— Спасибо, что не втянула меня в историю, — сказала она и нырнула обратно в постель. Свет она так и не выключила.

Елки-палки, стоило огород городить. Я слезла с кровати и сама погасила этот треклятый свет.

— Знаешь, а ты хорошая, — тихо пробормотала Зибет в темноте. Точно сдвинутая. Я улеглась поудобней, собираясь уговорить себя пальчиком ко сну, так как любая политика кроме молчания явно не приведет ни к чему хорошему. Не хотела я больше истерик.

Вдруг по комнате раскатился задушевный голос:

— Юноши Маултон-Колледжа, все мои сильные сыновья, вам мое пожелание…

— Что это? — прошептала Зибет.

— Первая ночь в Аду, — отозвалась я, в тридцатый раз вылезая из постели.

— Да увенчаются успехом все ваши благородные начинания, — проорал Старикашка Маултон.

Я хлопнула ладонью по пластине выключателя и принялась шарить в своем нераспакованном еще после челнока чемодане в поисках пилочки для ногтей. Отыскав пилочку, я встала на койку Зибет и принялась отвинчивать интерком.

— Юные женщины Маултон-Колледжа, — грянуло снова, — все мои дорогие дочери, вам… — и тут динамик заглох. Я швырнула пилочку вместе с винтиками обратно в чемодан, двинула кулаком по выключателю и грохнулась в кровать.

— Кто это был? — прошептала Зибет.

— Наш отец-основатель, — ответила я, но, припомнив, какое действие слово «отец» на всех сегодня оказывает в этом сумасшедшем доме, поспешно добавила, — больше тебе его слушать не придется. Завтра я подложу кой-чего в механизм и поставлю винты на место, чтобы общажная мамаша не догадалась. Остаток семестра мы проживем в блаженной тишине.

Зибет не ответила. Она уже спала, тихо похрапывая. Таким образом ни единая моя догадка за сегодняшний день не оправдалась. Обалденно начинается семестр.

Администратор знал про посиделки.

— Смысл слова «невыход» тебе, я полагаю, понятен? — осведомился он.

Он был старый хрен, лет так сорок пять. Как раз в возрасте моего папаши. Смотрелся, впрочем, неплохо — небось упражнялся, как безумный, держа в форме свое старое брюхо, чтобы охмурять девчонок-первогодков. Грыжу нажить мог свободно. И тоже, наверное, как мой папочка, спускал в пластиковый мешочек для продолжения рода. Елки-палки, ну и законы же.

— Ты студентка на доверенности, Октавия?

— Точно.

Как по-вашему, стерпела бы я иначе такое раздолбайское имечко — «Октавия»?

— Без обоих родителей?

— Да. Матери оплачен отказ от прав. До двадцати одного года — ношение условного имени.

Я смотрела администратору в лицо, чтобы понять, как он это воспримет. Мне частенько приходилось видеть после таких слов испуганные мины.

— Стало быть, написать о твоем поведении некому, кроме твоих юристов. Исключить тебя невозможно. А от наказаний пользы что-то не видно. Я, признаться, не совсем понимаю, как на тебя воздействовать.

Да уж еще бы. Я продолжала его разглядывать, а он разглядывал меня — может, гадал, не его ли уж я дорогая доченька, не вылез ли предмет его нынешних поползновений из его собственного пластикового мешочка.

— Так что же именно ты сказала своей матери общежития?

— Что она погань, — пояснила я.

— Разок-другой мне и самому хотелось ее так назвать. Строит из себя симпатягу.

Я ждала, нисколько не сомневаясь, что за этим последует.

— Насчет этой вечеринки. Я слыхал, с мальчиками сейчас что-то происходит. Что же именно?

Такого вопроса я не ожидала.

— Не знаю, — ответила я и тут только поняла, что лопухнулась. — А если б знала, то сказала бы, как по-вашему?

— Ну конечно же, нет. Признаю. Знаешь, ты ведь уже вполне сложившаяся молодая женщина. Прямодушная, верная своим друзьям и очень красивая к тому же, если позволишь заметить.

Ага — а… И у тебя как раз случайно есть для меня работка, не так ли?

— Моя секретарша только что уволилась. Она заявила, что ей нравятся мужчины помоложе, хотя если то, что я слышал, верно, то может быть, ей без меня и лучше. Работа хорошая. Много поездок. Если, конечно, ты, как моя секретарша, не предпочитаешь мальчиков мужчинам.

Ну, вот вам и выход. Никаких больше целочек-первогодков, никакого невыхода. Большое искушение. Только вот ему самое меньшее сорок пять, а я отчего-то не в состоянии переварить мысль о том, чтоб делать чик-чик с собственным отцом. Уж простите, сэр.

— Если тебя беспокоит вопрос с доверенностью, то я уверяю, что имеются способы это проверить.

Врет. Ни один из них не знает, кто его ребенок. Для того-то мы и носим эти дурацкие книжные имена, чтобы не могли объявиться вдруг на пороге у папочки: привет, я ваша дорогая дочь. Доверенность защищает их от подобных сцен. Только изредка встретишь вдруг вот такую гнусь, как этот администратор, и начинаешь задумываться, кого же от кого защищают.

— Помните, что я сказала своей матери общежития? — спросила я.

— Да.

— Вам вдвое того же.

Невыход до конца года и сигнальная лента на руку, чтоб им пусто было.

— Я знаю, что у них такое, — шепнула мне Арабелла на уроке. Только на уроках я с ней и виделась. Проклятущая сигнальная лента тут же врубалась, стоило мне хоть пальчиком себе сделать без разрешения.

— И что же? — спросила я без особого интереса.

— Потом скажу.

Я встретилась с ней снаружи, в вихре падающих листьев и пуха. Система циркуляции опять поехала.

— Животные, — сказала Арабелла.

— Животные?

— Маленькие отвратные твари длиной так примерно с руку. Называются тессели. Отвратные коричневые зверюги.

— Не верю, — сказала я. — Не может быть, чтоб зверюги. Это же только для младшеклассников. Они что, с какой-нибудь усовершенствованной биологией?

— Ты имеешь в виду, феромоны или вроде того? — Арабелла нахмурилась. — Не знаю. Я в них уж точно ничего привлекательного не вижу, но вот пацаны… Браун приволок свою животину на посиделки — таскает на руке и называет ее Дочурка Энн. Они все вокруг нее увиваются, ласкают и говорят всякое типа «Иди к папочке». Ненормальные, точно.

Я пожала плечами.

— Ну, если ты права, нам не о чем беспокоиться. Пусть какие угодно усовершенствованные, разве звери их надолго займут? К середине семестра все кончится.

— Ты зашла бы, что ли? Я тебя совсем не вижу, — судя по голосу, Арабелла созрела для лесбия.

Я помахала рукой, на которой была лента.

— Не могу. Слушай, Арабелла, я на следующий урок опоздаю, — сказала я и заспешила прочь сквозь желто-белую муть. Следующего урока у меня не было. Я вернулась в общагу и приняла малость самолета.

Когда я «приземлилась», Зибет сидела у себя на койке и деловито строчила в блокноте, пристроив его на коленях. Выглядела она куда лучше чем в нашу первую встречу. Волосы ее малость отросли и достаточно завивались на концах, чтобы сделать ее посимпатичней. И такой напряженной она не выглядела. Собственно говоря, она выглядела почти счастливой.

— Чем ты занята? — надеюсь, я спросила именно это. Первая пара фраз после самолета выходит так, что можно только догадываться, о чем речь.

— Переписываю свои заметки, — отвечала она. Ну дела, чем только люди не тешатся. Я подумала — может, она нашла себе дружка, оттого и этот миленький румянец. Если так, у нее дела получше, чем у Арабеллы. Или у меня.

— Для кого?

— Что? — она ответила непонимающим взглядом.

— Для какого парня ты переписываешь свои заметки?

— Парня? — в голосе Зибет появился напряг. Вид у нее стал испуганный.

— Я думала, ты завела себе дружка, — осторожно сказала я. И еще раз увидела, как она съезжает с коньков. Нет, чтоб ей пусто было, ничего у ней в голове не наладилось. Интересно только, что я такого сказала, чтобы ее так взбаламутить.

— Зибет вжалась в стену, будто я на нее наступала с чем-нибудь таким опасным, и прижала к груди свой блокнот.

— Почему ты так подумала?

— Что же я такое подумала? Надо было мне рассказать ей про самолет, прежде чем я собралась «полетать». А то теперь приходится ей отвечать, будто это нормальный разговор, а не угадайка — будто в запертую крысу палкой тыкать. Одна надежда, что потом можно будет объясниться.

— Не знаю, почему. Просто у тебя вид такой…

— Значит это правда, — сказала она и весь напряг к ней вернулся, и лицо опять начало менять цвет с красного на белый и обратно.

— Что правда? — спросила я, продолжая гадать, во что же такое самолет превратил мое невинное замечание.

— До того, как я сюда попала, у меня были косы. Тебя, наверное, удивляет моя прическа.

— Елки-палки, наверное, я сказала какую-нибудь гадость про ее волосы.

— Мой отец… — Зибет вцепилась в блокнот так же, как в ту ночь хваталась за выключатель — будто жизнь спасала. — Мой отец их обрезал, — она признавалась мне в чем-то ужасном, а я понятия не имела — в чем.

— Чего ради он это сделал?

— Он сказал, что я ими… искушаю мужчин. Он сказал, что я… заставляю их думать обо мне нехорошее. Он сказал, что это бывает по моей вине. Он отрезал все мои волосы.

— До меня наконец дошло, что я спросила у нее как раз то, что хотела: не завела ли она себе дружка.

— Как по-твому, я правда это делаю? — спросила она меня умоляющим голосом.

— Шутит, что ли? Она бы не соблазнила даже Брауна, когда его на целочку тянет. Этого я, однако, не могла ей сказать, а с другой стороны, я знала, что если отвечу «да», то опять у нас наступит блевательный сезон. Жаль мне ее было, бедолагу, с ее отрезанными косами и с ее поганым папашей, который ее запугал до чертиков, наговорив воз всякого вранья. Неудивительно, что она была такой сдвинутой, когда только сюда попала.

— Как считаешь? — настаивала она.

— Если хочешь знать, что я думаю, — сказала я, не совсем твердо вставая на ноги, — так я думаю, что все отцы — куча дерьма. — Мне вспомнился рассказ Арабеллы — маленькие коричневые животные длиной в руку — и как Браун говорил: «Твой отец только хотел тебя защитить». — Хуже, чем куча дерьма, — повторила я. — Все.

— Зибет, распластавшись по стене, таращилась на меня — как будто ей хотелось мне поверить.

— Хочешь знать, что со мной сделал мой отец? — спросила я. — Он мне косы не отрезал. О нет, он придумал куда лучше. Знаешь, что такое дети по доверенности?

— Зибет помотала головой.

— Ладненько. Мой отец желает сохранить свой драгоценный род и свою фамилию, но не желает никаких связанных с этим беспокойств. Так что он оформляет доверенность. Платит кучу денег, потом спускает в пластиковый мешочек и готово — он уже папаша, а вся грязная работа остается юристам. Как, например, пестовать меня, и отправлять куда-нибудь на летние каникулы, и оплачивать мое обучение в этой поганой школе. Или цеплять на меня вот это, — я показала ей запястье с гнусной сигнальной лентой. — Он меня даже никогда не видел. Даже не знает, кто я такая. Уж поверь, про дерьмовых отцов мне все известно.

— Я бы хотела… — произнесла Зибет. Потом раскрыла свой блокнот и снова взялась переписывать свои заметки. Я брякнулась на кровать — начинался послеполетный отходняк. Когда я снова взглянула на Зибет, она поливала слезами свои драгоценные записи. Елки-палки, что ей ни скажи — все неладно. Самое большее, на что я могла надеяться в этом ненормальном месте — это что парни наиграются со своими зверюшками к середине семестра, да еще на повышение отметок по поведению.

К середине семестра циркуляционная система вышла из строя окончательно. Кампус был по колено завален пухом и листьями. Ходить и то едва можно было. Я шла на занятия, пробиваясь сквозь листья и пригнув голову. Брауна я заметила только когда было уже поздно.

На руке Браун держал животное.

— Это дочурка Энн, — сказал Браун. — Дочурка Энн, познакомься с Тавви.

— Пошел нахрен, — сказала я, протискиваясь мимо него. Браун схватил меня за руку и крепко сжал, так что сигнальная лента до боли врезалась мне в тело.

— Это невежливо, Тавви. Дочурка Энн хочет с тобой познакомиться. Будь лапочкой, — он ткнул животным мне прямо в физиономию. Арабелла была права. Гадостная тварь. Я их до этого никогда вблизи не видела. Коричневая острая мордочка, тусклые глазки и крошечный розовый рот. Тельце, покрытое грубой коричневой шерстью, вяло повисло у Брауна на руке. На шею зверю Браун нацепил ленточку.

— Как раз в твоем вкусе, — сказала я. — Страшнее черта, и дырка достаточно большая, чтоб даже ты нашел.

Браун сжал мою руку еще крепче.

— Ты не должна так говорить с моей…

— Привет, — сказала Зибет у меня из-за спины. Я быстро обернулась. Ее-то как раз мне и надо.

— Привет, — ответила я и выдернула у Брауна руку. — Браун, это моя соседка. Она новенькая. Зибет, Браун.

— А это дочурка Энн, — произнес Браун, поднимая животное повыше, так что оно по-дурацки разинуло мягкий розовый рот. Хвост у зверюги был задран, и с того конца я тоже видела мягкое и розовое. И Арабелла еще удивляется — что их привлекает?

— Рад познакомиться, новенькая соседка, — пробормотал Браун и покрепче прижал животное к себе. — Иди к папочке, — сказал он и зашагал прочь по листьям.

— Я потерла свое несчастное запястье. Ох, только бы она меня не спрашивала, зачем ему тессель. Не собираюсь я объяснять девчонке про гнусные привычки Брауна.

— Я ее недооценила. Зибет слегка вздрогнула и прижала к груди свой блокнот.

— Бедная зверюшка, — сказала она.

— Что ты знаешь о грехе? — спросила меня вдруг Зибет в тот же вечер. По крайней мере, свет она хоть выключила. Все какое-то улучшение.

— Много чего знаю, — ответила я. — Как по-твоему я заполучила этот очаровательный браслет?

— Я имею в виду — о чем-то по-настоящему плохом. Когда делаешь вред кому-то другому. Чтобы выручить себя, — Зибет умолкла. Я ей ничего не ответила и она тоже замолчала надолго.

— Я знаю про администратора, — заявила она в конце концов.

— Я бы не могла сильней удивиться, если бы даже Старикашка Маултон заорал вдруг из интеркома «Благословляю тебя, дочь моя!»

— Ты хорошая, я знаю, — Зибет говорила каким-то мечтательным голосом. Будь какая другая девчонка на ее месте, я решила бы, что она балуется пальчиком. — Есть вещи, которые ты не сделаешь, даже для того, чтобы спастись.

— А ты, надо полагать, законченная преступница?

— Есть вещи, которые ты не сделаешь, — сонно повторила Зибет, а потом отчетливо, невпопад добавила: — Моя сестра приезжает на рождество.

— Ну, у нее сегодня одни сюрпризы.

— Я-то думала, ты вернешься домой на рождество, — сказала я.

— Я никогда не вернусь домой, — ответила Зибет.

— Тавви! — закричала Арабелла через половину кампуса. — Привет!

Парни завязали, решила я. И как вот теперь, скажите на милость, мне избавиться от этой сигнальной ленты? Я почувствовала такое облегчение, что чуть не разревелась.

— Тавви, — снова завела Арабелла, — я тебя месяц не видела!

— Что случилось? — спросила я, удивляясь, почему она не выложит про парней все сразу очертя голову, как у ней это водится.

— О чем ты? — не поняла Арабелла и по ее вылупленным глазам я поняла, что не в парнях дело. Они по-прежнему заняты своими тесселями, Браун, и Септ, и все остальные. Это же просто звери, свирепо сказала я себе, всего-навсего звери, чего ты из-за них с ума сходишь? Я уверен, что твой отец заботился о твоих интересах. Иди к папочке.

— У администратора уволилась секретарша, — сказала Арабелла. — А у меня невыход за сборище с самураем у меня в комнате. — Она пожала плечами. — Это лучшее предложение, какое я получила за всю осень.

— О боже, но ведь ты же дитя доверенности, Арабелла. Ты же дитя доверенности. Он может оказаться твоим отцом. Иди к папочке.

— Вид у тебя ужасный, — сказала Арабелла. — Налеталась, что ли?

— Я покачала головой.

— Ты не знаешь, что парни с ними делают?

— Тавви, солнышко, если уж ты не можешь додуматься, для чего нужна эта здоровая розовая дырка…

— Моей соседке отец обрезал волосы, — сказала я. — Она девственница. Никогда ничего. Все волосы ей обрезал.

— Э, — сказала Арабелла, — да ты прямо не в себе. Слушай, ты уже сколько чик-чик не делала? Я тебе устрою, и помоложе, чем администратор, можешь не беспокоиться. Гарантия, что не доверяльщик. Я тебе устрою.

— Я покачала головой.

— Не хочу я.

— Слушай, ты меня беспокоишь. Не хочу, чтоб ты на меня злилась. Давай я по крайней мере спрошу у администратора насчет твоей сигнальной ленты.

— Нет, — четко возразила я. — Я в порядке, Арабелла. Мне на уроки пора.

— Плюнь ты на этих тесселей, Тавви. Они же всего-навсего звери.

— Ага.

Я ровной походкой пошла прочь от Арабеллы по заплеванному, усыпанному листьями кампусу. Как только скрылась у нее из вида, я прислонилась к одному из гигантских тополей, повиснув на нем, точно Зибет на выключателе. Будто жизнь спасала.

Зибет больше не вспоминала про свою сестру до самого кануна рождества. Волосы ее, о которых я было решила, что они отрастают, выглядели теперь еще короче. Прежнее напряжение во взорах вернулось и с каждым днем становилось все сильней. Она выглядела, словно жертва облучения.

Я и сама не так-то хорошо выглядела. Спать я не могла, а после самолета головных болей хватало на неделю. От сигнальной ленты пошла сыпь, которая распространилась до середины руки. И права была Арабелла. Я и впрямь стала не в себе. Не могла выбросить из головы этих тесселей. Если бы вы меня минувшим летом спросили, какого я мнения о забавах с животными, я бы ответила, что это отличная потеха для всех, особенно для животных. Теперь же от одной мысли о Брауне с этой уродливой маленькой коричнево-розовой тварью, сидящей на руке, меня могло вывернуть. Я все время думаю о твоем отце. Если тебя беспокоит вопрос с доверенностью, я могу разузнать. Он заботился о твоих интересах. Иди к папочке.

Моим юристам не удалось уговорить администратора отпустить меня на Рождество в Аспен или куда-либо еще. Свободу передвижений они для меня сумели выпросить (после того, как разъедутся все остальные), но ленту с руки так и не сняли. Я, однако, прикинула, что если общежитская мамаша рассмотрит как следует, во что эта лента превратила мою руку, она позволит мне снять ленту на несколько дней и дать руке залечиться. Систему циркуляции наладили и сквозь Ад теперь дули ветры ураганной силы. Счастливого рождества!

В последний день занятий я вошла в нашу комнату — там было темно — хлопнула по пластинке выключателя и остолбенела. Внутри, в темноте, сидела, оказывается, Зибет. На моей кровати. И с тесселем на коленях.

— Откуда ты это взяла? — прошептала я.

— Украла, — сообщила она.

Я закрыла за собой дверь и приперла ее одним из стульев.

— Каким образом?

— Они все ушли на вечеринку куда-то в другую комнату.

— Ты лазила к парням в общежитие?

Зибет не ответила.

— Ты же новенькая, первогодок. Тебя могут за это и домой отправить, — сказала я, все еще не веря. И это — девчонка, которая из-за простыней буквально на стенку лезла, которая заявляла: «Я никогда не вернусь домой».

— Меня никто не видел, — спокойно сказала она. — Все ушли на сборище.

— Ты свихнутая, — сказала я. — Хоть чей он, ты знаешь?

— Это Дочурка Энн.

Я содрала с койки верхнюю простыню и принялась выстилать ею свой походный чемодан. Вот елки-палки, Браун ведь первым делом сюда припрется искать. Пошуровав в ящике письменного стола, я нашла пару ножниц и прорезала ими несколько щелей для воздуха. Зибет все наглаживала мерзкую тварь.

— Мы должны ее спрятать, — сказала я. — На сей раз я не шучу. Теперь ты и вправду влипла в историю.

Зибет меня словно и не услышала.

— Моя сестра Генра красивая. У нее длинные косы, как у тебя. И еще она хорошая, как ты.

Почти умоляющим голосом Зибет добавила:

— Ей всего пятнадцать лет.

Браун потребовал и добился повального обыска, который начался, как легко догадаться, с нашей комнаты. Тесселя там не было. Я сунула его в чемодан и упрятала в одну из центрифуг в прачечной. Вторую сверхгладкую простыню я затолкала поверх чемодана — неплохая ирония судьбы для Брауна, только он был слишком взбешен, чтобы это понять.

— Я хочу еще один обыск, — заявил он, когда мамаша провела его по большому турне. — Я знаю, что она здесь. — Он повернулся ко мне. — Я знаю, что это ты взяла.

— Последний челнок уходит через десять минут, — сказала общежитская мама. — Нет времени делать новый обыск.

— Это она взяла. Я по взгляду вижу. Она ее где-то спрятала. Где-то здесь, в общежитии.

Мамаша посмотрела на Брауна так, будто не прочь была продержать его в своем закуточке — прихожей минимум с час. Потом покачала головой.

— Проиграл ты, Браун, — сказала я. — Останешься — пропустишь челнок и все рождество проторчишь в Аду. Улетишь — потеряешь свою Дочурку Энн. Как ни кинь, Браун, а проиграл.

Он схватил меня за руку. Нарывы под лентой уже и так были почти невыносимыми. Запястье у меня начало распухать, выпирая пурпурно-красным валиком вокруг металла. Я попыталась освободиться другой рукой, но хватка Брауна была такой же злобной и мстительной, как и его рожа.

— Октавия на прошлой неделе была на вечеринке с самураем у мальчиков в общежитии, — заявил он общажной маме.

— Это неправда, — возразила я, хотя едва могла говорить. От боли меня затошнило; я почувствовала, что сейчас упаду в обморок.

— Мне трудно в это поверить, — согласилась общажная мамаша, — поскольку ее передвижение ограничено сигнальной лентой.

— Вот этой? — переспросил Браун, рывком вздергивая мою руку. Я заорала. — Этой вот штукой? — он повернул ленту вокруг моего запястья. — Она ее может снять в любой момент, как захочет. Вы этого не знали? — он уронил мою руку и бросил на меня презрительный взгляд. — Тавви слишком умненькая, чтобы дать себя остановить такой мелочи, как сигнальная лента, верно, Тавви?

Я прижимала к груди запястье, в котором пульсировала боль, и старалась не вырубиться. Это не животные, отчаянно подумала я. Он бы никогда со мной такого не сделал ради простых животных. Это что-то хуже. Хуже. Он никогда, ни за что не должен получить это назад.

— Вот и звонок на челнок, — сказала общежитская мамаша. — Октавия, свобода перемещений для тебя отменяется.

Браун бросил на меня победный взгляд и вслед за мамашей подался прочь. Мне потребовались все оставшиеся силы до крошки, чтобы дождаться отправления последнего челнока и только потом пойти за тесселем. Я отнесла его здоровой рукой обратно в комнату. Невыход едва ли теперь имел значение. Все равно пойти некуда. Зато тессель теперь обезврежен.

— Все будет отлично, — сказала я тесселю.

Но далеко не все было отлично. Генра, красивая сестра Зибет, совсем не была красивой. Волосы у нее были обрезаны — так коротко, насколько могли ухватить ножницы. Она вся была красная и плакала. Зибет, наоборот, побелела и застыла лицом, как камень. Глядя на нее, можно было подумать, что она уже никогда не заплачет. Ну разве не удивительно, что с человеком способен сделать один семестр в колледже?

Невыход невыходом, а я должна была оттуда слинять. Я взяла книжки и встала лагерем в прачечной. Написала два сочинения, прочитала три учебника и, как Зибет, переписала все свои записи. Он отрезал мне волосы. Он сказал, что я искушаю мужчин и поэтому так бывает. Твой отец только хотел тебя защитить. Иди к папочке. Я включила разом все центрифуги, чтобы не слышать собственных мыслей, и начала печатать сочинения.

Я их закончила к последнему дню каникул, сцепив зубы, чтобы не думать о Брауне, о тесселях, да и о чем угодно. Зибет с ее сестрой спустились в прачечную сообщить мне, что Генра улетает обратно с первым челноком. Я с ней попрощалась.

— Надеюсь, ты сможешь вернуться, — сказала я, зная, что это звучит глупо. Будь я на месте Генры, ничто на свете не могло бы загнать меня обратно на Мерилибон Вип.

— Я вернусь. Как только закончу школу.

— Осталось всего два года, — сказала Зибет. Два года назад у Зибет была такая же славная мордашка, как у ее сестры. Два года спустя Генра будет выглядеть, как подогретый покойничек. Что за прелесть — расти на Мерилибон Вип, где в семнадцать лет ты уже развалина.

— Вернемся со мной, Зибет, — сказала Генра.

— Не могу.

Снова блевательный сезон. Я вернулась в комнату, расположилась на койке со стопкой книг и начала читать. Тессель дрых на койке в ногах, розовой дыркой кверху. Потом заполз ко мне на колени и улегся. Я его приподняла. Он не сопротивлялся. Хоть он и жил в комнате, я на него как следует никогда не смотрела. Теперь я заметила, что сопротивляться он не мог, если бы даже и попробовал. У него были крошечные лапки с мягкими розовыми подушечками и без когтей. Зубов тоже не было — только маленький мягкий бутончик рта, по размеру всего в четверть отверстия с противоположной стороны. Если он и был напичкан какими-нибудь феромонами, то я этого не ощущала. Может быть, его привлекательность просто в том, что он беззащитен, что он может драться, даже если захочет.

Я положила зверюшку на колени и слегка засунула указательный палец в дырку. Первогодком я достаточно лесбовала, чтобы уметь отличить хорошую дырку. Я пихнула палец чуть дальше.

Тессель завизжал.

— Я отдернула руку, стиснув ее в кулак и прижав ко рту, чтобы не завизжать самой. Ужасный, мерзкий, жалостный звук. Беспомощный. Безнадежный. Такой звук должна издавать женщина, когда ее насилуют. Нет. Хуже. Такой звук должен издавать ребенок. Я подумала, что за всю жизнь не слышала ничего подобного, и тут же поняла, что именно это слышала весь семестр. Феромоны. Ну нет, это намного привлекательней, чем какая-то химия. Или страх — это тоже химия?

Я положила бедную зверюгу на кровать, отправилась в ванную и почти час мыла там руки. Я-то думала, что Зибет не знает, для чего служат тессели, что она разве что самым туманным образом представляет, что парни с ними делают. Но она знала. Знала и пыталась скрыть это от меня. Знала и одна-одинешенька отправилась к парням в общежитие, чтобы украсть животное. Нам бы следовало украсть всех тесселей, всех до единого, спасти их от этих поганых, вшивых… За годы жизни я придумала для своего отца много словечек. Но ни одно из них не было сейчас достаточно гнусным. Засранцы. Мешки с дерьмом.

В дверях ванной стояла Зибет.

— О, Зибет, — сказала я и перестала мыть руки.

— Сегодня моя сестра отправилась домой, — сказала она.

— Нет, — произнесла я. — О нет, — и бросилась мимо Зибет в комнату.

Наверное, я ненадолго отрубилась. По крайней мере, не могу как следует рассказать, что потом происходило. И это самый настоящий бред, потому что живее всего помнится ощущение, что нужно спешить, что если я не поспешу, случится что-то ужасное.

Знаю, что нарушила свой невыход, потому что помню, как сижу под тополем и размышляю, какое чудесное чувство юмора было у Старикашки Маултона. Он украсил облетевшие тополя, как рождественские елки и теперь пух и хрупкие желтые листья летали между ними, зажигаясь от свечечек. Везде пахло гарью. Ясно помню, как думала: огонь и дым, это как раз годится для рождества в Аду.

Но когда я пыталась думать о тесселях, о том, как быть с ними, мысли делались смутными и неясными, будто налетался на самолете. Иногда Браун требовал у меня не Дочурку Энн, а Зибет, и я говорила: «Ты отрезал ей волосы. Я никогда ее тебе не отдам. Никогда.» И она все боролась и боролась, но ведь у нее не было ни зубов, ни когтей. Иногда появлялся администратор и говорил: «Если тебя беспокоит вопрос с доверенностью, я для тебя все выясню», а я отвечала: «Вы просто хотите сами заполучить тесселей». А иногда возникал отец Зибет и говорил: «Я только пытался тебя защитить. Иди к папочке». И я вылезала из постели и развинчивала интерком, но не могла заставить его заткнуться. «Мне не нужна защита», — говорила я ему. Зибет боролась и боролась.

Мотавшийся по воздуху комок пуха наткнулся на одну из свечечек и загорелся, и упал на коричневые пожухшие листья. Запах гари был повсюду. Кто-то должен об этом сообщить. Ад сгорит дотла сверху донизу (или снизу вверх?), никого ведь нет, потому что рождественские каникулы. Надо кому-нибудь сказать. Вот именно, надо кому-нибудь сказать. Но сказать было некому. Я хотела найти моего отца. А его не было. Никогда не было. Он заплатил деньги, спустил и бросил меня волкам. Но по крайней мере, он не был одним из них. Не был одним из них.

— Некому было сказать. «Что ты с ней сотворила? — спросила Арабелла. — Ты давала ей что-нибудь? Самурай? Самолет? Алкоголь?»

— Я не…

— «Имей в виду, у тебя теперь невыход».

— Это не звери, — сказала я. — Они называют их Милая Крошка и Дочурка Энн. А они — отцы. Они отцы. Но у тесселей совсем нет когтей. Совсем нет зубов. Они даже не знают, что такое чик-чик.

— «Он заботился об ее интересах», — сказала Арабелла.

— О чем ты говоришь? Он ей обрезал волосы. Ты бы на нее только посмотрела, как она цепляется за выключатель, будто утопающий за соломинку! Она боролась и боролась, но все было бесполезно. У нее совсем нет когтей. Совсем нет зубов. Ей всего пятнадцать лет. Мы должны спешить.

— «Все кончится к середине семестра, — сказала Арабелла. — Я тебе устрою. Гарантия, что не доверяльщик.»

Я стояла в шкафу-прихожей общежитской мамаши и лупила кулаком в дверь. Не знаю, как я туда попала. Мое лицо смотрело на меня из мамашиных зеркал. Лицо Арабеллы: полное напряжения и отчаянное. Оно становилось то белым, то красным, то белым, красным, как сигнальная лента: лицо моей соседки по комнате. Она мне не поверит. Она посадит меня на невыход. Она сделает так, чтоб меня выгнали. Неважно. Когда она откроет дверь, я не смогу бежать. Я должна кому-нибудь рассказать, пока все не сгорело.

— О господи, — сказала она и обхватила меня руками.

Еще до того, как открыть дверь, я уже знала, что Зибет сидит в темноте на моей кровати. Я нажала на выключатель, не отняв от него потом перевязанной руки, как будто нуждалась в поддержке.

— Зибет, — сказала я. — Все будет в порядке. Общежитская мамаша намерена конфисковать тесселей. В кампусе хотят ввести запрет на животных. Все будет в порядке.

Зибет подняла на меня взгляд.

— Я ее отправила домой, — сказала она.

— Что? — тупо переспросила я.

— Он бы никогда… не оставил нас в покое. Он… я отослала Дочурку Энн домой с Генрой.

— Нет. О нет.

— Генра хорошая, как ты. Она не сможет спастись. Ей ни за что не продержаться два года, — Зибет спокойно смотрела на меня. — У меня есть еще две сестры. Самой маленькой всего десять.

— Ты отправила тесселя домой? — спросила я. — Своему ОТЦУ?

— Да.

— Он не может защищаться, — сказала я. — У него совсем нет когтей. Он не может защищаться.

— Я же говорила, что ты ничего не знаешь о грехе, — сказала Зибет и отвернулась.

Я никогда не спрашивала у общажной мамаши, что они сделали с тесселями, которых забрали у парней. Ради них же самих надеюсь, что кто-нибудь избавил их от мучений.

АРАБЕЛЛА: Неужели всегда нужно выбирать самые гадкие слова?

ГЕНРИЕТТА: Да, Арабелла — когда говоришь о гадких вещах.

«Барреты с Уимпол-стрит»

Рудольф Безир

Эдвард Маултон Баррет был бы поражен и разгневан этим рассказом. Точно так же, я полагаю, как и его поэтичная дочь Элизабет. Они ведь, в конце концов, были викторианцами и к тому же выходцами из самого чопорного и добропорядочного слоя викторианского общества — респектабельного среднего класса.

И уж Эдвард Баррет без сомнения был респектабелен. Вдовый отец десятерых детей, он был образцом отеческой заботливости. В особенности оберегал он свою дочь-калеку Элизабет, которая годами не выходила из своей комнаты. Каждую ночь он молился за нее, стоя на коленях.

И если он требовал, чтобы дети повиновались ему во всем, то ведь это обязанность детей перед своими родителями согласно Святому Писанию. Если он запрещал им вступать в брак или хотя бы обзаводиться друзьями, то лишь из старания оградить их от всего мирского и злого, что он видел повсюду. Он только заботился об их интересах.

Все это совершенно не объясняет, почему Роберт Браунинг, друживший с дочерью-калекой, писал ей: «К моему потрясению, ты пребываешь в самом настоящем рабстве», и еше: «От души желаю тебе никогда не ощутить того, что вынужден ощущать я, бессильно и безмолвно взирая, как ты подвергаешься подобному обращению».

«Не надо думать слишком плохо о бедном папе», — писала в ответ Элизабет Роберту, называя своего отца «честным и достойным».

Все это совершенно не объясняет, почему она убежала из дома, не сказавшись никому, даже своим сестрам, ибо «кто бы ни помогал мне, через то пострадает» и прихватила с собой своего пса по имени Флаш, потому что не осмеливалась его оставить.

Может, я ошибаюсь насчет ее реакции на этот рассказ. Ее легко смущаемая викторианская душа была бы, конечно, шокирована языком, но сюжет бы она признала. И персонажей тоже.

Конни Уиллис