Семья Буссардель

День свадьбы назначили на возможно ближайший срок, потому что маклер хотел сам присутствовать на ней и выехать со всеми домочадцами в Париж только после венчания.

Наконец семейство Буссарделя после долгой разлуки со столицей возвратилось на улицу Сент-Круа. Близнецы снова стали ходить в лицей, Аделина возобновила светскую жизнь.

Очень скоро она уже рассказывала своей приятельнице, жене нотариуса, любовную драму Мориссона.

- Бедненький Эжен! Страсть его была так трогательна! Право, как сейчас вижу его глаза - каким пламенным взором он смотрел на меня! Ну, дорогая, скажи, пристало ли мне играть им, как это, вероятно, сделала бы другая барышня на моем месте? Нет, нет. Я поспешила разрушить его надежды, образумить его. Ты же знаешь, я отвергла столько партий ради своих братьев, ибо мой долг - воспитывать бедных сироток, и не для того же я отказывалась от замужества, чтобы выйти за какого-то Эжена Мориссона. И вот он с досады совершил ужаснейшую глупость: женился на первой попавшейся, вернее сказать, на самой последней, на деревенской девке с темным прошлым. Она была у нас служанкой, папенька только по доброте душевной не выгнал ее. Да если б она была хорошенькая!.. А то какая-то несчастная калека, во всяком случае, хромоножка... Даже ее соблазнитель, хоть и деревенщина, имя которого она не хотела мне открыть - сама понимаешь, гордиться, значит, им не могла, - даже этот несчастный не захотел ее взять в жены... Ах, - добавляла Аделина со вздохом, - зачем суждено мне доводить молодых людей, которых я отвергаю, да несчастного конца!

XII

Из своей связи с Клеманс Фердинанд вынес лишь первое знакомство с такого рода удовольствиями и желание познать их снова. Он извлек из этого приключения еще и другой урок: в его уме сложились правила действий в интрижках, своего рода любовный кодекс молодого буржуа.

Он долго обдумывал, с какими женщинами лучше всего иметь дело. Он уже знал, что надо избегать несведущих, неопытных девушек, ибо от них можно ждать неприятных неожиданностей, вроде той истории, из которой он только что выпутался. Он решил также избегать замужних дам, особ добродетельных или же не интересующихся зелеными юнцами, которым нет еще и двадцати лет; к тому же ему совсем не хотелось ухаживать несколько месяцев и в награду добиться позволения поцеловать три пальчика своей красавицы или получить цветок, отколотый ею от корсажа. Он жаждал достигать кратчайшим путем более существенных наслаждений. Но его карманных денег не хватило бы на подарки танцовщицам или актрисам. Значит, следовало завести знакомства с молодыми особами, которые знали жизнь, не требовали ни денег, ни обещания жениться и могли бы воспылать нежными чувствами к красивому, стройному и крепкому юноше. Фердинанд сознавал свои преимущества. Он охотно сравнивал себя со своими сверстниками и со своим родным братом; нередко он, одетый или раздетый, рассматривал себя, становясь перед зеркальным шкафом - новшество, недавно появившееся в квартире; он убеждался, что на нем прекрасно сидит редингот с широкими фалдами или фрак и облегающие панталоны, что на вид ему можно дать больше шестнадцати лет, что у него уже пробиваются усы. Да если б он и не смотрелся в зеркало, то и так прекрасно бы понял, что уже становится мужчиной; недаром в гостиных или на улице девицы опускали глазки, когда он их рассматривал.

Фердинанд подружился с лицеистами старших классов, со студентами медиками и правоведами. Увлекая за собой Луи, он часто бывал в Латинском квартале. Он открыл наконец мир гризеток.

Он жаждал найти там любовниц, - этого юношу влекло к женщине, а к женщинам; он уже знал, что его первая связь будет недолговечна, за ней последует вторая, третья и так далее. Что касается любви... Тогда начинал входить в моду скептицизм, остудивший сердце, горькое разочарование, а скорее всего, их видимость...

Когда близнецы сами стали студентами правоведами, у них мшило в привычку ездить летом по воскресеньям в обществе приятелей и хорошеньких гризеток за город - на Монмартр, в Пре-Сен-Жерве, в Роменвильский лес. В этой теплой компании братья Буссардель пользовались авторитетом по праву общественного положения и богатства, остальные юноши были скорее из числа нуждающихся студентов, получали скудное содержание от родителей, живших в провинции.

Фердинанд выбрал эту среду для своих воскресных развлечений не потому, что отличался демократическим духом или полагал, что тут ему легче будет блистать. Его привлекали женщины, которых он там встречал и которых мог встретить только там, - бойкие вострушки модистки, бескорыстные, не думавшие о будущем и поглядывавшие на юного соблазнителя весьма благосклонно. В кругу этой молодежи без гроша в кармане царила свобода, отношения были самые непринужденные, мимолетные увлечения и измены никогда не приводили к бурям; Фердинанд чувствовал там себя превосходно и, казалось, был на своем месте. Всегда умея понравиться благодаря чудесной гибкости натуры, он держался в компании добрым малым, пил II беседке, обвитой зеленью, дрянное вино и по-простецки затягивал застольную песню. Хотя гризетки считали себя ненавистницами буржуа, они невольно думали, что Фердинанд, вместо того чтобы кататься с ними на осликах, мог бы гарцевать в Булонском лесу на чистокровном арабском скакуне, взятом из отцовских конюшен. Они говорили себе, что в воскресенье вечером, поцеловав на прощанье каждую из них за ушком, он возвращается в богатые апартаменты, где стены обтянуты шелком п где его ждет, быть может, званый обед на двадцать четыре куверта, с лакеями, с почтенными дамами, с девицами на выданье. Словом, они были без ума от него. В последних классах лицея и в первые годы студенческой жизни Фердинанд находил себе в этом маленьком кружке любовниц: цветочницу, белошвейку, вышивальщицу, продавщицу из магазина Делиля и двух продавщиц из "Маленькой Жаннеты".

Луи неизменно бывал замешан в похождениях брата. Повторялось с фатальной неизбежностью то же положение, которое в Гранси делало его естественным сообщником Фердинанда в истории с Клеманс. Сам он не участвовал в развлечениях брата и все же был его добровольным пособником; на улице Сент-Круа, всякая попытка вырваться на свободу, всякое возвращение домой в поздний час могли показаться домашним подозрительными, если б дело касалось одного Фердинанда, но они становились невинными, поскольку близнецы отлучались вместе. Никогда они не уходили и не возвращались порознь. И отец не видел тут никакой хитрости с их стороны. Ни за что на свете Луи не признался бы, что проводит целые часы в городских скверах или бесконечно долго простаивает около тех домов, где счастливчик Фердинанд в какой-нибудь запертой на ключ чердачной комнатке предается любовным утехам, отнюдь не торопясь уходить да еще, пожалуй, позволяя себе соснуть немножко для восстановления сил.

Однажды в воскресенье тогдашняя любовница Фердинанда взяла с собою и представила всей компании свою знакомую, перчаточницу Мариетту. Новая участница загородной прогулки отличалась от своих подруг: они говорили, что у Мариетты любовные горести, и из-за этого обстоятельства Луи осмелился стать ее кавалером. Женщины страшили его, а зная, как держится с ними Фердинанд, он полагал, что ему не сравняться развязностью с братом, и при первой же его попытке объясниться в нежных чувствах предмет его страсти засмеется ему в лицо. Не меньше он боялся показаться девицам смешным, если не сумеет любезничать с ними, и в конце концов на воскресных пикниках бедняга ни разу не решился предложить руку ни одной из гризеток.

С Мариеттой, которая, как это известно было всем, любила кого-то другого, нечего было бояться недоразумения. В первый же день он сел рядом с нею в шарабане, который повез их в Роменвиль, а там, когда решили немного покататься на осликах, он посадил ее позади себя.

Мариетте, казалось, было приятно его внимание. В качестве жертвы любви ей было бы неприлично вслед за подругами кокетничать с Фердинандом, игравшим роль Дон-Жуана в атом кружке. А разве близнец этого обольстителя, робкий юноша, которым все пренебрегали, не был его подобием, только более степенным? Она приняла близнеца Фердинанда в кавалеры. По причине несчастной любви молоденькую перчаточницу растрогали мягкость, застенчивость Луи и его смиренный вид неудачника, уверенного, что никогда он не может понравиться женщине. Словом, все предназначало их друг для друга. В следующее воскресенье Мариетта все время прогуливалась с ним под руку; возвращаясь вечером, она с нежностью прижималась к нему. Мариетте шел девятнадцатый год, у нее была высокая грудь и тонкая, затянутая в корсет талия. Густые черные волосы, гладко причесанные на прямой пробор, оттеняли ее большие красивые глаза и бледное личико с коротким подбородком. Меланхолический вид, который она старалась сохранить, не мешал ей, когда она перепрыгивала через канаву, ловко подхватывать платье, показывая при этом округлую ножку, обтянутую тонким белым чулком.

- Что же ты, Луи, не объяснишься ей в любви? - спросил однажды вечером Фердинанд, когда они ушли к себе в спальню. - Тянешь, тянешь!..

- Поэтому и не объясняюсь. Мне кажется, я слишком долго тянул, и теперь уже труднее будет.

- Но, милый мой, она ведь ждет от тебя объяснения в любви, это в глаза бросается. Ждет! Вот ты и объяснись. Всегда надо, - добавил он назидательным тоном, - говорить женщинам то, что они ждут услышать, но говорить так, чтобы пронзить им сердце. Как видишь, рецепт несложный.

Закутавшись в турецкий халат, Фердинанд развалился в кресле и, положив ноги на стол, курил перед сном трубку. Луи, который не был заядлым курильщиком, уже лежал в постели. Приподнявшись на локте, он стал объяснять, что у него нет уверенности в себе.

- Язык у меня плохо подвешен. Не то, что у тебя, Фердинанд.

- У меня? Так ты представь себе, что это говорю я, и валяй. Подумаешь! Если б тебе надо было умолять знаменитую балерину Тальони: "О, будьте моею!", я бы еще понял твое смущение, но какую-то Мариетту!..

Луи не посмел сказать, что признаться перчаточнице в любви для него гораздо важнее, чем обладать ею.

- Фердинанд, - заговорил он после минутного размышления, - а не мог бы ты поговорить за меня с Мариеттой? Так для меня легче. Когда она будет знать о моих чувствах, я уж как-нибудь объяснюсь. Пожалуйста... Прошу тебя!

Фердинанд, который всегда готов был поддержать брата и от него потребовать поддержки, на этот раз был озадачен: он чувствовал себя гораздо старше Луи, хотя и родился всего на час раньше его, он предвидел, чем такая просьба чревата, и ответил не сразу:

- Луи!.. Ты же покажешься ей маленьким мальчиком, ты унизишь себя в ее глазах. И что тебе за выгода, чтобы посторонний вмешивался в вашу интрижку, да еще до того, как...

Фердинанд не договорил, зная стыдливость своего брата.

- Но ты ведь не посторонний, Фердинанд.

- Для нее - посторонний,

- Я хотел было написать ей, но на дом ей письма адресовать нельзя родители!.. И на магазин тоже неудобно. Придется отдать ей в руки свое послание.

- Что? Ты же имеешь полную возможность удалиться с ней и все сообщить устно! - воскликнул Фердинанд, уже приходя в нетерпение. - Она тебя за дурачка примет. Право, ты как будто нарочно добиваешься неудачи!..

Луи настаивал на своем. Брату-то он мог откровенно признаться в своих страхах: объяснение для него - непосильный труд. Лучше уж совсем отказаться от романа.

- Ладно, - сказал Фердинанд. - Так и быть, попробую. Скажу, что сам ты не хочешь говорить о своих чувствах... из уважения к ее горю, не зная, страдает ли она до сих пор.

- Вот, вот, Фердинанд! Превосходно!.. Ах, здорово ты придумываешь!..

Итак, братья пришли к соглашению. Дипломатический замысел решили осуществить при первой же поездке в Роменвиль. Сделать это было тем легче, что любовница великодушного посредника (как раз подруга Мариетты) уже два воскресенья не участвовала в загородных прогулках. "Должно быть, наставляет мне рога, - говорил Фердинанд. - Благословляю судьбу! А то мне моя красотка начала надоедать". Он уже был настоящим мужчиной - одним из тех, для кого наслаждение гораздо важнее удовлетворенного самолюбия.

Веселая компания всегда садилась в шарабан в конце предместья Тампль, у заставы. Луи, как обычно, занял место рядом с Мариеттой. Казалось бы, ему совсем нетрудно было сказать юной перчаточнице, что на этот раз после завтрака ее кавалером на прогулке будет Фердинанд. Однако бедняге мучительно далось это несложное сообщение. Солнце уже стояло высоко, под жаркими его лучами лошади, звеня бубенчиками, медленно тащили или в гору шарабан, из которого неслись песни и смех. Луи не решался заговорить. Проехали Бельвиль, уже приблизились к Роменвилю, уже на опушке леса показался кабачок, у которого и всегда останавливались.

- А знаете, - пробормотал наконец Луи, - сегодня вашим кавалером будет мой брат. Ему надо с вами поговорить.

- Со мной? - удивленно переспросила Мариетта. - О чем поговорить?

Но Луи, красный от смущения, уже исчерпал весь свой запас смелости.

- Больше ни о чем не спрашивайте, - сказал он, опуская голову.

После завтрака, состоявшего из сосисок и слоеных пирожков, которые запивали белым вином, Фердинанд предложил своей новой даме, чтобы она взяла ослика для себя отдельно: ни решил удалиться с Мариеттой от остальных, ускакав от них галопом. Сначала они трусили на осликах с краю веселой кавалькады, потом Фердинанд доглядел тенистую дорожку, уходившую налево, в чащу, и только один Луи заметил, как они свернули на нее.

Возвратились они лишь к вечеру. В беседке уже допивали последние бутылки и собирались садиться в шарабан - ждали только исчезнувших, и ждали уже давно. Человек, дававший напрокат ослов, злился на это опоздание, из-за которого он должен был позднее обычного поставить ослов в конюшню. Наконец Мариетта и Фердинанд выехали на полянку и были встречены приветственными возгласами и шуточками. Их отсутствие, длившееся несколько часов, все истолковали весьма игриво, и лишь один Луи знал, с какой тайной целью они уединились. С легкой улыбкой глядел он на подъезжавшую парочку, воплощение самых нежных его чувств - великой привязанности к брату и первой его любви. Мариетта отбивалась от насмешек своих приятельниц. Что это они выдумали? Волосы у нее растрепались? Но это от ветра, потому что ехали быстро; платье помялось оттого, что она прилегла на травку отдохнуть. Объяснение вызвало новый взрыв хохота. Тогда и сама Мариетта принялась смеяться вместе с шутниками, а Фердинанд тем временем, обойдя вокруг стола, подошел к Луи, по-прежнему смотревшему на него со смутной улыбкой. На них никто не глядел, все внимание обращено было на Мариетту.

Фердинанд остановился перед братом и ничего ему не сказал, только поднял брови и пожал плечами, что означало: "Ничего не поделаешь, так уж получилось!" Он был фаталистом. Луи, все еще улыбаясь, одобрительно качал головой, не понимая хорошенько, в чем дело. Фердинанд сел верхом на скамью, где примостился Луи, обнял его за плечи и шепнул ему на ухо:

- Ты на меня не сердишься?

- За что? Ты шутишь? - ответил Луи.

Он все не мог взять в толк, что же произошло, почему он должен сердиться. Все, однако, начало проясняться, все стало на свое место и произвело на него должное впечатление, когда все опять забрались в шарабан и покатили обратно в Париж. Под гору лошадям было легче везти, они побежали рысцой. В шарабане пели "Винца глоточек" - новую задорную песенку, перекочевавшую от Менской заставы в Латинский квартал.

Мариетта сидела между близнецами, наклонившись влево, к Фердинанду, и тело ее так изогнулось, что правым бедром она наваливалась на второго своего соседа. Луи, до тех пор ни разу не дерзавший хотя бы взять ее за талию, теперь очень хотел бы избежать этого прикосновения, но отодвинуться не мог, так как сидел прижатым вплотную к стенке шарабана и чувствовал, что пуговицы редингота врезаются ему в бок. Мариетта почти повернулась к нему спиной, он видел краешком глаза красивую округлую линию ее бледной щечки, окаймленной волной черных волос, уже не такой гладкой, как до лесной прогулки; на затылке прицепился тоненьким своим черенком листик папоротника; и когда Луи это заметил, сердце у него больно сжалось. Он почувствовал себя таким одиноким, а вокруг него горланили:

Выпьем глоточек,

Милый дружочек!

Стаканчик иль два,

Все трын-трава...

Все веселились, только Луи грустил: родной брат стал вдруг ему чужим, никогда еще такого не было, и никогда он не думал, что это может быть. Вот он едет обратно в Париж. Там его ждет на улице Сент-Круа общая с братом комната - "детская", как ее все еще называют в доме; больше пятнадцати лет она представлялась для него центром мира. Через час он увидит ее, она будет такая же, как всегда, и все же совсем иная, лишившаяся очарования, - в ней уже не может быть ни радости, ни покоя, какими она полна была еще сегодня утром.

С холма Шопинет Луи увидел развернувшуюся внизу панораму Парижа во всей его предвечерней красе. Вот он, Париж, город огромный и полный сил, о котором часто и с такой любовью говорит отец, город, где теснится в скученных клеточках великое множество людей, более чуждых, более далеких друг другу, чем звезды, мерцающие в ночном небе. Солнце уже клонилось к закату, вот-вот скроется за горизонтом, и его косые лучи разливались озерами золотого света между султанами дыма, поднимавшегося над домами. Было полное затишье, дым выходил из труб прямыми столбами, а на некоторой высоте они все вместе изгибались в одну сторону, к северу, и расплывались в воздухе. Луи сам себе удивлялся, что так долго и с таким интересом смотрит на город, на блики света, на облака, и понял, что никогда, даже в прекрасные летние вечера в Гранси, он не любовался закатом солнца. "Как прекрасна природа!" думал он, глядя на беспредельное море домов.

Перед тем как слезть с шарабана, он вспомнил о Мариетте и осторожно, чтобы девица не заметила, снял с ее чепчика листик папоротника и засунул его за вырез жилета. Дома Луи положил его в свою любимую книгу - "Энеиду", в переводе аббата Делиля: он знал, что Фердинанд никогда не раскроет этой книги. Впервые у Луи появилась тайна от брата.

Зимой этого года Фердинанд не раз пробовал свести его с гризетками, но все напрасно. После третьей неудачной попытки Фердинанд уже хотел подыскать для брата столь редкостную птицу среди женщин другого пошиба, но Луи заявил, что, заглянув в себя хорошенько, он убедился, как мало его интересуют женщины.

Кстати сказать, год выдался чрезвычайно тяжелый для Луи. Видно было, что он переживает какой-то кризис. Ему пришлось трудиться изо всех сил, чтобы не провалиться на выпускных экзаменах; у него возникли всяческие сомнения, нежданно-негаданно в нем пробудилась набожность, а когда братья достигли призывного возраста, Луи вдруг стал просить отца не нанимать вместо него рекрута: он желал сам идти на военную службу. Весь дом был поражен. Впервые за двадцать лет его жизни отец уделил ему серьезное внимание; запершись с ним, он стал его расспрашивать и сделал открытие: оказалось, что у младшего близнеца есть и сложившийся характер, и свои стремления, и склонности; а кроме того, отец, к великому своему удивлению, обнаружил, что этот юноша - настоящий Буссардель, что в нем есть много общего с покойным дедом, таможенным инспектором, и с ним самим - биржевым маклером Буссарделем.

От этого в его отеческом чувстве к Луи не прибавилось теплоты, свое сердце Буссардель уже давно и всецело отдал Фердинанду, зато у него появилось некоторое уважение к сыну. Луи уже не был в глазах отца ничтожеством и первым почувствовал благотворные последствия такого переворота. Именно эта перемена и спасла его от тоски и презрения к себе, которое уже овладевало им и могло отразиться на всей его жизни. Втихомолку,

- Отец, я оправдаю твое доверие, - сказал он, хотя Буссардель и не думал выражать такие чувства, а только расхваливал ему различные виды штатской карьеры, чтобы отвратить его от военной службы. А Луи в свою очередь, сам того не ведая, мечтал о преуспеянии больше в отместку брату, чем ради себя.

Однако и в Фердинанде произошла перемена. Ему наскучили удовольствия, вернее, их однообразие, лишенное остроты неожиданности. Он искал удовлетворения страсти, а находил только усталость. Он и не подозревал, что его вожделения еще не развились, что он еще не умеет любить по-настоящему и только лет через двадцать постигнет науку нежной страсти и что те женщины, которые станут тогда его любовницами, сейчас были в возрасте двух-трех лет. Так как по натуре он не был склонен к душевным терзаниям, то смятение чувств не обратилось для него в трагедию; до новых перемен он ограничился тем, что завел себе постоянную удобную любовницу и, не зная уж, что думать о любви, стал подумывать о браке.

Он как-то сразу остепенился и, окинув мысленным взором все свое короткое прошлое, припомнив историю с Клеманс, решил вступить в такой брак, который будет приятен отцу: "Я обязан это сделать для него", - убеждал он себя.

Итак, Фердинанд Буссардель стремился к браку по рассудку. Этот юноша почитал законный брак важным установлением. Он первый приветствовал в этом догмате своего века и своего класса одну из важнейших идей восторжествовавшей буржуазии, одно из проявлений силы новых господствующих кругов. Он сообщил о своем желании отцу. Тот был крайне удивлен. Вне круга биржевых дел маклер Буссардель чувствовал некоторую растерянность перед новой "сменой караула", как он говорил. Он плохо понимал нравы молодого поколения и находил, что те повадки и речи, какие он наблюдал у молодежи теперь, в 1837 году, в "его время" имели бы совершенно противоположный смысл; ведь, в сущности, этот план женитьбы по рассудку, о котором теперь заявил сын, юноша двадцати одного года, представлял собою не что иное, как дозволенную обществом форму того вожделения, которое обуревало Фердинанда в Гранси. Желая вступить в брак наиболее выгодно для своей семьи, Фердинанд следовал той же линии поведения, что и его отец; строя свою судьбу, он сознавал, что она неотделима от судьбы всей семьи; он был старшим сыном, главным наследником отцовского имени и состояния; несомненно, он единственный унаследует его контору - следовательно, он являлся продолжателем рода Буссарделей.

И вполне понятно было, что он желал сделать наилучший выбор для своего брака по рассудку. Для широкого обсуждения этого вопроса был созван на улице Сент-Круа своего рода семейный конгресс. Фердинанд не только не казался смущенным, но явно испытывал удовольствие, чувствуя себя центром внимания всей своей родни; он полагал также, что для решения дела, которое должно иметь важнейшие последствия, никакая обстановка не будет слишком торжественной и ничьим мнением, высказанным тут, пренебрегать нельзя. Впрочем, такого рода собрания были тогда в обычае, Буссардель лишь подражал тем домашним советам, какие по всякому поводу происходили в королевском дворце среди членов августейшей семьи.

После обеда все собрались в большой гостиной. Здесь были отец, старуха Рамело, Аделина и Луи; Жюли Миньон для такого важного дела заняла свое место в семейном кругу и явилась и сопровождении мужа. Пригласили также старого друга семьи господина Альбаре. Каждый из присутствующих мог высказать удачную мысль, вдруг вспомнить имя, не приходившее другим на ум. Доверенное лицо Буссарделя, тот самый клерк, которому ни поручал осматривать имения, дежурил в соседней комнате, готовый войти по первому зову и выступить с сообщением, ибо он как свои пять пальцев знал размеры капиталов главных семейств, обитавших в районе Шоссе д'Антен.

Фердинанд, который обладал не только светской тонкостью своей сестры Аделины, но еще и большим искусством обращения с людьми, занял наилучшую позицию: взял низенький стульчик для курения, сел на него верхом, повернувшись спиной к топившемуся камину, и таким образом оказался и как бы на скамье подсудимых, и вместе с тем на председательском месте.

Прежде чем заговорил отец, отодвинули в сторону овальный столик с зажженной высокой лампой, который стоял в середине кружка собравшихся и мешал им видеть друг друга; столик поставили около Луи, сидевшего напротив Фердинанда; света в комнате было достаточно, так как, кроме лампы, горели еще свечи в двух канделябрах на камине. Люстру Аделина не велела зажигать; дело было осенью, в камине горели толстые поленья; стулья были поставлены так, чтобы до всех доходило тепло.

Дамы сидели в глубоких креслах, расправив пышные складка платьев; ширина рукавов в том году немного уменьшилась, но юбки по-прежнему носили широчайшие. Жюли, притязавшая на элегантность, с тех пор как ее муж под руководством своего отца нажил себе состояние, была в нарядном платье из восточной двуличневой тафты; напротив Жюли восседала Аделина, гордо выпрямившись, не позволяя себе прислониться к спинке кресла; она теперь всегда одевалась в шерстяные материи или в матовый без блеска шелк неярких цветов, хорошо оттенявшие белизну ее лица и светлые волосы.

Рамело сильно располнела. Ноги у нее отекали. Однако она отказывалась обратиться к врачам, так как, по обыкновению людей прошлого столетия, питала презрение "к лекарям". Друг дома, известный врач, по просьбе Буссарделя частенько наблюдал за ней и ловко расспрашивал; однажды, присматриваясь к ее лодыжкам, он высказал предположение, что у нее водянка; Рамело страшно разгневалась: по ее словам, она ни разу в жизни ничем не болела, разнесло же ее просто-напросто от изобильной пищи. "В этом доме едят возмутительно много. Сущий позор!" Рамело всегда с особым негодованием нападала на чревоугодие, считая его одним из признаков падения нации; а попробовали бы ответить ей на это, что при желании она может есть поменьше, - она бы тотчас спросила с обидой: "Что это - упрек?" Как только ей перевалило за семьдесят, она стала необыкновенно ворчлива, во многом сама себе противоречила и порой даже заговаривалась. На совещание ее пригласили из уважения и по привычке, а не потому, что ждали от нее полезных советов.

Буссардель уступил свое широкое и удобное кресло, всегда стоявшее у камелька, господину Альбаре, страдавшему ревматизмом. В домашнем одеянии - в халате с бранденбурами и в феске с кисточкой - маклер выглядел старше своих пятидесяти лет.

Буссардель, его друг Альбаре и Рамело, все трое отмеченные рукою времени и всяческими недугами, составляли лагерь стариков. К ним, естественно, примыкала и Аделина, все еще красивая, но уже перезрелая девица, - в двадцать девять лет она была словно яблоко, забытое на дереве и тронутое гнильцой. Жюли, ее муж и братья занимали места в этом кружке вперемежку со старшими; восхитительный туалет госпожи Миньон младшей, ее приятная полнота и свежесть молодой матери, гибкие движения трех молодых мужчин, сидевших в непринужденных позах, заложив ногу на ногу или вытянув ноги по ковру, представляли контраст облику четырех остальных участников совещания и подчеркивали, кто в этом доме носители жизни и продолжатели рода.

- Дорогие друзья, - начал Буссардель, - нынче вечером мы, восемь человек, собрались в этой гостиной для того, чтобы сообща обсудить вопрос, касающийся прежде всего нашей семьи, а семья наша - это вы, это мы. Среди присутствующих здесь есть лица, не принадлежащие к числу Буссарделей по своему рождению, но ставшие членами нашей семьи: одна (тут он указал на Рамело) - по своей долголетней преданности и привязанности к нам, другой (он поклонился господину Альбаре) - дал не менее убедительные и необычные доказательства своей приязни к нам.

Послышались одобрительные возгласы, прервавшие на миг его вступление, и эта пауза оказалась роковой для оратора! Фердинанд воспользовался ею и самочинно взял слово, вытеснив отца. Торжественный тон и медлительность обсуждения, которые он предвидел, совсем ему не нравились. Ему захотелось, чтобы завязалась оживленная беседа, а не чопорный обмен мнениями.

- Да, да! - сказал он, как бы подхватывая мысль отца, ибо не желал резко оборвать его. - Да, здесь каждый имеет право высказаться, мне очень нужны ваши советы: ведь я хочу сделать наилучший выбор.

В ответ раздалось насмешливое ворчание.

- Ага! - смеясь воскликнул Фердинанд. - Наша дорогая Рамело первая просит слова.

Рамело, не открывая рта, энергично замотала головой в знак отрицания.

- Но, дорогая, - воскликнула Аделина, - раз ты прервала его...

Увидев, что Жюли делает ему знаки, Луи встал, и они поменялись местами. Жюли села рядом со своим старым другом и взяла ее руки в свои. Старуха заулыбалась и тотчас же ответила Фердинанду, хотя смотрела при этом на Жюли, словно считала свою любимицу существом, единственно достойным ее взглядов.

- Милый мой, если тебе нужен совет, спроси свое сердце... И глаза свои спроси. Не нам, а тебе придется спать с женой всю свою жизнь; не от нас ты будешь ждать детишек, а от нее. Твой отец, коли захочет, может дать тебе достаточно денег, чтобы ты мог жениться и на бесприданнице.

Слушатели возмутились. Даже молодые запротестовали. Жюли заявила, что ее приданое нисколько не помешало Феликсу воспылать к ней страстью еще до женитьбы, а ей самой не помешало влюбиться в него после свадьбы.

- Ведь правда? - добавила она, посылая мужу кончиками пальцев воздушный поцелуй.

Буссардель разъяснил, что он действительно может дать сыну достаточное состояние, а потому и следует подыскать ему невесту с хорошим приданым. Бесприданница! Подумайте! Только пустые люди женятся на бесприданницах - это уж несомненно. Аделина наклонилась к Феликсу Миньону и шепнула ему на ухо, что этот случай показывает, насколько старушка Рамело осталась в душе простолюдинкой.

Рамело, однако, не собиралась сдаваться и упрямо стояла на своем.

Слушатели снисходительно улыбались, не принимая се возражений всерьез.

- Дорогая госпожа Рамело, - сказал Альбаре, - у нас ведь не тысяча семьсот восемьдесят девятый год.

- Слава богу! - вздохнула Аделина.

- Да вы не знаете, о чем говорите! - проворчала старуха.

- Полно, полно! - уговаривала Жюли, поглаживая ее большие руки.

- И верно, ангел мой, лучше уж мне помолчать. Нынешние нравы просто нелепые какие-то. Дети родятся пятидесятилетними старичками!

И она умолкла, уронив голову на грудь. Оборки чепца смешались с воланчиками пелерины, наброшенной на плечи, и ее лицо с седеющими бровями и растительностью на подбородке словно спряталось в тайник, как угрюмый зверек.

Началось уже настоящее обсуждение. Оно шло долго. Перебрали всех друзей и знакомых Буссарделя, у которых были дочери на выданье. Отец выставил целый отряд невест - дочерей своих важнейших клиентов и главных своих коллег. Аделина предлагала младших сестер своих школьных подруг, заявляя, что может поручиться за них. Затем на сцену выступили знакомые господ Миньон. Ни одну из предлагаемых партий не отвергали без основательного разбора.

- Давайте все хорошенько взвесим, - говорил сам Фердинанд. - Какие возражения имеются против той девицы, которую сейчас назвали? Две расторгнутые помолвки? Ну, это другое дело. Отставим.

Положив на спинку стула, как на пюпитр, листок бумаги, он записывал имя каждой кандидатки, а после обсуждения либо вычеркивал его, либо отмечал галочкой. Иной раз вызывали из Соседней комнаты клерка и спрашивали у него сведения, сумму состояния. Постепенно происходил отбор. Нашли пять-шесть подходящих партий, между которыми уже на этом совещании можно было бы произвести окончательный выбор. Дело стало за Фердинандом, но он пока не выказывал предпочтения ни одной невесте.

- Давайте обсуждать вопрос так, словно мои личные вкусы не будут приняты во внимание. А когда мы отберем самых лучших, я скажу свое мнение.

Он хотел предоставить широкое место соображениям рассудка, и даже сам отец иной раз выступал против них:

- Нет, нет! Девица очень уж неказиста. Фердинанд по своей наружности может требовать от невесты некоторого обаяния.

Мало-помалу путем исследования и определения недопустимых недостатков выявился идеальный тип невесты: юная особа, и возрасте от пятнадцати до двадцати лет, единственная дочь или, на худой конец, имеющая только одну сестру на выданье; с хорошим приданым, но не слишком большим; ни теперешнее ее состояние, ни надежды на будущее наследство не должны быть выше того богатства, на которое сын Буссарделя может претендовать; не должно быть у нее и привычки к роскоши и расточительству. В общем нужно, чтобы она по своему материальному положению была немножко выше Фердинанда, - бояться подобного препятствия ему нечего, он вполне может понравиться любой девушке и прелестью своей особы возместить некоторое неравенство в состоянии.

- Конечно, я этого достигну, особенно если она окажется единственной дочерью, - заявил Фердинанд.

- Почему именно в этом случае? - спросил отец.

- Да ведь если она единственная, родители привыкли исполнять все ее прихоти. И значит, мне только надо добиться, чтобы ей пришла прихоть выйти за меня замуж, а уж тогда все сделается само собой.

Он сам посмеялся над своей мужской логикой, весьма благодушно и без всякого фатовства; посмеялся и отец. Но желанного совершенства среди кандидаток все не могли найти.

Меж тем условия ставили весьма снисходительные: от невесты не требовали, чтобы она принесла в приданое отцовскую нотариальную контору, банк или какое-либо иное доходное предприятие, ведь Фердинанду предстояло унаследовать от отца патент биржевого маклера; в принципе эта преемственность всегда подразумевалась, а в тот вечер о ней было сказано мимоходом, но совершенно ясно.

- Относительно тебя у меня другие намерения, я тебе скажу о них в свое время. Не беспокойся, - заметил отец второму сыну, хотя тот и не думал протестовать.

Бросив вскользь эти слова, Буссардель обратился к Фердинанду:

- Тебя интересует громкое имя?

- Громкое имя?

- Ну да, - дворянская частица де или дю перед фамилией да еще аристократический титул...

Маклер осекся и не решился продолжать, смущенный недоуменным взглядом, которым Фердинанд встретил такое предложение. Остальные тоже молча смотрели на него, а Рамело, казалось дремавшая в кресле, вдруг громко захохотала.

- В чем дело? - заговорил опять Буссардель, уже раскаиваясь в своих словах. - Разве я знаю, какие у Фердинанда и взгляды на этот счет? Я сказал "громкое имя" - точно так же я мог бы предложить ему в невесты иностранку, например дочь Альбиона.

- Папенька, что ты! - воскликнула Аделина, и щеки ее на миг окрасились румянцем. - В семью Буссарделей войдут англичане? Как это можно!

- Да и то, английские манеры теперь в моде, - смеясь заметила Жюли, - а уж дворянские замашки и титулы совсем не в чести!..

- Но вы же не поняли, в каком смысле я это сказал! - оправдывался отец, откинувшись на спинку кресла и досадливо хмуря брови.

Он уже сожалел, зачем выдал себя. Совсем не следовало признаваться детям в своей слабости к аристократическим фамилиям. Объяснилась наконец безотчетная стыдливость, до сих пор не позволявшая ему открыться в этой безобидной склонности: тут говорило предчувствие, что его не поймут. Боязнь непонимания и удержала его, когда он построил себе замок в Берри и чуть не поддался соблазну прибавить к своей фамилии название имения. А как бы это внушительно звучало: Буссардель де Гранси! На каменном щите над воротами, что выходят на дорогу к Буржу, а также над воротами собственного особняка, который он задумал построить или купить в Париже, он велел бы высечь две переплетающиеся буквы - Б и Г; по примеру многих семейств, которые он мог назвать, его потомки сперва именовали бы себя Буссардель де Гранси, потом Б. де Гранси и наконец просто - де Гранси. Родство с аристократической фамилией дало бы возможность Фердинанду и его детям произвести такие же самые комбинации, и притом немедленно; да еще, пожалуй, к Фердинанду перешел бы и титул тестя, если бы у невесты не оказалось братьев... Что ж такого необыкновенного в этих рассуждениях?

И Буссарделя охватило вдруг смутное, тяжелое чувство одиночества, ему открылось, что дети отошли от него. Решительно, они "обскакали" его, если говорить их языком. Они больше роялисты, чем сам король, больше Буссардели, чем сам отец; все четверо, даже Аделина, которую он считал поклонницей аристократии, и Жюли, как ему казалось, равнодушная к этим вопросам, так гордятся своим званием буржуа, что считают высшей честью носить фамилию Буссардель.

Чтобы нарушить ледяное молчание, Аделина позвонила. Слуга подал прохладительные напитки. Господин Альбаре, взяв стакан пунша, возобновил обсуждение и предложил кандидатуру девицы Дотье, невестки Селесты Леба. Но Аделина напомнила, что девушка уже обручена. Опять все стали по очереди называть имена невест - это напоминало какую-то невинную игру.

- А Теодорина Бизью? - вдруг воскликнула Жюли.

Сразу настала тишина, говорившая о значительности предложения. Фердинанд поднял голову и устремил взгляд в потолок.

- Теодорина Бизью? - процедил он, растягивая слова и слабо улыбаясь... - Брат ее, кажется, женился нынешней весной?

- Да, на младшей девице Кокле, - подтвердила Жюли. - Они венчались в Сен-Жермен л'Оксеруа.

- Да... - протянул Фердинанд. - Помню, помню...

Скорость произношения слов, звук голоса, значение взглядов - все вдруг изменилось. Каждой реплике предшествовало мгновение безмолвия и напряженного внимания.

- Я знаю ее, - сказала Аделина.

- И я тоже, - заметил Луи, рта не открывавший весь вечер.

- А вы ее знаете? - спросил Буссардель господина Альбаре.

- Знаком с ее отцом.

- У него прядильная мануфактура, - дополнил Буссардель.

Фердинанд все улыбался, задрав вверх голову. Но что же его прельщало? Чары самой невесты или родство с такой семьей? Он перевел взгляд на младшую сестру.

- Жюли!.. - многозначительно сказал он, несколько раз кивнув головой.

Он не договорил, но его кивки были достаточно красноречивы, они несомненно означали: "Молодец, Жюли, ты всех перещеголяла!"

- Да-а, - протянул отец. - Мысль не лишена интереса.

Опять наступило молчание. Восемь человек неподвижно застыли в креслах и на стульях, и в этом напряженном безмолвии возникал образ той, о которой все они думали. Появилась Теодорина Бизью - расплывчатая тень, не имеющая определенных черт лица, прически, роста, фигуры, но с предполагаемой суммой приданого, всем известным происхождением и родственными связями. Ее телесное существо, пока еще имевшее мало значения, в этот час, должно быть, почивало в дальних покоях, в неведомой спальне, а в гостиную маклера проникла лишь социальная тень этой девушки, чужой для семьи Буссарделей. Маклер позвал клерка.

- Приготовьте к завтрашнему дню все справки относительно семейства Бизью, поселившегося в Париже со времени второго Венского договора.

И после этих слов опять начался оживленный разговор, в котором все принимали участие. В перекрестных репликах изливалось любопытство, сообщались сведения, впрочем весьма отрывочные.

Господа Бизью не принадлежали к кругу личных знакомых Буссарделя или к числу его клиентов, никто из присутствующих тоже не располагал желательной точной информацией о них. Известно было, что после 1815 года это семейство сохранило свои фабрики вблизи Женевы, но ввиду непреклонности Сардинского короля в конце концов вынуждено было переселиться в Париж; главным образом это было сделано ради душевного спокойствия женской части этого семейства, а именно бабушки с материнской стороны, самой госпожи Бизью и юной Теодорины. Фабрики продолжали работать, и отец, принося себя в жертву интересам своего семейства, шесть месяцев в году проводил в Аннеси. Итак, все Бизью пребывали в ожидании лучших времен. Госпожа Бизью и ее мать жили в Париже весьма степенно, но на широкую ногу; сын только что женился; Жюли полагала, что Теодорина еще учится в пансионе.

- Все это, мне кажется, заслуживает одобрения с нашей стороны, - сказал Буссардель, который, судя по состоянию господ Кокле, решил, что сын фабриканта Бизью должен был представлять собою хорошую партию. - Было бы весьма разумным политическим шагом, если бы парижская буржуазия оказала радушный прием...

И он повернулся к господину Альбаре, ожидая поддержки с его стороны.

- Да, да... радушный прием людям, - подхватил господин Альбаре, которые до несчастного отторжения Савойи были французскими гражданами.

- У мадемуазель Теодорины есть сестры? - спросил Фердинанд.

Жюли полагала, что сестер нет. Но в каком кругу вращаются эти Бизью, с кем они завели знакомство в Париже?

- В высших коммерческих кругах, разумеется, - сказал Буссардель.

- Я знаю, - заявила Жюли, оказавшаяся наиболее осведомленной, - я знаю, что они в родстве с бароном Сарже и с семейством Лагарп, а эти Лагарпы уроженцы Швейцарии, живут в Бордо, они коммерсанты, но один из Лагарпов, если не ошибаюсь, протестантский пастор.

Аделина испуганно вскрикнула!

- Боже мой! Так эти Бизью - протестанты?

- Право, не знаю, - ответила Жюли. - Ах, нет, что я! Какая я недогадливая! Они не протестанты, потому что молодой Бизью венчался в католической церкви.

- Нет уж, извините, извините! Надо будет точно выяснить. Это весьма важное обстоятельство! - упорствовала Аделина. Так как не ей пришла мысль о Теодорине Бизью, она теперь безотчетно старалась забраковать эту кандидатуру.

Рамело пожала плечами, а Фердинанд рассмеялся.

- Ай, ай, сестрица! Какой фанатизм!

- Дорогая барышня! - лукаво сказал господин Альбаре. - Времена Шамильяра прошли, настало время господина Гизо.

Однако Аделина продолжала возмущаться, ахала, всплескивая руками.

- Отец, а что ты об этом думаешь? - спросил Фердинанд, устремляя на отца настойчивый взгляд...

- Я думаю, - заявил Буссардель, - что это, очевидно, почтенная семья, и если она состоит в родстве с протестантами и даже сама происходит из среды протестантов, это, по-моему, во все не является основанием для того, чтобы заранее ее отвергнуть. Протестантские семьи хранят высокие традиции, и мне было бы приятно, чтобы они сочетались с теми традициями, которые имеются у нас.

- Браво, отец! - воскликнул Фердинанд. - Ты настоящий либерал!

- Ну, разумеется, - ответил Буссардель, радуясь, что ему простили его предложение добыть дворянский титул.

- А ведь я, вероятно, видел эту девицу на свадьбе у Кокле. Какая она? Маленькая брюнеточка, да?

- Маленькая-то она маленькая, - ответила Жюли, - но крошечной ее не назовешь.

- Нет, нет, - согласился Фердинанд, - в самом деле, не назовешь.

Итак, Теодорина Бизью уже начала принимать живой человеческий облик.

И тут вдруг Луи задал вопрос:

- Хорошенькая она?

- Я что-то не очень помню ее лицо, - осторожно сказала Жюли, - но, кажется, у нее приятная внешность.

Фердинанда, однако, это мало беспокоило. До получения более подробных сведений остановились на Теодорине. Чувствуя, что совещание закончилось, Аделина приказала снова обнести всех прохладительными напитками. Мужчины, устав от долгой неподвижности, поднялись с мест и пили стоя. У всех было такое впечатление, что в гостиной прибавился еще один человек. Похитили его из дому спящего и завладели им. Судьба Теодорины Бизью связана теперь с семьей Буссардель, которую она не знает и которая ее тоже не знает, и сообщат об этом девушке лишь тогда, когда сочтут нужным.

Госпожа Миньон попросила, чтоб ей принесли ротонду, и велела подать к подъезду карету; господину Альбаре она предложила довезти его до дому. Прощаясь, все поздравляли друг друга, целовали Фердинанда, а как только дверь за гостями затворили, Аделина побежала к себе молиться богу.

На следующий день доверенный доставил сведения, и они превзошли все ожидания. Оказалось, что семейство Бизью занимает довольно красивый особняк на углу улиц Гранд-Верт и Миромениль и проживает не меньше тридцати тысяч в год, считая лишь траты на свое парижское хозяйство, причем в силу обстоятельств никаких празднеств они не устраивают, балов не задают, ибо все три дамы, вынужденные покинуть родную Савойю, считают себя в Париже эмигрантками. Сразу оценить прядильные фабрики в Аннеси не очень-то легко, но, надо полагать, стоимость их никак не меньше трех миллионов. Словом, при первой проверке все казалось превосходным. Доверенный обещал в течение суток выяснить, какой капитал Бизью выделил сыну перед его женитьбой.

- Папенька, - сказал Фердинанд, - собирай сам и поручай собирать любые справки, какие считаешь нужным, однако я должен оставаться за кулисами. А когда ты все как следует узнаешь и мы примем окончательное решение насчет этого брака, тогда уж твое дело будет стушеваться: прошу тебя отойти в сторонку - я сам вступлю в бой и одержу блестящую победу. Буссардель со смехом воскликнул, что Фердинанд немыслимый нахал, таких сыновей еще не было на свете. Действительно, он впервые видел, чтобы молодой человек принимал такое деятельное участие в переговорах о собственной своей женитьбе, опять-таки новые веяния. И вместе с тем ему ужасно нравилось в Фердинанде это сочетание бесспорной сыновней покорности и дерзкой самоуверенности. Буссардель показал себя таким же, как и все отцы, любующиеся в своих сыновьях теми чертами, которые сами они, отцы, не осмеливались иметь.

- Очень рад твоему оптимизму, голубчик, но знаешь, - сказал он, напоминая Фердинанду о его хвастовстве, - эта девица не единственный в семье ребенок.

- Тем хуже... Нет, право, так даже лучше! Приятно побеждать препятствия. Но сестер-то у нее все-таки нет.

Через неделю, имея в руках целую пачку сведений, справок, доказательств и цифр, отец с сыном пришли к соглашению, и Фердинанд сказал:

- А теперь, папенька, жребий брошен. Предоставь мне свободу действий. Вот посмотришь, не пройдет и двух месяцев, госпожа Бизью явится к нам и предложит мне руку своей дочери, если только не приедет из Савойи нарочно для этой цели сам папаша.

- Но ты, я думаю, не собираешься скомпрометировать Теодорину?

- Что за глупости! - воскликнул Фердинанд. - Я хочу, чтобы и родители меня полюбили.

Он задумал добиться успеха в весьма трудной задаче: его брак по рассудку должен быть для девушки браком по любви.

На той же неделе он познакомился с братом девицы Бизью, который каждое утро катался верхом в Лоншане. Как-то в воскресенье этот молодой человек привез Фердинанда к завтраку к себе домой и познакомил со своей молодой супругой и с сестрой, которая в тот день тоже завтракала у них.

Теодорина Бизью оказалась девицей совсем низенькой, но держалась так, словно была высокой. Хоть ей приходилось смотреть на всех снизу вверх, она словно окидывала людей взглядом с ног до головы; у нее самой ноги были коротенькие, и она выигрывала, когда сидела: гордая посадка головы при этом уже не казалась смешной, девица Бизью становилась привлекательной. У нее был широкий, но низкий лоб, большие глаза, смотревшие внимательным и твердым взглядом, тонкие губы; черты ее редко выражали волнение. Сейчас она казалась старше своих лет, но именно такой должна была остаться надолго: она принадлежала к числу тех женщин, которые и в пятнадцать и в пятьдесят лет кажутся тридцатилетними.

"Протестантскую кровь", как говорила Аделина, девица Бизью унаследовала от матери, но и та уже венчалась в католической церкви. Отец был католик, Теодорину и брата воспитывали в правилах католической церкви. Аделина, однако, утверждала, что в девушке ясно проглядывают гугенотские черты характера, и в этом она, кажется, не ошибалась. Но благочестивая сестра Фердинанда вскоре убедилась, что эти соображения ничего не значат в глазах ее отца и брата, а поскольку все, что касалось ее лично, имело для нее смысл только как средство произвести впечатление на окружающих, она вдруг потеряла интерес к этому замыслу.

- Ах! - говорила она брату. - С болью в сердце смотрю я на твою женитьбу! Но раз ты так этого хочешь... Я буду молить бога, чтобы он простил тебя.

- Допускаешь ты, - ответил Фердинанд, - что у протестантов сознание долга властвует в душе надо всем? Тогда допусти также мысль, что мне хочется иметь такую жену, у которой есть чувство долга. Тебя, дорогая моя сестрица, беспокоит ее происхождение, а меня, наоборот, оно успокаивает. Я вовсе не хочу, чтобы супруга Буссарделя таскалась без меня по балам! - Повернувшись к отцу, он, как мужчина мужчине, добавил вполголоса: - Или наставляла бы мне рога!

- Какие у тебя странные представления о замужних дамах, - с искренним удивлением сказал отец.

- Просто я знаю женщин, - все так же тихо ответил сын.

Буссардель внимательно посмотрел на этого юношу, который воображал, что в двадцать один год он знает больше, чем пятидесятилетний отец, и умел почти убедить отца в этом своем превосходстве. Такого рода неожиданности не могли объясняться ни новыми методами воспитания, ни новшествами в нравах и обычаях, и отец уже задавался вопросом, не возникала ли по каким-то неведомым причинам новая порода молодых людей сама по себе, как изменяются некоторые породы животных. Кстати сказать, ему совершенно не было известно, какими маневрами Фердинанд намеревался достигнуть своей цели, какие приемы он уже пустил в ход, каких результатов уже добился этот прирожденный стратег. Даже сама Аделина, по видимости далекая от всяких любовных интриг, а на деле относившаяся к ним с большим любопытством, ничего не могла выведать о романе Фердинанда. Луи, вероятно, был посвящен в тайны своего брата, но не выдавал их никому.

- Молчок! - говорил Фердинанд, когда к нему приставали с расспросами. Настоящий полководец никогда не раскрывает своих планов.

Он и в самом деле не собирался сообщать родным, каким образом рассчитывает заполонить будущую свою жену. В то время он еще соглашался видеть в родных полусообщников, но позднее, когда Теодорина уже носила его имя, стала хозяйкой его дома, родила ему детей, он пожалел, что забавлял отца и сестру шуточками на ее счет. Он не хотел, чтобы насмешливые воспоминания подрывали уважение, которым должна была у всех пользоваться госпожа Буссардель. Нет, даже и к будущей госпоже Буссардель не следовало относиться непочтительно.

Итак, действия Фердинанда оставались для домашних скрытыми, и видно было только, что они стоили ему немалых усилий. Он не пренебрегал ни малейшим козырем, замучил своего портного и сапожника. Однажды на квартиру явился какой-то человек в сопровождении мальчишки-рассыльного, который нес какие-то картонки, и Фердинанд заперся с ним в "детской". Возвратившись откуда-то домой, Луи застал Аделину на месте преступления: она подглядывала в замочную скважину. Он пристыдил ее: в таком возрасте не годится подсматривать, но не стал ничего объяснять и вошел в комнату, лишь когда сестра улизнула. А дело обстояло просто: Фердинанд заказал себе у знаменитого Штауба костюм турецкого султана, которого должен был изображать в "живых пословицах", разыгрывавшихся в доме, где часто бывала госпожа Бизью с дочерью; Фердинанд велел портному принести костюм на дом, так как собирался прорепетировать с братом свою роль. Обычно он не любил утруждать себя из-за всяких пустяков, но если уж решал что-нибудь сделать, то делал на совесть.

Фердинанду пришлось попросить отца открыть ему дополнительный кредит, и Буссардель тотчас же предоставил его. Два-три раза он обращался также к отцу с просьбой достать ему ложу в Итальянскую оперу. Прошло немало дней, и вот Буссардель, к удивлению своему, встретил на банкете, который устраивали биржевые маклеры, отца Теодорины - он не знал, что господин Бизью приехал в Париж; фабрикант уединился с ним в амбразуре окна, они побеседовали, и Бизью пригласил его позавтракать с ним на той же неделе в ресторане "Канкальская скала", сказав, что это будет холостяцкий завтрак, за которым и поговорят один на один. Словом, меньше чем через четыре месяца с того дня, как Жюли бросила имя Теодорины Бизью в кружке родственников, собравшихся на улице Сент-Круа, кюре церкви Сен-Филипп дю Руль обвенчал эту девицу с Фердинандом, и она стала пока что единственной госпожой Буссардель. Биржевой маклер Флоран Буссардель никогда не мог забыть, какое чувство охватило его, когда он после венчания проел позади новобрачных через всю церковь, возглавляя свадебное шествие, и показался в перистиле.

Было еще только начало марта, но день выпал такой погожий, что по выходе из полутемного храма солнечный свет на лице показался всем необычайно ярким. Буссардель был ослеплен. Перед церковью, на перекрестке улиц Фобур дю Руль, Фобур Сент-Оноре, Ангулемской и Пепиньер полно было экипажей и зевак. Прошмыгнув под мордами лошадей, ребятишки подбирались к самым ступенькам паперти, устланным красным ковром. Кони ржали, нетерпеливо фыркали и били копытом, позвякивая бубенцами и уздечками, и все эти звуки смешивались с окриками кучеров, с приветственными возгласами толпы, сгрудившейся за толстыми красными шнурами, а из широко открытых дверей храма неслись мощные звуки органа. Свадьба была богатая, из тех, что вызывают восхищение простонародья. На паперти сверкали драгоценностями туалеты дам, на мостовой теснились дорогие упряжки, новомодные коляски, изящные маленькие кареты с вензелем на дверцах. Буссардель принимал приветствия Парижа, гремевшие внизу, у его ног, и чувствовал, что позади него движется избранное столичное общество, люди богатые и влиятельные, люди, которые властвовали сегодня и будут властвовать завтра. Какое стечение публики! Собралась она, чтобы присутствовать на бракосочетании его сына с наследницей господ Бизью, и пусть она дочь промышленника, а не аристократа, зато эту семью все уважают и уже многие поколения она владеет большим богатством. Буссардель предложил руку матери невесты; на ней было платье из кружев шантийи - целое состояние. И, ступив на красный ковер, в сиянии света, в праздничном шуме, он невольно остановился и вздрогнул. Госпожа Бизью посмотрела на него.

- Какой радостный день, сударь!

- Ах, сударыня! - бормотал Буссардель. - Очень радостный день.

- Детки наши на верху блаженства. Сразу видно. Невольно умилишься!

- Да, сударыня... Я счастлив, очень счастлив!

XIII

Весной после этого события Буссардель чувствовал себя утомленным, разбитым, словно после какой-то тяжелой работы. Фердинанд уже два года практиковал в отцовской конторе, и довольно успешно; контора стала теперь внушительной машиной, все ее колесики вертелись без толчков, без спешки, без перебоев, и маклеру приятно было постепенно передавать управление ею в руки сына.

- Надо бы вам отдохнуть немного, Буссардель,- говорила Рамело. Правда, надо.

Он и сам чувствовал, что завершилась важная полоса в его жизни, а может быть, и в жизни всех его близких. Пройденный этап отмечала женитьба Фердинанда на девице Бизью. Отец хорошо понимал, что представляла для его семьи низенькая Теодорина, особа довольно скрытная, как много значило и ее большое приданое, и большие надежды на будущее наследство, и ее большие добродетели, весьма, однако, отличные от тех добродетелей, которые передали своим детям Лидия Флуэ и Флоран Буссардель. Он понимал также, что раз Буссардели породнились с Бизью и с Миньонами, в их семье всегда будут заключаться блестящие браки. Для двух первых понадобились дипломатия, настойчивость, умение очаровывать. Теперь же, если, к несчастью, сыновья в семье Буссардель будут неудачные или неловкие, а дочери - дурнушки, они все равно сделают хорошие партии, потому что деньги притягивают деньги, и раз уж создалась слава, что в такой-то семье удачно женятся и выходят замуж, для ее отпрысков всегда найдутся женихи и невесты, готовые предложить свое имя, свой капитал, почетное положение, свое приданое, и даже не понадобится выставлять напоказ, что они могут получить взамен. Весьма возможно, придет такое время, когда семья разрастется и станет настолько богата, настолько могущественна, что браки в ней будут заключаться между двоюродными, троюродными братьями и сестрами, и это будут блестящие партии. Сам-то Буссардель этого, конечно, не увидит, но Фердинанд доживет до таких счастливых времен, если бог пошлет ему долголетие...

Буссардель часто раздумывал обо всем этом. Сколько дорог пройдено с 1815 года! Воспоминания смешивались с мечтами. Буссардель охотно перебирал в мыслях все прошлое и теперь сблизился со старухой Рамело. Ей с каждым днем все труднее становилось двигаться. Погрузившись в обширное глубокое кресло в своей спальне, она выбиралась из него только в случае крайней необходимости, когда звали к столу; если же ей нужен был стакан воды или носовой платок, она, когда-то такая подвижная и хлопотливая, так не любившая, чтобы ей прислуживали, звала горничную при помощи маленького золотого свистка; свисток этот ей подарила Жюли в день семидесятилетия, и Рамело носила его на шнурочке, надетом на шею, так же как и медальон с миниатюрой, на которой изображена была головка Лидии. Аделина скопировала ее со старого портрета матери.

Буссардель, занятый теперь немного меньше, привык заходить в комнату Рамело, загроможденную всяким хламом, и часами сидел со старухой. Обстоятельства жизни обратили двух этих людей, столь несхожих между собою, в сотоварищей; сидя в креслах у окна, они подолгу разговаривали. По-прежнему беседы их полны были взаимной враждебности, скрытой, подавленной, притупившейся враждебности, которая уже лет пять едва сквозила в словах, в повадках, в дружеской преданности. Конечно, с годами маклер высоко поднялся над женщиной в чепце "шарлотке", но в иные дни стоило ему очутиться в ее комнате, он вновь становился прежним Флораном, забывал о своем богатстве, о своем положении и, как в молодости, испытывал чувство стыда. Он поддавался этому чувству, как поддаются дурной привычке, говоря себе, что уж это в последний раз, или как возвращаются в края с тяжелым климатом, которые нанесли ущерб вашему здоровью и все же тянут вас к себе. Рамело была единственным человеком на свете, с которым он мог хотя бы безмолвно разделить тайну смерти Лидии; да, в сущности, эта тайна была единственной темой их бесед. Но они ее никогда не облекали в слова, только подразумевали и чувствовали ее. Это сообщало самому обыденному диалогу опасный и влекущий отзвук. Чем больше лет отдаляло их от этой тайны, тем сильнее становилась ее власть над ними обоими. Вскоре Флоран Буссардель взял за обыкновение посещать Рамело ежедневно, всегда в один и тот же час.

Во время одного из их разговоров он предложил Рамело место в семейном склепе Буссарделей.

- Вы его заслужили,- сказал он.

Он искренне полагал, что оказывает ей великую честь, которой она стала достойна за все свои заботы, самозабвенное служение и умение молчать. Рамело не сразу дала ответ. Изуродованными подагрическими пальцами она теребила медальон и так низко наклонила голову, что уперлась подбородком в грудь; оборка чепчика мешала разглядеть выражение ее лица. Буссардель испугался, что огорчил ее, заговорив о смерти, и уже собрался было заверить, что при таком крепком сложении она проживет еще лет двадцать, но вдруг она сказала еле слышно:

- Я согласна. Сами знаете почему.

Буссардель понял, что она подумала о Лидии, которая одиноко покоилась в красивом мавзолее, так как некоторые затруднения все еще мешали перевезти из Голландии прах таможенного инспектора.

Буссардель больше не стал об этом говорить, раз дело было решено. Он смотрел в окно. Маленькая площадь изменилась. Исчезли прежние лавчонки, на их месте открылись красивые магазины, выросло несколько новых домов. В саду, зеленевшем напротив, пришлось срубить вековой дуб, гордость коллежа, зато там насадили молодые платаны, и они уже поднялись высоко. Но главным новшеством, изменившим этот, уголок города, являлись тротуары. Они придавали большую значительность зданиям. Теперь уже не было сточной канавы, пролегавшей по самой середине улицы, и пешеходы больше не тонули в грязи, везде царила чистота. Прежде в дождь и слякоть через улицу перебирались по доскам, которые за малую мзду какой-нибудь предприимчивый оборванец перекидывал в виде мостика; теперь прохожим уже не надо было спасаться бегством, когда у них над головой отворялось окно и раздавался предостерегающий возглас: "Берегись! Помои!" Эти времена давно миновали.

Буссардель остался верен своим фантазиям о расширении и благоустройстве города; они являлись как бы его неотвязной прихотью или манией коллекционера, с той, однако, разницей, что эта забава благодаря операциям с земельными участками в Европейском квартале теперь обогащала семейство Миньон, включая и Жюли, и даже обоих близнецов, которым отец купил паи в товариществе; но, глядя на маленькую площадь Сент-Круа, Буссардель мечтал о более значительном развороте дел, охватывающем весь Париж.

Затем его мысль обратилась к своему дому, к стенам, с которыми связано было столько воспоминаний. Прошло уже пятнадцать лет с тех пор, как семья Буссарделя, увеличившись, перебралась с одного этажа на другой. Узорчатый шелковый штоф, которым были обтянуты стены в новой квартире, и даже полотно с трехцветными полосами, которым по настойчивому требованию Рамело обили ее комнату, успели выцвести там, где до них доставало солнце; потолки закоптели в тех местах, под которыми ежевечерне горели на столах лампы: мраморная облицовка камина внизу потрескалась от жара головешек, случалось выпадавших сквозь каминную решетку. Все это были отпечатки домашней жизни, шрамы человеческого жилища, иероглифы, которые умеют расшифровывать только души, одаренные долгой памятью и привязанностью к старым степам.

Тридцать один год прожит на улице Сент-Круа! Сколько событий произошло за это время! Рождение, рождение, потом двойное рождение, смерть, болезнь, свадьба, эпидемия холеры, свадьба... Ведь в каждой семье есть своя особая история, вехами ее служат важные факты, которые редко являются историческими. Когда Буссардель перелистывал семейный дневник - альбом, о котором знал лишь он один и куда он собственноручно записывал хронику своей маленькой общины, он не находил в этих своих записях ни Аахенского конгресса, ни Лайбахского конгресса, ни испанских дел, ни смерти императора на острове св. Елены; для него Три славных дня сводились к предшествующим этим событиям совещаниям парижских буржуа, а 1837 год, год взятия Константины, был для него главным образом годом помолвки Фердинанда с Теодориной Бизью. Позднее история французской мысли могла бы выделить из того времени, когда дети Буссарделя росли на улице Сент-Круа, даты некоторых иных событий: ведь после Ламартина возник Гюго, а после Теодора Жерико Делакруа, папа римский осудил Ламенне, Ньепсе и Дагер объединили свои труды, пароход впервые пересек Атлантический океан, было открыто среди песков озеро Чад. Все это очень мало затрагивало семейную жизнь Буссарделя. Сидя в кресле у окна в комнате Рамело, он перебирал хронологию длинной череды событий своей личной жизни, среди коих вспоминался ему то опасный коклюш, перенесенный близнецами, то увольнение служанки, арест его компаньона, переселение с одного этажа на другой, два-три случая Серьезных домашних

Как типичного буржуа, его никогда не смущала смена политического режима. С начала века он сам и вся его среда умели различать во всех видах правления под внешней непрочностью формы глубокую прочность самих учреждений. Какое значение для буржуазии могли иметь имя и звание, фирменная вывеска правителей, если она твердо знала, что всегда будет сохранять те же самые преимущества, то же самое положение. Она соглашалась мириться с любыми личинами власти, лишь бы эта власть оставляла за нею рычаги управления, и буржуазия действительно всегда сохраняла их. Буссардель вовсе не лгал, когда хвастался:

- Я никогда не занимался политиканством, я выше этого.

В его двойном благоденствии, социальном и семейном, все сходилось во взаимосвязи. Одно зависело от другого: контора биржевого маклера не могла процветать, не будь у него надежного семейного очага; так что Буссардель во всех отношениях был обязан старухе Рамело: ведь она так много сделала для укрепления его семьи.

Судьба лучших семейств бывает связана с каким-нибудь посторонним лицом, без которого здание их благополучия не могло бы воздвигнуться, а если бы это лицо устранилось, все сооружение рухнуло бы. В зависимости от социальной среды необходимым лицом бывает: соседка, слуга, экономка, управляющий, аббат, нотариус; при дворе государей эту роль играет министр, а некоторые нации своим могуществом обязаны наличию в них выходцев из других стран. Такова была и роль Рамело. Семейство Буссардель опиралось на патриотку 1789 года.

Зимой, в тот год, когда Фердинанд женился, здоровье старухи Рамело стало ухудшаться. Теодорина была тогда беременна, ждала в январе родов. Молодожены жили в двух шагах, на улице Басе дю Рампар, в особняке, выходившем окнами на бульвар Капуцинок, и все же Рамело уже не могла отправиться туда и выполнить у этого нового домашнего очага те обязанности, которые она продолжала нести в семье и которые при каждых родах госпожи Миньон младшей приводили ее в дом на площади Риволи. Теперь недуги не позволяли ей быть на своем посту, и она так огорчалась этим, что Жюли приезжала посидеть с ней. А иначе старуха оставалась бы совсем одна на улице Сент-Круа: все были у Фердинанда. Лакей, сопровождавший Жюли, бегал из одного дома в другой. Рамело требовала, чтобы его приводили к ней.

- Ну, говори, голубчик. Как дела у госпожи Теодорины?

Лакей передавал то, что ему сказали: все идет хорошо.

- Все идет хорошо! И они воображают, что мне этого достаточно? Дурень ты этакий! Сбегай туда, скажи: велели, мол, все хорошенько узнать, спросить, как ребенок идет!.. Нет, надо мне самой поехать,- говорила она задыхаясь и, опершись на подлокотники, пыталась подняться, но без сил падала в кресло.Ох! Не могу! Вот горе! Кто я теперь? Развалина, старая рухлядь. Пусть уж меня в богадельню поместят.

Старуха так волновалась в этот день, что ей стало плохо. Даже когда принесли весть, что родилась девочка, хороший, крепенький ребенок, она все не могла успокоиться. На следующий день пришлось пригласить врача и неожиданно для больной привести его к ней в комнату. Она не поправилась и к лету, везти ее в Гранси оказалось невозможным; Буссарделю пришлось одному сопровождать туда своих детей и внуков и устраивать их там на летнее время.

- Это конец,- сказала Рамело.- Я уже оторвана от семьи, от ее жизни.

Желая смягчить удар, Буссардель сократил свое пребывание в Берри под тем предлогом, что его присутствие необходимо в конторе, хотя он совсем ею не занимался, и почти все лето провел на улице Сент-Круа.

- Не думайте, Буссардель, что вы меня обманули,- сказала однажды больная.- Я не дура, все понимаю: вы из жалости сидите тут.

Буссардель запротестовал. Она ворчливо добавила, понизив голос:

- Что ж, благородно поступаете...

Теперь близость их стала более задушевной. Они говорили об умерших людях, воскрешали старые события, известные лишь им одним. Буссардель цеплялся за Рамело, как за последнего свидетеля прошлых дней. Когда ее не будет, с кем ему поговорить? Не о Лидии, потому что ее имя они никогда не произносили, но о детстве близнецов, о начале карьеры Буссарделя как биржевого маклера, о временах оккупации.

Семейство вернулось из Гранси. В первый же день по возвращении Жюли прибежала вечерком на улицу Сент-Круа поцеловать своего старого друга и была потрясена происшедшей сменой, которую отец, видя Рамело ежедневно, совсем не замечал. Тогда и он встревожился, пригласил прославленных докторов, и для его успокоения старуха терпела их визиты. Они не подали никакой надежды, развившаяся водянка поднималась все выше, уже подходила к легким. Сделали надрезы в икрах - но лишь для того, чтобы облегчить страдания, а бороться с болезнью было уже невозможно. Старуху больше не укладывали в постель: в сидячем положении ей было легче дышать. Жюли, заботы которой Рамело еще соглашалась принимать, усердно ухаживала за ней, не гнушаясь самыми противными процедурами. В течение дня она то и дело меняла лохань, в которую из прикрытых юбками водяночных ног больной вытекала жидкость.

Однажды за столом Буссардель, у которого тревога за жизнь Рамело стала каким-то наваждением, вдруг воскликнул, ударив себя по лбу:

- Боже мой! И у меня не останется от нее никакого портрета!

- Что ты, папа! - ответила Аделина.- Я когда-то сделала не один, а несколько портретов карандашом. По-моему, они похожи. Разве ты позабыл?

Буссардель тотчас потребовал эти наброски и, рассмотрев их, немного успокоился; потом попросил дочь поскорее сделать еще один набросок, потом заявил, что хочет, пока еще не поздно, иметь портрет Рамело, выполненный на холсте красками, пригласить известного художника. Ведь лицо ее совсем не изменилось, у нее все те же глаза, говорил он.

Его смятение поражало всех детей, даже чувствительную Жюли. Они не могли понять, почему отец борется против природы и почему пытается сохранить уходящий из жизни образ, тускнеющее отражение, мрачный и пристальный взгляд умирающей старухи. Однажды утром, не дожидаясь первого посещения Буссарделя, она послала за ним.

- Сядьте, Буссардель,- сказала она, задыхаясь более обычного.- Вот что: на этой неделе я умру. Молчите, молчите... Я лучше вас знаю. У меня есть к вам просьба. Хочу перед смертью повидаться с прежними своими друзьями, ну, вы знаете с кем... Вы еще меня упрекали когда-то, что я делюсь с ними своими грошами...

У нее перехватило дыхание, она умолкла. Через минуту опять заговорила, сказала, что рассчитывает на Буссарделя, пусть он прикажет срочно разыскать ее друзей, которых она уже несколько лет как потеряла из виду. Она указала, где лежит ее старая записная книжка с адресами, заставила Буссарделя прочитать их вслух и отметила два десятка имен. Она пожелала сама дать наставления трем проворным рассыльным, которых отправили на розыски, и стала ждать.

После обеда ей доложили о посетительнице, но это пришла мадемуазель Эрто, невеста Луи, - она явилась с матерью и попросила разрешения навестить больную. Лора Эрто была дочерью судебного следователя; Буссарделю был желателен этот брак: не говоря уж о богатом приданом, он очень кстати сблизил бы судейские круги со средой нотариусов, - ведь когда Луи окончил юридический факультет, отец посоветовал ему избрать профессию нотариуса, устроил его в одну из лучших в Париже нотариальных контор и, поскольку у владельца ее не имелось законных преемников, обеспечил для сына право перекупить у него патент.

Так мне и не придется, барышня, порадоваться на вас на вечере, когда будут подписывать брачный контракт,- сказала Рамело.- Когда назначено? На днях?

- Да, предполагалось на этой неделе в субботу,- ответила госпожа Эрто,-но господин Буссардель попросил немного отложить, чтобы и вы могли быть на празднике.

Больная заволновалась, запротестовала и совсем задохнулась. Она не желала, чтобы из-за нее что-нибудь отменяли. Она еще раз попросила позвать к ней Буссарделя и сказала ему на ухо, что в тысячу раз лучше будет дать вечер, пока еще в доме нет покойника. Ведь это бесспорно. Ей обещали не откладывать. Тогда Рамело, сославшись на усталость, деликатно выпроводила обеих посетительниц, ибо вовсе не желала, чтобы они встретились с гостями, которых она ждала.

К вечеру явились старики, обломки Республики. Сначала пришло только двое - мужчина и женщина. На следующий день побывали в разное время пять человек; на третий день еще трое, и больше уж никто не явился. Остальные умерли, или следы их затерялись. Когда им на звонок отворяли дверь, эти призраки на мгновение замирали у порога, не решаясь войти; моргая глазами, смотрели на штофные обои прихожей, зажженные канделябры, расписной потолок. Некоторые, помня, что Буссардель квартировал в антресолях, думали, что они ошиблись, и пятились к двери. Опасливо ступая по ковру, молча шли вслед за лакеем, недружелюбно поглядывая на него. Потом входили в комнату Рамело, и дверь затворялась за ними.

Больная провела в их обществе три дня. К одиннадцати часам утра по приказанию Буссарделя им подавали завтрак, в шестом часу - обед. Они уходили только вечером. Тогда у постели Рамело собиралась семья Буссардель, так как лишь одну Жюли она допускала к себе в те часы, когда у нее сидели старые патриоты. Да и то, может быть, оттого, что нуждалась в уходе, который взяла на себя Жюли.

На третий день, в субботу, Жюли потихоньку вышла из ее спальни и, рыдая, бросилась на диван в большой гостиной, где отец и Аделина делали

- Дорогая деточка! - сказал Буссардель и взял ее за руки.- Ты совсем измучилась.

- Да я не от усталости...- ответила Жюли.- Тяжело смотреть, как она, бедняжка, раздает в такую минуту памятки о той революции... Так величественно их вручает, что поневоле взволнуешься: вот это тебе, по такой-то причине. А это тебе... Каждому объясняет, почему завещает то или это, и каждый торжественно принимает ее дар. Рамело мне сказала, что все эти вещи для нас не представляют ценности, а для ее стариков они - подлинные сокровища. Мне она предназначила только прядь волос под стеклом, в рамке, кажется, я мечтала получить ее, когда была девочкой, и грубый стакан, из которого кто-то пил когда-то, теперь уж не помню кто! Ах, как все это грустно!

Она попросила флакон с нюхательной солью. Сестра подала его и сказала:

- Жюли, милочка, бодрись, пожалуйста. Сейчас принесли от Викторины вечерний туалет, который ты должна сегодня надеть. И горничная твоя уже пришла и все захватила с собою, чтобы убрать тебе волосы. Я ей позволила расположиться у меня в спальне.

Жюли пожелала взглянуть на присланный туалет и осталась им довольна. Платье было сшито из бархата цвета "пламени пунша", юбка с подборами открывала спереди и снизу атласный чехол кремового цвета с широкими оборками из алансонских кружев. Госпожа Миньон младшая не должна была посрамить своей славы элегантной женщины, Аделина и отец уже были одеты; Жюли посмотрела на часы и, увидев, что до обеда остался всего лишь час, немедленно отдала себя в руки горничной. Вскоре приехал Фердинанд с женой, которая уже была беременна вторым ребенком. Последними появились Эрто в сопровождении своего нотариуса и свидетелей, приглашенных для подписания брачного контракта. Нотариус Буссарделей поднялся тогда по внутренней лестнице из конторы, где он приготовил все бумаги.

Так как на вечер пригласили человек сто гостей, которых неприлично было бы заставить ждать, семья тотчас же села за обед. Между двумя переменами Жюли вставала из-за стола и бежала к Рамело спросить, не надо ли ей чего-нибудь. Больная, совсем обессилев, страдала без единой жалобы и даже говорила, что ей радостно слушать отзвуки празднества. Больше всего утешала ее в эти горькие минуты картина, которая была перед ее глазами. Ее собственные гости сидели за столом, им был подан превосходный ужин, еще лучше, чем в предыдущие дни, так как для него уделили яства, приготовленные для парадного обеда.

Семейство Буссардель встало из-за стола, когда прибыли первые гости. Пока отец жениха, отец невесты и оба нотариуса, запершись в библиотеке, вели переговоры, в гостиных начался прием. Горели все свечи в люстрах, в канделябрах, бра и жирандолях; многочисленные лампы усиливали их свет. Обычно в этот час уходили от Рамело ее посетители. Выйдя из ее спальни в коридор, они услышали шум праздничного сборища, первые звуки скрипок, долетавшие до этой части квартиры, и возвратились в спальню умирающей.

Через час они снова попытались выйти. Время для них уже было позднее, некоторые жили в предместьях, они были нагружены полученными подарками, да еще всех разморило от слишком обильного угощения, к которому они не привыкли, от духоты в жарко натопленной комнате, их клонило ко сну. Дольше они не могли оставаться. Рамело вызвала свистком служанку, и та привела Жюли; по просьбе своего друга Жюли взяла на себя заботу о ее гостях. Решили, что она выпустит их на улицу через черный ход, но все же им нужно было пройти через переднюю.

Жюли двинулась по коридору во главе десяти стариков; немного растерянные, они оправляли свою одежду, прижимали к себе свертки и узелки с подарками. Прежде чем выйти в переднюю, решили выждать, когда в ней никого не будет, когда перестанут там сновать приглашенные. Но в дом прибывали лее новые и новые гости; был разгар зимнего сезона, а такое празднество, как вечер у биржевого маклера Буссарделя в честь подписания брачного контракта его сына, было событием незаурядным, заинтересовавшим всех обитателей Шоссе д'Антен.

Наконец Жюли приняла решение. Она взяла под руку одного из своих подопечных и, сказав остальным, чтобы они следовали за нею, вышла в переднюю. Гости, находившиеся там, дамы, которые снимали или надевали на себя ротонды, и недоумении расступились. Призраки старой Революции, которые, возможно, не все были очень бедны, все без исключения имели жалкий вид; все они явно принадлежали к другой эпохе, у всех в облике было что-то противоречащее и враждебное современности,- от этой особенности никогда не могла избавиться и сама Рамело. Дряхлые привидения, шествуя под предводительством молодой красавицы в великолепном наряде, прошли через переднюю, прижимая к себе обломки прошлого, которые уносили с собою, и исчезли в темном коридоре. На следующий день они уже не пришли. Рамело, которой стало очень трудно говорить, кое-как объяснила, что со старыми друзьями покончено и теперь она принадлежит только Буссарделям. И тут Аделина заговорила было о священнике. Но потому ли, что Рамело, проведя три дня среди своих современников, разделявших прежние ее убеждения, отбросила от себя позднее воспринятые взгляды; потому ли, что в последние минуты жизни ее, естественно, потянуло к той эпохе, которая оставалась дорога ей, она решительно отказалась от причастия. Аделина, никак не ожидавшая отказа, сделала из этого трагедию и принялась мучить умирающую. Все было напрасно. Перед смертью старуха возвратилась к атеизму молодой своей поры, как другие возвращаются к далеким своим верованиям: она примирилась с отрицанием религии.

Во второй половине дня, когда все думали, что она уже не может говорить и больше никогда говорить не будет, она поманила к себе Буссарделя, и он подошел к креслу, где лежала умирающая. Он опустился перед ней на колени, взял ее за руку и посмотрел на нее вопрошающим взглядом. Она сделала над собою усилие, закрыла глаза, может быть, для того, чтобы легче было

- Я вам прощаю.

- Как! - воскликнул он, потрясенный до глубины души, но сдерживая голос из-за присутствия дочерей.- Как! А мне казалось, что уже давно...

Он не договорил: она с трудом открыла глаза и в последний раз устремила на него взгляд, так часто испепелявший его.

- Нет...- почти беззвучно произнесла она.- Только сейчас прощаю... потому что умираю...

Жюли отошла от них в сторону, обняв сестру. Она плакала, Аделине не удалось расслышать, что Рамело сказала отцу, но этот отдельный от всех разговор показался ей весьма знаменательным.

Вот видишь, - шептала сестре эта старая дева.- Я всегда так и думала. Она любила отца. Влюблена была в него.

- Что ты!..

- Да, да... Сама подумай. Иначе не объяснишь, почему она так прожила свой век. Подобную преданность редко встретишь.

- Ах, перестань!..- зарыдав, ответила Жюли.- Аделина, бедная ты моя Аделина!..

Когда Рамело, старый друг семейства Буссарделей, испустила дух, Жюли передала последнюю волю умершей. Рамело просила, чтобы ее похоронили в том платье, которое она надевала, когда ей шел двадцатый год. Втайне от всех она хранила его, и со времен Директории предназначила именно для такого употребления. Это было белое шелковое платье с розовыми полосками, с высоким поясом, с кружевной косынкой, перекрещивающейся на груди; от него шел какой-то неопределимый слабый аромат. Но Рамело, так долго жившая на хлебах Буссарделей, располнела в их доме; сразу стало ясно, что платье на нее не налезет. Тогда его распороли сзади, просунули в рукава окоченевшие руки, хотели было застегнуть лиф на груди, потянули, и шелк с треском разорвался.

Платье сняли, чтобы зашить прореху. Оно разорвалось еще в двух местах.

- Придется оставить это,- сказал Буссардель.- Шелк сопрел от времени.

XIV

Пользование особняком, находящимся на улице Басс дю Рампар, в котором проживал Фердинанд с женой, входило в статью брачного контракта молодого Буссарделя. В свое время это был загородный дом, построенный архитектором Броньяром в последней четверти восемнадцатого века для оперной дивы, мадемуазель Шевалье, которая обязана была этим красивым зданием щедрости нескольких меценатов, состоявших ее поклонниками, один за другим или даже одновременно. После смерти певицы ее особняк перешел в руки графа де Вилетта; во владении этой семьи он оставался довольно долго, так что стал известен под названием "особняк Вилетта", а воспоминание о его галантном происхождении уже стерлось. Но хозяева дома, два брата, умерли один за другим как раз в то время, когда Фердинанд заявил на улице Сент-Круа о своем намерении жениться. Обстоятельства наследования были таковы, что особняк пустили в продажу. Буссардель услыхал об этом от своего нотариуса; он знал этот дом, находил его архитектуру внушительной, а главное, считал, что самый земельный участок имеет большую ценность, а весь квартал - большие перспективы, и он купил особняк.

Сыну он предоставил право пользования этим недвижимым имуществом. Он считал свое приобретение выгодной сделкой, а лишь только на сцену выступали деловые соображения, отец в душе Буссарделя стушевывался перед биржевым маклером, в котором в свою очередь таился спекулянт,

Как и все постройки на улице Басе дю Рампар, особняк Вилетта расположен был ниже бульвара Капуцинок. Он стоял почти напротив того места, где улица Мира выходит на этот бульвар, и Буссардель не без основания ценил эти обстоятельства. Земельный участок составлял, вероятно, около трети гектара. Кроме парадного подъезда с улицы Басс дю Рампар, где дом был украшен каменным порталом с фронтоном, имелось еще два выхода, через сад, в переулок Сандрие. Оттуда можно было в пять минут пешком добраться до конторы Буссарделя, пройдя по переулку Сандрие, потом по улице Нев де Маттюрен, по улице Тиру и улице Сент-Круа.

Дом, стоявший в глубине широкого двора, привлекал взгляд своим перистилем, поднятым на высокий цоколь и состоявшим из четырех колонн коринфского ордера; они вздымались во всю высоту фасада, обрамляя окна первого и второго этажа; над ними были только чердачные помещения, скрытые изящной итальянской балюстрадой. Слева и справа от подъезда простирались два низких крыла, соединявшиеся с главным корпусом и замыкавшие с боков перистиль. За домом был разбит английский сад.

Внутри особняк представлял собою очень удобное жилище, не имевшее в себе ничего торжественного, наоборот, изобилующее маленькими круглыми гостиными, уютными комнатами с деревянными панелями, внутренними лестницами, ведущими в отдельные покои,- словом, все здесь носило интимный характер, в котором сказывалась наметившаяся при Людовике XVI реакция против холодной величественности архитектуры XVII века.

Словом, особняк Вилетта со всеми его особенностями как-то гармонировал с обликом и душевным складом Теодорины Буссардель.

Выйдя замуж, она незамедлительно стала матерью и уже подавала надежды, что ребенок будет не единственным. Ей поэтому нравилось, что в доме так много комнат и что они хорошо изолированы друг от друга. Значит, ни она, ни дети, по мере того как их будут брать из деревни от кормилицы, не станут мешать Фердинанду, который уже поспешил заявить жене, что ему необходимы покой и независимость. К тому же Теодорина любила тишину и не скучала в одиночестве: она была натура скрытная, ей нравилось, что все эти комнаты принадлежат ей одной, что они маленькие и не могут вмещать много людей, что они замкнуты - словом, что они похожи на нее. Фердинанд однажды, смеясь, сказал отцу:

- В общем это расположение комнат архитектор придумал, чтобы угодить привычкам бесстыжей распутницы, а в конце концов оно оказалось чрезвычайно удобным для добродетельной буржуазки.

Что касается его, то этот роскошный особняк вполне соответствовал его тщеславию, его стремлению блистать, его намерениям задавать пиры и празднества. Отец осуществил мечту своего любимца: мало кто из биржевых маклеров, в особенности таких молодых, как Фердинанд, мог в дни приемов похвастаться столь великолепным домом и столь красивыми гостиными. И Фердинанд уже представлял себе, как в его доме будут собираться финансовые тузы и самые элегантные женщины из среды денежных людей. Все тут как будто складывалось благоприятно для него, все было хорошо, даже то, что в доме было два выхода в переулок Сандрие.

Но больше всех доволен был этим приобретением Буссардель старший: купив особняк Вилетта, он переходил из разряда квартиронанимателей в разряд домовладельцев. Этого ощущения ему не дала спекуляция земельными участками в Европейском квартале, потому что и он, и сыновья выступали в ней только как пайщики. А теперь он лично владел участком парижской земли, частицей родного города. "И ведь это только начало", - думал он.

Самые приятные часы досуга (а у него теперь было много часов досуга) он проводил на улице Басе дю Рампар. Там знали его привычки, там всегда в столовой ставился прибор для него. Он любил прогуляться до особняка пешком. Если он направлялся туда утром, к завтраку, то нарочно проходил через рынок на площади Мадлен, покупал цветы и заставлял, как влюбленный, чтобы при нем составили из них букет. Подходя по бульвару к дому, он замедлял шаг, поджидая, не встретится ли кто из знакомых,- ведь так приятно было указать на фасад своего дома с четырьмя колоннами, который в этом высоком месте виден был весь за оградой двора, и, смеясь, сказать:

- Да вот иду в особняк Вилетта. Сноха моя, урожденная Бизью, пригласила к завтраку. Несу ей букет. Видите, какие у меня теперь повадки!

- Дорогое дитя мое,- говорил он Теодорине,- глядя на вас, молодых, я и сам помолодел.

Конечно, жена Луи, Лора Эрто, довольно хорошенькая женщина, ему очень нравилась. Раз в неделю он, не скучая, обедал в доме своего второго сына, на улице Прованс, где Луи снял квартиру, чтобы быть поближе к брату. Но в особняке Вилетта он бывал чуть ли не каждый день. С первой снохой у него установились самые дружеские отношения.

Чаще всего он заставал Теодорину в ее комнате; она неизменно была спокойна и никогда не оставалась праздной, сидела за каким-нибудь рукоделием. Старик устраивался около нее, просил не прерывать из-за него работы. Иной раз Теодорина при нем занималась хозяйственными делами, отдавала распоряжения, никогда не повышая голос, с молодой властностью, восхищавшей свекра. Он понимал, что ей не надо учиться этому, что она с детства окружена была многочисленными слугами. Он понимал также, что разумная бережливость, которой проникнуто было все ее управление домом, объяснялась не нуждою, пережитой в прошлом, а наследственной привычкой, уважением к традиции, передававшейся из поколения в поколение.

Буссардель действительно помолодел - благодаря ли снохе, как он говорил, или потому, что меньше занимался конторой, как уверял Фердинанд, а может быть, по какой-то иной причине.

Как бы то ни было, дети Буссарделя радовались его бодрости. Они боялись, что смерть Рамело будет тяжелым ударом для пожилого человека, казавшегося с некоторого времени очень утомленным, и что он надолго погрузится в глубокую печаль. Он пожелал надеть траур по своему старому другу, попросил и детей носить знаки траура, что никого из знакомых не удивило, так как большинство считало Рамело их родственницей, а друзья дома прекрасно знали ее преданность Буссарделям, за которую те и смотрели на покойную как на члена своей семьи. Отец сам назначил сроки траура: три месяца для детей - как носят траур по умершей тетке, а для себя - полгода.

Когда он счел свой долг выполненным, он заявил, что разум велит ему бороться с унынием, и, к удивлению близких, повел светскую жизнь и увлекался ею куда больше, чем раньше. Он принимал все приглашения и тотчас устраивал ответные обеды и вечера. Он пожелал приобрести по абонементу ложу в Опере и у Итальянцев; ведь это совершенно необходимо, говорил он, когда можешь посадить впереди двух снох и собственную дочку, причем все трое очаровательные женщины. Об Аделине тут речи не было: с тех пор как ей перевалило за тридцать, и в семье, помимо младшей ее сестры, появились две молодые невестки, она старилась с удвоенной быстротой, держала себя так, словно годами она старше отца, является старейшей в семье и развлечения для нее не существуют.

Но Буссардель не следовал примеру такого самоотречения; когда оправилась после родов Теодорина, счастливо разрешившись от бремени мальчиком, что произошло вскоре по окончании траура по Рамело, дедушка в честь своего внука дал вечер в особняке Вилетта. Празднество было многолюдным и блестящим. Вся денежная знать Шоссе д'Антен теснилась в гостиных. Буссардель, веселый, оживленный, сновал по комнатам; предложив руку дамам, вел их в буфет; в большом салоне, расположенном против парадной лестницы, принимала гостей Теодорина в окружении своих невесток и матери. Ее кузина Луиза де Лагарп, проездом находившаяся в Париже, помогала ей занимать посетителей; эта молодая приятная дама была в родстве с семейством Бизью и тоже происходила из Швейцарии; два года назад она вышла замуж за крупного чиновника Жоржа Османа, назначенного супрефектом в Сен-Жирон. Вечер очень удался. По настоянию Буссарделя, проявлявшего запоздалое, но тем более горячее увлечение театральными зрелищами, в овальном салоне, была устроена маленькая сцена. На ней выступали в тот вечер певицы и модная балерина, стяжавшая своими танцами бурные аплодисменты.

В тот же год, осенью, Фердинанд однажды был приглашен на холостяцкий обед, который по условиям проигранного пари устроили его знакомые в отдельном кабинете "Английского кафе". Когда встали из-за стола, решили поехать в Олимпийский цирк. Фердинанд попросил узнать, вернулся ли его кучер - он разрешил ему съездить домой пообедать, так как до особняка Вилетта было совсем близко. Один из подававших за столом лакеев бросился выполнять поручение, и слышно было, как он закричал на черной лестнице:

- Карету господина Буссарделя!

- Болван! - возопил метрдотель, кинулся вслед за ним, и в коридоре раздался звук пощечины.

- Вот как! Вы бьете лакея, который прислуживает мне? - смеясь спросил Фердинанд у метрдотеля, когда тот вернулся весь красный и запыхавшийся.

- Извините, пожалуйста, сударь. В хороших ресторанах персонал не выкрикивает во все горло в коридорах имена клиентов.- И, приоткрыв дверь, он выглянул из нее.

- Нет, вы, как видно, не все говорите. Что там такое? - спросил молодой Буссардель и, отведя его в сторону, указал на перегородку.- Кто у нас соседи?

Метрдотель уклонился от ответа, сославшись на свою обязанность держать язык за зубами. Но на бульваре, когда Фердинанд собирался сесть в карету, к нему подошел провинившийся лакей. Ему уже дали расчет, и бедняга умолял вступиться за него: его уволили за допущенный промах.

- Подожди меня здесь,- сказал Фердинанд и снова вошел в ресторан.

- Все улажено,- сказал он возвратившись.- Не благодари меня, скажи-ка лучше, почему за твою неловкость тебя так строго наказали?

- Да потому, сударь, что в соседнем кабинете был господин с такой же фамилией, как у вас, и он был не один. И значит...

- Ага, понимаю! Постой, постой! Наверно, молодой человек, очень похожий на меня?

- Ах нет, сударь... Совсем не молодой господин. Толстый, с брюшком.

- Ого! - воскликнул Фердинанд. Он умолк и невольно поднял голову к освещенным окнам кабинета. Лакей сообщил, что с господином, который обедает там, приехала известная танцовщица, по фамилии...

- Это неважно!.. До свидания, любезный. Не говори больше об этом с товарищами... на-ка вот возьми.

На следующий день сын встретился с отцом у себя дома. За обедом он окидывал Буссарделя старшего любопытным взглядом. Он теперь видел его в новом свете. Ему казалось удивительным, что старик оказывает Теодорине отеческое внимание и выступает в роли дедушки, повествуя о том, как он ездил в тот день в Шеней. В этой деревне находился у кормилицы второй ребенок Фердинанда - маленький Викторен, которого Буссардель обожал.

Разговор пошел о Викторене. Дедушка не мог нарадоваться, что для внука выбрали Шеней и дом толстухи Туанон. С тех пор как паровоз приблизил деревни к столице, самые богатые парижане, которые горячо желали, чтобы их младенцы росли на свежем воздухе и чтобы можно было почаще их навещать, брали кормилиц в окрестностях Версаля и Корбей, конечных пунктов, до которых доходили две первые линии железной дороги. Буссардели вспомнили, что Жозефа была родом из Шенея и что до этой деревни от Версаля не больше одного лье. Они расспросили служанку, кого из местных крестьянок можно было бы взять в кормилицы Викторену. Жозефа время от времени ездила к Шеней, где у нее была родня; она порекомендовала одну из своих внучатых племянниц, молодую мать восемнадцати лет, полную, здоровую, опрятную, которая хотела взять к себе питомца и выкормить его. Туанон доверили первого ребенка Теодорины, малютку Флоранс, названную так в честь дедушки, который был ее крестным. Незадолго до рождения Викторена Туанон произвела на свет третьего ребенка, и вполне естественно было, что на нее возложили почетную обязанность выкормить грудью наследника имени Буссардель.

Ребенка передали ей на руки с бесконечными наставлениями, и любящий дед добавил к ним самые щедрые обещания награды, которая ждет ее в тот день, когда младенец будет отлучен от груди и возвратится домой здоровым и цветущим. Кормилица ревностно отдалась своей миссии, но небо отнюдь не вознаградило ее за это благоденствием собственного ее ребенка: в первые же месяцы Викторен и его молочный брат заболели крупом, и ребенок кормилицы умер. Трагедия совершилась в несколько дней, почти за несколько часов; произошло это в августе, когда все Буссардели находились в Гранси. Неграмотная крестьянка, не умевшая писать, не уведомила своих хозяев и тетку об опасности, угрожавшей Викторену. Родные узнали обо всем, лишь когда вернулись в город и приехали его навестить. Они передавали друг другу младенца: он уже поправился и даже как будто стал крепче, чем прежде. Но в младенчестве дети быстро поправляются и в короткое время меняются так, что их и не узнать. Теодорина Буссардель по доброте душевной попросила священника Шенейской церкви отслужить панихиду за упокой души умершего младенца Туанон и сама возложила на его могилу венок из белых иммортелей.

Аделина, которой вторично передали блюдо с миндальным кремом и бисквитами, жестом отказалась, внимательно глядя на отца, заканчивавшего рассказ о своей поездке в Шеней. Она была крестной матерью Викторена и всегда сопровождала Буссарделя в этих маленьких путешествиях.

- У моего крестника, кажется, очень жизнерадостный характер... сказала она, лишь только рассказчик сделал паузу.- Он так весело смеется, особенно когда я наклоняюсь над его колыбелькой,- ведь он узнает меня. Увы! - добавила она со вздохом,- все эти счастливые улыбки исчезнут... перед житейскими горестями.

- Сестрица, - сказала Теодорина, еще раз положив себе на тарелочку крема, - мы постараемся избавить его от горестей.

- Дитя мое,- возразила Аделина, - вы ничего не можете сделать против воли всевышнего!

У нее уже появилась мания называть и своих родных, и слуг, и знакомых, и даже нищих, которым она раздавала милостыню, "дитя мое".

Если семья была в сборе, Аделина, обращаясь ко всем вместе, говорила "дети мои", даже если тут был отец. Ведь ее братья женились, устроились и больше не нуждались в ее заботах, и разве отец теперь не был одним из ее подопечных? Разве она не изливала на него свою благодетельную способность к самоотверженному покровительству? Что касается Теодорины, то, хоть она по внешнему облику и по характеру казалась старше своих лет, Аделина скорее видела в ней племянницу, чем невестку. Так же относилась она и к Лоре Эрто. И когда младшая дочка Жюли по собственной выдумке назвала ее "тетя Лилина", это имя перешло из уст в уста и было одобрено всеми членами трех молодых семейств, включая и матерей. В этом имени было что-то слащавое и жеманное, оно как нельзя лучше подходило старой деве.

Теодорина, женщина неговорливая и как будто бы не замечавшая колкостей, не ответила на слова Аделины. Подали фрукты. Буссардель сказал, что его внук будет настоящий силач. Кормилица распеленала его, чтобы показать дедушке, и Буссарделю бросилось в глаза, что тельце у ребенка крепенькое...

- Это у него от отца: Фердинанд очень недурно сложен,- сказал Буссардель и галантно добавил: - Зато маленькая Флоранс обещает быть такой же хорошенькой, как мама.

- А какого цвета у него волосы? - спросил Фердинанд, у которого никогда не было времени съездить в Шеней посмотреть на сына.

- Волосы были белокурые, прелестного оттенка, но они уже потемнели,ответила тетя Лилина, обмакнув кончики своих бледных восковых пальцев в поставленную у прибора мисочку

с теплой водой.

- Белокурые? - удивился черноволосый Фердинанд.- А есть у него, отец, такая родинка, как у меня?

- Нет, голубчик, родинки нет. По крайней мере я не заметил. А ты видела, Аделина?

- Родинки у него нет.

- О какой родинке идет речь? - спросила Теодорина.

Луи дал пояснения:

- Родимое пятнышко. У Фердинанда оно есть, а у меня нет. Когда мы были младенцами, нас по этому пятнышку различали.

- И где же эта отметинка находится?

- На груди,- скромным тоном ответил Фердинанд,- с левой стороны, у соска.

- Ах, так? - протянула наследница фабрикантов Бизью и встала из-за стола, ибо обед уже был кончен.

Покуривая сигары в бильярдной, трое мужчин заговорили о политическом положении. С июля в Париже вызывало тревогу известие о том, что Россия, Пруссия, Австрия и Англия вступили в соглашение и собираются, помимо Франции и вопреки ее интересам, по-своему урегулировать конфликт, возникший между Турцией и Египтом. Ждали войны, привели в боевую готовность армию, крепости и эскадру; предписано было усилить укрепления столицы. Тревога не улеглась и осенью. Буссардель ее не разделял.

- Повторяю, - говорил он сыновьям, - надо сохранять спокойствие и стараться успокоить людей. Раз уж правительство не сумело предотвратить соглашение великих держав, раз уж господин Тьер, извините за выражение, сел в лужу, так теперь не время метать громы и молнии - это по меньшей мере неосторожно.

- Отец,- спросил Фердинанд, пустив несколько шаров по зеленому полю,ты не боишься развития событий?

- Они зависят от нашей позиции. Я не думаю, что интересы Франции на Средиземном море так уж связывают ее с судьбой Мухамед-Али. Но вот нет никакого сомнения, что слухи о войне вносят расстройство в торговлю и промышленность, вызывают кризис.

- Дело в том, что у людей нет уверенности в завтрашнего дне и они не хотят пускать свои деньги в оборот.

- Мне известно, - сказал Луи, уже получивший прозвище Луи-нотариус, мне известно, что некоторые продают все свое имущество даже с убытком для себя, лишь бы иметь наличные.

- Выгодная операция для тех, кто покупает,- задумчиво сказал отец.

- Ага! - весело воскликнул Фердинанд и, подняв голову, улыбнулся, так как этот разговор возвратил ему привычные представления об отце и рассеял неловкость, которую он чувствовал в начале обеда.- Ага! У тебя есть какой-то проект, ты задумал какое-то дело!

Буссардель посмотрел на сыновей с хитрой усмешкой и ничего не ответил.

Фердинанд повернулся к Луи:

- С тех пор как наш папенька избавился от обязанностей биржевого маклера и чувствует, что у него руки не связаны, он, кажется, поддался опасным чарам спекуляции!

Все трое засмеялись, но отец все же ничего не открыл сыновьям.

Он действительно лелеял важный замысел.

- За город поедем,- сказал он однажды кучеру в первом часу дня. Дело было зимой, темнело рано.- Поспешай, поедем в Монсо.

Окраины менялись; по мере того как город наступал на деревню, поселок Монсо, который в прошлом назывался Муссо, утратил прежнее наименование, лишился своих благоуханных полей и своей сельской прелести.

- Только поезжайте не по улице Роше, а по Лондонской, до самой заставы. А там я скажу куда.

Ему хотелось проехать через застраивающийся квартал. Что же могло лучше подготовить его к исследованию земельных владений Монсо, как не этот маршрут? Хорошо было увидеть еще раз этот новый район Парижа, ныне уже окончательно распланированный район, где земельные участки с каждым днем все больше застраивались. Здесь проходила теперь линия Западной железной дороги - платформа была на Римской улице, в те времена параллельной улице

Когда выехали за заставу Монсо, Буссардель велел свернуть на Аржантейльскую дорогу, но, проехав по ней метров двести, приказал кучеру остановиться и вышел из кареты. Здесь с левой стороны начиналась проселочная дорога, соединявшая деревню с заставой Курсель, - та самая, по которой двадцать четыре года назад Буссардель шел пешком.

- Поезжайте к Шартрской заставе и ждите меня там, - сказал он кучеру.Не беспокойтесь, если я задержусь и не скоро к вам подойду.

Он появился только в сумерках, весь в грязи. Когда лошадь, бежавшая крупной рысью, привезла его на улицу Сент-Круа, он сразу поднялся на второй этаж, к себе в кабинет, не заходя в контору, хотя и знал, что в этот час там должен быть его сын. Юн потребовал, чтобы принесли лампу, дров для камина, горячего грогу, распорядился, чтобы его никто не беспокоил, заперся на ключ и вытащил из шкафа папку с наклейкой, на которой жирными буквами круглым почерком было написано: "Долина Монсо". Уже много лет одержимый, подобно золотоискателям, неотвязной мыслью, Буссардель собирал все, что имело отношение к этому пригороду.

Он раскрыл папку, просмотрел ее содержимое, развернул планы, перенес на них то, что набросал днем в записной книжке. Карандашные его пометки не выходили за пределы треугольника, образованного Внешним бульваром, Аржантейльской дорогой и проселочной дорогой, по которой он некогда проходил. Расположенные к востоку от нее плато Батиньоль и холм Вилье, знаменитый изобилием кроликов, меньше его интересовали и не возбуждали его воображения - он их не чувствовал. Что касается склонов холма Руль, то ниже бывшего парка Филиппа-Эгалите они уже были наполовину застроены, там можно было производить только мелкие операции, а это его сейчас не занимало.

Он просмотрел все собранные материалы с начала до конца, поднялся, походил по комнате, снова сел за стол и погрузился в размышления. Проведя несколько часов на свежем воздухе, продрогнув, он сидел теперь у жарко топившегося камина, и это тепло, грог, домашние туфли, подбитые мехом, не только согревали его, но поддерживали в нем какое-то лихорадочное состояние, когда кажется, что мысль работает быстрее и видишь дальше. Последняя бумага в папке представляла собою следующую заметку:

"Ордонансом от 10 февраля 1830 года король разрешил деревне Батиньоль и поселку Монсо объединиться в одну административную коммуну с включением таковой в кантон Нейи округа Сен-Дени".

Под этими строками, старательно выведенными писарским почерком, Буссардель собственноручно добавил синим карандашом: "Подумать о возможности приобретения со всеми вытекающими отсюда последствиями". Он долго сидел в раздумье над этим листочком. Наконец пришло время ехать на обед к Фердинанду. Аделина уже отправилась в особняк Вилетта. Буссардель впервые немного запоздал.

Прошло несколько месяцев. Буссардель ничего не говорил сыновьям о своих видах на земли Монсо. Переговоры были долгие, сложные. Понадобились все его дипломатические способности, вся жизненная энергия, вдруг возродившаяся в нем. Пришлось иметь дело с владельцами земельных участков, недоверчивыми, как все крестьяне, тем более что в них разгорелась алчность, когда заставы столицы приблизились к их селениям; они прекрасно сознавали, как выгодно такое положение: многие из них держали кабачки, в которые приезжали парижане выпить вина, не облагаемого таможенной пошлиной и поэтому более дешевого; а тут еще примешалась мода: некоторые из этих харчевен стали излюбленными у светских денди и приносили хозяевам большой доход. Буссарделя осенила удачная мысль: он оставлял владельцам, у которых торговал землю, участки, окаймлявшие Внешний бульвар и Аржантейльскую дорогу. Эта уступка обезоруживала самых несговорчивых собственников земли и даже создавала у них впечатление, что они обжулили бестолкового покупателя. Буссардель действовал через подставных лиц, но орудовал без компаньонов. Дележ прибылей в спекуляции с участками Европейского квартала ему не понравился.

Осуществлению своего плана он посвятил полтора года. Скупая клочок за клочком, постепенно уничтожая чересполосицу, получавшуюся при этом, выравнивая в линейку оставленные хозяевам полоски земли, он к осени второго года, посвященного этому многотрудному предприятию, оказался собственником всех участков, на которые зарился. Его владения, составлявшие четыре гектара, имели приблизительно форму трапеции и расположены были выше бульвара между двумя заставами - Шартрской и Монсо.

Ни одна покупка земельного участка не проходила через ту нотариальную контору, в которой работал Луи и которая должна была впоследствии перейти к нему; Буссардель принял все меры к тому, чтобы крестьяне, продававшие ему землю, не знали имени покупателя. Однако, когда первые купчие были подписаны, он решил не таиться дольше от сыновей и посвятил их в проведенную им крупную операцию. Его интересовало, как взглянет на это Фердинанд. Но зная, что близнецы ничего не скрывали друг от друга, он давно уже отказался от попыток говорить со старшим сыном тайком от младшего.

Разумеется, он потребовал от братьев, чтобы его сообщение оставалось для всех секретом, даже для их жен: он не сомневался в умении своих снох держать язык за зубами, но считал это вопросом принципа. Фердинанд и Луи выслушали сообщение отца с живейшим интересом, вполне его удовлетворившим.

Тот воскресный день, в который он повез своих сыновей за город, чтобы они сами походили по тем участкам, приобретение которых было уже оформлено, и показал концом трости на остальные, был великим днем в его жизни. Он привез обоих сыновей к себе, заперся с ними в кабинете и посвятил их во все свои замыслы, раскрыл перед ними папку с материалами о долине Монсо. Разговор троих Буссарделей шел целых два часа. Отец был вознагражден за свои труды, встретив полное понимание.

В довершение счастья он видел, что понимание близнецов было различным, но одинаково верным, взгляды их дополняли друг друга. Фердинанда увлекли новизна, размах, смелость отцовских планов, а Луи лучше оценил возможность практического успеха этих операций - таких широких, так тщательно обдуманных. Выслушав вопросы того и другого сына, наблюдая, какое впечатление производят его ответы, Буссардель лишний раз убедился в превосходстве Фердинанда над братом и более чем когда-либо почувствовал в нем любимого сына, гордость своего сердца и ума. Но дело с земельными участками оказалось пробным камнем, открывшим ему также большие достоинства Луи. "Я так и предвидел,- говорил он себе, не желая признаться, что недооценивал второго сына.- Не случайно я посадил его в нотариальную контору".

Итак, Буссардель, старея, не мог нарадоваться на близнецов, и, когда они достигли тридцатилетнего возраста, все Шоссе д'Антен завидовало, что у него такие прекрасные сыновья. Братьев Буссардель приводили в пример как образец для всех молодых людей, как два типа совершенства. Отец, у которого с годами и ростом богатства возрастал вкус к семейным портретам, заказал их портрет Ипполиту Фландрену, художнику, весьма ценимому в буржуазных кругах. На полотне братья изображены были одни, без жен и детей; они сидели рядом на диване - Фердинанд откинулся на подушку, засунув большие пальцы в проймы жилета, облегавшего грудь; обтяжные панталоны обрисовывали его стройные ноги. Луи сидит более грузно, наклонившись вперед и упираясь ладонями о колени, взгляд его устремлен на художника. Портрет появился на выставке 1845 года и имел большой успех, отчасти относившийся и к натурщикам. Перед ним всегда толпилась публика, хотя совсем близко висело второе произведение того же художника - портрет знаменитого адвоката Ше д'Эст-Анж.

Как только выставка закрылась, Буссардель перевез полотно на улицу Сент-Круа, и, увидев на стене своей гостиной этот портрет, превосходивший размерами и мастерством живописи портреты Лидии, Рамело и обеих сестер Аделины и Жюли, он почувствовал, что переживет себя в двух своих сыновьях, и уже спокойнее подумал о том дне, когда его прах отнесут на кладбище Пер-Лашез.

XV

Стоя перед большим зеркалом в своей гардеробной, Фердинанд одевался, готовясь отправиться в батальон. Теодорина ждала у огня, такая же спокойная, как всегда, быть может, только бледнее обычного; она следила за тем, чтобы грум, подавая барину различные принадлежности обмундирования, чего-нибудь не позабыл. Камердинер не мог больше выполнять свои обязанности, он и сам состоял в национальной гвардии, но не в гренадерской части, как его хозяин, а простым рядовым в пехоте; он тоже занимался сборами, а может быть, уже ушел в батальон. Со стороны улицы Сент-Оноре доносился бой барабанов давали сигнал к сбору. Вошел старик Буссардель, о котором никто не доложил. Отсутствие мужской прислуги, замена ее престарелыми или очень юными лакеями меняли установленный уклад дома; уже в вестибюле и на лестнице чувствовалось, что происходит нечто необычное. Великое смятение, царившее в Париже, просачивалось сквозь стены особняка и производило в нем маленькие домашние беспорядки.

- Какие новости? - спросил у отца Фердинанд.

- Не торопись, еще успеешь,- ответил старик.

Задыхаясь, он тяжело опустился на мягкий пуф, напротив невестки. Она позвонила, чтобы принесли дров и лампу. Уже смеркалось. На дворе был февраль.

- Что значит - успею? - удивленно спросил Фердинанд и замер, наполовину просунув руку в рукав мундира.- Неужели все улаживается? Гизо уходит в отставку?

- Я не о положении говорю, а о твоих обязанностях.

Буссардель говорил, как отец: в происходивших событиях он прежде всего видел не сами эти события, а то, чем они могли касаться его сыновей, так как оба они состояли офицерами национальной гвардии. Фердинанд опять стал одеваться.

- Все равно ты приедешь одним из первых. Национальная гвардия не торопится, не выказывает большого рвения. Правительство, кажется, не очень ей доверяет. Должно быть, по этой причине отменили приказ о сборе, который получили все подразделения легиона.

- Батюшка,- спросила Теодорина,- что же будет из всего этого?