Секс с чужаками

Скотт Бейкер ДЖЕЙМСБУРГСКИЙ ИНКУБ

Скотт Бейкер родился в Уитоне, штат Иллинойс, на родине Билли Грэма, организации «Молодые Американские Борцы за Свободу» и «Христианского Антикоммунистического Крестового Похода». В течение нескольких лет он жил и писал в Париже, получив там в 1982 году награду «Аполло» за свой научно-фантастический роман «Корона симбиота» (издательство «Беркли») и Всемирную Премию по Фэнтези в 1981 году за рассказ «Спокойная жизнь со скорпионом». Его последний роман «Паутины» был опубликован издательством «Тор» в 1989 году, а сейчас он работает над третьим томом «Цикла Эшлу» (это не сериал, а одно четырехтомное сочинение в жанре фэнтези, основанное на шаманизме), действие которого происходит в том же самом мире (городе?) что и в его повести «Варикозные черви». Эта книга рассказывает об «Африканских иммигрантах и волшебстве, парках, домашних и диких животных и зоомагазинах, а также, возможно, об излечении рака при помощи специально выведенной породы гуппи».

«Джеймсбургский инкуб» построен типичным образом для одной определенной категории рассказов Скотта Бейкера — по — настоящему причудливых. Я вижу в этом рассказе оду шестидесятым и запоздалый бунт автора против консервативной среды его родного города.

В сорок три года Лоран Сен-Жак (уже не Лоуренс Джексон — он поменял имя, надеясь улучшить свой имидж, после того, как третий и последний колледж, где он преподавал французский язык, отказался возобновить его контракт) был высок, гибок, элегантен и совершенно непривлекателен, что и сам слишком хорошо сознавал. Он любил думать о себе, как о свободно мыслящем рационалисте и преклонялся перед Вольтером, хотя в отличие от Вольтера держал обычно свои мнения при себе, избегая таким образом их последствий. Его жена Вероника была хрупкой, несколько угловатой и здоровой до агрессивности; она была на пять лет моложе Сен-Жака и исповедовала католицизм. Оба они преподавали в Школе святой Бернадетты, находившейся в Джеймсбурге, Калифорния: Сен-Жак вел французский и итальянский, тогда как его жена отвечала за геологию и тренировала команду пловцов. Брак их был не особенно счастливым: Вероника оставалась с мужем, потому что, по утверждению Церкви, таков был ее христианский долг; он оставался с ней потому что, хотя она почти постоянно его раздражала, он давно с этим смирился и оставил надежду, что сможет устроиться без нее сколько-нибудь лучше.

Детей у них не было, к ее разочарованию и его удовлетворению.

Несмотря на верующую жену, избранную им фамилию и религиозное окружение, в котором Сен-Жак претерпел свою трансформацию в инкуба (Школа святой Бернадетты была основана Благочестивыми Сестрами — не столь давно обособившейся группой монахинь, которые еще ожидали официального признания своего ордена Церковью), в том, что с ним случилось, не было ничего хотя бы в малейшей степени сатанинского.

За несколько лет до того Армия Соединенных Штатов совершила ошибку, тайно сбросив небольшое количество радиоактивных отходов и устаревших нервно-паралитических токсинов в ствол той самой заброшенной шахты, куда перед этим военно-морской флот отправил считавшиеся безвредными побочные продукты неудачного эксперимента по выведению нового штамма пшеничной ржавчины, который должны были использовать против Советов. Армия наполнила шахту доверху и земля была продана общине Христианских натуральных фермеров, никому из которых, конечно, не сообщили, как раньше использовался распаханный ими участок. Сами они, в свою очередь, вырастили на нем разнообразные культуры для своего Гарантированного Натурального Хлеба из Семи Видов Муки. На вкус этот хлеб был настолько лучше любого другого хлеба того же сорта, что сразу имел коммерческий успех, приписанный фермерами попечению божьему.

К концу восьмидесятых годов хлеб так прославился, что коммерческий посредник продавал его в магазины здоровой пищи по всей стране — разумеется, после неоднократной обработки разнообразными химическими консервантами, чтобы он успевал добраться до магазинных полок достаточно свежим на вид и торговля им оставалсь выгодной.

Хлеба самого по себе было бы недостаточно, чтобы привести к изменениям, превратившим Лорана Сен-Жака в инкуба. Однако начатая буханка пролежала на полке в буфете целую неделю, с того момента, как Вероника отрезала от нее ломоть, чтобы закончить сэндвичи, которые делала для матери Изабель, заглянувшей к ней выпить чаю. (Мать Изабель была монахиня, управлявшая как Благочестивыми Сестрами, так и Школой святой Бернадетты, она же и приняла Сен-Жака с его женой на работу; кроме того и вовсе не случайно, она была старшей сестрой Вероники). Как бы то ни было, за то время, пока хлеб лежал на полке, на нем появилось пятнышко какой-то сине-зеленой плесени, напоминавшей с виду обычную пенициллиновую плесень, но вовсе ей не являвшуюся. Сен-Жак заметил эту плесень, когда готовил Веронике и себе завтрак и, гордый своей чисто мужской и рациональной небрезгливостью, попросту соскреб по возможности плесень с хлеба, который затем поджарил и замаскировал остатки пятна, намазав тост маслом и полив зеленым яблочным желе. Потому что хоть он и был не брезглив, зато очень хорошо знал, что его жена брезглива.

Как обычно, к завтраку она только прикоснулась, так что в конце концов Сен-Жак съел большую часть ее тоста вместе со своим.

Некоторая часть плесени, которая по причине своего происхождения уже была довольно странной, пережила процесс поджаривания с некоторыми мелкими, но важными изменениями, а затем пережила также воздействие пищеварительных соков Сен-Жака. Она поселилась в его теле, где процветала и росла, не причиняя ему никакого вреда, и в конце концов вступила в довольно сложное взаимодействие с его нервной системой.

Все это объясняет, каким образом он сделался инкубом, хотя и не проливает свет на конкретную физику и биохимию этого процесса.

В первую ночь после того, как поселившаяся в нем плесень закончила свою работу, Сен-Жак подыскивал себе книгу, чтобы отойти ко сну, когда вдруг услышал, как Вероника обсуждает по телефону Эдгара Кейса с кем-то, кто мог быть только ее сестрой. Опасаясь худшего — обе женщины, несмотря на почти чрезмерный практицизм в обыденной жизни, имели склонность посещать время от времени астрологические, диетические и спиритические посиделки — он вынул свой экземпляр «Основных сочинений Зигмунда Фрейда» и унес их с собой в спальню. Всякий раз, подврегаясь очередной атаке Сил Иррационального, Сен-Жак находил убежище в работах Фрейда, Золя, Адама Смита, Эйн Рэнд и, конечно, Вольтера, до тех пор, пока кризис не проходил.

А он всегда проходил, рано или поздно, когда мать Изабель, наконец, осознавала то, что, казалось бы, было очевидно с самого начала, а именно, что теория, приводившая ее в такое возбуждение, находится в вопиющем противоречии с учением Церкви.

Сен-Жак заснул за чтением Фрейда еще до того, как Вероника присоединилась к нему. Таким образом, когда после мгновенного головокружения и внезапного жуткого ощущения падения — как будто он со все возрастающей скоростью падал сквозь собственный затылок — он вдруг обнаружил, что заново проживает день, с точностью воспроизведенный во всех деталях, но в то же время полностью сознавая иллюзорную природу повторяющихся событий, то принял все это за сон, вызванный, в полном соответствии с логикой, взаимодействием прочитанного с психологической реальностью, которую это прочитанное так хорошо описывало. Тот факт, что все заново воспринимаемое происходило задом наперед, в обратном порядке, вплоть не только до слов, которые он произносил, но и до самих мыслей, не мешая ему в то же время обычным путем думать об этом самом обратном восприятии, поразил Сен-Жака, как удивительный и приводящий в замешательство — хотя целиком рационально объяснимый — результат работы его подсознания.

Он даже не представлял, что сон может быть так реален. Каждая деталь, каждый звук, запах, физическое ощущение, казалось, происходят на самом деле, хотя и в обратной последовательности. Однако в конце концов, по истечении, может быть, девяти часов субъективного времени, Сен-Жак невыносимо соскучился. Было уже два часа дня, и ничего странного, интересного или в каком-либо отношении похожего на сон не происходило: он просто сидел, чуточку ерзая, за письменным столом и слушал, как четырнадцатилетние ученицы отвечают на заданные им вопросы о неправильных глаголах не только задом наперед, но и неверно. Мысли его разбрелись, уже когда он и в первый-то раз проживал эту сцену с уроком, и теперь было неловко и даже немного больно не только выслушивать девочек с их ужасным произношением и до смешного неправильными ответами, но еще и заново проживать бесплодные эротические мечтания своего дневного «я». Как раз сейчас о представлял себе, как Марсия — высокая, загорелая девочка с длинными волосами, прямыми и светлыми, и слегка крупноватым римским носом, сидевшая в одиночестве за последним столом, куда Сен-Жак вынужден был ее посадить, так как у Марсии были нелады с дисциплиной — ловит его взгляд, плутовато улыбается, в то же время облизываясь самое крошечное мгновение кончиком языка, а затем начинает расстегивать по одной пуговицы на своей форменной школьной блузке, между тем как Сен-Жак тотчас находит предлог, чтобы пораньше отпустить весь остальной класс, но ее, конечно же, просит остаться…

Последняя из остальных девочек закрывала за собой дверь, а Марсия уже совсем сняла с себя блузку и лениво тянулась к застежкам лифчика, когда Сен-Жак наконец понял, что события не только полностью отклонились от их дневного течения, но и перестали происходить задом наперед. И вот Марсия уже сняла лифчик и расстегивала клетчатую зеленую юбку, а сам он тем временем сражался со своим мятым серым костюмом…

Он никогда не думал, что сон может быть так реален. Груди Марсии оказались полнее, чем он их себе представлял, живот у нее был плоский, загорелый и мускулистый, бедра длинные, гладкие и золотистые, со слабейшим намеком на выбеленные солнцем светлые волоски… но отчего-то Сен-Жаку было невероятно трудно самому снять одежду, его мятый костюм и вонючие, прелые носки, и неуклюжие ботинки цеплялись за него, словно обладали собственной волей, в то время как кожа, которую он обнажал, была бородавчатой и поросла грубыми, курчавыми волосами, серыми, как железо, плоть его покрывали багровые, похожие на синяки, пятна, остальная же ее поверхность была белесой, как рыбье брюхо… ноги у него были до невозможности тощими и кривыми, словно у восьмидесятилетнего паралитика, который последние сорок лет не поднимался с инвалидного кресла… он чувствовал запах собственного пота и грязи, чувствовал нездоровую старческую вонь от белья, которое уже не один день, как следовало сменить, да еще эти серые боксерские трусы с нелепо болтающимися нитками… однако Марсия по-прежнему смотрела на него с этой невероятной, невозможной смесью обожания и провоцирующего вызова, демонстративно отбрасывая прочь юбку и в одних трусиках направляясь к нему по проходу между столами… ее маленькие, твердые соски терлись о его грудь, пока она помогала ему освободиться от остатков одежды, а затем она опустилась на колени и наклонилась вперед… но отчего-то на нем вдруг снова оказались эти смехотворные боксерские трусы, и тут же он осознал, что она собирается взять у него в рот, прямо здесь, в пустой классной комнате; волосы Марсии шелковисто скользили по ее бедрам, когда она наклонялась вперед, а кабинет матери Изабель был совсем рядом по коридору, она могла объявиться здесь за какие-нибудь секунды, если бы вдруг заинтересовалась, почему это он отпустил учениц раньше времени, а дверь ведь даже не заперта…

— Ты не запер дверь? — боксерские трусы вновь исчезли, но Марсия отклонилась назад за мгновение до того, как коснуться его губами и смотрела теперь вверх, на Сен-Жака, с изумлением, гневом и отчего-то с бесконечной скорбью. — Ты хочешь сказать, ты позабыл это сделать?

— Да, но… не беспокойся, все в порядке…

Однако вовсе не все было в порядке, потому что в этот самый миг в комнату ворвалась мать Изабель в белой бейсбольной форме с ярко-красным мальтийским крестом на груди, держа в руках такую же ярко-красную бейсбольную биту с дурацкими белыми крылышками, прикрепленными как раз над тем местом, за которое берутся руками. Мать Изабель принялась охаживать Сен-Жака битой по голове, приговаривая: «Ты уволен за то, что обманывал жену, Сен-Жак, ты уволен, уволен!» — снова и снова.

Он проснулся с пульсирующей в голове болью и прекрасно сохранившимися воспоминаниями о том, что произошло во сне. Часы на столике у кровати показывали четыре утра. Вероника еще спала. Сен-Жак вылез из постели, не разбудив ее, проковылял в ванную, чтобы взять аспирин, закрыл за собой дверь и включил свет. В зеркале на дверце шкафчика с лекарствами он увидел у себя на макушке пару здоровенных шишек и багровый синяк, расплывающийся под левым глазом.

Он почти готов был поверить, что мать Изабель действительно отлупила его этой нелепой крылатой битой, но затем рассудительность вновь взяла свое. Я, должно быть, метался во сне, и ударился головой об изголовье, решил Сен-Жак. Это объясняло и ушибы, и то, как кончился сон; все остальное явно было обыкновенным порождением либидо, подсознательных ассоциаций и памяти.

До тех пор у него никогда не бывало столь ярких снов. Может быть, именно поэтому его подсознание избрало такой суровый способ прервать ход сновидения, напомнив ему заодно, что если он когда-нибудь разведется с женой или допустит супружескую неверность таким образом, что об этом сможет узнать мать Изабель, то ему придется иметь дело с последней. А она не просто стукнет его по голове, она его уволит, как уволила Теда Эделарда, учителя рисования, который подрабатывал по ночам в баре для голубых в Монтерее.

Сен-Жак отправился на кухню и заварил себе кофе, чтобы запить четыре таблетки аспирина, которые прихватил из шкафчика с лекарствами. Он все еще нуждался в сне, но воспоминание о дубасящей его матери Изабель было чересчур свежим, чтобы доверить подсознанию составление дальнейших снов, поэтому Сен-Жак перешел в гостиную и попытался читать. Но из-за головной боли невозможно было сосредоточиться и ему пришлось оставить это занятие.

Он вернулся в ванную, чтобы взять еще аспирина. Вспомнив вдруг, каким старым и грязным выглядел он во сне и какими ужасными были его кожа и ноги, Сен-Жак снял пижаму и осмотрел себя в зеркале нагишом. Молодым он не выглядел, но кожа его была скорее морщинистой и сухой, нежели пятнистой и дряблой, и он далеко не был таким волосатым, как во сне. Ноги его были еще в хорошем состоянии; может быть, слегка поиссохли в коленках, но в остальном для ног человека среднего возраста выглядели почти изящно. Он немного прошелся перед зеркалом.

Чувствуя некоторое удовлетворение, он принял дополнительные меры предосторожности, помывшись и побрившись, а потом вернулся в гостиную с намерением читать и пить кофе, пока не настанет время готовить завтрак. Но сон все время лез в голову, напрочь разрушая сосредоточенность. Наконец Сен-Жак сдался и достал стопку контрольных, которые собирался сначала проверить только на выходных.

На середине второго урока, когда Сен-Жак вел занятие по Данте, мать Изабель объявила по интеркому, что третий и четвертый уроки отменяются, так как предстоит особое собрание в часовне. Всем учащимся и преподавателям необходимо присутствовать. Сен-Жак рад был прервать занятия, поскольку недостаток сна начал уже на нем сказываться.

Проходя по автомобильной стоянке, он увидел, что к нему направляется Марсия; как обычно, в сопровождении Джун и Терри. Джун и Терри обе были смуглые, стройные, с длинными каштановыми волосами и огромными темными глазами, взгляд которых был не то детским, не то вызывающим. Их лица с высокими скулами под некоторыми углами зрения могли казаться округлыми и детскими, под другими же — угловатыми и потрясающими; эти девушки никогда не расставались больше, чем на несколько минут, и преподаватели называли их Двойняшками.

Поначалу Марсия не замечала Сен-Жака, но когда заметила, то бросила на него взгляд, полный такого чистейшго отвращения и презрения, что он поразился. Она что-то сказала другим девушкам — Сен — Жаку показалось, что он расслышал слово «козел» — после чего все трое посмотрели на него и громко фыркнули. Должно быть, он как-то выказал свои чувства, фантазируя на ее счет вчера на уроке. Сен-Жак сказал себе, что это неважно, что их насмешничанье не может что-либо значить для такого зрелого человека, как он, но знал в то же время, что, как ни смешно позволять себе беспокоиться из-за таких вещей, ему никуда от этого, однако, не деться.

Первый ряд скамей предназначался преподавательскому составу. Сен-Жак сел на закрепленное за ним место, между Вероникой и Расселом Томасом, безжизненно красивым автором религиозно-мистических стихов, который преподавал английский язык и разговоры, а также поэзию которого мать Изабель и Вероника находили столь поучительными. Сен-Жак был рад присесть; конечности его весь день были тяжелыми и негнущимися, а шишки на голове тут же принимались болеть, стоило ему встать и куда-нибудь пойти. Томас ответил на приветствие Сен-Жака; Вероника читала и только кивнула, когда он с ней поздоровался.

Мать Изабель решительно прошла вперед в сопровождении низенького, округлого священника, который Сен-Жаку был незнаком. Священник был облачен в стихарь и фиолетовую епитрахиль; его округлость и манера ходить слегка вразвалку подчеркивали строгую подтянутость и худощавые фигуры монахинь; если Вероника была слегка угловатой, то сестра ее напоминала скелет. Вероника заложила страницу — Сен — Жак заметил, что она читает что-то о Современной Христианской Ритмической Гимнастике, несомненно, надеясь почерпнуть какие-нибудь идеи, которые могли бы ей пригодиться для ее команды пловцов — и Сен-Жак позволил себе расслабиться. Вероника запомнит каждое слово своей сестры, так что сейчас можно подремать, а потом расспросить ее, что к чему.

Когда мать Изабель и ее священник вышли вперед, свет потускнел; ярко освещенным остался лишь подиум и лежащая на нем открытая книга. Типичная театральная манера. Сен-Жак выпрямился и закрыл глаза; он знал по долгому опыту, что мать Изабель, без сомнения, некоторое время будет ораторствовать, прежде чем представить священника. Она никогда по-настоящему не видела людей, к которым обращалась, хотя считала необходимым сверлить аудиторию пристальным взглядом.

Ее голос был таким же хриплым и напыщенным, как обычно. Сен-Жак только было начал задремывать, как вдруг был приведен в сознание первыми сдавленными смешками не только сидевших позади девочек, но и кое-кого из коллег-преподавателей. Он открыл глаза и посмотрел на мать Изабель, потрясенно осознав, что она пристально и целенаправленно устремила взгляд именно на него и, по всей вероятности, с самого начала.

— …Как без малейшей тени сомнения доказывают авторы сочинения «Malleus Maleficarum», — говорила она, — нечистые духи, известные под наименованием инкубов, могут принять обличье любого человека мужского пола, достаточно слабого или похотливого, чтобы уступить их домогательствам. Под его личиной посещают они сны юных невинных девушек, дабы искушать и терзать их плотскими влечениями и через то уводить к вечному проклятию…

Один такой дух, мрачно объясняла мать Изабель, не обращая внимания на хмыканье и смешки, пока они наконец не прекратились, посетил школу всего только прошлой ночью, хотя с божьей помощью она его изгнала. Однако девушки в заведении святой Бернадетты доверены не просто ее личному попечению, но попечению Святой Матери-Церкви — а церковь христова не допустит насмешек над собой сатаны и его грязных приспешников. Потому она призвала сюда отца Сиднея, дабы исполнить ритуал изгнания дьявола и раз навсегда очистить школу от нечистого духа, искавшего вторгнуться в нее и замарать…

Выслушивая эти довольно-таки поразительные рассуждения, Сен-Жак в определенный момент наконец осознал, что речь идет о нем. Ему хотелось бы взглянуть, как реагирует на эти тирады Марсия, но он не мог оглянуться и посмотреть, пока на него глазела мать Изабель.

Отец Сидней начал ритуал изгнания с того, что все спрыснул святой водой. Он наскоро спел литанию и псалом, воззвавши к милости божьей, процитировал Евангелие и прочел несколько молитв, многократно осенив себя крестным знамением, после чего начал произносить нараспев:

— Изгоняю тебя, дух злой, воплощение врага нашего, имя коему легион, именем Иисуса Христа; изыди, беги из сего собрания тварей божьих. Ныне повелевает тебе Тот, Кто низверг отверженных с высей Небесных во глубь земную. Повелевает тебе Тот, Кому послушны моря, ветры и ураганы. Услышь же и устрашись, Сатана, враг веры, недруг рода человеческого, содеятель смерти, похититель жизни, истребитель правосудия, корень зла, источник порока, совратитель людской, изменник народов, родитель зависти…

Приблизительно на словах «источник порока» Сен-Жак перестал слушать. Что бы ни случилось минувшей ночью — а он не мог уже больше отрицать, что что-то случилось — он категорически отказывался поверить, чтобы в этом принимал участие Сатана, демоны или что-либо столь же смехотворное. Ничего подобного никогда не существовало и не могло существовать, и уж в любом случае, на него-то изгнание дьявола никакого воздействия оказать не может.

Единственное возможное объяснение, решил он наконец, перебрав и отвергнув все остальное, заключалось в телепатии. Нечто вроде биологического радио, работающего только тогда, когда в спящем мозгу слабеют обычные барьеры. Это к тому же логично объясняло все процессы средневековой Инквизиции над ведьмами и дикие росказни об одержимости демонами. Как может Церковь, способная предложить лишь надувательство, ритуалы да власть, состязаться с людьми, становящимися во сне богами, способными создавать свои собственные карманные вселенные и разделять их с другими людьми? Не может, это очевидно, и потому Церковь стремилась в старину убивать всех телепатов. Своего рода искусственный отбор, устранение генов телепатии с целью произвести на свет расу телепатически глухонемых. Он же — своего рода мутант, генетический атавизм.

Отец Сидней все еще заунывно гнусил о том, как Господь и Сила христова, Бог-отец, Бог-сын и Бог-дух святой, с помощию и по призыву святого креста, и святых апостолов Петра и Павла, и всех святых вкупе должны сейчас одолеть злого духа, когда Сен-Жака наконец осенило, что все случившееся прошлой ночью было НА САМОМ ДЕЛЕ. Не в школе, конечно же, нет, но ГДЕ-ТО, в его личной вселенной, которую он сам создал. И хотя его опасения притянули в эту реальность мать Изабель и тем все испортили, однако Марсия и остальные были готовы там сделать все, что он от них пожелает…

И будут еще готовы. Потому что инстинктивно он был уверен — именно ОН управлял созданной им реальностью и придавал ей любую форму. Он — телепат, тот, кто способен входить в чужие сны и переделывать их, как пожелает, и никто не сможет его остановить. Даже мать Изабель всего лишь играла роль, которую он сам для нее избрал.

Никто никогда не сможет доказать его вину. Он всякий раз будет мирно спать в собственной кровати, с Вероникой под боком.

Они поженились, когда она училась на втором курсе в колледже и выглядела очень похоже на теперешних Терри и Джун, а Сен-Жак был еще убежден, что ему предстоит блестящая профессиональная карьера. Она придерживалась консервативных взглядов и была ревностной католичкой, хотя и склонной к мистическим и парапсихологическим увлечениям — геомантика, «позитивное мышление» и даже самогипноз — что заставило его думать, будто основа ее убеждений значительно более податлива, чем она оказалась на самом деле. Он женился на ней, пребывая в полной уверенности, что нескольких лет интенсивного соприкосновения с его собственным, намного более совершенным образом мыслей окажется достаточно, чтобы полностью изменить ее представления. Но в действительности к тому времени, когда третий и последний колледж, в котором Сен-Жак преподавал, отказался возобновить его годичный контракт, он уже перестал обманываться как относительно своей карьеры, так и брака, без дальнейших протестов предоставив себе погружаться в состояние, которое полагал «спокойным отчаянием» персонажа Торо. Вероника заботилась о нем почти по-матерински, и хотя между ними не было ничего общего и она его часто раздражала, он все же был достаточно к ней привязан. Она была щедрой, снисходительной и все еще достаточно привлекательной для своего возраста, хотя их сексуальная жизнь с годами и сократилась до того, что они оба рассматривали, как своего рода гигиенический минимум. Он слишком любил свое спокойствие и уют, чтобы рискнуть их утратой; он знал, что в нем слишком мало обаяния или энтузиазма, чтобы надеяться, будто он сможет, бросив ее, найти себе кого-то получше. Она верила в брак, длящийся до самой смерти; он же был слишком оседлым, отчаявшимся и ленивым, чтобы пускаться за ее спиной во внебрачные авантюры, да и не имел желания причинять ей бессмысленную боль.

Но если он сможет заводить интрижки, идеальные воображаемые приключения, оставаясь в то же самое время рядом с ней… Это было идеальным решением. Или было бы им в том случае, если ему удасься справиться с матерью Изабель.

Священник уже заканчивал:

— Посему изыди, о нечестивый. Изыди, негодный, поди прочь со всеми твоими уловками, ибо Господь пожелал, дабы человек был храмом Его. Чего же ты мешкаешь? Воздадим хвалу Господу, Отцу Всемогущему, пред кем всяк преклонит колена. Отдадим должное и Сыну Его Иисусу Христу, — здесь отец Сидней в последний раз наскоро очертил в воздухе крест, — пролившему драгоценную кровь Свою за человеков.

Экзорцизм был завершен. Сен-Жак перевел дыхание, осознав при этом, что задерживал его из страха, не случиться ли с ним и впрямь чего-нибудь нехорошего. Раз телепатия существует на самом деле, так, может, и церковные ритуалы способны фокусировать скрытые телепатические способности конгрегации на таких людях, как он… Но в любом случае ритуал изгнания не причинил ему никакого вреда.

Все же нужно найти какие-нибудь книги и разузнать про инкубов, сколько окажется возможным. Хотя бы для того, чтобы защищаться от матери Изабель, если не по иной причине.

Мать Изабель объявила, что после обеда будет небольшое совещание преподавательского состава, затем распустила собравшихся.

Поворачиваясь, чтобы уйти, Сен-Жак увидел, что Марсия смотрит на него из глубины часовни. Прежде чем она поняла, что он это заметил, Сен-Жак успел уловить выражение на ее лице: уже не презрение с отвращением, которые она выказывала перед подругами, но скорее беспокойство и смущение, почти ужас.

Он пообедал с Вероникой и поэтом. Томас, как обычно, говорил о Божественном Вдохновении. И не просто о каком-нибудь дряхлом Божественном Вдохновении вообще, но конкретно о Божественном Вдохновении (здесь поэт ввернул что-то о «силе, которая через зеленый фитиль выгоняет цветок» — Сен-Жак не сомневался, что эти слова он украл), наделяющем Рассела Томаса способностью писать свои пэаны хвалы и благодарения.

Сен-Жак не испытывал к поэту ничего, кроме отвращения, но полагал, что на этот раз появиться в его компании не повредит. К несчастью, мать Изабель так нигде поблизости и не появилась, так что труды пропали даром.

Монологи Томаса предоставили Сен-Жаку полную свободу поразмыслить о том, что, как он наконец с некоторым удивлением обнаружил, скрывало в себе этический вопрос. Беззащитный и уязвимый взгляд Марсии заставил его осознать, что совершаемое им, быть может, скорее род изнасилования, нежели лишенная последствий серия пусть даже несколько предосудительных приключений.

Возможно, однако, лучше всего представить себе всю историю как своего рода неотвратимое соблазнение. Никакого насилия в нем не замешано; Марсия действовала прошлой ночью исключительно по своей воле, обеспокоено оказалось лишь ее пробудившееся «я». Да и то, может быть, больше из-за того, как мать Изабель истолковала ее ночные переживания, нежели из-за самих переживаний. Или, по крайней мере, той их части, когда они были вдвоем и собственные страхи Сен-Жака наряду с «внутренним цензором» не включили в сценарий мстительную монахиню.

Он не причинил Марсии никакого вреда тем, что втянул ее в свои сексуальные фантазии: ее собственное подсознание наверняка предлагает ей точно такие же фантазии ежедневно. Плохо то, что он не сумел оградить ее от воспоминаний о происшедшем: надо будет найти способ как-то редактировать ее память по пробуждении, чтобы девушку больше не тревожили мысли о его эротическом сценарии, который она-то будет считать своим собственным.

Может быть, все, что ему придется сделать, это приказывать девочкам забыть о происшедшем, после чего всю работу за него сделают защитные механизмы их собственного подсознания. Точно так же, как загипнотизированным можно приказать забыть, что они вообще находились под гипнозом.

Преподавательское собрание было коротким и бессмысленным. По его завершении мать Изабель попросила некоторых учителей остаться, однако ничем не дала понять, что ее интересует именно Сен-Жак. Все, что она ему сказала — это что хочет увидеться с ним у себя в кабинете после последнего урока, после чего он был отпущен.

Сен-Жак чувствовал к ней признательность за то, что мать Изабель избежала каких-либо прилюдных нападок, поставивших бы его в смешное положение, как он ни гневался на себя за свою признательность, будучи достаточно хорошо знаком с монахиней, чтобы знать, что она никогда ни для кого ничего не делала, если не ожидала получить что-нибудь взамен.

Шестым уроком шли самостоятельные занятия. Большинство девочек отпустили заниматься подготовкой представления «Дочки-Матери». Сен-Жак проводил время, перечитывая «Истолкование сновидений» и поглядывая исподтишка на Лиз, некрупную блондинку, полногрудую, но атлетически сложенную, которая ходила на его занятия в прошлом году; через несколько лет она, вероятно, располнела бы, но пока что смотрелась до крайности чувственно.

Он как раз перечитывал то место, где Фрейд рассказывает «интеллигентной женщине-пациенту», что «как вам известно, основные стимулы сна всегда кроются в переживаниях предшествующего дня». Сен-Жак намеревался как следует обеспечить себя всеми необходимыми стимулами на предстоящую ночь.

Зазвенел звонок. Лиз вскочила, сгребла свои книжки и убежала. Сен-Жак проследил взглядом, как играют ее ягодицы и бедра под тесноватой форменной юбкой в клеточку, после чего сам собрал книги и направился на седьмой урок.

Седьмым уроком у него был французский первого года обучения. Терри передала ему записку, подписанную самой матерью Изабель, согласно которой Марсия освобождалась от занятий на неопределенное время по причине нездоровья. Сен-Жак не мог рапознать, помнят ли Терри, Джун или еще кто-нибудь о своем кратком участии в его сне — сценарии.

Как бы то ни было, он сделал все, что мог, чтобы превратить урок в превосходный образчик классического метода облегченного преподавания, практикуемого в школе святой Бернадетты: начал с того, что стал задавать девочкам трудные вопросы об imparfait du subjonctif [6] на которые, как он знал, они не могли ответить, затем испробовал еще более хитрые вопросы про accord du participe passe, [7] на которые никто добровольно не вызвался отвечать и тогда он отправил Терри, Джун и еще двух девочек выполнять задания у доски. Поскольку все они оказались неспособны сладить с поставленной проблемой, Сен-Жак устроил всему классу проверочный опрос и дал на следующий день большое домашнее задание. Таким образом он освободил себе добрые полчаса, чтобы рассматривать девочек и строить разные фантазии на их счет, притворяясь тем временем, будто занят другими делами.

Джун опрос завалила, но Сен-Жак, подчинившись мимолетному импульсу, решил на этот раз быть помягче в оценках.

Последний урок он посвятил разбору контрольных, которые проверил сегодня утром. Ни одна из девушек в этом классе не заинтересовала его, хотя в былые годы некоторые из них его сильно привлекали. По мере того, как Сен-Жак становился старше, его фантазии все больше порывали всяческие связи с действительностью и девушки, которых он желал, становились все моложе и моложе, так что в данный момент сильней всего его возбуждали тринадцати-четырнадцатилетние, девушки постарше — куда менее, а другие взрослые, которых он встречал, и вовсе почти оставляли равнодушным. Зная, что его фантазии совершенно немыслимы, Сен-Жак никогда не чувствовал искушения их реализовать, а равным образом не винил себя в этом. Превосходный пример того, как подсознание организует все с максимальной пользой и удобством.

Мать Изабель ожидала его у себя в кабинете. На столе перед ней лежали стопкой «Malleus Maleficarum» и всяческие другие книги в тканых и кожаных переплетах.

Сплошные декорации. Вероятнее всего, она даже не открывала ни одной из книг, просто сложила их так, чтобы выглядело поэффектнее.

— Садитесь, Лоуренс.

Он сел.

— Вам известно, для какого разговора я вас вызвала.

— Не совсем. Я…

— Конечно, известно. Вы ведь были в часовне, хоть и проспали первую половину того, что я говорила.

— Мать Изабель, я не католик. Я вообще неверующий…

— Вечно вы стараетесь найти себе оправдание, Лоуренс. Заставить людей поверить, будто в том, что вы делаете, нет ничего плохого и выйти из воды сухим и благоухающим, точно роза. Вы у нас здесь больше десяти лет, и этого для меня достаточно, чтобы распознать, как вы лжете самому себе и всем остальным. Но вы обвенчаны в католической церкви, католическим священником, с женой-католичкой, и школа эта — католическая. Так что если вы в самом деле не понимаете, о чем я говорю, то почему бы вам не рассказать, где вы заполучили этот синяк на физиономии и шишки на голове?

— Пожалуйста, мать Изабель… Нынче ночью мне снилось что-то вроде кошмара, не помню точно, что именно, но я начал метаться и, должно быть, при этом ударился головой…

— Прекратите лгать! Вы все помните не хуже меня. Есть три причины, почему я вас до сих пор не уволила. Во-первых, вы муж Вероники; если я вас уволю, мне, вероятно, придется и ее отпустить, а она этого не заслужила. Во-вторых, Благочестивые Сестры не получили еще официального одобрения Церкви — мы пока проходим испытательный срок — и я предпочла бы не осложнять этот вопрос больше необходимого, особенно таким противоречивым предметом, как одержимость демоном. В-третьих, я полагаю, что ваша беда скорей заключается в общей бесхребетности, нежели в прямой преданности злу. Я внимательно смотрела на вас во время изгнания дьявола, и хотя вы все время ерзали…

— Это из-за того, как вы на меня смотрели!

— …однако никаких настоящих мучений, похоже, вы не испытывали. Синистрари делает различие между теми, кого инкубы либо суккубы навещают без их прямой вины и ведьмами или колдунами, коим такие визиты наносятся в результате непосредственной сделки с демонами. Я предполагаю, что вы относитесь к первым. Так сказать, конь и ездок. Я полагаю, вы не подписывали какого-либо рода соглашение…

— Конечно же, нет. Я даже не верю в Дьявола!

— Да или нет?

— Нет!

— Настоящего вреда девочке причинено не было, поэтому я приму ваше слово — на сей раз. Может быть, то, что вы не верите в Дьявола, говорит в вашу пользу. Согласно Синистрари, те, кто заключает союз с инкубами и суккубами, полагая, что они демоны, столь же при этом виновны в демонизме, как и заключающие союз с истинными демонами.

— Не понимаю. Так они все-таки не демоны?

— Синистрари утверждает, что в действительности они — низшая разновидность ангелов, согрешающих через свою похоть с мужчинами и женщинами. Вот почему он рассматривает сексуальные отношения с ними как преступления против целомудрия, но не против Церкви.

— Я вам уже сказал, что ни во что это не верю.

— А я вам сказала, что принимаю на сей раз ваше слово, — мать Изабель открыла один из ящиков письменного стола и достала оттуда кошель с травами. — Вот.

Сен-Жак осторожно принял кошель.

— Он вам не повредит. Вложите его сегодня в свою подушку прежде чем отойти ко сну. И держите там постоянно: если я узнаю, что вы его выбросили, мне не останется ничего иного, как заключить, что вы вошли в сознательный сговор с силами зла. В каковом случае я вас не только уволю, но и сделаю все, что в моих силах, чтобы вас никто больше не нанял. Я высказалась достаточно ясно?

— Совершенно ясно. Хотя я просто не могу поверить, что участвую в подобном разговоре.

Он понюхал кисет. Пахло корицей и другими специями, и когда он вдохнул поглубже, от этого запаха слегка закружилась голова, но без неприятных ощущений.

— Что здесь? — он сознавал, что этим вопросом как бы признает за ней право заставлять его держать что-то в своей подушке, при условии, что это «что-то» безвредно.

— Душистый ирис, корень аристолочии, имбирь… травы, семена, специи. Рецепт вот здесь, — мать Изабель придвинула к Сен-Жаку книгу в кожаном переплете. Шелушащейся позолотой на книге было оттиснуто: «Собрание трудов Лудовико Мариа Синистрари». — Можете сами посмотреть, если хотите.

Это был вызов. Сен-Жак отклонил его, пожав плечами.

— Я попробую делать это какое-то время. Раз уж вы настаиваете. Но вся эта затея абсурдна.

Направляясь к своему автомобилю, он заметил Рассела Томаса, сидящего в шезлонге возле бассейна и беседующего с несколькими из учениц. Вероника находилась поодаль с плавательной командой — им предстояли состязания в Сан-Хосе — и поэто играл при них роль телохранителя.

Томас был молодым, светловолосым, загорелым, мускулистым — словом, у него было все, чего Сен-Жак был лишен. У него также был богатый интонациями театральный голос и абсолютная самоуверенность человека, настолько самовлюбленного, что он даже представить не в состоянии кого-либо, не разделяющего этой страсти. Девушки слушали его, широко раскрыв глаза от восхищения и внимая каждому слову; Сен-Жак узнал среди них Лиз в ее белом открытом купальнике. Остановившись, он некоторое время смотрел на девушек, стараясь получше запомнить все детали для последующего использования. Наконец, не в силах больше терпеть, он ушел.

По пути домой Сен-Жак задержался в книжной лавке, специализирующейся на мистической и оккультной литературе, где он изредка выбирал какую-нибудь книжку для Вероники. Продавец указал ему на трехтомное издание под названием: «Демоны, демонологи и демонизм: энциклопедический компендиум»; перелистав его, Сен-Жак обнаружил перевод сочинения Синистрари «De Daemonialitate». В предисловии утверждалось, что эта книга входит в список запрещенных Церковью; таким образом мать Изабель в своих попытках справиться с Сен-Жаком уже без сомнения впала в ересь. Довольный, он приобрел трехтомник.

Вернувшись домой, он извлек кисет из портфеля и еще раз понюхал, прежде чем швырнуть на кухонный стол. Пахло, собственно говоря, довольно приятно. Придвинув стул, Сен-Жак некоторое время рассматривал мешочек. Было непохоже, чтобы травы и специи могли причинить ему какой-то вред, однако уверен в этом он не был: Церковь располагала веками, чтобы изобрести методы управляться с теми, кого полагала своими врагами, даже если изобретались эти методы способом проб и ошибок. Сен-Жака подмывало выбросить кисет или опустошить его и подменить содержимое, но даже если Вероника окажется достаточно верной женой, чтобы отказаться за ним шпионить — а в этом он был никоим образом не уверен-то мать Изабель, без сомнения, по-прежнему будет и впредь заглядывать на чай несколько раз в неделю и Сен-Жак точно знал, что она без труда убедит Веронику позволить ей обыскать их спальню.

Собственно говоря, он был вполне уверен, что Вероника нисколько не будет возражать пошпионить за ним в пользу своей сестры. Она не сохранила ни малейшей верности ему лично, но лишь институту брака — конечно же, священному институту. Мать Изабель сумеет ей внушить, что роль и обязанности супруги находятся в подчиненном положении по отношению к высшей, религиозной ответственности не только перед богом и Церковью, но и перед бессмертной душой самого мужа.

Сен-Жак прошел в спальню, сделал небольшое углубление в поролоновой набивке своей подушки и засунул туда кисет, после чего вновь застегнул наволочку. Осененный новой мыслью, он распахнул окно спальни, чтобы воздух в ней оставался по возможности свежим.

Вероника должна была вернуться лишь заполночь. Сен-Жак начал было проверять сочинения, но бросил на середине и вместо этого принял душ; потом составил большую часть купленных книг на книжную полочку возле кровати. Вероника их никогда и не заметит, хотя перед следующим визитом ее сестры придется подыскать им другое место.

Некоторое время Сен-Жак читал, пытаясь утомить себя настолько, чтобы заснуть. Большая часть прочитанного вызывала в нем отвращение и он отбрасывал эти сведения, как порожденные болезненным воображением и тайными ожиданиями самих инквизиторов, однако кое-что все-таки оседало в мозгу: предполагаемая неотразимость демонических любовников в сочетании с неутолимой страстью очарованных ими женщин; тот факт, что иногда инкубам приписывались двойные или даже тройные половые члены; и наконец, их способность заставить даже самый обычный с виду орган расти или сжиматься, разбухать, пульсировать или вращаться внутри соблазняемой ими женщины, создавая тем самым приятное раздражение, которое ни один обыкновенный мужчина никогда не мог и надеяться повторить.

Все это, окажись оно правдой, наверняка недурно было бы испытать. Сен-Жак отложил книгу и выключил свет, обнаружив при этом, что вновь и вновь проигрывает в воображении эротические сценарии, придуманные в течение дня — бесконечная череда сплетающихся жадных тел, грудей и бедер, ягодиц, влагалищ и ртов — и так нервничает от предвкушения, что совершенно не в силах расслабиться. Эрекция продолжалась так долго, что стала уже болезненной. Запах трав разжигал, казалось, воображение, ничуть не помогая лежать спокойно. Сен-Жак вертелся и ерзал, настолько сбив простыни и покрывала, что пришлось два раза вставать и заново поправлять постель. В конце концов он поменялся подушками с Вероникой, но даже это не принесло никакой пользы.

Около двенадцати тридцати он услышал, что Вероника возвращается. Сен-Жак быстро переложил подушки обратно и притворился спящим.

Дверь в спальню отворилась, но свет не зажегся.

— Ларри? — прошептала жена. — Ларри, ты спишь?

Он слышал ее дыхание, хотя жена стояла еще в дверях, на противоположной стороне комнаты; он чуял запах бассейна от ее волос и одежды. Все чувства вдруг неестественно обострились, словно кисет, лежащий в подушке, наполнял воздух каким-то стимулирующим составом. Может быть, именно так он и должен работать: всю ночь не давать жертве уснуть, чтобы она и шанса не имела увидеть сон.

Вероника сбросила туфли и на цыпочках пересекла деревянный пол. Сен-Жак зажмурился. Жена стояла по его сторону кровати и Сен-Жак услышал, как она наклоняется, шурша чем-то из одежды. Он почувствовал на лице ее дыхание — чистое, ароматное и теплое — услышал, как она дважды, трижды глубоко втягивает воздух, каждый раз чувствуя, как она его выпускает.

Проверяет его, хочет убедиться, что кисет у него в подушке.

Сен-Жаку хотелось заорать, что ни у нее, ни у ее сестры нет на то никакого права. Вместо этого он продолжал лежать, неподвижный и напряженный, пока не услышал, как жена выпрямляется и выскальзывает из комнаты, потихоньку закрывая за собой дверь. После этого он слегка потянулся, разминая перенапрягшиеся мышцы, и услышал, как Вероника берет в госстиной телефонную трубку и набирает номер.

— Алло… Да. Нет, все в порядке, он это положил в подушку и уже спит. Ты, должно быть, где-то ошиблась. Он никогда… Нет конечно, раз ты говоришь, что так было, я тебе верю, но это никак не может быть он, понимаешь; может быть какой-то злой дух ПРИТВОРИЛСЯ… Конечно, я присмотрю, чтобы он не убрал. Мне нравится, как он пахнет. Стало быть, завтра увидимся. Пока.

Сен-Жак услышал, как Вероника идет на кухню, открывает холодильник, придвигает стул и садится. Самое худшее то, что она никогда не сделает ему ничего во вред, если не будет уверена, что это для его собственной пользы. Тогда как он сам, не имея никаких трансцендентных целей, не прибегая к морали или же самооправданию, прекрасно сознавал, что когда бы ни сделал нечто, способное ее ранить или причинить ей боль, это будет сделано всего лишь ради его удобства и выгоды, если не попросту из эгоистичного равнодушия.

За исключением одной краткой интрижки со студенткой во втором колледже, где он преподавал (глубоко задевшей Веронику, когда та обо всем узнала, хотя она ни разу не упрекнула за это мужа), Сен-Жак никогда ничего такого не делал и всегда знал, что никогда ничего не сделает. Теперь дело обстояло иначе, если только ему удастся развеять подозрения матери Изабель, продолжая в то же время призывать девушек в свои сны, не испытывая чувства вины из-за их принудительного участия в его фантазиях.

Немного погодя Вероника вошла в спальню, разделась в темноте и почти тотчас уснула. Сен-Жак по-прежнему бодрствовал, нервный и возбужденный, но теперь он еще боялся разбудить жену. Начиная, в конце концов, соскальзывать в сон, Сен-Жак опять испытал чувство падения вглубь собственных глаз. Ага, возликовал он, значит, кисет с травами не смог все-таки его остановить!

Однако на сей раз Сен-Жак переживал в обратном порядке не события минувшего дня, а то время, когда он лежал в кровати, притворяясь спящим. Ничего такого, что ускорило бы этот процесс, придумать ему не удалось, так что Сен-Жак взял сон под свой контроль, пожелав вылезти из постели. Текшее вспять время вновь поменяло направление и стало нормальным. Часы возле кровати показывали 4–00 пополуночи.

Он представил, как Терри и Джина открывают дверь спальни и входят на цыпочках, но ничего не произошло. Он представил себе звонящий телефон, которому звонит из автомата Лиз, сообщающая, что удрала из школы и будет у него через пять минут; телефон, однако, не зазвонил. Сен-Жак сказал себе, что к его дому только что подъехал автомобиль и вот-вот остановится прямо перед окном, и по-прежнему ничего не прооизошло.

Сен-Жак вдруг ужаснулся, решив, что мать Изабель нашла какой-то способ перехватить управление сном и вот-вот ворвется сюда в своей белой атласной бейсбольной форме и двинет его по голове или применит какую-нибудь из пыток, про которые он читал в книгах об Инквизиции.

Какой-то момент он был уверен, что просто проснулся, хотя часы свидетельствовали обратное. Сен-Жак взглянул на себя, подумав, что если он все-таки спит, то вполне можно сменить пижаму на что-нибудь другое, например, купальный костюм.

Пижамы не было. На нем был купальный костюм. Итак, это в самом деле сон.

Сен-Жак оставил снящуюся ему Веронику крепко спящей и пошлепал босиком в холл. Сны — это символы; если он хочет вступить с кем-то в контакт, что может быть лучше телефона? Он превратил каждую из цифр на телефоне в имя определенной девочки и набрал Марсию. Ничего; не было даже сигнала «занято». Сен-Жак попробовал других — безуспешно.

Закрыв глаза, он представил, что лежит на солнышке возле бассейна, но когда вновь открыл их, то оказался лежащим в своей кровати, хотя на мгновение ему показалось, будто он чувствует грудью и лицом солнечные лучи. Сен-Жак представил на себе поверх плавок твидовый костюм — тройку, потом прибавил рубашку, галстук, носки и туфли, о которых поначалу забыл, и снова вышел в холл, чтобы взять ключи от машины из пепельницы, где он их держал. Телефон стоял рядом с пепельницей и Сен-Жак заметил, что циферблат вернулся в обычное состояние.

Никто не поджидал его в романтичных зарослях кустов снаружи. Когда он попытался отъехать от дома на своем автомобиле, весь окружающий ночной ландшафт погас и Сен-Жак вновь оказался в постели, одетый в пижаму. Часы показывали двадцать минут пятого.

Еще несколько экспериментов убедили Сен-Жака, что он не может отойти от своего спящего тела дальше, чем на несколько сотен ярдов и не может изменять больше нескольких вещей одновременно. В противном случае Сен-Жак тотчас оказывался там же, откуда начал.

Продолжая экспериментировать, он убедился, что не может привести в свой сон никого из предыдущего дня. Помимо, разве что, Вероники, которая по-прежнему спала в кровати, составляя часть обстановки сна, но ее-то как раз Сен-Жак вводить в сон более активно и не хотел — слишком велика была вероятность, что все случившееся дойдет до матери Изабель, если он не сможет найти верного способа подавить или исказить память своей жены. Чувствуя себя довольно глупо, Сен-Жак перебирал журналы в гостиной, пока не наткнулся на последний номер «L'Evenement du Jeudi», перелистав который он нашел запомнившийся снимок — хорошенькая итальянская киноактриса, купающаяся нагишом возле отеля в Каннах.

Немного поупражнявшись, он обнаружил, что может увеличить картинку, извлечь оттуда девушку и сделать ее более или менее трехмерной, но оказался не в состоянии сделать ее похожей на настоящее человеческое существо — лишь на большую, глянцевую надувную куклу. Когда Сен-Жак попытался заставить куклу двигаться, она вздрогнула раз-другой и он вновь оказался на кровати, одетым в пижаму.

Итак, чтобы играть другие роли в этих снах-сценариях, ему необходимы другие люди. Может быть, именно так вообще и возникают сны — благодаря телепатическому контакту между умами спящих людей. Погружение в подлинное «коллективное подсознание» с целью исполнения желаний. В этом случае его отличие от других состоит не в телепатии, ибо тогда все телепаты; разница в том, что он каким-то образом научился входить в это коллективное состояние, оставаясь при этом в сознании и сохраняя ясность мысли.

Если он прав, то сомнения насчет морали можно смело оставить в покое: он не делает ничего такого, чего бы не делали и все остальные; единственное различие в том, что он взял свою роль под сознательное управление. Стало быть, он не выдумывает себе оправдания, что бы там ни говорила мать Изабель.

Однако все это ничуть не помогало ответить на вопрос, как вступить в контакт с умами спящих девочек. Возможно, он получает доступ к умам только тех людей, с которыми сталкивался во время «обратного восприятия». А это означало, что нынче ночью он не получит никого, кроме Вероники.

Сен-Жак посмотрел на спящую жену, вдруг поняв, что может использовать ее, чтобы выяснить, окажется ли он в силах заставлять посещающих его сон людей забывать о случившемся, надо только вести себя достаточно невинно, чтобы не дать ей повода что-либо заподозрить, если она все-таки вспомнит. В любом случае, при всей верности Вероники своей сестре, безопаснее, вероятно, экспериментировать все-таки с ней, нежели с кем-то, у кого нет повода видеть его во сне.

Сен-Жак снова влез в постель, закрыл глаза и притворился, что спит, а потом заставил телефон зазвонить. Теперь можешь вставать, Вероника, подумал он. Телефон звонит.

Жена просыпалась долго. Похоже, она была недовольна и озадачена, так что Сен-Жак просто заставлял телефон звонить, пока она не встала с кровати, направившись в холл и взяв там телефонную трубку.

— Алло? — услышал Сен-Жак ее голос. — Алло?

На другом конце провода никого нет, подумал он. Положи трубку на место и иди в постель.

Открыв глаза, он увидел, как Вероника входит обратно в спальню. Луна светила в окно, но не особенно ярко, и в этом свете жена показалась ему моложе и грациознее, чем обычно. Почти такой же, какой запомнилась она ему по их первой встрече в Висконсинском Университете. Вероника выглядела чуть старше Терри или Джун, пока не набралась практичности и основательности, делавших ее теперь такой похожей на сестру.

Такой она видит себя во сне, такая она внутренне, на самом деле, понял Сен-Жак. Он ощутил неожиданный прилив желания, но подавил его: нельзя было рисковать, чересчур усложняя эксперимент; по крайней мере — не в первый раз.

Когда Вероника начала забираться в кровать, он заставил телефон зазвонить еще раз. Она снова взяла трубку, снова ничего не услышала, повесила трубку обратно и уже направлялась в спальню, когда телефон зазвонил вновь.

Сен-Жак проделал всю процедуру еще три раза, прежде чем успокоиться. В последний раз он даже не заставлял телефон звонить, просто представил, что Вероника слышит звонок — но когда она устало направилась к аппарату, Сен-Жак и сам услышал звонок, такой же громкий и правдоподобный, как и в тех случаях, когда он звонил по его приказу; однако на сей раз звонок был вызван к существованию явно Вероникой. Когда она подняла трубку, Сен-Жак велел ей положить ее на сей раз рядом с телефоном и, вернувшись в кровать, уснуть. Как только жена заснула, Сен-Жак постарался внушить ей, чтобы она крепко спала до утреннего звонка будильника, а проснувшись, ничего больше не помнила о телефонных звонках.

Остаток сна Сен-Жак провел, стоя перед зеркалом в ванной и упражняясь в изменении самого себя. Он увеличивал и уменьшал степень загара и длину усов, менял одежду, прическу, возраст, расу и черты лица, делал себя худым, толстым и мускулистым; потом примерил лицо, фигуру и манеру двигаться Рассела Томаса. Под конец, чувствуя себя необычайно дерзким, Сен-Жак вернулся в гостиную и, взяв тот же самый номер «L'Evenement du Jeudi», превратил себя с его помощью в женщину, изображенную на фотографии. Превращение было вполне убедительным: он выглядел в зеркале в точности как женщина, однако при этом ничуть не менее реальным, нежели в своем собственном облике; Сен-Жак чувствовал тяжесть ее грудей и странную смесь ощущений там, где у него всегда находились половой член с яичками и где их сейчас не было. Сделав случайно шаг назад, он не сразу обрел равновесие.

Почему-то легче было совершать самые сложные изменения в себе самом, чем изменять окружающие вещи. Пребывание в женском теле, однако, вызывало ощущение беспокойства и Сен-Жак вновь принял нормальный облик как раз перед тем, как его разбудил будильник.

Была очередь Вероники готовить завтрак. Как обычно, она пригубила чай, поковырялась в яичнице и почти не притронулась к тосту, предложив Сен-Жаку доесть то, что осталось. Он ждал, не заговорит ли она про обвинения, выдвинутые матерью Изабель в его адрес или о событиях минувшей ночи, когда же она этого не сделала, Сен-Жак в конце концов спросил сам:

— Не звонил ли у нас телефон сегодня ночью? Мне снилось, будто он все трезвонит и трезвонит…

Вероника на секунду задумалась, сосредоточенно вспоминая, потом покачала головой.

— По-моему, нет. А если звонил, то я тоже не проснулась.

Итак, он может вторгаться в сны других людей, не опасаясь за последствия, как для себя, так и для них самих. Он даже может навестить спящую мать Изабель, отнять у нее бейсбольную биту и трахнуть ее этой битой по голове, а потом заставить обо всем забыть. Хотя информация об этом сохранится в ее мозгу, захороненная на каком-то бессознательном уровне, и впоследствии только вызовет новые неприятности. Что действительно стоило бы сделать — это прокрасться в ее сны и убедить ее, что он самый расчудесный человек на земле, истинный святой, вполне заслуживший повышение, а потом подождать, пока эта мысль просочится в ее сознание, так что мать Изабель примет ее за свою собственную.

Прежде чем отправиться в школу, Сен-Жак выпил еще четыре чашки кофе, но все равно оставался весь день до смерти усталым, раздражительным и почти неспособным что-либо делать, хотя беспрестанно заглядывал в преподавательскую комнату отдыха и опрокидывал одну за другой розовые чашечки отвратительного горького кофе, который там постоянно заваривали. Когда наступило время обеденного перерыва, он не пошел в кафетерий, а просто прикорнул на диване в преподавательской и заснул. Во сне он заново прожил предыдущий час — соответствие между сном и бодрствованием выглядело полным — но не смог как-либо на него повлиять или внести изменения в ход протекающих задом наперед событий. Он ведь был единственным спящим, все остальные бодрствовали и находились в полном сознании; так что Сен-Жак никак не мог ускользнуть от создаваемой ими коллективной реальности.

Трудно, однако, было заново сносить изматывающую скуку последнего урока. Трудно заново терпеть муки сдерживаемой похоти и вновь фантазировать, не имея возможности исполнить свои фантазии. Трудно, наконец, наблюдать за самим собой, выполняющим столь бессмысленную, смехотворную и безумно скучную преподавательскую работу, которая так увлекала и очаровывала его в начале учительской карьеры. Сейчас он находился в том же положении, что и его ученицы — скорее зрителя, нежели участника, и сочетание скуки, неисполнимых желаний и резко критического взгляда на самого себя было совершенно невыносимым. Чтобы хоть как-то это стерпеть, Сен-Жак был вынужден провести хотя бы часть повторенного времени не просто наблюдая за событиями, но изучая реакцию девочек на свои слова и раздумывая, что же им нужно на самом деле, почему они всегда так плохо учатся. Ведь если он не сможет ускорять события, превращая их в представление, которое придется ему более по вкусу, как зрителю и критику, то окажется в худшем положении, нежели любая из его учениц.

То была своего рода ирония судьбы: та самая трансформация, которая должна была позволить Сен-Жаку удовлетворить все его запретные желания, принуждала его в то же время стать лучшим, нежели раньше, преподавателем.

Звонок на урок Сен-Жак проспал и был разбужен секунду спустя Джимом Сибери, новым учителем психологии.

— Вы опоздаете, если не поторопитесь.

— Спасибо, Джим. Я сегодня почти не спал и… — тут Сен-Жак понял, что говорит, и осекся, а потом добавил — как он надеялся, с подобающей овечьей ухмылкой:

— Но, с вашего позволения, я бы не хотел, чтобы вы при ком-либо об этом упоминали. Даже при Веронике.

— Само собой. Слыхали, что мать Изабель отказалась возобновить мой контракт? Говорит, что я атеист.

— Слышал и огорчен.

— А я нисколько. Буду только рад сбежать отсюда. Но как бы то ни было, вам надо поостеречься и непременно побольше спать. Большинство людей даже не сознают, насколько опасно недосыпание. Эдак можно кончить и желтым домом.

Сен-Жак уставился на Сибери, пытаясь определить, не собирался ли тот его оскорбить; потом с опозданием вспомнил, что психолог как-то участвовал в качестве испытуемого в каких-то экспериментах по лишению человека сна.

— Каким же образом?

— БДГ-сон.[8]Сновидения. Каждую ночь человек должен видеть определенное количество сновидений. Если пропустить несколько дней, никакого особого вреда это не причинит, но немного спустя исподволь начнет сказываться.

— Ну, до этого я еще не дошел. По крайней мере, пока. Но мне нужно идти на урок. Увидимся попозже.

— Само собой. Пока.

Остаток дня Сен-Жак провел, уклоняясь от встреч с матерью Изабель и в то же время составляя себе новый набор образов и фантазий на грядущую ночь, так как не был уверен, будут ли ему доступны утренние воспоминания, если он после них уже спал.

Марсия снова приступила к занятиям. Она, по-видимому, вернулась к прежней манере поведения, то есть обращала на Сен-Жака как можно меньше внимания, хотя и была тише, чем обычно. Сен-Жак, в свою очередь, не вызывал ее к доске и вообще не уделял ей в открытую никакого внимания, хотя видел, как она шепчется и передает записки, зато все время посматривал на нее уголком глаза.

Один раз, неосторожно посмотрев на Джун, Сен-Жак заметил, что и она, и Терри молча и пристально смотрят на него в ответ. Поспешно отведя взгляд, он, однако, осознал, что они просто изображали внимание, в действительности же их мысли витали где-то в иных местах.

Уходя из школы после следующего урока, Сен-Жак бросил взгляд на плавательный бассейн, обнаружив, что девочки из плавательной команды выстроились вдоль него, глядя, как Вероника демонстрирует прыжок с вышки спиной вперед. Сегодня вечером у них должно быть собрание и Вероника вернется, когда Сен-Жак давно уже будет спать.

Он пораньше разделался с работой и улегся в постель около семи. Подушки менять он не побеспокоился: специи продолжали стимулировать его воображение и обострять чувства — если на то пошло, действие их было скорее возбуждающим, нежели успокаивающим — но Сен-Жак знал, что слишком устал, чтобы они не дали ему заснуть.

Как только закончилось отвесное падение сквозь собственный затылок, Сен-Жак сразу посмотрел на часы — 7:15. Если он вернется к началу урока французского первого года обучения, то у него останется примерно пять часов пятнадцать минут прежде чем течение сна приведет его обратно к тому моменту, когда он заснул, и что случится потом, Сен-Жак не имел ни малейшего представления.

Он позволил обратному течению времени подхватить себя и увлечь. С каждым вычтенным из дня часом усталость все уменьшалась. По пути обратно в школу Сен-Жак сообразил, что не сможет вернуться ко времени, когда чувствовал себя еще свежим, если возьмет управление сном на себя в два ноль-ноль, а также, что в течение всего сна он остается в полном сознании, не подчиняясь сну, несмотря на то, что погружен в коллективное подсознание и участвует в общих сновидениях. Что, если это ослабление сознательного контроля необходимо, чтобы сохранить здравый рассудок?

Но возможно также, что для этого необходим лишь контакт, слияние исполняющихся желаний, утрата же контроля — лишь путь, ведущий к цели. Сен-Жак попытался вспомнить, что Юнг — который, в конце концов, был ведь открывателем коллективного подсознания — говорил о снах. Все, что ему удалось вспомнить, это вычитанный где-то анекдот.

Фрейд и Юнг оказались на одной конференции психиатров, где Фрейд читал лекцию о фаллических символах. Он заявлял, что во сне ничто не является тем, чем кажется, что любой образ содержит в себе тайный, скрытый смысл. Он утверждал, что увиденные во сне предметы — такие, как поезда, въезжающие в тоннель, карандаши, мечи, зонтики, да все, что угодно — лишены какого-либо смысла или значения сами по себе, но должны лишь маскировать и вместе с тем выставлять напоказ то, что под их видом в действительности скрывается, а именно фаллос.

Однако когда подошло время задавать докладчику вопросы, Юнг спросил, каков скрытый смысл самого фаллоса, когда фаллос появляется во сне как таковой, и Фрейд не смог ответить.

Что ж, это все очень хорошо и если подсознание Сен-Жака предоставляет ему какую-то информацию, то она должна что-то значить, только вот он не мог понять — что. Если только фаллос не означает на самом деле сам себя, так что искажения оказываются лишь средством привлечь внимание к определенным вещам. Это означало бы, что важен сам факт присутствия их во сне, а не предлоги, к которым они обычно прибегают, дабы оправдать оное.

Глядя, как Вероника воспаряет из бассейна на прыжковую вышку, Сен-Жак обнаружил, что восхищается ее грациозностью и умением управлять телом. Должно быть, команда пловцов еще бодрствовала, поэтому вся сцена оказалась совершенно неизменяемой, но даже на этом расстоянии Вероника показалась Сен-Жаку почти такой же юной и грациозной, какой она видела себя во сне прошлой ночью. Возможно, из-за того, что ей сейчас не приходилось заботиться о впечатлении, производимом на окружающих — но так или иначе, стоя в синем купальнике высоко на вышке, полностью погруженная в свои действия, Вероника парадоксальным образом казалась не такой уж агрессивно здоровой, не настолько мускулистой, какой бывала, когда не занималась спортом.

Сен-Жак продолжал удаляться от бассейна спиной вперед, покуда не потерял его из виду, скрывшись за углом. Оказавшись внутри главного здания, он пропятился мимо преподавательской, направляясь к лестнице, чтобы приступить к последнему уроку. Сен-Жак был удивлен и обрадован, обнаружив, что принятое им во время послеобеденной дремы решение уже оказало некоторый эффект, хотя он не предпринимал никакх сознательных усилий, чтобы изменить методы преподавания. Теперь он явно уделял больше внимания своим ученицам и их потребностям, прикладывал больше стараний донести до них знания и сочувственнее себя вел, если девочки его не понимали. Более того, некоторые из учениц, казалось, почувствовали эти изменения и реагировали положительно.

В перерыве между уроками Сен-Жак метнулся спиной вперед в пустую преподавательскую, выплюнул в розовые чашечки две порции кофе, пронаблюдал, как они втягиваются в рыльце кофеварки, а затем, все так же спиной вперед направился вести урок французского языка в классе первого года обучения, чувствуя себя усталым сильнее прежнего. Он терпел обратный ход урока вплоть до того момента, когда, только что войдя, раскладывал на столе книги, затем подчинил себе ход сна и ощутил, как течение времени вокруг переключилось на нормальное.

Никто из вас не заметит никакой разницы, если я вам не прикажу, мысленно распорядился Сен-Жак. Вы все будете видеть меня, сидящего за письменным столом, произносящего ту же лекцию и задающего те же самые вопросы, которые вы уже помните. Ни в чем не будет ни малейшего отличия от запомнившегося вам варианта. Только, решился он добавить, урок будет куда более интересным, и проснувшись поутру, вы запомните, что это был хороший урок и вам, похоже, на самом деле хочется учиться.

Сен-Жак встал и подошел к двери, остановившись на мгновение, прежде чем выйти, и поглядев на девочек. Все они пристально смотрели на преподавательский стол, более собранные и исполненные внимания, нежели когда-либо на памяти Сен-Жака. Проследив их взгляды, Сен-Жак понял, что видит самого себя сидящим за столом и перебирающим заметки. Продукт коллективного воображения класса.

Сен-Жак, сидящий за столом, поднял взгляд на учениц и оживленно заговорил. То, что он рассказывал, было не только интереснее всего, что говорил сам Сен-Жак во время обратного хода времени, но также умнее и лучше организовано. Он был очарован и едва не поддался искушению остаться послушать, как преподает его улучшенное «я», но в конце концов оторвался от этого зрелища, вернулся в преподавательскую и убедился, что она пуста, как ему и запомнилось. В примыкавшей к преподавательской ванной комнате он превратил себя сначала в себя же, но более молодого, затем принял облик Рассела Томаса, попрактиковался немного в телодвижениях, пока не убедился, что все получается идеально, после чего вернулся наверх.

Никто не заметил, как он вошел. Сен-Жак вновь с большим трудом высвободился из-под власти чар собственного двойника, но в конце концов приблизился к Джун и Терри и попросил их пройти вместе с ним в преподавательскую. Поколебавшись, он пригласил также и Марсию.

Фантазия, которую он придумал, детально проработав ее в мыслях за последние два дня, заключалась в том, что Марсия будто бы знала, что происходит и помогала ему строить планы (ему-то есть, конечно, Расселу Томасу; личина поэта служила Сен-Жаку добавочным прикрытием на случай, если что-то пойдет неладно, к тому же носить ее было физически приятно и, несомненно, она была куда привлекательней его собственного обличья), а затем убеждала двоих отчасти колеблющихся, но заинтересованных подруг принять участие в приключении вместе с ней. Так что именно Марсия заперла за ними дверь преподавательской и выключила свет, погрузив комнату в полутьму, нарушаемую лишь тусклым красноватым светом, процеживающимся сквозь шторы. Также именно Марсия взяла на себя инициативу, подбадривая подруг и раздевая одновременно себя и фальшивого поэта, а затем занимаясь с ним тихой экстатической любовью на ковре и на диване, пока не настало время Джун и Терри также сбросить одежду и все трое не сплелись в страстный, потный клубок тел, грудей, бедер, гениталий, испытывая множество оргазмов во все более сложных и непристойных позах, соединениях и сплетениях. Сен-Жак был неистощим, пускаясь в такие вещи, каких даже не позволял себе раньше воображать, и несколько уже сомневался, происходит ли то или иное упражнение из его фантазий или оно зародилось в голове той или иной из девочек… Он обнаружил, что его физический облик все время меняется, так что он то оказывался четырнадцатилетним мальчуганом, то — разными людьми постарше, которых инстинктивно опознал как отцов девочек; еще в одном случае он оказался человеком, который мог быть только его собственным отцом, а потом ненадолго превратился сразу в двоих мужчин, один из которых был Рассел Томас, а другой — он сам в подростковом возрасте. Девочки между тем также скользили и переливались из сущности в сущность: Марсия вначале сделалась Лиз, а затем матерью Сен-Жака, тогда как Терри и Джун превратились в двух его младших сестер, а потом обе они стали Вероникой, такой, какая она была, когда Сен-Жак ее в первый раз встретил. Одна из них даже стала матерью Изабель, которая некоторое время свирепо озиралась вокруг, но объединившиеся желания преодолели механизм самоцензуры, вызвавший появление монахини, и она быстро помолодела, сделавшись матерью Изабель, какой Сен-Жак ее впервые увидел, а потом и еще моложе — робкой девочкой — подростком, после чего вновь преобразилась в Веронику и две Вероники замерцали, принимая обличья всех девочек в классе, прежде чем вернуться к первоначальному облику Терри и Джун… И все они, каждое из этих обличий, содрогаясь, испытывали оргазм за оргазмом, каждый из которых дарил окончательное и полное освобождение от предыдущего напряжения, но и это полное освобождение в свою очередь оказывалось лишь состоянием невыносимого напряжения по сравнению с освобождением, которое шло следом.

Наконец — может, резко, может быть постепенно, Сен-Жак не был вполне уверен — они распутали клубок тел, вымылись дочиста, намыливая друг друга под душем, невесть откуда появившимся в ванной, затем вытерли друг друга полотенцами и вышли. Сен-Жак вновь был самим собой — уже не Расселом Томасом — но более молодым собой, лет семнадцати-восемнадцати, исполненным уверенности в себе и изящества, которые Рассел Томас всегда изображал и которых так не хватало самому Сен-Жаку.

Надевая часы, Сен-Жак бросил на них взгляд: 7:15. Время сновидения поравнялось с соответствующим ему временем бодрствования. Сен-Жак напомнил всем трем девочкам, что они должны обо всем забыть, как только проснутся. Марсия сказала, что непременно постарается, а потом вынуждена была, как они все уже и предвидели, извиниться и покинуть их.

Сен-Жак ощутил неудержимое желание вернуться домой, прихватив с собой Джун и Терри. Он закончил одеваться, потом подождал, пока Джун и Терри одернут тяжелые пуловеры поверх джинсов — теперь все трое были одеты более небрежно, для улицы — после чего обнял их обеих и повел к своему автомомобилю. Душа его пела от счастья, и постепенно в ней разгорался тихий восторг, который приятно было уже просто чувствовать. Девочки втиснулись рядом с ним на переднее сиденье и Сен-Жак повез их к себе домой. Покидая школу, все трое помахали на прощанье охраннику у ворот.

Дома Сен-Жак открыл бутылку шампанского — Сен — Жак всегда любил шампанское и обе девочки тоже питали к нему слабость — потом все трое расселись по гостиной, прихлебывая вино и молча созерцая огонь, загоревшийся в камине. Прикончив бутылку, они перебрались в спальню и еще позанимались любовью.

На сей раз они начинали медленно, романтически, словно все трое полностью соответствовали друг другу, следуя скорее какому-то внутреннему, врожденному порядку, нежели диктату личных надобностей и хотений. Запах специй от подушки наполнял комнату, вселяя во всех ощущение парящей легкости, соединяясь с мебелью и со стенами, отчего окружающее преображалось в пронизанный солнцем лес, зеленый и прохладный.

Потом светящийся туман, в глубине которого мелькали зеленые и золотые проблески, лениво кружился вокруг них, занимающихся любовью в высокой зеленой траве, усыпанной красными и желтыми полевыми цветами… поднимающихся ввысь, плавно взмахивая в мерцающем воздухе крыльями цвета слоновой кости и с золотыми кончиками, неспешно забираясь все выше, пока мир окончательно не потерялся внизу, а потом они ныряли и переворачивались, все быстрее и грациознее, падали и парили, сплетясь все вместе, сквозь нескончаемые золотистые облака. Двойной фаллос Сен-Жака, цвета рубина и жадеита, две извивающихся змеи, сотканных из света, глубоко погрузились в обеих девочек и все трое прижались друг к другу, крепко и неподвижно, не нуждаясь уже в движении, вертясь и переворачиваясь в холодном туманном сиянии бесконечного пространства небес, раскинувшихся за пределами обычного неба, и Сен-Жак знал, что именно это всегда скрывал и одновременно выставлял напоказ в его снах фаллос — этот абсолютный неподвижный союз, это радостное слияние неба и плоти.

— Я же говорила, что это просто мелкий грешок и скоро он образумится, — услышал Сен-Жак; это Терри обращалась к Джун голосом, принадлежавшим в такой же степени его жене Веронике, как и Терри, в такой же степени Терри, как и Веронике.

— С ангелами всегда так бывает. Я должна извиниться перед вами обоими, — отвечала Джун голосом, полным сдерживаемого смеха; голосом матери Изабель в такой же степени, как и Джун, голосом Джун в такой же степени, как и матери Изабель.

— Напротив, — возразил Сен-Жак, — это я должен принести извинения. Я очень рад, что Вероника привела вас сюда, дав мне тем самым возможность произвести необходимые улучшения.

Все они разразились хохотом и упали, сплетенные, прямо в небо.

Неожиданно Сен-Жак понял, что после пробуждения он запомнит всего лишь «фаллос» — множество взаимных проникновений и спазматических сбросов напряжения, что единение и любовь, и то, как они впятером переплавлялись один в другого посреди бесконечного неба останется в такой же степени за пределами восприятия его бодрствующего сознания, как ранее его собственные, чисто сексуальные фантазии, находились за пределами понимания матери Изабель.

Зазвонил будильник, и Сен-Жак едва успел напомнить всем — Джун, Терри, Веронике, матери Изабель и самому себе — чтобы они забыли о случившемся, как только проснутся. Все согласились, а затем с хохотом выпали из неба каждый в свое отдельное «я».

Вероника и Сен-Жак проснулись друг рядом с другом. Они переглянулись, бодрые и более свежие, нежели им случалось быть вот уж на протяжении многих лет. Ни один из них не помнил того, что произошло между ними рано утром, когда симбиот Вероники достиг, наконец, критической точки в своем взаимодействии с ее нервной системой и начал воздействовать на ее сны точно таким же образом, каким воздействовал на сны ее мужа его собственный симбиот. В случае Вероники превращение запоздало на несколько дней из-за того, что она съела настолько меньше заплесневевшего хлеба, чем муж, и поселившейся в ней плесени потребовалось куда больше времени, чтобы размножиться до количества, способного оказать на нее воздействие.

Муж и жена улыбнулись друг другу, чувствуя редкую в последнее время взаимную симпатию и нежность, сами удивленные ею и не знающие еще, что кое-что действительно изменилось. Затем они разошлись, чтобы прожить каждый в отдельности совсем разные дни: Сен-Жак — заботясь об улучшении своих методов преподавания и выдумывая нескончаемые позиции и оргазмы, хотя, может быть, и не с той уже одержимостью, что раньше; Вероника — занимаясь со своими ученицами геологией и плаванием и предаваясь грезам о погружении в астрал и чудесах рая.

Им потребовался почти год, чтобы понять и принять, что они теперь значат друг для друга, и еще десятки лет, чтобы научиться полностью интегрировать свое существование в сновидениях и наяву. Где-то в течение этого первого года они вновь начали заниматься друг с другом любовью во плоти и в конце концов от их союза родилось двое детей. И в этих детях, а также в великом множестве их потомков во веки веков счастливо обитала сине-зеленая плесень.

Идеи моих любимых рассказов часто приходят ко мне в качестве своего рода иронического контрапункта к чему-нибудь другому, над чем я в тот момент работаю: обыкновенно идея, в общем, та же самая, но вывернутая так, что «выстреливает» в совершенно ином, зачастую же просто противоположном направлении. Отчасти «Джеймсбургский инкуб» произошел от идей, которые я обыгрывал в своем самом последнем романе «Паутины» с примесью того, что я в то время читал о сновидениях, демонологии и ведовстве. Все это в конечном счете соединилось и выкристаллизовалось вокруг Сен-Жака — который, в свою очередь, обязан своим существованием отчасти туманным воспоминаниям о раздражающе претенциозном учителе французского, которого я когда-то знал, отчасти же моим собственным страхам перед тем, на что бы могла стать похожа моя жизнь, окажись я когда-либо вынужден зарабатывать на хлеб преподаванием.