Сердце на палитре - Художник Зураб Церетели

ВЫСТАВКА В ЧЕСТЬ ИННЕСЫ. ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ о вернисаже в Новом Манеже, Московском музее современного искусства и галерее искусств, созданных Зурабом в столице России.

1995 — год Поклонной горы и испанского Колумба.

1996 — год «Неглинки» и "Древа сказок".

1997 — год Петра и "Охотного ряда".

С тех пор, как мы знаем, подобных дел не прибавилось.

Куда ушла энергия фонтана, бившего с прежней силой? Последующие годы связаны с событиями, которые произошли в стенах Академии, под сводами Храма Христа. Но не только.

1998 — год первой персональной выставки в Москве.

1999 — год Московского музея современного искусства

2000 — год "галереи искусств Зураба Церетели".

На открытии в Манеже очередной выставки префект Центрального округа заявил, что последней перед закрытием зала на реконструкцию будет выставка президента Российской академии художеств Церетели в 1998 году. Она открылась действительно в том году 27 октября, но не здесь, а в Новом Манеже. Вернисаж предваряла пресс-конференция, собравшая столько людей с диктофонами, микрофонами, фотоаппаратами и телекамерам, сколько мог бы собрать президент России. Вопросы виновнику торжества задавались жесткие, не считаясь с праздником, провоцируя на скандал. Так, спросили: "Что вы думаете по поводу общепринятого в России представления, что настоящий художник должен быть бедным?"

— Слушайте, где вы это взяли? Вы плохо читали историю искусств. Вот Тициан. Его обожал венецианский сенат. Вся Венеция, все императоры иностранные. Я хочу быть как Тициан.

Эта же мысль развивалась в другом ответе после выставки:

— А вообще, это даже смешно: я не понимаю, что плохого, если какой-нибудь король любит Тициана или Рафаэля и общается с ним. У короля просто вкус хороший!

На вернисаж прилетел самолет, доставивший из Грузии бывших одноклассников, друзей детства и юности. И среди них ровесника, кого помянул, отвечая на вопрос: "Кого вы можете назвать вашим самым большим другом?"

— Его имя вам ничего не скажет. Он не политик и не какая-нибудь знаменитость, не поэт и не художник. Он мой друг и живет в Тбилиси.

Прошло сорок лет после окончания Тбилисской академии художеств. Но только спустя столь долгий срок бывший отличник показал свои работы на персональной выставке в Москве. В родном городе единственная выставка картин была тридцать лет назад. В США выставлял сто картин, в других странах, где работал, в центре Помпиду вместе с другими академиками. Не раз участвовал во всесоюзных и республиканских выставках, где получал медали разного достоинства.

Но "художника Церетели", как себя представляет Зураб Константинович незнакомым, Москва не представляла. Искусствоведы картин не видели, не знали, за исключением Юрия Нехорошева и Олега Швидковского, писавших тексты к альбомам "Зураб Церетели". Оба они ушли из жизни.

Почему так долго не показывал то, чем с таким постоянством и такой страстью занимается? Один ответ я услышал в день нашего знакомства, читатели о нем знают. Другой ответ сводился к словам: "Времени не хватало". Оно появилось, когда с плеч упал груз Поклонной горы и Петра. После похорон Иннесы, жившей и страдавшей в Америке, где доктора продлевали, чем могли, ее угасавшую жизнь. Портрет улыбающейся Иннесы в ярком платье дописывался ночью перед вернисажем. От всех других портретов этот отличался тем, что черты лица и фигуры не были утрированы. Такой Иннесу знали все, кто слышал ее громкий смех и хохот, раздававшийся даже в годы, омраченные диагнозом рак. Картина с невысохшей краской заняла самое видное место зала.

В торце Нового Манежа стену заполнила большая эмаль "Вхождение Христа в Иерусалим". Из мастерской на Пресне привезли 300 натюрмортов и портретов, рисунков, а также эмали, модели статуй. Они представили одного автора во многих лицах: живописца, графика, ваятеля. В каком стиле?

Никогда не слышал ответа Церетели на этот вопрос. "Спроси у искусствоведов", — говорил он мне. Но тогда на вернисаже я услышал несколько слов, проливающих свет на эту тему:

— Для этой выставки я выбрал момент, когда относительно стихли ругательства в мой адрес. Никакой особой концепции не сочинял. Хотел показать, что я делаю вне стен Академии, в том числе и поп-арт, и модерн, и проекты, короче, кухню свою…

На этой кухне варится множество разных блюд, в разной технике исполнения, разном стиле, начиная от реализма и кончая поп-артом.

Напротив моделей Колумба американского и Колумба испанского встал миниатюрный Петр. Каждый мог убедиться, все, что писали и говорили про Петра и Колумба — выдумки, злая ложь. Что, впрочем, не помешало после вернисажа одному из рецензентов вновь реанимировать миф: у "Колумба голова совсем другой личности".

Бронза занимала сравнительно немного места, потому что концепция выставки, "посвященной Иннесе", состояла в том, чтобы показать всем: автор, заслуживший медали лауреата всех мыслимых высших премий и золотую звезду Героя — "прежде всего художник и график". Сотни картин и рисунков заполнили залы Нового Манежа, который перестали называть Малым Манежем из-за неточности первоначального определения.

На той выставке многие задавали себе вопрос, когда же успел все это натворить один человек, которого каждый день видели на Поклонной горе и Манежной площади, под крышей Академии и сводами храма Христа. Как раз в те же самые дни он заходил в мастерскую. Как писал много раз видевший его искусствовед, там происходило вот такое действо:

"Он берет в руки перо или кисть. Решительной рукой наносятся широкие темные линии контура, сразу и точно передающие характер натуры, сочно ложатся плотные почти лепные мазки".

Что абсолютно точно. Несколькими линиями за доли минуты он нарисовал мой портрет, хотя и утрированный, но про который я не мог сказать, что это кто-то другой. По поводу «лепных» мазков другим знатоком сказано было в дни выставки и нечто злобное: "жирная пастозная живопись, с неряшливым мазком композиция, как фото на документ, тупо в фас, неважно, портрет это или натюрморт".

Проходя по залам выставки, можно было убедиться не только в мастерстве живописца. Представала наглядно причина, которая сдерживала много лет автора в стремлении показать публике персональную выставку в Москве. Даже при наличии высших наград и званий, о которых мечтали многие, было бы непросто в Советском Союзе открыть аполитичную выставку, представив на ней одни цветы и портреты людей, мало кому известных. Не было среди них героев, лидеров партии, "знатных людей", не было "героики будней". Церетели, если не считать отмеченную медалью картину "На страже мира", прожил жизнь без "тематических картин", названных словами, гревшими душу экспертов выставочных комитетов. Как мы знаем, всем студентам в его годы настойчиво внушали, что именно такие "тематические картины" — вершина искусства социалистического реализма. Удовлетворить требования официального искусства в живописи — Церетели не мог. Ни одну из высоких тем, ни одного сюжета, завещанного художникам на лекциях в академии — не реализовал.

О персональной выставке в Москве Церетели мечтал всегда. Но время ее пришло только в конце 1998 года. Тогда она и открылась. Даже обвальное падение курса рубля в августе, связанная с этим утрата больших сумм в «ГКО», обесцененных государственных казначейских облигациях, не помешали давно задуманному. Сменилось правительство, премьером России стал Евгений Примаков, всем известный академик и бывший шеф внешней разведки, член Политбюро и житель города Тбилиси. Там хорошо знали и помнили детского врача, его мать. На вернисаже премьер не появился.

Пришел мэр Москвы Юрий Лужков со своей командой, не пожалевший эпитетов в приветственном слове. Он назвал друга "народным художником" и другими более возвышенными словами. Нашел в его творчестве некий политический аспект.

— Мы ставим на творцов красоты, а не варварства, — сказал мэр. Он очень удивился, увидев микроминиатюры, размером в спичечную коробочку. И, как политик, подчеркнул, что самое главное, что во всех картинах, во всех жанрах художник "укрепляет культурное взаимодействие в нашем евроазиатском мире на пространстве бывшего СССР".

В тот день радостный виновник торжества пообещал, что в скором времени его выставка заполнит стены Манежа. И случится это весной 1999 года. Вниманием не обделило его в тот день правительство России, которое представляли вице-премьер и министр культуры, сказавшие, как полагается в таких случаях, теплые слова.

Залы наполнились так плотно, что вспомнились яблоки, которым негде упасть, и сельди в бочках. "Презентация походила на посещение мавзолея паломниками с продолжительной остановкой внутри помещения", — как писал один из обозревателей. — Перемещаться по залам из-за скопления народа было невозможно".

Что скажут братья-художники? Я надеялся в тот день услышать то, чего не знал. Что Церетели — человек хороший и интересный, вулканизирующий энергией, они охотно говорили всем. Хороший ли он живописец? Нравятся зрителям его картины и рисунки?

— Мы с женой хотели бы, чтобы серия картин Церетели висела у нас дома, — признался модный композитор песен, звучащих с утра до ночи по каналам радио и телевидения, Игорь Крутой. Стало быть, картины ему по душе, раз он готов их купить сразу целую серию, правда, не зная, что, во-первых, эти картины не продаются, и, во-вторых, что стоят они очень дорого…

— Есть художники очень знаменитые, но холодные. Холодно и все! А тут стоишь перед картиной — и цвет, и объем, и расположение фигур — все тебя буквально затягивает туда, и ты, ничего не понимая в живописи, любуешься картиной и тебе удивительно тепло. Это признание Валентины Леонтьевой, ведущей некогда популярных телепередач и давней знакомой со времен Тбилиси.

Большим мастером кисти назвал друга Иосиф Кобзон, всем известный певец, на чьи концерты Зураб ходит с Лужковым.

— Посмотришь его живопись, загораешься желанием жить. Потому что в его картинах есть любовь к природе и вера в нее, вера в силу ее и красоту. — И это сказал на вернисаже не живописец, а известный модельер Вячеслав Зайцев.

— Зураба я считаю человеком возрожденческого темперамента и возрожденческого восприятия мира, жадного до творчества и абсолютно не скупого в жизни. — Это слова Никиты Михалкова, артиста и кинорежиссера, высказавшегося о человеческих качествах, постоянной готовности взваливать на свои плечи груз чужих забот.

Напомнил художник титанов Возрождения Андрею Дементьеву, поэту и другу, специально прилетевшему на вернисаж из Иерусалима, где он заведовал отделением Российского телевидения на Ближнем Востоке:

— Я не знаю другого такого художника, кого можно было бы назвать человеком Эпохи Возрождения, творящего добро в условиях повседневной социальной инквизиции, создавшей в наших душах мир жажды. — Еще он отметил чувства добрые, скульптурность живописи, заостренную характеристику натуры, умение увидеть в образах скрытый душевный настрой и проявить личное отношение, окрашенное юмором.

Ну, а что думали профессионалы, собратья по цеху искусств?

— Это — художник, вобравший в себя все парадоксы европейской культуры ХХ века, — сказал на открытии Николай Андронов, один из творцов "сурового стиля", так непохожего на стиль картин, выставленных в Новом Манеже. К живописи и ко всему творчеству относились слова о христианском начале и «детскости», которые мною цитировались в начале книги.

Почтил своим присутствием вернисаж Александр Шилов, чей музей открылся при жизни автора в центре Москвы. Процитирую его мнение от вернисажа:

— Я считаю, что в основе любого творческого человека лежит личность. А личность — это сердце и душа. Так вот, меня очень привлекает в Зурабе его сердце доброе и такая широкая его душа. Он никогда ни о ком не говорит плохо, а это очень редко встречается — что греха таить — и в среде художников, да, собственно, среди любых творческих людей. Зураб приемлет самые разные способы выражения в искусстве. Я считаю — это основа. И вот сегодня на вернисаж к нему пришли художники самых разных направлений, и все они относятся к Зурабу Церетели с огромным уважением именно за его открытое людям сердце, его добрую душу.

Об огромном уважении "за открытое людям сердце и добрую душу" сказал, но уважает ли Александр Максович живопись Церетели, нравятся ли ему картины, пейзажи и натюрморты?

Есть ли в Москве мастера, которые не столь скупы в оценках, кто прямо и однозначно сказал, что у Церетели не только доброе сердце, но и яркая живопись. Да, есть, и с каждым годом их становится все больше. Дмитрий Жилинский поразился "невероятным количеством" натюрмортов, портретов, жанровых сцен. И живопись ему пришлась по душе: "Монументальные, в рост, 2,5 метра красочные холсты с одной-двумя фигурами, «дворики» меня привели в восторг. Живопись пастозная, нагруженная красками, предельно по-грузински декоративная, яркая. Не часто такие профессиональные оценки выпадали в минувшие годы на долю президента Российской академии художеств.

С вернисажа дружной толпой посетители направились в ресторан «Метрополь», куда в тот вечер с улицы войти мог практически каждый, поскольку никто при входе не спрашивал пригласительных билетов. В результате залы наполнились людьми так же плотно, как Новый Манеж. Что не помешало всеобщему веселью, в центре которого стоял с бокалом ликующий Зураб.

В отчетах о выставке мало внимания уделялось картинам и много места отводилось сведению старых счетов, где помянули всуе Петра и Колумба. Все, что не успели сказать год назад, выложили сейчас, назвав натюрморты "портретами вазы на документ", а все работы "это давно уже социальное явление, а не искусство". Одни усмотрели в Новом Манеже подражателя "Сезанна, Модильяни (по части шей), Пикассо, Кандинского, Сутина, Нольде, всего джентльменского набора левого МОСХА и прогрессивного искусства социалистических стран". Другим экспозиция напомнила "окрошку из Пикассо, Гуттузо, Сикейроса и старых грузинских фресок". Но даже самые злобные критики увидели "безусловное присутствие в картинах и рисунках — энергии", "красный цвет", в котором "есть что-то в самом деле интимное зурабаво". Большинству ниспровергателей противостояло мнение Дмитрия Швидковского, сына покойного Олега Швидковского, не дожившего до вернисажа автора монографии "Зураб Церетели".

Академик назвал его «мажорным» художником. И заключил, что если попытаться определить, какие свойства творческой личности передает его выставка, то "прежде всего это сила мажорного яркого восприятия окружающего мира и страстное стремление выразить открытым цветом, характерной и декоративной формой свое отношение к жизни".

Не заглядывая в услужливый пресс-релиз, где описывались достоинства картин, "вибрирующих многоцветием красок, всплесками мощных цветовых аккордов и ритмов", люди любовались картинами. К вернисажу каталог не вышел. Издали вместо него цветной календарь-еженедельник на 1999 год. Почти каждый из 365 дней иллюстрировался букетом цветов, изредка дополняемый чьим-то дорогим автору лицом или фигурой, предметами интерьера. Все 365 натюрмортов были разные. Ни один не повторял другой, как «рыбки» в ульяновском бассейне.

Кто-то из ниспровергателей предвещал, что после вернисажа, на следующий день после открытия, "там, наверное, будет тихо". Но тихо не стало, народ на выставку пошел.

За стенами дома Москва переживала нелегкие дни, рушились банки, банкротились магазины, закрывались цеха и мастерские. А в залах Нового Манежа картины излучали яркий свет и цвет, горели огнем, дополняя лучи неба. Вся экспозиция иллюстрировала формулу Церетели: "Солнца много не бывает". Оно освещало земляков, друзей и знакомых, циркачей и уличных музыкантов. Любой человек, по словам Дмитрия Швидковского, на его портретах приобретает монументальный облик и в то же время не теряет свой характер. Что я могу подтвердить, четыре раза постояв перед мольбертом и уникальной палитрой, размером метр на метр…

Месяц, пока длилась выставка, каждый день Зураб, хоть не надолго, но приезжал в Новый Манеж, чтобы расписаться на листах, картинах цветов, которые дарил посетителям. Они заполняли страницы книги отзывов словами, опровергавшими процитированные мною отчеты в прессе. Выставку посетили десятки тысяч зрителей, ее продлили на неделю.

В последний день Новый Манеж закрыли раньше по случаю прибытия премьера, академика Евгения Примакова. Он сдержал слово, данное земляку, и приехал с женой, прошел по залам, сделал запись в книге отзывов, где написал, что знает Церетели давно, но не знал, какой это замечательный художник. А потом направился к накрытому столу, напомнившему ему столы в Грузии. За ним терпеливо ждали давние знакомые премьера грузины, осевшие в Москве, во главе с тамадой. Зародилась у меня в тот час надежда, что этот сильный человек поможет реализовать проект "парка чудес", отмеченный закладным камнем в Нижних Мневниках. Но чуда не произошло. Премьер недолго успешно исполнял обязанности главы правительства. Президент отправил его в отставку, лишив Церетели возможной поддержки.

Если бы хозяин стола задумал усадить рядом с Примаковым других известных земляков-русских, то ему пришлось бы пригласить Лебедева, великого артиста театра Товстоногова, бывшего шефа протокола президента Шевченко, министра иностранных дел России Иванова, все они из Тбилиси, его добрые друзья.

Музей современного искусства Церетели задумал давно. Трудно сказать, в каком именно году. Во всяком случае, в 1997, когда появился Петр, он вел переписку с правительством города по поводу будущего музея. В моем архиве хранится датированная ноябрем того года копия письма на имя мэра Москвы, где речь идет о коллекции русского князя Лобанова-Ростовского. Этот потомок Рюриковичей родился за границей и всю жизнь собирал русских художников начала ХХ века. Начал с покупки эскизов Сергея Судейкина к балету «Петрушка». Москва была тем городом, где впервые в мире к постановке опер Савва Мамонтов привлек лучших художников России, выполнявших декорации и костюмы артистов. После "Сезонов русского балета"" в Париже этому примеру последовали ведущие оперные театры Европы и Америки.

Князь собрал уникальную коллекцию русского театрального авангарда. Он не жалел усилий, чтобы показать миру: есть на свете не только агрессивный Советский Союз, заставивший его семью страдать и эмигрировать, но есть и другая России — исполненная света, радости, буйства красок: "Вот она настоящая Россия!" Коллекцию Лобанов-Ростовский демонстрировал в разных странах, поэтому о ней не только знали искусствоведы, но и аукционисты. Они оценивали собрание в пять миллионов долларов.

Такая коллекция, полная света и радости, была по душе Церетели. Он давно желал заполучить ее для задуманного музея. И князь хотел того же. Приезжая в Москву, Лобанов-Ростовский вел переговоры о продаже картин, рассказывал, что Церетели хочет создать музей "на основе его коллекции". Она являла собой "стройную и логическую систему восприятия живописи, всех стилей 10-20-х годов". Этим, как утверждал князь, "музей будет выгодно отличаться от своих собратьев в Нью-Йорке, Токио и Париже". Но где взять миллионы, запрошенные князем?

"Чтобы успеть уже в этом году, — писал Церетели мэру, — открыть музей современного искусства в городе Москве, направляю вам следующие предложения:

1. Лукойл покупает коллекцию, остается ее владельцем и выставляет в Вашем музее.

2. Лукойл выкупает коллекцию для Москвы. Если не готов это сделать безвозмездно, то достигается договоренность с правительством Москвы о предоставлении Лукойлу налоговых льгот для погашения затрат на покупку коллекции.

Для того, чтобы успеть привезти коллекцию в Москву к открытию музея и решить все связанные с этим вопросы, необходимо согласие Лукойла в ближайшее время.

Прошу Вашего согласия на предложенные мною варианты".

В этом официальном документе просматривается нетерпеливое желание заполучить коллекцию и открыть музей. Лукойл — богатая нефтяная компания, ее бензоколонки всем известны. Миллионами нефтяники обладали. Но оба варианта не прошли. Коллекция Лобанова-Ростовского осталась за границей.

Но и без княжеской коллекции мечту Церетели осуществил. Потому что основу музея составляла его личная коллекция, собранная за долгие годы в разных странах, где он побывал. Князь ошибался, утверждая, что коллекция театрального авангарда "составит основу" будущего музея, преувеличил значение своего собрания. В 1997 году у будущего директора музея насчитывались тысячи экспонатов, достойных музейного показа.

Торжественное открытие состоялось в самом конце 1999 года. К тому времени именуемый искусствоведами "Дом купца Губина" на улице Петровке, построенный Матвеем Казаковым, был готов принять экспозицию. Все книги о Москве называют этот купеческий дом ХVIII века в числе лучших зданий эпохи классицизма. Богатый уральский промышленник заказал проект самому известному архитектору своего времени, строившему дворцы аристократам. В сущности, таким дворцом стал и "Дом купца Губина". Этот дворец не рухнул к концу ХХ века только потому, что его удержали от падения каменные стены метровой толщины. До революции в них помещалась гимназия, последние годы больница, у которой не было денег на ремонт. Руины город продал Церетели, обязавшемуся за свои деньги реставрировать здание и передать Москве под муниципальный музей современного искусства вместе со своей коллекцией. Таким образом, объединялись усилия города и частного инвестора. Что стало возможным после утверждения в стране рыночных отношений.

Когда Церетели сделал первую покупку? Он точно не называет год и день, когда зашел к знакомому в Тбилиси и увидел на кухне потемневший от времени портрет девушки. Образ поразил его "красотой и пластикой". Каково же было его удивление, когда на холсте он увидел дату — 1908 год, и подпись Марка Шагала. Нам известна его история, портрет чуть было не вернулся к автору, отказавшемуся от этого дара. Его увидели в день открытия на втором этаже Московского музея современного искусства.

В истории города это второй такой музей. Первый существовал в старинном доме на Рождественке под названием Музея живописной культуры. Его организовал Василий Кандинский, ставший первым директором. В Петрограде директором подобного Музея художественной культуры являлся Казимир Малевич. Оба музея закрылись по известной причине: авангардное искусство партия объявила чуждым народу.

Дело Кандинского оказалось не напрасно. Посетивший Москву зимой 1927–1928 года американец Альфред Н. Барр поразился увиденным в московском музее и создал в Нью-Йорке подобный музей современного искусства, дав импульс всем организаторам подобных собраний во всем мире. Первая посмертная выставка Василия Кандинского прошла в Москве в 1989 году, когда его и Малевича искусствоведы называли гениями. Их картины стоили на аукционах миллионы долларов, а русский авангард начала ХХ века признали мировым достижением, "прорывом в будущее искусства".

Прошло после выставки Кандинского в Москве еще десять лет, прежде чем Церетели воздал должное творцам авангарда. Помог ему в этом, как всегда, Юрий Лужков. Воспитанный на картинах «передвижников», реалистов, художников социалистического реализма, в частности, он проникся идеями друга. Будь на его месте другой администратор, неспособный ПОНЯТЬ авангард, город поныне пребывал бы без музея современного искусства. Не случайно подчеркнул я слово — понять. Лужков не полюбил авангард, вкусам давним не изменил, в кабинете и дома у него нет картин авангардного толка. Портрет дочерей попросил друга, как мы знаем, написать точно такими, какими они выглядели на цветной фотографии.

Мне Лужков так объяснял свое понимание авангарда:

— Помню, какой случился эмоциональный всплеск, когда впервые открылась давняя выставка Пикассо в Москве. Отстояв очередь, попадаю в музей. У картины, на которой была изображена, кажется, скрипка, оказался рядом с незнакомой женщиной, восхитившейся шедевром. Ей хотелось поделиться с кем угодно своей радостью, и она излила на меня неподдельный восторг, охи и ахи. А потом притихла и сказала запомнившиеся мне на всю жизнь слова:

— В этой картине что-то есть! Но что, не пойму!

Может быть, этим и прекрасно современное искусство, что оно заставляет человека сначала восхититься, удивиться, а потом, присмотревшись, сформировать свое индивидуальное впечатление, а не общее, стандартное, какое мы получаем от классики. Такой музей необходим.

Нельзя было дальше терпеть, чтобы в нашем городе, не только столице России, но и столице мировой культуры, не было музея современного искусства, для которого московские художники сделали так много. Кандинский и Малевич жили и творили в Москве. Они были первыми, прокладывали новый путь. Мы хотим воздать им должное. Вот поэтому без шума, можно сказать, втихаря, готовили музей. И как хорошо, слава Богу, заканчиваем дело, которое взвалил на свои плечи несколько лет тому назад Зураб. Он еще раз доказал, что способен в самое трудное время творить чудеса. Мы поэтому ему помогаем.

Каким быть музею современного искусства? Зураб Церетели видел практически все наиболее известные из них, будучи в США, Франции, Испании и других странах, открывших экспозиции такого толка. Он знал, что здания для них строили знаменитые архитекторы. В Нью-Йорке Фрэнк Ллойд Райт для музея Гугенхайма использовал образ, напоминающий гаражный пандус. Оскар Нимейер придумал форму, напоминающую летающую тарелку. Они рассчитаны были главным образом для экспонирования живописи. Но многие адепты современного искусства не считают живопись «актуальной». Музей Гугенхайма в Испании, который открылся в 1996 году, напоминал гигантскую смятую консервную банку из титана. "Большую коробку" для еще одного музея Гугенхайма соорудили в Лас-Вегасе. Всем известен центр современного искусства в Париже, напоминающий некую индустриальную махину с коммуникациями, выставленными на всеобщее обозрение.

По другому пути пошли устроители подобных экспозиций, используя отслужившие свой век большие промышленные сооружения. Так, в Лондоне почти в одном время с Московским музеем современного искусства появился Новый Тэйт, занявший бывший машинный зал электростанции. Под музей приспособили старинный вокзал в Париже, отданный искусству ХХ века.

Места в центре Москвы, чтобы построить большое здание современной архитектуры, как это сделал когда-то на Мясницкой Корбюзье, — нет. Ломать старую Москву никто теперь не даст. Можно было бы найти нечто подобное цеху, ангару или электростанции и приспособить промышленное строение под музей.

Церетели пошел своим путем и здесь. Он выбрал для музея современного искусства старинный дворец классической архитектуры, в которых обычно в ХVIII-ХХ веках размещались коллекции картин и статуй. И не опасался, что возникнет непримиримое противоречие между античной архитектурной формой и авангардным содержанием. Выбор этот был не случайным, потому что Церетели не принадлежит к тем, кто считает живопись "не актуальной".

И тут мы подходим к проблеме, быть может, самой сложной, когда заходит речь о музее современного искусства. Что понимать под таким искусством, какие произведения могут считаться авангардными? Он сам на этот мучительный вопрос всегда отвечал простыми словами: только те, что достойны быть выставлены в музее. По какому принципу определять, что достойно? Признанные мастера, прошедшие академическую школу, смотрят и определяют качество, музейное оно или нет. Только они могут быть судьями в этом споре между "актуальным искусством" и тем, что считают "не актуальным", сбрасывая, по словам Владимира Маяковского, с "корабля современности". Так в стихах призывал он. Так поступали в жизни поборники "левого искусства" после революции 1917 года, ломая античные гипсы, служившие моделями в классах.

Современным искусством, "актуальным искусством", по-английски "contemporary art" считают его апологеты только то, что содержит нечто "небывалое и наиновейшее", искусство "дискомфортное, дерзкое и неромантичное". В СМИ, некогда правительственных изданиях, захватившие трибуны критики этого направления внушают всем, что "шокировать и эпатировать модно на Западе, что художник по сути своей всегда отвратителен, как непослушный подросток, что он решил не быть мессией и назвался провокатором". Поэтому они считают искусством "белую плитку с изображением аккуратненьких экскрементов", "баночки с плесенью", "Межпланетную станцию «Мир», собранную из длинной цепочки колбочек, соединяющих водочные бутылки".

Подобное «творчество» заполняет выставочные залы Москвы, где рубят иконы, режут поросят, садятся в гинекологическое кресло, обнажаются в отвратительных позах. Зачем? Потому что во всем этом видят нечто "новое и не бывалое", "дискомфортное, дерзкое и не романтичное". Все содеянное обосновывается "на базе современной философии и современного дискурса", то есть рассуждения, связанного с "художественными практиками".

Стоило вкладывать миллионы в реставрацию обветшавшего дворца Матвея Казакова, чтобы запустить в его стены «провокаторов», "отвратительных подростков"? Этот вопрос стоял не только перед директором будущего музея. Академик Российской академии наук Дмитрий Сарабьянов, признанный теоретик авангарда, в декабре 1999 года признался, что боится "захвата власти в искусстве концептуализмом", потому что тот устраняет пластическое начало, на чем всегда строилось искусство. В то самое время, когда в Москве открывался музей современного искусства, академик пришел к неожиданному выводу: "Да не нужно таких музеев!" Это утверждал человек, скорей всего больше всех в Москве сделавший для утверждения авангарда, породившего "актуальное искусство", лишенное пластики и красоты.

(За свои взгляды на современное искусство Дмитрию Сарабьянову в советские годы пришлось пострадать. После обыска, учиненного чекистами на его квартире, ему на выручку поспешил наш лауреат Ленинской и Государственных премий. Пришлось Зурабу Константиновичу срочно направиться к Денису Филипповичу Бобкову, генералу и начальнику печально-известного 5 Главного управления КГБ, боровшегося с инакомыслием в СССР, надзиравшего за творческими людьми.)

"Современная философия" внушила многим живущим в ХХ веке художникам мысль, что искусство должно быть концептуальным, стать синтезом науки и арт-деятельности, воспроизводящей идеи в форме словесного текста, графики, схем и диаграмм, фотографий, видео- и аудиозаписей. Ни красок, ни кистей для этого не нужно, поэтому теоретики концептуализма художниками называют и тех, кто не учился искусству и не умеет рисовать.

Концептуальное искусство утверждали многие западные философы, такие как Р. Берри, Д. Хюблер, Л. Вейнер и другие. Под воздействием идей и практики Запада возник "московский концептуализм". В его арт-действиях выражался политический протест против советской действительности. Мастеров этого стиля отличало пристрастие к показу "плохой вещи", убогой обстановки коммунальных кухонь и квартир граждан Советского Союза.

Пристрастие к философии присуще гениям авангарда. Василий Кандинский и Казимир Малевич оставили после себя не только художественное, но и философское наследие. Эрнст Неизвестный учился на философском факультете Московского университета, свои работы философски обосновывает Михаил Шемякин, озабоченный созданием в Москве центра, где бы занимались философией искусства.

Какой философией руководствовался Церетели, берясь за создание музея современного искусства? Мне кажется, в ХХ веке, где прошла большая часть его жизни, ему по душе философия радости жизни. Эпикур ему ближе, чем Берри. Из философии радости проистекает вырвавшийся из его души возглас: "Солнца много не бывает!" Вся философия художника выражается в формуле, давно не им придуманной, "искусства для искусства".

Вспомним отечественных собирателей прошлого. Все знают, что в Х1Х веке московский купец Павел Третьяков составил замечательную коллекцию современного ему русского искусства. Она превратилась в Третьяковскую галерею. Граф Николай Румянцев покупал книги, рукописи, памятники истории и быта. Его собрание трансформировалось в Румянцевский музей и библиотеку в Москве. Московский профессор Иван Цветаев собрал слепки искусства античного и эпохи Возрождения. Эта коллекция легла в основание музея имени Александра III, названного при советской власти — Музеем изобразительных искусств. Илья Остроумов коллекционировал древнерусские иконы. Пред революцией кроме галереи Третьякова, музея Румянцева и музея Цветаева, ставшими учреждениями национальными, финансировавшимися государством и муниципалитетом, образовались частные галереи. Это помянутые выше собрания Ивана Морозова, Сергея Щукина, они покупали, не жалея средств, современную французскую живопись, Ивана Цветкова, собиравшего русское искусство, галерея Василия Боткина, где выставлялись картины русских и европейских художников, а также "богатая коллекция бронзы". Как правило, финальным аккордом — музеем, заканчивалось частное собирательство целенаправленное на одну тему, будь то русское или французское искусство, иконы или театральные реликвии.

В советской Москве рядовой служащий Феликс Вишневский коллекционировал портреты Василия Тропинина, создал музей, посвященный ему и художникам его времени. Музей частных коллекций возник стараниями литературоведа Ильи Зильберштейна и Ирины Антоновой из сравнительно небольших коллекций, какие могли себе позволить советские люди, не обладавшие миллионами московских купцов и предпринимателей.

Зураб Церетели десятки лет собирал по примеру Николая Румянцева и Василия Боткина — все то, что ему нравилось, все, достойное с его точки зрения, украшать залы музея, делая акцент на картины современного искусства, тяготеющие к авангарду. Если бы у него была возможность, он бы привез из Африки скалы с рисунками древних, считая их образцом современной пластики. Будучи за границей, посещал постоянно галереи, аукционы, покупал картины и рисунки, изваяния мастеров "парижской школы", где бы они ни жили и ни творили. В его собрание попали этюд Ван Гога, картины Марка Шагала, которого знал и почитал, русских живописцев, оказавшихся после революции на Западе. Радовался безмерно, найдя картины реалиста Василия Шухаева, своего учителя, молодых советских художников, погибших в лагерях и на войне. Антиквары предлагают ему монеты, медали, памятники истории. Поэтому в его руки попала кровать Наполеона, ее он обещал поставить в бывшей спальне "Дома Губина", где, как ему сказали, ночевал Наполеон. За что услышал много нелестных слов от тех, кто считал соседство такой реликвии с экспозицией современного искусства нонсенсом.

Попытка создать подобный музей в Москве предпринималась давно, еще во времена Брежнева.

— Помню, Демичев меня позвал, мы посмотрели здание для музея и говорили с ним на эту тему. Здание было прекрасное. Я спросил, есть у министерства культуры концепция такого музея. Или просто, каких художников ХХ века он хотел бы видеть в музее.

А каких художников предлагаете вы, — ответил он вопросом на вопрос. Ну, конечно Пикассо, Шагала, Леже, Сикейроса, он бывал у меня в мастерской в Багеби, — начал я перечислять знакомых художников. И вижу, загрустил Демичев. Я понял, Суслов, ЦК и старая академия ему художников-формалистов выставить в музее не позволит. Даже если бы он захотел. И мы вернулись с осмотра здания под музей ни с чем. Так до конца эпохи Брежнева идея заглохла.

Чья была инициатива создать в России нечто подобное музеям Гугенхайма, сеть которых покрыла земной шар? Кто за музей современного искусства платит?

— Финансирование ремонта здания я взял на себя за счет гонораров в России и за границей. Я чувствую ответственность за это как президент Академии художеств. А также я почувствовал претензии молодых художников, которым не уделяют достаточно внимания дома и они уезжают за границу, оставляют там свои работы за бесценок. Академия теперь не отделяется от молодых. Финансировать музей после его открытия будет город.

Эти заявления вызвали бурную реакцию в среде кураторов актуального искусства, раньше всех сообразивших, что личному, частному собрание придан неожиданный ими общественный статус. То есть Церетели всех опередил. Кураторы годами не верили в серьезность намерения преуспевавшего художника, от которого никто не ожидал такого интереса к чужим творениям.

В распоряжении мэра о создании музея современного искусства говорится, что "за З. К. Церетели оформляется право безвозмездного пользования земельным участком по улице Петровка, 25, строение 1 на весь период функционирования музея". Что дало повод задать скептикам вопрос — "кто протянет дольше, музей или его хозяин?". Всем тем, кто набил руку в недавних кампаниях против "Трагедии народов" и Петра, представилась новая возможность поупражняться в остроумии. А когда появились сведения, что есть в коллекции работы классиков парижской школы, Шагала, Бурлюка, Пиросмани, Зверева, "несколько листов графики Пикассо, что-то Ван Гога и Сезанна", то все это назвали «антиквариатом». Утверждали, что в собрании актуального искусства, а только оно считалось современным — вообще нет.

— Церетели в качестве комиссара ИЗО готов прибрать к рукам царицынскую коллекцию

— Церетели сейчас играет роль комиссара ИЗО Штеренберга, от которого в свое время зависела судьба авангарда.

— Ну, прежде всего у него есть произведения самого Церетели. Говорят также, что у него есть кровать Наполеона и тому подобные предметы, необходимые для музея современного искусства.

Такие стрелы запускал в одну и ту же цель знаток современного искусства, часто склоняя фамилию Церетели в газетах. И ни разу не назвав в монографии "Русское искусство ХХ века", 2000 года. В указателе имен Цирельсон, Яков — есть, Цадкин, Осип, — значится, а Церетели, Зураба — нет.

Другой профессиональный стрелок по той же мишени сообщил, негодуя, общественности, что "лучший образец московского классицизма, построенный Матвеем Казаковым, подарили Церетели". Написал, не зная, что давно городская власть ничего подобного никому не дарит, а продает за немалые деньги.

И подробно арт-критики поведали, что будущий Московский музей современного искусства — личная коллекция Церетели и его же личный особняк, что на него он оформил право собственности. "Злые языки утверждают, что дом до сих пор так и не объявлен местным наследием". Началось расследование, каким образом памятник федерального значения "Дом Губина" передали городу и, таким образом, понизили его статус. Именно такое формальное «понижение» позволило Церетели вложить деньги в аварийный дом и произвести ремонт, а мэру учредить в нем музей. Рьяными противниками выступили чиновники Министерства культуры. Они даже пытались приостановить решения мэра Москвы, увидев в них подрыв авторитета федерального ведомства. И сообщили прессе, что будущему музею весьма сложно будет получить лицензию на музейную деятельность.

Делом занимался Комитет по культуре Государственной Думы, успокоившийся после того, как получил справку, что решением правительства России дом переходит в "бессрочное безвозмездное пользование для размещения там "Музея современного искусства". Дом взялось охранять правительство Москвы. Всю эту трепку нервов вновь пришлось пережить Церетели после недавних скандалов с монументами.

— Может быть, Зураб Константинович надумал идти стезей купца Третьякова и дарит свое собрание с особняком городу! Просто он об этом не объявил вслух. Готовит нам сюрприз! — иронизировали "злые языки". Их пыл подогревался твердым убеждением, что под названием Музея современного искусства появится в Москве еще один, традиционный, с картинами академиков и членов Союза художников СССР.

Никто не знал, что хранит Церетели в заявленном собрании, кого собирался выставлять, наконец, что понимает под современным искусством. А когда его допрашивали об этом, повторял одну и ту же мысль: "То, которое, на наш взгляд, является музейной ценностью. А оценивать будет государственный экспертный совет"… Такой ответ не успокаивал взбудораженную общественность, поскольку в таком совете не нашлось бы места известным кураторам актуального искусства. Оказалось, волнения "злых языков" были преждевременными. Церетели хорошо изучил все современные музеи мира и хотел, чтобы московский — походил на нью-йоркский Museum of Modern Art, сокращенно МоМА. Знал механику их финансирования в Старом и Новом Свете. В Европе такие музеи живут за счет государства. В США — за счет частных пожертвований.

— Это ближе мне по духу. На открытие приглашу его директора и других директоров музеев мира. — Под этим приглашенным подразумевался директор нью-йоркского музея.

А на вопрос, какую роль в жизни будущего музея будет играть сам, прямым текстом ответил:

— Моя роль будет больше, чем у кого бы то ни было. Открою филиалы во Франции, Америке, Грузии. И в Петербурге. Вот откроем музей, я в нем буду больше делать, чем в свое время Третьяков.

В годы советской власти в Москве героически собирал современное искусство Георгий Костаки. Он спас на чердаках и в подвалах московских домов картины авангардистов, выброшенные за ненадобностью наследниками. Картины тогда эти никто не покупал. Костаки хорошо знали на Западе, откуда приезжали в Москву, чтобы посмотреть его уникальную коллекцию, достойную стать основой национального музея. Но этого не произошло в силу известных причин. Георгию Костаки пришлось эмигрировать из СССР, где осталась часть картин, отобранных экспертами.

После 1991 года этим делом занимался в Москве официально без страха попасть в список неблагонадежных лиц Леонид Бажанов, бывший служащий Министерства культуры СССР. Он возглавил созданный Государственный центр современного искусства. Другим известным собирателем является искусствовед Андрей Ерофеев, заведовавший сектором новейших течений музея «Царицыно». Они собирали экспонаты будущих музеев, задуманных как российские аналоги Гугенхайма. Показать эти две известные специалистам коллекции негде, потому что зданий у них нет. Верный известному призыву: "Ребята, давайте жить дружно!" — Церетели пытался установить с обоими кураторами контакт и привлечь к задуманному делу. Но оба не нашли общий язык с будущим директором музея.

Один заявил, не стесняясь в выражених:

— Он просто хочет нашу коллекцию украсть и ей распоряжаться. Он мне сказал, что без меня ты никто, будешь вечно в своем сортире сидеть.

Другой высказался не менее эмоционально:

— Ни при каких обстоятельствах не буду с ним сотрудничать. Церетели все хочет контролировать. Он предложил мне в качестве компенсации какие-то немецкие ангары, которые он согласен разукрасить и взять под это дело денег из бюджета. Все это было предложено в коридоре на ходу. И вообще, почему федеральная организация должна размещаться во владении Церетели?

Послушаем теперь другую сторону, которой я верю.

— Я всем предложил участвовать. Говорил Бажанову и Ерофееву: приходите ко мне в музей, вот вам зал, вешайте, что хотите, — отвечал на их упреки Церетели. — Я предложил Бажанову немецкий ангар высотой 40 метров. Место, где поставить, я знаю. Стоит ангар 500 тысяч долларов. А алюминиевый фасад можно закрыть рельефами. Я могу это сделать, у меня уже есть идея, предложение: сделать греческие колонны, между ними разные стили — архаика, византийский стиль и так далее до сегодняшнего дня.

Бажанов меня спрашивает, а у вас какой интерес есть? Да никакого! Я вообще одну стену могу сделать бесплатно…

Не поверили оба куратора в бескорыстие Церетели. Прошло после той дискуссии три года. Обе "федеральные организации" поныне влачат жалкое существование.

Как удалось частному лицу опередить государство, министерство культуры, на службе которого состоят оба куратора? Церетели на этот вопрос отвечал всем атаковавшим его мастерскую в июле 1999 года, когда появилось сенсационное официальное известие об открытии в декабре Московского музея современного искусства:

— Знаете, всю жизнь идет разговор о создании в России музея современного искусства. И что, кто-нибудь, кроме меня, взял инициативу?

— Есть инициатива Бажанова и Ерофеева, — возражали ему, — есть принципиальное решение о выделении под музей Провиантских складов на Остоженке, где сейчас гараж Министерста обороны.

— И почему не получается?

— Денег нет…

— Ну как Провиантские склады отдадут? Никакого решения нет. Для этого надо найти гаражу другое помещение. Сделать так, как я сделал на Пречистенке. Там дом тоже принадлежал Министерству обороны. Но я дал городу свой труд, не взял гонорар за Поклонную гору. Москва заплатила квадратными метрами. А военные мне взамен квартир передали особняк. Пусть Бажанов так сделает! А то болтает всякое, голову морочит.

В этом диалоге — раскрыта вся механика, позволившая Церетели так быстро двигать буксовавшую казенную машину, когда ей надо было тянуть за собой воз культуры, в данном случае новую московскую галерею.

Московский музей современного искусства еще не успели открыть, а в это самое время Церетели занялся реставрацией дворца ХVIII века на Пречистенке, принадлежавшего князьям Долгоруковым. Этот особняк вдвое больше "Дома купца Губина".

— Сейчас эпоха инициативных людей, — часто повторял Церетели, отвечая тем, кто обвинял его, что он "приватизировал особняк, построенный великим Казаковым".

— Я что, украл у кого-то что-то? Нет. Наоборот, работаю с утра до вечера, стою вверх ногами, из гонорара своего отдаю. Почему? Меня так научили, чем больше отдаешь, тем больше у тебя будет.

Первое постановление мэра Лужкова о Московском музее современного искусства датируется 19 июля 1994 годом. Обращаю внимание на эту дату, обозначенную год спустя после того, как Юрий Лужков расписался под рисунком штыка, будущего обелиска на Поклонной горе. Вот еще когда Церетели начал продвигать давнюю идею. Тогда общественность протестовала против сооружения "памятника Сталину" на Поклонной горе. Никого не заинтересовало новое постановление мэра Москвы, сведения о нем не просочилось в прессу, поэтому Юрий Лужков и говорил, что музеем занимались «втихаря». Дом на Петровке чуть было не приватизировали некие дельцы, желавшие использовать памятник архитектуры под коммерческие цели. Этому помешал мэр Москвы, веривший, что Церетели его не подведет, на свои деньги реставрирует музей и передаст городу коллекцию, насчитывавшую тогда 3000 экспонатов.

Где они приобретались?

— В Нью-Йорке, на аукционах, там они еженедельно проходят. В Германии я купил коллекцию русских художников в галереях и у частных лиц. Многие работы мне вообще подарили для музея.

На Западе мне помогают собирать коллекцию бывшие директора Нью. — Йоркского и Парижского музеев современного искусства. По русскому искусству мне помогает Ники Леви, она в Америке живет давно. Помогают консультанты в Москве.

Не раз слышал я историю о том, как закупают картины во Франции, где каждые десять лет государство приобретает художественные ценности, чтобы пополнить национальные музеи. Знал он об этом не с чужих слов, его самого привлекали в качестве эксперта для таких закупок.

Десять лет прошло после революции 1991 года, но многие все еще удивлялись, как частное лицо опередило государство. Прецеденты такие в России были. Александр III, посетив галерею Павла Третьякова, после осмотра признался: "Купец опередил государя".

Второй раз это произошло 15 декабря 1999 года. Тогда художник опередил государство с помощью муниципальной власти. Она в свое время поддержала братьев Третьяковых, подаривших личные собрания Москве. Поэтому ленточку перед входом перерезали одновременно Церетели и Лужков.

Разрезая красную ленточку, мэр Москвы, обращаясь к невидимым оппонентам, произнес загадочную фразу:

— Они говорят, особенно один из них, что совсем не годится мэру перерезать ленточку. Так вот, я нахожусь здесь, чтобы совершить этот прекрасный символический акт. — И снова помянул, что делали музей «втихаря», назвав его еще одним "окном в мир культуры".

Музей открывался в самые горячие дни предвыборной борьбы. Штаб противников мэра возглавил в роли политолога тот самый галерист из Замоскворечья, который три года назад пытался сокрушить Петра. На площадь Москвы вышли тогда в декабре без штанов трое молодых людей. В таком виде они представляли прохожим у Никитских ворот проект "Новые юродивые". На другой улице просил подаяние в образе старухи и торговал "пирожками с котятами" другой «художник», демонстрируя перформанс "Старуха Изергиль". Этих самодеятельных артистов снимали операторы ТВ, фотографы точно так, как они это делали, когда устраивались шумные акции у монументов Церетели. Таким образом, музею на Петровке, культурной программе мэра Москвы противопоставили фестиваль "Культурные герои". Ему на экранах ТВ уделили больше внимания, чем новому музею современного искусства.

…В тот не холодный день декабря 1999 года Соломон Гугенхайм на церемонию открытия не прилетел. Пришла Ирина Антонова, знающая, что такое в нашей стране создать музей.

Тогда директору нового музея вручили лицензию Министерства культуры России за № 3. Первый номер — получил «Эрмитаж». Лицензию № 2 выдали Третьяковской галерей. Тем самым были посрамлены те, кто предрекал, что такой лицензии никто вообще не даст Церетели. Впервые после революции в Москве открылся музей, в чьих стенах собраны картины как отечественных, так и иностранных художников.

Другое потрясение ожидало "злые языки" после осмотра тридцати залов на трех этажах. Ни в одном из них они не обнаружили картин директора. Не оказалось картин академиков, картин "ненавистных профессиональной критике Шилова, Глазунова, Андреяки". Не оказалось кровати Наполеона, так позабавившей "профессиональных критиков". Они тем не менее не удержались от вынесения новому музею сурового приговора.

"Результат пока что — салат по-русски (мелко нарезанные, неопознаваемые, не всегда свежие продукты смешаны в кучу). А не салат по-европейски (помидоры отдельно, а соус в баночке). Если повар не собирается прислушаться к профессиональным советам, лучше на его салат осторожно посмотреть (как на зоопарк) и забыть о нем."

Иной приговор вынесла Ирина Антонова, директор Музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина. Ее слова были для создателя и директора музея важнее всех высказываний "злых языков" и "профессиональной критики".

— Прежде всего, я хотела бы выразить восхищение Зурабом Церетели — он сделал то, что обещал. Очень много лет говорили о таком музее, но его не было. Теперь он есть, и в этом главный итог. Собрана очень неплохая коллекция, вполне репрезентативная. По ней можно судить, что такое искусство нашего века. Здесь представлены и работы классиков русского искусства и западного, таких как Модильяни, Матисс, Миро, Пикассо, Гуттузо. Но что самое радостное, работы наших современников.

Лучшие музеи России прислали по случаю открытия свои картины. На три месяца их дали полюбоваться москвичам в знак уважения к новорожденному собрату. Что дало повод предрекать тем, кто не радовался открытию, что через три месяца "экспозиция распадется", смотреть будет нечего.

Удары, как громоотвод, приняла на себя монументальная бронзовая дверь, выполненная по эскизу Церетели. Ей уделили внимания больше, чем всем экспонатам! С чем только не сравнивали этот портал. И с "нагромождением глыб сдержанно-изумрудного цвета", которые «прилепили» в нарушение всех норм и правил к памятнику архитектуры великого Казакова. И с "зеленоватыми руинами, сильно напоминающими стилизованный вход в московский зоопарк". Даже вынесли такой приговор:

— Это нужно рассматривать, как продолжение экспансии Церетели в историческую ткань города.

Досталось директору за нестандартный показ экспонатов. В одном зале, чего нигде не видывали, выставлялись великие и мало кому известные художники. Дали и Миро соседствовали с работой не знакомого "художественной общественности Я. Наливайко". Но Церетели считал, пред искусством все равны, и если работа замечательная, то можно ее показать рядом с классиками. Одни выносили вердикт: "музея современного искусства пока нет". Другие считали, что это, конечно, не центр Помпиду в Париже, и все же муниципальный музей. Нашелся и более щедрый на оценки знаток, воспевший с первых дней существования новое собрание. Он увидел в нем искусство ХХ века, где выступило на передний план профессиональное мастерство пластика, цвет, линия, музыкальное звучание картин. Нашлось оправдание и невиданному способу развески: Церетели подошел к экспозиции как художник, а не как ученый, подчинил ее художественному ощущению.

— Видели ли мы когда-нибудь, видел ли мир такое русское искусство новейшего времени, каким предстало оно в канун третьего тысячелетия в Москве в белых «античных» залах великого Казакова? — задала вопрос академик Марина Чегодаева. (Именно она — тот самый знаток и «профессионал», который в свое время высказывался не столь однозначно в адрес монументального творчества Зураба Константиновича.) И отвечала сама на этот вопрос:

— Следует признаться. Не видели. По правде, говоря, даже не предполагали, что оно столь значительно, так разнообразно, а главное, так свободно и независимо.

Прошло три года после открытия музея на Петровке. В тот день, кода пишется эта глава, его посетило семьсот человек. О такой посещаемости может мечтать любой музей национального значения.

В майские дни 2001 года во дворе музея собрались на праздник люди, чтобы отметить появление на Петровке доставленный из Парижа марш Эйфелевой башни. Его купил на аукционе директор музея за деньги, полученные от продажи своих натюрмортов. И доставил в Москву.

К тем дням вернулись в провинциальные музеи преподнесенные по случаю открытия шедевры русского авангарда, спасшиеся от гибели в городах далеко от Москвы и Академии Художеств СССР. Но Московский музей современного искусства не распался, как ему пророчили. Залы заполнили сотни новых картин и статуй. Рядом с ними появились инсталляции, без которых не мыслится актуальное искусство. Их купил на ярмарке «Арт-Москва», где продаются самые смелые проекты, директор Московского музея современного искусства. Теперь его экспозиция никому не кажется случайной и частной, в глазах искусствоведов она уподобляется "колоссальному перформансу, изобретательному, веселому и талантливому". В залах появились рядом с классиками имена, вызывающие восторг у поклонников актуального искусства. И полное равнодушие у таких консерваторов, как автор этой книги.

Весной 2002 года в Москве прошел аукцион, где распродавалась художественная коллекция обанкротившегося «Инкомбанка». Наибольшую активность проявил покупатель под номером 11. Он купил два самых дорогих «хита» той распродажи, работы Казимира Малевича — «Автопортрет» и "Портрет жены". За первую картину было уплачено 600 тысяч долларов при стартовой цене 350 тысяч. За вторую 90 тысяч при стартовой цене 60 тысяч. Купил и копию "Черного квадрата" того же автора. Покупатель унес с собой работы Дмитрия Краснопевцева, Леонида Пурыгина, Евгения Рухина, Эдуарда Штейнберга, чьи имена много говорят поклонникам современного искусства. Естественно, все хотели узнать, что за столь могущественный покупатель под номером 11. Он представился почтенной публике как агент Московского музея современного искусства.

Помните, как отвечал Церетели тем, кто допытывался у него, какую роль будет он играть в будущем музее?

— Моя роль будет больше, чем у кого бы то ни было. Вот откроем музей, я в нем буду больше делать, чем в свое время Третьяков.

Многим, и мне в том числе, казалось, что это гипербола. После того как «Автопортрет» Казимира Малевича ушел на Петровку, мне так больше не кажется.

Создав в Москве музей современного искусства, Церетели никоим образом не отвернулся от художников, которых в газетах "сбрасывают с корабля современности" искусствоведы, прошедшие в свое время выучку в Московском университете на кафедре профессора Дмитрия Сарабьянова. Профессор научил их видеть в "Черном квадрате" символическую формулу всего и ничего, ценить интеллектуальную изобретательность, которая легла в основание концептуального искусства. А теперь сам страшится этого «продвинутого» искусства, (за что боролся, на то и напоролся), поскольку оно "исключает пластическое начало". Зовет смотреть не только вперед, но и назад, на классику, фольклор, возлагает надежду на "пластический концептуализм".

Страшится и Зураб Церетели по той же причине, что "потерялось предметное искусство". И в тоже время просит собратьев-академиков больше не смотреть на современное искусство "плохими глазами", зовет понимать, "не шуметь" от незнания. Возлагает надежду на "современную пластику". Задолго до конца ХХ века часто к месту и, как мне казалось, не к месту развивал мысль, что началась новая эпоха, которая требует новых форм, созданные формы отступают в прошлое и необходима "новая пластика, новое мышление". Для этого нужна не только фантазия, но и школа. Без нее немыслима никакая пластика и форма.

— В музыке, если у тебя нет слуха, ты не можешь играть на скрипке или на барабане. Тоже и в живописи: художник должен уметь владеть приемами, которыми пользовались Мазаччо или кто-то другой из великих, — иначе он не сможет нарисовать что-то свое, индивидуальное.

Академическое искусство торжествовало в Москве спустя год после открытия музея на Петровке. На этот раз новый музей, точнее, крупный выставочный комплекс открылся на Пречистенке в "Доме Долгоруковых". Так искусствоведы назвали особняк, которым владели московские князья Долгоруковы на самой аристократической некогда улице города, игравшей роль "Сен-Жерменского предместья".

Приходя на службу в Академию, Церетили обратил внимание на стоящий рядом большой старинный трехэтажный дом с портиком без вывески. До революции в нем помещалось женское училище. После 1917 года здание перешло в руки военным, поэтому они не афишировали свое присутствие в сугубо штатского вида постройке. Ее и решил соединить со зданием Академии новый президент. Каким образом это произошло, какую механику применил — мы знаем. Как только отсюда выехала военная цензура и прочие подобные учреждения, в опустевшие обветшавшие стены пришли реставратор и строители. Спустя год работу закончили. Еще год завозили сюда картины и статуи.

6 марта 2001 года на Пречистенке, 19, открылась огромная выставка под названием "Императорская — Российская академия художеств". Она заняла свыше 50 залов на трех этажах на площади шесть тысяч квадратных метров. Мне показалось, это не намного меньше, чем парижский центр Помпиду. Приглашенные на открытие арт-критики не скрывали удивления, переходя из зала в зал, увешанный картинами, портретами, пейзажами классиков и современников, эскизами театральных декораций, проектами Тона. Они попали из мастерских, фондов Академии, где хранится 800 тысяч произведений, из музеев Академии, а также из известных собраний Москвы и Петербурга, давших на время свои шедевры. Таким образом, рядом оказались классики ХIХ века, «передвижники», авангардисты, художники ХХ века всех направлений, «правые» и «левые», некогда официальные и преследуемые, живущие в России и эмигранты.

— Знаете, ведь в каждом из нас, художников, сидит эдакий Иудушка Головлев, который рассуждает, что если у соседа подохнет корова, то ему будет хорошо, молоко у него будут покупать лучше. С президентом нам повезло, он лишен этого абсолютно, — говорил в день открытия комплекса академик Обросов.

Не будь стремления объединять, а не разделять — не оказались бы так близко признанный в СССР Репин и преданный забвенью Григорьев, картины реалистов и абстракционистов, придворный советский художник Бродский и преследуемый властью Тышлер.

— В центре города открылся новый музей русского искусства. Событие, сравнимое с восстановлением Храма Христа. С одной разницей: вы знали о том, что такой музей будет? Вам рассказывали по «ящику», как идет формирование коллекций? Вам крутили рекламу, "подайте, кто сколько может"? Ничего подобного не было. Церетели умеет удивлять. Он просто взял и, ничего никому не говоря, вынул из кармана гигантский трехэтажный музей, — признался в отчете обозреватель, не питавший слабости к создателю "музея русского искусства".

Этот комплекс, как музей на Петровке, создавался «втихаря», по выражению Юрия Лужкова, от всех, но не от него. Всему помогал "отец города", чей девиз "Москва будет прирастать историей и культурой". Мэр санкционировал бартер: гонорар — квартиры — "Дом Долгоруковых" музейно-выставочный комплекс.

Залы с картинами и статуями возвышались над этажом с копиями античных изваяний, служивших в классах Академии натурой поколениям русских художников. Рисунки учеников с оценками преподавателей, резолюцией "Отдать в солдаты!" — встречали на первом этаже. Это была дань академической школе, венок красоте и пластике, призыв учиться у классиков, прежде чем рвать с прошлым. Все видимое прямо или косвенно связано или с Императорской, или с Российской академией художеств, обязано ее школе.

В музее на Петровке, как сказано, на вернисаже не оказалось произведений директора, хотя у него были для этого основания. В комплексе на Пречистенке все вышло с точностью наоборот. Что не укрылось от внимания критиков, увидевших в центральных залах живопись, статуи, гобелены, рельефы и часовню одного автора. Это позволило критике сказать:

— Говоря начистоту, главный герой и истинный идеал нынешней Академии ее президент и спонсор.

Слишком много работ накопилось у него после выставки в Новом Манеже. В одном просторном зале горели огнем новые натюрморты и портреты. В другом большом зале «бронзовели» образы всем известных литераторов и артистов. Их портреты выполнил в технике рельефа. Такой большой галереи не представлял никто. Многих из своих героев Церетели знал и знает, в Москве дружил с Высоцким и встречался с Окуджавой, в Нью-Йорке пересекался с Бродским, дома на Пресне принимал Вознесенского и Спивакова.

Любая выставка — закрывается. Но часовня на втором этаже здания останется, очевидно, навсегда. До революции в училище служила часовня, закрытая советской властью. Узнав об этом, Церетели решил на ее месте создать новую часовню в честь святой Нины. В нее можно приходить, как в музей, чтобы увидеть выставленную на всю стену "Тайную вечерю" в бронзе. И в эмали.

Среди историй Нового Завета "Тайная вечеря" считалась художниками сюжетом высшей категории трудности. Не каждому живописцу под силу представить достоверно двенадцать апостолов, пораженных неожиданной вестью Христа: "Один из Вас предаст меня!"

Картину на эту тему заказал Леонардо да Винчи герцог. С тех пор пятьсот с лишним лет каждый приезжий спешит в Милане в трапезную церкви Санта-Мария делле Грацие — Святой Марии Милостивой, чтобы увидеть шедевр эпохи Возрождения. Прежде чем создать фреску, Леонардо много дней, как алхимик, колдовал в лаборатории, чтобы придать нужный цвет и устойчивость темперным краскам.

Никто — ни президент, ни патриарх — не заказывал "Тайную вечерю" Зурабу Церетели. На сюжеты Библии, Ветхого и Нового Заветов, он создал около ста композиций. Крест, мы помним, носит с детства до принятия в пионеры. "Что у меня на душе, то и на картинах". Они выполнялись годами. Сначала возникал рисунок на бумаге, затем графика претворялась в бронзе или эмали.

Эмали поразили его воображение во время давней стажировки во Франции, где в годы Леонардо славились мастера города Лиможа. Известную со времен фараонов, эту технику развивали в разных странах, в том числе в древней Грузии. Роль красок играет закаленное цветное стекло. В начале этой книги речь шла о том, что художники в новое время охладели к искусству, сопряженному с ремеслом. Забыли и грузины о перегородчатой эмали. Церетели возродил искусство предков. В его палитре оказалось не семь цветов радуги, а на порядок больше. Из средства производства миниатюр, он превратил перегородчатую эмаль в способ создания больших ярких колоритных картин любого размера.

На Пречистенке можно увидеть иллюстрацию сказанному. Всю стену занимает "Тайная вечеря". Ее размеры 8х4 метра. Она вызывает в памяти стену трапезной миланского храма, где сияют с недавних пор возрожденные реставраторами темперные краски Леонардо. В отличие от них, краски эмалей не нуждаются в микроклимате, кондиционерах, как картины, выставленные в соседних залах. Закаленные в огне печи, они не страшатся ни сырости, ни плесени, ни холода, ни жары. Они вечны, как золото и бронза.

Церетели выбрал для "Тайной вечери" эпизод, который в Евангелии от Матфея описывается так: "Когда же настал вечер, Он возлег с двенадцатью учениками; и когда они ели, сказал: истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня. Они весьма опечалились и начали говорить Ему, каждый из них: не я ли, Господи? Он же сказал в ответ: опустивший со мной руку в блюдо, этот предаст Меня". На картине видим, как через стол тянется к чаше рука Иуды, выдавшая в нем предателя. Синее небо в звездах распростерлось над Христом и учениками, представленными, как сказал академик Дмитрий Швидковский, в современной православной традиции. С учетом помянутых возможностей эмали, открытых автором, добавлю от себя: поражает палитра красок, расцветка одеяний, размеры панно.

На противоположной стене смежного зала предстает такой же величины "Тайная вечеря" в бронзе (8х4). Рельеф увековечивает тот же момент, когда рука Иуды тянется к чаше. Но эта картина создана в духе высокого реализма, традиции европейского искусства. Она наполнена эмоциями как сцена, где разыгрывается акт трагедии. Золотится нимб над головой Христа, окруженного бородатыми апостолами. Два из них, Иоанн и Петр, знают тайну, ведают, чья рука тянется к чаше.

Между "Тайными вечерями" над головой парят пять сияющих светом луковиц под крестами. Они сияют как купола православного храма. У этой хрустальной люстры застыл пораженный Юрий Лужков, когда побывал в часовне и в залах до их открытия. Роль экскурсовода играл будущий директор комплекса. В тот день Лужков признался, что поражен увиденным, хотя и знал, что готовится выставка, бывал здесь, когда все только началось.

— Совершенно неожиданно мы получили музей русского искусства.

— Вы сказали, получили музей. Это дар городу Москве?

— Да, но автор об этом не знает. Расскажу по этому поводу старый анекдот из «Крокодила». Идут отец с сыном мимо забора и видят, как за оградой хозяин забивает последний гвоздь на крыше, где-то высоко на коньке. Сын спрашивает: "Папа, этот дядя нам детский сад строит?" — "Да, сынок, но он об этом еще не догадывается.

Догадывался, знал точно, что в принадлежащем ему громадном здании, полученном за труды в Москве, будет "галерея искусств Церетели", наподобие галереи Соломона Гугенхайма. С тем отличием, что заполнят ее шедевры классического искусства.

Конец шестнадцатой главы