Сердце на палитре - Художник Зураб Церетели

ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ. ГЛАВА ВТОРАЯ, уточняющая некоторые факты биографии художника, начавшейся в Тбилиси в семье советского молодого специалиста инженера Константина Ивановича Церетели

День, когда появился первенец в молодой грузинской семье, в календаре отмечен рождением Марка Туллия Цицерона и Исаака Ньютона. Ближе к нам значатся в тот день известные писатели, поэты, артисты, в том числе композитор Джованни Батиста Перголезе и сказочник Якоб Гримм. Среди них оказался единственный скульптор Вильгельм Лембрук, творивший в Германии в начале ХХ века. Им составил компанию еще один художник на другом конце Европы.

Начну с цитаты:

"Зураб Константинович Церетели родился 4 января 1934 года.

Шла индустриализация страны. Именно тогда сложилась традиция нового искусства — активность, действенность, социальный оптимизм. Строительство монументальных архитектурных сооружений в конце 30-х годов создало благоприятные условия для развития взаимодействия искусств. В скульптуре, живописи появляются монументальные работы, рассчитанные на синтез искусств…"

О том, что "именно тогда" в 1934 году начался невиданный в современной истории "большой террор", автор монографии "Зураб Церетели", вышедшей в 1985 году, не упоминает. Хотя смерч не миновал Грузию, погубив множество невинных душ. В их числе оказались дед художника по линии материи, отец и мать жены. Мог оказаться в застенке инженер Константин Церетели с родственниками и друзьями…

Как видим, едва начиная повествование, художника помещали в "прокрустово ложе" социалистического реализма. Именно этот метод подразумевается под "традицией нового искусства — активностью, действенностью и социальным оптимизмом".

Кто выдумал метод, ставший оружием в руках судей, вершивших расправу над неугодными творцами? Как раз в том году, когда родился Зураб, идеологи со Старой площади, где помещался аппарат правящей партии, пришли к Генеральному секретарю ЦК Сталину с просьбой. Они попросили его сформулировать лозунг, под которым должны были впредь шагать мастера культуры Советского Союза. Оппозиция внутри партии была подавлена. Сталин не желал больше терпеть инакомыслия не только в политике, но и в культуре. Доставшийся в наследство большевикам от революционных демократов "критический реализм" больше не удовлетворял победителей.

Явившись к Сталину, идеологи предложили переименовать критический реализм в коммунистический! На что вождь им ответил, раскурив легендарную трубку:

— Коммунистический реализм… коммунистический… Пожалуй, рано. Но если хотите, социалистический реализм должен стать лозунгом нашего искусства.

А на вопрос, что подразумевается под этим понятием, ответил, не долго думая:

— Нужно писать правду!

Кто против правды?! Под таким призывом готов был подписаться любой художник, и тот, кто остался жить в Советском Союзе, и тот, кто оказался в эмиграции, где нашли приют Шагал, Кандинский, Серебрякова… Все оказалось не так просто, как показалось поначалу. Сталин сказал, что большевикам не всякая правда подходит. Им нужна была: "Правда — за нас! Но она не дается так просто в руки. Настоящий писатель, видя строящееся здание, сумеет рассмотреть его сквозь леса, даже если оно не закончено, и не будет рыться на заднем дворе". Это была директива, установка вождя и партии, ей следовали до «перестройки» свыше полувека.

Каждый, кто не видел "строящегося здания" в нужном ракурсе, рисковал оказаться не на заднем дворе, а в концлагере. Туда отправили последователей суперматиста Малевича… С тех пор всем художникам предписывалось излучать социальный оптимизм, веру в светлое будущее. Оно без «индустриализации», помянутой в исследовании о Церетели, состояться не могло. Таково было непреложное правило игры для всех, кто писал в Советском Союзе о художниках — связывать их творчество с коллективизацией, индустриализацией и прочими зигзагами генеральной линии партии. На самом деле никакого влияния индустриализация на творчество родившегося в 1934 году художника не оказала. О ней он узнал на уроках истории СССР. И забыл.

Индустриализация сыграла важную роль в судьбе отца новорожденного Константина. В отличие от искусствоведов, сын часто поминал отца, здравствовавшего до начала 2002 года. И я хочу рассказать о нем.

Константин, сын Вано Церетели родился 12 ноября 1903 года в селении Перевиси, вблизи поселка Чиатура, ставшего позднее городом. Красивое село раскинулось на левом берегу речки Квирила. Оно делилось руслом на две части, большую — верхнюю и малую — нижнюю. Внизу в Перевиси насчитывалось домов двадцать, из них в четырех жили родственники. Занимаясь виноградарством, они носили фамилию известной княжеской династии, некогда правившей в Западной Грузии, Имерети.

— Мой близкий родственник по линии отца знаменитый Акакий Церетели. Его стихи я учил в школе, — рассказал мне потомок классика. — Я его слова на памятнике в бронзе отлил. Пойди, прочти на площади у моего дома в Москве.

Я пошел и прочитал такие строчки в бронзе:

Грузинский и русский народы,

Мы братья!

А кто это братство предаст

И забудет,

Достоин позора навек

И проклятья.

— Другой мой родственник Кахи Церетели был продюсером Шаляпина. Дочка Федора Ивановича прислала мне письмо с вопросом, не ваш ли родственник? Я специально звонил отцу, узнавал. Тот спросил: "Это тот Кахи, который работал с Шаляпиным и умер во Франции? Наш!" Марина Федоровна потом мне хороший портрет Кахи прислала, который сделал ее отец. Он и рисовать умел. Рисунок тот теперь висит у нас в музее, там такой типичный грузин.

Его образ увековечен недавно в бронзовой композиции, посвященной артисту. Шаляпин сидит за роялем, над которым висит портрет друга и помощника.

— Дед князем был, с прадеда все на княжнах женились, чтобы не портить кровь. А потом я тоже женился на княжне…

Все сказанное и процитированное мною относительно княжеского происхождения Церетели не помешало однажды Зурабу Константиновичу в ответ на выраженное удивление по поводу его исключительной трудоспособности заявить:

— Что в этом особенного? Я родился в трудовой семье, а не в княжеской!

По причине славного родства у ворот московского дома с недавних пор красуется герб князей Церетели. На нем изображена крепостная башня, стрелок с луком; белый щит с алыми краями венчает корона.

Перед революцией 1917 года, как свидетельствует адресно-справочная книга "Вся Москва", проживал на Никитском бульваре, 7, "князь Церетели Кир. Варден.", младший помощник пристава 1 участка Арбатской полицейской части. В книге значится дворянин Сергей Георгиевич Церетели, живший в меблированных комнатах «Версаль». И некий Семен Иванович Церетели, указанный на Большой Лубянке, 2, в доме страхового общества «Россия».

В этом роду — известный по революции 1917 года министр Временного правительства России князь-демократ Ираклий Церетели. Он, на свою беду, уговаривал редакторов влиятельных петербургских газет не публиковать скандальную информацию о финансировании партии Ленина рейхсбанком Германии.

— Этот Церетели жил в Англии, недавно прочитал, что он был прекрасный оратор. И когда в Англии оказался Хрущев, Ираклий вышел вперед и спросил: почему вы обманули народ?

В Перевиси, как пишет биограф художника Нугзар Церетели, жили свои знаменитости. Соседом Вано был его родственник Савле, служивший в Москве военным врачом. Его сын Како строил знаменитый Кара-Кумский канал и заслужил в первые годы советской власти премию имени Ленина. Спустя полвека Ленинской премией отмечен его земляк и родственник Зураб….

Дом Вано Церетели в Перевиси до революции, индустриализации с коллективизацией вкупе, звенел детскими голосами. Жена родила четырех сынов и трех дочерей. Они подрастали, когда главные события мира происходили вдали от Кавказских гор. Революция 1905 года, Первая мировая война не нарушили покой семьи. Чиатуру задел промышленный подъем, охвативший Российскую империю. Здесь нашли богатые залежи марганца. Села соседствовали с рудниками.

В двухэтажном доме Церетели квартировали немецкие инженеры. Все рудники на одной стороне селения эксплуатировали германские горняки, а на другой стороне — руду добывали американцы, вызывавшие пристальный интерес местных жителей образом жизни и преуспеванием.

Вано Церетели владел виноградником. Вина хватало гостям и на продажу. Одних доходов от сада недоставало семье. Маро, бабушка Зураба, слыла хорошей портнихой, шила и мужскую, и женскую одежду. Лучше всех в Перевиси жили иностранные инженеры. Поэтому Вано и Маро стремились дать сыновьям высшее образование, чтобы они стали инженерами. Константин поступил в гимназию в Чиатуре. Закончил ее, когда умер Ленин. Каждый грузин тогда знал и гордился тем, что в далекой Москве место убитого императора и покойного вождя занял в Кремле Иосиф Сталин, по фамилии Джугашвили, родом из Гори. Спустя четверть века вождь, по словам Константина Ивановича, примет в кремлевском кабинете командира производства инженера Церетели…

Чтобы так высоко подняться, пришлось добиться поставленной в юности цели — получить диплом инженера. Это было очень непросто. Семья после революции обеднела, денег не нашлось на дорогу в Тбилиси. Пришлось наняться на рудник чернорабочим. Работал Константин в ночную смену, когда больше платили. Хотел быстрее накопить на жизнь и учение в большом городе, где его не ждали. Константин рвался в Ленинград, в знаменитый Политехнический институт. На его счастье, Политехнический институт открылся в Тбилиси. Но и туда он не стал поступать из-за большого конкурса. Сдал документы в университет. Учился в хорошей компании, с Векуа, Харадзе, будущими известными математиками, академиками. Нуждался, голодал. Жил на чердаке в общежитии гостиницы. Отсюда пешком добирался до университета, чтобы сэкономить на обед. Учился легко, на отлично сдал экзамен Мусхелешвили, профессору и ректору Политехнического института, читавшему лекции в университете по совместительству. К нему отправился, ничего не сказав друзьям, на Арсенальную гору. Там возвышался над городом желанный институт, ковавший кадры для индустриализации, начатой Сталиным.

Среди доводов Константина был один, который в России не имел бы особого значения для ректора.

— Мама очень хочет, чтобы я был инженером…

Ректор не посмеялся над инфантильностью студента.

— Твоя мать умная женщина. Математики нужны нам. Но еще нужнее инженеры. Ты, я вижу, хороший сын. Переходи!

Так сбылась мечта. В 27 лет получил Константин Церетели диплом инженера.

Останавливаюсь так подробно на биографии Константина Ивановича, чтобы доказать — от него к сыну перешла целеустремленность, способность преодолевать трудности, хорошо учиться. От отца унаследовал талант организатора, руководителя. И добрый нрав.

— Моему отцу 98 лет. Он без очков читает, пишет, ходит каждый день десять километров на кладбище, туда-сюда, на могилу к маме. И этим живет. За столом сидит прямо. Гости из-за стола пять раз в туалет сбегают, а он как статуя. Прошу его переехать ко мне. Нет, говорит, не могу твой музей оставить без внимания. Знаете, что он музеем зовет? Те две комнаты, в которых живет. Они с пола до потолка обклеены статьями обо мне. Он говорит, вот какой у меня сын. Такие люди в Грузии еще не рождались. Пишет воспоминания, так хвалит, что даже стыдно…

Отец всю жизнь вставал утром, включал радио, включал телевизор, бритву и еще пел. Бедная мама уши затыкала. Я уже не мог спать.

Просто я сильно пошел в отца, — эту запись я сделал в 2000 году со слов сына, незадолго до смерти Константина Ивановича.

На инженерной стезе Константин Церетели добился некоторых успехов. Его приглашали читать лекции студентам в институте, но защитить диссертацию доктора технических наук, удостоиться звания профессора, каким он себя видел в мечтах — не удалось. Вспоминая о прошлом в свои без малого сто лет, называл себя "большим человеком", "хозяином в Закавказье", "главным инженером Закавказья", на что имел некоторые основания. В руднике поработать, как инженерам-иностранцам, не пришлось. Национальные кадры очень ценились и выпускника Политехнического назначили сразу на руководящую должность.

Началась кочевая жизнь, командировки. Общался молодой начальник с первыми лицами городов и районов трех республик Закавказья, снимал с должности нерадивых, отдавал под суд. Все шло хорошо, но оставался холостяком до 30 лет! Времени не хватало, чтобы ухаживать за невестой. Да и не встретилась она на рудниках и заводах. Родственники заволновались. В доме Вано Церетели квартировал одно время горняк Нижарадзе. У его брата Семена, занимавшего хорошую должность в Хони, выросла дочь Тамара. Нижарадзе знал Константина с детства и пришел к мысли, хорошо бы его женить на племяннице, красавице Тамаре. Братья узнали местопребывание Константина и отправили ему телеграмму с просьбой срочно прибыть по указанному в депеше адресу.

— Наверное, что-то случилось, — подумал Константин и поспешил в Тбилиси. Открыв дверь, увидел за столом братьев Нижарадзе рядом с Тамарой. Так их познакомили. Посидели, выпили, закусили. И оставили молодых в пустой квартире. В ту ночь 1933 года стали они мужем и женой.

После свадьбы через год на улице Крылова, 3, на втором этаже дома рядом с проспектом Плеханова, в центре старого Тбилиси, стало на одного жильца больше. Тамара Нижарадзе, в замужестве — Церетели, родила сына. Мальчика окрестили и назвали по просьбе деда Зурабом.

На простой, казалось бы, вопрос — где родился Зураб Константинович Церетели — советские энциклопедии дают неоднозначный ответ. По одним источникам это произошло в столице, Тбилиси, по другим — в Цулукидзе, как назывался при советской власти маленький город Хони.

Не внесли ясность анкеты и автобиографии, хранящиеся в отделе кадров Российской академии художеств. Там точно такая картина. В одних документах, появившихся с 1979 года, в графе "место рождения" значится Цулукидзе, в других — Тбилиси. Окончательно поможет разрешить загадку дубликат метрики, поскольку оригинал, выданный в загсе так давно — пропал при нередких переездах с квартиры на квартиру.

По воспоминаниям родственников, в Хони дедушка, отец Тамары, ведал местной потребительской кооперацией. Там у него была квартира, где и появился на свет внук, роды которого принял известный в округе акушер, некто Бахтадзе. Поблизости от Хони в деревне Нижарадзе имел собственный дом.

Спустя два года молодая мать родила дочь по имени Нели.

О матери на вопрос: "Кем она была?" — сын отвечает так:

"Тамара Церетели. Грузинка. Княжна. Жила в Тбилиси, очень красивая. А в Москве была певица — тоже Тамара Церетели. С изумительным голосом. Когда была война, она пела на фронте русские романсы. А моя мама получала от фронтовиков письма с признанием в любви. Отец страшно ревновал. Думал, когда его нет, она по телефону с ними разговаривает. Но сильно краснел за свои слова, когда видел, что на конверте со штампом полевой почты адрес выведен рукой солдата. Мама над ним смеялась, а он отвечал: "Вот видишь, что с нами делает ваша красота".

Несли солдатские письма с адресом "Тбилиси, Тамаре Церетели" в руки матери Зураба, потому что она работала на почтамте. По версии Константина Ивановича — управляла делами. По версии сына — сортировала конверты.

И об отце сын не устает рассказывать, убежденный, что желание постоянно что-то делать у него от отца.

— У меня такие гены! У меня работать всегда настроение есть.

За минувшие годы сын создал монументальный словесный образ отца, не заглядывая в документы.

Константин Церетели хотел, чтобы в доме росло много детей, как у предков. Так могло бы случиться. Но Тамара тайком от мужа несколько раз прерывала беременность. Она понимала, несколько детей не поднять при всем желании увлеченного строительством социализма мужа. Большевики не вернули инженерам то высокое положение, какое они занимали в Российской империи.

Трехкомнатная квартира с верандой в 160 квадратных метров была построена дедом, Семеном Нижарадзе, по словам Зураба, "красавцем мужчиной"… Обзавелся этой квартирой он для детей. По советским понятиям квартира считалась большой. Но без удобств. Топили зимой дровами. И жила там не одна, а три семьи родственников. Тамара с мужем и детьми занимали одну комнату. По словам Нели Константиновны, в комнате той 25 квадратных метров. В другой комнате обитал брат Тамары Гигла, Георгий, с женой, сыном Сосо и дочерью Нани. А третья комната досталась одинокой Сашуре, тете Зураба. Жили дружно, как одна большая семья.

Константин Иванович хорошо помнил даты, числа, фамилии, адреса в отличие от сына, мыслящего образами. От Церетели к сыну перешло умение считать. (Про него в Тбилиси сложилась легенда, будто голова Зураба анализирует варианты решений как компьютер).

От Нижарадзе дети унаследовали страсть к искусству. Брат Тамары, Георгий, слыл в Грузии известным художником. Он писал пейзажи и портреты. Моя попытка увидеть его картины не увенчалась успехом в 2002 году. Дочь художника, Нани, показала мне в Тбилиси старые маленькие черно-белые потемневшие от времени фотографии отца и несколько репродукций его картин. По ее словам, "он писал их на продажу". В музеи они не попали, возможно, украшают ныне чьи-то квартиры. Самая большая картина, как ей помнится, навеяна была легендой об основании Тбилиси. Ее заказал ресторан, она висела в зале. Нет больше того ресторана, исчезла картина.

— Мой дядя, Георгий Нижарадзе, был очень интересным, очень фактурным, красивым и талантливым человеком. Он много времени уделял занятиям со мной… Мне все в нем нравилось: его походка, его сила, его мускулы, как он рисовал. Я в дядю был влюблен. И думал, что такой же красивый буду, такой же высокий, когда вырасту. Не вышло. В дядю женщины влюблялись, что творилось! В любое время суток со двора слышалось: "Гоги!!! Го-о-ги!!!" По материнской линии все высокие, все красивые, все хорошо поют. А по отцовской линии все дяди одного роста. В маму вышел характером, а по росту не получилось.

Рояль в доме — от матери, усадившей за него дочь. Нели стала профессиональным музыкантом, педагогом, получила диплом музыкального техникума. Рояль перешел в наследство от бабушки Зураба. Кто она?

— Моя бабушка по линии мамы была Гогоберидзе, — рассказал мне внук. Очень образованная женщина, пела в оперетте и много чего интересного дала мне в жизни. Ее предки были Микеладзе и Махарадзе…

До Микеладзе, до прадедушки, — было еще интереснее, такая фамилия, как Эристави, например, для тебя что-нибудь значит? Все это очень знаменитые фамилии, говорящие много грузинскому уху…

(Фамилия Эристави — происходит от древнегрузинских слов — «эри» народ, люди, и «тави» — глава, начальник. Эту фамилию носили предводители войск, исполнявшие не только военные, но и гражданские функции.)

Зураб запомнил дедушку Семена, сидящим во дворе и пьющим молоко, а не вино, как полагалось истинно грузинскому деду. За ним пришли, когда внуку исполнилось три года. Дома у него хранилось много книг, привезенных из Санкт-Петербурга. Там учился в молодости дед. Книги давал читать друзьям и знакомым, вместе они обсуждали прочитанное, проводили время в разговорах. За разговоры и арестовали.

— Какая-то подлая душа написала на деда донос…

Дед, по словам внука, содержал пекарню. Донес на него пекарь. Тот, как считает Церетели, прочитавший после «перестройки» заведенное карателями «Дело», хотел занять место хозяина.

— Но у доносчика ничего не вышло. Деда расстреляли, а пекарню закрыли. Слез много помню.

— С тех пор бабушка и мама ходили в черном платье.

Эта бабушка надела внуку на шею нательный крест, рассказывала о Христе, его учениках, читала Евангелие. Однажды, будучи наедине, шепотом и по большому секрету сказала:

— Запомни, самые большие наши враги — это Сталин и Орджоникидзе… Бабушка так тихо мне говорила: "Бандиты", — и перечисляла фамилии всего тогдашнего Политбюро.

— "Бандиты они", — я это давно знал. Я выяснил все обстоятельства гибели деда, даже не смог рассказать дома, как их всех вывезли, остановили поезд между Тбилиси и Кутаиси и — тра-та-та-та. В том месте вообще очень много грузин расстреляли.

Знаете, бабушку я очень любил. Она в деревне жила около Кутаиси. Хотя образование получила в Петербурге. Самая большая радость в жизни была поехать на каникулы в деревню. К бабушке.

Я рвался туда потому, что там для меня была абсолютная вольница. Гонял с мальчишками в футбол. На велосипеде катался, по деревьям лазил.

А еще бабушка рассказывала мне очень интересные сказки. Хотя потом я понял, что они были совсем даже не сказки. В сказочную форму она облачала разные жизненные истории, которые должны были мне преподнести правду жизни. А перепугана она была в те годы очень сильно. Она долго ждала, что мой дед вернется, и даже не подозревала, что его практически сразу расстреляли. Так вот бабушка уводила меня куда-нибудь подальше от домов и рассказывала свои истории, намекая, кто есть кто из известных и неизвестных мне людей. А я помню, что даже оглядывался по сторонам, чтобы кто-нибудь случайно не подслушал ее откровений.

Отец говорил: "Будешь хорошо учиться, — отпустим к бабушке". Старался хорошо учиться.

— Получалось?

Не очень. Математику, физику, химию особенно не любил. Химию полюбил, когда эмалями стал заниматься…

Наши педагоги цинично относились к тому, что от них требовали. Например, у нас была такая учительница Лордкипанидзе, если я не ошибаюсь, она конституцию читала. Потом я понял, когда взрослый стал, какое благородное дело она делала. Начинала она три минуты, пять минут про конституцию, а потом тонко переходила на историю России, на историю Грузии. Откуда хорошо знал про Петра, про Екатерину, чей образ я сейчас стараюсь создать? Это все учителя, тонко и грамотно учили нас наши педагоги. Они хотели, чтобы наше поколение не забыло прошлое, знало правду. Поэтому наша грузинская интеллигенция огромную роль сыграла в советскую эпоху и в живописи, и в киноискусстве, и в скульптуре, и в литературе. Эта традиция, отношение к Пушкину, Лермонтову, отношение с Пастернаку, огромную роль сыграла в Грузии. Это у меня заложено. Я так шагаю и буду шагать.

Тбилиси, до революции — Тифлис, хотя и являлся столицей республики, но представлял собой сравнительно небольшой город. Заполненный людьми и машинами неширокий проспект Плеханова, где растут деревья, скрывающие фасады домов, застроен и в наши дни в основном старыми двухэтажными зданиями. На нем — двухэтажный детский сад, откуда из окон верхнего этажа Зураб смотрел, что творится за окном. На нем — двухэтажный дом школы. На проспекте продавали горячие сладкие пончики, чей вкус не забыт поныне. Улица Крылова — такая же узкая, как проспект. Все рядом с домом. На работу Тамара ходила пешком, никуда не требовалось ехать. По описанию кинодраматурга Анатолия Гребнева, земляка Церетели: "То был наш Тбилиси отзывчивый, благородный и нищий, приноровившийся к своей обшарпанной бедности, но все еще с замашками князя. Тбилиси галерей, обращенных внутрь дворов, очередей за керосином, отдельно мужских и женских, огромных полупустых комнат, где в старой качалке бабушка с вязаньем, а с улицы голоса зовущих друзей".

У бабушки Зураба не было отдельной комнаты в тбилисской квартире. Ее топили дровами. Печь в коридоре согревала все комнаты. По коридору носились дети. Жизнь протекала, как во всех южных городах, во дворе. То был общий дом грузин, курдов, армян, русских, азербайджанцев… Старики сидели на верандах, на виду у взрослых играли дети, не рискуя попасть в руки маньяков и насильников.

Тишину двора нарушала музыка похоронных оркестров. По давней традиции покойных везли на кладбище на катафалках, запряженных черными лошадьми. Во главе траурной процессии шел с флагом высокий черный как вакса человек. В довоенном Тбилиси каким-то образом прижились два негра. Один служил в похоронной команде. Другой — в пожарной команде, поэтому пожарный постоянно ходил в блестящей каске. Черного пожарного обожали все мальчишки. За ним по улице тянулись дети, в свите негра пребывал и Зураб, ему казалось, что он очень добрый и сильный, готов защитить всех маленьких.

Зураб рос отнюдь не тихим и послушным ребенком. "Мама бегала за ним по пятам", — по словам Нели Константиновны. Часами играл с мальчишками в футбол, когда ни мячи, ни форма в магазине не продавались.

— Никакой спортивной одежды у нас не было. И мяч у нас был самодельный. Набитый песком чулок. А когда к нам в Тбилиси приезжали Стрельцов, Трофимов, Симонян, Яшин — о! Купить билеты на стадион денег у нас не было. Но была своя дырка в заборе. Так что на всех матчах бывали. Помните знаменитого вратаря Хомича? Как раз мы играли на улице, а он вышел из гостиницы, остановился и долго молча смотрел на нас. А через полчаса вернулся и принес нам настоящий мяч. Это было радостно! После этого мы еще больше футбол полюбили.

Как всех советских детей, его водили в детский сад. Там ему в руки попали цветные карандаши и акварельные краски. Во всяком случае, на вопрос, где начал рисовать, Зураб Константинович отвечает:

— Рисовать начал в детском саду. Самой моей любимой игрушкой был карандаш.

Квартира инженера Церетели часто заполнялась гостями. Приходили сослуживцы. Но не только они. У дяди Георгия, в соседней комнате, собирались друзья. А были они известными художниками, удостоенными высших наград и званий, их знали все, кто ходил на выставки, любил искусство. То были — Давид Какабадзе, Ладо Гудиашвили, Аполлон Кутателадзе, Уча Джапаридзе… Они сыграли роль учителей и наставников.

— С художниками я сроднился с детства. Они часто бывали в доме моего дяди, родного брата мамы. Там они часами говорили об искусстве, спорили о разных направлениях в живописи. Эти люди казались мне богами. Они же были друзьями моего отца. И в нашем открытом доме мне часто приходилось их видеть. Я слушал их молча, затаив дыхание. Тогда родилась у меня мысль быть таким всемогущим, как они, стать художником.

Зураб учился в грузинской 12-й средней школе, как я уже сказал, расположенной на проспекте Плеханова. Эта одна из главных магистралей протянулась на левом берегу Куры. За фасадами домов росли старинные сады, вечером на проспекте становилось шумно и весело. Люди шли в филармонию и театр оперетты, заполняли кинозалы, расположенные вблизи студии «Грузия-фильм». (Сюда пригласят Церетели, чтобы украсить фасад монументальной картиной, выполненной резьбой по камню… А на проспекте Плеханова, на фасаде двухэтажного дома алеет самая поразительная абстрактная мозаика Зураба, украшающая бывший Дом политпросвещения, занятый ныне другим учреждением.)

После уроков в школе рисовал.

— А в школе влюблялись? — спросил я, когда заканчивал писать эту книгу. И на этот вопрос получил детальный ответ.

— В школе учился в первом и втором классе с девочками. Потом разъединились. Там в классе девочка сидела. Нравилась мне эта девочка. Я все время смотрел на нее, а все в классе смеялись, потому что я все забывал, когда смотрел, ручка у меня застывала в руке, с нее капали чернила, я их не замечал. Все смеялись.

Когда я хоронил отца, она пришла. Я ее узнал, но это была не девочка, а дама.

Еще раз я влюбился летом в деревне, когда жил у бабушки. Там строилась фабрика чая. На стройке работали, а мы рядом играли в футбол. Увидел я там маленькую девочку. Гениальную. Русскую. Обалдел. Ее мама работал на стройке маляром. Познакомились. Она бросила мяч, я бросил мяч. Ну, вечером назначил первое свидание. Какой это был класс? Не помню.

Маленький был. Я пошел на стройку на свидание. Говорили много. Расстались. На второй день снова там встретились. Я все бабушке рассказывал.

— Я встречаюсь с Наташей…

Грузины звали ее Натэла. Она была блондинка, чудная такая. Вот это была моя первая любовь, с тех пор такие типы мне нравятся. Я спросил у бабушки, как ее поцеловать?

— Вот когда луна поднимется, ты ей скажи: "Ой, какая луна большая!" Она поднимет голову. А ты ее в это время поцелуй.

Сидим. Я жду, когда луна выйдет. Наконец, в два часа ночи поднялась. Я и сказал, ой, луна поднялась! Она повернула голову, и я уткнулся ей в затылок. Но, конечно, потом я ее поцеловал, безусловно. Она заплакала и убежала. На следующий день пришла Наташа с мамой вместе за ручку. Другой рукой мама держала мою руку. И гуляем, и гуляем. Мама какие-то рассказы говорила, потом стихи, потом начала петь. Мы ее тоже поддерживали, вот такая вечеринка, чудная женщина была мама.

Вышел какой-то мужчина на стройке и спросил: "Это что, папа?"

Лицо мамы грустное стало.

Было у Зураба в школьные годы еще одно увлечение другого свойства. Во дворе жила смуглая пожилая женщина, про нее взрослые говорили, что она иранская подданная. Зураб ей приглянулся. Одинокая соседка рассказывала ему сказки, читала стихи. И учила немецкому языку. Женщина ходить не могла, сидела в кресле и ждала, когда появится Зураб. Прибежав из школы, он на скорую руку ел и выглядывал во двор, ждал условный сигнал. Когда в окне загорался свет, это значило, путь открыт, можно бежать к доброй волшебнице. Возможно, Зураб овладел бы немецким языком, если бы вся эта идиллия не закончилась трагедией.

Однажды, придя из школы, Зураб увидел во дворе черную машину с милиционерами. Несчастную вынесли из комнаты вместе с креслом и увезли. В тот день по всему городу отлавливали "иранских подданных". Когда Зурабу сказали, что больше никогда эта женщина не вернется во двор, он заплакал. И забыл мгновенно все немецкие слова и фразы, которые знал.

— С тех пор что-то произошло во мне, я никогда не смог выучить ни одного иностранного языка, хотя долго жил в Бразилии, Соединенных Штатах, других странах…

С немцами встретился в годы войны. Они приходили во двор с табуретками и меняли их на продукты, на то, кто что даст. Я им давал сухарики, мне их жалко было. Дома сухарики сушили и удивлялись, куда они подевались.

Зураб гордится внуком Васей, который знает не только русский, грузинский, но и английский в совершенстве.

— Во время встречи в Вашингтоне с Клинтоном Вася переводил с английского языка на русский язык и наоборот. Президент поразился его произношением и спросил:

— Ты что, Вася, в Англии учился?

А учился он в международной школе при ООН в Нью-Йорке…

В художественной школе Зураб не занимался. После семилетки поступать в техникум, где обучали живописи, по совету художников не стал. Зачем учиться в техникуме, когда первые шаги его поддержали профессора, такие как художник Уча Джапаридзе, любивший детские рисунки Зураба. В техникуме могли погубить природный дар, лишить индивидуальности. Уча рисовал сцены сельской жизни, хорошо ему знакомые с детства. Но известность и признание у власти принесли картины на "историко-революционные темы". Они выполнялись по заказу, приносили почет, положение в обществе, звание народного художника СССР. И достаток.

Другой друг дяди Георгия, график, театральный художник и живописец Серго Кобуладзе, народный художник Грузинской ССР, прославился перед войной. Тогда с необыкновенным размахом под патронажем Сталина по Советскому Союзу прошли празднества в честь Шота Руставели и его поэмы "Витязь в тигровой шкуре". Лучшие поэты переводили стихи с грузинского на все языки народов СССР, лучшие артисты исполняли поэму с эстрады и по радио, ученики заучивали отрывки из «Витязя». Серго проиллюстрировал роскошное издание поэмы.

Самым пожилым в компании художников был Давид Какабадзе — живописец, график, сценограф. И теоретик искусства. Он писал большие картины, вдохновляла его Имеретия. Десять лет Какабадзе прожил во Франции, прошел "парижскую школу", самую авангардную в то время. Ему пришлось, чтобы не прослыть чуждым социалистическому реализму, писать картины на темы индустриализации. Его хвалили за "новь социализма", большие "тематические картины".

На вопрос, помнит ли первый рисунок, Зураб ответил так:

— Маленький был, еще до школы. Однажды остался один в комнате, взял стул, стал на него и начал карандашами и красками рисовать на белой стене. На ней все поместилось — дома, солнце и луна, пароход и самолет, машины и повозки. Думал, придут взрослые, обругают. Пришли художники и стали говорить, пора Зурабу за масло браться. А я и не понял, о каком масле они говорят, сливочном или подсолнечном?

Рисовал больше, чем читал. Тем же занимался летом на каникулах, когда его с сестрой отправляли к бабушке в деревню. В школе оформлял стенную газету, писал лозунги, как все советские дети рисовал войну, красноармейцев… Летом ездил не только к бабушке, но и в пионерский лагерь. Перед тем как туда отправиться, Зураба впервые повели к портному.

— Я закончил класс с хорошими отметками. И отец пошил мне пиджак. Он был коричневого цвета. Я поехал в Сурами. Спали мы все в зале, там стояли наши кровати. Я повесил перед сном пиджак на спинку кровати. Утром просыпаюсь, нет пиджака. Украли. Даже не успел поносить.

Увлечение сына рисованием отец воспринимал как детскую забаву. Он очень хотел, чтобы Зураб пошел по его стопам, поступил на инженерный факультет, учился в Москве или в Ленинграде. Это ему самому не удалось, о чем всю жизнь сожалел. У Константина Ивановича дела шли хорошо. "Кадры решают все", "Техника в период реконструкции решает все", — лозунги Сталина пришлись по душе инженеру Церетели. Он день и ночь занимался «техникой» в первых рядах "кадров, решавших все". Когда по примеру донбасского шахтера Стаханова повсюду устанавливали производственные рекорды, в Тбилиси открыли "школу стахановского движения". Ее директором назначили Церетели. Если отбросить партийную риторику, то главное внимание уделялось в той школе НТО — научной организации труда, новым методам и технологиям. До войны организовали Всесоюзный трест по технике безопасности, контролировавший предприятия Закавказья. Главным инженером назначили Константина Ивановича. Он читал лекции в Политехническом институте.

Подобный курс вел в Москве Алексей Косыгин, будущий глава правительства РСФСР и СССР. Общность интересов свела коллег и переросла в доброе знакомство. Деловитость и доброжелательность Константина Ивановича притягивала к нему многих, сердца открывались жизнерадостному грузину. Пораженный гостеприимством Церетели, московский профессор оставил ему ключи от квартиры и уехал на Кавказ. В той квартире провел в столице весь отпуск Константин Иванович, вызвавший Тамару срочной телеграммой. Они погуляли в Москве, ездили в метро, обошли вокруг Кремля (ворота для посетителей были закрыты), увидели Манеж, из которого выезжали легковые правительственные машины. И не догадывались, что их сыну предстоит преобразить громадную Манежную площадь. Вернулись домой в то воскресенье, когда началась война.

После войны Константин Иванович с Косыгиным побывал в Гори, показал ему дом, где родился Сталин. И обратил внимание на тяжелое положение селения. Его обошло стороной внимание всесильного земляка. Каждый знал, здесь в семье сапожника Иосифа родился сын, поменявший грузинскую фамилию на русский псевдоним — Сталин. К тому времени всю страну этот человек застроил заводами и фабриками, новыми городами, победил Гитлера. А про малую родину забыл. Константину Ивановичу приходилось бывать здесь по делам шелкоткацкой фабрики. В Гори даже гостиницы не существовало. Воду брали из Куры. Местным жителям работать было негде. Все это происходило на родине вождя.

— Надо построить здесь крупный текстильный комбинат, — предложил Церетели. Показал для него место. Косыгину идея понравилась. Вскоре вышло постановление правительства о строительстве комбината. Вместе с цехами со временем появились водопровод, жилые дома, Дворец культуры, гостиница. И музей Сталина. Дом сапожника покрыли саркофагом, чтобы сохранить на века.

— Когда Сталин узнал обо всем, — он вызвал меня и говорит: Константин Иванович! Как хорошо вы сделали в Гори. Обеспечили людей работой. Комбинат построили. Даже гостиницы не было, теперь она есть.

Я ему все доложил и сказал, что Косыгин все сделал.

— Косыгин до вас ничего не сделал, это вы подействовали. Если бы таких Церетели было много, мы бы все жили хорошо. — И пригласил в комнату рядом с кабинетом, там угощал, там мы выпили грузинского вина.

По словам Константина Ивановича, в кабинете Сталина он бывал несколько раз. Преуспели в жизни и другие бывшие выпускники Политехнического института. Потому отец так хотел, чтобы сын поступал в институт. Тогда бы он ему смог помочь, ведь в Москве во всех министерствах служили инженеры, бывшие студенты Церетели.

Отнес Зураб аттестат в приемную комиссию Академии художеств. Быть может, Константин Иванович воспрепятствовал бы такому ходу событий, если бы не друг семьи Уча Джапаридзе. Профессор живописи не сомневался в одаренности сына инженера. А был он не только другом, но и ректором Академии художеств. Знали там абитуриента другие профессора, друзья, знакомые отца и дяди Георгия, Гиглы. На живописный факультет принимали семь студентов. Заявления подали 120 человек.

— Когда узнал об этом, — рассказал Константин Иванович, — мне стало дурно. Хотел ехать в Москву поездом на важное совещание, но сдал билет. Стал ждать результатов экзаменов. Волновался больше Зураба. Шестой в списке значилась наша фамилия. В Москву полетел, оттуда поехал в Ленинград. Там купил дефицитные книги по искусству в магазине на Невском проспекте, где директором был друг.

Много новых друзей появилось у Зураба 1 сентября 1952 года, когда начались занятия. В тот день познакомился с Тенгизом Мирзашвили, Гиви Кешелава, Котэ Челидзе, Нели Канделаки… Почти все зачисленные пришли с дипломом художественного техникума и выглядели в глазах первокурсника Зураба законченными мастерами. Ему казалось, что никогда не удастся рисовать так, как они…

— На третьем курсе так больше не казалось…

Студентам не выдавали в библиотеке книги и альбомы о творчестве живописцев, чуждых социалистическому реализму. К ним относили всех художников, оказавшихся в эмиграции, за исключением Репина. Чуть ли не врагами считались отечественные и западные авангардисты. Имена Малевича, Кандинского, Сезанна, Матисса, Ренуара, Ван-Гога замалчивались. Если называли, то лишь для того, чтобы внушить неприязнь. К чуждым направлениям относились все новые течения мирового искусства, начиная с импрессионистов. В противовес им славились советские художники, попавшие в «обойму», официальный список, одобренный ЦК партии. Эта «обойма» многократно поминалась в директивных статьях, на собраниях. Попавшие в узкий круг мастера удостаивались наград и премий, о них писали, им посвящали монографии. В «обойму» входили руководители Академии художеств СССР, Союзов художников СССР и РСФСР. Каждый из них заслужил, как правило, известность картинами на "историко-революционные темы", портретами Ленина, Сталина.

Церетели сел за парту академии, когда культ Сталина превосходил культ любого бога на земле. Все изучали новый труд вождя "Марксизм и вопросы языкознания", в котором диктатор пытался вывести "основной закон социализма". На лекциях изучалась "Краткая биография И. В. Сталина". Но и тогда в академии главное внимание уделялось специальности. На факультете Зураба, — рисованию и живописи. Можно было получить двойку на экзаменах по любому предмету, даже по истории КПСС. Но с двойкой по специальности грозило исключение.

За количеством не гнались, студенты были все на виду, наперечет, требования к ним предъявляли большие. Из стен академии выходили профессионалы. Учили мастера с именем. Одна часть преподавателей родилась на Кавказе, как ректор Уча Джапаридзе. В молодости ему пришлось поработать в институте истории, археологии и этнографии Академии наук Грузии, в отделе, изучавшем этнос — народ, нравы, обычаи, жилища, предметы быта… Темы, подсказанные этнографией, Уча поэтизировал, прослыв знатоком народной жизни.

Любовь к малейшим проявлениям грузинского национального характера, умение видеть красоту в самых обычных и будничных сценах, как считают исследователи, привил профессор Джапаридзе студенту Церетели. Он же спустя два года после окончания академии рекомендовал его на службу в тот самый институт, где сам в молодости занимался этнографией….

Профессор Аполлон Кутателадзе, которого Зураб также знал с детства, пробудил в нем интерес к родной природе, жанровой живописи. Аполлону, как многим живописцам, пришлось заняться "историко-революционной темой". Но эта сторона его творчества не заинтересовала студента, не желавшего множить композиции с участием вождей и "человека с ружьем".

Другая часть преподавателей состояла из русских профессоров. Они оказались в Тбилиси в силу разных обстоятельств, на Кавказе им пришлось жить и многим — умереть. Иосиф Шарлемань обучал студентов с 1922 года, когда образовалась Академия. Таким жестом коммунисты подавали добрый знак грузинской интеллигенции, давно мечтавшей о таком высшем учебном заведении. Шарлемань заведовал кафедрой графики и слыл прекрасным иллюстратором книг, знатоком старой Грузии. Он зарисовывал с натуры древние памятники, любил и изучал их как художник и ученый.

С момента основания Академии преподавал Евгений Лансере, прошедший парижскую школу в конце ХIХ века. Он входил в объединение "Мир искусства", прославился как иллюстратор "Хаджи Мурата" и «Казаков» Льва Толстого. Живя в Тбилиси, работал в институте этнографии на должности, которую спустя много лет после него занял Церетели.

"Кавказ был для меня полезен и в смысле освоения живописи, возможности работать много с натуры в условиях солнечного юга, я понял значение рефлексов, того рефлектирующего света, который окутывает предмет". Это понимание передал Лансере ученикам, от них оно перешло к Церетели. Он часто поминает "рефлексную живопись", «рефлекс», тончайший оттенок цвета, возникающий при падении на предмет света, отраженного от других объектов.

После революции Лансере чувствовал себя на Кавказе в большей безопасности, в некой близкой эмиграции. Вернулся в Москву только в 1934 году, когда был провозглашен принцип социалистического реализма. За право жить и получать заказы в столице заплатил "полотнами на темы Великой Октябрьской революции, в которых окончательно освободился от эстетики прошлого, чтобы войти в окружающую действительность". Так сказано о нем в посмертной монографии в 1948 году.

К числу русских профессоров, оказавшихся в Тбилиси не по доброй воле, принадлежал Василий Шухаев. Сюда он попал после сталинских лагерей и Магадана. Профессор прожил около 70 лет, когда произошла его встреча со студентом Церетели. В Петербургской академии художеств учился он у Кардовского. Искусствоведы считают, что именно Шухаев привнес в художественную школу Грузии высокую культуру рисунка, умение постигать характер натуры, ее индивидуальность, точно воспроизводить реальность. Он виртуозно владел техникой, слыл экспериментатором, знатоком тайн старых мастеров. Шухаев работал в разных жанрах, разными средствами — карандашом, сангиной, темперой, масляными красками… Он не писал картин на "историко-революционные темы", не воспевал рабочий класс и колхозное крестьянство. В его мастерской Зураб увидел пейзажи, натюрморты, портреты, о которых не писали в газетах. Картины и рисунки Шухаева выставлены в Москве в музее частных коллекций, в зале Святослава Рихтера. Великий музыкант ценил живопись художника, не попавшего в «обойму».

Шухаев из новичков сразу выделил Зураба, хотя тому казалось, что он рисует хуже других. В классе профессор не позволял себе оказывать ему больше внимания, чем другим. Но дома себе это позволял. Шухаев научил рисовать быстро, моментально схватывать характер, развил художественную память, обострил видение. Он заставлял рисовать, стоя спиной к натуре, по памяти. После третьего курса, благодаря профессору, Зураб больше не испытывал комплекса неполноценности, глядя на рисунки товарищей, закончивших техникум.

— Моим учителем в Академии был Шухаев, великий русский художник, великий рисовальщик, — не устает повторять благодарный ученик…

(Картины профессора на почетном месте выставлены в Московском музее современного искусства, основателем и директором которого стал его бывший студент.)

Шухаев не участвовал в массовых заплывах по руслу социалистического реализма. В Москве и Ленинграде о нем забыли. Но истинные знатоки, такие как Рихтер, знали ему цену. "Портрет молодого человека", "Портрет Цецилии Нейгауз", натюрморты, выставленные в музее частных коллекций, свидетельствуют, какие таланты оказались за бортом официального советского искусства.

Согласно формуле, выведенной Сталиным, советскому искусству надлежало быть "национальным по форме и социалистическим по содержанию". Нет ничего сложнее, чем пытаться охарактеризовать национальный характер, не легче описать национальную форму. Никто из профессоров не рассуждал на эти темы, ни грузины, ни русские. Становление национального художника происходило без слов, в общении с родиной, природой, народом.

Другое дело, когда речь заходила о "социалистическом содержании". Оно внушалось в образах заводов, фабрик, колхозных полей, рабочих и колхозников, детей в пионерских галстуках, юношей и девушек с комсомольским значком. В головы студентов с первого курса вдалбливались догмы "Краткого курса истории ВКП(б)". И вдруг, спустя год после поступления в академию, умирает автор "Краткого курса", чье имя вскоре без шума исчезло из всех программ и учебников. Но социалистический реализм как главный и единственный творческий метод советской живописи остался неколебим.

Каждое лето студенты попадали в райские уголки Грузии. Они рисовали портреты передовиков труда, сцены сельской и заводской жизни, пейзажи, учились изображать море, реки и леса… Ходили пешком, ездили на автобусах или лошадях, о машинах никто не мечтал. Так исколесили и обошли всю Грузию — Кахетию, Имеретию, Тушетию, Сванетию, Гурию, Аджарию, Абхазию…

— Если бы я начал жить заново, то снова прошел бы этим путем, потому что богатство, которое я получил от общения с природой, невозможно оценить. Природа была нашим профессором…

Планы тбилисской Академии строились по образцу русской академической школы, основанной в ХVIII веке Иваном Шуваловым, фаворитом дочери Петра Елизаветы Петровны… (Памятник ему Церетели создаст в начале ХХI века.)

Каждый студент рисовал гипсы, от них переходили к живой натуре. Копировали классиков. В каникулы получали деньги на билет в плацкартном вагоне. Все садились в поезда, которые шли несколько дней по маршруту Тбилиси — Москва, Тбилиси — Ленинград. Статуи Летнего сада напоминают Зурабу о первом любовном свидании.

— Много лет назад после первого курса я проходил практику в Санкт-Петербурге. Там познакомился с чудесной девушкой. Мы встретились в Летнем саду. Классические скульптуры вдоль аллей вдохновляли, как никогда, и я покорил девушку красноречием. Мы были молоды, счастливы, вся наша жизнь была впереди… А ночевали в классах консерватории, где койки стояли рядом с роялем.

После Ленинграда следовала практика в Москве. Здесь грузинские студенты жили на Трифоновской улице у Рижского вокзала, в двухэтажном бараке, служившем общежитием студентов театрального института. В Музее изобразительных искусств Зураб сделал две копии картин Тьеполо и две Рембрандта.

— Сейчас не знаю, где они, — с печалью говорит копиист, — учились мы серьезно.

В академии влюбился на первом курсе.

— У меня было всегда стремление к первому впечатлению. Я сам себя поймал на мысли, в школе я полюбил русскую девочку, в академии все повторилось. Первый курс. Я выиграл конкурс. Зашли в класс. Знакомимся. Элла! Спокойное лицо. Светлые волосы. Носик. Я даже подумал, что эта та самая девочка, что была в деревне на стройке. Так что пока учились, она все время мне нравилась. И я ей нравился. Она многим нравилась. Потом появился сын академика, она вышла замуж за него.

На последнем курсе встретил Иннесу Андроникашвили, носительницу знаменитой грузинской фамилии, ставшей в русском варианте Андрониковой. В прошлом эту фамилию возвысил князь-генерал военный губернатор Тифлиса Иван Малхазович Андроникашвили, победитель турок под Ахалцихом. В жилах девушки текла грузинская и русская кровь, ее прадед — генерал Мамальцев. Московский родственник Иннесы, литературовед Ираклий Андроников, оставил о себе память как неподражаемый артист, сочинявший устные рассказы, исследователь творчества Лермонтова. Отца своего, архитектора, Иннеса не помнила. Когда ей было два года, его и мать расстреляли. На казнь отец шел немым, на допросах вырвали у него язык. Иннесу воспитала тетя, родная сестра отца, Нина Андроникашвили, доктор филологических наук, знаток иностранных языков. Отцом Иннеса считала мужа Нины, актера русского театра имени Грибоедова Анатолия Смиранина, народного артиста Грузии. Его в городе все знали. Известность принес фильм «Человек-амфибия», где он играл роль отца Гутиеры.

Дядя Иннесы, спасшийся во время революции за границей, преуспел в эмиграции, занимал высокое положение в правительстве генерала де Голля, президента Франции. В Париж, к родным, по их вызову, собиралась было ехать Иннеса: при Хрущеве "железный занавес" приподняли, стали возможными частные поездки за границу, в «капстраны». Визу долго оформляли далеко от Тбилиси, в Москве. Как раз в те дни, когда решался вопрос о поездке, начался роман, закончившийся свадьбой.

Влюбившись с первого взгляда, Зураб ходил за Иннесой по пятам. И она его полюбила. Вот каким женихом он запомнился жене, рассказавшей незадолго до смерти о завязке романа.

— Замуж я тогда не собиралась, а он все ходил за мной, ходил. Полюбила я его не за красоту. Красивым я бы его не назвала. Это был аккуратненький мальчик, очень бедненький, очень скромненький и очень талантливый. Я его полюбила за то, что он купил мне за рубль сумочку и положил туда в нее виноград…

И все, и я была сражена. Мы почти не встречались. Он пришел к нам домой, сделал мне предложение, и я сразу согласилась. Ему шел тогда 25 год. К чувству любви прибавилась благодарность. Тогда у меня умерла неожиданно молодая сестра, и ее достойно похоронил Зураб…

Вот я из любви и благодарности вышла за него замуж. И уже ни в какой Париж тогда не поехала. И лучше Зураба никого не нашла…

Эту историю любви не раз рассказывал и муж Иннесы, всякий раз дополняя ее подробностями. Хочу процитировать одну из таких песен о главном. Ее задолго до всеобщего признания слышал за дружеским столом суровый премьер Косыгин, нежно относившийся к грузинской княжне Иннесе. И к ее мужу Зурабу.

— Дело было в Тбилиси. Я вышел поздно вечером из Академии художеств и хотел идти домой пешком. Иду по проспекту Руставели и вижу: навстречу мне движутся две девушки. Лицо одной из них спрятано под шляпкой. Я тут же обратил на нее внимание, хоть было темно. Она явно подействовала на меня как на художника. И как на мужчину. Да-аа, я так немножко внимательно посмотрел на нее. Потом остановился, посмотрел уже неприлично, пристально, подумал: ах, какая красивая!

Но слова ни сказал, только прошел мимо, и сердце у меня дрогнуло. Прошло какое-то время. И вот однажды меня пригласили в один дом на день рождения. Захожу и вижу: там она. Читает стихи: Пушкина, Лермонтова, Пастернака. Я подошел близко и слушаю. Молодые люди аплодируют ей и просят, чтобы она еще почитала. Все это меня как творческого человека еще больше убедило, что я не зря в прошлый раз заглянул ей под шляпку. В тот вечер я в нее влюбился. Спросил, можно ли ее проводить. Она сказала: "Пожалуйста!" Но на всякий случай взяла с собой подружку…

На тот день рождения Зураб пошел к другу школьных лет по имени Дато, по кличке «Черчилль», двоюродному брату Иннесы. И у Дато отца расстреляли. Учился он блестяще, ютился с матерью-вдовой в одной комнате, где собрались друзья. Дато всю жизнь гордился, что именно он познакомил Иннесу и Зураба. У него самого судьба печальная: женился поздно, вскоре овдовел, остался с сынишкой на руках. После развала СССР впал в нищету. Узнав о беде друга, Зураб ежемесячно посылал ему деньги. А когда, по его словам, "бедный, бедный Дато" умер, приехал в Тбилиси и забрал в Москву сироту, обогрел, не дал пропасть.

Руку Иннесы пошел просить выпускник Академии художеств у дяди возлюбленной. Тот в душе обрадовался, но виду не подал, даже удивился такому обороту дела. Процитирую дальше рассказ жениха:

Смиранин смотрел на меня очень подозрительно… Как это так: девушка без родителей — раз, с пороком сердца — два, врачи запретили ей выходить замуж и иметь детей… И тут я появляюсь… То ли верить мне, то ли нет. То ли правду влюбился, то ли что-то нехорошее за душой держит. Поэтому дядя очень долго со мной разговаривал, изучал меня, пока наконец не поверил: "Ты уникальный человек, Зураб! Все ищут богатых и здоровых, а ты нашел бедную сироту с больным сердцем…"

Молодые зарегистрировали брак 2 октября 1958 года. За сорок лет жизни, по словам Иннесы, муж спасал ее от смерти восемнадцать раз. Сердце подлечил хорошо. Умерла Иннеса от рака в 1998 году, пройдя в Америке мучительный курс интенсивной химиотерапии. (В том году первую персональную выставку в Москве Церетели посвятил жене).

Брак сына стал неожиданным потрясением для родителей Зураба.

— Мои родители присмотрели мне невесту, они хотели, чтобы я женился на дочери известного писателя. В академии девушка училась, богатая интеллигентная семья, она ни на кого не смотрела. И дома она сказала, что хотела бы выйти за меня замуж. Ее родители не представляли, что кто-то может отказаться от руки их дочери.

Мои родители познакомились с ее родителями, идут за моей спиной переговоры.

Я одну комнату у Иннесы в квартире арендовал под мастерскую, нам академия давала на это деньги. И у меня была тема — бассейн. Голые фигуры. Поэтому натурщицу голую рисовал. Пришел однажды Смиранин, видит — голая, я рисую. Устроил шум. Я неделю не ходил в комнату, потом пошли в кино с Иннесой. Провожаю ее до дома и слышу, кто-то говорит, что в больницу попала сестра Иннесы, она упала с лестницы в доме, ударилась головой о ступеньку и скончалась. Я ее достойно похоронил.

Дома мне родители говорят — ты должен жениться. Я отвечаю — мне нужно учиться. Сказал, что еду с друзьями отдыхать в Бакуриани.

А мы тайком расписались, нашли свидетелей, и уехали на поезде в Москву. На Мытной улице арендовал комнату, покупал в магазине вкусные булочки и колбасу вкусную. Чай и горчицу. Сказка! Стою однажды в очереди, чтобы купить колбасу. Ко мне какие-то типы подходят и что-то говорят, предлагают составить компанию, выпить на троих. Отказать неудобно. Даю деньги. Выпил из стакана. Но денег на колбасу не осталось.

Мы ходили в приемную Председателя Верховного Совета СССР на Моховой у Манежа, не помню к кому, то ли к Ворошилову, то ли еще к кому-то. Чтобы получить разрешение на поездку к тете и дяде Иннесы в Париж. Чудно принял. Все записывались на прием из разных республик. "Садитесь, пожалуйста", все внимательно выслушал. Говорит: "Вы не напрасно приехали в Москву, ходите, смотрите музеи, театры". Не сказал ни нет, ни да…

В Бакуриани в это время из дома посылки шли, звонили, спрашивали у друзей, почему Зураб не звонит, ждут, что я вернусь и женюсь на богатой девушке. А я приехал женатый. Обиделись родители очень. Не поняли они, такой рай, а я отказываюсь. Перестали со мной разговаривать. Живу в мастерской. Но слышу — звонок. Открываю дверь. Никого. А под дверью сетка с продуктами. Отец приходит, оставляет и уходит. Там в сетке сыр, лук, огурцы, помидоры, вот такие продукты…

Потом отец мне сказал: "Ты, наконец, нас познакомишь с женой!" Они потом подружились с Иннесой.

Ты когда будешь об этой истории писать, имей в виду чистоту наших отношений, ответственность, которая была между нами.

После женитьбы из дома отца ушел навсегда, места еще одной семье там не хватало. Первый год после свадьбы запомнился любовью и голодом.

Денег не было, картин никто не покупал. Жили в двух маленьких комнатах коммунальной квартиры с общим туалетом. На шестом этаже. В страшной нужде, ни мои родители, ни родители жены помочь нам не могли. Положение, можно сказать, было трагическое.

Чем объяснить кажущееся противоречие? Народный артист республики и доктор наук — родители Иннесы. Крупный инженер — отец Зураба. Связи у них были, положение в обществе достойное. Но денег, чтобы помочь молодым, семьи советских интеллигентов не имели, жили от получки до получки.

До свадьбы случилась первая драма в жизни Зураба. В Тбилиси перед выпускными экзаменами приехала комиссия Академии художеств СССР во главе с Владимиром Серовым. Он вошел в историю искусства большими картинами о Ленине и скандалом в Манеже 1 декабря 1962 года. В Центральный выставочный зал глава партии и государства Хрущев ступил со словами: "Где тут у вас праведники и грешники?" Из этой фразы явствовало, что несведущего в делах искусства Никиту Сергеевича помощники загодя проинформировали, кто красный, кто белый, кто «наш» и кто "не наш".

"Праведные" картины социалистических реалистов ему понравились. «Грешные» картины покойного Фалька, погибшего в 1938 году Древина, переживших сталинскую зиму Татлина, Павла Кузнецова, картины группы Элия Белютина — нет.

— Где взял дефицитную медь, — накинулся глава партии на недавнего фронтовика лейтенанта Эрнста Неизвестного, стоявшего у бронзовых фигур, вызвавших бурную реакцию отторжения у Хрущева.

— Почему Вольск в цементной пыли, он чистый город! Почему на заводе нет одной трубы? Почему Кремль без зубцов? — допрашивал секретарь ЦК партии Суслов, главный идеолог партии, другого художника.

— Всех на лесоповал, — грозил другой секретарь ЦК партии…

Когда эта жуткая сцена закончилась и Хрущев покинул Манеж, в наступившей тишине раздались ликующие слова: "Случилось невероятное, мы победили!" Их произнес один из устроителей просмотра, ждавший именно такого исхода. Им был Владимир Серов.

Будущий «победитель» прибыл в Тбилиси со свитой. Кавказ в ее составе представлял Сарьян, сам к тому времени переживший опалу за парижское прошлое и пристрастие к импрессионизму.

Кто такие импрессионисты Зураб хорошо знал, хотя на лекциях по истории искусства их либо замалчивали, либо ругали. Два московских купца — Морозов и Щукин собрали до революции лучшие в мире частные коллекции, при советской власти переданные Музею изобразительных искусств и Эрмитажу. Там их после войны, когда начали бороться с «формалистами», упрятали. В хрущевскую «оттепель» в Москве открылась выставка импрессионистов. Тогда все увидели, какими шедеврами владеет СССР. Выставку открывал писатель, "борец за мир", Илья Эренбург, живший годами во Франции и друживший с Пикассо. Но это случилось через несколько лет после наезда Серова в Тбилиси, о котором идет речь.

Церетели в академии считался импрессионистом. Тайком от дирекции и партийного комитета профессора приносили на занятия старые альбомы Сезанна, Ван-Гога, Ренуара… Студенты смотрели репродукции, озираясь на дверь класса.

— Теперь это дико себе представить! Я очень увлекался Сезанном…

Неудивительно, непризнанный при жизни, Сезанн оказал влияние не только на Церетели. Его воздействие испытали Матисс, Пикассо, Модильяни, Фальк, Куприн, целые направления в авангардном искусстве, фовисты, кубисты. Подобно Сезанну Церетели мог бы сказать о себе: "Я вдыхаю девственную чистоту Вселенной".

Но сказал другим словом:

— Я колорист!

Написал дипломник картину под названием "Песня о Тбилиси".

— Тему я придумал сам. На фоне города сидели на траве две девочки и пели песню, был я тогда под влиянием импрессионистов, искал колорит, свет и тень, это была фиолетово-розовая гамма.

(В фиолетово-розовой гамме написан этюд, пейзаж, принесенный родственниками во время последнего приезда в Тбилиси. Его автор увез в Москву).

Картину не собирались показывать московским академикам. Профессора предвидели, какую она может вызвать реакцию, поэтому холст, прислоненный к стене, прикрыли занавеской. Просмотр подходил к концу, как вдруг неожиданно Сарьян заглянул за занавеску.

"Песня о Тбилиси" мгновенно понравилась 78-летнему художнику, в чьих лучезарных картинах, как пишут, "властвует солнечный свет". Властвовал свет и на холсте дипломника.

Заинтересованность Сарьяна насторожила Серова. Он вслед за ним посмотрел на холст и вынес "Песне о Тбилиси" приговор, который обжалованию не подлежал. Как помнится дипломнику, он гласил:

— Снять с защиты!

Главе комиссии картина показалась отступлением от социалистического реализма, чересчур яркой и безыдейной, что по тем временам считалось непоправимым грехом. Ей был вынесен приговор. Что за праздник, когда нет на холсте ни лозунгов и красных знамен, ни портретов Ленина, ни Первомая или Октября… То был явно аполитичный праздник. Профессора академии, допустившие картину к защите, спорить с Серовым, проиллюстрировавшим Октябрьскую революцию в духе "Краткого курса истории ВКП(б)", не решались. Попытавшийся робко защитить картину Сарьян замолк под взглядом всесильного вице-президента Академии художеств СССР.

Случай был беспрецедентный. Но кто мог оспорить тогда волевое решение московского начальника, касавшееся не только безвестного студента, но и уважаемой профессуры. Кто мог осудить "вмешательство Москвы" в дела далекой от нее кавказской академии, если сплошь и рядом столица СССР командовала всем, что происходило на просторах республик Советского Союза.

До дня защиты оставалось мало дней. "Песня о Тбилиси" писалась год. Что делать?

— Ко мне заходят все, переживают. Есть такой скульптор Алик Ратиани, он тоже тогда ко мне зашел. И почему-то вдруг показалось мне его лицо скульптурным, очень интересным. Я ему говорю: "Алик, иди сюда!" И мы на десять дней закрылись в мастерской. Там и ели, и спали, домой не ходили.

— Что делать, чтобы опять не сказали — импрессионист? Я из палитры убрал кадмий красный, кадмий желтый. Оставил — английский красный, охру, белила, черную, синюю — все. За десять дней портрет Алика написал. Руки такие большие. И лицо большое, мощный образ!

На защиту пришел полный зал, все интересуются, что за десять дней успел написать? Поставили мне очень веселую оценку — пять! Хвалили как! Правда, комиссия из Москвы к этому времени уехала, и мои профессора пытались таким образом оправдать меня, невинно пострадавшего.

Что-то в этом образе было и от спортсмена, и от Петра, которого я сделал много лет спустя…

Пройдут годы и кресло президента Академии художеств, в котором Владимир Серов просидел шесть лет, займет тот самый дипломник, чья картина показалась тому недостойной выпускника художественного вуза.

Да, мне повезло, — не устает повторять Церетели. — У меня были уникальные учителя — график Шарлемань, великий рисовальщик Шухаев, яркий живописец Джапаридзе. В то время наша академия очень сильная была, в ней до моего поступления преподавал Лансере. К нам вернулся из Франции ученик Родена Нико Николадзе… Мои профессора жили в Париже, общались с Модильяни, Пикассо, Леже, всеми, кто сделал революцию в искусстве. Своим учителем считаю и Ладо Гудиашвили. Я видел его картины. Он приходил в гости к моему дяде.

Иногда мне очень хочется нарисовать их всех вместе, как когда-то Репин написал вместе всех славянских композиторов.

"Песня о Тбилиси" осталась в академии. Где она? Все попытки найти картину спустя сорок лет — пока не увенчались успехом. "Портрет спортсмена" вернулся к автору в 2002 году. На нем восседает друг, Алик, с теннисной ракеткой в руках. Глядя на этот абсолютно реалистический образ, видишь, как удалось дипломнику убрать из палитры все яркие цвета, как непохож стиль выпускника академии на тот, который прорвался в его картинах спустя несколько лет после события, о котором речь пойдет далее.

На радостях, защитив диплом, отправились Зураб и Иннеса в свадебное путешествие.

— Мы улетели в Москву. Я с собой взял какие-то копейки, думал, что это много.

На гостиницу денег не нашлось. Сняли комнату на Мытной улице, недалеко от Серпуховской площади. Пошли в Кремль, куда при жизни Сталина путь был закрыт, гуляли в Александровском саду, ходили в театры, на выставки. Приезжих тогда в Москве было мало. Шли однажды по улице, и вдруг Зураб почувствовал, что одна нога промокла, в туфле образовалась дырка. Невольно замедлил шаг.

— Что это ты захромал, — поинтересовалась Иннеса.

— Ничего, сейчас пройдет. Давай зайдем в магазин…

Там я купил ей первый в Москве подарок — жука, брошку, не то из пластмассы, не то из керамики… У меня родилось желание, чтобы каждый прожитый день был для жены праздником. Я старался всю ее жизнь сделать радостной. Мне повезло, что у меня была чудная жена.

Пришло время, и мы с ней начали ездить вдвоем за границу, в Японии вместе жили. Тогда мы первый раз остались одни. Иннеса очень радовалась этому. Мы попали во двор какой-то больницы. И там прыгали и бегали как дети, танцевали. В Америке работал — со мной была. В Англии — со мной была. Во Франции — со мной была, там, куда она не поехала, когда мы поженились…

На вопрос: "А помните ваш самый счастливый день жизни с Зурабом?" Иннеса ответила в Америке в предсмертном своем первом и последнем интервью:

— Самый счастливый день моей жизни — когда мы поехали в Японию. Мы были только вдвоем. Невероятный случай — первый раз в жизни были одни, когда не ползли за нами друзья. И счастливые, во дворе какой-то больницы грандиозной танцевали, прыгали и скакали как беззаботные дети. И были в восторге, что одни, что свободны. Первый раз мы тогда почувствовали свободу…

Иннеса мечтала пожить еще хотя бы пять лет, пока подрастет младший внук. Ее мечта не сбылась.

Выпускников Академии не направляли на работу в сельский клуб, заводской Дом культуры или кинотеатр, где требовались по штату художники. Всем давали "свободное распределение". Ищи работу сам, где хочешь. Зураб остался в Тбилиси и начал жизнь свободным художником.

Через год после свадьбы родилась дочь Елена, Лика. Втроем семья жила на том же, по словам Зураба, «чердаке», где поселилась после свадьбы.

— Одной рукой качал люльку, другой рисовал.

Молодой Зураб, начав жить самостоятельно, поселился сравнительно недалеко от родителей, на шестом этаже дома по улице Чавчавадзе. По московским понятиям то была неплохая жилплощадь для молодоженов, детей советской интеллигенции. О той поре вспоминает профессор Нугзар Церетели, друг художника школьных лет:

— Все мы только еще вступали в жизнь и нуждались в ту пору. Очень нелегко было и Зурабу. Он жил с женой и маленькой дочуркой на чердаке дома 19 по проспекту Ильи Чавчавадзе. В двух комнатушках метров по 14–15 каждая, жарких и шумных. Они служили Зурабу и жильем, и гостиницей, и мастерской, где он трудился с утра до поздней ночи, рисовал, создавал живописные и графические произведения.

По словам жильца той квартиры, слышанных мной за его необъятным столом на Пресне, в те годы ему нравились консервы в томатном соусе, исчезнувшие с прилавков, под названием «Бычки». Едал тогда часто вместо обеда кильку в томате, самые дешевые консервы. В каких бы мажорных тонах не описывал прошлое отец художника Константин Иванович Церетели, командир производства и по совместительству преподаватель института, в его квартире с верандой 160 метров не осталось места женатому сыну. Честный советский служащий, инженер, не воровавший у государства, не связанный с теневой экономикой, не мог помочь сыну ни квартирой, ни деньгами.

Денег тогда хронически не хватало, особенно после рождения дочери. Тяготила жизнь на верхнем этаже в доме без лифта. Иннесе с ее больным сердцем тяжело было подниматься по лестницам. Родственники ждали от главы семьи решения и этой проблемы.

Пришлось искать заказы в тбилисских издательствах. Он оформлял детские книги, рисовал карикатуры в грузинском сатирическом журнале, аналоге московского «Крокодила». Писал картины на заказ для сельских клубов. Не этого ждали профессора от подававшего большие надежды студента.

— Я делал иллюстрации детских книг. В «Крокодиле» за две карикатуры получал нормальные деньги.

(Одну такую карикатуру я видел. За столом сидят трое и обсуждают предстоящий приезд ревизора. Один из них говорит обескураженным собутыльникам: "Новый ревизор не ест мясо и не пьет вина!")

Случайные гонорары не решали материальных проблем. Надо было срочно кончать с жизнью "свободного художника", поступать на службу с постоянным окладом.

После майских праздников 1960 года появилась кроме диплома трудовая книжка. А в ней начальник отдела кадров сделал первую запись о зачислении Зураба Константиновича Церетели на службу в должности художника-архитектора в отдел этнографии Института истории, археологии и этнографии Академии наук Грузинской ССР. Тогда стало лучше с деньгами. Служба оставляла время рисовать, выполнять прежние задания журнала.

Каждое лето институт отправлял научные экспедиции. Маршрут их проходил по нередко знакомым местам, где Зураб бывал студентом. В задачу штатного художника входило делать зарисовки археологических находок, этнографических объектов, памятников архитектуры, руин. Таким образом, художник становился исследователем, изучал предметы исчезнувшего быта, старинные дома, храмы, могильные камни с древними стертыми надписями. Эта работа не требовала фантазии, проявления яркой индивидуальности. Приходилось контролировать себя, обуздывать темперамент, страсть к самовыражению, бродившую в душе.

Место считалось престижным, такую должность до Зураба, как я писал, занимали Лансере и Джапаридзе. Охотясь за кавказскими рефлексами, Лансере ходил по тем же дорогам, по которым шли этнографы. Рефлексы Кавказа запечатлены в сотнях картин Церетели.

Второй раз Гигла Нижарадзе сыграл исключительно важную роль в жизни любимого племянника, когда привел его в стены комбината республиканского Художественного фонда. Этот комбинат кормил многих. По записи в трудовой книжке это произошло в марте 1963 года. Тогда наш герой занял скромную должность старшего мастера оформительского цеха комбината. Из другой записи явствует, что еще полтора года он числился в штате института, откуда ушел "по личной просьбе".

Таким образом, снова пришлось выпускнику факультета живописи заниматься каждодневно тем, чему его не учили профессора в классах рисования, живописи и композиции. Что такое оформительский цех? В сущности, это центр дизайна, где мастера могут делать все из любого пластического материала. В цехе изготавливали люстры, двери для клубов и дворцов культуры, "доски почета". Однажды поступил заказ — выполнить художественный макет города Чиатуры. Именно в этом цехе Зураб Константинович Церетели научился всему, чем он сегодня поражает современников. Именно там стал художником-универсалом, умеющим не только рисовать, но и воплощать свои рисунки в бронзе, камне, стекле, дереве, мозаике.

В цехе старшему мастеру пришлось иметь дело с профессионалами разных специальностей, учиться у них, раздавать заказы исполнителям. То есть приобрести тот опыт руководителя и творца, который позволил ему через несколько лет совершить головокружительный взлет в сферы большого искусства.

У старшего мастера все ладилось, все шло, как надо. План выполнял. С товарищами дружил. За такого можно было поручиться. Поэтому никого не удивило, что парторг комбината предложил ему подать заявление о приеме в ряды КПСС. Карточку кандидата в члены КПСС получил в 1965 году. А спустя год в райкоме торжественно вручили партийный билет за номером 15 701 278. И этот же райком дал рекомендацию для поездки за границу. Не в Болгарию или другую страну "социалистического лагеря", а в страну капиталистическую, Францию, где жил в прошлом профессор Шухаев и другие профессора, прошедшие "парижскую школу".

Выше упоминалось высказывание Иннесы о парижском "чудном родстве". В Париже жили тетя и дядя Иннесы, сестра и брат ее погибшего отца. Они пригласили молодых во Францию, взяв на себя все расходы, связанные с поездкой. Естественно, мужа и жену выездная комиссия не выпустила из страны победившего социализма из опасения, что молодые не вернутся в СССР. Даже тогда, когда в заложниках оставалась дочь Лика. Ехать предложили одному Зурабу. За молодого специалиста, перспективного работника, ручалось в письменном виде головой руководство комбината. Ему дали характеристику, что он "морально устойчив, политически выдержан". После чего получил в конце-концов заветную "краснокожую паспортину", советский общегражданский загранпаспорт, действительный на одну поездку.

В Тбилиси многие говорили о той поездке, недоумевая, как удалось старшему мастеру получить доллары для выезда не в Болгарию, а в столь вожделенную страну. Профсоюзы и творческие союзы, в том числе художников, обладали правом формировать туристские группы для поездки в разные страны. Но Зураб ехал один — без группы и переводчика, без куратора из органов госбезопасности. То был редчайший случай, когда молодой живописец, не будучи членом Союза художников СССР, получил возможность жить в капиталистической стране не семь дней как турист, а три месяца. В СССР из Франции пришел вызов, давший первый импульс поездке, о которой нужно сказать подробнее.

"Мы, нижеподписавшиеся, Леонид Митрофанович Казанский, 77 лет от роду, Елена Ивановна Казанская, урожденная Андроникова, а также Андроникашвили, 74 лет от роду, вышедшие на пенсию, приживающие в доме 24, улица Монтень в Велизи, департамент Илели, где мы имеем павильон, который нам принадлежит, настояшим приглашаем нашу племянницу Иннесу Александровну Андроникашвили, ее мужа Зураба Константиновича Церетели и их дочь Лику, проживающих все вместе: 133, улица Барнов, СССР, город Тбилиси, приехать к нам во Францию повидать нас по меньшей мере на 2–3 месяца.

Мы обязуемся принять у себя в нашем павильоне нашу племянницу, ее мужа и их дочь, обеспечить все их нужды в течение всего времени их пребывания во Франции. А также берем на себя расходы по обратной поездке в СССР.

Л. М. Казанский.

Е. И. Казанская."

Под этим вызовом стоит дата — 2 апреля 1968 года. Это не первый вызов, полученный Иннесой и Зурабом. Первый найти в семейном архиве не удалось. Подобное содержание вкладывалось и в тот вызов, которым сумел воспользоваться один глава семьи. Остановился он, по его словам, у тети Лили, Елены Ивановны. В ее честь назвала Иннеса дочь Лику, Елену Зурабовну.

"Имея павильон", то есть собственный дом в провинции, тетя и дядя жили в Париже. В их квартире у дорогого грузинского родственника был и стол, и дом. В столице дядя Иннесы, Андроникашвили, занимал высокое положение в окружении президента Франции. Настолько высокое, что представил родственника из Тбилиси генералу де Голлю. Президент поинтересовался, сколько времени продлится пребывание молодого человека в Париже. И когда узнал, что достаточно долго, посоветовал показать ему художественные музеи, начав с Лувра. Андроникашвили взял под свое крыло Зураба. Кроме посещения музеев и соборов времени хватило на то, чтобы поступить на курсы по развитию художественной фантазии, где читали лекции известные живописцы Франции.

"Его величество случай" представился. Когда?

В монографии "Зураб Церетели" по этому поводу сказано:

"Художник давно интересовался мозаикой, но для использования этой монументальной техники на Пицунде нужно было иметь соответствующие навыки и сноровку, которыми в Грузии уже никто не владел. Художнику помогла поездка во Францию, состоявшаяся в это время".

Когда все-таки состоялась та поездка? По словам Церетели, это произошло в 1964 году.

Второй раз поездка произошла спустя два года. Друг художника, историк Георгий Викторович Жоржилиани хорошо запомнил, как Зураб вернулся из Парижа в Москву с двумя большими чемоданами. С ними появился неожиданно в фойе гостиницы «Украина». Дело было вечером. Чемоданы подняли в большой номер друга, получившего в ноябре 1965 года должность заместителя главного редактора Грузинской энциклопедии. Дату своего высокого назначения он помнит твердо, был в командировке в Москве после назначения, весной 1966 года. После радостной встречи оба друга спустились в ресторан гостиницы. Теперь слово художнику:

— Был май, день Победы, салют над Москвой. К нам случайно подошли трое знакомых, и с ними была молодая девушка. Оказывается, она была внучка Сталина. (И внук был там Женя, сын старшего сына Сталина, Якова, — добавил Георгий Иванович).

Она рассказала, как жила в подвале с матерью, как Микоян дал квартиру.

Она вспомнила маму и папу. Она была плохо одета. Я раскрыл чемодан, где были подарки для моих близких. И дал их ей. Мне так жалко стало эту молодую симпатичную девушку, она училась на актрису.

— Она чуть с ума не сошла и кинулась на грудь Зурабу, — заключил рассказ Георгий Иванович.

Вернемся в Париж, на курсы, куда ходил с радостью дипломированный художник Церетели. Слушатели курсов по плану занятий посещали мастерские известных художников. В тот первый приезд в Париж произошло знакомство с Пикассо и другими художниками. Встречи с мастерами современного искусства произвели переворот в душе.

— Когда я впервые за границей посетил специальные курсы, развивающие фантазию, я понял, что это единственный путь для меня. У нас ведь как детей учат? Если видят, что ребенок фантазирует, его бьют по рукам все, начиная с родителей, кончая учителями, запрещают выдумывать.

Об учебе в Париже академик Швидковский пишет, сравнивая два метода обучения — отечественный, академический, и французский:

— Он слушал в Париже беседы и лекции — их читали художники для художников — и не мог не почувствовать столкновение казалось бы непримиримых концепций. В академии его учили все брать с натуры, стремиться воссоздать правду жизни, обобщая то, что видит натренированный глаз живописца.

Французские живописцы придерживались совсем иных взглядов. Творческую фантазию они считали основой искусства, призывали фантазировать и изобретать, искать и находить такое, которое соотносится с самой природой уже тем, что существует. Такое знакомство с иными художественными принципами расширяло мировоззрение художника.

Такое знакомство, такое лобовое столкновение концепций, на мой взгляд, могло сбить с пути всякого, кто не владел в совершенстве рисунком. Зачем годами рисовать слепки, статуи, натурщиков, копировать картины классиков, если можно этого не делать, во всем положиться на безудержную фантазию? Жесткая система обучения в академии при всех ее достоинствах не развивала врожденную фантазию. Эту задачу она оставляла каждому студенту решать самому. Но стремление искать свой путь — к выпуску из академии у многих угасает. Как часто дети гениально рисуют до того, как начинают учиться. И как мало детей сохраняют непосредственность, врожденную фантазию!

Церетели, обретя мастерство, фантазию сохранил. И развил на курсах. На его картинах она сосуществует рядом с великолепным умением рисовать. Это качество сохранил в себе Пикассо. Он прошел академическую школу, начинал как реалист, автор тематических картин, они выставлены в его музее в Барселоне. Только после академии пошел по непроторенной дороге, которая привела его к всемирной славе. Такой дорогой прошли Шагал, Дали и другие знаменитые модернисты. По их стопам пошел Церетели.

Не одна раскрепощенная фантазия дала импульс к новому витку жизни.

— За границей я понял: художник может делать все — и скульптуру, и фарфор, и витражи, и мозаику. Я видел, как Шагал делает витражи, как Пикассо занимается не только живописью, но и литьем, и росписью по фарфору, керамикой. В мастерской у Шагала и масло, и темпера, а во дворе — витражи и мозаики. Помню, как меня поразило, что Пикассо сначала рисовал и писал в ателье, потом спускался вниз в гончарную мастерскую и занимался керамикой, расписывал фарфор. Здесь же отливали скульптуры, затем он снова возвращался к своим полотнам, к мольберту. Тогда мне и захотелось самому начать работать, как они.

Главное, что я понял, общаясь с Шагалом и Пикассо, что художник свободен. Так меня не учили. Рамки нашей жизни не давали такой свободы. Я поверил, художник может все, допустимо все, любая фантазия, главное, чтобы это было талантливо, главное — не бить по рукам.

Социалистический реализм создавал стандарт мышления. Половина моей жизни прошла в годы борьбы с формалистами. А оказалось, что формалистами были сами эти борцы.

Я вернулся из Парижа готовый. И начал изучать мозаику, витраж, не переставая при этом работать, писать картины.

К сказанному выше, хочу сделать одно уточнение. В тот приезд в Париж произошла встреча только с Пикассо. Знакомство с Шагалом произошло при других обстоятельствах.

О первой встрече с Пикассо есть такая запись:

— Радостно было в мастерской Пикассо. Он меня ошеломил. Гигант, мощная личность. На меня он сильно подействовал. Нас как учили: если ты живописец — рисуй картины. Если ты скульптор — делай скульптуры. А оказывается, живописец может и лепить, и разрисовывать фарфор, и заниматься графикой.

Тогда в Париже я начал изучать мозаику. Представляешь, там в академическом курсе есть предмет, который называется "развитие фантазии". Что у нас запрещалось соцреализмом, там поощрялось, фантазируй, пробуй, делай что хочешь. Когда вернулся, стал работать заново!

Стал работать заново. Не каждый художник способен перестроиться в тридцать лет.

Витраж представилась возможность выполнить на родине отца, в Чиатуре. Первую роль монументалиста и дизайнера он исполнил в провинции. Это произошло вдали от сокурсников и профессоров. Работа дизайнера не считалась в те годы в Советском Союзе престижной, само это понятие мало кто знал, дизайнеры считались изгоями искусства.

Многозначное английское слово дизайн (design) на русский язык в наши дни переводится и трактуется энциклопедией многозначно: проектировать, чертить, задумывать, а также как проект, план, рисунок, направленные на создание художественно-промышленных изделий, художественно-осмысленной среды обитания человека. Эта деятельность влияет не только на искусство, но и на производство и потребление, на проблемы социально-политические.

Советское искусствоведение много лет боролось с дизайном из идейных соображений, как с модернизмом. Почему? Потому что на Западе этот род деятельности провозглашался "социальной силой, способной кардинально изменить общество". То есть претендовал на роль, которую играла в советском обществе партия. Не признавался дизайн еще и потому, что служил орудием в конкурентной борьбе, изменял внешний вид изделий, делал их более привлекательными для покупателя, не меняя потребительских качеств. И это было неприемлемо в СССР. Хронический дефицит товаров народного потребления при социализме, жесткая система планирования производства изделий, «ширпотреба», были не в состоянии жить по законам дизайна, постоянно пребывающего в режиме творческого поиска новой пластики, новых форм. Даже слова такого «дизайн» — не произносили в академии…

В шахтерском городе Чиатура открывали духан. То было заведение восточного типа, нечто среднее между рестораном и трактиром, где подавали блюда грузинской кухни.

Прошло двадцать лет после окончания войны, жить стало легче, голые стены можно было украшать, не рискуя головой за "архитектурные излишества". Отправили на покой Хрущева, главного борца с «излишествами». Зураб выполнил для духана витраж из матового стекла и металла. По его рисунку выковали люстры и светильники. Металлом и стеклом в академии не занимался даже восприимчивый ко всему Василий Шухаев, любивший экспериментировать, работать в разной технике на бумаге и на холсте. Но не стене. И не под потолком.

Опыт в Чиатуре вышел удачным. В фундаментальной монографии "Зураб Церетели", выходившей в Москве, об этом дебюте не упоминается, словно его не было. В биографической книге "Зураб Церетели", изданной на родине героя, духан стыдливо называется "объектом общественного питания". Однако именно там, в Чиатуре, в стенах духана, Зураб почувствовал вкус к дизайну, работе с пластичными материалами, уверовал в свои силы, понял, не боги горшки обжигают. И ждал повода, чтобы проявить себя дальше в новом качестве художника-монументалиста, художника-дизайнера, используя не только металл и стекло, но и смальту, мозаику, поразившую его воображение в парижских мастерских.

Не случайно именно Церетели в годы перестройки, когда рухнули догмы социалистического реализма, организовал и возглавил Союз дизайнеров Грузии. Впервые тогда он сам взялся за пропаганду дизайна, опубликовал статью в «Правде», органе ЦК КПСС. Он создал отделение дизайна Российской академии художеств и стал первым академиком-секретарем этого отделения, равноправного с живописью и скульптурой…

— Но мое отношение к монументализму, дизайну — живописное. Смальта это только материал. Мой подход к мозаике — через взгляд живописца. Если можешь из грязи сделать художественную форму — делай. Никто тебе мешать не должен, и если так будем поступать, то не потеряем уйму хороших художников…

Да, не тому его учили, не того от него ждали преподаватели. Вся учеба живописцев нацеливалась на "тематическую картину". Она считалась в советском искусстве наиболее важной. На лекциях по искусствоведению студентам внушалась мысль: "Советская тематическая картина — ведущая и высшая форма нашей реалистической живописи". (Цитирую по книге Р. С. Кауфман "Советская тематическая картина". Издательство Академии наук СССР, 1954 год).

Почему предпочтение отдавалось именно такой картине? В ней выражалась сталинская "правда без заднего двора". На рабочие окраины, в дома с удобствами за сараями, в коммунальные перенаселенные квартиры, заводские общежития, на обитаемые чердаки, где начал семейную жизнь Церетели, не полагалось ходить с этюдником. Все известные советские живописцы прославились тематическими картинами, за них они получали награды, премии, гонорары. Первый президент Академии художеств СССР, воссозданной после Отечественной войны, Александр Герасимов, был автором тематических картин "Праздник в колхозе", "Выступление И. В. Сталина на ХVI сьезде партии", "Сталин и Ворошилов в Кремле"… Все они репродуцировались в миллионах экземпляров, восхвалялись искусствоведами, поступали в музеи.

Сменивший Александра Герасимова на посту президента Борис Иогансон вошел в историю советского искусства "Допросом коммунистов", картиной о рабочем классе под названием на "Старом уральском заводе". Он возглавил бригаду живописцев, написавших для Кремля картину "Выступление В. И. Ленина на 3-м съезде комсомола".

Третий президент Академии, избранный на этот пост в 1962 году, Владимир Серов, тот самый, что снял с защиты "Песню о Тбилиси", заявил о себе композициями такого же свойства. Картину "В. И. Ленин провозглашает Советcкую власть" он исполнил дважды. Варианты отправили по двум адресам коммунистам Китая и в Третьяковскую галерею. "Ходоки у Ленина", "Декрет о мире", "Декрет о земле" — все из мастерской Серова отправлялись прямым ходом в музей Ленина, выставочные залы Третьяковки. Эти картины служили маяками для художников всех республик СССР. Чтобы добиться успеха, им следовало попасть в колею, проложенную Герасимовым, Иогансоном, Серовым…

В Тбилиси, следуя официальной концепции, на все республиканские и всесоюзные выставки в первую очередь отбирались тематические картины, посвященные "будням великих строек", событиям революции и гражданской войны, жизни Ленина и его соратников на Кавказе…

Профессор живописи Джапаридзе, в мастерской которого занимался Зураб, добился признания тематическими картинами. К нему отправился бывший студент за советом в преддверии большой выставки в Москве.

Пошел к профессору в новом костюме, пошитом из отреза, присланного из Франции. Из Парижа на имя жены приходили посылки с вещами, которые купить тогда невозможно было в советских универмагах ни за какие деньги.

Перед смертью Иннеса вспоминала поход мужа к профессору, связывая с ним произошедшие перемены в их жизни:

— Сшили мы Зурабу костюм. Надел он его и пошел к своему любимому учителю, большому художнику Уче Джапридзе. Это я его послала к нему домой и велела, чтоб рисунки последние с собой прихватил. Тот очень обрадовался, потому что молодой, перспективный студент вспомнил старого профессора. И подсказал ему тему, какую картину написать для выставки.

Зурабу тема очень понравилась, он пришел домой, мастерской у него тогда не было, и начал писать. Я слегла в больницу, а он все время не выходил из дому и писал картину. На выставке в Москве получил за нее первую премию. А потом и деньги пошли. И пошли, и пошли. Еще близкие люди нам очень помогали, родство у меня чудное — все необыкновенно красивые и хорошие люди.

Первая премия дополнялась золотой медалью лауреата Всесоюзной художественной выставки "На страже мира". Она прошла в Манеже.

Сюжет картины назывался так же, как выставка. На фоне мощных кавказских гор на лужайке мальчишки гоняют мяч. А в небе над крутизной хребта вырисовываются крылья радиолокационной установки, стоящей на страже мирной жизни… Ее размер был 2х3 метра.

— Стоят локаторы. Защищают небо. А новое поколение играет. Не чувствует, что есть страшное. И играет в футбол.

Эту картину Зураб исполнил темперными красками, используя все цвета, которые пришлось выбросить, когда писал дипломный "Портрет спортсмена".

— Работа интересна прежде всего СИЛОЙ ИДЕЙНОГО СОДЕРЖАНИЯ (Выделено мной. — Л. К.) — описывал картину "На страже мира" академик Швидковский. Экраны локаторов, нацеленные в небо, похожи на руки, поднятые для защиты. А дети, занятые игрой, показаны в стремительном движении и легко ассоциируются с мирной жизнью, с чем-то бесконечно далеким от тревог, горя и смерти, ставших синонимом войны. Это единство конкретного и емкого символа не что иное, как выраженный художником на полотне средствами изобразительного искусства протест против темных и злых сил в защиту всего живого и светлого на земле".

Таким языком приходилось анализировать картины советских художников тонким ценителям искусств, когда они брались за перо, чтобы написать рукопись для издательства. Иначе ее бы не приняли к печати.

"Сила идейного содержания"! Вот что ждали от Зураба власть и обслуживавшие ее искусствоведы. И не дождались.

Что не помешало руководству Союза художников СССР в 1979 году, когда Церетели баллотировался на выборах в члены-корреспонденты Академии художеств СССР, в выданной ему характеристике при перечислении его достижений сообщить академикам, что и он не чужд "ведущей и высшей форме нашей реалистической живописи".

"Из наиболее значительных живописных работ его следует отметить "Индустриальный пейзаж", «Чиатура», "Колхозная семья". Тем самым подчеркивалось, что кандидат в члены академии воспел своими пейзажами и портретами индустриализацию и коллективизацию, чем занимались без устали советские художники, поощряемые наградами и почетными званиями.

Картина "На страже мира" ушла из поля зрения автора. Где она — не знает. Эта работа принесла ему медаль. Однако не тот успех сыграл решающую роль в судьбе нашего героя, когда, по словам Иннесы: "А потом и деньги пошли. И пошли, и пошли".

Когда Зурабу после духана главный архитектор города Тбилиси предложил сделать эскизы росписи детского кинотеатра, он ни минуты не колебался, взялся и за это дело. Хотя настенной росписью не занимался, практики такой в академии не существовало.

Как его учили на курсах в Париже, взявшись за эту работу, дал простор воображению и представил стену такой, какой бы ее мог расписать ребенок. Так он сам однажды сделал в детстве, став на табуретку, когда из дома ушли взрослые… Есть у него написанная темперой на бумаге размером 60х100 картина под названием "Маленький художник". (Она датирована в альбоме "Зураб Церетели" с предисловием Нодара Джанберидзе 1965 годом.) В центре перед стеной стоит на подставке мальчик, высоко подняв большую кисть. На стене уместились гора, летящий аэроплан, ракета, нацеленная в солнце, и домики под красной крышей. Все, что поражает ребенка движением, — паровоз, влекущий разноцветные вагоны, машины, дым над трубами, — все попало на эту стену, призванную украсить кинотеатр.

Об этой картине Олег Швидковский писал:

"Художник обратился к детской фантазии, попытался запечатлеть причудливый мир ребячьих представлений, тот удивительный сплав вымысла сказки и строгой реальности, который так поражает взрослых и так естественен для воображения детей".

Кинотеатр расписать не пришлось. Однако исключительно важную роль свою эскиз оформления здания сыграл. Без него судьба художника Церетели сложилась бы возможно счастливо, но совсем по-другому.

Конец второй главы