Из окна видна была пустынная улица Сент-Круа. Ни одного прохожего. Еще не занимался день. Флоран достал из кармашка часы - было около трех... Как все быстро проходит!
Лидия умерла, умерла вот в эту ночь. Все кончено. Умерла! А ведь сколько раз она наяву и во сне терзалась страхом, что умрет он, ее муж. Сколько бессонных ночей она провела и все мечтала отоспаться, спать целые месяцы, а теперь вот уснула вечным сном; она так страшилась пустой гробницы и первой займет в ней место. Он дерзнул наконец посмотреть в сторону алькова. Постель была уже прибрана. Лидия вдруг сделалась такой худенькой, маленькой, что тело ее почти не примяло тюфяка. Может быть, она уже утратила телесность, связь с земным миром, стала невесомой. Флорану показалось, что выражение ее лица, обрамленного кружевной оборкой чепчика, который надели на нее, спокойное, умиротворенное, и молодой вдовец почувствовал великое облегчение, словно от этого что-то изменилось в совершившемся.
Он решился наконец сесть и подошел к ближайшему стулу, стоявшему возле угольного столика. Внимание его привлек предмет, которого прежде тут не было: на столике зачем-то была гравюра. Флоран узнал "Страшный суд", всегда висит у них в алькове. Почему же сняли эту гравюру? Наклонившись, Флоран стал ее рассматривать; прежде ему не случалось видеть ее вблизи, так как в кровати место у стены он привык предоставлять жене. На мгновение взгляд его задержался на полуобнаженном грешнике с мощными мышцами, извивающимся в жестоких страданиях среди других грешников, осужденных на адские муки.
Флоран выпрямился; вспомнилось, что на этом столике долго цвел в горшке капский вереск, подаренный им жене. Теперь на этом месте лежала гравюра. Он перенес стул к окну и сел там.
Забрезжил рассвет. На фоне голубовато-серого, безжизненного, лишенного глубины неба уже вырисовывались верхушки деревьев старого сада, разбитого при Бурбонском коллеже, справа от корпусов. Еще немного - и вновь даст себя почувствовать летний зной; а теперь был час ожидания, какая-то смутная переходная пора.
Слышно было, как в дальней комнате плещет вода и кто-то громко фыркает, - малейший звук гулко отдавался на той половине, где царила гробовая тишина. Это плескался австрийский офицер, приступив к утреннему омовению. Для него тоже начался новый день.
Флоран сидел не шевелясь в полумраке и машинально прислушивался к этим звукам, удивляясь, что, когда лейтенант проходил через гостиную, а потом через переднюю, шаги у него были легкие, не такие, как обычно. И только когда сапоги австрийца застучали по ступеням лестницы, он понял, что чужестранец, в уважение к несчастью хозяев, вышел из квартиры в одних чулках.
Все это затрагивало только ощущения, только телесную оболочку Флорана. В душе же его шла мучительная работа: он старался разобраться в самом себе, во внутреннем ропоте совести. Он далеко унесся мыслями, и вдруг чья-то твердая, мужественная рука энергично встряхнула его за плечо.
- Что с вами? - спросил чей-то голос. Очнувшись, Флоран поднял голову.
Вокруг все было залито дневным светом. Огни свечей померкли. Рамело, выпустив его плечо, отцепила витые шнуры, подхватывавшие гардины: на окнах антресолей не было ставен, а ведь комнату, в которой лежит покойник, полагается погрузить в темноту. Рамело опустила занавеси и плотно их сдвинула. Флорана еще больше замкнули в этой покойницкой. К счастью для него, Рамело, всмотревшись в его лицо, сказала тихонько:
- Ну вот, хорошо я сделала, что велела сварить вам кофе. Пойдемте, подкрепитесь немного.
Флоран удивлялся заботливости, которой она окружала его теперь. Заботливость была молчаливая, угрюмая - вероятно, проявляла ее Рамело скрепя сердце - и все же благодетельная для него; если бы она не подбадривала его, он не смог бы и притронуться к чашке кофе, привести в порядок свою одежду, подумать о том, как выполнить требуемые формальности. - Когда пойдете в мэрию заявить о смерти, не забудьте зарегистрировать новорожденных.
- Непременно.
- Может, мне пойти с вами?
Он выпрямился, расправил согнутую, онемевшую спину, потянулся.
- Нет, нет. Вы здесь нужнее.
Рамело проводила его до площадки лестницы.
- Буссардель, - сказала она. - Вы имена выбрали?
- Имена? Да, выбрал. Мы с ней решили, если будет мальчик, назовем его Фердинандом. А второго... Пусть он будет Луи. Моего отца, таможенного контролера, звали Фердинанд-Луи.
Рамело хотела уже распрощаться с ним, но Флоран, боясь, что будет гроза и ливень, потребовал свой зонт. Спускаясь по лестнице, он на минуту остановился, аккуратно свернул складки зонта и заправил их под деревянное подвижное колечко.
VI
Но после полудня, еще раз собравшись в город по делам, он попросил Рамело поехать с ним. Нужно было не мешкая отправиться в контору по найму кормилиц, а мужчине справиться с такой задачей нелегко. Жозефа побежала за извозчиком. Ее оставили в доме. Пусть пока работает поденно, а дальше видно будет.
В доме вдовца силою вещей уже налаживался какой-то порядок; пустота, вызванная смертью хозяйки, стала причиной повышения в ранге всей прислуги: Батистина, передав Жозефе свои щетки и швабры, должна была заниматься только девочками, а Рамело, оставив обязанности няни, стала экономкой.
С некоторого времени контора по найму кормилиц и контора по найму прислуги находились в одном здании на улице Сент-Апполин, что сокращало дорогу. И все же Флоран, садясь в фиакр, дал извозчику другой адрес: сперва заехали в бюро похоронных процессий. В течение нескольких дней заботам о новорожденных и хлопотам о погребении матери предстояло переплетаться между собою. Возникающий род Буссарделей направлял ладью своей судьбы под двойным знаком - гроба и колыбели.
Флоран попросил Рамело зайти с ним в бюро похоронных процессий и присутствовать при его переговорах с хозяином заведения. Гробовщику без труда удалось уговорить вдовца заказать похороны по высшему разряду. Нельзя сказать, что Флоран от горя не в силах был торговаться, напротив, утром к нему вернулась обычная его самоуверенность; но, казалось, он решил не жалеть расходов, принимал все предложения: серебряные канделябры, выставка катафалка под воротами, у подъезда - траурные бархатные драпировки, черные щиты, испещренные серебряными "слезами"; потребовал, чтобы свечи были новые, заказал траурные плащи для родственников, хотя в Париже у него почти что и не было родни, и согласился на то, чтобы за похоронной процессией следовало двенадцать экипажей, по одному луидору каждый - за прокат; и в заключение заказал отпечатать триста карточек с извещением о кончине Лидии. Перед тем
- Полагаю, что так будет хорошо. Как вы думаете?
- Ну, раз уж вы спрашиваете моего мнения, Буссардель, то я скажу. По-моему, вся эта роскошь не соответствует ни вашему положению, ни характеру Лидии. Вы же лучше меня знаете, как она любила простоту.
По-видимому, Флорана раздосадовало это замечание, хотя он мог заранее его предвидеть, но, прежде чем ответить, он удостоверился, что гробовщик из деликатности отошел в сторонку.
- Дело в том...- произнес Флоран, понизив голос, - дело в том... Поймите меня... Мне хочется... Мне хочется... с почетом похоронить жену.
И при последних словах голос у него оборвался.
- Конечно, - сказала Рамело,- я хорошо понимаю...- Но заметив, что он уже оправился, она добавила: - А все-таки, зачем такое множество карточек?
- Иначе никак нельзя. У меня столько знакомых. Новые знакомые...
Он перечислил несколько фамилий, которые Рамело никогда не слышала в их доме на улице Сент-Круа, и вдруг, хлопнув себя по лбу, подозвал хозяина и, потребовав немедленно предоставить в его распоряжение прилично одетого рассыльного, сел за стол, чтобы написать письмо. Он желал личным уведомлением сообщить о своем несчастье господину Сушо. Жена Флорана так и не познакомилась с финансистом, но все же Сушо был покровителем Флорана Буссарделя и, следовательно, патроном всего его семейства.
Облегчив душу заботами о похоронах Лидии, довольный сделанными распоряжениями, Флоран оживился. Все время, пока они добирались в фиакре до улицы Сент-Апполин, по улицам, запруженным экипажами в этот час прогулок, большого стечения публики, он говорил о своих планах на будущее. Близнецов, конечно, придется отдать в деревню кормилице, но они пробудут там лишь самый необходимый срок.
- Не берите малюток домой, пока она их совсем не отнимет от груди. Считайте, что они должны пробыть у кормилицы не меньше десяти месяцев, а еще лучше - целый год.
Отец согласился: срок подходящий. Не будет же оккупация длиться вечно. Можно надеяться, что через год две комнаты, занятые австрийцем, возвратят семейству Буссардель. Если понадобится, Флоран будет ходатайствовать перед властями и защитит свои права: ведь у него теперь четверо детей.
- А вы не думаете переменить квартиру? - спросила Рамело.
- Зачем? Три комнаты и гардеробная - этого с меня вполне достаточно. По своему положению я еще не обязан заботиться о представительстве.
- Вполне с вами согласна, Буссардель. Но я полагаю, у вас связаны с этой квартирой тяжелые воспоминания...
- Ошибаетесь! - сказал он, глядя в окно фиакра. - Для меня самым тяжелым было бы расстаться с этим домом. Я постараюсь съехать с квартиры как можно позднее. Я даже хочу, чтобы ничего в ней не изменяли. Пусть тут все останется как было. Будьте добры, последите за этим.
Ему захотелось узнать, почему убрали из алькова гравюру "Страшный суд". Рамело объяснила причину.
- Ах, вот в чем дело! - сказал он простодушно. - В таком случае не станем ее вешать обратно. У меня есть портрет Лидии, которым мы обязаны таланту художницы-любительницы. Мы с ее супругом вместе служили в Казначействе. Набросок карандашом. Может быть, вы помните его? Он висит в гостиной, в простенке между окнами. Вот я и повешу портрет вместо этой печальной гравюры, раз Лидия не любила ее.
Наступила минута молчания. Флоран, казалось, рассматривал улицу и целиком был поглощен картиной, открывавшейся перед его глазами.
- У меня множество оснований остаться на этой квартире, считая и то, что мы с вами соседи. Я, признаться, немного рассчитываю на вас.
Рамело ничего не ответила.
- Послушайте, Рамело...- добавил он. - Рамело... вы не покинете меня... не покинете нас?
- Что? Ах, да... погодите вы...- нетерпеливо проворчала Рамело.- Еще успеем об этом поговорить.
- Разумеется. Но...
- Во всяком случае, я ничего не обещаю!
Когда приехали на улицу Сент-Апполин, Рамело не стала мешкать, выслушивая кормилиц, которые толпились во дворе и предлагали свои услуги. В сопровождении Флорана она направилась прямо в помещение конторы. Им нужна была превосходная кормилица, которая способна была бы не только пропитать обоих близнецов своим молоком с добавлением наименьшего количества прикорма, но и могла бы в первые дни жить при них в Париже. Рамело посоветовала выбрать женщину, ребенку которой уже семь или восемь месяцев, так что его можно будет отнять от груди или отдать другой кормилице.
Среди кандидаток нашлись две женщины, удовлетворяющие всем этим требованиям. Рамело предлагала взять ту, что была помоложе, приехавшую из Сантера, но Флоран отдал предпочтение другой, проживавшей в ближайших окрестностях Парижа. Казалось, он пленился мыслью, что его дети не будут дышать слишком уж сельским воздухом, не будут вскормлены молоком настоящей деревенщины и, таким образом, эти однодневные парижане не унизят своего достоинства. Когда кормилица сказала, что она живет в деревушке Муссо у дороги в Аржантейль, меньше чем в четверти лье от парижской заставы, но уже среди полей, он заявил:
- Вот и отлично! Мы ведь коренные парижане...
Он позабыл, что в жилах близнецов и обеих девочек текла кровь не только Буссарделей, но и Флуэ, уроженцев Турени.
Рамело сперва внимательно осмотрела ребенка кормилицы, потом самое кормилицу, потребовала, чтобы та показала ей грудь, помяла ее, выдавила капельку молока, попробовала на вкус, и сделка была заключена.
Дождавшись погожего и теплого, но не знойного дня, близнецов повезли в Муссо. Флоран хотел сам посмотреть, в какой обстановке будут воспитываться его сыновья. "Ведь я должен, - говорил он, - заменить им бедную их маменьку, соединить в своих руках обязанности отцовские и материнские". Впрочем, в этой поездке принимала участие и Рамело.
Кормилица жила на краю деревни, у околицы, за которой начинались посевы. Из ее огорода видна была прямоугольная колокольня церкви в Клиши-ла-Гарен. Женщина эта сказала правду: кругом действительно простирались поля. В доме у нее оказалось очень чисто, но ферма их была так мала, что муж кормилицы и свекор со свекровью вполне управлялись со всем хозяйством. Она же ради увеличения доходов вскармливала своим молоком чужих детей. Флоран и Рамело порадовались, что она избавлена от черной работы.
Они потребовали, чтобы им показали обитателей фермы. Все им чрезвычайно понравилось. Осталось только разрешить вопрос о прикорме. Улица Сент-Круа была в двух милях от Шоссе д'Антен, где каждый мог найти все что угодно, и там, конечно, без труда раздобыли бы ослиное молоко, а здесь приходилось искать его в соседних домах, так как на ферме держали только коров, между тем отец близнецов желал, чтобы неукоснительно соблюдали правила прикорма, рекомендованные врачами. Рамело вызвалась помочь в поисках и решила превратиться в Париж позднее, когда все до мелочей будет улажено. По настоянию Флорана она согласилась приехать домой в извозчичьей карете, которую он оставил ей, попросив не беспокоиться о нем: погода великолепная, в конторе маклера его сегодня не ждут, он решил дать себе отдых.
- Я пойду пешком, - сказал он.
Радуясь возможности пройтись по живописной дороге, чрезвычайно довольный хозяевами фермы, нисколько не сожалея, что он отсчитал им деньги за три месяца вперед, он большими шагами шел к городу.
Дневная жара уже спала, крестьяне копошились на своих нивах и огородах. Людям, прошедшим через многие войны, было так сладостно вновь зажить мирной жизнью после стольких лет, проведенных под ружьем, а потребности страны, истощенной поражением и оккупацией, необходимость спасти ее от голодовки в предстоящую зиму - все усиливало рвение крестьян в полевых работах; за околицей деревни, направо и налево от дороги, на лугах и пашнях - повсюду он видел, как люди усердно трудятся, вскапывают землю мотыгой, унаваживают, прореживают посевы свеклы, окучивают картофель, обрывают листья на персиковых деревьях, очищают от гусениц виноградники. Земля вновь сдружилась с человеком. Овес еще стоял на корню, но клевер и люцерну уже начали косить, и скошенная трава быстро высыхала на солнце. Над равниной разливался сильный аромат свежего сена, сквозь который прорывался иногда запах навоза и запахи земли, казалось исходившие от самого труда человеческого. Столько было кругом рвения, столько богатств природы, столько животворного света, что невольно на память приходили аллегории: апофеоз Цереры и Помоны, триумф Мира. Флоран громко слал добрые пожелания крестьянам, работавшим близ дороги, приветственно махал им рукой; он чувствовал себя их другом и в мыслях говорил себе, что французы - великая нация.
В таком расположении духа дошел он до первого перекрестка. Указания, написанные на дорожном столбе, поставленном на этом месте, на мгновение омрачили его радость. Название деревни Батиньоль напомнило ему бои, в которых он участвовал здесь в 1814 году, а также сражение в Обервилье в 1815 году. Приятная прогулка заставила его позабыть о войне, о столь недавней войне и последствиях ее, которые все еще давали себя знать, хотя в долине Муссо и не сохранилось никаких следов сражений, происходивших под Парижем. Флоран повернулся спиной к пострадавшим деревням, в которых, какой знал, развалины еще не были отстроены, и направился к заставе Ротонд де Шартр. Здесь, на границе меж городом и деревней, простирался парк, принадлежавший прежде Филиппу Эгалите.
У Флорана сохранились лишь смутные воспоминания о том, как он в детстве ходил сюда гулять с отцом, когда Революция обратила это владение принца в место прогулки для всех граждан. Времена с тех пор переменились - чернь теперь сюда не допускалась. Парк, тянувшийся вдоль Внешних бульваров, огорожен был с этой стороны только широким и глубоким рвом, и ничто не заслоняло его от взглядов любого прохожего. Флоран разглядел за зеленой завесой листвы замок Фоли, искусственные руины, беседки, но он не остановился, не попытался с умиленным чувством возродить прежние впечатления, отдавшись воспоминаниям детства, навеянным этими картинами, - в тот день его душа положительно была не склонна к меланхолии. Он повернул налево, решив возвратиться в Париж через заставу Курсель, и даже не замедлил шага у кованых ворот, ведущих в парк, - в эту минуту его внимание привлекли две монахини общины св. Марты, выходившие из сада, расположенного напротив парка. Он узнал этот сад, принадлежавший больнице, основанной Божоном, и ему пришли на ум мысли о дерзких спекуляциях этого благотворителя. Но после заставы его размышления приняли иное направление - больше касались его собственного положения и будущего.
С улицы Курсель он свернул влево, на улицу Валуа дю Руль. Эти места, которые он мало знал, заинтересовали его. Улица тянулась между оградой парка и редкими особняками, выстроившимися неровным рядом вдоль мостовой; прилегающие к ним сады и огороды расположены были позади домов; некоторые участки доходили до края плато, другие же спускались в котловину, к Парижу, и в конце их чуть виднелись верхушки деревьев, посаженных внизу.
Немного дальше исчезали и дома, и даже сады; пошли питомники и засеянные поля. Флоран остановился, внимательно посмотрел вокруг. Сельский характер этого уголка поразил его. Можно было подумать, что находишься за чертой города, где-нибудь в деревне - в Пасси или Вожираре. Тут не было атмосферы уединенности, царившей в Отейле, но место было столь же привлекательное, да еще имевшее кое-какие преимущества... "Подумать только, - рассуждал про себя Флоран, - ведь теперь в большой моде иметь дома в окрестностях Парижа; коммерсанты и банкиры обязательно хотят обзавестись дачей, куда бы они могли уезжать в субботу и возвращаться в город в понедельник к часу открытия биржи. Сушо, например, построил себе дачу в Медоне. Но зачем забираться в такую даль, когда в Верхнем Руле и в Нижнем Муссо сколько угодно свободных участков, где можно устроиться со всеми удобствами?" Пройдя еще немного, он снова остановился и стал думать
0 том, что этот почти дикий уголок - последняя позиция, где природа еще сопротивляется Парижу, и что занимает он большую площадь - верхний конец его доходит до акведука окружной дороги, а нижний почти до заставы Клиши и спускается к Маленькой Польше. Сколько места пустует!.. И ведь как близко: в четверть часа доедешь сюда в кабриолете от Больших бульваров, и в полчаса от улицы Фейдо, центра деловой жизни Парижа. Самый заурядный буржуа, имеющий кабриолет, мог бы поселиться здесь; каждый вечер приезжал бы домой - не только в конце недели, а ежедневно под вечер, - наслаждался бы здесь покоем, тишиной, чистым воздухом, любовался бы настоящей зеленью, не похожей на пропыленные городские трельяжи. Флорану уже представлялись выросшие тут современные особнячки с английским садом, разбитым перед домом, и с просторным двором, роскошные виллы, виднеющиеся в конце въездных аллей, обсаженных красивыми деревьями. Он решил поделиться своей идеей с господином Сушо. Но он вовсе не мечтал приобрести для самого себя в этом пригороде хотя бы маленький флигелек: он еще не мог позволить себе такой роскоши. Нет, он смотрел на дело шире, думал о другом.
Он двинулся дальше. Воображение его заработало, но его подстегивала не жажда наживы и не склонность к спекуляциям. Скорее всего Флорана вдохновляла приязнь к родному городу, забота о возможностях его дальнейшего роста, своего рода вера в Париж; все эти чувства были у него врожденными, как инстинктивная тяга к земле у крестьянина, как любовь к воде у жителей прибрежных селений. Париж был для него подлинной родиной, почвой, питающей его, фундаментом для построения семьи, и Флоран хорошо знал, что ни его личное горе, ни скорбь об унижении знамени не затронут столь прочной основы. Оттого-то крепок и он сам, Буссардель. Он не мог представить себе, кем бы он был, если бы родился не в Париже, а где-нибудь в другом месте. Как это можно - не быть парижанином!
От улицы справа начался переулок, - в сущности говоря, дорожка, извивавшаяся, как ручей, меж зеленых зарослей; Флоран свернул в этот проход. Он шел большими шагами, камешки катились у него из-под ног; перепуганная курица некоторое время с ужасом бежала впереди него.
Дорожку окаймляли деревья, и Флоран шел то в тени, падавшей от них, то в полосе закатного света, и снова попадал в тень; появлялся домик - в отворенное окно видна была какая-нибудь мирная картина, люди словно и не понимали, какое счастье жить в этих краях; проход вел под гору, все ближе к Парижу; вдруг почувствовалось, что где-то недалеко находятся Рульские бойни: вместе с вечерним ветерком, подувшим из долины Сены, потянуло запахом крови и донесся протяжный гул, какой всегда стоит над ярмаркой. Флоран спустился к Парижу.
Дойдя до улицы Сент-Круа, он совсем не чувствовал усталости, но, увидев свой дом, остановился и долго глядел на одно из низких окон антресолей, последнее слева, то самое окно, у которого - он знал это - никогда больше ни одна женщина не будет его поджидать и, приподняв занавеску, смотреть, не идет ли он, ее Флоран.
Он вошел в подъезд; привратница сообщила ему, что обе девочки поужинали и теперь играют во дворе. Отец разыскал их: они смирно сидели под кустами и делали из лоскутков кукольное приданое для новорожденного. Наглядевшись на своих маленьких братцев, они почувствовали глубокое волнение и вот уже несколько дней проявляли особую нежность к своим куклам. Отец не слушал, что они ему говорят, но звук их голосов, их детский лепет отзывался в его душе. Флоран спрашивал себя, не жил ли он во сне с прошлого воскресенья, не двигался ли как автомат, а теперь вот его скорбь воплотится, приобретет лицо, имя, и всю свою земную жизнь он уже не утешится в смерти Лидии.
Он молча стоял, опустив голову, не слышал болтовни своих девочек и ничего не видел. Но что-то вдруг привлекло его внимание - пучок веточек, притаившийся в уголке куртины. Это был тот самый капский вереск, который он
Вереск прижился на парижской почве, увяли все его цветы, но на кончике каждой веточки появилась нежная светло-зеленая кисточка, свидетельствуя о том, что соки земли поднялись по стеблям и жизнь продолжается.
VII
В доме был большой праздник: возвратились близнецы. Отец выбрал для этого события воскресенье, так как хотел сам съездить в Муссо с Батистиной, привезти сыновей и посвятить им весь день. В одиннадцатом часу утра няня уже поднималась по парадной лестнице, держа на руках обоих младенцев, а на антресолях входная дверь была распахнута настежь, и у порога на лестничной площадке визжали от восторга обе сестры близнецов. Фердинанд и Луи, особенно Фердинанд, казалось более развитой ребенок, таращили глазенки, как будто удивляясь всеобщему ликованию и почетному приему, оказанному двум малюткам, которым от роду меньше полутора лет.
Для начала устроили обед, соответствующий обстоятельствам, если не гастрономическим вкусам близнецов, которые еще не могли у них изощриться на кашках и киселях. Стол накрыли в гостиной, прежде занятой австрийским лейтенантом. Он расстался с улицей Сент-Круа еще прошлым летом, никакого другого офицера вместо него не прислали, хотя оккупация все еще продолжалась, и через несколько недель Флоран осмелился воспользоваться всей своей квартирой. Близнецов, Жюли и Батистину он поместил в бывшей спальне австрийца, самой просторной комнате; гостиная вновь обратилась в гостиную, отец остался в прежней своей спальне, а старшую дочку устроили около него, в гардеробной. Аделина подрастала и входила в разум. Вдовец уже представлял себе, как по естественному ходу вещей к ней со временем, когда воспитание ее будет закончено, перейдет в доме роль хозяйки, обязанности ее покойной матери.
После смерти жены Флоран никого не хотел видеть перед собою за столом на том месте, где в течение десяти лет он привык видеть Лидию; но в день возвращения близнецов он посадил там старшую дочь. Несомненно, он не досадовал на то, что совершенно новое обстоятельство, такой радостный случай, такой законный предлог позволили нарушить установленный им порядок держать пустым место Лидии: не мог же он соблюдать это правило вечно. Рамело сидела по правую руку хозяина, а рядом с нею - Жюли; по левую руку отца восседали на высоких детских креслицах Фердинанд и Луи, которых придерживали ременные подхваты; между близнецами сидела Батистина. Бывшую деревенскую пастушку назначили няней, полностью освободив от всех иных обязанностей; и теперь ей полагалось убаюкивать, обмывать, забавлять двух наследных принцев и быть их рабою.
За десертом всех ждал сюрприз: Жозефа подала бутылку вина, которую хозяин велел ей охладить на окошке в кухне. Это оказалось шампанское, отец выбрал самое сладкое - по вкусам девочек; пробка шумно ударила в потолок, и бутылка, обошедшая кругом стола, вызвала веселое возбуждение раньше, чем ее распили. Решили провозгласить тосты в честь новорожденных. Было условленно, что каждый должен придумать собственное пожелание, отличное от других, но называть имена только Фердинанда и Луи. Отец выставил это условие из осторожности, опасаясь, что какой-нибудь намек, горестное воспоминание набросит траурный покров на семейное торжество. Ведь в конце концов вдовцу приятно было сидеть во главе праздничного стола, за которым собралось четверо его детей и три женщины, приставленные к ним для услуг. При жизни Лидии такого рода собрание показалось бы ему скучным, а теперь он не чувствовал себя чужим в этой компании.
Каждый вставал со своего места и, подняв бокал, произносил тост, в котором сказывался характер выступавшего. Поочередно выпили за здоровье близнецов, за их благочестие, за их счастье. Флоран сказал: "За их преуспеяние в жизни",- выразив одним этим словом решительно все. Рамело пожелала высказаться последней, и все ждали от нее чего-нибудь смелого.
- Пью за того из двойняшек, кто первый женится! - воскликнула она.
Остальные женщины запротестовали, захохотали. Бедненькие ангелочки! О чем им говорят! В их-то возрасте!.. Только отец был по-прежнему серьезен и, предавшись этим матримониальным мыслям, молча смотрел на сыновей.
Но близнецам, вероятно, наскучило слишком долгое пиршество, и они задремали на своих насестах. Все примолкли - надо было уложить малюток в постель. Батистина взяла их на руки и понесла в "белую часовенку", как она говорила. Тогда и обе сестрицы, отяжелев от слишком обильной еды и капельки шампанского, не стыдясь, тоже отправились вздремнуть. Рамело ушла к себе, а Жозефа, которая чокнулась с господами, стоя у стола, собрав посуду, унесла ее на кухню.
Флоран захватил из конторы бумаги, касавшиеся важной сделки, намереваясь изучить их как следует на досуге; он последним вышел из гостиной и заперся у себя в спальне.
Атмосфера домашнего святилища, царившая со смерти Лидии в этой низкой комнате, стала необходимой вдовцу. Правда, после дневной суеты он не обретал тут душевного спокойствия и даже испытывал какую-то смутную тоску, у него немножко щемило сердце, но такое настроение не лишено было прелести. Сев за стол, он развернул папку с бумагами, бросил взгляд на портрет жены, вздохнул и в притихшем своем жилище, где уже уснули два его сына и две дочери, закончил достопамятный воскресный день работой.
Однако с появлением в доме новых колыбелей ему пришлось познакомиться со многими весьма реальными заботами и острее ощутить отсутствие покойной жены. Предчувствие, которое у него было когда-то, в известной мере осуществлялось. Шли дни, и на каждом шагу возникали случаи, заставлявшие его сильнее чувствовать свою утрату. Тем, кто говорил с ним об усопшей, он доверительно сообщал: "Чем дальше, тем больше мне ее не хватает"; это не было ложью, но его признание, казавшееся людям доказательством глубокой скорби, скорее всего вызывалось тяготами отцовских обязанностей и неудобствами жизни вдовца. Недоставало ему не столько Лидии, сколько супруги, а главное - матери его детей.
Настал день, когда близнецы впервые серьезно заболели. Деревенская жизнь, чистый воздух Муссо шли им на пользу, а парижский воздух дурно на них подействовал. Под рождество они сильно простудились, а после Нового года заболели коклюшем. При этом испытании Рамело повела себя столь же достойно, как и при рождении двойняшек. Ее опыт, ее чутье, ее решительный характер и упорство в борьбе с недугом, ее умелость, которой она значительно превосходила Батистину, плохо справлявшуюся с непривычными для нее обязанностями, сыграли важную роль в исцелении малюток и были большим подспорьем Флорану, совсем потерявшему голову. Соседка по квартире теперь уже окончательно вошла в жизнь семейства Буссардель. Ведь оно чуть не лишилось обоих близнецов, Флоран не колеблясь заявил, что их спасла добрая Рамело.
Маленький Фердинанд в первые дни как будто переносил болезнь тяжелее брата, а между тем поправился быстрее. Все домашние, особенно отец, старались найти разницу между близнецами. Несомненно, братья отличались друг от друга темпераментом, и это уже проявлялось совершенно ясно: Луи, казавшийся крепче, был вялым увальнем, а хрупкий Фердинанд - бойким смышленым мальчуганом.
Разница увеличивалась с каждым месяцем, с каждым годом. В раннем детстве Фердинанд бегал, падал, набивал себе шишки, украшал свои коленки царапинами и ссадинами, но никогда не плакал. Луи, медлительный и осторожный, ходил за братом по пятам, восхищался им и был у него в подчинении. Не прошло и года после их возвращения из Муссо, а в квартире на улице Сент-Круа царили уже не оба близнеца, а только Фердинанд. Он завоевал первое место в доме, и каждый плясал под его дудку.
Прежде всего, ему повиновались сестры, обожавшие своих братьев. Но Аделина видела их только по воскресеньям. С десяти лет отец отдал ее в пансион мадемуазель Вуазамбер. Это учебное заведение для девиц пользовалось наилучшей репутацией в мире финансистов, в противоположность пансионам Сен-Жерменского предместья, руководимых бывшими воспитанницами Сен-Сира, они все больше теряли свой престиж. Все идеи претерпевают эволюцию. Либералы постепенно приобретали силу, к тому же оккупационные армии возвратились наконец в свои страны.
Жюли, которая была всего лишь на пять лет старше братьев и пока еще училась только у Рамело, разделяла с близнецами их игры и прогулки. По своей природной резвости и ребячливости она была близка им. Она оказалась мастерицей выдумывать представления, в которых мальчуганы могли принимать участие, и сама особенно хорошо изображала дикаря: наряжалась, мазала себе лицо сажей, а братья брали ее в плен и обращали в рабство; один - легко угадать который - выступал в роли капитана фрегата, а второй соединял в своем лице весь экипаж корабля и выполнял приказания капитана.
Когда Жюли пошел одиннадцатый год и ей полагалось бы присоединиться к старшей сестре в пансионе мадемуазель Вуазамбер, отец вдруг заявил, что не для всех девочек одинаково пригодны одни и те же методы воспитания, что у Жюли заметна сильная потребность в движении и отдавать ее в закрытое учебное заведение преждевременно. А на деле он просто хотел подольше удержать ее при братьях: ведь она так хорошо умела их забавлять. Флорану жаль было отнять ее у малышей, тем более что у Батистины характер испортился, она не всегда была весела и терпелива с близнецами, как то следовало бы. Итак, младшей дочери он предоставил отсрочку, и Жюли на радостях принялась шалить напропалую.
Как-то раз в начале весны, в дождливый день, когда маленьким Буссарделям нельзя было пойти погулять, они все трое собрались в детской и играли в Робинзона Крузо. Натянули покрывало между кроватью, в которой спали близнецы, и кроватью Жюли - это была хижина Робинзона. Близнецам шел тогда шестой год. Фердинанд расположился в хижине, как оно и подобает вождю. Луи покорный Пятница - стоял на страже у входа, а Страшный Людоед, которого изображала Жюли, бродил в окрестностях. Метелка из красных перьев для чистки мебели от пыли служила ему головным убором, отличительным признаком его племени и его личной жестокости; для довершения сходства этого дикаря с обитателями берегов Ориноко у него болтался у пояса набор кукольной кухонной посуды - остатки "хозяйства", подаренного когда-то Жюли. Индеец производил воинственные набеги, пробирался ползком, укрываясь за стульями, а осажденные делали вылазки, которые закончились важными переговорами на людоедском языке. Исполнившись чувства согласия, все трое уселись перед хижиной в кружок.
Успокоенная этой мирной картиной, Батистина ушла на кухню гладить тонкое белье, не желая доверить эту работу Жозефе. Через несколько минут она
- Чем это пахнет, Жозефа? Вы не слышите?
- Нет, ничего не слышу, Батистина.
Обе опять принялись за работу; Жозефа готовила какое-то блюдо.
С того дня как она неожиданно вошла в жизнь этой семьи, она научилась хорошо стряпать. Детей Жозефа обожала, а они называли ее попросту Зефа и, руководясь верным чутьем, угадывая в ней существо, самой природой предназначенное служить им жертвой, вертели ею как хотели. Она уже немножко позабыла о своих несчастьях, но сохранила привычку плакать; правда, теперь она плакала, не переставая при этом работать или отвечать на вопросы людей, плакала, так сказать, без печали.
- Жозефа! - опять забеспокоилась Батистина. - У вас, наверное, что-то горит.
Но прежде чем Жозефа успела ответить, она посмотрела на дверь, оставленную открытой. Запах гари шел, несомненно, из господских комнат, и вдобавок оттуда доносился сильный шум и стук. Няня сразу отставила горячий утюг, выбежала в коридор и помчалась в детскую. Боже, что она видит! Комната полна дыма, огонь уже бежит по занавескам обеих кроватей, а перед хижиной Робинзона догорает костер - причина всей беды. Близнецы ведут себя храбро, не ревут и смотрят, как суетится Жюли, а та, по-прежнему с метелкой на голове, с жестяными кастрюльками и мисками, позвякивающими у пояса, проявив большую сообразительность, стягивает занавески полога, срывает их, чтобы пожар не распространился. Батистина отбрасывает ее.
- Жозефа! - кричит она. - Пожар! Скорее воды! Зовите людей!
Сбежались соседи, встали цепью от бассейна во дворе коллежа до квартиры на антресолях, и ведра с водой быстро пошли по рукам. Живо все потушили, и вот Батистина стоит ошеломленная, тяжело дыша от волнения и все еще не улегшегося испуга.
Вдруг она заметила близнецов.
- Вы зачем пожар устроили?
Глаза злые, уже замахнулась, хочет ударить, схватила обоих, потащила в соседнюю комнату и начала расправляться с одним, другой убежал.
- Погоди! И ты получишь!
Схватив пойманного мальчугана, спустила ему штанишки, подняла рубашку и сильной крестьянской рукой долго и звонко шлепала его. Потом отшвырнула воющего, задыхающегося от рыданий малыша и, бросившись на поиски второго, пробежала по всей опустевшей квартире - соседи уже ушли, сопровождаемые горячими благодарностями Жозефы. Теперь шлепки раздались в гардеробной, и им вторили жалобные вопли второго близнеца.
- Мадемуазель Батистина! - воскликнула Жозефа, войдя в комнату, и умоляюще сложила руки. - Вы же их уморите! И себя тоже!
- Что? - ответила няня и, прервав расправу, появилась на пороге гардеробной. Лицо у нее налилось кровью, чепчик съехал на бок, глаза были безумные.
- Я обожглась, - кротко пожаловалась Жюли, стоя в передней. - Я немножечко обожглась.
Батистина кинулась к ней.
- Ангелочек мой! Ангел небесный! Обожглась! Да что же вы не сказали? Что обожгла?
- Руку.
- Руку! Боже ты мой! Идите скорей, сейчас Батистина полечит вам ручку... Жозефа, скорее банку с мазью, мягкую тряпочку... Ангелочек наш обжегся!..
Батистина увела девочку в кухню, сделала ей перевязку, приласкала, расцеловала и совсем без сил откинулась на спинку стула, задыхаясь, хватая ртом воздух; потом, прижав руку к вырезу корсажа, несколько секунд сидела неподвижно. И вдруг, уронив голову на стол, зарыдала во весь голос.
Рамело вернулась раньше Флорана. Внизу привратница сообщила ей о происшествии. Рамело увидела, что делается в квартире, увидела Батистину и сочла пока несвоевременным вести расследование.
- Мы еще успеем поговорить,- сказала она, прерывая путаные, противоречивые объяснения служанки и Жюли.- Давайте-ка лучше приведем все в порядок.
В детской стоял едкий запах гари. Рамело велела перенести кровать близнецов в гостиную и уложила их спать. Они были красные, лихорадочно возбужденные треволнениями пожара, а еще больше - полученной поркой и до такой степени пораженные свирепой злобой своей няни, что оба онемели. Рамело натерла им распухшие зады успокаивающим бальзамом, и сама подала им в постель легкий ужин. Она побаловала их даже сладким. Когда близнецы поели, она оставила в комнате ночник и, уходя, заперла дверь на ключ.
Затем она отправилась на кухню.
- Батистина, накройте стол в комнате барина. Поставьте три прибора. Да смотрите, не беспокойте его, не рассказывайте об этом несчастье, у него и в конторе неприятностей достаточно.
Батистина против обыкновения не отозвалась ни единым словом, хотя очень почитала Рамело и после смерти хозяйки во всем ей подчинялась.
Когда в передней раздался звонок, Рамело крикнула: "Я иду", - и сама открыла дверь. Она вполголоса рассказала коротко Флорану о случившейся беде и поспешила добавить:
- Послушайте меня, Буссардель, не браните сегодня никого. Подождем до завтра. А я тем временем выясню дело.
- А тут есть какая-нибудь тайна?
- Не то чтобы тайна... Это уж слишком... Но лучше подождать до завтра. Тем более что двойняшкам пора спать, да они, наверно, и уснули уже. Я их напоила отваром померанцевого цвета.
- Ну, я полагаюсь на вас, - сказал Буссардель.
Он очень не любил неожиданностей. Внезапно случившееся событие всегда расстраивало его. Он любил все предусмотреть, составить план. И, надо сказать, он отличался догадливостью; вернее, чутье, которое за ним все признавали и которому он был обязан быстрым своим успехом в роли биржевого маклера, являлось, в сущности, умением мгновенно все рассчитать, припомнить и взвесить. Когда же в его логические умственные построения врывался непредвиденный факт и сразу все переворачивал, он терялся, это сбивало его с толку. В биржевых делах он в таких случаях еще находил выход из затруднительного положения, но дома, несмотря на то что со времени своего вдовства проникся полуматеринскими чувствами, его приводило в расстройство всякое неожиданное происшествие в домашней жизни, требующее каких-то решений с его стороны.
Поэтому-то Рамело и заняла на улице Сент-Круа весьма важное место. Флоран был ей благодарен за то, что она избавляла его от не очень тяжелых, но весьма обременительных повседневных забот. А сама она в пору своего расцвета была бы очень удивлена, если бы ей предсказали, что под конец жизни она добровольно возьмет на себя обязанности экономки в доме молодого вдовца, обремененного малыми детьми. Но, как и многие парижанки ее поколения, видевшие в молодые годы то же, что и она, Рамело считала истинным своим призванием решать судьбы людей и с возрастом не прочь была приносить им пользу хотя бы в малом, если уж не могла вершить великие дела. Рамело, несомненно, питала добрые чувства к четырем сиротам и даже, в общем, к их отцу, но, главное, ей было приятно, что она может проявить тут свои высокие душевные качества, свои добродетели, не находившие себе применения, свой твердый характер и свое превосходство. Сознание благородства взятой на себя роли отчасти и привязывало ее к этому дому.
На следующее утро после пожара она отправилась в город, так как ей нужно было кое-что купить, и взяла с собою Жюли. Заканчивая свои покупки близ улицы Вивьен, Рамело зашла в пассаж Панорамы и показала девочке лавки, находившиеся там, повела ее в кондитерскую "Герцогиня Курляндская", угостила засахаренными фруктами, затем они отправились домой и, убедившись, что ко второму завтраку они не опоздают, решили пройтись по Итальянскому бульвару.
Отец никогда не приезжал к завтраку: его задерживали дела на бирже. Рамело пришлось ждать до вечера. Как только он возвратился, она пошла вслед за ним в его комнату, где уже заранее была зажжена лампа, и заперлась с ним. Снимая с него редингот, подвигая ему стул, подавая мягкие туфли, а затем домашнюю куртку, как это делала когда-то Лидия, она заговорила с ним.
- Буссардель, - сказала она, - мне очень жаль докучать вам сразу же, как только вы сняли сапоги, но придется вам все-таки наказать кое-кого, и притом не мешкая.
- Да что такое, боже ты мой! Из-за вчерашней неприятности? Ведь мальчиков наказали. Разве этого еще мало? Не стоит раздувать...
Рамело прервала его, пожимая плечами:
- Разве это в моих привычках - сочинять романы? Послушайте меня: надо сейчас же дать расчет Батистине.
- Батистине? Да что вы, Рамело? Подумайте хорошенько. Ведь она воплощенная преданность!
- Согласна с вами. Преданная... в известном смысле. И все-таки надо ее рассчитать. Вы сами это скажете, когда вы слушаете меня.
Флоран с досадливым видом покачал головой.
- Хорошо. Я уверен, что вы говорите так не зря, у вас, несомненно, есть серьезные причины, я знаю, что вы выше кухонных раздоров. Но по крайней мере сами объяснитесь с Батистиной. Прошу вас. Избавьте меня от этой неприятности. А что же она все-таки сделала?
- Да просто она ненавидит близнецов.
- Что?! - воскликнул Флоран.
И сразу настало молчание. Рамело выждала, пока брошенное обвинение сделает свое дело. Она уселась напротив отца и, достав из кармана передника вязанье (она ни минуты не умела оставаться праздной), заговорила:
- Вот уж года три, как я это подозреваю. А нынешней зимой ведь это прямо в глаза бросается. Не может быть, чтобы вы ничего не замечали. А если не замечали, то только вы один. Да еще она сама, должно быть, бедная девка, не сознает, что с ней творится... Ну, вспомните-ка хорошенько: у Батистины никогда не было ни капельки терпения с близнецами. Только ворчит, только кричит! Девочкам она что угодно прощает, а уж малышам!.. Не любит и кончено. Но прежде-то она только бранила их, это еще можно было переносить...
- А на этот раз?
- А на этот раз нянюшка набросилась на ваших сыновей как сумасшедшая и по-настоящему избила их, хотя они не заслуживали даже упрека, ведь это Жюли устроила пожар.
- Жюли?
- Именно она, Буссардель. Наша детка лгать не умеет, она вчера вечером во всем мне призналась, а Батистина, как услышала, стала говорить совсем другое. Я все эти разговоры прекратила, а нынче утром взяла с собою девочку в город. Мы поговорили с ней один на один, и она мне все рассказала подробнейшим образом. Ведь это ей взбрело в голову зажечь костер, и она собственными своими руками разожгла его. И любопытнее всего, что мальчики отговаривали ее! Но уж когда ей захочется потешить их какой-нибудь комедией, ее не утихомиришь - сущий бесенок! Что дальше было - вы знаете. Как только пожар погасили, Батистина не стала слушать ни Жюли, ни малышей, а отдалась чувству лютой злобы. Я, конечно, расспросила и Жозефу, и она подтвердила, что вчера эта несчастная сама себя не помнила.
- Да, ее действительно необходимо уволить, - раздумчиво произнес Флоран после короткого молчания.
- Ну вот...
Рамело обмотала клубок шерсти вязаньем, проткнула все спицей и, наклонившись вперед, уперлась руками в колени, словно собираясь встать со стула.
- А как вы решаете? Мне ей сказать, что она уволена?
- Нет, нет! Я просил вас об этом, когда не знал всех обстоятельств и не представлял себе их значения... Я сам с ней поговорю нынче же вечером, после ужина.
Батистина тихо вошла в комнату, потупив глаза, бессильно уронив руки, и Флоран сразу догадался, что она понимает, зачем ее позвал хозяин и почему принимает наедине. Он чувствовал облегчение: это упрощало задачу, можно было обойтись без предисловия. Батистина остановилась перед ним. Молча ждала. Флоран, уже понаторевший в своем ремесле, без труда справлявшийся в споре с сильными противниками, так хорошо умевший держать речь в совете финансистов, тут не решался заговорить, смущаясь перед этой молодой служанкой. Столько лет она прожила в его доме, он всегда считал ее простушкой, и вдруг оказалось, что у этой невежественной деревенской девушки сложная душа. Такого рода открытие сбивало его с толку еще более чем нежданное происшествие, ибо подобные сюрпризы вызывали у него сомнения в правильности своих суждений. "Скажу напрямик, - подумал он, - так лучше всего".
- Голубушка, нам придется расстаться с вами.
Как он и ожидал, Батистина ничего не ответила. Ее молчание можно было истолковать по-разному, у Флорана оно, во всяком случае, вызывало чувство своей правоты, и он не мог удержаться - стал разъяснять причины объявленного решения.
- Вы, конечно, сами понимаете, дольше так продолжаться не может. Давно уже я, к глубокому своему огорчению, убедился, что вы не любите наших близнецов. А я-то доверил эти невинные существа вашим заботам!.. Бедняжки дети! Ведь они на ваших глазах родились!..
- Вот именно! - с горячностью воскликнула Батистина.
Голос у нее оборвался, она больше ничего не могла сказать, - быть может, испугалась своей дерзости и, закрыв лицо руками, громко зарыдала. Флоран встал с кресла, подошел к низкому окну, затем направился к алькову, а затем снова зашагал к окну и посмотрел на улицу. Ему показалось, что он открыл в поведении Батистины нечто утешительное, дававшее ему возможность вновь обрести душевное равновесие. По-видимому, Батистина, которая когда-то оказалась свидетельницей трагедии, считала виновниками смерти матери только близнецов.
Служанка немного успокоилась, вытерла глаза и шумно высморкалась, как обычно это делают крестьянки, когда пользуются носовым платком. Воспоминания ее цеплялись одно за другое:
- Я так любила покойную барыню.
Опять рыдания прервали ее слова. Она не пыталась сдерживать свои чувства.
- Я прямо-таки молилась... молилась на нее!.. Ведь она прямо-таки святая была... Ей только в раю место... Вот бог и взял ее на небо. Она теперь уж наверняка в раю...
Флоран, все еще стоявший у окна, при этих словах поднял голову и произнес:
- Она первая упрекнула бы вас...
Опять настало молчание. Батистина, все еще плача, кивала головой, словно желая сказать: "Я сама это знаю... Хорошо знаю!" Флорану хотелось, чтобы она поскорее ушла, оставила его в покое, тогда он позовет Рамело и сообщит ей, что все уже кончено, все разрешилось. Но Батистина еще не исчерпала горькой радости покаяния, признания своей вины. Наконец слезы перестали литься и она, опустив глаза, прошептала, беспомощно разводя руками:
- Ничего не могла с собой поделать... Ничего не могла с собой поделать... Не могла...
Больше никаких объяснений меж ними не происходило. Решено было, что она уедет в следующее воскресенье и, значит, успеет проститься с Аделиной. Для детей придумали предлог, что она уезжает на родину, так как выходит замуж. Расставаясь с улицей Сент-Круа, она получила жалованье за год, полное приданое служанки и маленький подарок от каждого. Все это оправдывалось выдумкой о предстоящем ее замужестве. Кроме того, Батистина увезла с собой также гравюру "Страшный суд", которую Флоран отдал ей на память о покойной хозяйке.
VIII
На следующий год, в последний день пасхи, Рамело отправила детей покататься на "египетских горах" в саду Дельта. Прогулка была разрешена отцом. Он выдал на это денег Жозефе, наказав ей, разумеется, не потерять в толпе двух младших. Такого рода наставления, которые так часто давала некогда Лидия, стали обычными для вдовца Буссарделя. Ведь дети и дела составляли теперь всю его жизнь. Его мир имел два полюса: один на улице Сент-Круа, где жила его семья, а второй на улице Колонн, где находилась его контора. Он часто повторял это.
- А вы смотрите, - сказал он сыновьям, - не отходите от Зефы.
Он привык называть Жозефу именем, которое дали ей близнецы, когда были еще крошками.
- Не беспокойся, папочка, - сказала Аделина, натягивая перчатки. - Я послежу за ними.
Так же как и младшая сестра, она была отпущена домой на пасхальные каникулы. Жюли теперь училась в том же пансионе, но все не могла приноровиться к полусветским-полумонастырским порядкам, царившим в пансионе мадемуазель Вуазамбер. Девочка тосковала там. Если бы это заведение не находилось в предместье Бо Гренель, то есть так далеко от Шоссе д'Антен, что невозможно было привозить оттуда Жюли каждый вечер домой, а утром отвозить
Аделина, напротив, прекрасно приспособилась к пансионским порядкам. Строгое распределение времени, непреложное чередование занятий и отдыха, выгодные стороны прилежания, первенство среди младших благодаря возрасту, а среди сверстниц благодаря успехам, удовлетворенное тщеславие, которое так приятно щекотали похвалы за умение вызубрить урок и без запинки отбарабанить его перед всем классом, - все это вполне соответствовало характеру Аделины. Она была создана для такой жизни, она быстро научилась перешептываться, поверять подругам свои тайны и мгновенно застывать в позе примерной ученицы, улыбаться по заказу, делать почтительные реверансы, шпорить любезные слова и всегда хранить скромный вид. Белокурые косы ее оставались такими же светлыми, как в детстве, а у Жюли волосы стали каштановыми. Аделина была красивее младшей сестры, но лишена ее живости и очарования. Глаза были какие-то пустые и приобретали выразительность, только ми да опущенные ресницы скрывали их взгляд.
В пансионе известно было про каждую ученицу, велико ли состояние ее родителей; да об этом свидетельствовало и множество мелочей: все девочки носили форменные платья, но у одних эти платья были сшиты из дорогого левантина, а у других из полотна; по субботам и накануне всяких праздников за юными пансионерками приезжали из дому - кто в роскошной коляске, кто в простом извозчичьем фиакре, а некоторые приходили пешком. Сами воспитательницы выказывали ту или иную степень снисходительности к ученицам в соответствии с этим неравенством. У большинства товарок Аделины отцы были особы почтенные, занимавшие более видные посты, чем Флоран Буссардель, и более состоятельные, чем он; Аделина из-за этого не испытывала чувства унижения, наоборот, ей лестно было попасть в такую среду, и она весьма обдуманно выбирала себе подруг.
- Знаешь,- сказала она однажды отцу в воскресный день,- я очень подружилась с Селестой Леба - у ее папы самая большая нотариальная контора в Париже.
Она была счастлива, что может вертеться возле девиц из хорошего общества, у которых приданого будет в двадцать раз больше, чем у нее, но эта наклонность уживалась в ее юной душе с противоположной чертой, исходящей, впрочем, из одного и того же начала: Аделину тянуло к бедным девочкам, с которыми она могла в свою очередь разыгрывать из себя светскую барышню и, как ее богатые подружки, ослеплять их своим превосходством. Она расспрашивала этих обездоленных, обещала им свое покровительство, оказывала им маленькие услуги, но всегда тайком - чтоб не вызывать зависти у других, говорила она, а на деле - опасаясь скомпрометировать себя. И как раз эти снисходительные благодеяния особенно приятно щекотали ее тщеславие. Появляясь на улице Сент-Круа во всем блеске приобретенных в пансионе талантов, прекрасных манер и прекрасных знакомств, она желала властвовать над своими братьями, а те, случалось, восставали против ее притязаний. Однако Аделина была девицей тринадцати с половиной лет, а они еще малыши, о чем она постоянно им напоминала; чтобы придать себе больше авторитета, она не колеблясь взывала даже к памяти покойной матери, которой близнецы не знали. В конце концов братья покорялись ей.
Они без особого труда переносили ее господство, поскольку оно проявлялось не каждый день, не мешало им жить по-своему. Роль, взятая на себя Аделиной, становилась преградой между старшей сестрой и близнецами, ибо они считали ее из-за этого взрослой, что, впрочем, льстило ее тщеславию.
В то воскресенье она усердно притворялась, что катание на "египетских горах" не доставляет ей большого удовольствия; зато она могла на следующий день спокойно, с чистой совестью сообщить своим подругам: "Я водила своих младших братишек в сад Дельта, они там безумно веселились, а для меня время тянулось бесконечно!" Когда, возвращаясь с прогулки, свернули на улицу Сент-Круа, Аделина вздохнула с облегчением и заговорила о панно, которое она вышивала: изображение пасхального агнца со священной хоругвью... Ведь она обещала воспитательнице закончить эту вышивку на каникулах и привезти ее в пансион уже готовой. Ах, /ей просто не терпится сесть за пяльцы и поработать часок до ужина - тогда она успеет кончить.
В самом деле, было еще только пять часов. Маленький отряд Буссарделей, возглавляемый старшей сестрой, вошел в подъезд и стал подниматься по лестнице. На площадке, когда Аделина уже собралась позвонить у дверей их квартиры, послышались шаги: кто-то спускался со второго этажа. Аделина подняла голову и увидела отца и Рамело. Оба были в домашней одежде, без пальто и без перчаток, которые по правилам приличия полагалось надевать, даже отправляясь в гости к ближайшим соседям! Однако ни отец, ни Рамело не сказали, откуда они идут, только переглядывались с улыбкой. Это молчание, эта улыбка и хитрое подмигивание, казалось, говорили: "Ну, вот нас и поймали! Попробуй тут сохранить секрет".
Все вместе вернулись домой, и до обеда отец ничего не сказал. Когда вся семья собралась за столом, то есть в обстановке, служившей для важных деклараций, предупреждений или сообщений, имеющих интерес для всех домочадцев, Флоран обвел их взглядом и, снова улыбнувшись Рамело, внимательно посмотрел на Аделину, сидевшую на месте хозяйки дома.
- Милая Аделина,- сказал он,- дорогие детки, должен сообщить вам важную новость, касающуюся всех нас! Мы с Рамело хотели держать ее в секрете, пока не будет все решено и подписано, но после сегодняшней нашей встречи на лестнице приходится открыть тайну. Итак, сообщаю вам: мы меняем квартиру.
Наперебой посыпались возгласы удивления. Даже Жозефа, подававшая на стол, воскликнула: "Вот так-так!" Перспектива перемены в жизни больше всех, по-видимому, взволновала Жюли. Она желала узнать, в какой район города они переедут. Отец поднял руку, указывая на потолок:
- Хочу снять то помещение, что над нами. Значит, будем занимать весь этаж, потому что во втором этаже квартира рассчитана только на одного съемщика, тогда как наш этаж разделен на две части пролетом ворот. Этим неудобством страдают почти все антресоли. Нам здесь стало очень тесно. Дело у меня расширяется, моя контора уже пользуется известностью, может быть, мне придется принимать у себя гостей, а поэтому мне нужна и отдельная столовая и гостиная. И вам нужны две хорошие комнаты: одна для вас, девочки, а другая, еще просторнее,- для мальчиков. В квартире на втором этаже мы все это будем иметь, да и комнаты будут у нас высотою в три метра - это настоящий этаж, а не антресоли. А кроме того, там найдется еще одна комната и туалетная, мы их предоставим Рамело, которая (вот вам еще одна новость!) соглашается жить в дальнейшем с нами вместе... Ну, что скажете? Жюли, Фердинанд и Луи закричали, завизжали от радости, гурьбой бросились к Рамело и поочередно висли на шее своего старого друга. Она ворчала на них, поправляла чепец, съехавший набок от их объятий, жаловалась, что они ее задушат. Аделина, считая, что ей уже не по возрасту такое ребячество, жеманно улыбалась, потупив взор, и обеими руками удерживала на месте скатерть, которую дети при таком беспорядке того и гляди могли сдернуть вместе со всей посудой.
Все спешили покончить с ужином. Было еще светло, и младшие дети хором, в три голоса потребовали, чтобы их сейчас же повели посмотреть новую квартиру. Отец, только что побывавший там, возражал: осматривать нечего, можно и без того получить достаточное о ней представление. Вообразите две таких квартиры, как теперешняя, да еще прибавьте к ней ширину ворот. Но, очень довольный своей удачей, он наконец уступил нетерпению своих отпрысков. Жозефа попросила позволения присоединиться к компании. Минутку подождали ее, она вышла в переднюю уже без фартука, отвернув засученные рукава и повязав голову праздничным шелковым платком.
Перед ними предстала описанная Буссарделем квартира. Высокие и просторные пустые комнаты, без мебели, без портьер, без оконных занавесок и ковров, с распахнутыми настежь дверями, казались при свете угасающего дня таинственными, они словно застыли в ожидании будущих обитателей, и шаги пришельцев, ступавших по паркету, отдавались так гулко, что каждый тотчас же стал ходить на цыпочках. Дети оробели, а возможно, были разочарованы, увидев голые стены, мало отвечавшие их представлению о роскошных апартаментах, и вскоре все запросились домой. Аделина почти ни на что не глядела. Зато Жозефу пришлось позвать два раза - так она была увлечена осмотром своих будущих владений, так радовалась, что в новой кухне будет гораздо светлее, чем в прежней, на антресолях.
Близнецы, а затем и Жюли легли спать в обычное свое время. Довольно скоро последовала их примеру и Аделина. Флоран и Рамело остались одни в гостиной. Оба сидели у лампы, прикрытой абажуром. Флоран дочитывал газету "Конститюсьонель", а Рамело выписывала из альманаха мод адреса лавок и мастерских, которые могли понадобиться при устройстве на новой квартире. Составив список, она наконец ушла к себе, отец тоже направился в свою спальню.
Он уже начал раздеваться, как вдруг услышал какие-то странные звуки, доносившиеся из комнаты Аделины. Как будто вздохи, тихие всхлипывания. Что это! Дочка плачет? Какие-нибудь детские огорчения, подумал отец и, решив не вмешиваться, продолжал раздеваться, стараясь не шуметь. Но через несколько минут опять послышались рыдания, более громкие на этот раз. Тут уже трудно становилось притворяться, что не слышишь их.
- Ты не спишь, дитя мое?
- Нет, папенька,- тотчас ответил через дверь плачущий голосок, прерываемый жалобными вздохами.- Я не могу... не могу... уснуть...
- А надо уснуть, дитя мое. Ведь тебе завтра рано вставить, ты же поедешь в пансион. Да и мне тоже нужно отдохнуть. Я уж почти разделся.
Снова наступило молчание, а потом Аделина опять расплакалась и залепетала:
- Мне очень жаль, папенька... что я тебе... мешаю... спать... Мне так тяжело... так тяжело...
- Ну, в чем же дело? - спросил Флоран.
Он накинул халат и, захватив со стола горевшую свечу, отворил дверь в гардеробную. Аделина, несомненно, ждала, что отец, придет,- она сидела в постели и широко раскрытыми глазами смотрела на него. Он видел, что она моргает от света, по не заметил, чтобы лицо у нее было очень уж заплаканное. Она вытерла глаза скомканным носовым платочком, который держала в руке.
- Ну что? - повторил он.- Что случилось? У тебя неприятности в пансионе?
Аделина отрицательно покачала головой. Отец задавал ей один вопрос за другим, желая поскорее покончить с объяснением. Она наконец призналась, что причиной ее горя является не что иное, как переезд в новую квартиру.
- А-а! - протянул отец, сидя на краешке постели, и, отвернувшись, задумался.- Послушай, дочка,- сказал он после минутного молчания.- Многое привязывает меня к этой квартире, где твоя мама прожила последние свои дни... Но я же не могу вечно жить тут, ведь у меня вас четверо на руках... Не беспокойся, мы устроим в новой квартире точно такую же спальню, как здесь, ничего не изменим. Только вот оконные занавески сделаем подлиннее, но из той же материи. Даю тебе слово. Мы как будто по-прежнему будем в маминой комнате.
Однако отец и сам прекрасно понимал, что, сколько бы он ни переносил в новое помещение всю мебель, до последней скамеечки, и все до единой безделушки, все изменится из-за того, что потолок будет гораздо выше. Никогда душа Лидии, шестнадцать лет пребывавшая в низких комнатах антресолей (ибо она не покидала их и после смерти), не перейдет из одного этажа в другой; никогда она не будет обитать в покоях с высокими потолками.
Аделина вежливо выслушала отца и снова вернулась к мучившей ее мысли.
- Я, я понимаю... хорошо понимаю...- воскликнула она и опять заплакала.- Но мне так горько... из-за того, что... Неужели ты не догадываешься?
- Нет, дитя мое, скажи.
- Послушай, папочка...
Она взяла отца за руку, трагически нахмурила брови и тем самым тоном, каким произносила в пансионе при раздаче наград за успехи и примерное поведение монолог Неарка из "Полиевкта", сказала:
- Если ты дашь мне слово, что не женишься на Рамело, обещаю тебе никогда не выходить замуж и всю свою жизнь посвятить сестре и братьям!
Флоран смотрел на нее с изумлением. Не поняв его молчания, она подтвердила:
- Даю честное слово!
И, сложив молитвенно руки, она по своему обыкновению закрыла глаза. Отец не мог удержаться от улыбки.
- Дитя мое, какие нелепые выдумки! Как это тебе в голову взбрело? Надеюсь, ты ни с кем не делилась подобными мыслями?
- Нет...- сказала она смущенно.- Что ты, папенька? Ни с кем.
- Очень рад! Известно, как молодые девицы хранят доверенные им тайны, а ведь отцы многих твоих подружек хорошо меня знают...
Аделина замолчала, разочарованная. Может быть, она рассчитывала, что провозглашенный ею обет служения добродетели так восхитит отца, что у него дух захватит.
- Полно, Аделина! Ты лучше подумай обо всем хорошенько, а то рассуждаешь, как ребенок. Я уж не стану говорить о причинах, по которым я никогда не женюсь ни на какой женщине... А ты - Рамело! Да ты знаешь, сколько ей лет? Скоро шестьдесят стукнет, она мне в матери годится, а вам в бабушки! И потом, хотя она и оказывает мне большие услуги, ведет мой дом, следит за вашим воспитанием, но ведь она не нашего круга... Ты уже достаточно большая девочка и поймешь мои слова: знай, что я плачу Рамело жалованье.
- А-а! - воскликнула Аделина.- Мы ей платим?
- Да, платим... Раз она ведет хозяйство в моем доме, другим делом она заниматься не может, и справедливо, что я даю ей вознаграждение за то время, которое она отдает нам... Ну, довольно говорить на эту тему. Ты заблуждаешься, я тебя за это не упрекаю, хотя вовсе не дело благоразумной и целомудренной девицы выискивать брачные намерения в самых невинных отношениях. Словом, мне хочется думать, что ты сама не понимаешь... Не будем больше говорить об этом.
И поцеловав ее в лоб, отец встал. Аделина, опустив очи долу, хотела еще что-то добавить.
- А все-таки, папенька... Что я сказала про сестру и про братьев, пусть так и будет... Я от своих слов не отказываюсь.
- Хорошо, хорошо. Посмотрим. Может быть, позднее ты взглянешь на это другими глазами.
Аделина не стала спорить, хотя не думала изменять своих намерений. Она только попросила отца не затворять дверь, пока ей не спится. Он согласился. Он ушел, оставив в одиночестве эту маленькую, скрытную особу, неподвижно лежавшую на постели. Лишь только он вышел, Аделина протянула руку к своей школьной сумке, которую она положила на стул, - достать до нее в этой тесной комнатушке было нетрудно. Вытащила из сумки тоненькую тетрадочку. Это был ее школьный табель, где выставлялись отметки за "четверть". Аделина уже дала его подписать отцу и завтра должна была представить в пансион. При слабом свете, проникавшем из отцовской спальни, она бесшумно перевернула несколько страничек, отыскивая ту, которая ее интересовала. Она не могла прочесть строчки, написанные ее учительницами, но разобрала в конце страницы слова, написанные крупным косым почерком мадемуазель Вуазамбер старшей, заключавшие в себе краткий итог всех оценок, а также ее собственное суждение о поведении и характере ученицы. Аделина Буссардель знала наизусть характеристику, данную ей за последнюю четверть: "Разумная девица, отличающаяся усердием и самоотверженным сердцем". В полумраке она свернулась комочком в постели, закрыла табель и, прижав его к щеке, дважды повторила эту характеристику и уснула, улыбаясь самодовольной улыбкой.
Переселение на квартиру было отсрочено, но по причинам, далеким от сентиментов.
Договор о найме был уже подписан. Буссардели могли располагать новой квартирой. Столяры, маляры и прочие мастеровые уже начали там кое-какие переделки по указанию Рамело. Однажды, когда она вела переговоры с приказчиком из магазина обоев, вдруг вихрем ворвался Флоран, явившийся в необычное время - в середине дня.
Большими шагами пройдя по комнатам, он разыскал Рамело и, схватив свою домоправительницу за руку, шепнул ей на ухо:
- Отошлите всех.
Рамело молча посмотрела на него, она не любила лишних слов. Через две минуты, кроме нее и Буссарделя, в квартире никого не осталось. Флоран поставил цилиндр на подмостки обойщиков, расстегнул жилет, развязал высокий галстук... На лбу и на выбритой верхней губе у него выступили капли пота: стояла июльская жара, а он, очевидно, быстро поднялся по лестнице; кроме того, ему уже было под сорок, и он отяжелел.
- Ну, дорогая моя, - сказал он.- Переселяться не будем. Велите прекратить работы. Я заплачу за все, по нынешний день включительно.
- Хорошо. Вы расторгнете договор?
- Н-нет... - ответил Флоран, немного подумав.- Пожалуй, это уж будет чересчур. Пойдут всякие толки. Хозяин дома станет доискиваться, что за причина отказа, а мастеровым все равно. Скажите им, что я раздумал, и этого с них достаточно, что я не согласен с требованиями хозяина. А потом мы выждем некоторое время, посмотрим, откуда ветер дует... Пока что мне опасно жить на широкую ногу, роскошествовать, тратиться. Покажется подозрительным...
- Поняла, Буссардель. Завтра же отпущу всех рабочих, расплачусь, все эти доски, краски из квартиры вынесут, и я собственноручно запру ее.
- Спасибо.
Флоран вздохнул с облегчением, как будто самое необходимое не только было сказано, но уже и сделано; затем прошелся по комнате, поглядывая на голые стены. Рамело не стала его расспрашивать из природной деликатности, а также желая подчеркнуть свое хладнокровие и показать, что она не из тех слабонервных дамочек, которых приводит в содрогание всякая неожиданность. Впрочем, она хорошо знала Буссарделя и предвидела, что скоро он сам ей все расскажет. Долго ждать не пришлось. Флоран остановился перед ней и, уставившись на нее с растерянным выражением на лице, произнес:
- Сушо арестован!
Голос его дрожал. Он был по-настоящему взволнован, им владело сейчас сложное чувство, в котором смешались скорбь друга и человека, многим обязанного своему благодетелю, страх перед грозной карой, боязнь, что и его самого притянут. Он стал объяснять. Дело, по-видимому, серьезное. Сушо, добившийся передачи ему некоторых поставок для армии, посланной в Испанию, мошенничал при содействии своих креатур, воровал, спекулировал и в конце концов попался.
- Вы ему помогали в этом деле, Буссардель? - напрямую спросила Рамело
- Я?! - В возгласе звучало столь искреннее негодование что Рамело поспешила успокоить Флорана.
- Полно! Полно! Не возмущайтесь моим вопросом. Ведь вы могли оказаться его пособником, сами того не ведая. Я спросила только затем, чтобы уразуметь, почему вы боитесь, почему отменяете переселение.
- Неужели вы не понимаете? Если я стану мозолить людям глаза и сейчас, когда открылись все эти мошенничества, поведу широкий образ жизни, это будет с моей стороны ужаснейшей бестактностью. Ведь я биржевой маклер, связанный с Сушо, не забывайте этого! Очень неприятно, но дело обстоит именно так.
Он говорил долго, говорил не сдерживаясь, так как единственного существа, которое когда-то предчувствовало такое бедствие, уже не было на свете и некому было привести его к раскаянию. Наконец он выговорился и успокоился. Потом поразмыслил. И когда они спустились с Рамело на антресоли, он уже составил план: соблюдать величайшую осторожность и, пока не утихнет буря, не лезть на глаза ни в городе, ни на бирже, но и не выказывать слишком явного стремления стушеваться, а вместе с тем постараться выкупить контору, освободиться от последних уз, еще связывающих его с подсудимым.
Однако Сушо не было никакой выгоды тянуть за собою в пропасть бывшего своего подопечного; к тому же Флоран хоть и пользовался уважением, но не имел влияния в тех кругах, которые могли вступиться за преступника и смягчить суровость правосудия. Не было также у Буссарделя ни большого состояния, пи громкого имени, так что его нельзя было использовать в качестве козла отпущения, и к тому же Сушо принадлежал к спекулянтам увраровской школы, которые больше были искателями приключений, чем авантюристами, умели усыпить бдительность или рассеять гнев самих монархов и скорее уж готовы были морить голодом армию солдат, чем предать своего друга. В тюрьме, где Сушо сидел не в одиночке, он получил через посредника предложение Буссарделя, заявившего, что он в состоянии выкупить у своего компаньона пай в их товариществе. Цена, предложенная им, вызвала у Сушо улыбку, но он находился в исключительных обстоятельствах. Согласившись на эту сделку, Сушо все же получал малую толику как раз в то время, когда все его источники доходов иссякли.
Итак, Буссардель выбрался из переделки цел и невредим. И теперь даже крепче стоял на ногах. Благодаря этим событиям стало известно, что он сделался единственным владельцем своей маклерской конторы, и ему удалось убедить всех, что он выкупил ее задолго до скандала с поставщиком. Впоследствии, когда Рамело корила его, что он совершенно напрасно перепугался, Флоран отвечал:
- Именно потому, что я очень перепугался, я и выкарабкался из этой истории с выгодой для себя.
Дела у него тем временем расширились, контора процветала, и, таким образом, и похвальная честность Буссарделя, и злостное мошенничество Сушо заложили основы благоденствия как самого Флорана, так и его потомков.
На второй этаж переселились лишь ко времени карнавала, когда тревога совсем улеглась. Сушо вынесли приговор в день Нового года. Обстановку в квартире Буссарделя теперь отличала роскошь, однако в пределах здравого смысла. Все тут соответствовало требованиям утонченного комфорта и современных новшеств. Лампы снабжены были матовыми шарами - абажурами, в главных комнатах пол устилали ковры из бобрика, у каждой кровати поставили изящные ночные столики; в столовой была сложена белая изразцовая печь, обогревавшая и гостиную, куда она выходила другой своей стенкой, облицованной зелеными изразцами. Окна были задрапированы занавесками по последней моде. У девочек в комнате стояло фортепьяно, столик с принадлежностями для акварельных рисунков; у мальчиков были теперь у каждого своя кровать, свой стол для занятий. Для расширения их умственного кругозора по стенам были развешены виды Швейцарии. В гостиной красовалась мебель лимонного дерева с инкрустацией; кресла и мягкий диван с подушками обиты были шелковым штофом с цветочками.
Видно было, что вся мебель создана в одной из лучших мастерских предместья Сент-Антуан.
А все старье Флоран собрал в своей библиотеке, где он не принимал посторонних. Комната эта сообщалась с его спальней, которую он обставил так, как и обещал дочери. Он часто говорил, что, выйдя из конторы, хочет жить в атмосфере воспоминаний и что мебель, какую делали до Революции - большие "недельные" шифоньеры, пузатые комоды, старинные глубокие кресла с "ушами", - имеет для него особую прелесть.
Но если Флоран и дорожил обстановкой, состоявшей из старинных вещей, свидетелей прошлого, то отчасти потому, что ему не хотелось менять свои привычки. Библиотека и спальня были для него не храмом воспоминаний, а скорее вместилищем старых, обжитых вещей. Ведь много лет он тут, бывало, не глядя протягивал руку и сразу открывал нужный ему ящик. Ноги его уже давно измерили, сколько шагов от стены до кресел и шкафа. Новая мебель изменила бы прежние черты, знакомые контуры его жизни. Он ушибал бы себе локоть, коленку, зря терял бы время, разыскивая на непривычном месте галстук.
Он начинал толстеть, расплываться и вместе с тем мыслить по-стариковски. Ремесло биржевого маклера, знакомства с богатыми людьми, операции на бирже с их ценными бумагами, рост собственного состояния, не менее чем смерть жены и отцовские обязанности, сделали весьма осторожным этот некогда независимый ум. Он уже совсем не походил на прежнего Флорана, молодого смельчака, который был предметом удивления и беспокойства для покойного отца; он все больше и больше отдалялся от первоначального своего внешнего и внутреннего облика. Буссардель уже терял из виду былого Флорана.
Несмотря на бурную эпоху, ему не приходилось преодолевать особых препятствий, в его жизни не было больших несчастий, кроме одной краткой трагедии, по-видимому, уже не мучившей его воспоминаниями, и все же он жаждал покоя. Он стал неженкой и домоседом.
В новой квартире он неутомимо старался создать себе всевозможные удобства. Из комнаты, смежной с его спальней и как раз находившейся над той гардеробной, где прежде спала Аделина, он велел сделать винтовую лестницу в антресоли: там теперь помещалась его контора. Перевести ее на улицу Сент-Круа он решил после ареста Сушо. Как-то незаметно столы, шкафы, полки и все служащие конторы перебрались сюда с улицы Колонн, ибо у бывшего компаньона спекулянта Сушо с нею были связаны неприятные воспоминания, и после разразившегося скандала он счел, что она находится слишком близко от делового центра, что ее захлестывает суетливая толпа биржевиков и их соглядатаев.
Кроме того, пора было наконец порвать с прошлым и старыми узкими рамками. Улица Сент-Круа - место, конечно, далековатое для конторы биржевого маклера, но такой маклер, как Буссардель, мог позволить себе отступление от рутины, нарушить старые обычаи людей его профессии. Клиенты с ним не расстанутся. Да и кого в наш век испугает расстояние? В Париже все больше становится наемных экипажей, извозчиков, и ходят упорные слухи, что скоро по городу пустят омнибусы. К тому же Буссардель предвидел и предсказывал, что деловой центр вскоре переместится и окажется где-нибудь между биржей и церковью св. Магдалины. Словом, не говоря уж о практических преимуществах, имелись все основания в пользу близкого соседства конторы маклера с его квартирой.
"Что поделаешь! - говорил он своим друзьям или же некоторым коллегам, коих считал достойными своего доверия.- Что поделаешь! Я очень уж привязался к этому дому. Ведь здесь жена десять лет дарила мне счастье!"
"Все не может утешиться, бедняга!" - жалели его люди.
Жизнь на новой квартире сразу же наладилась. Девочки, радуясь своей просторной комнате, в которой им разрешалось принимать по воскресеньям подружек, с удовольствием обставили ее по своему вкусу, украсили собственноручными вышивками и рисунками. У них обеих были способности к изящным искусствам. Аделине особенно удавались карандашные портреты, маленькие по размерам, но отличавшиеся большим сходством.
- Если когда-нибудь судьба нам изменит,- говорила она,- у меня будет кусок хлеба: я стану портретисткой.
Когда Аделине исполнилось шестнадцать лет, отец разрешил ей брать уроки у художника-миниатюриста.
Близнецы не менее сестер были довольны своей комнатой. Буссардель сразу же сделался сторонником новых, более мягких принципов воспитания, распространившихся по окончании наполеоновских войн, и позволял сыновьям царить в детской так же, как это было в прежней квартире, на антресолях. Рамело, не прибегая к наказаниям, следила, как они готовят уроки, пишут, решают задачки. Оба уже учились в Бурбонском коллеже - на другой стороне площади, но они были приходящими. Директор коллежа, человек старого закала, не мог успокоиться, видя, что пег больше распространяется обычай отдавать детей в учебные заведения приходящими учениками, и настойчиво уговаривал Буссарделя поместить близнецов пансионерами. После первой четверти он снова попытался залучить их в пансионскую столовую и дортуар, убеждая отца, что он впоследствии пожалеет о своей неразумной слабости, что семейная атмосфера изнеживает юношей, что Фердинанд по натуре своей склонен к рассеянности и так далее, и так далее. Буссардель пропускал эти увещевания мимо ушей: ему необходимо было присутствие сыновей и доме, они пробуждали в нем энергию, они были его гордостью, поддержкой в его честолюбивых стремлениях.
К вечеру, в пятом часу, если у него не было посетителей в рабочем кабинете на антресолях, он садился у окна, поджидая, когда его мальчики выйдут из школы. Напротив была видна высокая фигура Жозефы, неподвижно застывшая на крыльце коллежа,- значит, уроки еще не кончились. Иной раз отцу, для которого его сыновья были единственной любовью, казалось, что слишком долго не слышно звонка, и, придвинув кресло к низкому окну, он смотрел в него, не отвечая курьеру, стучавшему в дверь, он ждал появления близнецов на площади, как в былые дни ждала его самого покойная жена. Когда наконец мальчуганы в сопровождении няни переходили улицу, Буссардель нередко убегал из кабинета, взбирался по винтовой лестнице и спешил в комнату сыновей посмотреть, как они сидят перед огнем, пылающим в камине, и пьют шоколад, в то время как Жозефа и Аделина снимают с них башмаки. Маленький Фердинанд поворачивал голову и, увидев отца, бежал к нему в одних чулках, карабкался по его ногам. Луи, помешкав мгновение, следом пал его примеру. Они рассказывали последние новости: что про" исходило в школе, какие отметки они получили; показывали свои дневники с похвалой за поведение, а иногда и картонные медали. Это были сладкие мгновения, исполненные ничем не омраченной радости, и вдовец, чувствуя привязанность своих сыновей, благодарил судьбу.
Близнецы учились хорошо, один - благодаря прилежанию, другой благодаря способностям. У Фердинанда была прекрасная память, он знал уроки почти не заглядывая в книгу, долго бездельничал, шалил, но всегда догонял брата.
- На быстроту не полагайся, голубчик,- наставительно говорила ему Рамело.- Вспомни-ка сказку про зайца и черепаху.
Но хотя она и говорила так, а сама хорошо знала, что в этой сказке все применимо к двум братьям, кроме развязки.
Старуха в чепце "шарлотке" перенесла в отведенные для нее комнаты свою мебель, но, словно не доверяя окружающим, не сразу расставила там свои "редкости", как она их называла. Лишь позднее и постепенно она вытащила их одну за другой из ящиков, шкатулок и коробок, где они хранились. И тогда обе комнаты стали походить на какой-то странный музей. На стенах были пришпилены к обоям старые афиши, а между ними свешивались какие-то лоскутья; на камине, на полочках, на столиках выстроились камешки, какие-то обломки и баночки, но в них можно было увидеть не помаду и притирания, а выцветшие кокарды, высохшие, почти обратившиеся в прах лавровые листики, свинцовые пули. Старуха сама стирала пыль с этих реликвий, раскладывала их то так, то этак, с молчаливой и чудаковатой заботливостью. Она не очень-то охотно допускала профанов в свое святилище и лишь изредка принимала у себя посетителей, являвшихся неизвестно откуда,- по-видимому, то были люди того же склада, что и она сама, люди, у которых и костюм, и манеры, и весь облик были не совсем обычными: так же, как их хозяйка, гости казались какими-то пережитками прошлого. Иной раз Буссардель упрекал Рамело за то, что она прикармливает этих "паразитов", как он говорил, и делится с ними своими сбережениями.
- Ах, оставьте! - отвечала она.- У нас с ними общие воспоминания.
- Но из-за этого вы вовсе не обязаны...
- Нет, обязана.
Она пускала к себе так же и свою любимицу Жюли, но с условием, что девочка придет одна и даст слово никому потом ничего не говорить.
- Ну, расскажи, Рамело,- требовала Жюли, усаживаясь на коврике у ног своей приятельницы.
- А что тебе рассказать?
- Ты уже все знаешь про них наизусть.
- Ну что-нибудь другое. Сама выбирай.
И Рамело рассказывала про кордельеров. Потом подводила девочку к реликвиям.
- Вот,- говорила она, - камни от стен Бастилии. Подлинные, я сама их подобрала в тот день, когда разрушили крепость. Вот стакан, из которого Гракх Бабеф пил мое вино.
- А это что? - спрашивала Жюли, боязливо показывая пальчиком на прядь волос, прикрытую выпуклым стеклом рамки.
И она прислушивалась не к ответу, который действительно уже знала наизусть, а к голосу Рамело: голос старухи так странно изменялся, когда она отвечала на этот вопрос, что Жюли всегда бросало в дрожь.
- Это волосы погибшего патриота, одного из моих друзей. Он на моих глазах был убит картечью на улице Сент-Оноре утром тринадцатого вандемьера.
- Ах! Утром тринадцатого вандемьера! - тихо повторяла девочка, вся во власти сладостного страха и воображения.
IX
Итак, у всех домочадцев Буссарделя, включая Жозефу, которая с помощью судомойки хозяйничала на кухне, определилась их роль, их место, их привычки и мании. Дети уже не очень хорошо помнили антресоли. Все шло заведенным порядком.
Приходилось, однако, подумать о том, чтобы нарушить привычный ход вещей: встал вопрос о замужестве Аделины. Вопрос тем более важный, что Жюли была ненамного младше сестры, да еще следовало позаботиться о будущности сыновей. Именно для них отец хотел поберечь свои силы - положение вполне естественное в семьях, где есть и дочери и сыновья. Как раз в этом, 1826 году обстоятельства складывались так, что привилегии для сыновей становились вполне оправданными и даже более оправданными, чем прежде; того и гляди, их могли установить законодательным путем. Премьер-министром был тогда граф де Виллель, им и был внесен в палату депутатов законопроект о восстановлении права первородства, и палата утвердила проект.
Буссардель охвачен был великим смятением. Он всегда пренебрежительно относился ко всякой политике; с тех пор как у него родились сыновья, то есть с тех пор как у него окончательно сложилась семья, он еще более проникся равнодушием к делам, касающимся всей страны. Для него важными событиями было только то, что происходило в его доме. У него был двухъярусный мир антресоли и второй этаж, соединенные внутренней лестницей, как бы служившей осью вращения двух этих сфер.
Но на этот раз политическое событие раздвинуло стены: биржевой маклер Буссардель заинтересовался решением палаты, не касавшимся ни биржи, ни банка. В противоположность многим другим ему не казалось нелепым это восстановление старорежимных устоев, на которые Франция опиралась в течение десяти веков. Несмотря на старания Буссарделя производить впечатление человека глубокомысленного, он не всегда правильно судил о вопросах общего значения, его скорее интересовали частные случаи, например положение его сыновей. С точки зрения науки, да и закона; Фердинанд, родившийся на двадцать минут раньше брата, был в семье старшим из детей мужского пола, и если это обстоятельство будет признано официально для целей утверждения рода, для передачи наследства, старший из близнецов получит большие преимущества и Буссарделю придется срочно пересмотреть свои планы. До сих пор он считал своим долгом одинаково относиться к сыновьям, не выказывая своего предпочтения Фердинанду, - с новым законом всему предстояло измениться. Закон изменял самый долг, изменял образ мыслей и чувства даже у такого уравновешенного, положительного человека, как Буссардель. В законопроекте, внесенном правительством, сказывалось влияние партии приверженцев религии, и вот биржевой маклер почувствовал, что в нем пробуждается набожность.
Однако палата пэров отклонила законопроект, и Буссардель после напрасных волнений возвратился к прежним умонастроениям.
Он обратил теперь все свои заботы на старшую дочь, которую хотел пристроить. Напрасно он отвлекся от этой цели, приходилось все начинать сначала. Аделине уже исполнилось восемнадцать лет, она по-прежнему твердила о своем намерении не выходить замуж, но отец не верил, что девочка, совсем не знающая жизни, может без всякой основательной причины дать обет безбрачия, и считал это детской выдумкой. Он полагал необходимым для блага своей наивной дочери искоренить ложные понятия, которые у нее сложились. Как она будет благодарить его впоследствии, когда, окруженная детками, под руку с превосходным мужем, придет к старому отцу, к дедушке, которым он к тому времени станет, поздравить его с Новым годом или с днем рождения. Старая дева - это сущее чудовище, противоречащее законам природы и особенно нежелательное в буржуазной семье, где оно представляет мертвый груз, кажется чем-то подозрительным, порочащим ее кровных близких. Нечего дальше мешкать. Состояние биржевого маклера Буссарделя, несомненно, должно было в будущем возрасти, и пусть лучше обогащение отца пойдет в пользу младшей дочери и обоих мальчиков. Если Аделина уже будет пристроена, Жюли получит больше приданого, а сыновьям он выделит больше капитала. Но, разумеется, и речи не может быть о том, чтобы принести старшую дочь в жертву; Аделина хорошенькая, да и с пустыми руками она из дому не уйдет, следовательно, можно найти вполне приличного жениха. И Буссардель наметил в женихи своей дочери сына Сильвена Миньона.
Этот молодой человек не представлял собою, что называется, блестящей партии: мать его была еще молода, совершенно здорова, так что надежды на наследство после нее, конечно, осуществятся весьма не скоро; у отца состояние было еще непрочное, могло увеличиться очень сильно, а могло пойти прахом. Остановив свой выбор на этом семействе, Буссардель играл на повышение. А он никогда не делал этого без достаточных оснований.
Сильвен Миньон и Ионас Хагерман были главными пайщиками компании, желавшей создать к северу от улиц Бьенфезанс и Сен-Лазар новый квартал, именовавшийся на их планах Европейским кварталом. Претенциозное название отнюдь не вызывало у Буссарделя недоверия - оно привлекало его, как отзвук его былых мечтаний. Намерения двух пайщиков были ему известны с того времени, как они подавали королю ходатайство о разрешении основать товарищество для осуществления своих планов.
- Вопрос для меня не новый,- сказал им Буссардель.- Предлагаю вам свои услуги.
Он не собирался вступать в пайщики. Прежде всего это в принципе запрещалось правилами профессии биржевого маклера, да и сами эти операции с Европейским кварталом не совсем соответствовали его замыслам, ибо его влекли к себе более далекие окрестности Парижа, расположенные к западу, на самом высоком месте и в непосредственной близости к деревенскому приволью. Поэтому в их предприятии он видел не столько операцию конкурентов, в которой ему из осторожности следовало принять участие, сколько производившуюся за чужой счет пробную попытку, которая могла сделать ясным, какая будущность ожидает его идеи.
Влияние Буссарделя, утвердившееся за последние четыре года, опиралось главным образом на трех клиентов его конторы - весьма влиятельных особ при королевском дворе; как мы видим, либерализм молодого Флорана эволюционировал, и придворные связи маклера немало способствовали успеху двух основателей компании. Она получила разрешение за несколько недель до того, как провалился законопроект о праве первородства и результате чего биржевой маклер вновь начал беспокоиться о замужестве старшей дочери.
Он нисколько не сомневался, что ему удастся заключить союз, который мог так хорошо послужить его интересам, то есть интересам трех его младших детей. В предварительных переговорах он оказался в более выигрышном положении. С первых же шагов стало видно, что он представляет собою в глазах Миньонов. Их семейство было многообещающим, но все же эти люди не принадлежали к высшим банковским кругам, к миру настоящих финансистов. Брачный союз с дочерью Буссарделя открывал им доступ в этот мир. Буссардель, умевший в деловых разговорах ставить точки над "и", дошел до того, что однажды сказал Сильвену Миньону:
- Сударь, подумайте о нашей силе, поразмыслите над словами виконта Состэна де Ларошфуко, который написал в своем докладе королю следующую фразу (за подлинность я ручаюсь), - и он торжественным тоном произнес: - "Четыре банкира могли бы нынче, если им заблагорассудится, заставить нас изъявить кому-нибудь войну".
Наконец между родителями дело было решено. Буссардель попросил, чтобы ему представили Феликса Миньона, нашел, что молодой человек недурен собой, и, для того чтобы "впустить волка в овчарню", как он посмеиваясь выразился, выбрал предлогом день рождения близнецов. На улице Сент-Круа по этому случаю всегда устраивалось маленькое празднество. Хотя этот лень был также годовщиной смерти Лидии, вдовец раз навсегда решил, что было бы несправедливо даже по такой уважительной причине лишать его сыновей самых естественных радостей. Он пригласил госпожу Миньон с сыном пожаловать в тот день на чашку чая. Желая сделать сюрприз Аделине, он ничего ей не говорил.
Именуя волком юношу, в котором он уже видел своего зятя, Буссардель немного льстил ему. Молодой Феликс Миньон, у которого в двадцать лет еще были прыщи на лице, как у подростка, держался очень застенчиво, робко, и мать часто его журила за неловкие манеры.
Когда он явился с матерью во второй половине дня, Аделина как будто не обратила на них никакого внимания. Девица Буссардель старшая была поглощена хозяйскими заботами: устраивала игры, наблюдала за приготовлением угощения, уделяла особое внимание маленьким товарищам братьев. Она была так занята, что даже не заметила появления Сильвена Миньона, приехавшего, когда гости уже расходились. Вместе с женой и сыном его оставили ужинать. Это могло показаться необыкновенным, так как впервые он был гостем на улице Сент-Круа, во всяком случае, на втором этаже, но Аделина с годами все лучше умела владеть собою и скрывать свои чувства,- никогда нельзя было угадать, что таило в себе ее молчание, а когда она говорила, никто не мог быть уверен, что она действительно выражала свои мысли.
За ужином собралось человек двенадцать гостей, да еще пять Буссарделей, даже шесть, считая Рамело. Не прошло и получаса, как сели за стол, и вдруг юный Фердинанд с обычной своей непринужденностью, которую поощряла отцовская снисходительность, громко заявил, что он есть не хочет, а хочет спать. Его стали корить: молодой человек в день своего десятилетия должен проявить больше выносливости: однако Фердинанд не устыдился, и пришлось и его, и брата отвести в спальню.
Жюли, для которой это празднество было первым ее вступлением в свет, оживляла разговор своими шутливыми выходками, в которых, однако, не было ничего дерзкого. Несмотря на природную шаловливость, а иногда и дурашливость, она, в сущности, была похожа на покойную мать: та же непосредственность, искренность, цельность натуры, та же глубокая чувствительность. Из четверых детей только она внутренне походила на мать и зачастую напоминала Рамело умершую Лидию, которую она не могла забыть и через десять лет.
- Ах, Буссардель! - восклицала она иной раз, хватаясь за грудь.- Жюли сейчас так сказала, ну совсем как покойная мать. Мне прямо в сердце ударило.
- Правда? - удивлялся отец.- Это вас так взволновало? А я полагаю, что Аделина больше походит на нашу дорогую покойницу. Глаза совершенно такие же, и цвет лица, и цвет волос, и такая же осанка.
Рамело не настаивала на своем.
Когда нанятый для парада лакей подал жаркое, Буссардель для ускорения дела завел разговор о свадьбе Селесты Леба, школьной подруги Аделины. Об этом браке много говорили в мире нотариусов и финансистов, потому что Селеста, единственная дочь, представляла собою весьма завидную партию: помимо капитала, она приносила мужу в приданое нотариальную контору своего отца. Свадьба состоялась недавно, и Аделина была на ней одной из подружек невесты; воспользовавшись этим обстоятельством, госпожа Миньон спросила, не случилось ли так, что, постояв перед алтарем церкви св. Роха в качестве подружки невесты, она почувствовала желание сыграть на свадьбе в этой церкви или в какой-нибудь другой самую главную роль. Вопрос не лишен был тонкости, ибо Миньоны, снимавшие прекрасную квартиру на площади Риволи, сами принадлежали к приходу св. Роха, а ведь не раз случалось, что для совершения бракосочетания выбирали приходскую церковь жениха.
- Сударыня,- ответила Аделина, - разрешите мне не высказывать своего мнения по такому поводу.
Госпожа Миньон засмеялась, выпячивая грудь. Это была особа с двойным подбородком, с быстрыми жестами и живым взглядом, про нее говорили, что она принимает участие в делах своего мужа.
- Милая детка! - воскликнула она. - Как смутилась, как покраснела!
Аделина действительно сидела потупив очи, но скорее по привычке, чем от смущения, и ни малейший прилив крови не портил белизну ее точеного личика.
- А я ужасно хотела бы оказаться на месте Селесты! На ней было такое прелестное платье,- заявила Жюли.
- Нет, вы послушайте только! - воскликнула госпожа Миньон и опять захохотала.
- Сударыня, уверяю вас, у Селесты на платье было три волана из настоящих венецианских кружев. Венецианских!
- Так, значит, в браке вас привлекает только подвенечное платье невесты?
- Боже великий! Деточка, да разве он горбун какой-нибудь?
- Хуже! Он совсем старый.
- Жюли,- вмешался Буссардель.- Что ты такое болтаешь?
- Да право же, папенька, у Селесты муж совсем старый, ему двадцать девять лет!
Это уточнение позабавило гостей и даже молодого Феликса, и госпожа Миньон, не терявшая из виду полезного значения итого разговора, хотела направить его в своих интересах и согласилась с Жюли, что разница в возрасте действительно была чересчур велика; тогда Аделина, которой уже больше не задавали вопросов, вдруг заговорила и принялась ласково журить сестру; совсем не следует видеть в бракосочетании только повод блеснуть, только предлог для удовольствия. Брак - дело серьезное, от него зависит вся жизнь и спасение души. Вот с какими чувствами нужно относиться к браку.
Буссардель и родители Феликса обменялись удовлетворенным взглядом, но Рамело косо посматривала на свою старшую воспитанницу.
- Да еще надо знать наверное,- продолжала Аделина, - что брак является лучшим средством спасения души.
- Как так? - несколько растерявшись, спросила госпожа Миньон.
- Ну, конечно, сударыня,- ответила Аделина.- Бывают случаи, когда, оставаясь в девицах, познаешь радости более высокие и лучше можешь служить своим ближним.
Буссардель пытался прервать свою дочь, но безуспешно, это была ее любимая тема. Она пожелала определить один из тех случаев, о которых упоминала. В сущности, она выводила на сцену самое себя, хоть и не называла своего имени, говорила "вообще" и так ловко, что эти тирады в устах восемнадцатилетней девушки могли показаться полными смирения, а не гордыни. Она живописала радости добровольной жертвы, радости самозабвенного служения ближнему, радости самоотречения. Взвинтив себя, она все говорила, говорила среди всеобщего молчания, посматривая на Феликса испытующим взглядом. Она дошла до того, что стала восхвалять радости умерщвления плоти.
- Довольно! - сказал Буссардель.- Это уже слишком, милое мое дитя. Ты упиваешься собственными словами и, право, занеслась дальше, чем думала.
Аделина бросила на отца быстрый взгляд и умолкла, извинившись за свою несдержанность, но, видите ли, ее очень уж увлекла тема разговора. Говорила она непринужденно, с удовольствием. В этом она тоже не походила на мать, скорее уж на Буссарделя. Ужин продолжался, и до конца его Аделина не раскрывала рта и притом нисколько не дулась; она спокойно сидела за столом, держалась очень просто, улыбалась; для тех, Кто хорошо ее знал, например для Рамело, было очевидно, что она страшно довольна собой. Должно быть, она думала: "Все идет хорошо. Произвела впечатление".
Если Буссардель оборвал разглагольствования дочери, он сделал это не только из-за того, что прославление безбрачия было чрезвычайно неуместным за ужином, который, в сущности, представлял собой смотрины. Маклера беспокоило другое: ему
Вовсе не хотелось, чтобы его дом прослыл приютом ханжества.
Такой ярлык мог очень ему повредить в деловом мире, в котором вращались Миньоны, и даже среди друзей самого Буссарделя, к которым скоро присоединятся Миньоны. Ведь отношение к религии в обществе изменилось. С тех пор как появился король-ханжа, ханжеский королевский двор, ханжи-придворные, парижские буржуа не так уж снисходительно смотрели на избыток набожности и считали его просто лицемерием. Проект восстановления права первородства, подсказанный партией клерикалов, пошел либералам на пользу и дал возможность отцу Фердинанда узнать настроения своей среды: денежные люди становились все более либеральными - это было несомненно. Фрондер Беранже слыл великим поэтом. Что мог поделать Буссардель против такого течения, да еще когда влияние церкви потерпело провал? Зачем же понапрасну компрометировать себя? Через день после этого празднества оба семейства встретились на месте проектируемого Европейского квартала. Миньон старший оказался радушным хозяином и был так внимателен к дамам, что повез их в коляске осматривать земельные участки. Впрочем, это было не только любезностью с его стороны, но и тактикой: ему хотелось показать, как велики приобретения компании. По случаю воскресенья рабочие были отпущены, и Миньон приготовил гостям сюрприз - устроил для них полдник на свежем воздухе. Стол был накрыт около дощатого домика, где помещался руководитель работ, - в самом центральном месте квартала, где впоследствии должна была находиться площадь Европы, от которой лучами расходились бы восемь широких улиц. Пока что их трассы терялись в огородах, брошенных их прежними владельцами, продавшими компании свою землю; столбики с дощечками "Стокгольмская улица" взбирались вверх, к акведуку, белея среди маленьких, но превосходных виноградников,- компания разрешила хозяевам пока пользоваться ими, ибо сбор урожая уже был недалеко.
Буссардель в сторонке беседовал о делах с Сильвеном Миньоном и Ионасом Хагерманом, тоже приглашенным на прогулку. Две старшие дамы, устав от поездки, разомлев от жары, сидели под тенистыми деревьями. Планировщик пощадил этих великанов, предназначая их для будущего центрального сквера. Место возвышалось над городом. Госпожа Миньон сложенным веером указывала Рамело на колокольни и большие здания, выделявшиеся внизу в косых лучах солнца. Рамело, коренная парижанка, лучше кого угодно знала все эти купола и шпили, но, желая послужить интересам Буссарделей, ставших для нее второй семьей, притворялась несведущей и не мешала мамаше юного Феликса принимать купол храма Успения за купол Дома Инвалидов.
- Что же вы не пойдете погулять с сестрицей и братьями? - спросила госпожа Миньон Аделину, сидевшую возле Рамело.
- Мне приятнее послушать ваш разговор.
- Ну, молоденьким девицам скучны такие вещи. Мой сын старше вас, но, по-видимому, ему они тоже не интересны, и он покинул нас - вон он прохаживается с детьми. Феликс будет горевать, что вы с ними не пошли.
- Не смею этого думать, сударыня.
Жюли и юный Феликс прогуливались и болтали. В десяти шагах за ними Жозефа играла с близнецами, вернее, они играли ею, тянули ее за руки в разные стороны, толкали, доводили до одури и одышки.
- Господин Феликс, - сказала вдруг Жюли,- как вам нравится моя сестра?
- Да вот...- смущенно пробормотал он и умолк.
- Я потому спрашиваю, что боюсь, как бы у вас не сложилось неверное мнение о ней... Например, позавчера, когда она высказывалась против брака или что-то вроде этого. Вы разве не заметили? Послушать мою сестру - так можно подумать, что она решила не выходить замуж. Но это ошибка! Я-то очень хорошо ее знаю: она просто выдумала себе какой-то долг, но ее привязанность к родным не могла бы всецело поглотить силы ее души. Она по-своему романтическая натура... Что вы с таким удивлением смотрите на меня?
Феликс и в самом деле казался удивленным, но, пожалуй, его в эту минуту больше удивляла серьезность резвушки Жюли, чем ее откровения, относящиеся к старшей сестре.
- Поверьте мне, господин Феликс. Сестра будет счастлива выйти замуж, будет счастлива в замужестве и даст счастье мужу. Извините, что я нарушаю правила приличия; я хорошо знаю, что вы еще не открылись ей, что ваши родители еще не просили для вас ее руки и что вы еще не преподнесли ей букет, все равно!.. Ведь это секрет полишинеля, и поскольку рано ли поздно мы с вами будем обращаться друг с другом как брат сестрой... Вам не понравилась моя откровенность?.. - добавила Жюли, видя, что он молчит.
- Помилуйте, что вы?! - взволнованно воскликнул он.
- Отлично! Мы еще поговорим об этом. Ах, если бы вы знали... Ведь Аделина само совершенство! У нее столько достоинств...
И Жюли продолжала свои восхваления до тех пор, пока тропинка не привела их к деревьям, где сидели дамы.
- Ни слова сестре о нашем разговоре,- вполголоса сказала Жюли своему кавалеру, когда они подходили к домику. - Она гордая, ей лучше не знать, что я защищаю ее интересы.
На следующий день утром Сильвен Миньон явился на улицу Сент-Круа и велел доложить о себе маклеру, работавшему и кабинете. "Приехал с официальным предложением",- подумал Буссардель. Но посетитель перешагнул порог с таким серьезным видом, что отец Аделины сразу насторожился.
- Меня ни для кого больше нет сегодня,- сказал он служителю, затворявшему дверь.
- Сударь,- проговорил Миньон, садясь в кресло, пододвинутое ему Буссарделем,- шаг, который я вынужден сделать, объяснение, к которому я сейчас приступлю, могут вас очень удивить. Какой бы прием вы ни сочли нужным ему оказать, льщу себя надеждою, что наши отношения...
- Сударь,- прервал его маклер,- перейдем к делу.
Миньон поднял руку, выражая этим жестом и желание ус
покоить Буссарделя, и свое смущение.
- Ну что же,- сказал Буссардель, несколько смягчившись, так как полагал, что остался хозяином положения.- Неужели вам так трудно сказать? Неужели я должен прийти вам на помощь? Мне казалось, я угадываю, с чем вы пришли, хотя мотивы мне еще не ясны... Подождите. Прежде чем произнести решающие слова, учтите, что здесь, в этом кабинете, мы с вами не только два отца, но и два финансиста. Я хочу сказать, что недоразумение, происшедшее между отцами, не помешает нашему согласию как финансистам, и если нам придется кое в чем взять свое слово обратно, это вовсе не обязывает нас отказываться от договоренности в других вопросах. Итак, говорите без стеснения. Вы человек, неболтливый, наши планы относительно предполагаемого брака не получили огласки, следовательно, на дочь мою не падет ни малейшей тени, да и по своему положению она выше такой опасности.
- Сударь,- сказал Миньон, сделав долгую паузу,- честь имею просить у вас для моего сына руки вашей дочери, мадемуазель Жюли.
Воспользовавшись молчанием изумленного отца, он принялся оправдываться, объяснять причины столь неожиданного поворота событий. Все произошло из-за того, говорил он, что хотя его сын с виду очень тихий и робкий юноша, не знает обычаев света и еще не избавился от чрезмерной застенчивости, но на деле он обладает пылкой натурой и требовательным сердцем. После поездки в Европейский квартал он вернулся домой как в лихорадке: лицо горит, глаза блестят. Весь вечер ни с кем не говорил, рано ушел к себе в комнату. Через стенку родители из своей спальни слышали, как он ворочается с боку на бок, встает с постели, ходит по комнате и, томясь жаждой, то и дело наливает себе воды, нервно звякая графином о стакан. Наконец, дождавшись утра, встревоженная мать пришла к сыну. Комната утопала в облаках табачного дыма, а юный Феликс изнемог от физической усталости и душевных мук. При первых же словах матери он выдал свою тайну: мадемуазель Жюли внушила ему великую страсть. К тому же он фаталист, как все застенчивые люди, способен на крайности и сразу отдался этой молниеносной любви; поток чувства захлестнул и понёс его, одна бессонная ночь подействовала тут больше, чем на другого подействовали бы десять лет любовного томления. Словом, он заявил, что если за него не выдадут Жюли, он бросится в Сену...
- Ну, молодо-зелено...- заметил Буссардель, еще не решив, какую позицию ему следует занять.
- Нет, сударь, он так и сделает, как говорит. Мать знает, какую власть имеют над ним чувства, она с ума сходит от беспокойства... От него можно ждать любых крайностей. Я ее, конечно, успокаиваю, но она и меня заразила своей тревогой, я тоже волнуюсь... Ах, вы не знаете, что значит иметь одного-единственного ребенка... Словом, жена потребовала, чтобы я взял ее с собой, она ждет меня у подъезда, в карете.
Буссардель послал за госпожой Миньон. Ее появление было драматичным; от тяжких вздохов высоко вздымалась ее грудь, обтянутая шелковым лифом; приподнимая вуаль, она прикладывала к глазам скомканный платочек.
Они с мужем принялись в два голоса убеждать, уговаривать и упрашивать Буссарделя; мать анализировала характер Феликса, рассказывала о вспышках гнева, которые бывали у него в детстве, приводила доказательства его чувствительности, а маклер тем временем спокойно размышлял. Он уже принял решение, а госпожа Миньон все говорила, говорила, стараясь его убедить. Наконец он остановил поток ее красноречия, и втроем они обсудили, что предпринять. Все обстоит очень просто. Ведь Буссардель до этого дня ничего не сообщал Аделине о планах, относящихся к ее замужеству, и речи, которые она вела за ужином три дня назад, со всей очевидностью доказывают, что она ничего не подозревает. Итак, все зависит от Жюли. Отцу стоит только сказать ей слово, и она поверит, что с самого начала Миньоны имели в виду именно ее. С ее стороны никаких возражений не будет. Ей уже пятнадцать с половиной лет - возраст для брака допустимый, и вовсе не следует оставаться рабами старых обычаев, требовавших выдать замуж сначала старшую, а потом уж младшую дочь. При таких правилах, да еще когда родители нисколько не считались с сердечными склонностями нареченных, зачастую супружеские пары составлялись весьма неудачно и жили плохо.
Что касается брачного договора, то в нем могут остаться в силе все выработанные статьи. И то уж хорошо! Для Буссарделя важнее всего было, во-первых, породниться с Миньонами, а во-вторых, пристроить одну из дочерей, чтобы очистить путь сыновьям. Жюли заживет под опекой мужа, а если Аделина будет упорствовать в своем решении принести обет безбрачия, ну что же, пусть ее - на веревках в рай не тащат. По крайней мере, не придется давать ей приданое, а жить она будет в доме отца. Биржевой маклер Буссардель всегда умел найти выгодные стороны в любом положении, которое изменить невозможно. Он пожал руки супругам Миньон.
- Ну, дорогие мои, поезжайте скорее домой, успокойте Феликса.
- Буссардель,- сказала Рамело, когда маклер, позвав ее, сообщил ей новость.- Мне, конечно, нечего возразить, а все-таки...
- Что - все-таки? Надо поговорить с Жюли? Это само собой разумеется. Прежде я поговорил бы с Аделиной, а теперь вот поговорю с Жюли. Да что там. Она, конечно, будет на седьмом небе; в общем это хорошая партия. Жюли тотчас даст согласие.
- Очень возможно. Ее привлекает всякая новизна. Но я вот что думаю: не следует ли в первую очередь сообщить Аделине об этой перемене.
- Аделине? Зачем? Она и не подозревает, что мы собирались выдать ее замуж.
- А все же послушайтесь моего совета,- сказала Рамело, - поговорите сначала с ней, один на один. Вам неприятно? Хотите, я возьму это на себя?
Рамело поднялась по винтовой лестнице и, нисколько не стараясь смягчить свою поступь, двинулась тяжелым мужским шагом по коридору, который вел в комнату девушек. Она направилась туда не мешкая, так как знала, что Жюли на уроке сольфеджио. В ту минуту, когда Рамело отворила дверь, Аделина кончила раскладывать на специальном столике свои принадлежности для рисунков акварелью, собираясь сесть за работу. Она обратила к Рамело свое хорошенькое личико.
- Сейчас к отцу приезжали Миньоны - и муж и жена, - сказала Рамело.
Девушка не ответила и ничем не выразила ни удивления, ни любопытства.
- Ага, ты, стало быть, это знаешь. Верно, видела из окна, как они подъехали, да?
Рамело вспомнила, что Аделина любит подглядывать и подслушивать - то прячась за гардиной и ведя наблюдение из окна, то стоя у плохо притворенной двери. При этой мысли старуха сразу потеряла терпение и без долгих разговоров пошла прямо к цели.
- Они сватают Жюли за своего сына. Отец дал согласие.
Аделина сидела неподвижно. На лице ее не дрогнул ни единый мускул, но на этот раз она посмотрела вестнице прямо в глаза. И под конец улыбнулась.
- Ты, должно быть, ошибаешься, Рамело. Я была бы очень удивлена, если бы господин Миньон и его супруга посватали за своего сына нашу Жюли.
- Однако ж так оно и есть, дитя мое. Именно Жюли сватают.
Девичье лицо, бледное, прозрачное от природы, внезапно побелело как полотно, даже губы стали бескровными и плотно сжались, веки вдруг прикрыли глаза. На мгновение жизнь как будто покинула это красивое лицо, и Рамело испугалась, что Аделина сейчас упадет, но вот губы вновь порозовели, и даже необычный румянец окрасил щеки.
- Желаю дорогой нашей Жюли всяческого счастья, - произнесла Аделина ровным голосом.
И, отвернувшись, устремила взгляд на начатую акварель: вишни в хрустальной вазе. Она покрасивее расположила ягоды, служившие ей натурой, выбрала кисточку, раскрыла ящик с красками.
Рамело подождала минутку, потом молча направилась к двери и вышла.
Жюли попросила разрешения подумать до завтра. В первое мгновение она вскрикнула от радости, захлопав в ладоши, бросилась целовать отца, братьев и Рамело.
- Мне сделали предложение! - крикнула она Жозефе, прибежав к ней в кухню.
Аделины при этом не было.
Потом вдруг Жюли спохватилась, притихла и заперлась с отцом, стала его расспрашивать. Как же так? Разве не на Аделине родители Феликса хотели его женить? И вчера еще можно было поклясться, что невеста именно Аделина. А что же выходит? Значит, она, Жюли, перебила у сестры жениха, оттеснила ее? Поступок ужасный. Ах! Ей надо хорошенько обо всем этом подумать, ответ она даст только завтра. Отцу с великим трудом удалось ее успокоить. Он приводил всевозможные доводы, убеждал, уговаривал и в конце концов почти искренне дал честное слово, что никогда серьезно не шла речь о том, чтобы выдать Аделину за Феликса Миньона. Тогда Жюли впала в глубокую задумчивость. Она беспокоилась теперь не о сестре, а о маленьких братьях - близнецы широко раскрыли глаза, когда услышали новость о ее замужестве, и ничего не сказали в ответ. В это мгновение она до самой глубины души почувствовала, как недостает ей матери. Она поделилась своими мыслями с Рамело.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги