Коля стремглав слезает с крыши сарая, гладит на ходу мохнатого Шарика, который с радостным лаем рвется к нему, гремя цепью, и бежит на зов матери. Владея редким даром увлекательно рассказывать, она сумела так заинтересовать сына домашними уроками, что и трех часов оказалось мало. Жаль только, приходилось ему одному заниматься, без товарищей.
Занятия начинались обычно с арифметики. Прасковья Александровна считала, что математика приучает ребенка думать самостоятельно, излагать свои мысли коротко и ясно.
Уроки эти были особенно занимательными. Коля с увлечением выводил кривые цифры на доске. Но вот они уже не вмещаются, им тесно. Тогда мать подавала ему чернила из каких-то порошков, гусиное перо и несколько листов чистой бумаги:
- Пиши, сынок. Старайся только без ошибок.
Прасковья Александровна славилась в городе как белошвейка. До глубокой ночи сидела за шитьем на чужих, тихо напевая старинные русские песни, которые слышала от няни. Затаив дыхание Коля подолгу слушал ее пение, пока не засыпал. Иногда, заслонив свечу рукой, она подходила к нему, закрывала ноги одеялом и тихонько целовала голову. "Такой мамы нет ни у кого", думал он. Случалось, она угадывала даже то, чего Коля и сказать не успел. Еще издали увидит его и чувствует, с какой новостью бежит он домой. Читает по лицу, как по книге. Да, мать у него необыкновенная.
Но как ни любил ее Коля, иной раз, бывало, и не послушается. Однажды она запретила ему лазить по чердакам и копаться там в разном хламе, тем более брать запыленные книги для взрослых, пока мать сама их не прочитает. Но разве можно удержаться? Его тянуло к этому хламу. Там стоял большущий, окованный железными полосами сундук, набитый книгами, большими картами, свернутыми в трубку, и рукописями. Раз, отыскивая убежавшего кота, наткнулся Коля на это бесценное сокровище и замер от восторга. Чего только там не было! Но все это свалено в беспорядке. Видно, кто-то уже тут рылся. Не Саша ли? Не потому ли он так много знает?
Коля бережно листал одну книгу за другой. Рассматривал переплет, читал заглавие. Потом какая-то книга привлекла его своими рисунками. Он читал ее стоя и в то же время настороженно прислушивался к шагам на лестнице.
Даже придумал подтягивать протянутые для белья веревки, на тот случай, если кто-нибудь заглянет.
Поначалу хитрость удавалась. Чуть скрипнут ступеньки он уже как ни в чем не бывало поправляет веревку.
Но случилось раз Коле так увлечься книгой, что не заметил он, когда мать поднялась на чердак и замерла в изумлении.
- Маменька, прости, - сказал он тихо.
- Коля, Коля!.. Как же ты посмел? Ведь я просила...
К тому же весь окоченел от холода...
В это время на чердак заглянул и дедушка.
- Нашелся! Я же говорил, Параша, только тут его найдешь, раз целыми часами пропадает... Не твоего ума книжонки эти, малыш, - обращался он то к внуку, то к дочери. - Что ни говори, Параша, в последние годы с ума спятил Сергей Степанович. За большие деньги стал покупать образа и старые книги. Кто ни скажет ему, вот, мол, в такой-то деревне у такого-то мужика имеется редкостная книжка, - глаза у него так и загораются. И поскачет сломя голову за много верст к мужику за книгой. Видишь, какой сундук заполнил! А ты, мой друг, запомни: больше сюда ни шагу! Слышишь?
- Слышу, - отозвался Коля.
- И ежели еще раз тебя тут замечу, так и знай - запру чердак насовсем... Возьми-ка эту вот связку книг, и марш отсюда!.. В мою комнату занесешь! - крикнул он вдогонку внуку.
В свое время, кроме псалтыря и "Московских ведомостей", дедушка ничего не читал. Теперь же, под старость ничто в жизни так не привлекало его, как старые книги. По целым вечерам просиживал он в своей комнате на диване читая без разбора все, что попадалось под руку Любил и побеседовать о прочитанном. Однажды, после памятного случая с внуком, дедушка заговорил о загадочных вещах.
- А знаете ли вы, - сообщил он торжественно, - что из плоских, одинаковый обход имеющих фигур круг - самая большая, а между объемными телами - шар? А слыхали вы о квадрате круга? Сколько больших людей билось над тем, чтобы из круга построить равновеликий квадрат - и не могут. Вот ведь как! Или будто существуют славные софисовые столбы, на коих, сказывают, ученый муж Меркурий начертал начальные правила геометрии. Не чудеса ли?..
Коля внимательно слушал замысловатую речь дедушки. Неужели есть она, такая задача, которую никто решить не может? И что это за начальные правила на столбах?
- Дед... а дедушка, где вы читали об этом? Не в тех ли книжках, что с чердака сняли?
- Да-с, в журнале, издаваемом при Санкт-петербургской императорской академии, - ответил дед. - Пожалуй было бы весьма полезно прочесть и Коле ту "Историю о математике", - продолжал он, обращаясь к дочери. - Ничего порочного там я не встретил.
Прасковья Александровна, занятая раздачей сладкого не возразила.
После обеда дедушка подозвал к себе Колю и, кивнув на стопку книг, сказал ему:
- Бери-ка, постранствуй по ним, а я потом расспрошу, в каких царствах побывал и какие училища в оных книгах посетить изволил...
Когда вечернее солнце заглянуло в детскую, старые книги у Коли уже стояли на полке в ряд. И не может он наглядеться на свое неожиданное сокровище. Тут были томики в серых переплетах "Академических известий" за 1779 - 1781 годы. Чего стоят, например, одни заглавия:
"Натуральная история о рыбах", "Жизнь капитана KyKa"j "История Америки", "Христофор Колумб", "История о древних российских монетах", "Происхождение различных отраслей математики и история их у самых древнейших народов"! Пока лишь осмыслишь одни заглавия, уже совершишь немалое увлекательное путешествие. А на журнальных страницах бушуют моря, из неприступных джунглей выглядывают индейцы, вооруженные копьями. Но ты плывешь дальше, затем, отдышавшись на каком-нибудь открытом тобой необитаемом острове, снова поднимаешь паруса...
И так день за днем, с одной страницы на другую. А рядом с тобой стоит, навалившись на штурвал, отважный Колумб и зорко всматривается в безбрежную даль. Не ждал он у моря погоды, потому и открыл Америку. "Да, Колумбы не боятся трудностей", - решает Коля. Жаль только, не скоро увидишь в этом безбрежном океане желанный берег.
В "Академических известиях" вон сколько томов! Но Коля неутомим. Этому способствуют крещенские морозы: холод загнал всех в комнаты. Коля проводил время с матерью и дедом, читал им вслух. А в долгие вечера попеременно читали дед и мать.
Наконец глубокий снег покрыл землю сугробами, заоушевали бураны. Занесет окна доверху, надует снегу даже в сени, заметет все дорожки от крыльца в сараи так, что надо их отрывать лопатами. В такую погоду Коля редко выходил из дома.
Как у большинства детей, растущих одиноко или в кругу взрослых, у него сложился богатый мир своих понятий, о существовании которого старшие и не подозревали.
В последнее время стал он увлекаться поэзией. Читал запоем все поэтические сборники, сохранившиеся на чердаке. Даже пробовал сам сочинять стихи. В "Истории о математике" узнал он, что ученики Пифагора писали свои сочинения стихами. То воображал, что едет на верблюде по египетской земле, мимо величественных пирамид и сфинксов. То посещает гордого Евклида в Александрии, который на вопрос царя Птолемея - нет ли другого легчайшего пути для изучения геометрии, ответил: нет, к сожалению, даже для государей. То спускается в темницу к Анаксимандру, который старался и там, в заточении, сыскать квадратуру круга... Такими стихами он исписывал все попадавшиеся клочки бумаги, убежденный в том, что со временем будет поэтом.
Разыскивая новые стихотворные сборники, обнаружил Коля в сундуке потрепанный томик Державина. При неярком свете у грязного, затянутого паутиной окошка жадно прочитал он первые страницы этой книги в засаленном переплете, и мысли его унеслись далеко. Державин сразу покорил его своими звучными стихами.
При каждом удобном случае Коля возвращался на чердак. Теперь он проводил там, в "своей библиотеке", целые часы. Мать уже сняла запрет, и прибегать к помощи бельевой веревки не требовалось. Выложив книги, Коля решил разделить их по содержанию и составить список: в одну сторону лубочные издания, в другую - рукописные книги, С витиеватой славянской вязью, читать которые он еще не мог. В третью стопку легли старинные богословские книги в тяжелых переплетах, и, наконец, в четвертую - самые ценные для мальчика - математические, исторические и философские. Томик стихов Державина Коля положил отдельно, в углу, на маленький столик, нашедший на чердаке последнее прибежище.
Однако привести в порядок библиотеку Сергея Степановича до конца не удалось. В куче старых, пожелтевших от времени газет Коля нашел истрепанную небольшую книжку. Это был рассказ о том, как сын простого рыбакапомора с далекого севера зимой отправился учиться в Москву.
"Бывают же такие, - подумал Коля, прочитав эту книжку. - Не побоялся. Ушел один из родной деревни. В лютую стужу догнал обозы... А я-то? Учиться бросил. Из-за чего? Ломоносов не бросил бы..."
Коля покинул чердак и закрылся в своей комнате. Никого не хотелось видеть. Но вскоре постучала мать, затем вошла и протянула ему письмо:
- Прочитай. От Саши.
Старший брат сообщал из гимназии, что с Алешей учатся успешно и жизнью своей довольны. Коля позавидовал братьям. Здесь в Макарьеве он один, как птица в клетке.
- Хочу в Казань. Обратно... в гимназию...
Мать выслушала его спокойно, будто и не удивилась.
- Хорошо, - улыбнулась она. - Поедем.
Одобрил ее решение и дед, хотя и горькой была для него новая разлука с внуком.
Собрались быстро: в конце марта зимний путь ненадежен. До Казани четыре дня езды по твердой дороге. И вот они опять на тройке лошадей, в рогожной кибитке. Звон-"
кий говор бубенчиков теперь звучит по-другому. "В Казань... В Казань..." - выговаривают они. Говор их успокаивает и веселит надеждой. Когда кибитка заворачивала за угол, сердце Коли заныло. Он оглянулся на деда, сгорбленного, жалкого, - тот опирался рукой о калитку и пристально смотрел им вслед...
Снова бегут лошади, позванивая бубенчиками, шуршат колеса на дороге, и за каждым поворотом открываются новые картины - то большое озеро, то снежные поляны, окруженные темными соснами.
Днем хорошо было ехать, но еще лучше ночью. Ни Коле, ни матери не спалось. Они сидели молча, думая каждый о своем, и не могли надышаться приятным весенним воздухом.
При выезде на Волгу из-за леса показалась полная луна и залила серебристым светом снежные просторы. Впереди по дороге шел одинокий путник, напоминавший Коле мальчика-помора. Тот в такую же ночь, одинокий, шагал с котомкой за плечами навстречу тяжелой, но прекрасной жизни.
Коля прижался к плечу матери.
- Замерз?
- Нет, мама. Ты за меня теперь не бойся. Учиться буду хорошо.
Мать обняла его за худенькие плечи.
- Спасибо.
До ночлега и в следующие дни - до самого приезда в Казань - больше не говорили об этом. Но когда собрались идти в гимназию, к Яковкину, да еще с такой трудной просьбой, Коля не выдержал.
- Мама, - сказал он, - пусть он только примет. После я докажу этому инспектору, что я не попугай. Больше тебя ничем не огорчу. Никогда.
Прасковья Александровна поцеловала его.
- Я верю тебе, Коля.
* * *
Разговор с Яковкиным затянулся.
- Распущенность! - кричал он, шагая по кабинету и поворачиваясь так, что брелоки часовой цепочки позвякивали на его круглом животе. - Если такое допустить, все мальчишки по домам разбегутся. Дурной пример, сударыня, и пагубный!
Прасковья Александровна сидела бледная. Сжав руки, она молча смотрела, как беснуется человек, от которого зависит будущее мальчика, ее сына.
- Прошу вас, простите крестника Сергея Степановича. Больше таких поступков не будет с его стороны, обещаю, - заверила Прасковья Александровна, когда инспектор замолчал. И, странно, ее сдержанность понравилась Яковкину. Слезные просьбы его раздражали.
- Ну что ж, - сказал он, усаживаясь в кресло. - Пусть будет по-вашему. Но предупреждаю: на собственное содержание. Достаточно того, что ваш старший уже принят на казенное. Этот же пусть еще заслужит. Учредим за ним особое наблюдение. Особое! - подчеркнул это слово коротким взмахом жирного пальца. - И при первом же случае...
Не договорив, Яковкин повернул кресло к столу и придвинул к себе толстую папку с бумагами, дав этим знать, что разговор окончен.
Прасковья Александровна даже не помнила, как поклонилась ему и вышла из гимназии. Очнулась она у дома, где ждал ее сын. Еще на лестнице провела рукой по лицу, вытирая слезы, так что Коля, кинувшийся к ней, увидел только ее радостную улыбку.
- Все благополучно, сын мой: ты принят.
Коля, неожиданно для себя, тоже улыбнулся. Будто в груди его лед растаял. Все тяжелое потускнело в памяти, осталась только тоска по великолепному зданию, похожему на греческий храм, по товарищам, особенно по веселому соседу - Мише Рыбушкину.
В тот же день пошел он в гимназию. Опять его стригли под гребенку, водили в баню, выбрали по росту мундирную курточку, повязали суконный галстук. Выдали также перчатки, носовые платки и гребенку. Теперь он становился полноправным учеником гимназии.
Надзиратель разночинских камер, Сергей Александрович Попов, осмотрел Колю со всех сторон, поправил галстук и весело сказал:
- Все как полагается. Теперь войдем в залу. Матери, должно быть, не терпится обозреть сына своего во всей форме.
В зале ожидания Коля заглянул в зеркало и не узнал себя. Когда же присмотрелся к форме, обнаружил, что мундир ему выдали не тот.
- Сергей Александрович, - повернулся он к надзирателю, - ошиблись, не ту форму дали. Посмотрите, пуговицы белые. Ведь у всех на куртках золотые.
Надзиратель вытер платком лысину, откашлялся и наконец ответил как-то нехотя:
- На то было царское указание.
- Какое? - не понял Коля.
- Золотые пуговицы - у дворян. У разночинцев - белые.
Попов был добродушным человеком. Заметив, как дрогнули губы у мальчика, он утешил его:
- Разница тут небольшая. Лишь бы учились хорошо...
Пойдемте-ка вниз. Маменька уже, наверно, там, с братьями в их спальной камере находятся...
Ему не хотелось говорить, что и спальные камеры для разночинцев отдельные, а в классных и в столовых полагалось им сидеть за другими особыми столами.
- С братьями будете жить в одной комнате, - сообщил он.
Однако ни братьев, ни матери в спальной камере не было. Коля попросил у надзирателя разрешения подняться на второй этаж.
- Только в классы не заглядывайте. Там сейчас идут уроки.
На лестнице Колю задержал чей-то голос.
- Подождите! Подождите! - кричал ему вдогонку светловолосый толстый гимназист с голубыми глазами. Бежал он по лестнице, немного задыхаясь. Ноги у вас длиннее моих, - улыбнулся он. - Поэтому и не догнать. Я знаю вас, тогда еще сказали, будто не Княжевич, а вы сами стекло разбили. Помните? Ну вот, я запомнил. Мы с вашим братом Сашей в одних классах. Меня зовут Сергей. Да, да, Сергей Аксаков. Так что будем знакомы. Нашего полку прибыло. Рад, очень рад!
Коля не понял, чему же тут радоваться. На темно-зеленой курточке у того золотые пуговицы. Дворянин. Стало быть, сидеть им за разными столами. Но гимназист глядел ему в глаза так доверчиво, а толстые губы его улыбались так добродушно, что Коля согласился:
- Да, будем знакомы. Я - Николай.
- Лобачевский, - добавил Аксаков и крепко пожал ему руку. - Отлично... Куда же мы пойдем и что вам показать?
Коля был тронут.
- Хотелось бы все посмотреть, снизу доверху - сказал он. - Я ведь и в первый раз ничего не видел. Знаю Только, где контора, кладовая, спальня.
- Тогда начнем сверху, - предложил Аксаков. - У меня свободный час. Пойдем...
Они поднялись на верхний полуэтаж, из окон которого виден весь двор.
- Тут вот живет квартирмейстер поручик Михайлов, - объяснял Сережа, показывая двери. - А здесь квартиры служителей канцелярии. В этой большой комнате - больница, дежурит в ней доктор Бенес. А вот квартира преподавателя фортификации.
- Какой? - не понял Коля.
- Преподает нам артиллерию, - пояснил Аксаков.
- Разве?
- Не только артиллерию, но и фехтование, тактику.
Ведь наша гимназия именуется императорской, поэтому обязана готовить к службе и гражданской, и военной.
Коля удивлялся:
- Не знал такого...
- Еще узнаешь... Пойдем-ка вниз. Я расскажу тебе историю этой гимназии.
Они спустились вниз и в конце коридора уселись на скамейке между окном и шкафом.
- Тут нам никто не помешает, - сказал Сережа. - Так вот... Слышал я, рассказывал один учитель. Раньше в Казани была духовная семинария и духовное училище. Готовили священников. Там и предметы у них были все богословские. А ректор Московского университета хлопотал:
нужна Казани гимназия, чтобы готовить будущих студентов. Открыли ее. Случилось это пятьдесят лет назад. Первым "командиром гимназии" был какой-то писатель Веревкин. Его драмы, говорят, и в Петербурге ставились.
Первых воспитанников было всего лишь четырнадцать, и среди них Державин.
- Поэт? - спросил Коля.
- Тот самый... Учили тогда кое-как - читать и считать...
- А геометрию?
Аксаков махнул рукой:
- До нее не дошли... Послушай-ка, что говорил Державин в своих воспоминаниях. Тут я выписал несколько слов из его книги. - Он достал из кармана свернутый вчетверо листок и, бережно развернув его, прочитал: "Нас учили тогда языкам без грамматики, числам и измерению без доказательства, музыке без нот. Книг, кроме духовных, почти никаких не читали..."
Сережа сложил бумажку и так же бережно спрятал ее в карман.
Коля удивился:
- Неужели учились так плохо?
- А жили еще хуже, - ответил Аксаков. - Дедушка моего приятеля рассказывал, что гимназисты голодали, ходили оборванные. Московский университет не высылал вовремя учебников и денег на содержание. Веревкин даже был вынужден просить родителей "присылать припасы натурою", потому что самые бедные из воспитанников часто питались милостыней. Потом гимназия совсем закрылась.
Открыли ее снова только через десять лет. В этом вот особняке губернатора. Павел Первый приехал в Казань и утвердил новый устав гимназии. У меня где-то записано, что случилось это в 1798 году.
Коля похвалил:
- Молодец, что записываешь.
- Пригодится, - подмигнул Аксаков. - Я записываю все, что услышу. Даже вот что выписал из расписания, - достал он из другого кармана длинный список предметов. - Кроме обязательных, тут и гидравлика, и бухгалтерия, и гражданская архитектура. Будем изучать шесть языков: русский, татарский, латинский, греческий, французский, немецкий.
- А геометрию? - спросил Коля.
- И геометрию...
Во время обеда Коля наконец-то встретился в столовой с прежними товарищами. Яковкин распорядился поместить его в те же начальные классы, приказав ему в короткий срок догнать упущенное.
Но Коля и сам стремился к этому, без приказа. Учителя задавали ему ежедневно два-три дополнительных урока из пройденного. Страстное желание быть в нижних классах рядом с братьями помогло ему за месяц догнать и перегнать своих товарищей. Он даже начал заниматься латынью в первом классе вместе с братом Сашей Краснов по-прежнему кричал на всех учеников но Колю больше не затрагивал и часто, сидя на кафедре внимательно присматривался к нему с каким-то настороженным любопытством.
Однажды, проверив домашние задания, он вдруг собрал свои вещи, затем, проходя мимо Коли, положил перед ним листок с арифметической задачей.
- Урок за меня докончить. Задачу решите сами - приказал он и вышел из класса, хлопнув дверью Все на минуту притихли. Затем, точно по команде сорвались.
- Ура!
- Новый учитель!
- Здравия желаем!..
Коля встал, весь красный от смущения, и, глядя в пол, неуверенно держал в руке злосчастную бумажку.
Наконец Миша Рыбушкин вскочил на стол и замахал руками.
- Господа! Внимание! - крикнул он и, когда все насторожились, ожидая новой проказы, продолжил уже обычным голосом: - Не сдается ли вам, что наш горячо любимый учитель в эту самую минуту в щелочку подсматривает?
Шум в классе мгновенно затих.
- Так что, мои достолюбезные, - продолжал Миша, - давайте подумаем, что нам утешительнее: без учителя задачи решать или при учителе?
- Без учителя! Без учителя! - закричали все разом.
- Так вот и решайте, - посоветовал Рыбушкин, спрыгнув со стола. Дурака валять нечего... Начинай, Лобачевский, мы слушаем.
Коля несмело прочитал написанное на листке условие задачи; увлекаясь, начал объяснять, как надо решить ее.
На следующий день Краснов, проверив тетради, с удивлением посмотрел на Колю.
- Молодец, - кивнул он. - Решили правильно. Вот и сии три задачки решите сами, а я пойду проветрюсь.
Когда учитель вышел, на этот раз не хлопнув дверью, Коля поднялся и начал было читать условие первой задачи!
Но тут же заметил, что слушают его невнимательно. Лица у всех были хмурые, взгляды недоверчивые. Кое-кто ульи бался, но улыбки эти были нехорошие.
- Что случилось? - растерянно спросил он соседа.
- Видишь ли... - замялся Миша. - Не любят они Краснова...
- И его любимчиков, - добавил кто-то.
- Но ведь надо же учить, - растерялся Коля.
- Учи, да не заучивайся! - погрозили справа.
- Долой! - потребовали в первом ряду.
Коля сел. На глазах его выступили непрошеные слезы.
- Давай, давай! - потребовали другие. - Не то кожу сдерет учитель!
Коля снова поднялся, неуверенно подошел к доске и взял кусочек мела.
- Читаем задание, - начал он тихо. - "Два пешехода вышли навстречу друг другу из двух пунктов, расположенных..."
- В точке А, - подсказал чей-то насмешливый голос.
- Ив точке Б, - добавил другой.
Миша не вытерпел.
- Господа! - вскочил он с места. - Лобачевский не виноват! Будьте любезны слушать его внимательно...
Урок прошел, как все уроки. Задачи были решены, причем Коля так же терпеливо помогал отстающим, и те принимали его помощь как должное, однако что-то изменилось в отношении к нему всего класса. Никто не пригласил его на перемене играть во дворе, да и сам он туда не вышел.
Отчуждение росло не по дням, а по часам - с каждым новым уроком, проведенным Колей. Одиночество стало ему невыносимым. Но Краснов, неспособный заметить мучительную драму своего невольного помощника, поручал ему проводить уроки арифметики до самой весны.
А весной случилось непредвиденное...
Был уже по-летнему теплый день середины мая, когда в нижнем латинском классе появился новый учитель.
Вошел он просто, легко, будто из рабочего кабинета в гостиную. Все дружно встали, но учитель энергичным движением руки дал знак садиться. Это был небольшого роста, хорошо сложенный молодой человек, двадцати пяти лет, не больше, с приветливым и открытым лицом, с проницательными черными глазами.
Одет он был, как и полагалось, по форме: в темно-синий, наглухо застегнутый мундир с ярко-серебристым шитьем на воротнике.
Поздоровавшись, учитель сразу же подошел к доске, взял мел и быстрым движением руки начертал изящную кружевную строчку, похожую на прерванную нить с двойными точками сверху и снизу.
- Это меня так зовут, - сказал он, улыбаясь. - Понятно, господа?
- Непонятно, - удивились мальчики.
- Тогда поясню вам. Первое слово справа - моя фамилия, второе - имя, третье - отчество.
- Буквы-то пляшут, как живые, - похвалил Рыбушкин. - Только мы читать их не умеем.
- Разве не учили арабский?
- Пока нет, не пробовали.
- Тогда я то же самое напишу вам латинскими буквами.
Снова мел пробежал по доске, уже слева направо - Ибрагимов... Нигмат... Мирсаити, - хором читали мальчики.
- Господин учитель! - поднял руку Рыбушкин. - Как это будет по-русски?
- Мое имя Нигмат означает благоденствие, отчество Мирсаит - староста. А фамилия моя не переводится Ибрагим - это имя пророка... Значит, французы должны бы меня звать... - Он быстро написал три слова по-французски, а в другой стороне те же три слова по-немецки. - Так что у меня столько имен, сколько языков имеет человечество.
Ученики переглянулись.
- А как же тогда нам величать вас, господин учитель? - послышался чей-то робкий голос.
- В Московском университете, где я учился и работал меня звали Николай Мисаилович... Ну что ж господа, и вы так зовите, - улыбнулся он, - Если не возражаете...
- Нет! Не возражаем! - весело откликнулись ученики.
- А теперь давайте знакомиться по-настоящему, - предложил учитель. Кто из вас какие стихи знает? На любом языке. Читайте.
Коля смотрел на учителя затаив дыхание. Бодрый, веселый, с добродушной улыбкой - тот поражал его своей живостью.
А мальчики тем временем вставали один за другим и читали стихи: русские, татарские, немецкие, французские. Учитель слушал их внимательно.
- Хорошо!.. Прекрасно! - говорил он каждому и, выждав минуту, спросил: - А кто знает латинский?
Коля поднял руку.
- Начинай, - кивнул ему Ибрагимов.
Чарующая звонкая латынь обворожила учителя. Дослушав оду "К Мельпомене" до конца, подошел он к мальчику и положил ему руку на плечо.
- Молодец! Чувство ритма замечательное. Быть вам поэтом... Надеюсь, и перевести сумеете?
Коля вздрогнул, вспомнив такой же вопрос на первом экзамене. До чего же обидно тогда было!
Теперь он тоже испуганно глянул на учителя и встретил его улыбающиеся глаза. Нет! Не Яковкин!
- Попробуйте, - напомнил Ибрагимов. - Сможете?
- Смогу, - ответил Коля.
Перевел он оду Горация легко и точно.
- Спасибо, - сказал учитель весело.
После урока не ушел он из класса.
- Ну, кто со мной? В кремль? - спросил учеников. - С горы полюбуемся разливом.
- Лучше с башни! - предложил Рыбушкин. - Оттуда видней.
Охотников набралось много. Через полчаса были они уже в кремле. Прошли мимо артиллерийского цейхгауза и гауптвахты в крепости, минули архиерейский дом с духовной консисторией, затем соборную Благовещенскую церковь и остановились у высокого минарета, названного именем последней татарской царицы - Сююмбикэ.
- Вон туда гляди, - кивнул Миша Рыбушкин в небо, где на зеленом остром куполе башни сиял позолоченный шар с полумесяцем.
Коля поднял голову, представляя, как долго будешь лететь с такой высоты, если сорвешься, и тут его фуражка свалилась на землю.
- Не теряй, - засмеялся Миша. - И не задирай так голову... Аида, мы отстали, - потянул он Колю за рукав.
Они подошли к двери,. откуда несло холодом, как из погреба.
- Но там темно, - задержался Коля на пороге - Только внизу,- пояснил приятель.- Поднимемся выше, там будет светлее.. Вон, видишь, каменные ступеньки? Шагай по ним.
- А ты?
- Я за тобой.
В полумраке, ощупью, карабкались они по стертым ступенькам крутой винтовой лестницы все выше и выше Гдето над ними слышались гулкие голоса ушедших вперед учеников. Сердце у Коли так же колотилось гулко будто готовился он прыгнуть с обрыва. Но вот они вдвоем благополучно преодолели все сто восемьдесят семь ступеней и, догнав товарищей, очутились на самом верхнем ярусе По карнизам башни разгуливали сизые голуби, что-то клевали озабоченно и выговаривали свое "гур-гур".
Коля робко заглянул в одно узкое окошко и замер- что это за тропинки внизу между черными копнами? Ба! Да это же не тропинки, а длинные улицы! Крыши домов и сараев действительно сверху похожи на копны А крохотные садики у домов - на зеленые полоски одеяла Козы же на склонах оврагов и вовсе казались букашками - Что за прелесть! - воскликнул в это время Рыбушкин.- Иди-ка сюда,- позвал он Колю.- Ты же смотришь совсем в другую сторону - там ничего не видно.
У противоположной стены яруса перед узким окошком стоял учитель и подробно рассказывал ученикам о том что сейчас они видели.
- У Казани Волга разлилась на семнадцать верст На юге, вон там, отражаются в ней Услонские горы Чуть пра вее, к западу, раскинулась Адмиралтейская слобода где по велению Петра Великого начали строить флотилии кораблей на Каспий. Рядом - Ягодная слобода. За ними еще дальше, на холме Зилантау белеет Зилантов монастырь. Зилант по-татарски - змея, тау - гора. Татарская легенда рассказывает, что на той горе водился крылатый змей Но колдун будто бы уморил его дымом разложенного у норы костра. В "Сказании о царстве Казанском" также говорится, что на Каме был город Старый Бряхов, откуда царь Саин привел свой народ на берег Волги, ближе к русской границе. Новое место ему понравилось: были здесь и пасеки, и пастбища, "зверя всякого и рыбы во множестве"
Но в том краю обитал двуглавый змей. Один смелый воин сказал царю: "Страшного змея уничтожу и место очищу я". Так они сделал. Вот почему краснокрылый черный змей Зилант, с двумя лапами, с закрученным в кольца хвостом, под золотой короною, стал гербом Казани... А вон там, еще западнее, в голубом тумане белеет Кизийский монастырь темной сосновой рощей. Ближе, за Подлужной слободой, видны в деревьях летние дачи...
Прекрасным видом Казани весной, во время разлива, не раз еще будут любоваться и Коля, и его товарищи, но это первое впечатление запомнится им на всю жизнь [Уже будучи профессором, Н. И. Лобачевский напишет стихотворение "Разлив Волги при Казани" ("Заволжский муравей", 1834, № 17, стр. 29 - 31), которое начинается так:
Царица рек, в торжественном теченье
К далеким Каспия обширного водам
Ты уклоняешься к Казани на свиданье
С сей древней матерью татарским городам!..
Ее со всех сторон, как друга, обнимаешь,
И трепетной струей приветствуешь луга,
И тихо с голубых рамен дары слагаешь
На оживленные Булака берега...].
Однако пора было возвращаться в гимназию. По команде Ибрагимова ученики начали спускаться вниз. Это оказалось труднее подъема.
- Так и в жизни, - улыбнулся Ибрагимов. - Стремитесь же неуклонно вверх, к вершинам еще не открытых знаний. Это нелегкий путь. Но жить значит гореть огнем исканий во имя человечества!
Эти слова учителя также запомнились Коле на всю жизнь.
ПЕРВЫЕ ПОРЫВЫ
Наступило знойное лето 1804 года. Вторую неделю в Казани стояла такая жара, что казалось, будто само небо выцвело. К полудню городские улицы пустели - все люди прятались в тени. Окна в деревянных домах закрывались наглухо ставнями.
Но в здании гимназии даже в такую жару не смолкал напряженный гул голосов. Как пчелы в медосбор, гудели гимназисты, заучивали уроки, от зари до зари просиживая за книгами. Вряд ли этот "мед премудрости" не казался им горше полыни.
Летний зной и страх перед экзаменом делали казарменный режим несносным. По-прежнему гимназистов "фрунтом" гоняли в классы, в столовую, в церковь. Изо дня в день кормили давно уже надоевшей овсяной кашей, один вид которой отбивал аппетит. Покупать что-либо съедобное запрещалось. Деньги, присланные родителями своим сыновьям, сдавались на хранение надзирателю, и тратить их можно было только с его разрешения. Даже отвести душу в письмах не могли - письма строго проверялись.
Каждого тянуло домой: всласть хотелось покушать и вдоволь отдохнуть.
В разнообразном гуле долбежки все чаще прорывались нотки возмущения: озлобленные "пчелы" готовы были жалить, не хватало только повода. Но вот...
В субботу гимназистов, совсем измученных жарой и зубрежкой, привели обедать в большой столовый зал второго этажа. Настежь распахнутые окна не спасали от жары. Особенно душно было в глубине, у столов "разночинцев". Их и обслуживали в последнюю очередь, после детей дворян.
Коля сидел рядом с младшим братом. Поглаживая рукой остриженную голову, он мечтал о предстоящих каникулах, о макарьевской ярмарке и поэтому не сразу обратил внимание на шум, неожиданно возникший в зале.
В столовую вошел директор Лихачев. Воспитанники с ним почти не встречались: в гимназию он заглядывал редко, учебными, тем более хозяйственными делами не занимался, должность директора была ему нужна только для собственного тщеславия. Даже внешность его не внушала доверия: нижняя губа выпячивалась вперед, точно ее разнесло после укуса пчелы.
Неуклюжей походкой, вразвалку Лихачев подошел к столу старшеклассников и деланно бодрым тоном спросил:
- Ну как, господа, изволили накушаться?
Гимназисты переглянулись.
- Еще бы! Нас теперь кормят, как лошадей, - ответил старший Княжевич [В то время на учебу в гимназию из одной семьи поступало сразу несколько братьев. Так, например, когда учились братья Лобачевские, в Казанской гимназии было: Княжевичей - тро^, Леревощиковых - двое, Панаевых четверо, Балясниковых - двое, Маиасеиных - трое... Братьев называли: первый, второй, третий, или: старший, средний, младший.], Дмитрий, и протянул директору оловянную чашку с овсяной кашей, как бы предлагая тому проверить.
- Правильно. Как же вас не кормить посытнее? Впереди ведь ваша страда экзамены, - добродушно согласился Лихачев.
Но тут из-за стола поднялся лучший ученик гимназии Федор Пахомов.
- Ошибся, Княжевич! - крикнул он задорно. - Лошадям и перед пахотой сала не видать как своих ушей.
А вот о нас, гляди, как позаботились! - и он поднял вверх деревянную ложку с крохотным кусочком сала.
Зал дрогнул от смеха. Но Пахомов махнул рукой, призывая к молчанию.
- Жаль, - продолжал он, - что нет у моего отца свечного завода. Эх, и сырья бы ему накопил я за зиму, раз-,, богатеть можно!
- Как?! - вне себя закричал директор, топнув ногой, - Истинная правда, - невозмутимо сказал гимназист. - Вы посмотрите. Разве таким салом кормят людей?
Только и годится на мыло да на свечи.
Зал больше не смеялся. Воспитанники повскакали с мест. Послышались крики:
- Вам бы, господин директор, попробовать самому эту прелую дохлятину!
- Мы не свиньи, а люди!
Раздался пронзительный свист, чашки полетели на пол, со всех сторон посыпались еще более резкие выкрики.
Лихачев схватился руками за голову и побежал к двери.
Надзиратели, отгородив его своими спинами от гимназистов, услужливо раскрыли дверь.
Лишь поздней ночью затих "растревоженный улей": усталость дала себя знать и воспитанники наконец-то уснули. Но Коле не спалось. Еще в начале мая, когда в окнах выставили рамы, а в гимназическом саду зазеленела трава и красная верба покрылась пушистыми барашками, у него появилось новое развлечение, не безопасное и тем более занимательное.
Когда в полночь весь дом замирал, Коля наспех одевался и подходил к раскрытому окну. Спать ему не хотелось. А в окно глядела такая волшебная луна, что в ее свете обыкновенный сад казался необыкновенным. Коля залезал на подоконник и тихонько спрыгивал на мягкую, чуть влажную землю. Акбая, сторожевого пса, угощал припасенным в кармане кусочком хлеба, и тот благодарно лизал ему руку, радостно повизгивая. Подружился Коля и с ночным сторожем. Тот мог бы донести надзирателю, но бабай твердо знал свои обязанности: он должен сторожить гимназию от воров и разбойников, а русский мальчик всегда вежливо с ним здоровался - пу и пусть гуляет себе на здоровье.
Так было несколько раз: утомленный короткой ночной прогулкой в саду, Коля незаметно влезал в окно и крепко засыпал до самого подъема.
Но в эту ночь, влезая в окно, расслышал он какой-то подозрительный шепот на втором этаже. Затем что-то зашуршало по стене, будто с крыши сваливали ворох сена, Коля спрыгнул с подоконника в сад и, не веря своим глазам, увидел наверху раскрытую створку одного из окон стеклянного купола. Под ним висел человек, покачиваясь на канате; в одной руке у него была кисть, в другой - ведерко.
- Петя, не робей, - послышался шепот с крыши.
"Княжевич! Митя!" - узнал его по голосу Коля.
- Держим крепко, - заверил Княжевич. - Пиши поскорее.
Петя водил кистью по стене, рисуя какие-то буквы.
Наконец, поставив точку, шепнул восторженно:
- Готово! Тяните! - и скрылся в открытом окне.
Створка за ним захлопнулась.
Произошло это все так быстро, что Коля невольно подумал: не померещилось ли? Нет, на стене остались еле видные в сумерках буквы. Но прочитать их пока невозможно.
Вернувшись в свою спальню, он долго вертелся под жестким одеялом: "Кто этот Петя? Не тот ли Петр Алехин, которого наградили в прошлом году большим похвальным листом? И что же он мог написать на стене?.."
Утром Коля почувствовал: кто-то с него стягивает одеяло. Дежурный? Нет, Алеша.
- Скорей! Скорей вставай! - торопил его младший братишка, - Дежурные смоют - не увидишь.
- Кого?
- Там, под куполом...
- А! - догадался Коля.
Едва успев одеться, он пулей вылетел во двор. Там уже толпились гимназисты - шумели, смеялись, показывали руками на купол, под которым сияли красные буквы: "Конец бесправию! Долой Лихачева!"
С большим трудом надзирателям удалось разогнать гимназистов по классам. Спешно были вызваны пожарные - стереть столь крамольную надпись.
Инспектор Яковкин охотно приступил к расследованию. Охотно потому, что лучшего повода унизить нового директора и не придумаешь. Ох, как мешал ему этот Лихачев!
Яковкин поодиночке вызывал к себе в кабинет каждого ученика. В ход было пущено все - уговоры, угрозы.
Многие мальчики возвращались от него в слезах, А ночью надзиратели шныряли в спальнях и подслушивали у дверей, стараясь поймать неосторожное слово. Но смельчаков так и не открыли.
- Буйство! Неистовство! - кричал Яковкин, топая ногами, - Воспитатели юношества, крамолу вырастившие!
Непокорство властям проглядевшие!
Надзиратели дрожали, но помочь инспектору ничем не могли. Бунтарские же настроения тем временем разрастались и крепли. В свободные часы все чаще можно было видеть, как гимназисты хмуро перешептывались, по тут же замолкали, если какой-нибудь надзиратель пытался подойти к ним ближе.
Директор Лихачев перепугался. "Волнения среди учащихся - это же общественный беспорядок, организованное выступление против начальства! Не дай бог, слух дойдет об этом и до властей..." Сгоряча он распорядился наказать всех воспитанников - на три дня посадить их на хлеб и воду. Но тут возмущение перешло уже в открытый бунт, весьма порадовавший лукавого Яковкина. Началось это в субботу, 4 июня. После обеда гимназисты вышли на прогулку. За высоким забором на заднем дворе послышались жалобные стоны. В щели штакетника было видно: у конюшни квартирмейстер прапорщик Михайлов палкой избивал солдата-инвалида, служившего привратником.
- За что же бьете неповинного, ваше благородие? - спрашивал привратник.
- Туда! - скомандовал Дмитрий Княжевич.
Гимназисты, как один, кинулись в открытую калитку и тотчас окружили квартирмейстера.
- Господин прапорщик! - подошел к нему рослый старшеклассник Иван Крылов. - Бить старика, георгиевского кавалера, стыд и позор! Это варварство!
- Варвар!.. Палач! - подхватили остальные ученики, не раз уже слышавшие об издевательствах Михайлова.
Княжевич-старший вырвал палку из рук экзекутора.
Тот с руганью набросился было на гимназиста, но Иван Крылов придержал его за локоть:
- Не смей, господин поручик.
- Не желаю разговаривать с обезьянами Пугачева!
Будьте вы прокляты! - завопил вдруг квартирмейстер.
Но в ответ послышался такой угрожающий гул голосов, что пришлось ему бежать на крыльцо и захлопнуть за собой входную дверь.
Убедить гимназистов немедленно вернуться в классы удалось только Сергею Александровичу Попову - единственному надзирателю, которого все любили. Он обещал сам доложить об их просьбе директору Лихачеву. А требование было такое: уволить квартирмейстера Михайлова за жестокое обращение с инвалидом и за гнусное оскорбление чести гимназистов. Однако Лихачев не оценил благородного порыва юношей, наоборот, он обвинил их в дерзком поведении, обещал наказать "зачинщиков" и приказал запирать на ключ все двери в спальнях.
Такие меры обозлили гимназистов. Когда вечером все ушли на ужин, Княжевич, Пахомов, Алехин и Крылов изломали кровати в комнатах ненавистных надзирателей.
На следующий день ученики высших классов заявили, что не будут ходить на занятия, пока не уволят квартирмейстера. К ним присоединились и другие классы, даже нижние. Три дня заседал совет гимназии в полной растерянности. А "бунт" воспитанников разгорался. Раздавались крики:
- Вон Лихачева!
- Долго ли будем его терпеть?
- Не поздоровится директору, если не разберет нашей апелляции...
Лихачев струсил. Он уже не решался без охраны появляться ни в здании гимназии, ни даже на дворе и на заседание совета пробирался тайком, через квартиру инспектора. Избегая встреч с учениками, посылал уговаривать их то учителей, то надзирателей.
Но гимназисты были непреклонны. 9 июня двадцать восемь казенных учащихся из высших классов гимназии во главе с девятнадцатилетним Петром Балясниковым, игравшим на кларнете марш, ворвались в конференц-зал, где происходило "экстраординарное" заседание совета под председательством Лихачева, и еще раз потребовали немедленного увольнения Михайлова.
Притворясь перепуганным, Яковкин дрожащим голосом шепнул директору:
- Александр Логинович, они могут нас убить. Соглашайтесь!
Путь к отступлению был отрезан караулившими у запасного выхода гимназистами, Лихачев сдался. Тут же наскоро был составлен приказ об увольнении квартирмейстера и прочитан воспитанникам. Успокоенные, все разошлись.
После ужина раньше обычного легли спать, и в гимназии стало тихо. Но в кабинете Яковкина всю ночь горела свеча и скрипело перо. Ловкий инспектор неустанно строчил рапорты на имя губернатора Мансурова и министра народного просвещения Завадовского, изображая "бунт"
непослушных в самых черных красках. Директор Лихачев, "действовавший не по царскому закону", обвинялся "в посягательстве на высочайшее повеление", а также в недозволенном увольнении дворянина Михайлова. Яковкин забыл только прибавить, что сам посоветовал это сделать напуганному Лихачеву.
Доносы помогли: через несколько дней возмущенный губернатор вызвал воинскую часть.
Солдаты с ружьями под командой офицеров заполняют гимназию. За ними следуют Лихачев и тучный Мансуров, одетый в генеральскую форму. Приведенные под конвоем в зал воспитанники построены во "фрунт". В наступившей мертвой тишине торжествующий директор вызывает по списку Дмитрия Княжевича, Федора Пахомова, Ивана Крылова, Петра Балясникова, Петра Алехина... - всего шестнадцать учеников из высших классов. Арестованы лучшие старшеклассники, слава и гордость гимназии. Вооруженные солдаты тут же уводят их в карцер.
Весь день до вечера воспитанники слонялись по коридорам бесшумно, словно были на похоронах.
После осадного положения в гимназии ввели еще более строгий режим. Невозможно было поговорить с товарищами. Запрещены отлучки в город, свидания с родными сократились. Письма к родителям подвергались более строгой цензуре: порою целые абзацы в письмах замазывались черной краской или вырезались ножницами.
Занятия по музыке и танцам были заменены маршировкой и обучением ружейным приемам - под руководством военных из гарнизонного батальона. Свободного времени у гимназистов не оставалось. Были также введены и уроки верховой езды на лошадях, для чего на косогоре за двором построили манеж.
На первых порах военные занятия даже понравились Коле. Вот они, ученики нижних классов, шагают по двору.
На плече у каждого деревянное ружье. Это куда интереснее, чем сидеть на уроках Яковкина. Плохо только, что ни одной минуты не может он попросту махать .руками да еще топтаться на месте - непременно кому-нибудь на пятку наступит.
- Чего ты все вертишься? - упрекнул его как-то Ми-"
ша Рыбушкин. - Опять отдавил мне пальцы.
- Огонь у меня в груди, - улыбнулся Коля.
- Ишь развоевался! Не удержишь...
- Кто разговаривает в строю? - оборвал их строгий унтер в потрепанном военном кителе. - Сейчас я заставлю эамолчать. А ну-ка, марш вперед!.. Выше ноги!.. Тверже!
Руби так, чтобы земля дрожала! Быстрей! Быстрей!..
Бегут ребята мимо него - усталые, измученные. Мши гие уже едва ноги волочат по двору, а грозный унтер не унимается, гонит их дальше.
- Ать-два, ать-два!.. - кричит он. - Выше голову!..
Еще выше!.. Кто же там семенит, как осел?.. Отправлю к инспектору.
Гимназисты еще не знали, что был у Яковкина разговор с этим унтер-офицером. "Совсем распустили учеников, - строго выговаривал инспектор. - Где у них бравый вид?..
Гонять их надо, гонять в строю до седьмого пота..."
После таких занятий Коля спал мертвым сном, однако занимался по-прежнему успешно. На переводных экзаменах он по всем предметам, кроме катехизиса да священной истории, получил "отлично". В первых числах июля на торжественном акте ему, в числе других отличников, был вручен похвальный лист в золоченой рамке. "За прилежание", - читал он золотые буквы, за которыми вставало прошлое: мать у корзины с вещами, он, тогда плачущий, в ее объятиях. "Увези меня, маменька, в Макарьев, домой!" Ни словом она его не упрекнула. И вот ей награда за это!
Наступали каникулы, а с ними - затишье в гимназии.
Воспитанники думали, что нашумевшее "Дело о волнениях среди учащихся" давно забыто. Нет же! Оказалось, что колесо расследований продолжало еще вертеться.
Однажды Яковкин собрал всех учителей, воспитанников и служителей в актовом зале, чтобы в присутствии губернатора Мансурова зачитать им только что полученное из Петербурга постановление министерства народного просвещения. Предчувствуя недоброе, гимназисты замерли. Грозно посмотрел на них инспектор, потирая руки.
- "Учеников, - начал он читать, - Княжевича-первого, Пахомова, Алехина, Крылова, как главных виновников происшедшего беспорядка, исключить из гимназии без аттестатов, прочих же, то есть Балясникова, обоих Петровых и Упадышевского-первого, - подвергнуть строгому аресту в течение недели..." Повиновение! Повиновение беспрекословное, - потребовал инспектор. Весь облик его стал неузнаваем: появилась гордая осанка, голова запрокинута, глаза горят синим огнем.
- "...Так правящий должностью директора надворный советник Лихачев, продолжал он читать громче, - допустив вкрасться дерзостям в юношах, не принял деятельных мер к прекращению зла сего и дал ему усилиться, когда оно обнаруживалось, то во избежание подобных неустройств впредь должность его поручить инспектору гимназии Яковкину..."
Ликующий голос его будто всем говорил: вот она, власть! Настоящая!
Коля посмотрел на братьев и на своих товарищей. Саша невольно вздрогнул. У младшего Алеши даже глаза потускнели. Робость и растерянность появились на кругленьком лице Аксакова. Миша был непроницаем, посмотрел на инспектора как-то исподлобья.
После прочтения бумаги все учителя переглянулись.
Губернатор Мансуров распорядился немедленно снять воинские караулы у всех ворот и вывести солдат из гимназии. Воспитанникам предложили разойтись по комнатам:
занятия в этот памятный день отменялись.
Коля не заметил, как вечер сменился ночью. Неподвижно сидел он в своей комнате перед окном и пристально смотрел на старый тополь у забора. Но тополя не видел, ничего, что говорилось и делалось вокруг, не слышал, потому что голова разламывалась от боли. "Как же так? - напряженно думал он. - Из гимназии выгнали самых лучших. За что? Неужели за то, что смело защищали старого солдата?.. И не просили прощения, вышли гордо, как победители..."
Настал август. Не верилось, что уже кончилась вакация и нужно снова приниматься за учебу.
Загоревший летом, но мало подросший, двенадцатилетний Коля сидел за длинным столом рядом с рослым Алешей. Теперь они в средних классах учились вместе. Оба недавно стали казеннокоштными, то есть были приняты на казенное содержание.
Средние классы в гимназии считались главными из всего курса, и учиться в них было намного труднее. Существовало мнение, что ученик, преуспевший в этих классах, непременно будет лучшим и в старших, тогда как, напротив, часто случалось, что первые ученики низших классов оказывались в средних навсегда посредственными. Но Колю это не пугало, хотя и знал он, что многие воспитанники оставались второгодниками, даже сидели в средних классах по два-три года. Классы эти были всегда переполнены, так что учителя не могли заниматься порой со всеми одинаково. Поэтому вновь переведенные ученики подолгу сидели на крайних отдельных скамейках, и вначале их просто не замечали. К счастью, все учителя, кроме Яковкина, преподававшего историю и географию, были прежние, хорошо знавшие Колю.
Ибрагимов сразу вел в средних классах три основных предмета: высшую арифметику - алгебру, славянский язык и российскую словесность. Русская речь его была меткой, живой и безукоризненно грамотной - лишь иногда проскальзывали неточности в произношении, присущие нерусскому человеку. Остроумный, хорошо владеющий несколькими языками, он горячо любил русскую литературу и, главное, умел увлечь этой любовью своих учеников. Немаловажным было также то, что Ибрагимов, не повышая голоса, разговаривал со всеми одинаково, для него все - и дворяне, и разночинцы - были равны. Мисаилыч, как называли своего учителя воспитанники, в класс входил с необычной для других учителей простотой и приветливостью, словно старший брат или друг после долгой разлуки. Поэтому его урока ждали как праздника. Весело и шумно проходили такие занятия.
Но в это утро на уроке славянской грамматики было тихо, лишь время от времени слышался голос учителя.
Ибрагимов диктовал собственный курс для тех, кто его еще не слушал. Рыбушкин четким почерком писал на классной доске, остальные списывали в свои тетради.
Но Коля не был занят. Он передал тетрадь Алеше - тому подошел черед записывать - и смотрел в окошко.
Было хмурое утро. Накрапывал дождь, заставляя прохожих спешить по своим делам. Вскоре тучи рассеялись, прояснилось небо, и солнце вдруг заглянуло в комнату, озарив ее сиянием.
Коля вынул из кармана металлическое зеркальце, подставил его под солнечный луч, и яркий зайчик с темного, прокопченного потолка перепрыгнул на белую, с облупившейся штукатуркой стену, затем на черную классную доску.
- Что бы это значило? - спросил учитель, когда светлое пятно скользнуло по его лицу. - Кто из вас пускает зайчика?
Все переглянулись, недоуменно пожимая плечами. Тогда Коля поднялся.
- Господин учитель, это я... Лобачевский... Нечаянно.
- И тебе не совестно? Почему не пишешь?
Коля объяснил, что пишут они с братом поочередно.
- Тогда не мешай другим, - сказал учитель. - Иди в коридор и там лови зайчика.
Но едва сконфуженный Коля вышел из класса, как наткнулся на нового директора Яковкина. Тот вел не менее сконфуженного Сережу Аксакова.
- Чем вы тут заняты? - грозно спросил Яковкин.
- Я... я, Илья Федорович, вышел, - забормотал растерявшийся Коля.
- Сейчас же назад! - крикнул директор. - Все вы от уроков отвиливаете!
Коля нерешительно вернулся в класс. Вошли за ним и Яковкин с Аксаковым.
Гимназисты вскочили.
- Николай Мисаилович, - начал директор, - ни у кого столько бездельников не спрашивается выйти, как у вас.
Для этого существует перемена. Во время урока воспитанники должны заниматься... Предупреждаю, буду строго следить за тем, чтобы мои указания исполнялись неукоснительно.
Ученики затаив дыхание смотрели на учителя. Стоило тому сказать, что Лобачевский не отпущен по своей надобности, а выгнан из класса, как последует строгое наказание - новый директор в таких случаях крут был на расправу.
- Хорошо. Ваше указание приму к руководству, - сказал Ибрагимов, глядя не в глаза Яковкину, а в раскрытый на столе журнал. - Садитесь, Лобачевский.
Все облегченно вздохнули. Коля прошел на свое место.
- А его, - кивнул директор на Сережу, - запишите в классный журнал.
- Как? Почему же Аксакова снова сюда? Пятьдесят четвертым?.. По славянской грамматике и русской словесности он удостоился награды, сказал Ибрагимов. - И был переведен. За что же опять...
Но Яковкин прервал его:
- За то, что ничего не знает по другим классам. И я решил оставить его еще на год в среднем.
Разрешив ученикам сесть и продолжать занятия, директор вышел. По классу прошел удивленный шепот. Все ждали, что скажет учитель.
Но всегда снисходительный Ибрагимов приказал им замолчать.
- Продолжим прерванный урок, - объявил он строго...
Пэсле обеда, во время большого перерыва, Сережа под
бежал к братьям Лобачевским.
- Пускай хоть и в средних, зато вместе с вами, - весело сказал он и взял Колю за руку: - Пойдем-ка в сад, прогуляемся. Что-то хочу сказать.
Алеша, проводив их до лестницы, побежал к старшему брату.
- Берегись Яковкина, - предупредил Сережа на лестнице. - Теперь он будет нас преследовать...
Они спустились вниз, и, когда шли по двору, Коля задумался: это ведь по его вине директор сделал выговор учителю. Но тот не дрогнул, спас ученика. Чем же теперь отплатить ему?
- Да ты меня, видать, не слушаешь, - сказал Аксаков, - Этот Яковкин придирается ко мне хуже Камашева.
- Кого? - не понял Коля.
- Был у нас такой инспектор. Боялись его больше, чем директора. И чем я не приглянулся ему - не знаю.
Просто изводил меня: сам, бывало, проверял мои тетради.
Придирался на каждом уроке. Всех учителей заставлял меня спрашивать, а сам сидит в сторонке - слушает. Был я тогда казеннокоштным и поэтому казался ему дармоедом. При всех называл меня: "плакса", "маменькин сынок". Я даже захворал от обиды, и вскоре увезли меня домой, в Аксакове. Целый год потерял из-за этого Камашева, пока не вышел он в отставку. Снова привезли меня сюда, в нижние классы. Только уже на своем содержании своекоштным.
- И снова не везет? - спросил Коля.
- Ничего, привыкну... Я теперь люблю гимназию.
Меня уже не смущает суматоха. На первых порах помогли мне учителя Николай Мисаилович и Григорий Иваныч Жорташевский. Так что скоро я стал у них лучшим учеником. На уроках Ибрагимова - тем более. Он ободрил меня даже стихи сочинять приохотил. Да и сам их неплохо пишет. Недаром считают его первым поэтом Казани Помню пришел к нему на урок новичком и сел на заднюю скамейку. Вдруг он подошел, начал спрашивать - сперва из славянской грамматики, затем из русской: одну главу другую Отвечаю - он только улыбается и головой кивает. Потом берет меня за руку, подводит к первому столу и говорит:
"Садитесь, вот ваше место!"
- Замечательно! - воскликнул Коля. - Рад я, что и тебе он понравился. Только вот не пойму, как ты мог полюбить Корташевского, этого сухого и жесткого человека.
Чем он привлек тебя?
- Умом! - ответил Аксаков. - Ум у него что надо!
Григорий Иваныч большой ученый, сам он пишет курс геометрии. Читает много древних авторов. Латинский и греческий знает, как мы с тобой русский.
- Откуда же тебе известно? - усомнился Коля. - Ты разве учился в его классе?
- Я же у него живу.
- Как?! Давно?
- Два года, - сказал Сережа. - Когда родители привезли меня в гимназию и поместили своекоштным учеником - значит, надо было им и квартиру найти. Мать знала Григория Иваныча, упросила его быть моим воспитателем, то есть взять меня к себе на содержание. Деньги он отказался брать, но потом договорились: расходы за стол и за квартиру делить пополам. Так и живем с той поры...
- Где? - спросил Коля.
- На Грузинской улице. Дом Елагиных. Это в десяти шагах от приходской церкви святой Варвары, у Сибирской заставы. Прежде всего начали заниматься иностранными языками, особенно французским.
- Ну и как?
- За полгода мог я свободно читать любую французскую книгу. Сначала переводил сказки Шехерезады, затем "Дон Кихота". Боже мой! Как легко было учиться по таким веселым книгам! Григорий Иваныч говорил, что, когда мы читаем их вместе, он отдыхает. Бывало, смеемся до упаду...
- И Григорий Иванович? - не поверил Коля.
- О, смеется он редко, но крепко, - заверил Аксаков. - Однажды слышу: с кем-то говорит и хохочет. Я заглянул в его комнату и вижу: держит он в руках математическую книгу, смотрит на играющих котят и заливается так, что зубы сверкают. И лицо у него в это время такое доброе...
- Странно, - признался Коля. - Никогда не видел, чтобы он улыбнулся.
- Увидишь, - пообещал Сережа. - Так вот, - продолжал он. - Учение в гимназии - дело теперь для меня второстепенное. Постоянно хожу не ко всем учителям - потому-то и злится на меня господин директор. Остальное время дома занимаюсь. Математика у меня хромает, не лезет в голову. Григорий Иваныч помогал мне усердно, когда же увидел, что я не держу в голове ни одного доказательства, приказал ходить на его уроки в геометрическом классе. Послезавтра начнет преподавать новый курс.
- Мне бы тоже хотелось его послушать. Можно?
- Почему бы нет, - сказал Аксаков. - Приходи...
В геометрическом классе не смолкал гул веселых голосов: столько новостей нужно было успеть рассказать друг другу, пока не вошел учитель.
У классной доски стройный красивый гимназист лет шестнадцати напрасно старался перекричать общий шум.
- Господа! Господа! - повторял он, размахивая потрепанной книгой, но его не слушали. Тогда, проворно вытащив из бумажного свертка длинное полотенце, он перебросил его через левое плечо так, что правая рука была свободной, и, вскочив на стул, принял величественную позу древнего римлянина.
Это подействовало. Разговоры смолкли, все обернулись к нему.
- Господа! - повторил гимназист. - Начинаю наш первый урок геометрии. Слушайте же внимательно!
Удерживая книгу в левой руке, он водил по строчкам указательным пальцем правой и продолжал важным голосом, явно подражая учителю:
- Я собрал вас в этом Мусейоне [Мусейон (дословно: храм муз) - научный центр в древнем городе Александрии], мои драгоценные ученики, чтобы просветить ваш разум чтением своих "Начал".
Пересмеиваясь, гимназисты окружили оратора. Игра им понравилась.
- Учение мое, - продолжал тем временем оратор, - начинается определениями, аксиомами, постулатами. Дальнейшее ваше продвижение в глубь сей науки зависит от того, как вы усвоите их.
Он строго взглянул на слушателей, поднял палец и еще торжественнее продолжал:
- Определение первое. Точка есть то, что не имеет частей... Усвоили?
- Дорогой Евклид Александрийский, - вмешался ломающимся голоском высокий худощавый гимназист, сидевший на подоконнике. - Что-то не очень лезет в голову.
Если у точки нет частей, значит, и самой точки не имеется?
"Евклид", несколько замявшийся на своем пьедестале, попросил подать ему со стола другую книгу и, быстро полистав ее, нашел необходимую страницу.
- Господин Перевощиков! - торжественно проговорил он. - Ответствую вам словами "Критической истории философии" Бруккера. Слушайте внимательно: "Философия, или же любомудрие, - наука такая, которая посредством понятий учит познавать качества и отличительные особенности предметов..."
- Как раз наоборот, - послышался чей-то голос, такой тихий, что "Евклид" или не расслышал его, или не считал нужным ответить.
- Второе определение! - возгласил он. - Линия есть длина без ширины...
- Эй ты, Евклид... Казанский, - снова прервал его Дмитрий Перевощиков и, соскочив с подоконника, подошел к доске. - Не мути нам воду!
Схватив мел, он резким движением руки провел на доске жирную черту.
- Вот она, линия. И, по-твоему, длина ее не имеет ширины. Так? И вообще, что же такое длина? Да и можно ли о ней толковать, если ты нам понятия линии сперва не определил? Ну-ка?
Среди гимназистов, окружавших "Евклида", произошло движение.
- Ну и наука эта геометрия, - пожаловался кто-то в заднем ряду. - С ума сойдешь.
Его поддержали другие:
- Да, наука трудная.
Но тут к оратору протиснулся высокий ученик с темнорусыми волосами. В правой руке у него была какая-то книга.
- Разрешите мне ответить за вас, дорогой учитель, - с доброй улыбкой предложил он, показав два ряда белых зубов.
- Ну что ж... Пожалуйста, Саша... господин Лобачевский, - раскланялся "Евклид" и ловко соскочил со стула, уступая место.
- Мне пьедестала не требуется.
Кто-то пошутил:
- И так высокий.
Саша Лобачевский повернулся ко всем и поднял над головой развернутую книгу.
- Пуганая ворона, говорят, куста боится, - начал он. - Так и мы. Боимся трудностей... Книга сия - "Сокращения математики". Написал ее Румовский, адъюнкт Академии наук. Послушайте, что пишет он в предисловии:
"Хотя математика перед всеми науками в точности преимущества имеет и знание первых ее частей всякому необходимо, однако ж начала ее в начинающих учиться при самом вступлении отвращение производят. Посему кто бы мог винить математиков, что не стараются они об изобретении другого способа к познанию истин математических, но в рассуждении сего оправдать их может Евклидов ответ, который он дал своему государю..."
Саша с улыбкой посмотрел на "Евклида Казанского".
Тот кивнул ему:
- Читай, не задерживай.
- "Когда царь Птолемей спросил Евклида, нельзя ли для него найти менее трудный и утомительный путь к познанию геометрии, чем проложенный в его "Началах", тогда ответствовал Евклид, что к геометрии нет царской дороги..."
Но тут зазвенел колокольчик и положил конец диспуту.
Ученики заняли свои места. Спокойной, уверенной походкой вошел учитель математики Григорий Иванович Корташевский. В руках держал он журнал и книги, а под мыш-.
кой - свернутый в трубку лист бумаги.
Старик сторож внес полную корзину каких-то инструментов и наглядных пособий.
Строгим взглядом Корташевский оглядел всех учеников, стоявших навытяжку.
- Садитесь, господа, - сказал он и тут же, не подымаясь на кафедру, начал свой урок.
- Говорят, математика - это язык точных наук. Действительно, господа, разве можно изучать, скажем, такие предметы, как механику, физику, артиллерию, архитектуру, не зная математических исчислений, правил, теорем и формул? Конечно же нет. А без них не может развиваться наше отечество, не могут свершаться научные открытия...
Так вот, сегодня мы приступаем к изучению новой области математики геометрии, которая, как вам известно, является древнейшей и большой ветвью громаднейшего "математического древа". Ее обычно связывают с именем Евклида, жившего...
Но в это время кто-то усмехнулся, гимназисты заерзали на местах, зашептались, поглядывая в сторону "Евклида Казанского". Корташевский слегка постучал рукой по столу, и этого было достаточно. Все притихли.
- Евклид, - повторил учитель, вернувшись к доске, - жил приблизительно в третьем веке до рождества Христова... Но геометрия началась еще задолго до него. Геометрия - слово греческое, в переводе на русский язык означает землемерие или межевание... Да, да, не удивляйтесь.
Название этой науки вполне соответствует ее словам:
гео - земля, метрия - измерение. Вот я принес вам инструменты, какими пользовались еще древние геометры: линейку, циркуль, угольник и транспортир. С их помощью будем чертить с вами различные фигуры, затем измерять их величины.
- Господин учитель, разрешите спросить, - поднял руку "Евклид Казанский".
- Ваша фамилия?
- Панаев... Александр.
- Слушаю вас, Панаев. Спрашивайте, - разрешил учитель.
- Вы сказали, что геометрия - измерение земли. Но как же измерять ее такими вот линейками?
Все улыбнулись, но учитель кивнул головой.
- Похвально, - сказал он. - Вопрос уместный. Как же, в самом деле, провести нам прямую линию не тут, на бумаге, а в поле? Как же, скажем, проложить межу длиной в несколько верст и точно ее измерить!
Григорий Иванович достал из корзины, принесенной сторожем, длинную веревку и железную цепь.
- Скажите, как ваша фамилия? - спросил он, обращаясь к толстому гимназисту с красным лицом и огненными волосами - тот сидел в заднем ряду и развлекался тем, что накручивал нитку на золотую пуговицу своего мундира, затем раскручивал ее.
- Моя фамилия? - поднялся гимназист. - Овчинников... Дмитрий.
- Так вот, Овчинников, для чего служит, по-вашему, эта вот цепь? Может, вы даже знаете, как ее называют?
Овчинников поднял голову, рассматривая потолок.
- Похоже, такую цепь, - начал он робко, - папаша с Макарьевской ярмарки привез. Для собаки. Потому как простую веревку...
- - Садитесь, Овчинников, - прервал его Корташевский. - Мы говорим сейчас не о собаках, а об измерении земли.
Гимназист потупился, что-то рисуя пальцем на столе.
- Садитесь, - повторил учитель строже. - А нитку оставьте в покое и слушайте урок внимательно.
Затем он обратился ко всему классу:
- Кто скажет, как эта цепь называется?
Ученики молчали.
- Разрешите мне, господин учитель, - послышался вдруг робкий голос.
- Пожалуйста, - кивнул учитель.
Все оглянулись: кто же это?
С последней у стены скамейки застенчиво поднялся Коля Лобачевский. Рядом с ним сидел Аксаков с добродушной улыбкой на губах. Толстый Овчинников, рассмотрев серебряные пуговицы на мундирчике "чужого", фыркнул:
- Заяц... разночинец...
Густые брови Корташевского сошлись у переносья, глйза его посуровели.
- Овчинников! - сказал он. - Вон из класса! Явитесь к инспектору и скажите, что я вас выгнал за нарушение порядка! За оскорбление товарища!
Пожав плечами, Овчинников нехотя пошел к двери.
Проводив его суровым взглядом, Корташевский уставился теперь на Колю, припоминая, где и когда видел этого мальчика. И почему он оказался тут, среди юношей высших классов?
- Кто вы такой?
- Лобачевский, - не сразу ответил растерявшийся Коля.
- Имя? - спросил учитель.
- Николай.
- Брат Александра?..
Коля кивнул.
- Идитем к доске, Лобачевский, - пригласил учитель. - Вот вам цепь. Что вы о ней скажете?
Коля смутился. Руки его дрогнули, когда он дотронулся до цепи. Она! Та самая, которую они втроем передали в дар гимназии!
- Рассказывайте, - напомнил учитель.
Коля вынул из корзины колышки, треногу, эккер и подробно рассказал, как надо провешивать в поле прямую линию и как строится прямой угол.
- Все это знали еще в древнем Египте, - заключил он. - Для такой работы гарпедонапты...
- Кто-кто? - спросил учитель.
- Ну... эти самые... их землемеры. Они пользовались натянутыми треугольником веревками, в три, четыре и пять единиц, хорошо зная, что угол между меньшими сторонами всегда будет прямым. Еще я прочел в старинной книге, что и в древнем Вавилоне улицы пересекались под прямым углом. Значит, уже знали...
Но Панаев прервал его.
- А ты можешь определить, скажем, площадь нашего двора? - кивнул он в окно.
- Двор-то легко измерить, - вмешался другой ученик. - А вот попробуй улицу. Да еще кривую.
- Мой дедушка говорил, - похвалился третий, - без геометрии ни одного канала не выроешь. Сам он даже разработал чертеж моста через Булак.
- И здания хорошего без чертежа не построишь, - заверил четвертый.
- Вот видите, - выслушав учеников, сказал Корташевский. - Геометрия нужна повсюду. И необходимость в ней возникла уже в глубокой древности. Он развернул принесенный лист и прикрепил его к доске. То была карта Древнего Востока, нарисованная цветными карандашами.
- Вот перед вами Египет, - показал учитель. - Житницей этой страны всегда была растянутая на сотни верст узкая полоса Нильской долины. В обе стороны от нее раскинулись бескрайние пустыни. Ежегодно летом бурные потоки стремительно мчатся в долину с горных вершин далекой Абиссинии. Река Нил поднимается, выходит из берегов, и недели через три вся долина бывает покрыта водой. Чтобы ослабить ее разрушительную силу, приходилось египтянам строить искусственные дамбы, рыть отводные каналы. Когда же разгулявшийся Нил постепенно входит в свои берега, почва долины уже глубоко напитана влагой, удобрена сверху жирным илом. Так река готовит землю к посеву, но в то же время и начисто смывает все межевые знаки земельных владений. Поэтому очень важно уметь быстро восстановить права хозяина и точно размежевать его надел. Для этого древним египтянам надо было знать землемерие, то есть геометрию. Нужна была геометрия также при сооружении грандиозных пирамид и храмов, оросительных каналов, на строительстве и планировке городов...
Таким образом люди не только в Египте, но и в древнем Вавилоне, в Индии, в Китае накопили множество практических сведений по геометрии. Однако запомните, она еще не стала наукой подлинной, такой, которая позволяла бы нам увеличивать свою власть над природой. Наука возникает, когда люди не только созерцают изменения в окружающем их мире, но и задумываются, по каким причинам, по каким законам они происходят. Такими пытливыми людьми были древние греки. Среди них особенно выделялся Евклид светило геометрии. К сожалению, мы знаем о нем очень мало. "Евклид, сын Иаукрата, сына Зенарха, известный под именем Геометра, по своему происхождению грек, по местожительству сириец, родом из Тира..." - вот и вся его биография по арабскому источнику двенадцатого века. Другие историки полагают, что учился он в Афинах, у последователей философа Платона, затем приглашен был царем Птолемеем Первым, покровителем искусств и наук, в Александрию - столицу греко-египетского государства, чтобы там, в Мусейоне, основать математическую школу...
Слушает Коля Корташевского затаив дыхание, и возникают перед ним удивительные картины далекого прошлого.
Вот богатый многоязычный город, чем-то напоминающий Макарьевскую ярмарку: так же раскинулся на берегу - только не матушки-Волги, а лазурного Средиземного моря. Шумные толпы греков, египтян, арабов и евреев заполняют широкие улицы. Всюду снуют продавцы то с корзинками, то с глиняными сосудами. Другие торговцы зазывают прохожих в свои палатки. Ревут ослы на привязи мирно жуют колючки верблюды.
Город окружают гавани, заполненные лесом корабельных мачт. Александрия, как и Макарьев, торгует чуть ли не со всем известным тогда миром. У входа в главную гавань, с правой стороны виден Фарос, маленький остров на скале которого взметнулось в небо изумительное сооружение-трехъярусный маяк. А в плотине, соединяющей остров с побережьем, два канала с мостами для пешеходов. Корабли свободно проходят по этим каналам из одной гавани в другую.
Но главной гордостью Александрии считается: грандиозный Мусейон - храм искусств и науки с его ботаническими садами, астрономической башней, анатомическим театром, помещениями для занятий, столовой для учащихся и ученых, богатой библиотекой, имеющей сотни тысяч свитков, среди которых подлинные рукописи, принадлежавшие Платону и Аристотелю. Здесь живут и работают математики, астрономы, философы, поэты, художники От Мусейона к дворцу Птолемея проложена Царская улица, прямая как стрела и самая людная в городе Часто по ней шагает в белой тоге старик с высоким лбом и курчавой бородой. С почтением уступают ему дорогу: идет Евклид - учитель самого царя. Он с достоинством отвечает на приветствия. Горожане уже знают его как человека, преданного науке, честного и скромного. Рассказывают случай. Однажды юноша, только что начавший изучать у Евклида геометрию, спросил: "А что я буду иметь за это?"
Евклид позвал раба и сказал: "Дай ему грош, он ищет не знаний, а выгоды..."
В свободные часы Евклид сидит в библиотеке изучая рукописи Анаксимандра, Пифагора, Демокрита, Евдокса и Гиппократа - своих предшественников. Он понималчтобы сделать геометрию наукой, надо собрать воедино все уже известное, из отдельных частей построить надежное здание. Но что же должно быть основанием, опорой для стен такого здания?
Вот он, погруженный в свои мысли, гуляет в прохладных садах Мусейона. Слышен легкий шорох пальм. Над головой...
- Ты не заснул? - неожиданно толкает Сережа локтем. - Кажется, урок заканчивается.
Коля посмотрел вокруг. Да, гимназисты уже зашуршали своими тетрадями, чтобы записать домашнее задание.
Окончив рассказ о прошлом геометрии, Корташевский расставляет на столе различные модели. Затем, отставив корзину, обращается к ученикам:
- Господа, прошу запомнить: основы геометрии, как и любой науки, должны быть заложены опытным путем, потому что практическая деятельность человека, по замечательному высказыванию Ломоносова, является главной основой познания... Гельвеции недаром утверждал, что руки всегда служили человеку путеводительницами к разуму...
Взяв на столе небольшую картонную коробочку, он продолжал:
- Между различными свойствами тел - первейшее, которое прежде всего чувствам нашим подвержено и без которого другие с телом едва сопряжены быть могут, есть протяженность или то свойство тел, вследствие коего занимают они место в пространстве. Каждому видно, что протяжение простирается в три стороны: в длину, ширину и вышину. К примеру, возьмем эту коробку и нашу комнату.
Они, как и все другие предметы в природе, имеют все три измерения, причем различной величины. У деревянного кубика, - учитель отложил его в сторону, - три измерения равные. Чугунное ядро и бильярдный шар, которые также я прихватил на урок, имеют уже иную пространственную форму. Следовательно, мы должны различать и размеры, и формы окружающих нас предметов...
Григорий Иванович достал из нагрудного кармана часы, похожие на луковицу, и, взглянув на циферблат, покачал головой.
- Как быстро летит время. Хотел еще рассказать вам об основных понятиях, но, видно, уже не успеем.
Гимназисты зашумели:
- Успеем, Григорий Иванович! Мы не пойдем на перемену, рассказывайте...
Но Корташевский, улыбаясь, ответил:
- Так нельзя, господа. Надо уметь вовремя учиться и вовремя отдыхать... Сейчас я дам лишь первое основное понятие о геометрическом теле. С ним будет связано и ваше домашнее задание - что же такое поверхность, линия и точка? Учебником- предлагаю "Курс математики" Тимофея Осиповского, том второй, содержащий геометрию Эту книгу можно купить на Гостином дворе в книжной лавке Пугина. Имеется также и в гимназической библиотеке.
Выждав, пока ученики записали его задание, Корташевский начал объяснять:
- Чтобы все вам было понятно, господа, возьмем такой гример... - Он достал из корзины стеклянную колбу, наполненную какой-то жидкостью, и, к удивлению гимназистов, простую соломинку. - Вот сюда налита мыльная вода, - продолжал учитель, устанавливая колбу на подоконник. И неожиданно рассмеялся: - Вас, наверное, не придется обучать, как пускать мыльные пузыри?
Ученики оживились, а Корташевский, обмакнув сплюснутый конец соломинки, начал выдувать пузырь. Невесомый шарик быстро увеличивался, вот он уже заиграл всеми цветами радуги. Затем, оторвавшись от соломинки, покачался, как бы раздумывая, куда лететь, и наконец торжественно выплыл через открытое окно из комнаты.
- Улетел! - засмеялся Панаев. - Другой надуйте!
Учитель послушно стряхнул с примятой соломинки второй пузырь, за ним третий, четвертый... Вырастая и переливаясь на солнце, они весело друг за другом вылетали на улицу.
- Теперь вы подайте-ка мне то ядро на столе, - обратился он к одному из учеников. - Спасибо... Мыльный пузырь и чугунное ядро. Имеется ли в них что-нибудь общее?
- Круглые, - нерешительно сказал кто-то из учеников.
- Совершенно верно, - подтвердил Корташевский. - Пузырь и ядро имеют одинаковую протяженность. Или точнее - одинаковую пространственную форму. Поэтому представляют они одно и то же геометрическое тело - шар, хотя физические свойства и размеры у них разные. Вот посмотрите сюда еще раз. Внимательно...
Григорий Иванович взял соломинку и начал выдувать очередной пузырь. Но в это время в коридоре послышалось шарканье чьих-то поспешных шагов и громкий раздраженный голос: "Господин директор, какой позор! В этом классе во время занятий гимназисты пузыри пускают... Не верите? Сам губернатор видел! Мы стояли напротив здания и вдруг!.. Летит!.. Один за другим!.."
От сильного толчка распахнулась дверь. На пороге стоял разъяренный директор. Корташевский, оглянувшись на Яковкина, щелкнул по соломинке, и новый радужный пузырь, подхваченный сквозняком, стремительно поплыл в окно.
- Тээк-с! - выдохнул Яковкин, зло сверкнув глазами, и, громко хлопнув дверью, чуть не побежал из класса.
В эту минуту послышался внизу продолжительный звонок. Но гимназисты не вскакивали, как всегда, на этот раз они сидели молча и ждали, что скажет учитель.
- Николай Лобачевский, - произнес наконец Григорий Иванович. - Вы оставили свой класс и пришли на мой урок. Имели на это разрешение? Спросились?
- Нет, - сказал Коля.
Учитель нахмурил брови.
- Григорий Иванович, - поднялся рядом с Колей Аксаков. - Это я виноват... Ему хотелось побывать на вашем уроке. Он любит геометрию...
Не повернув головы, учитель спросил:
- Больше вам нечего добавить?.. - Затем, обращаясь ко всем, кивнул на дверь. - Вы свободны... Лобачевский, останьтесь.
Гимназисты неохотно вышли в коридор.
- Ну-с, молодой Евклид, - улыбнулся Григорий Иванович. - С какого же урока вы сбежали, чтобы слушать геометрию?
- С катехизиса, господин учитель... Закона божия.
Корташевский сдвинул брови.
- Это хуже. Узнает Яковкин - вам не поздоровится.
Вы об этом не подумали?
- Думал, - признался Коля. - Только ведь я два года ждал, когда же начнем изучать геометрию. Следил за расписанием. Но геометрии не было. И вдруг, слышу, кто-то будет изучать ее... Мне так много надо бы спросить у вас...
- О чем?
Коля замялся.
- Говорите, я слушаю, - ободрил учитель.
- О том, почему начинается книга Евклида с непонятных определений? Для измерений и доказательств они же совсем не потребны...
Корташевский слушал внимательно. Было видно, что худенький мальчик, желавший понять Евклида, заинтересовал его. "Рановато, рановато, мой друг, разбираться тебе в сочинениях, которые и взрослым-то не по плечу", - думал он, глядя на Колю. Затем, положив руку на его плечо, признался:
- Разговор, вижу, будет у нас долгий. Здесь не место и не время. Приходите в это воскресенье ко мне домой.
А где я живу... не знаете? Ну, а с гимназистом высших классов Аксаковым, кажется, вы знакомы?
- Высших? - оживился Коля. - Его вернули?
- Да, совет гимназии так решил... Вот с ним и приходите. Но только не забудьте взять разрешение комнатного надзирателя, чтобы никаких недоразумений потом не вышло. Поняли меня?
Дверь неожиданно раскрылась, и на пороге снова появился директор. Он с удивлением посмотрел на Колю:
- Как вы тут оказались? Почему не в своем классе?
- Господин директор, Лобачевского сюда вызвал я, - вмешался Корташевский и, повернувшись к мальчику, добавил: - Все. Вы свободны.
"Выручил! - подумал Коля. Он выскочил в коридор и тут же остановился. Не из-за меня ли?"
- Господин Корташевский! - визжал за дверью директор. - Скажите, у нас тут гимназия или балаган? Что это за игрушки на столе?.. Тэк-с, тэк-с, гимназистов, значит, мыльными пузырями развлекаете! И все это - среди белого дня, под носом у губернатора! Позор! Полувековая история нашей гимназии не знала такого... Непонятно, кто вы - учитель у нас или бродячий фокусник?
- Господин директор, - ответил Корташевский. - Вы забываете о главном о наглядности преподавания. Особенно важной при изучении так трудно понимаемой геометрии...
- Оставьте! - прервал его Яковкин. - Предмет, почерпнутый из мудрости самого всевышнего, - и трудно понимаемый? Да это же кощунство! Я не допущу такой наглядности! Шарлатанства с мыльными пузырями тем паче.
Корташевский возразил:
- Представить себе не могу, чтобы такое могло быть с убеждением сказано. Все трудно постижимое должно доказываться на простых вещах...
- Опять вы за свое! - не выдержал Яковкин, стукнув кулаком по столу. Что ж, поспорим, где надо!
- Поспорим. Но только без оного бешенства. Истина рождается в спорах серьезных, а распри человеческие - это уже от сатанинского...
- Что вы сказали?! Мне?! Такое?! Боже! - воскликнул Яковкин и попятился к двери.
Чтобы не быть застигнутым, Коля стремглав побежал на лестницу - в свой опостылевший класс.
* * *
Отстояв обедню в своей церкви, казеннокоштные гимназисты разошлись кто куда. Воскресенье! Классы, коридоры, спальни опустели, надоевший гул сменила непривычная тишина. Коля радовался: вот когда без помехи можно посидеть за книгой!
Придвинув к раскрытому окну табуретку, он раскрыл оставленную братом книгу Румовского и выглянул на улицу. Погода менялась на глазах: то сеял мелкий теплый дождик, то из-под легких тучек выглядывало солнце, расцвечивая радугой влажный воздух. Слышался торжественный перезвон с казанских колоколен.
- Читать невозможно! - самому себе сказал Коля и, закрыв окно, склонился над книгой.
- "Два рода видим издаваемых математических книг, - читал он вполголоса. - В иных содержатся правила без доказательств и изъясняются одними примерами, а в иных, сверх того, доказательства предлагаются... В чем состоит порядок математический?"
Коля на минуту задумался.
- Ну что ж, посмотрим дальше. "В математических рассуждениях начало истин делается от понятий самых простых... От подобных начал математики поступают к труднейшим понятиям, и ничего, что не ясно или не доказано, за основание не принимают..."
Коля, бросив книгу на подоконник, взъерошил волосы.
- Вот здорово! - сказал он, вскочив с табуретки. - "Ничего, что не ясно или не доказапо..." Какие же основания предлагаются?
Убрав со лба свисавшие волосы, Коля начал быстро перелистывать страницы.
- Так... "Начальные основания теоретической геометрии..." Посмотрим. "Определение первое. Тело геометрическое есть то, что во все стороны имеет определенное протяжение. Протяжение оного определяется поверхностями, поверхности - линиями, линии - точками.
Примечание. Хотя всякое тело имеет три измерения, то есть вышину, ширину и длину, но оных никаким образом от тела отделить невозможно..."
Прервав чтение, Коля снова задумался. Григорий Иванович говорил то же самое: за первичное берем тело.
Ну, а дальше?
- "Из определения тела геометрического видно, что об оном основательно рассуждать нельзя прежде, чем свойства точек, линий, поверхностей или плоскостей не будут известны, и для того надлежит начать от точек, потом приступить к линиям, потом к поверхностям, а напоследок к телам геометрическим".
Коля зашагал по комнате, рассуждая вслух:
- Понимал. Все было хорошо. Но этого не понимаю.
Отчего, не выяснив свойства точки, линии, поверхности, нельзя рассуждать о геометрическом теле? Почему же Григорий Иванович объяснял это хорошо и ясно?
Коля задержался у подоконника. Вспомнились мыльные пузыри, вылетающие в окно, и разъяренный Яковкин в распахнутых дверях... Но тут же, наморщив лоб, тряхнул головой.
- Кто же прав? С точки или с тел начинается геометрия? Дальше, дальше надо читать. Вот где, оказывается! "Определение второе. Точка есть знак никакой величины... Иные точкой называют то, что никаких частей не имеет..." - читал он с отчаянием, останавливаясь и несколько раз повторяя одно и то же предложение. - Ладно, читаем дальше. "Определение третье. Линия есть длина, не имеющая ни толщины, ни ширины"... Вот и пойми, что к чему?
Коля снова зашагал из угла в угол.
- Раз точка такой знак, - рассуждал он вслух, - который никаких частей не имеет, вряд ли можно изобразить ее на бумаге даже самым тонким грифелем. Как же тогда ее представить?.. А линию?.. Румовский сам вначале указал: ничего неясного или недосказанного не принимать, а здесь у него все наоборот... Может, я не понимаю?
Только теперь он почувствовал, что в комнате жарко.
Распахнув окно, выглянул на улицу. Звон колоколов не утихал. Знойно припекало солнце, высушив последние следы летнего дождя. Где-то хором пели праздничные песни, весело играла гармошка. Но мысли об учебнике Румовского не давали покоя. А что, если поговорить с Григорием Ивановичем?
- Да, что ж это я! - спохватился Коля. - В десять назначена встреча.
Он поспешно засунул книги в тумбочку и выбежал в коридор, затем на улицу.
Но Сережи у назначенного места в саду не было.
Коля сел на скамейку в тени дерева, прислушиваясь к легкому шороху листвы. Среди густой зелени кое-где, как огоньки, вспыхивали на солнце отдельные красные и желтые листики - первые вестники приближающейся осени.
На Воскресенской улице шло праздничное катание.
В богато убранных каретах, заложенных сытыми лошадьми, разъезжали нарядные дамы, толстые купчихи с детьми. Никуда не торопились они, так что кучера, довольно причмокивая губами, лишь изредка подгоняли своих лошадей.
Сердце у Коли заныло - вспомнилась мать. У нее ведь никогда не бывает времени для прогулки. Что сейчас она делает? Шьет или вяжет? Сколько ниток прошло через ее руки! Если бы растянуть их, то, пожалуй, хватило бы до самого Петербурга... Скорее бы окончить гимназию, потом - университет. И ни от кого бы не зависеть. Вот он уже в Макарьеве. Одетый в собственный костюм, без этих ненавистных белых пуговиц, вбегает в комнату и видит: мать сидит за шитьем, а старый дед - за книгой... "Маменька, дедушка, узнали..."
- Ты что, и днем засыпаешь? - услышал Коля знакомый голос. Он оглянулся. Перед ним, сияя лучистыми глазами, стоял Сережа. И не один, а с крепостным Евсеичем, дородным дядькой.
- А я не спал, - ответил Коля. - Замечтался...
- Мечтаешь? Это неплохо.
- Извольте спросить, - вмешался Евсеич. - На извозчике поедете али пешком?
- Пешком... пешком.
- Тогда я сейчас отпущу извозчика.
Старик ушел. Сережа проворно перескочил скамейку и сел рядом с Колей.
- Мы ездили на базар, - объяснил он. - Григорий Иваныч велел и за тобой заехать.
- Спасибо.
- Но лучше мы пешком прогуляемся. Тут недалеко.
Да и день такой веселый.
Коля кивнул.
- Ты, кажется, чем-то расстроен, - сказал Сережа - Геометрией. В учебнике Румовского запутался.
- Это еще не беда. Григорий Иваныч распутает...
Через полчаса втроем они подошли к двухэтажному дому. Дверь им открыла горничная:
- Пожалуйте наверх..
Евсеич с покупками ушел на кухню, а Сережа повел полю на второй этаж.
- Входите, входите, - отозвался на робкий стук чейто веселый голос.
В кабинете за письменным столом, заваленным книгами, сидел в туго застегнутом на все пуговицы темном сюртуке и с тюбетейкой на голове Ибрагимов.
- Николай Мисаилович! - воскликнул Коля. - А мы подумали...
- Что Корташевский волшебством превращен в Ибрагимова? - договорил тот и, закрыв лежавшую перед ним книгу, отодвинул ее в сторону.- Или видеть меня вам не в удовольствие?.. Ну, то-то же. Не огорчайтесь Ибрагимов, улыбаясь, поднялся навстречу мальчикам - Ну, как себя чувствует наш Телемак? [Телемак - сын Одиссея. Так звали Сережу все товарищи Корташевского] - спросил он, потрепав Сережу по голове. - И каковы успехи в царстве королевы геометрии? - кивнул он в сторону Коли.- Слышал я, будто бы даже и, катехизис оказался побежденным, не смог удержать вас от бегства на урок царицы наук?
- Да, не удержался...-подтвердил Коля.- Только вот... геометрия оказалась труднее, чем я думал. Сегодня сидел над Румовским и еще больше запутался.
Ибрагимов подошел к приоткрытому окну и раскрыл его створки пошире. В комнату повеяло терпким запахом поспевающих яблок.
- Печально, - проговорил он, - что вы здоровья своего не бережете и занимаетесь в неположенное время.
Геометрия - царица строгая, требует не только ума острого, но и здорового тела, иначе с ее воинами - теоремами - не совладаете. Вонпство ее упрямое, стойкое...
Вам сколько лет?
- Скоро двенадцать исполнится.
- Та-ак, - протянул Ибрагимов. - Отец?
Коля вспыхнул - это был для него трудный вопрос.
- Есть... Но с нами не живет. Уехал.
- Значит, нет, - сказал учитель. - В смысле опоры его пе существует. Надо полагаться на себя, на свои силы.
Л сил этих в жизни потребуется - ох как много! - И вдруг спросил: Играете в городки?
Мальчики переглянулись. Но Ибрагимов уже повернулся к Сереже:
- Забыли, Телемак, что в прошлое воскресенье вы мне проиграли? А ну-ка в сарай - за чурками! Живо!
Мальчиков как ветром сдуло: скатились они по широким перилам лестницы вниз и побежали к сараю.
- Знаешь, почему он городками увлекается? - шепнул, задыхаясь, Аксаков. - Чтобы лучше понимать геометрию!
- Как?! - не поверил Коля.
- Вот увидишь!
Нагруженные чурками, вернулись они к Ибрагимову.
Тот уже поджидал их у калитки сада. Когда вышли втроем на большой пустырь, несколько слонявшихся там подростков с радостью кинулись к "городошникам".
- Ну, геометр, покажи-ка нам свои знания, - улыбнулся Ибрагимов, кивнув на чурки, сложенные для начала "конвертом".
Коля смутился: ему еще не приходилось играть в городки.
- Давай, давай, - торопил Сережа. Он уже держал в руках две надежные палки, приплясывая от нетерпения.
Коля замахнулся и швырнул свою первую палку повыше. Но та упала далеко за чурками. Вторая палка, брошенная им пониже, не долетела, - ударившись концом в землю, она перепрыгнула через "конверт" под общий хохот ребятишек.
Тогда к черте подошел Ибрагимов. Примериваясь одним глазом к вытянутой в руке палке, он ударил так, что чурки брызнули в стороны. Подростки завопили от восторга: "конверт" распечатан.
За игрой Коля и не заметил, как подошел к ним Корташевский.
- Еще у калитки по радостным воплям догадался, где надо искать вас, улыбнулся он. - Здравствуйте, здравствуйте... Лобачевский, вы до которого часа ко мне отпущены?
Коля побледнел.
- Забыл! Совсем не спрашивал разрешения.
Корташевский развел руки в стороны.
- Беда мне с вами. Пойдемте, сейчас напишу записку Сергею Александровичу, если он еще не успел сообщить о вашем уходе инспектору... Городки не убирайте, - попросил он Ибрагимова, - и меня вы раззадорили.
В кабинете Корташевский быстро написал несколько слов на бумажке и протянул ее Коле.
- Теперь уже поговорить нам с вами некогда, придете в другой раз... Да! - Он порылся в книгах и вытащил одну, в синей обложке. - Вот вам биография Ломоносова...
Бегите!
Коля, схватив книгу, опрометью выскочил из комнаты, забыв даже поблагодарить учителя.
Спустя минуту Корташевский был на пустыре.
- Мальчик не совсем обыкновенный, - сказал он Ибрагимову, подбирая палку по руке. - Видит глубже своих сверстников.
- И я совершенно того же мнения, - отвечал Ибрагимов.
Коля видел во сне белое поле без конца и края. Резкий ветер наметает сугробы в рост человека, пересыпает снегом дорогу. Мороз крепчает. Коля бежит и бежит по дороге, чтобы не замерзнуть, но холод уже пронизывает его до костей. А дорога все тянется и тянется без конца. И не видно вокруг ни человека, ни зверя.
Наконец далеко впереди что-то зачернело на дороге Обоз! Люди! Коля, напрягая последние силы, догоняет их. Сани гружены мороженой рыбой. Кое-где рыбьи головы торчат из-под мешковины, зашпиленной деревянными колышками. Рты у них раскрыты, словно рыбы хотели что-то проговорить и не успели. Коля поравнялся у крайней подводы с плечистым подростком: закинув мешок за плечи, тот размашисто шагает по снегу. Лицо его знакомое. Где же они виделись?
"Эй, паренек, - обращается к нему Коля. - Куда спешишь?"
"В Москву".
"Зачем?"
"Учиться, - отвечает тот. - А зовут меня Михаиле".
"Я тебя узнал, - радуется Коля. - Ой, как пурга разыгралась. Не вернуться ли нам?"
Паренек упрямо трясет головой:
"Куда пошел - назад не возвращаюсь. И тебе не советую..."
Но тут взметнулся на дороге снежный вихрь - и сани с рыбой, лошади, паренек с мешком - все исчезло в непроглядной белой мгле...
Коля проснулся. В открытую форточку дует холодный ветер. Алеша и Саша мирно спят на соседних кроватях.
Коля поднялся, чтобы закрыть форточку, и видит на стуле книгу "Жизнь Ломоносова". Переложив ее на тумбочку, он вытаскивает из-под своей подушки другую книгу в красивой обложке. Надо прочитать. Хотя бы начало. Коля подошел на цыпочках к подоконнику и осторожно, так, чтобы не разбудить учеников, прикрыл форточку. Затем вернулся в постель. Прикрыв краем одеяла книгу, пробежал в предутренних сумерках первые строчки:
"Великий Колумб твердой рукой своей вел корабль в неведомое. Токмо он един мыслью предузнал бытие нового мира..."
- Коля, - послышался тревожный шепот Саши.
Спрячь тетрадку.
- Это книга.
- Какая? Ты что читаешь? - строго допрашивал Саша. - Я за тобой наблюдаю и вижу - прячешь. Запрещенное?
- Нет, из библиотеки взял... о Христофоре Колумбе...
- А... я подумал, что Григорий Иванович дал тебе также и "Слово о Ломоносове" Радищева.
- Разве оно запрещено? - удивился Коля. - Кем?
- Екатериной Второй. Она посадила его в Петропавловскую крепость, как "бунтовщика, хуже Пугачева".
Потом в кандалах отправила в Сибирь, через нашу Казань. Я не читал его сочинений, но слышл о них от Ибра
гимова. Того, кто читает или переписывает книгу Радищева, считают преступником.
- А где он сейчас? - поинтересовался Коля. - В Сибири?
- Нет, в могиле.
- Умер?
- Покончил самоубийством. Всего за месяц до нашего приезда в эту гимназию. В его бумагах нашли записку:
"Потомство отомстит за меня", - Какой человек погиб!
На минуту оба замолчали.
- Скажи, Саша, - первый заговорил Коля, - ты какую науку больше любишь?
- Философию.
- А можешь посвятить ей всю жизнь?
- Конечно. Если только буду знать, что людям принесет она пользу.
- Я тоже так, - обрадовался Коля. - Только ты философию любишь, а я математику...
- Ну, ладно, спи до звонка. Пока не пришел дежурный....
В этот день Коля еле-еле дождался конца уроков, И сразу же отправился к Григорию Ивановичу.
- Надеюсь, вы сегодня с разрешением? - улыбнулся Корташевский. - Раз так, то садитесь и рассказывайте, О чем хотите говорить со мной?
- О геометрии, - начал Коля. - Как ею заниматься?
С чего начать?
- Посмотрим, обсудим, - сказал учитель. - Вот вы "Жизнь Ломоносова" прочитали. Что из нее больше всего вам запомнилось? И что вы себе на память выписали?
- Я все помню, - ответил Коля. - Каждое слово. С тех пор как прочитал в первый раз, два года назад в Макарьеве, на чердаке дедушкиного дома. Поэтому и не выписывал.
- Напрасно. Там ведь прямо сказано, с чего начинать.
Корташевский раскрыл книгу.
- Вот вам на третьей странице такие слова Ломоносова: "...для приобретения большого знания и учености требуется знать язык латинский". А дальше, на шестой странице, послушайте, что говорит о Ломоносове автор предисловия к его сочинениям: "Через год после того настолько стал он силен в латинском языке, что мог уже сочинять небольшие стихи. Тогда начал учиться по-гречески, - чтобы, усвоив его, познакомиться с творениями математиков Эллады в подлинниках, не искаженных переводами..." Вот что следует вам запомнить из прочитанного, - сказал Корташевский и, отложив книгу, достал из ящика тетрадь в голубой обложке с черными краями. - Это "Слово о Ломоносове" Радищева. Прочту из него лишь одно предложение: "Познанием чуждого языка становимся мы гражданами той области, где он употребляется, собеседуем с жившими за многие тысячи веков, усваиваем их понятия, и всех народов и всех веков изобретения и мысли сочетаем и приводим в единую связь". Вы поняли?
- Понял! Понял! - воскликнул Коля. - Но, кроме греческого, я хочу знать и французский.
- Не много ли? - спросил Григорий Иванович. - За двумя зайцами погонишься...
- Нет. Я хочу понимать "Дон Кихота" и Шехерезаду.
- Вот, оказывается, в чем дело! - засмеялся Корташевский. - Видно, Сережа вас так взбудоражил. Ну что ж, попробуем! Добьетесь мало-мальски успеха, получите и "Дон Кихота" на французском, и "Начала" на греческом...
Учитель встал из-за стола и, подойдя к этажерке, взял там книгу, должно быть очень ценную - в особом кожаном футляре.
- Вы тогда, в геометрическом классе, помню, спрашивали, - взволнованно заговорил он, возвращаясь к столу, - почему книга Евклида начинается с непонятных определений, почему основные положения геометрии так запутаны? Выяснение следует начать вот с этой книги. Она - одна из первых печатных изданий "Начал" Евклида. И вообще это едва ли не первая книга, вышедшая из-под изобретенного тогда печатного станка. Здесь полный греческий текст "Начал" и также латинский перевод их. Ни одно из классических сочинений древности не было столь уважаемо просвещенными людьми, как это. Оно было переведено тогда на многие языки мира, переписано или переиздано тысячи раз во всех странах и до последних лет остается почти единственным руководством к изучению геометрии. Но, может быть, ни одно сочинение с тех пор не претерпело столь много перемен, прибавлений, исправлений, как эти "Начала", от своих переводчиков, издателей и переписчиков. Поэтому, чтобы выяснить, почему, где, когда и кем были введены темные понятия в геометрию, нужно прежде всего изучить вам эту родословную книгу на греческом языке.
Григорий Иванович замолчал, внимательно посмотрел на Колю, который с волнением слушал его, широко раскрыв глаза, и вдруг тепло - будто -говорил не ученику, а равному себе - доверчиво признался:
- Ведь я сам уже несколько лет ломаю голову над этими вопросами. От разрешения их, может быть, зависит не только развитие геометрии, но и всех наук. Для чего"
изучал я греческий язык, потом арабский...
- Арабский? - удивился Коля.
- Да, да! И вот почему. Арабы когда-то посредниками были между древнегреческой и новоевропейской наукой. Еще в первой половине девятого столетия ученый Хаджадж сделал полный и сокращенный перевод "Начал"
Евклида. - Корташевский взял со стола толстую тетрадь и раскрыл ее. - В предисловии к сокращенному курсу написано, что "в царствование халифа Гаруна ал-Рашида Хаджадж был командирован в Византию для перевода "Начал"
Евклида. Когда же халифом стал ал-Мамун, Хаджадж убедился, что он угодит своему новому государю, если для него упростит и сократит книгу Евклида...". Хаджадж так и поступил... Как видите, - улыбнулся Григорий Иванович, - Хаджадж по сравнению с Евклидом оказался более податливым учеником: он сумел найти для своего повелителя халифа более короткий путь к геометрии, чего не мог или не хотел сделать, по известному преданию" сам Евклид своему царю... В начале двенадцатого столетия был сделан перевод "Начал" с арабского на латинский язык, а в 1482 году наконец вышел он первым печатным изданием... Сейчас я как раз вот и занимаюсь тщательным сравнением различных изданий "Начал" Евклида на греческом, арабском и латинском языках. И думаю, что и вы, Лобачевский, поможете мне, когда овладеете греческим.
- Постараюсь! - ответил Коля - Начну сегодня же.
От Корташевского возвращался он вечером, бережно, как драгоценность, унося три книги: "Домашние разговоры на французском, немецком, латинском и русском языках", "Лексикон простого греческого языка" и "Греческую грамматику". Последняя книга была ему особенно дорога - издание Московской славяно-греко-латинской академии, той самой, где учился Ломоносов. "Может быть, именно эту книгу держал он в своих руках, может, по пей учился!.."
- Пади! - раздался громкий окрик над ухом.
В тот же миг лошадиная морда оказалась у его лица.
Испуганно вскрикнула женщина. Коля едва отскочил, и нарядная коляска с дородным кучером на козлах промелькнула мимо.
Только тут заметил он, что шагал по мостовой. Крепко прижимая к груди книги, уже с оглядкой перешел улицу и заторопился к зданию гимназии.
Теперь ежедневно после уроков, забившись в уголок пустого класса, Коля учил греческую грамматику или твердил новые французские слова. Два раза в неделю ходил к Григорию Ивановичу на домашние уроки. Занятия шли весьма успешно, особенно по французскому языку, ибо многие слова были понятны по сходству с латынью, которую знал он хорошо.
К концу третьего месяца учебы Коля уже сносно читал по-французски, понимал прочитанное и пробовал составлять словарик. Это было не так уж трудно: писал он французское слово, а рядом с ним - однозначное русское. Дальше следовало целое семейство других слов, примыкающих к уже записанному. Например, если он запоминал пофранцузски "дом", как это не поинтересоваться другими словами: стена, пол, крыша, потолок, дверь, окно, порог, крыльцо...
Иногда, увлекшись волшебной игрой в мире слов, Коля даже забывал об ужине.
Большие успехи Лобачевского-среднего в самостоятельном изучении греческого и французского дошли каким-то путем до сведения директора.
И вот он однажды, во время вечерней проверки, вызвал Колю из общего "фрунта" на середину зала. Велеречивым сладким голосом долго восхвалял его блистательные способности, призывая всех воспитанников учиться в гимназии с таким же прилежанием.
Следующий день был воскресный. Сразу же после завтрака вернулся Коля в свою комнату заниматься греческим, чтобы через час идти к учителю Корташевскому. Но только сел он за стол, как появился надзиратель и пригласил его к директору.
"Что ему нужно?" - думал Коля, задержавшись у двери кабинета.
Наконец постучался.
- Войдите! - послышался властный голос директора.
Коля вошел.
Яковкин стоял к нему спиной и смотрел в окно.
- Да кто же там? - спросил он сердито, не оглядываясь.
- Это я, Лобачевский.
- А-а! - повернулся директор и сел на диван. - Очень рад! Проходите сюда! Садитесь.
Он усадил его рядом с собой. Помолчал немного. Потом заговорил о том, что полюбил братьев Лобачевских, как своих сыновей, за их трудолюбие и настойчивое влечение к знаниям. Но директор заинтересован в том, чтобы дарование их расцвело во всем блеске. Более того. Ради таких пытливых учащихся он будет просить его величество об открытии университета в Казани.
- Вполне, вполне вероятно, мой дорогой. Не смотрите на меня столь недоверчиво. Поймите: я ведь искренне, со всею страстностью желаю вам и всем удачи, хочу помочь вам стать людьми достойными своей отчизны. Для того чтобы вас хорошо воспитывать, надо знать и ваш внутренний духовный мир. А вы, мой милый, не хотите мне помочь доверием. Это непохвально...
В беседе Илья Федорович находил такие задушевные слова и так произносил их, что Коля готов был даже упрекнуть себя: "Как же я в нем ошибался!.."
Директор тем временем тяжело встал с дивана, подошел к двери, тщательно закрыл ее и, достав из шкафа баночку варенья с ломтиками белого хлеба, вернулся к мальчику.
- Не стесняйтесь, мой друг, кушайте, - пригласил он.
- Спасибо, я не хочу.
- Нет, нет, угощайтесь, - приказал директор, намазывая хлеб вареньем.
Коля нерешительно протянул руку. Затем, взяв ломоть, откусил немного.
- Не правда ли, варенье вкусное? Макарьевское!.. - похвалился директор. - Не очень ли скучаешь по родным и близким?.. Наверное, и тут уже нашел приятелей, говорят, с Аксаковым дружишь... И часто у них бываешь?..
Кушай-кушай! Не стесняйся.
Коля не смог отказаться. К тому же варенье - малиновое, из Макарьева. "Как же так я мог ошибаться в директоре", - удивлялся он.
- Да, какое счастье для вас иметь такого замечательного учителя, как Григорий Иванович, - продолжал Яковкин. - Ведь он с вами, с тобой и Сережей, говорят, еще и дома занимается, - журчал вкрадчивый голос Яковкина. - Под его руководством и с древней историей наук знакомитесь, о нашем Ломоносове кое-что узнаете. Не так ли?
- Так, - ответил Коля.
- О Радищеве тоже? - спросил директор, заглянув ему в глаза.
Но тут, заметив этот уже не добродушный, а колючий, требовательный взгляд Яковкина, Коля насторожился.
- О Радищеве?.. Нет, ничего не слыхал... Но "Жизнь Ломоносова" читал еще в Макарьеве.
- А "Слово"?
- Какое?
- "Слово о Ломоносове", - уточнил директор.
- Не знаю. В классах такого "Слова" не было.
- Ну, это я только так спросил. Ты, Николай, мальчик умный и честный, похвалил его директор. - Верю тебе. И запомни: я твой друг. В любое время заходи ко мне, посоветоваться обо всем, что в гимназии творится. Если кто нарушил правила - воспитанник или надзиратель, все равно, даже и преподавателя не жалей, - скажи мне. Я всегда буду рад... И варенье всегда у меня в шкафу, - добавил он, улыбаясь.
Но глаза его не улыбались.
После разговора с директором Коля долго стоял в своей спальне перед окном, прижимаясь горячим лбом к холодному стеклу.
Вечером он заболел. Саша просидел у его постели всю ночь, а рано утром вызвал дежурного лекаря. Сменивший доктора Бенеса Риттер, веселый, румяный детина, больше разбирался в хороших винах, нежели в болезнях и лекарствах. Поскольку недавно в Казани вспыхнула эпидемия малярии, он каждому больному, не задумываясь, назначал огромную дозу хинной корки с глауберовой солью. Осмотрев Колю, Риттер заявил: "Понятное дело - это лихорадка" - и, назначив то же лекарство, приказал перенести больного в палату.
Закутанный ватным одеялом, наслаждаясь ощущением теплоты, разлившейся по всему телу после двух стаканов чая с медом, Коля дремал и потел во сне до самого вечера. Зато ночью стало ему хуже: сон пропал, температура повысилась. Когда пришел разбуженный Сашей Риттер и, весело потирая руки, спросил: "Ну как, молодой человек, поправляетесь?" - Коля не ответил. Он вяло шевелил губами, щурился на свет и, наконец, еле-еле приподнялся, чтобы дать лекарю пощупать свой живот.
Риттер увеличил дозу хинной корки. Но, к счастью, после него заглянул в палату надзиратель Сергей Александрович и, выслушав Сашу, затем осмотрев больного, посоветовал не травить его лекарствами.
- Это не лихорадка, - заверил он, - а простуда, и лечить ее надо не глауберовой солью...
Спустя неделю Коля поправился настолько, что лекарь наконец-то выпустил его из палаты. А вскоре в одно из воскресений он получил разрешение посетить Корташевского.
День был морозный, солнечный. После бурана, бушевавшего всю ночь, небо, затянутое тучами, прояснилось.
В городе все было заметено снегом, и вдоль заборов сияли белизной огромные сугробы. Дворники у ворот разгребали снег лопатами.
Коля шел по заснеженному тротуару, слегка пошатываясь: морозный воздух кружил ему голову. А тут еще беспокоила тревога - не успел разобраться в таблице девяти склонений греческой грамматики.
Но вот уже и дом Елагиных. Какой-то мальчик проворно кидает снег лопатой. Коля присмотрелся к нему:
Сережа!
- Ты ли это? - воскликнул он вместо приветствия.
Сережа, раскрасневшийся, веселый, махнул лопатой вверх, обсыпал себя и Колю снежной пылью.
- Видел? Отобрал у дворника. Не барское дело, говорит, мозолить руки... А ты, вижу, совсем поправился.
Пойдем-ка прогуляемся немного, - пригласил он, воткнув лопату в сугроб.
Коля пошел рядом.
- Я ведь и сам лихорадкой болел, - доложил Сережа. - Трое суток не отходил от меня Григорий Иваныч.
И, знаешь, мы с ним теперь как друзья. Даже не верится, что ему двадцать шесть а мне тринадцать. И занимается по всем предметам. Так что гимназия, пожалуй, мне теперь и не потребна. Только вот, - замялся он, сбив носком попавшую под ноги ледышку, - с математикой не ладится.
Не могу понять...
- С математикой? - удивился Коля. - Чего ж там понимать? Арифметика и даже алгебра сами в голове укладываются. Вот разве только геометрия...
- Не скажи! - возразил Сережа. - С вечера в моей голове уложится, а к утру - как ветром выдует... Но другие предметы, особенно литературу, люблю и понимаю, - договорил он весело.
Мальчики повернули с Грузинской улицы на Воскресенскую.
- Знаешь, - продолжал Сережа. - Григорий Иваныч советует больше заниматься литературой. И даже сам достает книги: Ломоносова, Державина, Дмитриева... Читаешь их и думаешь: вот бы самому написать! Я признаюсь тебе в этом как другу. Понимаешь, так хотелось бы сделаться писателем. Но это все мечта.
- Может, и сбудется, - поддержал его Коля. - Может, как любит говорить мой дедушка, это и есть твоя дорога в жизни.
- Вряд ли, - сказал Сережа. - Григорий Иваныч, знаешь, как строго судит? В этом году написал я сочинение "О красотах весны". Ибрагимову даже понравилось. А Григорий Иваныч сказал ему: "В сочинении семь чужих предложений. Вижу, нахватал из прочитанных книг. Потому судить о даровании пока воздержимся". Потом он сказал мне так: "Нужно прежде всего воспитать свой собственный вкус, читая книги писателей значительных. Только тогда выяснится, сможешь ли сказать что-нибудь свое. А пока за перо не берись..."
Коля подумал: а не скажет ли Григорий Иванович ему то же самое? За таблицу девяти склонений. Прежде надо бы разобраться в них как следует...
- Я, пожалуй, вернусь в гимназию, - сказал он.
- А как же Григорий Иваныч?
- Зайду к нему вечером.
Коля повернулся и быстро зашагал в другую сторону"
Сережа удивленно посмотрел ему вслед.
- А вечером его не будет, - крикнул он вдогонку.- - В театр собирается.
Коля не ответил.
На другое утро погода испортилась. Над городом нависли хмурые тучи. Даже снег казался не белым, а темносерым.
Шел урок Яковкина по истории, нудный, томительный. Учитель говорил о каком-то короле, который от всех других королей отличался только тем, что имел большой горбатый нос, и что все ученики обязаны были помнить об этом так же, как о делах Александра Македонского.
Воспитанники сидели тихо - ведь это был урок самого директора. После неудавшейся попытки приблизить Лобачевского-среднего Яковкин снова стал изводить его мелкими придирками. Да и с другими он обращался не лучше.
Но как ни страшен был учитель, как ни боялись ученики, что их вот-вот сейчас вызовут, все же они, скучая, потихоньку развлекались кто чем сумеет: рассеянно смотрели в окно или внимательно следили за мухой, ожившей так рано и летавшей из угла в угол по классу. Ее назойливое жужжание пока не мешало учителю говорить о короле с горбатым носом. Когда же муха, ударившись о потолок, упала на кафедру и завертелась под носом у директора, кто-то засмеялся на задней скамейке. Прихлопнув муху классным журналом, Яковкин посмотрел на всех, и взгляд его задержался на Лобачевском. Тот, ничего не замечая, готовил задание к уроку словесности. Временами движением гусиного пера он отбивал одному ему слышный ритм стихотворения и тут же записывал очередную строчку.
Яковкин, продолжая рассказывать, с безразличным видом прошелся по классу и, прежде чем кто-нибудь успел разгадать его маневр, оказался рядом с ничего не подозревающим Колей.
- Развлекаться на уроке изволите? - спросил он, схватив на столе исписанный листок бумаги. - Что это?
Ненапечатанное произведение господина Лобачевского?
Коля поднялся.
- Господин учитель...
Но торжествующий директор не стал его слушать.
- Извольте сесть на место, пока я вас не выгнал, господин пиит.
Он вернулся на кафедру и, показав исписанный листок всему классу, прочитал его вслух:
Колумб отважно вдаль стремился,
Ища желанных берегов,
Но долог путь. И становился
Слышнее ропот моряков.
А он глядит на океан,
В волненье тяжко дышит грудь,
Вопрос - исполню ль я свой план
И верно ль мой намечен путь?..
И вот сбылись его мечты.
- Земля! - воскликнул человек.
- Колумб, - кричат матросы, - ты
Прославил родину навек!
Яковкин усмехнулся:
- Не правда ли, гениальное произведение? Сохраним его для будущего...
Коля снова поднялся:
- Это мои стихи. Верните их.
- Тэк-с, тэк-с... Были твои, теперь мои, - сказал Яковкин, сунув бумажку в свой карман.
- Это нечестно! - послышался чей-то голос на задней скамейке.
- Нечестно? - удивился директор. - Это вы мне говорите? Прошу подняться того, кто сказал такое...
Неизвестно, что бы дальше произошло, если бы директора не озадачили возмущенные голоса.
- Нечестно! Верните! - кричали гимназисты.
Яковкин побледнел.
- Бунт! Опять бунт? - завизжал он, стуча кулаками по кафедре. Но тут же вдруг замолчал, посматривая на всех испуганными глазами. Должно быть, вспомнился ему Лихачев, смещенный "за неспособность предотвращения бунта", который произошел в гимназии весной. - Хорошо, - сказал он спокойнее. Лобачевский получит свою поэму в конце урока. Весь класс, - добавил он уже более строго, - за непочтение останется без обеда!
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги