Сердце на палитре - Художник Зураб Церетели

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ ХУДОЖЕСТВ. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ о том, как Церетели избрали президентом Российской академии художеств и о том, что он сделал для нее, чуть было не развалившейся на суверенные академии Москвы и Санкт-Петербурга.

Все государственные академии Советского Союза, подобно Политбюро ЦК партии, делили избранных на две категории. Первую составляли кандидаты в академики, члены-корреспонденты; вторую — действительные члены. Последние, собственно, и являлись полноправными академиками, имели право решающего голоса, получали денежные вознаграждения более высокие, чем члены-корреспонденты.

Членом-корреспондентом Академии художеств СССР Церетели избрали в 1979 году, прошел он в это высокое собрание как монументалист. Он руководил созданным им отделение дизайна, которое представлял долгое время в единственном числе.

Президентом Российской академии художеств, сокращенно — РАХ, после развала Советского Союза художники избрали графика Николая Пономарева, много лет возглавлявшего Союз художников СССР. Родившись в 1918 году, он на шестнадцать лет был старше Церетели. Разница в возрасте не мешала дружбе. Вместе они летали в Америку на презентацию Колумба, в Испанию на открытие памятника Колумбу. Вместе заседали в совете, наблюдавшем за восстановлением Храма Христа.

Последний раз тяжело и долго болевший президент собрал после долгого перерыва Общее собрание в конце 1995 года. У некогда богатой и влиятельной академии не хватало денег даже на то, чтобы оплатить дорогу и командировочные расходы иногородних членов. Даже отремонтировать туалеты в здании президиума, бывшем особняке Ивана Морозова, она не могла. Пол почернел. Стены посерели. Пономарев называл академию "процветающим государством искусств", таким ее видел в идеале. На практике она влачила жалкое существование, брошенная на произвол судьбы правительством новой России.

Отчитываясь, президент помянул о прошедшей в Париже выставке картин московского и петербургского художественных институтов. Рассказал о задуманном музее современного искусства, о другом будущем музее, где бы выставлялись произведения воспитанников академии. Озвучивал, о чем не знали слушатели, идеи друга. Картины в Париж отправили на его средства, оба музея именно он намеревался открыть в Москве. В ту пору Церетели играл роль одного из вице-президентов. А когда Пономарев заболел, то поручил руководить академией самому молодому по возрасту заместителю. Им был шестидесятилетний Зураб Константинович, не обижавшийся, когда старые сотрудники аппарата называли его по имени.

Тогда Церетели все время проводил на Поклонной горе. Сюда в полном составе на автобусах приехали члены президиума, чтобы посмотреть обелиск Победы. Они знали, как этим проектом долго занимались академики Вучетич и Томский со своими помощниками. Все помнили крах, который потерпела группа скульпторов во главе с членом-корреспондентом Академии художеств СССР Юрием Черновым. Красное знамя с профилем Ленина и красной звездой на флагштоке так и не водрузили на холме над Можайским шоссе. Много тогда успели сделать моделей, много отлили в бронзе скульптур, задуманных по проекту покойного Николая Томского. Все пошло прахом. Выбросили на свалку фигуры победителей, рабочих, колхозников и партизан. Новая власть отреклась от Ленина и красных знамен.

И вот теперь начатое академиками дело заканчивал неожиданно для многих Зураб Церетели. В полном составе президиум поднялся на Поклонную гору, чтобы поддержать вице-президента, когда началась кампания травли "Трагедии народов". Всем композиция понравилась, в том числе двум известным скульпторам Льву Кербелю и Юрию Орехову. Результатом экскурсии на заснеженный холм стал протест Российской академии художеств, направленный в инстанции, решавшие судьбу композиции. Никто тогда с мнением Героев Социалистического Труда, лауреатов Ленинской и Государственной премий, академиками и профессорами не посчитался.

Академики составили коллективный протест и когда пытались демонтировать Петра. Текст долго редактировали, подготовили два варианта, мягкий и жесткий, обсуждали, какой принять. Выбрали непривычный, жесткий: "Президиум Российской академии художеств выражает недоумение и возмущение по поводу злобных выпадов против художника и протестует против продолжения этой кампании в средствах массовой информации".

Эти средства проигнорировали протест, под которым стояли подписи десяти членов президиума во главе с Николаем Пономаревым, утративших "связи с общественностью". Письмо никто не опубликовал, что лишний раз доказывало, как низко пал авторитет, некогда высоко поддерживаемый партией и правительством.

Когда Николай Пономарев умер, членам президиума, где, как писали, "время остановилось", предстояло избрать исполняющего обязанности президента. 21 апреля 1997 года дворец на Пречистенке привлек всеобщее внимание. Выбор академики сделали в пользу Церетели. Хотя в кулуарах называли другие имена и фамилии, ласкавшие русское ухо. Многим именитым художникам России он казался "чужаком и нуворишем", они опасались, что "академия станет придатком его империи", о чем писали газеты без ссылки на источники. А заявление о готовности взять на себя обязанности президента и спонсора "вызвало бурю эмоций".

— Я первый вице-президент и должен был быть президентом. Но, поскольку я сейчас нездоров, Зураб назначен временно исполняющим обязанности президента, — говорил в те дни Лев Ефимович Кербель. Ровесник Октябрьской революции, чей день рождения падает на 7 ноября, в свои годы крепко держит резец. Его белокаменная композиция матери-Родины, оплакивающей погибшего солдата, установлена в Зале памяти на Поклонной горе. Его Петра-работника отлили из бронзы и подняли на пьедестал в Измайлово. Память у него крепкая. Не забыл мастер, как давным-давно его "первый ученик" Эрнст Неизвестный, которому, уехав в командировку в Китай, доверил слепить с собственного эскиза монумент — "выдал конечный результат за собственный".

Накануне выборов президента Российской академии художеств в ноябре 1997 года в популярном еженедельнике я прочел такие его признания:

— Рядом со мной померк однажды даже Леонардо да Винчи. Помню, была у меня выставка в итальянском городе Турине. В одном зале висели его работы, в другом — мои. На мои работы ходило смотреть гораздо больше народа.

— Художественная интеллигенция меня знает, и мне сказали, что с днем рождения меня будет поздравлять весь Военно-Морской флот, я ведь участвовал в операциях Северного флота.

По-видимому, больше всех ваятелей Советского Союза сделал Лев Ефимович для утверждения на земле идей коммунизма. Ему доверили снять посмертную маску со Сталина. Его монументальный Маркс непоколебимо стоит напротив Большого театра. Никто на глыбу больше не посягает. Большая фигура Ленина возвышается над Калужской площадью. Это последний памятник, установленный вождю в СССР. Сколько их было? Лишь в одном городе страны памятник Ленину работы Кербеля демонтировали. В остальных 76 городах они стоят на прежних местах. И сегодня вылепил бы он череп Ильича, "удивительной красоты", по его словам, Ленина по сей день считает "величайшей фигурой". Это обстоятельство могло в прошлом сыграть решающую роль на предстоявших выборах президента РАХ, несмотря на аналогии с Леонардо да Винчи. Но время Льва Ефимовича, даже при поддержке "всего Военно-Морского флота", ушло вместе с теми, кто покинул Кремль.

Кто еще мог реально претендовать на роль президента Российской академии художеств? В прошлом не раз ими становились главы Союза художников СССР. Роль первого лица в Союзе художников России играл и поныне исполняет Валентин Сидоров, живописец, заслуживший известность и награды пейзажами средней полосы России. Живущие в этой полосе академики с радостью проголосовали бы за своего собрата. Но не все живущие в Москве академики их бы поняли, потому что у них на глазах исчезли странным образом принадлежащие им магазины процветавшего Художественного фонда СССР, салоны, выставочные залы, художественный комбинат в Мытищах. Даже поликлиника художников попала в чужие руки. Где гарантия, что недвижимость Академии при таком управлении не уйдет в том же направлении?

Называлась в кулуарах кандидатура Юрия Орехова, скульптора, автора памятнику Лескову в Орле. Его белого мрамора портрет Брежнева попал на кладбище советской скульптуры, на задворки Центрального дома художника. Но признаны шедеврами Петр Первый, Бах, Гендель, Гете. Незадолго до скоропостижной смерти он рассказывал, что живет по заповеди матери: "Бог подарил тебе день, а ты успей сделать добро ближнему, тому, кто с тобой рядом". Добра успел сделать много. Уговорил дирекцию Русского музея разобрать деревянный ящик, укрывавший долгое время демонтированную с площади статую Александра 111 работы Трубецкого. Пообещал своими руками заколотить ящик, когда изучит это гениальное творение. С тех пор статую могут увидеть в Петербурге все. Мечтал, что его Пушкина установят в Париже на набережной Сены возле Александровского моста. Ему нашли место в Австрии. Юрий Орехов в те дни возглавил большую группу скульпторов, воссоздававших горельефы Храма Христа. Это дело у него хорошо получалось. Но сможет ли Юрий Орехов в 70 лет поднять Академию? Такой твердой уверенности ни у кого не было.

— Положение крайне тяжелое. Церетели предложил помочь по всем проблемам: образованию, творчеству, выставкам, изданию книг, он берется профинансировать и как-то это реализовать. Другого пути сейчас просто нет, — публично заявил исполняющий обязанности главного ученого секретаря президиума академии искусствовед Владимир Сысоев. Судя по этим словам, он видел "другие пути" решения проблемы, не будь столь "крайне тяжелым" положение, которое брался "профинансировать и как-то это реализовать" Церетели. Лидера с идеологической программой в его лице он не видел.

Но другой кандидатуры у президиума, где главный ученый секретарь по положению играл ведущую роль в предвыборной агитации и кулуарных разговорах, — не нашлось при всем желании. Владимир Сысоев занимал должность, которую прежде в академии исполнял здравствовавший тогда его престарелый отец. Сысоев-младший занял руководящее положение в Российской академии художеств, словно по наследству. Имена отца и сына не попали в художественные энциклопедии. Ничего выдающегося Сысоевы не сотворили, числились по разряду искусствоведения. Но их фамилию хорошо знали и помнили участники проработок, которые устраивала партия со времен Сталина. Еще тогда молодой Петр Сысоев выступал с докладами, звучавшими как приговоры для тех, чьи фамилии попадали в озвучиваемые им проскрипционные списки. Их составляли на Старой площади с подачи партийного бюро академии.

Фигура Сысоева-отца маячила в затоптанных коридорах, когда за длинный стол садились члены президиума на очередное заседание. Сколько лет управлял он кораблем, стоя за спиной капитанов? Здравствуют в Москве художники, которые не забыли тот день, когда ученый секретарь академии читал на собрании в Камерном театре постановление ЦК о «формалистах». Многие замечательные мастера, помянутые в том постановлении как формалисты, выпадали автоматически из художественной жизни. Им закрывались дороги везде — на выставки, в музеи, редакции творческих журналов, их изгоняли с кафедр институтов.

Когда звонили из ЦК и сообщали, что фельдсвязью отправили очередное партийное решение, взволнованный Петр Сысоев предупреждал сотрудников аппарата, чтобы они никуда не отлучались и готовы были принять "важнейшие документы". В день смерти секретаря ЦК по идеологии, которого вся Москва называла "серым кардиналом", главный ученый секретарь явился на службу разбитый горем, словно у него умер кто-то из родных. На участливые вопросы работников аппарата, что случилось, ответил:

— Как, вы не знаете? Суслов умер!

Петр Сысоев весной 1997 года здравствовал. Но отошел от дел, передоверив их сыну. Кого они прочили в президенты? Точно знаю — не Церетели.

Лев Ефимович Кербель называл себя публично "первым вице-президентом", но такой должности в штате академии не значилось. Но даже если бы "первый вице-президент" был абсолютно здоров, его бы не избрали главой академии.

Лишь у Церетели был не только реальный план выхода из "затяжного кризиса", о чем он сказал в программном заявлении. Но и возможности осуществить этот план ОРГАНИЗАЦИОННО причем, не только своими средствами. В Москву позвал его президент России. Покойный Пономарев полгода пытался попасть на прием к президенту России, так и не нашедшего для него времени. А перед Церетели открывались двери самых высоких кабинетов. Почти каждый день он виделся с мэром Москвы на стройках, совещаниях, да и после службы их встречи не прекращались, что ни для кого не было секретом.

Выборы состоялись. В протоколе заседания появилось решение: "Поручить исполнение обязанностей президента Российской академии художеств до очередной сессии вице-президенту Зурабу Константиновичу Церетели. С правом первой подписи на финансовых документах". Это произошло в дни, когда над головой Церетели и Петра не рассеялись грозовые тучи и судьба монумента все еще висела на волоске. Его пытались перерезать властные силы и в Кремле, и в "Белом доме", боровшиеся с мэром Москвы.

Очередная сессия академии намечалась в Москве по случаю 240-летия со дня основания, через четыре месяца. Но было не ясно, доживет ли она вообще до этого юбилея. Российской академии художеств грозила реальная опасность развала по примеру Союза художников СССР. В правительстве этому акту вряд ли бы воспрепятствовали. Все могло случиться по правилам игры победившей демократии. Большинство академиков принимает решение — значит, так тому и быть! Не получая финансовой поддержки из Москвы, академики Петербурга начали поговаривать о том, чтобы провозгласить столь модный тогда суверенитет, стать снова Санкт-Петербургской академией художеств, как это было при императорах. А Москва, мол, пусть создаст свою академию. Примеры такие наличествовали в разных странах. Так, королевские академии художеств существовали и в Мадриде, и в Барселоне.

Программу Церетели назвали в прессе "поисками утраченного времени". Он не уставал говорить, что академия должна снова стать высшим учреждением в области "трех знатнейших искусств", играть прежнюю роль в распределении государственных заказов, которая ей отводилась в пору расцвета. Но под расцветом подразумевал не времена вождей, а времена при императорах в царской России.

Будь его воля, он бы Академию снова назвал императорской. Этого сделать не мог. Но Устав императорской Академии художеств извлек из архива, велел реанимировать все существенные положения, которые из него убрали при советской власти, в том числе — открытое голосование при выборах новых членов. Герб царской академии снова появился на фасаде, дипломах, бланках Российской академии художеств, сокращенно — РАХ.

Во дворце, куда на правах исполняющего обязанности президента каждый день после полудня появлялся Зураб, Академия художеств СССР обосновалась в 1948 году. В этом красивом особняке до революции Иван Морозов покупкой картины Сислея "Мороз в Лувесьенне" начал собирать новейшую французскую живопись. Через несколько лет в его коллекциии насчитывалось 250 картин Гогена, Ван-Гога, Ренуара, Сезанна, Матисса, Пикассо. По словам современников, поток картин между Парижем и Москвой принял "фантастические размеры". Морозов не отдавал предпочтение отдельным мастерам, а покупал и помещал в залах собственного дома картины всех современных выдающихся живописцев Франции. Ни один частный коллекционер Европы не тратил столько средств на живопись, как этот московский мануфактурист, наделенный природой отменным вкусом. После 1917 года его собрание было национализировано и получило название Второго музея новой западной живописи.

Первым подобным музеем назвали национализированное собрание Сергея Щукина, покупавшего во Франции картины по принципу: "Если, увидев картину, ты испытываешь психологически шок — покупай ее". Этот русский купец не только любил, но понимал живопись лучше иных художников и искусствоведов. Из его дома сбежал Илья Репин и больше никогда не появлялся в нем, после того как увидел картины Матисса, самые любимые Щукиным.

Оба собрания объединили в 1929 году в Музей новой западной живописи. Тогда картины Щукина переместили на Пречистенку. После войны в 1948 году музей шедевров мирового класса ликвидировали. Коллекцию поделили между Эрмитажем и Музеем изобразительных искусств. Тогда началась "холодная война" и вместе с ней борьба "с низкопоклонством перед Западом". В той войне погиб в Москве замечательный Музей новой западной живописи.

В опустевший дворец Ивана Морозова въехала воссозданная Академия художеств СССР. Основанная в Санкт-Петербурге в 1757 году Иваном Шуваловым как "академия трех знатнейших художеств", она испытала удары Октябрьской революции. Академия получила при Екатерине II статус императорской, то есть государственной, ее финансировала казна. Это высшее художественное учреждение России играло несколько важных ролей. Не только обучало с младых лет рисовать, писать картины на библейские и классические сюжеты. Но и распределяло государственные заказы, присуждало звания, дававшие привилегии, руководило художественными проектами на всей территории Российской империи.

В ее истории произошел кризис в годы великих реформ и отмены крепостного права во второй половине ХIХ века. Тогда группа воспитанников во главе с Иваном Крамским взбунтовалась, разорвала отношения с академией, не желая больше писать картины на традиционные сюжеты. Этот конфликт поколений и мировоззрений разрешился в 1890-х годах. Тогда произошла реформа Академии художеств. В нее вернулись на правах профессоров прежние бунтари, члены "Товарищества передвижных художественных выставок", такие «передвижники», как Илья Репин. В академии ведущие позиции заняли художники критического реализма.

Живописцы и скульпторы, избранные в академию, получали в императорской России высокое общественное положение. Академику даровали чин действительного статского советника, что соответствовало на военной службе званию генерала. Руководили Императорской академией художеств члены царской фамилии. Революцию 1917 года в октябре академики-реалисты встретили без энтузиазма в отличие от авангардистов, вставших под красные знамена с верой в светлое будущее.

Советской власти Императорская Академия художеств была не нужна, она ее упразднила. Регламентировал художественную жизнь ИЗО — отдел изобразительных искусств народного комиссариата просвещения, где главенствовали художники левых течений, сбросившие реалистов с "корабля современности". Так называемая "генеральная линия партии" в области искусств не представляла некую прямую линию. Она гнулась и выгибалась по воле Сталина.

После одного из таких изгибов игравший роль придворного живописца и портретиста ученик Репина Исаак Бродский восстановил Академию художеств на правах высшего учебного заведения. Тем самым он воссоздал традиции мастерских бывшей императорской академии. Сделать это в начале 30-х годов было сравнительно легко, так как не все преподаватели рисунка, живописи и композиции эмигрировали и умерли.

А после очередного резкого изгиба генеральной линии в 1948 году была воссоздана Академия художеств как высший научно-творческий центр художественной жизни СССР. Единственным направлением искусства был признан социалистический реализм. Как раз тогда началась борьба с "низкопоклонством перед Западом", «формализмом». Развернулась травля талантливых мастеров, не желавших следовать официальным курсом. Партии понадобилось орудие для борьбы с инакомыслящими, преследования так называемых космополитов. Им стала Академия художеств СССР. Эта борьба свелась к тому, что все музеи страны подверглись варварской чистке. Из залов выносили картины тех художников, которые попали в проскрипционные списки искусствоведов. Художников начали делить на «наших» и "не наших". К числу последних отнесли почти всех русских живописцев, эмигрировавших на Запад. Их имена нельзя было даже упоминать в учебниках по истории искусства. В этот же список попали художники всех новых и новейших течений ХХ века на Западе, за исключением тех, кто состоял в рядах компартий или помогал им деньгами. К ним, например, отнесли Пикассо, члена французской компартии, ее спонсора.

Церетели, став президентом, узнал, что замечательный русский художник Григорьев после смерти завещал свои картины и принадлежавший ему дом в Италии Академии художеств СССР. Две его картины украсили залы выставки Российской академии художеств в 2001 году. Но во времена тоталитаризма академия гордо отказалась от бесценного дара эмигранта. Вернувшиеся в страну картины попали в провинциальный музей.

Академии вернули право регламентировать художественную жизнь: распределять государственные заказы, проводить выставки, конкурсы, награждения, выдвигать на соискание высших премий, почетных званий, ходатайствовать о наградах, присваивать ученые степени кандидатов и докторов наук в области искусства. В ее ведение передали многие художественные институты государства, где бы они ни находились, будь то в Москве или в Тбилиси. Поэтому попал под колесо истории выпускник Тбилисской академии художеств Зураб Церетели. Как мы знаем, прибывшая из Москвы комиссия Академии художеств СССР во главе с вице-президентом академии Серовым сняла с защиты представленную им картину. Она показалась ему слишком яркой, импрессионистской. Пришлось писать "Портрет спортсмена". В дни, когда я пишу эту главу, картину нашли и вернули за деньги автору. На холсте господствуют холодные синие и серые цвета, только потому, что выпускник и его профессор опасались, как бы красные и желтые краски не подвели на экзамене еще раз.

Первым возглавил возрожденную академию Александр Герасимов, профессор художественного института имени Репина, автор картины "Сталин и Ворошилов в Кремле". Она была известна со школьных лет каждому в Советском Союзе, так как размножалась миллионными тиражами всеми известными полиграфическими способами. Эта картина считалась шедевром искусства социалистического реализма.

— Меня спрашивают, что я хотел изобразить, кода писал картину "Два вождя". Знаю, что некоторые остряки называют ее "Два вождя после дождя". Я хотел в образе Иосифа Виссарионовича и Климента Ефремовича на прогулке в Кремле изобразить совсем иное, нерушимый союз партии и армии. Сталин — это партия. Ворошилов — это народная армия. Так и понимать надо мою картину, отечески разъяснял студентам идейное содержание своей картины Герасимов. Без идейного содержания искусства быть не могло.

Запомнился Александр Герасимов не только остротами, но и отчетными докладами, которые стенографировались на собраниях художников, внимавших каждому слову любимца Сталина и Ворошилова:

— Враги народа, троцкистско-бухаринское охвостье, агенты фашизма, орудовавшие на изофронте, пытавшиеся всячески затормозить и помешать развитию советского искусства, разоблачены и обезврежены нашей советской разведкой, руководимой товарищем Ежовым. Это оздоровило творческую атмосферу и открыло пути к новому подъему энтузиазма среди массы художников".

В годы террора арестовали авангардистов из круга Казимира Малевича, ему самому пришлось хлебнуть горя, уйти в тень, умереть в нищете и забвении. Но репрессии в кругу художников не стали такими массовыми, как среди писателей. Не исключено, что именно Александр Герасимов прикрывал их широкой спиной, играя роль отца большой семьи.

— Чего шумите, все равно будет, как я сказал. Зайду к Клименту Ефремовичу, попьем чайку, и все без вас решим, — подавлял он такими словами "бунт на корабле", которым управлял много лет. Только на первом учредительном съезде Союза художников СССР, состоявшемся после смерти Сталина, Герасимов лишился былой власти.

— Вы еще вспомните время, когда за моей спиной, как у Христа за пазухой, жили, — говорил он на прощанье собратьям по цеху, не избравшим его на съезд делегатом. И партии он больше оказался не нужен, как бывший любимец Сталина.

Пришлось Герасимову сложить с себя полномочия президента Академии, передав власть живописцу профессору института имени Репина Борису Иогансону. Идейного содержания в его картинах было так много, что оно выплескивалось через край. В числе первых лауреатов Иогансон получил Сталинскую премию в 1941 году за картины "Допрос коммунистов" и "На старом уральском заводе". Еще одну Сталинскую премию присудили ему за "Выступление В. И. Ленина на 3-м съезде комсомола".

Третьим президентом избрали академики не раз помянутого мной Владимира Серова. Этот ученик Исаака Бродского унаследовал от наставника в аспирантуре не только мастерство, но приверженность "историко-революционному жанру". За картину "Ленин провозглашает Советскую власть" получил Сталинскую премию. Все другие творения, принесшие ему прижизненную славу, связаны с "произведениями высокой идейности". Она сводилась к возвеличиванию все той же власти в поднятых пропагандой на щит картинах "Декрет о мире", "Декрет о земле", прямым ходом из мастерской попадавших в Третьяковскую галерею. В годы правления Серова академию художники звали «серовником».

После Серова академией шестнадцать лет управлял Николай Томский, талантливый скульптор. Его правление падает на времена Брежнева, период «застоя». Он стал первым президентом, Героем Социалистического Труда. При жизни вождя Томский пять раз(!) удостаивался звания лауреата Сталинской премии, начиная с 1941 года. Тогда отметили памятник Кирову в Ленинграде. От этой вехи прямая дорога привела к Ленину, памятникам вождю в Берлине и Ташкенте. В Москве установили его Гоголя и Кутузова, правительство утвердило проект памятника Победе в образе Красного знамени, осеняющего триумфаторов. Томский занимался проектом памятника в честь 50-летия Октябрьской революции на Манежной площади. Тогда в скульптурной мастерской постаревшего Николая Васильевича появился Зураб Церетели, запомнивший, что президент любил яблоки и угощал ими. (С яблоком в руке, угощая ими, садится Церетели в машину, чтобы ехать в президиум РАХ. Но темы, волновавшие Томского, не повлияли тогда на творческие пристрастия любителя яблок.)

Академия как флюгер улавливала ветры политических перемен. Во времена Горбачева, "плюрализма мнений", президентом избрали Бориса Угарова, профессора института имени Репина. И за ним значатся полотна, "раскрывающие суровый пафос революционных событий", вроде картины "За землю, за волю". Писал он на тему минувшей войны, блокады. Государственную премию получил за «Возрождение», картину о послевоенной жизни.

Со времен демократии, кабинет президента впервые занял график, Николай Пономарев, можно сказать, фигура далекая от высокой идейности. Ему в заслугу вменялось "поэтически окрашенное теплым, сердечным отношением восприятие природы и повседневной жизни простых людей, тонкость колорита". Государственную премию получил за темперу "На Дону".

И вдруг весной 1997 года в кресло, где сидели все эти фигуры, сел бывший студент Тбилисской академии художеств, чей диплом снял с защиты Владимир Серов, президент академии в 1962–1968 годах. Не удалось ему и его приверженцам отбить у Зураба страсть к ярким краскам, полыхающим цветам, утрированной натуре, где не оставалось места вождям и революционерам, передовикам производства и труженикам полей.

Как не похожи его картины и монументы на те, за которые удостоились высших наград президенты Академии художеств СССР, начиная с Александра Герасимова. Впервые в кабинет президента Академии вошел художник, не побывавший пред голосованием на Старой площади на собеседовании с секретарем ЦК по идеологии. Будь ЦК на прежнем месте, вряд ли бы прошел Церетели через это чистилище.

Как не похож открытый, пульсирующий энергией, дружелюбный Церетели на застегнутых на все пуговицы предшественников!

Сразу после избрания, он сказал агентству ИТАР-ТАСС, что академия должна пополниться талантливыми художниками разных поколений, а выставки академии пройдут не только Москве, но и в Париже. Пообещал к грядущему 240-летию издать трехтомник "Истории Российской академии художеств" и организовать выставку.

Но все это частности. Главное состояло в том, что и. о. президента задумал реформу, подобную той, что произошла в ее стенах в конце ХIХ века, когда в нее вошли лучшие «передвижники». Академию, как Россию, предстояло «перестроить». Иначе бы в ХХI век она не вошла.

За академией утвердилась недобрая слава цензора, надзирателя, воинствующего борца за принципы социалистического реализма. Она сыграла незавидную роль не только в 1948 году, но и в декабре 1962 года в Манеже. Тогда Хрущев разругал картины, не укладывавшиеся в его представление об искусстве. Все тот же Серов, президент Академии художеств СССР, когда все руководители вышли из зала, воскликнул: "Мы победили!" Подразумевая под этим триумфом, что после выволочки, устроенной главой партии Эрнсту Неизвестному, Борису Жутовскому, Элию Билютину, таким как они художниками придется и дальше оставаться в тени. То есть пребывать в рядах непризнанных, на обочине официального искусства, без заказов, выставок в престижных залах, монографий о творчестве, без трибун в художественных журналах, без творческих командировок по стране и поездок за границу.

За черту искусства выводился не только весь авангард второй половины ХХ века, но даже те картины, которые собрали Морозов и Щукин. Их коллекции после закрытия Музея нового западного искусства свезли в подвалы Музея изобразительных искусств и не показывали. Картины разделили судьбу запрещенных цензурой книг, заключенных в так называемые спецхраны.

— Кто был против Матисса и Сезанна? — Академия! Там были реакционно настроенные люди, прихлебалы разные, — так отвечала на вопрос о советской академии в дни недавнего юбилея директор Музея изобразительных искусств Ирина Антонова.

Такое положение сохранялось до 1974 года. Директор музея готова была уйти в отставку, если бы и дальше не позволили выставить томившиеся в заключение свыше четверти века полотна великих французов. Подумать только, искусствоведы-академики считали картины Ван Гога, Гогена, Ренуара, Сезанна, Матисса недостойными висеть рядом с картинами западноевропейских художников. Даже когда в двух залах с большим трудом удалось развесить часть коллекции, то и тогда дирекцию упрекали в безыдейности. Один из академиков, по словам Антоновой, походил по этим двум залам, а потом между ним и директором музея состоялся нелицеприятный диалог:

— Не надо Сезанна выставлять!

— Вы питаетесь Сезанном, по вашей живописи это видно!

— Мне, художнику, можно, а публике нельзя…

Академия художеств СССР выступала против того, чтобы Москва и Париж обменялись выставками искусства 1900–1930 годов. Тогда из небытия появились на свет заклейменные тавром «формалисты» Кандинский, Малевич, Филонов, русский авангард, украшавший лучшие музеи мира. Впервые под крышей одной выставки в Москве появились классики социалистического реализма, удостоенные всех мыслимых наград, такие как Александр Герасимов, Борис Иогансон, и те живописцы, чьи имена вычеркнули из жизни, учебников, а картины их не выставляли, упрятали в подвалы. То были уехавшие из страны художники, эмигранты, жившие на Западе, и "внутренние эмигранты", которых причислили к «формалистам» — Марк Шагал, Александр Тышлер, Роберт Фальк, обруганный Хрущевым в Манеже.

Выставку "Москва — Париж" посетил Леонид Брежнев, не отличавшийся агрессивностью Никиты Хрущева. Он осмотрел экспозицию, не высказывая эмоций перед «формалистами» двух стран. Но когда дошел до картины Александра Герасимова "Ленин на трибуне", дальше не пошел, попросил стул, сел, долго смотрел на стоящего над толпой на фоне алых замен вождя. Глаза его увлажнились. Эту картину он понял моментально и прочувствовал.

Его соратник в Политбюро, секретарь по идеологии Суслов в кабинете на Старой площади долго разглядывал верстку альбома "Илья Глазунов", заполненного репродукциями картин на темы давнего прошлого Руси и иллюстрациями классиков русской литературы. Пролистал страницы и задержался на рисунках романа Мельникова-Печерского. Долго их рассматривал, после чего решил судьбу альбома, обреченного на казнь цензорами, приказавшими рассыпать набор перед выходом альбома в свет. А автору иллюстраций признался: "Я, глядя на ваши рисунки, словно побывал на родине, Волге". Картины и рисунки Ильи Глазунова Суслов понял и прочувствовал.

Попав в Манеж, Хрущев, где ему продемонстрировали картины "лианозовской группы", ничего не понял и пришел в ярость, выместив ее на стоящих возле холстов авторов и "организатора гнезда формализма", Элия Белютина.

— Послушай, Элий, — учил его в молодости Павел Кузнецов, изгнанный из профессуры за формализм, — значит, цвет — это как звук скрипки. Понимаешь? Ты его чувствуешь, видишь? Цвет надо как музыку слушать.

Не каждому это дано, не каждого научили слушать музыку, которую играют в Большом зале консерватории, чувствовать цвет в залах, где выставлены картины импрессионистов в Музее изобразительных искусств. Понимал, как утверждают мемуаристы, живопись Юрий Андропов, не нуждающийся в представлении. Об Академии художеств он высказывался в стенах дома на Лубянке, в изложении своего заместителя, ведавшего культурой, так:

— Три направления сейчас есть в культуре и живописи: антисоветчики типа Рабина, который, не стесняясь, говорил в кабинете, что, мол, будем бороться с коммунизмом и советской властью. Есть Академия и Союз художников — это мелкобуржуазное искусство, искусство ХIХ века, которое не имеет отношения к нашей действительности, и, соответственно, перспективы. И есть советские художники, — к которым он отнес "лианозовскую группу", где исповедовали цвет, как звук, живопись, как музыку.

Не поняли картины этой группы люди, которые не пошли смотреть запрещенные во времена Хрущева картины, когда их решила показать во время перестройки новая власть во главе с Горбачевым. Побывавший в Манеже секретарь ЦК по идеологии Александр Яковлев тогда сказал доверительно:

— Элий Михайлович, вы заметили, все постановления партии по искусству всегда обращены против живописи и музыки. Знаете почему? А потому, что живопись и музыка связаны с духовной свободой человека.

Эту свободу душили десятки лет идеологи Старой площади и искусствоведы Академии художеств СССР. Поэтому обходили ее за версту художники, которых она не принимала в свои ряды спустя полвека после воссоздания.

— Быть членом Академии во времена Александра Герасимова представить себе не могу! Это было ханжеское и чудовищное заведение. (Цитирую Бориса Мессерера, главного художника Большого театра. Его и Ирину Антонову избрали в Российскую академию художеств в 1998 году.)

Заданную изначально карательную, директивную роль академия исполняла до конца советской власти. Она не пускала на свой порог всех тех, кого выводила за черту искусства. Семь раз при тайном голосовании отвергалась кандидатура Ильи Глазунова, баллотировавшегося в члены-корреспонденты. Последний раз это случилось в 1995 году, когда в Москве успешно действовала созданная им Всероссийская академия живописи, ваяния и зодчества. Даже за одно это ее бессменный ректор достоин был чести войти под своды высокого собрания, стать его членом. Событиями общественной жизни становилась каждая выставка художника в московском и питерском Манежах, когда к их дверям тянулись длинные очереди. За бортом Академии оставались многие современные художники, чьи картины выставлялись в лучших музеях мира, пользовались большой популярностью.

Тотчас после того, как Церетели поручили исполнять обязанности президента, по ее коридорам задул свежий ветер. На втором этаже давно не ремонтировавшегося дома открылась выставка, прежде немыслимая в этих консервативных стенах. Она называлась "Гармония контрастов. Русское искусство второй полвины ХХ века". Ее сочли «сенсационной». Под одной крышей собрались 215 художников, представивших 500 работ. Но дело было не в цифрах, такие большие выставки и прежде открывались на Пречистенке в залах, где когда-то царили импрессионисты, привезенные в Москву из Парижа Иваном Морозовым.

Впервые в современной истории России, на памяти живущих, о чем с удивлением писали рецензенты, в "границах одного зала демонстрируются «левые» и «правые», Зураб Церетели и Оскар Рабин, Дмитрий Налбандян и Владимир Немухин, Гариф Басыров и Таир Салахов". В этом же ряду имен оказались лидеры подпольного искусства Эдуард Штейнберг и Дмитрий Краснопевцев.

Оскар Рабин выступал против коммунизма. Дмитрий Налбандян писал портреты главных коммунистов. Такие пары можно было составить из участников выставки. Все не забыли, как между ними разгорались яростные схватки. Художники себя видели по разным сторонам баррикад, которые воздвигала между ними Академия. Одних показывали на выставках, других тайком вывозили на Запад, в качестве вещественного доказательства протеста советскому строю. Этот протест ценился больше, чем само искусство, которого могло и не быть на холстах.

На той выставке встретились художники, которые при всей разности школ, взглядов, рисовали, писали картины, пейзажи и натюрморты. А не, отбросив кисти и краски, занимались самовыражением, скандалили на вернисажах.

Стало ясно, никто больше не ценит искусство за идейное содержание или только за то, что им интересовалась госбезопасность. Исчезли былые привилегии членов Союза художников СССР. Они выступали на передний план при распределении заказов и скудных материальных благ между членами и не членами официального творческого объединения. Стало очевидным, былыми противоречиями можно пренебречь и выставляться под одной крышей. То был решительный шаг на пути к реформе Академии, где приоритетом становилось само искусство.

Когда открыли памятник Петру и "Охотный ряд", две горы упали с плеч. Церетели начал готовить Общее собрание. Провести его решил в Санкт-Петербурге, где 240 лет назад Иван Шувалов открыл в своем доме на Фонтанке Академию. Там предстояло принять новый Устав, отредактированный с оглядкой на прежний документ, действовавший до 1918 года. Там предстояли выборы президента. Чем ближе был день открытия Общего собрания, тем сильнее кипели предвыборные страсти.

Если внимательно прочесть, что говорили публично перед выборами главные участники той акции, то между строк можно заметить, о чем они не высказывались открыто.

"Церетели назначен президиумом, и покойный президент его перед смертью временно назначил, временно исполняющим обязанности президента. То есть его оставили до перевыборов. А перевыборы будут — там будет видно, всех нас переизберут или нет". Так заявлял Лев Кербель весной, не теряя надежды занять кабинет президента.

Но осенью эти надежды рассеялись. За лето все почувствовали, что Академия ожила. В ее залах одна за другой открывались выставки. Каждый вернисаж превращался в праздник с цветами и бокалами шампанского. В Большом зале заиграла музыка. Народ потянулся на Пречистенку, как прежде.

Члены президиума Академии слетали в Париж и Нью-Йорк, побывали в лучших музеях мира. Вышел, как было обещано Церетели весной, первый том истории Академии, охватывающий классический период до середины ХIХ века. Состоялись контакты со штаб-квартирой ЮНЕСКО, где прошла выставка маститых и молодых, выпускников художественных институтов. В Грецию на пленэр отправилась группа учеников академических мастерских. Да такого не наблюдалось даже в лучшие годы советской власти. Плюс ко всему свежей краской покрылся фасад, начался капитальный ремонт. Во дворе развернулось строительство запасников. "В туалетах теперь можно пить чай", — сострил Лев Ефимович по поводу появившихся там горшков с цветами. Он признался, что ничего подобного ему бы не удалось сделать за столь короткий срок.

— Мы почувствовали, что наша академия подобна земной тверди, острову надежды на спасение изобразительных искусств в бушующем море прагматизма, дилетантизма и разгула западной поп-культуры, — заявил накануне Общего собрания академик Алексей Шмаринов. — Как грибы после дождя, плодятся всевозможные «академии», создаваемые под амбиции отдельного лидера, желающего именоваться президентом. Либо по желанию "группы товарищей", желающих именовать себя академиками. Возникают и гибнут в жестокой борьбе за раздел собственности когда-то богатого Союза художников СССР творческие и совсем нетворческий союзы-новоделы. Этому беспределу в художественной жизни противопоставила себя Академия.

Поэтому из Москвы в Санкт-Петербург столичные академики ехали с редким единодушием. Да и в северной столице не велись больше разговоры о суверенитете. Общее собрание открыл патриарх питерских живописцев Андрей Мыльников, призвав "свято и бережно относиться к образцам", по ступеням которых восходили к высотам мастерства выпускники Академии.

До начала торжественной части действительные члены за закрытыми дверями единогласно сделали свой выбор. Это произошло 21 ноября 1997 года.

— Я сам не ожидал, я счастлив, что это произошло, — сказал Церетели, появившись в зале, где поблагодарил всех за доверие. Он не кривил душой, так говоря, выдержав перед выборами много нанесенных ему тайных ударов, о которых вряд ли мы когда-нибудь что узнаем.

В тот день академики приняли столь же единодушно Устав, воочию представший на крупных листах в кожаном переплете. Его первая часть начиналась портретом Екатерины II. Текст под портретом повторял исторический документ, по которому Академия жила до 1918 года. Вторая часть Устава предварялась портретом президента России Бориса Ельцина. Эти положения были согласованы с Министерством культуры, Министерством финансов, таможней, налоговой службой, с правоохранительными органами. Потому что при устройстве зарубежных выставок постоянно приходится иметь дело с ними.

На том собрании каждому академику вручили золотой значок в виде двуглавого орла, такого же, как на гербе РАХ, черную мантию с красным подбоем и остроугольную шапочку, форму, принятую в европейских ученых собраниях. Академия возвращала себе утраченные права, но и символику, традиции.

Через месяц после Общего собрания в Петербурге прошло Общее собрание в Москве. Большой кабинет президента был переполнен. Камеры телевидения и фотожурналистов нацелились на собравшихся. Все ожидали сенсации. Впервые предстояли выборы по новому Уставу, отменившему практиковавшееся при советской власти закрытое голосование.

— Мы должны открыто смотреть друг другу в глаза. Пусть народ видит, как мы выбираем. У нас не партийное собрание, а Общее собрание Российской академии художеств, — сказал перед этим историческим событием президент, не знавший сам тогда, чем закончится нововведение. Сколько раз бывало прежде, что кандидатуры, предложенные отделениями Академии, одобренные при открытом обсуждении, при тайном голосовании — проваливались.

— Народ не простит нам, если мы не изберем таких людей, — сказал Церетели, имея в виду Илью Глазунова и Александра Шилова, в который раз баллотировавшихся в члены-корреспонденты РАХ. В тот вечер их прияли в Российскую академию художеств, где прежде постоянно «прокатывали». За что так долго не удостаивали такой чести? Разве они не мастера реализма, разве не прошли академическую школу в мастерских таких корифеев, как Иогансон и Лактионов? Разве не они пользовались популярностью, какой можно было позавидовать? Конечно, им завидовали. Но главное, мстили за то, что выставки открывали без решения Академии, награды и звания народных художников СССР получили, не уважая правил игры. А они предусматривали непременное ходатайство Академии художеств СССР. И за границу выезжали без рекомендации ее «треугольника» — партбюро, администрации и профсоюзной организации.

В тот вечер 29 декабря избрали 12 действительных членов и 25 членов-корреспондентов. Церетели сдержал обещание, открыл двери перед художниками разных направлений, прежних антагонистов. Академиками стали признанные «шестидесятники» Павел Никонов и Игорь Обросов. И громко заявившие о себе позже «семидесятники» Татьяна Назаренко и Наталья Нестерова. Их называли лидерами «левого» направления в Московском отделении союза художников СССР, "левом МОСХЕ". В тот же день проголосовали за Эдуарда Дробицкого, участника "бульдозерной выставки", растоптанной гусеницами и колесами. Его в Советском Союзе называли «начальником» художников, которые выставлялись в залах на Малой Грузинской улице. Туда в полуподвал ходила много лет смотреть картины "вся Москва". Там советская власть дала место для экспозиций экспериментаторов, не признававших академизм.

— Вот сейчас выбирал я новых членкоров в академию. Так я их даже в лицо не знал. По картинам выбирал.

Так произошел исторический переворот, подобный реформе ХIХ века, проведенной в Императорской академии художеств. Тогда главного бунтаря Ивана Крамского избрали академиком. Профессором пригласили его единомышленника Василия Перова. В конце ХХ века в старых стенах под одной крышей объединились правые и левые, традиционалисты и экспериментаторы, реалисты и модернисты. Это значило, что всем открывалась дорога на академические выставки, аукционы, в музеи и журналы. Впервые в академию избрали директоров крупнейших московских и питерских музеев, таких как Эрмитаж, Русский музей, Третьяковская галерея и Музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина.

Почетными членами избрали 50-летнего француза, Бернарда де Сузи, дизайнера и скульптора, создавшего портреты президентов Франции и Америки, знаменитых артистов. И патриарха искусства Испании, скульптора Хуана де Авалоса, того, кто сотворил "Долину павших" между Мадридом и Эскуриалом. В былые времена советских туристов без остановки на большой скорости провозили мимо подземного храма и грандиозного креста-памятника, считавшегося идейно чуждым строителям коммунизма.

Один из избранных на следующий день отказался от оказанной чести. Им был Дмитрий Сарабьянов, к тому времени избранный членом Российской академии наук. Войти в состав Академии художеств, которая так долго не признавала его заслуг в искусствознании, — он не пожелал. Возможно, это произошло потому, что в ее коридорах все еще появлялся академик Сысоев-старший. А в программном манифесте "На рубеже веков", обнародованном академиком Сысоевым-младшим, Дмитрий Сарабьянов мог прочесть поразительный пассаж о социалистическом реализме. Казалось бы, этот сталинский метод тихо и без музыки умер вместе с социализмом. Но нет, прощаться с ним хотели далеко не все, объединявшиеся вокруг фигуры манифестанта.

— Попытки недоброжелателей социалистического реализма объявить его чуть ли не аномалией в развитии эстетических вкусов, едва ли согласуются с фактическими достоинствами данного направления, не только не игнорировавшего специфики искусства, но без сомнения поднявшего его значение на предельно возможный в современных обстоятельствах уровень…

То, что под флагом социалистического реализма громили великих художников, закрыли музей мирового значения, исключали из Союза художников СССР и отправляли в лагеря "формалистов", — даже не упоминалось. С таким апологетом социалистического реализма, опекавшим в должности вице-президента РАХ искусствоведение, Дмитрию Сарабьянову делать было нечего. Но и новому составу президиума с ним оказалось не по пути. Умер Сысоев-старший. Ушел из кабинета вице-президента Российской академии художеств Сысоев-младший, так и не став президентом РАХ.

Спустя три месяца после избрания президентом РАХ Церетели принимал в Академии некогда изгнанного из СССР Михаила Шемякина. Он пришел в своей неизменной черной униформе, сапогах. И принял из рук друга Зураба золотую медаль «Достойному» и бронзовую медаль за композицию Казановы, установленную в Венеции. Не одного его, многих художников, оказавшихся на Западе, хотел, если не вернуть, то хотя бы приблизить к родине Церетели, убежденный: пришло время собирать камни.

Спрашивается, под каким флагом собирал единомышленников новый президент? Под флагом чистого искусства, под лозунгом "искусства для искусства", о чем он каждый день не уставал повторять, приводя в изумление искусствоведов, боровшихся всю жизнь с безыдейностью, под знаменами партийного "искусства, принадлежащего народу", согласно формуле Ленина.

Важно развивать и воспитывать индивидуальность. Не важно, академизм или авангард, главное, чтобы картины были достойны музейного уровня. — Это еще один часто повторявшийся тогда постулат Церетели.

Я часто говорю студентам, что надо не только родить идею, нужно уметь довести ее до конца. Сейчас я стараюсь в наших институтах Академии сделать перелом, чтобы новое поколение могло не только родить идею, но и претворяло ее в жизнь. Потому что нельзя, чтобы исполнительское искусство, которое существовало в России, ушло. Чтобы умерло. Исполнительское искусство рождалось не само по себе. Существовали техникумы, фабрично-заводские училища, всякие школы, которые обучали всему — гипсы, скульптуры делать, увеличивать модели, там мастера воспитывались, сейчас у нас это исчезло. Поэтому я стараюсь, чтобы в академических стенах ввести предметы исполнительского искусства, чтобы студенты после учения все могли делать как Клодт, Микеланджело. Почему он бегал по карьерам, выбирал камень, мрамор чувствовал, все мог. И новое наше поколение должно чувствовать материал. За семьдесят лет многое испортилось. Почему? Тогда делали модель, а Гришин, секретарь горкома партии, дальше все брал на себя, аппарат все исполнял.

И еще приведу одно высказывание о проблеме, которая решается в классах институтов Академии:

Никто не мешает создавать классику. Я сам лично развиваю в учебных программах мышление, классическое отношение к рисунку, композиции, искусству. Но было бы желательно после третьего-четвертого курса развивать индивидуальность. Дело это сложное.

Я преподавал в Америке на первом, втором, третьем курсе. В классе стояла натурщица. Мои студенты. Рисовали все. Я объяснял, как построить форму, фигуру. Там были двое. Один надевал черные очки. Другой студент надевал голубые очки. Они смотрели на фигуру и рисовали кубиками, где-то знамя, американский флаг рисовали… Сколько я им ни говорил, они мне отвечали — я так вижу.

Первые шаги президента привели в изумление всех наблюдателей, которые называли Академию тихой заводью, где доживали век "герои вчерашних дней". Любители скандалов, ставших непременной частью современной жизни, привыкли считать ее заведением, с которым всегда боролись лучшие художники. И вдруг все пошло-поехало, вдруг в ее двери вошли на правах академиков люди, которых считали знаковыми фигурами, оппозиционными официальному искусству. Что оставалось делать недоумевавшим? Писать. И они писали: "Однако факт налицо. Академия художеств из заведения тишайшего, ни на что в художественной жизни не влияющего, на глазах превращается в место, где проводится очередной эксперимент по «впряжению» в одну телегу «коня» и "трепетной лани".

При этом у некоторых академиков возникало опасение, что вновь принятый член-корреспондент с Мясницкой захватит власть. Церетели этого не опасался. Всем составом президиума Академия прибыла на старинную улицу, в здание, где некогда пребывало легендарное Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Оно разделило при советской власти судьбу Академии. Его не раз реорганизовывали, меняли название, задачи, профессуру. И, в конечном итоге, закрыли, чему поспособствовала война, эвакуация из Москвы высших учебных заведений. Замечательное здание перешло в чужие руки. Из этих рук с большим трудом вырвал дворец ХVIII века Илья Глазунов. В нем создал Всероссийскую академию живописи, ваяния и зодчества. Создал это высшее учебное заведение по образу петербургской академии, где вырос сам: с музеем, библиотекой, Актовым залом, заполненными картинами, гравюрами, скульптурой.

Казалось бы, ничего особенного не произошло в тот день, когда Академия в лице ведущих мастеров посетила новый художественный институт, где учатся сотни студентов. Учатся по академической методике, выработанной в Санкт-Петербурге. Но это посещение стало событием общественной жизни, приковавшим внимание всех телеканалов и прессы. Потому что ставилась точка в истории многолетнего противостояния Академии и Ильи Глазунова. Как оказалось, их больше сближало, чем разъединяло. Обе академии, на Пречистенке и на Мясницкой, не сбрасывали классику с корабля современности, не переходили поголовно с картин на инсталляции, не заменяли кисти и краски фотоаппаратами. Обе стояли на фундаменте классической школы и реализма.

— Не кажется ли вам, что реалисты сближаются не от хорошей жизни, спросил, поднося микрофон к лицу, ведущий телекомпании, исповедующей исключительно "современное искусство".

Нет, не кажется, приходи ко мне в мастерскую, в дом. Мы живем хорошо, я и Илья, всем желаем так жить, — ответил Церетели, сопровождая слова широкой улыбкой, которая два часа не сходила с его лица.

И поспешил с Мясницкой на Пречистенку, где готовилась еще одна объединительная встреча. На этот раз с руководством Союза художников России. Чтобы и с этим большим отрядом художников академикам идти вместе. Вместе устраивать выставки, бороться за свои права, формировать рынок, использовать имущество Союза и Академии. По этому поводу шутили, что создавалась некая ось "Маросейка — Пречистенка".

В конце года новый президент пригласил всю академию и друзей на "товарищеский ужин" в «Метрополь». Ужин вылился в большой светский прием на пятьсот человек. Вот тогда все увидели "широкий жест" Церетели. Под своды главного зала внесли огромный торт с зажженными 240 свечами. По числу прожитых Академией лет. Их задули с большим усердием члены обновленного на треть президиума Академии.

(Такой же уникальный торт в виде музея изобразительных искусств спустя несколько лет академики в мантиях внесли под музыку в зал, где чествовали Ирину Антонову по случаю 80-летия.)

Репортеры светской хроники обратили внимание на пестрый состав гостей, чего не случалось прежде: "В «Метрополе» все смешалоось: Махмуд Эсамбаев целовался с Борисом Мессерером. Зураб Церетели с Ильей Глазуновым. Юрий Башмет с Иосифом Кобзоном. Людмила Гурченко с Юрием Лужковым".

На вопрос, почему именно Церетели удостоился такой чести, Юрий Лужков отреагировал так: "Он творец, он добр, он неистов, он заботится о людях. Если вы будете обладать всеми этими четырьмя качествами, — тоже станете президентом". Его ответ поразил прессу. Она за день до этого "товарищеского ужина" видела, как резко мэр Москвы отверг смету на роспись Храма, составленную в Академии, и в сердцах сказал, что за такую цену сам распишет собор.

— Это великий человек. Я вам искренне говорю. Он превратил академию из "дома престарелых" в то, чем она была при Екатерине II, — сказал в тот вечер Александр Шилов, новоявленный академик.

— Избрание Церетели увенчает творческий тупик, в котором давно находится академия, — вынес иной вердикт постоянный оппонент всем "большим проектам Лужкова" и монументам Церетели директор института искусствознания Алексей Комеч.

…Спустя год после банкета в «Метрополе» стало очевидным, пророчество искусствоведа, идейно вдохновлявшего кампании против всего, что делал художник, — не сбылось. Это вывод не мой. Известный московский скульптор Александр Бурганов, открывший первый частный музей, обрисовал тупик, в какой попали мастера пластического искусства. В отличие от русского балета, музыки и театра, признанных миром, "наглядная часть идеологии", к какой относились картины и скульптуры, была, по его словам, в буквальном смысле истерзана и подмята руководством партии, отвечавшим за эту сферу жизни общества. Возникла ситуация, не оставлявшая надежд на будущее.

Лучше того, что написал сам скульптор, испытавший на себе хватку душителей свободы творчества, мне не сказать. Приведу поэтому пространную цитату из его публикации, появившейся год спустя после избрания нового президента Российской академии наук, когда стали видны последствия сделанного выбора в Санкт-Петербурге.

"Отвергнутые Западом, исковерканные своими руководителями, спрятанные по мастерским и запасникам, мы погружались в мир второго сорта, становились глухой провинцией мировой культуры.

Не разрешалось критиковать начальство. Оставалось только ненавидеть друг друга. Каждый считал, что виноват кто-то другой. И вся наша художественная элита разделилась на группы, подгруппы, компании, каждая со своим «авторитетом» — точное подобие блатного мира. Мы были пауками в банке, озлобленными и заискивающими.

Когда Зураб возглавил Академию, только и было разговоров в бульварной прессе о том, как низко пали российские художники. Церетели решил проблему психологического тупика и амбиций простым способом".

Каким способом — нам известно.

Спустя четыре года после юбилейной сессии в Санкт-Петербурге пришел, черед согласно, Уставу новых выборов президента. На этот раз Общее собрание прошло в зале Соборов Храма Христа. Сиял свет, играла музыка, вручались награды. Всем было ясно, на этот раз никакой предвыборной борьбы за лидерство не состоится. Церетели всем доказал, что он не только "крепкий хозяйственник", отремонтировавший Академию, но и "художественный политик" с четко выраженной программой. Впервые за долгое время эта политика не укладывалась в испытанную советской властью формулу — "разделяй и властвуй!". Новый президент исповедовал принцип известного героя детских сказок — "Ребята, давайте жить дружно". Чтобы быть принятым в такое содружество, надо было обладать одним качеством — безупречным профессионализмом, умением блестяще рисовать. При этом не имело значение недавнее прошлое, принадлежность к официальному искусству, представленному в Третьяковской галерее, или к содружеству гонимых художников, кому давали дышать разве что в полуподвале на Малой Грузинской улице. Для Церетели оказались все равны. Он всем радушно улыбался. Всем крепко жал руки. При встречах искренне радовался всем: «западникам» и «патриотам», "реалистам" и «формалистам». Важно было только одно, чтобы художник умел рисовать и писать картины, достойные висеть в музее.

Если на минувших выборах объединение художников, стоявших по разным сторонам баррикад, вызвало в обществе сенсацию, то спустя несколько лет стало ясно — всем хватило места под одной крышей, все довольны, выставляясь на одних выставках, аукционах, встречаясь на одних праздниках. "Все сошлись на том, что они профессиональные художники, а остальное менее значимо". Как иронизировал по этому поводу один из постоянных оппонентов Церетели на пороге ХХI века, художники вполне могли признаться друг другу:

— Скажу тебе как профессионал профессионалу — рисуешь ты серьезно, а что ты заединщик — это твои личные убеждения/

— И я тебе скажу, хоть есть в тебе что-то жидо-массонское, но композиция у тебя профессиональная.

На выборах в Храме Христа Глазунов и Шилов стали полноправными академиками. Членом-корреспондентом избрали профессора Московского университета Александра Морозова, в советские годы непримиримого критика Академии художеств СССР. Больше ему бороться стало не с кем. Перед выборами он публично заявил, что роль Академии стала иной, она собрала под свои знамена всех ведущих художников бывшего СССР, и противостоит ныне лишь "практике инсталляции, перформанса, боди-, лэнд- и медиа-"артов".

Надо ли говорить о том, что уединившиеся за закрытыми дверями Патриарших покоев действительные члены вышли вскоре с известием: президент единогласно переизбран на очередной срок.

Такой свободы творчества не допускали прежде в Академии. Поражает широта взглядов последнего президента РАХ. Вот монолог, записанный мной в Тбилиси, когда водитель по ухабам в начале июля 2002 года вел машину к высящемуся на горе бронзовому «Акрополю», бронзовым великим предкам Грузии:

— Импрессионисты нашли новую форму рефлексной живописи. Это авангардное течение. Они увидели: не бывает чисто черный свет, не бывает чисто белый свет. Это создается от рефлексов. Авангардные индивидуальные моменты рождают новое течение.

Движение нельзя останавливать, новое поколение рождает новое движение. Это богатство! Посмотрите, авангардные моменты были у каждой эпохи, начиная с африканских стен. Они были у греков, византийцев. У русских в искусстве. Как можно ругать и говорить, что мне это течение не нравится. Ты что, профессионал? Надо поднять уровень зрителей.

Что такое живопись вообще? Это огромный оркестр, который состоит из колорита. Из разных инструментов создаешь гармонию. Вот это живопись. Это новая эпоха. Создаешь хорошо — остается музейная ценность. Не создаешь хорошо — будешь обыкновенным художником.

Настоящий художник может из грязи, бумаги создать художественное произведение. Это объяснять трудно. Ты должен быть художником не по званию, не по диплому. Уйма поэтов бывает, а остается немного. Уйма художников бывает, но остаются настоящие. На все нужно время. Не торопитесь ставить точку. "Ты — хороший, он — плохой". "Он — хороший, ты — плохой". Нельзя. Время — мудрость жизни. Есть художники — ремесленники, есть художники исполнители. А ну, вспомните, у короля кто был вокруг? Тициан. Веласкес, Гойя. Микеланджело. На таком уровне нужно жить.

Высказывание: "как можешь говорить, что мне это течение не нравится" относилось к автору этой книги. Искусства из грязи и бумаги не признаю. Как и всевозможные «акции», "перформансы", инсталляции, "художественные инициативы", заполняющие галереи. Тициан не подменял краску грязью. Микеланджело не ваял из бумаги. Не могу видеть вместо статуй бутылки, гайки, рейки, хлам, все, что попадается под руку "современным художникам". Они называют свои течения актуальными, радикальными.

Звуки можно воспроизводить на рояле. Можно извлекать из бачка с водой. Статуи века льют из металлов, картины пишут красками. На рубеже ХХ-ХХI веков пытаются творить без холстов, бронзы и мрамора. Как писали в газетах, Тейт-модерн в Лондоне купила за тысячи фунтов баночку с экскрементами. В дело идет собственная кровь "современных художников".

Спустя три дня после монолога Церетели произошло событие, которому уделили время лондонская радиостанция «Би-би-си» и московские «Известия». Они с прискорбием известили о гибели знаменитого произведения актуального искусства? «Автопортрета» британского художника Марка Куинна.

"Это был скульптурный бюст, — сообщали «Известия» 8 июля 2002 года, сделанный из четырех с половиной литров заморженной крови самого художника. В силу такой вот уникальной техники «Автопортрет» хранили в холодильнике, но рабочие? делавшие ремонт, по незнанию холодильник просто выключили, и скульптура растаяла. Все это происходило в доме одного из самых знаменитых коллекционеров современности Чарльза Саатчи, собирающего «брит-арт» наиболее передовое и радикальное искусство. Голову Куинна Скотч купил в 1991 году за 13 тысяч фунтов стерлингов и в 1997 году показал на знаменитой выставке «Сенсация» в Королевской академии художеств. Тогда Куинн и другие «брит-арты» прославились, их работы стали энергично и здорово покупать не только частные коллекционеры, но крупнейшие музеи. Сегодня «Автопортрет» наверняка бы стоил десятки тысяч долларов. Но его уже никто не купит. Так вот по глупости гибнут легендарные произведения".

Вот и хорошо, что судьба не потерпела надругательства над искусством.

Конец четырнадцатой главы