Секс с чужаками

Лиза Таттл — уроженка Техаса, однако большую часть последнего десятилетия она живет и пишет в Англии. Ею опубликовано два сборника рассказов и три романа, последний из которых носит название «Гавриил» (издательство «Тор»), а также несколько нехудожественных работ.

Одна из частей триптиха «Мужья» была опубликована в изданном Всемирной Конвенцией по Фэнтези 1958–го года томике «Газовый свет и призраки». Остальные впервые увидят свет в этой антологии. Мне кажется, что из всех рассказов в этой книге «Мужья» наиболее ярко показывают обыкновение людей рассматривать другой пол, как нечто совершенно чуждое по отношению к их собственному.

1. Бизон

Мой первый муж был псом, таким вечно сопящим и неуклюжим, зато — сама преданность и обожание. Вначале (останемся к нему честны) мы были парой щенков, прыгавших и резвившихся от любви друг к другу и каждую ночь падавших на кровать одной тяжело дышащей грудой. Но время шло и щенячьи забавы уходили, как и всегда бывает, а он вырос в преданного пса с грустными глазами и довольно псинистого, я же обнаружила, что становлюсь кошкой. Не вина псов, что кошки и собаки живут, как кошки с собаками, и вероятно (останемся честны и ко мне) это также не вина кошек. Просто такова их природа, с трудом уживаться со всем, что наиболее присуще другому из этой пары. Я становилась все более и более раздражительной, так что мне не нравилось уже все, что бы он ни сделал. В конце концов даже звук его хриплого горлового вздоха после очередной моей выволочки заставлял меня уже топорщить шерсть. Я не могла стать иной, чем была, точно так же, как и он. Это было заключено в нашей природе и ничего другого не оставалось, как только расстаться.

Мой второй муж был конем. Хорошего племени, ухоженным, нервным; с раздувающимися ноздрями и мечущимся взглядом. Он был красавец. Я долго рассматривала его издали, прежде чем решилась приблизиться. Когда я его коснулась (положила руку на его бок, ласково, но твердо, как меня учили), дрожь пробежала по его мышцам под гладкой кожей. Я решила, что это признак страха, и поклялась, что научу его доверять мне и любить меня. Мы провели вместе несколько лет — и не все они были плохи — прежде чем я поняла, что эта нервная дрожь была невольным проявлением не страха, но отвращения. Прежде, чем он покинул меня, я почти научилась смотреть на себя, как на медлительное, коротконогое, бесформенное создание, которое ему было так мучительно нести на своей спине. Мы оба пытались переделать меня, но это оказалось безнадежной задачей. Я не могла стать такой, как он; я даже в глубине души не хотела такой быть. Только когда мы оба поняли, что стереть такие коренные различия не удастся, он наконец оставил меня ради одной из принадлежащих к его породе.

Я не собиралась заводить третьего мужа; я не верила в то, что поговорка «бог любит троицу» может отражать какой-либо закон естества. Имея за плечами две честных, но заранее обреченных попытки и наблюдая жизнь своих современников, я пришла к выводу, что счастливый брак — это исключение, в большинстве же случаев просто выдумка. Я решила обойтись без выдумок. Мне по-прежнему нравились мужчины, однако выходить замуж за одного из них казалось не лучшим способом проявить эту приязнь. Лучше всего признать свою принадлежность к племени одиноких женщин; мои подруги были для меня важнее любого мужчины. Они были моей семьей и моей эмоциональной поддержкой. Большинство из них не оставляло мечты о муже, но я понимала побуждения каждой и сочувствовала им. Дженнифер, в одиночестве растившая дочь, мечтала о помощнике; Энни, бездетная, старилась в одиночестве и нуждалась в отце для своего ребенка. Дженис, работавшая не покладая рук и жившая с инвалидкой-матерью, мечтала о красивом миллионере. Кэти достаточно откровенно высказывалась о своих сексуальных побуждениях, а Дорин — об эмоциональных.

У меня не было ни детей, ни желания их иметь, я хорошо зарабатывала на жизнь, редко чувствовала себя одинокой, необходимые мне эмоции получала от подруг, а что касается секса — ну, иногда у меня бывал любовник, а иногда и не было, я старалась поменьше об этом думать. По-настоящему мне недоставало не секса, хотя иногда я могла истолковать свои потребности и таким образом. Я жаждала чего-то иного, чего-то большего; то было старое влечение, с которым я так и не смогла полностью справиться, влечение, родившееся, казалось, вместе со мной.

Жил-был один мужчина. Вот теперь начинается рассказ. Он не может иметь счастливого конца, но все-таки мы еще продолжаем надеяться. Как бы то ни было, история такова. Там, где я работала, был один человек. Я не знала его имени и не хотела спрашивать, потому что спросить — означало обнаружить свой интерес. Интерес был чисто физическим. Как он мог быть иным, если я с этим мужчиной даже ни разу не говорила? Что я могла знать о нем кроме того, как он выглядит? Я смотрела, как он ходит по коридорам, опустив голову и выдвинув вперед плечи. Плечи у него были широкие, шея короткая, грудь выпуклая. Торс такой могучий, что по моим подозрениям, он накачал его, поднимая тяжести. Черные курчавые волосы. Бесстрастное лицо. В тяжелые дни оно казалось мне благородным. В удачные выглядело раздражающим и тупым. Я не искала встреч с ним. Я его даже старалась избегать. Однако нас свел случай, хотя мы даже не поговорили. Не знаю, заметил ли он меня. Не знаю, может ли то, что я чувствую, не быть взаимным, не быть всамделишным; может ли оно оказаться попросту моей личной выдумкой, навязчивой идеей.

Рассказывают, что царица Пасифая полюбила белого, как снег, быка.

Однажды я пошла в зоопарк вместе с Дженнифер и ее дочуркой. Маленькая Линдси была страшно возбуждена и бегала от одной вольеры к другой, требуя, чтобы ей говорили названия всех животных и называя сама тех, которых узнавала по картинкам в книжке.

— Тигр.

— Тигр! Лев!

— Оцелот.

— Оцелот!

— Леопард.

— Леопард!

— Пантера.

— Пантера!

Я гадала тем временем, как же его зовут. Каков его символ, его клан, его тотем? Что он за животное? Бык? Буйвол. Я обдумывала китайский гороскоп. Человек, рожденный в год буйвола, был спокоен и надежен, терпелив и неутомим в работе. Лишен склонности к показухе, привержен традициям, предан. Скучен, напомнила я еще себе. И одномерно материалистичен. Он даже не поймет, что я имею в виду, если заговорить с ним про союз душ. Наверняка он уже женат; супруг, верный жене и детям, даже не мечтающий о чем-то ином.

Я смотрела, как Дженнифер смотрит на свою дочь. Я подмечала тонкие морщинки, которые только начали прочерчивать нежную светлую кожу ее лица и на упругие черные волосы, собранные в узел у нее на макушке. На красный шарф (это я его подарила), обнимающий ее шею. На линию плеч. Хрупкие запястья. Дженнифер почувствовала, что я на нее смотрю, и поймала мою руку своими прохладными, сильными пальцами; сжала мое запястье. Мы так хорошо знали друг друга. Мы столь многое чувствовали одинаково; мы так понимали одна другую и так одна другой доверяли. Иногда я знала, что она собирается сказать, еще до того как она это говорила. Мы любили друг друга. Любовью равных, без чего-либо лишнего, романтического или невыразимого.

— Зебра.

— Зебра!

— Окапи.

— Окапи!

— Жираф.

— Жираф!

— Бизон.

Бизон. Американский степной бык. Отряд: Artiodactyla. Семейство: Bovidae. Могучее, кочевое, стадное рогатое пастбищное животное североамериканских равнин. Роскошные заросли густой, курчавой темно-коричневой шерсти покрывали его голову, холку и плечи; на остальных частях тела шерсть была покороче и светло-коричневой. Бык стоял, прочный и неподвижный, как гора; и однако он был теплой, живой горой, в нем не было ничего холодного или твердого. Я вспоминаю, как ребенком, когда мы ездили отдыхать всей семьей, я сидела на заднем сиденье автомобиля, глядя на сменяющиеся пейзажи и мечтала погладить далекие пушистые холмы. Что-то в этом создании — диком, но в то же время домашнем; чужом и одновременно знакомом — всколыхнуло во мне то забытое детское чувство. Если бы я его коснулась, думала я, если бы только я могла его коснуться, что-то непременно бы изменилось. Я бы что-то поняла и все стало бы по-другому.

Ширина его плеч. Изгиб рогов. Пружинистые колечки роскошной шерсти. Дикий, густой травянистый запах, повисший в воздухе, наполнял мои ноздри и я чувствовала, как солнце припекает мне загорелую спину, хотя было пасмурно.

— Бизон.

Рассказывают, что царица Пасифая полюбила белого, как снег, быка. Чтобы исполнить свое желание, Пасифая укрылась внутри пустотелой деревянной коровы, и таким образом ею был зачат ужасный Минотавр.

Хотела ли она этого — забеременеть от быка? Я понимала ее страсть, но не образ действий. Рассказ, который мы знаем, поведан не Пасифаей. Нам рассказывают об алчности Миноса, гневе Посейдона, хитроумии Дедала. Царица была лишь орудием, средством произвести на свет Минотавра. Когда ее страсть улеглась, поняла ли она, что ею было сделано и зачем? Не подумала ли она вдруг, когда было уже поздно, когда бык уже оседлал ее: но ведь я хотела вовсе не этого! Я хотела совсем другого! Или же она чувствовала, что победила, добилась своего? Испытывала ли она впоследствии удовлетворение? Прошло ли ее желание после того, как воля Посейдона была исполнена, или оно лишь ждало, безымянное и неутолимое, ждало случая, чтобы прорваться снова?

Нас уверяют, что любовь Пасифаи к быку была противоестественным влечением. Но что может быть естественного в любом желании, во всем, кроме того, что необходимо для сохранения жизни? Что означает — хотеть мужчину? Хотеть мужа?

Глядя в тот пасмурный день на бизона в зоопарке, отделенная от него расстоянием, временем, видовой принадлежностью, всем, что может отделять одно существо от другого, я испытывала не облеченное в слова, обнаженное желание. То было желание, которое невозможно назвать и, вероятно, невозможно исполнить. То было самое чистое, беспримесное хотение, какое я когда-либо знала, в этот единственный раз свободное от всех обычных ложных истолкований. Если бы это человек смотрел на меня через пустое пространство своим круглым, карим, неосмысленным глазом, я бы позвала его к себе домой. Я бы решила, что мои побуждения сексуальной природы — сексуальное желание, по крайней мере, можно удовлетворить — а если бы они простирались дальше, я воспользовалась бы словом «любовь». Я могла убедить себя, что брак возможен, и уж определенно я попыталась бы убедить его. Обладать им. Забыть, что это невозможно; забыть, что это желание по самой его природе нельзя удовлетворить.

Помни об этом, приказала я себе. А потом забыла и начала гадать, как же его зовут.

— Бизон?

— Муж.

II. Стремление

— Иногда я думаю, что мы их выдумали, — сказала я Руфинелле. — Мифические существа, созданные для мифического «Давным-давно».

Мы только что посмотрели старое кино об отношениях между мужчинами и женщинами — мужья, женщины-одиночки и жены — ужасная история, которая расшевелила чувства, забытые более чем на тридцать лет. По крайней мере мною. Я не знаю, что чувствует Руфинелла: ей, кажется, кино понравилось. Хотя, учитывая, сколько раз она наклонялась ко мне и спрашивала громким шепотом, кто здесь мужчина, а кто женщина, я не знаю, что же ей понравилось и много ли она поняла. Руфинелла смотрит на меня с недоверием.

— Что такое? Ты примкнула к ревизионистам? Собираешься признаться, что все это время ты участвуешь в заговоре? Ты, значит, врала своим студентам все эти годы, утверждая, что миф — это история?

— Никаких заговоров, — возражаю я. — Я всегда говорила им правду в моем понимании, но иногда я сомневаюсь — а что я, собственно, понимаю? Сколь многое из того, что я помню, было на самом деле? Существует ли он в действительности, этот другой… пол? Похожий на нас, однако совсем другой? Посмотреть повнимательнее, так все детали настолько невероятные!

— Но ведь ты говорила, что у тебя был один.

— Про них так не говорят, «у тебя был», как про вещи…

— В кино люди говорили именно так. И от тебя я тоже слышала — ты всегда говорила, что у тебя был муж. Что ты теперь утверждаешь — что у тебя муж не было?

— Мужа, — машинально поправляю я, как положено преподавателю. — О да, у меня был муж… и отец, и брат, и любовники, и мужчины-коллеги… По крайней мере, мне так кажется. Когда я их вспоминаю, мне не кажется, что они так уж сильно отличались от женщин, которых я знала тогда же. Они не были странными, вымирающими созданиями… они были просто людьми, которых я знала. Другими людьми, понимаешь? Мне было двадцать восемь лет, когда мужчины ушли. Я прожила без мужчин дольше, чем жила с ними. То, что я помню, почти похоже на сон.

— Если это был сон, значит, его видели и все остальные, — замечает Руфинелла. — И потом, существуют доказтельства: ведь они — или, по крайней мере, их тени — есть в кино, видеофильмах, в газетах, в книгах… Они были на самом деле; если судить по оставленным ими свидетельствам, так они были даже всамделишней, чем женщины.

— Тогда, может быть, они однажды проснулись в реальности и обнаружили, что все женщины исчезли.

— Ну, меня-то никто не видел во сне, — отвечает дочь моей лучшей подруги очень твердо. Когда мужчины исчезли, Руфинелле было два месяца. Поэтому не в пример ее собственной дочери у нее был отец, но помнить его или любого другого мужчину она никак не может. Хотя она пыталась вызвать эти воспоминания под гипнозом. По ее словам ей удалось проникнуть дальше своего рождения, к внутриутробному существованию. Она утверждает, что помнит тело своей матери. Но отца она вспомнить не может. Она так же не в состоянии вспомнить находившихся рядом мужчин, как и представить себе, каким образом существа, называвшиеся мужчинами, настолько решительно отличались от существ, именуемых женщинами, как о том твердят нам вся история и искусство.

Искусство — это метафора, а история есть искусство. Было языком, рассказывающие истории. Пытаясь истолковать реальность, мы ее в то же время преобразуем. Мы не умеем путешествовать во времени и познавать через это прошлое, мы можем лишь бесконечно пытаться пересоздать его. Как преподаватель (я уже почти на пенсии), я пытаюсь научить моих студентов понимать то, чего они никогда не узнают сами. Воображаемая реконструкция мест, которые больше не существуют. Они не могут туда попасть, но ведь и я не могу. Мои собственные воспоминания — это истории, которые я себе рассказываю.

Может быть, женщины выдумали мужчин, изобрели их, как в прошлом цивилизации изобретали богов, чтобы удовлетворить какую-то потребность. Группа историков-ревизионистов — они себя называют психоисториками — хотела бы заставить нас всех поверить, что не было никогда никакого «второго пола», никакой «другой» разновидности человеческих существ кроме нас самих. По их мнению, мужчины были культурным мифом. В конце концов, если они действительно отличались от нас, и непременно так же, как отличаются самцы животных, тогда почему мы, женщины, сохраняем способность к продолжению рода, способность зачинать и вынашивать детей без каких-либо приборов и ухищрений, описанных в иллюстрированных учебниках по человеческой сексуальности и в определенного рода фильмах?

Я слышала много умных и убедительных аргументов в пользу ревизионистской точки зрения на человеческую историю и временами мне кажется, что лишь наивное упрямство заставляет меня цепляться за то, что я якобы «помню». Однако аргументы в их пользу, которые сами они считают решающими, меня не убеждают.

Как все нормальные и разумные люди, они до сих пор, тридцать четыре года спустя, не могут примириться и едва могут поверить в странное исчезновение мужчин. За одну ночь; все сразу; в мгновение ока. Попросту их не стало. В действительности такого не бывает; так бывает лишь в снах. Есть поэтому некий утешительный смысл в том, чтобы заключить, что целый класс или род «мужчин» был сном. Ничто не исчезает, кроме иллюзий. Не было по всему миру никакого внезапного исчезновения, но лишь равно внезапное изменение восприятия. Мужчины перестали существовать, потому что мы перестали нуждаться делать вид, будто они существуют.

То, что существует, не прекращает внезапно своего бытия. Оно может изменяться, иногда неузнаваемо, но что-то не превращается в ничто иначе, как через цепочку трансформаций.

Это верно не только для предметов, но также и для потребностей. Что случилось с потребностью, заставившей женщин выдумать историю мужчин в таких убедительных деталях и цепляться за нее столько тысячелетий? Почему легче должно быть стереть такую потребность, нежели половину человеческой расы? Как могла она исчезнуть в мгновение ока, между вдохом и выдохом? Я говорю нечто в этом роде Руфинелле. Вид у нее усталый и грустный.

— О да, — говорит она. — Ты права. — Потребность никуда не исчезла и мы ее по-прежнему не понимаем. Вот почему я думаю, что мужчины вернутся. — Так же, как ушли? — я очень любила своего мужа и скорбела о нем, а также о других родственниках и друзьях мужского пола, когда они исчезли; я скорбела годами и желала их возвращения. Однако теперь мысль о том, что они все могут вернуться, оказаться вдруг завтра утром на прежнем месте, кажется почему-то ужасной.

— О нет, не думаю. Я не думаю, что однажды утром ты вдруг повернешься в кровати и обнаружишь, что не одна. Я думаю, что они вернутся по-другому… медленней, но зато надежней. У нас было ведь время, все эти годы, чтобы научиться понимать себя и измениться, а мы этого не сделали. Мы упустили свой шанс. Профукали, как говорит ваше поколение. Они все еще нам нужны, и мы не знаем, почему. Значит, мужчины вернутся. И я думаю, что на этот раз все будет для нас хуже; гораздо хуже.

Руфинелла умна, наблюдательна и осторожна, она не склонна к поспешным, бездоказательным утверждениям.

— Почему?

— Ты не проводишь ведь много времени с детьми, верно?

— Не провожу, — соглашаюсь я. — Собственно, я с ними вовсе почти не бываю. Кажется, последний раз был на дне рождения твоей Лэни.

— Я два дня в неделю провожу в общественных яслях, — сообщает Руфинелла. — И, конечно же, со мной живет Лэни и у нее есть подруги, а у Алисы девочке восемь лет… после того, как я это заметила, я говорила с другими мамами, учителями и нянями, и… все время одно и то же. Это не отдельные случаи, в них есть своя закономерность, и…

— В чем?

— Я тебе пока не хотела говорить… я не хотела говорить никому, пока не буду уверена. Пока не соберу больше свидетельств. Я ведь могу и ошибаться. Я могу придавать чему-то излишнее значение, что-то выдумывать… Мне поначалу казалось, что это просто причуда. Наверное, так думают почти все, кто заметил это. Потому что ты видишь ведь только часть, видишь только детишек у себя дома, или в школе, или по соседству, и ты не осознаешь, что все они делают одно и то же, по всему городу, по всей стране… по всему миру, я полагаю, хотя, конечно же, знать я не могу… пока. Я сперва думала… ты ведь знаешь, какие они, дети; я по себе это прекрасно помню. Придумывают себе шифры, тайные языки, крошечные ритуалы. Это составная часть детства. Детской культуры. И в этом-то все и дело. У них есть своя культура.

У меня появилось чувство, какое всегда появлялось на медосмотрах. Мне хотелось забежать вперед, сказать за нее раньше, чем она успеет сама сказать мне.

— И ты ее узнала — эту культуру — по старым фильмам.

— Не в деталях. Детали другие. Наверное, так и должно быть. Но — да, я ее узнала… по крайней мере, узнала о ней одну вещь… ты бы тоже узнала ее, я думаю.

— Расскажи.

— У них есть свой язык, свои собственные ритуалы. Они могут различаться от группы к группе, но худшее здесь то, что они всегда парны. Два отдельных класса, если угодно. Они создают некие различия… определенные и постоянные различия. Два типа языка, два типа ритуала. Одна группа детей пользуется одним, а другая придерживается второго. Никаких переходов между ними не допускается. Ты не можешь уже сменить группу, к которой принадлежишь, после того, как выбрал… или после того, как она выбрала тебя. Я не вполне определила, как совершается разбивка, или на сколь раннем этапе, но по-видимому, все они каким-то образом ее знают. Двухгодовалая малышка приходит в первый раз в ясли — и все уже решено, хотя ни слова не было сказано. Каждая знает, к которой группе принадлежит; ошибки здесь невозможны и апелляции не допускаются. Как будто они видят неприметные для нас знаки, появляющиеся с рождения, в точности, как и пол, — Руфинелла пристально посмотрела на меня, однако во взгляде ее было отчаяние. Я поняла, что она молит меня, надеется, что я подам какой-то совет, воспользуюсь некой мудростью предшествущей эпохи.

— По-твоему, они изобретают пол заново.

Она кивнула.

— Что они говорят об этом? Ты их спрашивала?

— Они не могут объяснить. Они говорят, что просто так уж устроено. Они выдумывают новые языки, они создают различия, но говорят об этом так, словно они здесь ни при чем. Как будто это открытия, а не изобретения.

— Может быть…

— Не говори так! Ты хочешь сказать, что мы были слепы в течение тридцати четырех лет, а наши дети прозрели?

Да, я чувствовала стремление к этому; я чувствовала надежду. Я хотела бы стать моложе. Я хотела получить новый шанс, я всегда мечтала о новом шансе. Я не понимала отчаяния на лице Руфинеллы, разве что она, как и я, знала, что становится частью уходящей эпохи. И я сказала:

— Может быть, на этот раз у них все выйдет как надо.

III. Современный Прометей

«Однажды ненастной ноябрьской ночью предстало передо мной завершение моих трудов»[30] Да, я добилась успеха! Я отважилась на эту попытку и сумела привести в жизнь то, что для других было лишь мечтой: иную расу существ, вид — партнер, которому суждено покончить с нашим длительным одиночеством, стать нашим соседом по планете. Достаточно похожий на нас, чтобы общение было возможно, и однако иной, чтобы каждый из нас имел нечто, стоящее общения: иные точки зрения, иные переживания, способные обогатить связь поистине равных.

Быть может, у меня появятся еще причины сожалеть о моем поступке, однако я так не думаю. Я полагаю, что мое имя войдет в историю положительным примером того, как наука может улучшить наш мир. Меня вела не гордыня или неведение, не личные запросы или амбиции. Я также не полагаю, будто все, что можно осуществить, должно быть осуществленным, что научное достижение обладает ценностью само по себе. Нет, я долго и напряженно размышляла о том, что вознамерилась сделать. Я внимательно рассмотрела возможные опасности и установила определенные ограничения. И все время я чувствовала, что преследую не личные, индивидуальные цели, но являюсь скорее представительницей всего женского племени, действуя ради его пользы.

Конечно же, не все соглашались с тем, что я делала. Многие не видели в этом необходимости. К чему создавать новый вид? Зачем вызывать к существованию новую форму жизни? Не значит ли это разыгрывать из себя бога? Да, говорила я, а почему бы и нет? Разве не занимаемся мы этим и без того каждый день, борясь за изменение мира к лучшему? Почему должны мы страдать, будучи лишены того, что в силах создать? Но, конечно, некоторые полагали, что мы вообще ничего не лишены. Иные даже не верили в горячее желание, заставившее меня сделать это. Поскольку сами они этого желания не чувствовали, то объявляли, будто я его выдумала.

Зачерствелые материалисты, они отказывались признать, что можно желать несуществующего. Несуществующего, спешу я уточнить, лишь пока. Ибо я полагаю, что это безымянное стремление есть проявление памяти — расовой памяти, если угодно, и едва ли важно, о прошлом или о будущем. Желание существует вне времени, но оно не пробавляется выдумками. Если кажется, будто то, чего мы хотим, не существует, то это верно лишь для данного времени. Вы можете быть уверены, что имели то, чего желаете, в прошлом или будете иметь его в будущем.

Меня побуждало к работе желание познакомиться с кем-то иным, с другой сущностью, не такой, как я. Не любовница, не дитя, не мать, не подруга или просто одна из чужих на этой земле. И поэтому я создала его.

Что же представляет собой эо новое существо? Я подумываю назвать его «мужчиной», по очевидным мифоисторическим причинам. Однако эмоции, связанные с этим словом, очень смешанные, и есть в истории такие аспекты, которые лучше оставить погребенными навеки… не забыть, но уж возрождать их определенно не стоит. Я постаралась сделать все возможное, чтобы мой «мужчина» не походил на ранее существовавших мужчин, не был таким, как предыдущий спутник женщин по жизни.

Чтобы отметить это, я дала ему название, выражающее то, к чему стремяттся многие женщины. Я окрестила его, это желание, живущее в глубине наших сердец, «муж».

Итак, этой не столь уж ненастной ноябрьской ночью я смотрю сквозь стеклянную стенку бака на свое создание. Оно смотрит на меня в ответ, заинтересованно, умно и ласково; тело его обтекаемо и прекрасно, ум и дух равны моим собственным. Равны, но отличаются от них. Я уверена, что все сделала правильно. Не будет никакого взаимонепонимания, никаких заранее обреченных попыток одомашнивания, не будет борьбы за власть, ибо хотя мы достаточно похожи, чтобы любить друг друга, жить мы всегда будем порознь: женщины на суше, мужья в море. Их прекрасные лица и утонченные умы подобны нашим, но тела у них совсем другие. Мы всегда будем жить в различных мирах. Они будут вынуждены плавать, не имея ног для ходьбы, и хотя они способны дышать тем же воздухом, что и мы, однако кожа их нуждается в постоянной обволакивающей ласке воды. Каждый из нас получит свое царство, каждый будет счастлив среди себе подобных, и в то же время они будут находить нас привлекательными, а мы — их, и поэтому мы станем время от времени искать общества друг друга и сходиться вместе не ради выгоды или по необходимости, но из чистого желания.

Я смотрю на него, первенца новой расы, и когда я улыбаюсь, он улыбается в ответ. Он машет ластом; я машу ему в ответ рукой. Я чувствую, как любовь вскипает во мне, унося все горести прошлого и я знаю, когда он от восторга делает кувырок назад, что мой муж чувствует то же самое. На этот раз все у нас будет к лучшему.

Когда я писала рассказ «Мужья», мне было тридцать пять лет, пару из них я пребывала в разводе и страдала от невостребованной любви. Я считала, что такие переживания свойственны подростковому возрасту; я думала, что давно их переросла. Я знала, что это смешно. Но это захлестывало меня с головой, мне абсолютно не подчиняясь. Я думала о Судьбе и о греческих мифах; о Минотавре, рожденном из-за того, что бог решил отомстить царю Миносу, заставив его жену влюбиться в свирепого белого быка (мне повезло — по крайней мере, я-то любила человека!), и еще о загадке желания, о его абсурдности.

В то же самое время мне хотелось написать что-нибудь, основанное на радикальной концепции Моники Виттиг, изложенной в ее работе «Женщиной не рождаются» (1979), небольшой статье, где она заявляет, что разделение людей на два самостоятельных класса — «мужчин» и «женщин» отнюдь не принадлежит к есетественным категориям, а является «сложным мифологическим построением». Если наша вера в то, что человеческие существа должны непременно разделяться на две категории — вовсе не отражение незыблемого и неизменного факта, а лишь заученный эффект восприятия, то что произойдет, если наше восприятие изменится? Тем более, что наверняка была важная причина, заставившая нас принять этот старый способ смотреть на вещи: «мужчина — женщина, инь-ян» — и придерживаться его так долго.

Два рассказа — один импрессионистичный, действие которого происходит в реальном мире и в нашем времени; другой — голая идея, с иным миром и иным способом существования, исследованными средствами научной фантастики. Однако я всегда думала о них, как об одном рассказе с одним и тем же названием. Потом у меня появилась еще одна идея для третьей истории, также примыкающей к темам желания и различия полов, и так появился этот рассказ: три истории стали тремя частями одного рассказа. И рассказ этот стар, как мир.