Серебряная подкова

И два свежих голоса присоединились к студенческому хору.

Люли, люли, горевала,

Люли, люли, горевала.

В чистом кудрява бушевала,

В тереме девица горевала.

Николай незаметно подошел ближе. Увлеченные пением, девушки его не заметили. Они были еще совсем юны:

Параше лет шестнадцать, Анне - пятнадцать. Их мягкие, задушевные голоса для Николая перекрывали весь хор, увеличивая очарование ночи. Другие студенты тоже это почувствовали, продолжая петь, все обратились к силуэтам в окне.

Такое внимание к его дочерям директору не понравилось. Окно стукнуло и закрылось. Николай еще постоял в тени сиреневого куста и, никем не замеченный, вышел из ворот.

Люли, люли, горевала,

Люди, люли, горевала,

неслось ему вслед. Но милых девичьих голосов уже не слышалось в хоре, и песня перестала для него существовать.

Долго бродил Николай по уснувшим улицам и лишь ночью вернулся в пансион. Удалось незаметно пробраться в открытое окно.

А утром Алексей спросил:

- Думаешь, окно-то само тебе открылось, шатальщик?.. Я уж видел: куда собрался.

- Почему так подумал? - удивился Николай.

Алексей усмехнулся.

- Соответственно впечатлению, которое произвело на тебя пение двух юных волшебниц.

- Пустяки, - ответил Николай, чувствуя, что краска заливает его щеки. Просто...

- Я не говорю, что не просто, - прервал Алексей.

Николай, схватив полотенце, опрометью кинулся в умывальную, пораженный тем, что брат разбирался в его чувствах лучше, чем он сам...

Николай вздохнул. Письмо к матери лежало недоконченное. И, хотя он держал перо в руке, мысли возвращались к той лунной ночи.

...Вскоре он был представлен обеим барышням. Встречаясь на улице, почтительно им кланялся. При этом одна из девушек всегда немного краснела. Это была Анна.

Наконец он получил разрешение бывать иногда на вечерах, которые Яковкин устраивал дома и на даче для старших дочерей.

Встречаться часто не могли они, посещать постоянно дом, где есть девушки на выданье, имел право только близкий родственник или жених. Он же не был ни родственником, ни женихом. Разве мог он, бедный студент, разночинец, помышлять о согласии Яковкина, даже если бы Анна...

Как многое изменила эта внезапно вспыхнувшая любовь. Доныне Николая интересовала только наука, Ей он уделял все время. Но вот пришла пора, и в заветной тетрадке около математических формул появились новые стихи...

Закончив письмо к матери, Николай начал писать Корташевскому. Сначала об университетских делах. Разве не интересно узнать Григорию Ивановичу о том, что новое здание на Воздвиженской улице почти готово к перемещению гимназии, так что скоро университет начнет существовать самостоятельно.

"Нынче летом и осенью вновь назначенный адъюнкт технологии Федор Христианович Вуттиг, - писал далее Лобачевский, - первый среди ученых нашего университета, совершил путешествие на Урал с целью изучения минеральных богатств и технических производств края. До его возвращения, в ночь на 26-е октября 1809 г.. умер дорогой Федор Леонтьевич Эвест, основатель химического класса, - так что лекции по химии прекратились, а вещи лаборатории поручейо было временно принять мне.

Об открытии университетской типографии я Вам, кажется, уже писал. Вот недавно вышла ее первая ласточка - "Азбука и грамматика татарского языка" адъюнкта Хальфина. Как получу первое жалованье, куплю эту книгу и начну изучать.

Что еще нового? Кажется, все. Да, кстати, профессор Яковкин шумно отпраздновал получение им ордена - креста св. Владимира четвертой степени..."

Перо повисло над столом. Невольно припомнилось четверостишие Ибрагимова, передававшееся из уст в уста:

Господи Иисусе Христе!

Спас ты вора на кресте.

Теперь тебе другое горе - Спасти крест иа воре.

Нет, писать этого нельзя, хотя Яковкин и заслужил подобную стихотворную шутку. Но вот Анна...

ШАГ ЗА ШАГОМ

Деревья университетского сада уже покрывались яркозеленой листвой. Солнце так щедро согревало землю и светило так ярко, что каждого невольно тянуло выйти на улицу. По вечерам на берегу Казанки молодежь водила веселые хороводы. Из окон дворянских особняков лилась танцевальная музыка. Балы сменялись маскарадами, концертами.

В такой весенний вечер Лобачевский предложил Симонову отправиться на бал в дворянское собрание, чем немало удивил его. Неразговорчивый и нелюдимый, Николай обычно предпочитал далекие прогулки. Друзьям очень редко удавалось уговорить его пойти на студенческую вечеринку или на танцы.

Но знакомство с Анной изменило его. Начал он исправно посещать платные уроки танцев у Надзирателя Мейснера, научился там легко танцевать и плавный менуэт, и веселую польку. Балы, маскарады уже не отталкивали, а привлекали его. Сегодня он тоже торопился на свидание с Анной.

Дворянское собрание помещалось в бывшем дворце фабриканта Дряблова на Воскресенской улице. Из его просторных окон видна была и Волга, и нижняя часть города.

Когда-то в этом здании останавливалась Екатерина Вторая, "первая казанская помещица". Так императрица назвала себя на торжественном приеме, оказанном ей казанским дворянством.

Николай, взявшись за бронзовую ручку, с волнением открыл тяжелую дверь. Юноши вошли в просторный вестибюль. С потолка свешивалась огромная люстра с восковыми свечами. В гардеробной встретили они студента Владимира Панаева. Это - младший брат Александра, виновника давней размолвки между Лобачевским и Аксаковым. Владимир, влюбленный в сестру Анны - старшую дочь Яковкина, был теперь на всех балах и маскарадах.

- А, Николай! - весело крикнул он, увидев приятеля в большое трюмо, перед которым старательно поправлял свои волосы. - Что бы значило твое появление? Уж не взошло ли нынче солнце с другой стороны?

- Взошло, да еще какое! - многозначительно подмигнул Симонов. И, подхватив обоих друзей под локти, повел их по широкой лестнице, наверху которой нетерпеливо толпились в ожидании барышень молодые люди в разного цвета фраках и офицерских мундирах.

В огромном зале уже строились пары для первого танца. Девушки внимательно следили за нарядными студентами в щегольских темно-синих мундирах, со шпагами на черных муаровых лентах. Привлекательнее всех выглядел Николай - худощавый и статный, с густой волнистой шевелюрой.

Однако, войдя в залу, он окинул ее взором и нахмурился. Вдоль стен сидели девушки на стульях, совсем еще молоденькие, взволнованные - ведь это их первый бал, и не такие молоденькие, более спокойные - для них этот бал уже не первый, а рядом с каждой почтительная дама - то ли мать, то ли родственница. Дамы беседуют, любезно кивая друг другу, но порой их быстрые взгляды скользят по нарядам и прическам девиц, притаившихся около своих матерей. У каждой в обтянутых перчатками пальчиках беспокойные веера и маленькие карнэ - книжечки в которых записано: какие танцы отданы каким счастливцам.

Анны в зале нет. Еще нет или ее и не будет? Почему?

Но вот молодые люди у входа, расступясь, вежливо кланяются: появились они, сестры Яковкины, в сопровождении пожилой родственницы. Немного позади за ними следовал субинспектор Кондырев. Глаза его пытливо шарили по сторонам, задержались на Лобачевском, но тот и не заметил этого. Видел он, как пышная дама проплыла к свободным стульям, уселась, расправив платье, раскрыла веер, хотя в зале было еще не жарко. Сестры Яковкипы скромно поместились рядом.

Пора! Владимир слегка подтолкнул Николая, и направились они к девушкам. Вежливый поклон, глаза их на мгновение встретились... И вот уже две новые пары, плавно скользя по вощеному паркету, присоединились к танцующим.

- Анна! - сказал Николай, взяв ее за руку, и вдруг от ощущения этой руки, мягкой и теплой, от взгляда сияющих глаз он смутился.

- Николай, - улыбнулась Лнна.

Пока пели скрипки, это плавное движение вместе, в едином ритме, заменяло разговор или, вернее, было разговором чудесным и понятным только им двоим. Когда музыка смолкла, Николай спохватился:

- Могу ли я пригласить вас на следующий?

Анна, покачав головой, шепнула:

- Через два танца. Раньше нельзя, будет слишком заметно.

Глубокий реверанс. Анна села на стул. Николай отошел от нее в сторону. Два танца. Два танца, которые будет она танцевать с другими! По глаза его сияли.

А субинспектор Кондырев тем временем подсчитывал студентов: "Симонов, Панаев, Лобачевский... Так-так. Двое получили разрешение. Третий разрешения такого не имеет. Самовольно ушел. Однако же танцует с дочерью господина директора. И меня даже приветствием не удостоил..."

Когда загремела музыка, господин субинспектор покинул зал и спустился по лестнице с удивительной поспешностью.

Через несколько минут, задыхаясь от быстрой ходьбы, он постучал в дверь директора.

- Войдите! - крикнул тот.

Приглашение было столь нелюбезным, что субинспектор замешкался.

- Прошу прощения, Илья Федорович, если побеспокоил не вовремя...

- Напротив, любезный, входите, - неожиданно переменил тон Яковкин и с несвойственной ему живостью повернулся в кресле. - Вот, прошу ознакомиться. Письмо к полицмейстеру господину Симонову. Сам при этом прослушаю, как оно получилось.

Удивленный, Кондырев взял письмо и придвинулся ближе к слабому свету свечи.

- "Милостивый государь мой Григорий Егорович! - начал он читать.Вчерашнего дня, то есть 22 апреля 1810 года, двое студентов Казанского университета Лобачевские, из которых старшему, Николаю, особенно рекомендовано доктором пользоваться свежим воздухом по причине слабости здоровья, прохаживавшись по Неяловской роще, прошли в Волховскую рощу, дабы через нее выйти на улицу. Однако при этом были задержаны посторонними людьми, назвавшимися сторожами, кои сказали, что не велено гулять в Волховской роще. Они обошлись с Лобачевскими весьма грубо без всякой причины и, невзирая на уверения, что они - студенты, насильно приневолили их идти прежде к Вашему высокоблагородию, а потом отвели в полицию. Оба студента не нанесли никому никакого оскорбления, однако были задержаны..."

По мере чтения лицо Кондырева покрывалось пятнами от злости: планы его рушились. Такой удобный случай свести счеты с Лобачевским и тем самым услужить Яковкину. А тут вдруг сам директор выбивает оружие из рук.

Заступается...

- Читайте, - напомнил Яковкин.

- "Таковое насилие, - продолжил Кондырев, - студентам оказано в предосуждение прав Казанского университета, всемилостивейше ему пожалованных по грамоте и уставу..."

- Тэк-с... - протянул Яковкин с видимым удовольствием. - Теперь сам слышу - неплохо написано. Прошу завтра же с утра сие послание вручить господину полицмейстеру... Вы что-то и сами хотели мне сказать?

Кондырев очнулся:

- Да, да. Считаю своим долгом... Студент Лобачевский получил у вас разрешение?

- Куда? - спросил Яковкин.

- Из пансиона отлучиться... Полчаса тому назад я встретил его в дворянском собрании...

- Хм... Кажется, был у меня, - сказал директор.

Субинспектор совсем растерялся. Не зная, как перевести разговор на другое, он почтительно поклонился директору и вышел из кабинета.

Яковкин взял чистый лист бумаги - надо было составить письмо попечителю.

"Во всем течении дел по совету и университету, слава Богу, доныне все тихо, спокойно и порядочно", - вывел он первые слова.

Наступившая перед экзаменами тишина действительно радовала директора, и он, прервав донесение, с удовольствием перекрестил себя испачканной в чернилах рукой.

"Г. профессор астрономии Литтров благополучно прибыл в Казань, продолжал он. - Я временно устроил его в Великопольском доме. Назначил ему, по его просьбе, троих слушателей: старшего Лобачевского, Линдегрена и Симонова. Сверх того, просил он еще представить на благоусмотрение Вашего высокопревосходительства вопрос о покупке некоторых инструментов..."

Долго еще скрипело по шероховатой бумаге перо Яковкина. Стараясь упрочить свое положение, директор-профессор не стеснялся в обещаниях и лицемерных заверениях. Наконец, потушив свечу и замкнув дверь кабинета, вполне довольный своей работой, направился он по коридору - заглянуть перед сном в спальные камеры.

Как и следовало ему ожидать из доноса Кондырева, кровать Николая Лобачевского пустовала. Покачав головой, директор повернулся было к выходу, но, услышав легкие шаги в коридоре, загородил свечу рукой и отступил в сторону от входной двери.

Николай ничего не замечал вокруг: впечатления вечера заслонили всякую предосторожность. Она просила его прийти. Много танцевала с ним, больше, чем допускалось правилами благовоспитанности. Говорили они, говорили...

О чем - он уже не помнит...

Войдя в камеру, Николай остановился у порога. Свеча, которую загораживал Яковкин, освещала его низкий лоб и тонкие губы... Только на этот раз эти губы сложились в добродушную улыбку, столь необычную на лице директора.

- Ай-яй-яй, - промолвил Яковкин, покачивая головой. - Поздновато, молодой человек, гулять изволите, поздновато. Пожалуйте-ка сюда! пригласил он и, выйдя в коридор, поднял свечу повыше. Пламя качнулось в одну, в другую сторону, озарив лицо Николая: высокий лоб, изящный тонкий нос и ясные, широко раскрытые от удивления глаза.

"Красавец, черт возьми, - позавидовал не склонный к восхищению директор. - И, видать, умен изрядно. Пожалуй, если бы не разночинное происхождение..."

- Давненько не имели мы случая видеться, - пожалел он. - Будучи назначены камерным студентом, вы еще ни разу ко мне в кабинет не заглянули, как по уставу полагается. Но это мы оставим. А вот вы сами нарушаете порядок: без ведома начальства балы посещаете. Разве я вам отказал бы в разрешении?

Смутился Николай. Не знал он, что кроется теперь за этим новым проявлением дружелюбия... Директор тем временем изобразил на своем лице улыбку.

- А я ведь забочусь о вашей судьбе, да будет вам известно. Вы назначены мною, вместе с Симоновым и Линдегреном, к профессору Литтрову [Иосиф Литтров, двадцати пяти лет, получил по конкурсу кафедру высшей математики в Краковском университете бывшей Ягеллонской академии, где в свое время учился Коперник. С 1803 года поселился в Вене. В 1809 году армия Наполеона заняла Вену превратив обсерваторию в пороховой магазин. Оскорбленный Литтров предложил свои услуги России. "В других государствах науку только терпят, в России ее уважают", - писал он попечителю Румовскому].

- А где он? - удивился Николай.

- Господин Литтров? Уже находится в Казани, - ответил Яковкин, довольный тем, какое произвел впечатление. - Для встречи с ним прошу завтра к шести часам вечера явиться в обсерваторию. А сейчас... - помахал он рукой, указывая на дверь спальни. - Пора. И чтобы за вами больше художеств таких, молодой человек, не водилось.

- Хорошо, господин директор, - ответил Николай. - Признателен вам бесконечно.

- Пожалуйста! - кивнул Яковкин.

На другой день, едва дождавшись назначенного часа, Николай поспешил в новое гимназическое здание в котором помещалась обсерватория.

Он дошел по Воскресенской улице до Гостиного двора, затем свернул в тесный кривой переулок и наконец вышел к двухэтажному белому зданию на углу Воздвиженской улицы. Над бельведером здания возвышался частично застекленный купол с башенкой. Его-то и называл Яковкин "обсерваторией".

Умерив шаг, Николай поднялся на второй этаж - в большой полутемный зал с хорами наверху.

Служитель, высокий сутулый старик, спросил:

- Вам кого?

- Профессора Литтрова.

- Через ту вон дверь, - указал служитель, - пройдите на хоры, оттудова потом и в серваторий.

По крутым ступеням витой лестницы, ведущей в "серваторий". пришлось карабкаться на ощупь. В темноте Николай неожиданно уперся в дверь, толкнул ее и очутился в довольно просторной, круглой комнате. Из окон ее, расположенных по кругу, открывался широкий вид на всю Казань. Посредине комнаты на длинном столе, покрытом зеленым потертым сукном, находились оловянная чернильница, две медные зрительные трубы, какой-то астрономический инструмент, в виде четверти круга. Тут же лежали старательно очинённые гусиные перья, стопки бумаг и раскрытые книги. Вокруг стола в строгом порядке стояли жесткие стулья с высокими прямыми спинками, немного в стороне виднелась большая труба на деревянном треножнике.

В глубине комнаты расположился в кресле профессор Бартельс.

По правую сторону от профессора, у раскрытой створки застекленного купола, опершись на спинку стула и вытянув шею, стоял молодой человек, рослый, плечистый, с крупными чертами лица и с шапкой рыжеватых волос. Одежда его - засаленный сюртук и потрепанные панталоны - выглядела небрежной. Это был вновь назначенный магистр математики Григорий Борисович Никольский.

На табуретках у стены сидели два студента Иван Симонов и Осип Линдегрен. Оба с интересом слушали Бартельса который в ожидании приезда Литтрова знакомил слушателей с Лапласовым "Изложением системы мира".

Беседа шла на немецком языке - русскому Бартельс учиться не собирался.

Поклонившись профессору и Никольскому, Николай дружески кивнул товарищам и занял место рядом с ними - на третьем табурете.

- Таким образом, - не торопясь продолжал Бартельс - весьма крупным событием в космогонии [Космогония - наука о происхождении и развитии небеспых тел.] явился

труд философа Иммануила Канта "Всеобщая естественная история и теория неба". В нем он дал только что изложенную вам знаменитую гипотезу о происхождении всего мироздания. Этого ученого по справедливости признают наиболее глубоким философом нового времени...

- Простите, герр профессор, - прервал его Симонов, - с тех пор как творец "Всеобщей естественной истории"

создал "Критику чистого разума", он перестал быть естествоиспытателем.

Брови Бартельса поднялись.

- Как вы это понимаете? - спросил он удивленно.

- Я не разделяю такого мнения, - вмешался Никольский, выступив на два шага вперед, - ибо полагаю, что Кант есть величие, против коего рука не должна подниматься.

- Что ваш Кант! - горячо возразил Симонов по-русски. - Вся его философия - это бред чистого разума. - Затем, обращаясь к Бартельсу, он снова перешел на немецкий. - Герр профессор, ведь Кант категорически отрицает независимое существование пространства и считает его только лишь прирожденным, изначальным измышлением разума.

- Допустим, так, - спокойно сказал професор. - Ну и что же?

- Но ведь утверждение такое неизбежно и логично ведет к отрицанию всего внешнего мира...

- Вы так полагаете?

- Не только я. И наш замечательный русский математик Осиповский так утверждает.

- Замечу, отсюда и еще кое-что следует, - неожиданно вмешался в разговор Лобачевский. - Если допустить по Канту, что понятие пространства изначально дано сознанию, то, значит, и геометрические понятия пространства также ничего не имеют общего с внешним миром и не отображают его...

- Зря вы спорите, молодые люди, ведь профессор, безусловно, прав, снова поспешил вмешаться Никольский, хотя профессор никак еще не выразил своего мнения. При этом он отвесил полупоклон в сторону Бартельса, внимательно следившего за разговором, - А вы, - Никольский повернулся к Лобачевскому, - не вполне уяснили себе особый характер геометрии, как науки умозрительной и в своем развитии независящей от опыта. Математические и геометрические построения конечно же являются результатом чисто умственной деятельности ученого, творением его духа, так сказать, чистого разума. Поэтому-то великий Платон учил, что изучение математики отвлекает ум человека от всего вещественного и делает его способным понимать все идеальное.

Никольский еще раз глянул в сторону Бартельса и, почему-то уверившись, что профессор такого же мнения, с апломбом закончил:

- Для подтверждения сказанного достаточно заметить, что математик мог бы по-прежнему умножать богатства своей науки, даже если бы окружающий нас мир исчез.

Лобачевский, внимательно слушавший его, не выдержал:

- Но была бы геометрия, если бы не существовала природа?

Молодой магистр замялся. Но, к его счастью, в этот момент широко распахнулась дверь и на пороге показался высокий сутулый служитель. В руке нес он медный подсвечник с белой свечой, освещая путь на лестнице следовавшему за ним человеку. Войдя в комнату, служитель посторонился дал дорогу довольно полному, изысканно и со вкусом одетому человеку средних лет.

Все поднялись ему навстречу.

- Добрый вечер, господа, - проговорил вошедший, вежливо кланяясь.

Николай заволновался: узнал он гостя. Это был знаменитый академик-астроном Вишневский. Путешествуя по России с целью определить географические координаты некоторых населенных пунктов, приехал он в Казань и сегодня присутствовал на занятиях в университете, где выразил восхищение познаниям Лобачевского, с такой легкостью решившего чрезвычайно сложную задачу "о круговращении".

Академик осмотрел всех присутствующих и, заметив Николая, улыбнулся ему.

На лестнице послышались торопливые шаги. В комнату поспешно вошел Яковкин, а следом за ним, отставший немного, сухощавый господин в синем фраке, с нахмуренным, строгим лицом, окаймленным густыми бакенбардами.

Все переглянулись: погода была ясной, безоблачной, а в руках незнакомца большой дождевой зонтик. Темно-серые глаза его смотрели спокойно и внимательно. Крутой перелом правой брови придавал его лицу выражение задумчивости и печали. Это был вновь назначенный профессор Литтров.

Яковкин представил астронома и познакомил его с присутствующими :

- Вот наш многообещающий магистр математики Никольский... А это, махнул он рукой в сторону стоявших студентов, - будущие ваши помощники: Николай Лобачевский, Иван Симонов и Осип Линдегрен.

- Очень рад, - сказал профессор, любезно кланяясь.

И тут же, повернувшись, начал осматривать комнату.

Яковкин поспешил, как говорится, показать ему товар лицом:

- Окна сей обсерватории сделаны так, что каждое стекло и порознь и все вместе могут быть по надобности отворяемы...

Он говорил торопливо, словно боялся, что его прервут и не дадут высказаться:

- Печка не могла быть устроена, потому что, как видите, стены из тонких досок, но зато со временем даже можно изобразить небесное полушарие. Сие будет зависеть уже...

Академик Вишневский, рассеянно слушавший директора, прервал его:

- Перед моим отъездом попечитель говорил мне, что писал вам о необходимости в этой обсерватории устроить громовой отвод и послал в Казань описание, как его сделать. Но я пока не вижу тут громоотвода...

- Верно-с, получил такое предписание от его высокопревосходительства, но было поздно, ибо стройка уже кончилась, - ответил Яковкин. - Теперь, конечно, более ничего не остается, как предаться воле божьей с обыкновенными предосторожностями...

После короткого разговора директор повел академика вниз. Ушли за ним и Бартельс и Никольский.

Оставшись наедине с тремя своими слушателями, Литтров жестом попросил их занять места рядом с ним за длинным столом.

Беседа началась без предисловий. Новый профессор посвятил ее истории астрономии. Система всего мира, казавшаяся ранее такой запутанной и сложной, теперь являлась в его изложении в новом свете.

Лобачевский, слушая, находил подтверждение тому, что познание причин естественных явлений - уже не пустая мечта мыслителей, а вполне реальная возможность науки. "Придет, непременно придет время, когда наука рассеет страх перед якобы непостижимыми тайнами неба. Этому стоит посвятить всю жизнь!" - думал он.

В комнате было тихо, лишь изредка потрескивали свечи, зажженные служителем. В окнах уже давно синела звездная ночь. Литтров заторопился.

- Нашу первую беседу, - сказал он, - хочется мне закончить словами Лапласа в его "Изложении системы мира".

Открыв необходимую страницу, он торжественным голосом прочитал:

- "Успехи в науках создаются только теми истинными философами, в которых мы находим счастливое сочетание могучего воображения с большою строгостью в мышлении и тщательностью в опытах и наблюдениях". А теперь... - Литтров поднялся и, протягивая руку в угол к своему зонтику, договорил с улыбкой: - Поднимемся поближе к звездам. Возьмите фонарь.

Юноши, переглянувшись, пошли за ним следом.

Тихо поскрипывали тонкие деревянные перила узкой лесенки, по которой все четверо поднялись на круглую площадку на верху купола, венчавшего здание. Над спящей Казанью в темной синеве сверкали бесчисленные звезды; снизу доносились иногда заглушенные расстоянием голоса говоривших запоздалых пешеходов; кое-где виднелись еще редкие огоньки светившихся в домах окон. А с далеких волжских просторов тянуло речной прохладой. Сердце у Николая забилось чаще. На всю жизнь ему запомнилась эта первая встреча с небом и звездами.

Литтров сел на круглый табурет. Указывая зонтиком в небо, заговорил:

- Чтобы лучше разобраться в мире звезд, еще древние ученые поделили его на участки. Затем в каждом из них произвольно сгруппировали звезды в различные фигуры - созвездия.

Прочертив по воздуху несколько небольших кругов, Литтров опустил свой зонтик. Взгляды притихших студентов невольно блуждали по небу, но четкой группировки созвездий не улавливали.

- В пестром узоре небесной карты, - продолжал тем временем Литтров, нам лучше сначала найти созвездие Большой Медведицы. Этот светящийся "ковш" семи ярких звезд и будет нашим главным небесным ориентиром. Если мы проведем прямую линию через две крайние звезды кверху, то наткнемся на яркую Полярную звезду. Она видна в любое время года. С этой звезды, пожалуй, и начнем наше первое небесное странствие, пользуясь моим астрономическим зонтиком.

Литтров поднял его над головой, нажав пружину. Зонтик с лёгким шорохом раскрылся.

- Дайте свет, - попросил профессор.

Симонов поднял фонарь повыше.

У студентов вырвались возгласы удивления: там, на черном шелковом поле зонтика, изнутри были вышиты созвездия северного небосвода с Полярной звездой в средине.

Установив зонтик наклонно по направлению к Полярной звезде, Литтров повернул его так, что положение вышитой Большой Медведицы точно совпало с Большой Медведицей, снявшей в пебе. Затем, показывая то на "узоры"

зонтика с надписями, то на созвездие в пебе, начал он объяснять расположение и всех других созвездий.

Очарованные Литтровым, юноши вернулись в университет глубокой ночью.

С этих пор Николай "заболел" астрономией. Каждый вечер, дождавшись темноты, бежал он в обсерваторию и, направив большую зрительную трубу в небо, долго не мог от нее оторваться. Новый мир, потрясающий своим величием, изо дня в день раскрывался перед ним все шире и глубже. Там, где простой глаз видел две-три звезды, телескоп открывал их сотни. Казалось, миру звезд нет конца.

Впервые увидев четыре спутника Юпитера, он тогда не только восторгался тем, что сама природа будто в назидание человеку поместила в небе миниатюрную модель системы Коперника, но и задумался: что же заставляет их вращаться. В чем причина всякого движения?

Эти вопросы неотступно преследовали Николая.

Рассвет, заглядывая рано утром в окно спальни, все чаще заставал его склоненным или над потрепанным фолиантом в кожаном переплете, или над книгой, отпечатанной совсем недавно. Труды великих ученых и мыслителей древности сменялись новейшими работами по философии, астрономии, которыми снабжал его профессор, восхищенлый способностями своего ученика. В поисках ответов на свои вопросы Николай обращался ко всем философам.

- "Так как природа есть начало движения и изменения, а предметом нашего исследования является природа, - читал он у Аристотеля в его "Физике", то нельзя оставлять невыясненным, что такое движение: ведь незнание движения необходимо влечет за собой незнание природы..."

Но чем дальше углублялся он в эту "Физику", тем чаще пожимал плечами. Было непонятно, почему Аристотель, допустив наличие в природе внутреннего движения, приходит к выводу, что "все движущиеся тела приводятся в движение чем-нибудь", что "должен существовать неподвижный первичный двигатель".

Автор "Альмагеста" - самой древней из дошедших до нас книг по астрономии, - Клавдий Птолемей также объяснял движение планет существованием особого двигателя.

Не давали ответа и современные ученые, хотя и отводили этому вопросу большое место в своих рассуждениях. Лобачевский с жадностью прочитал "Начальные основания умозрительной и опытной физики". Автор этой книги профессор Харьковского университета Афанасий Стойкович - посвятил "явлениям движения" целую главу.

"В естестве нет покоя, но все переменяет отношения свои в пространстве, то есть находится в движении, - писал он. - Материя и ее движение образуют целую природу... Но материя сама по себе не может прийти в движение, и в сем отношении мы рассматриваем ее как нечто мертвое..."

Лобачевский развел руками: выводы профессора уводили куда-то в сторону.

"Если ученые правы, - размышлял он, - то получается, что пространство, движение и материя существуют каждое самостоятельно и независимо друг от друга. Значит, между ними нет никакой внутренней связи. Но, в таком случае, как же объяснить, что планеты вокруг Солнца движутся не беспорядочно, а вполне определенно, подчиняясь общему закону тяготения?.."

Волнуясь, Николай вставал, мерил шагами комнату.

И каждый раз, когда приближался к голой стене и вынужден был возвращаться назад, ему казалось, что совсем другая, только невидимая стена так же вот вырастает на пути его раздумий и поисков. Он опять натыкался на те же три первоосновы: тело, трехмерное пространство и движение.

Так, чем бы Лобачевский ни увлекался в своих поисках, что бы ни изучал, проблема построения геометрии занимала его постоянно.

Размышляя о причине движения небесных тел на площадке обсерватории, он продолжал настойчиво искать, в чем же заключается то исходное, общее начало всех начал, что способно рассеять облака противоречий, внести логическую стройность и гармоническую простоту в запутанный ворох мнений. Может, именно в этом и лежит путь к постижению важнейшей тайны геометрии, в которую он так пытливо мечтал проникнуть.

Однажды, рассказывая о том, как человечество поднялось к высотам познания Вселенной, Литтров затронул вопрос об истории открытия закона всемирного тяготения.

Лобачевский слушал его внимательно.

- Еще древнегреческий астроном Аристарх Самосский, наблюдая за движением планет в небе, догадался, что все они, вместе с нашей Землей, ходят вокруг Солнца и в то же время все имеют собственные суточные обращения, - говорил профессор. - Но такое утверждение Аристарха показалось его современникам нечестивым и оскорбляющим богов-планет, которых он заставил вертеться в пространстве...

Лекция Литтров а была подробнейшим обзором всех систем и открытий в астрономии от Аристарха Самосского до Коперника.

- И никто из них не мог объяснить, какая сила заставляет планеты вращаться вокруг Солнца, - заключил профессор. - Пока причину этого движения впоследствии не открыл Исаак Ньютон. Его закон всемирного тяготения одинаково незыблем во всех своих проявлениях. Падает яблоко его притягивает к Земле та же сила взаимного тяготения масс, которая удерживает Землю на ее орбите около Солнца...

Дождавшись конца лекции, Лобачевский подошел к Литтрову.

- Господин профессор, не сможете ли вы разъяснить мне один вопрос?

- Пожалуйста. Сколько угодно.

- В своих "Математических началах естественной фи-"

лософии" Ньютон подробно изъяснил небесные явлениям морские приливы, однако нигде не указал причины самого тяготения...

- Довольно того, молодой человек, - ответил ученый, - что тяготение на самом деле существует и действует согласно изложенным законам. Таким образом, двери открыты - нам предоставлен доступ к плзнанию прекраснейших тайн природы. Вас это не удовлетворяет?

Николай медлил с ответом, но Литтров не торопил его.

- Нет, не удовлетворяет, - сказал наконец Николай, - Как же объяснить само происхождение солнечной системы, не зная начальных причин движения?

- На этот вопрос отвечу вам словами самого Ньютона, - Литтров достал книгу и раскрыл ее. - Вот, послушайте: "Планеты и кометы, следуя изложенным нами законам, непрестанно обращаются по орбитам постоянного рода и положения. По законам тяготения они продолжают оставаться на своих орбитах, но получить первоначальное расположение орбит лишь по этим законам они совершенно не могли..."

Профессор остановился и внимательно посмотрел на Лобачевского.

- Так что ваш вопрос вполне уместен, - продолжал он. - А вот что написано дальше: "Такое изящнейшее соединение Солнца, планет и комет не могло произойти иначем, как по намерению и по власти могущественного и премудрого существа..."

- Значит, солнечная система получила тяготение от бога? - спросил Николай. - Значит, и всякое движение нуждается в объяснении посредством первоначального толчка, или так называемого первого двигателя в виде премудрого творца?

- Объяснения другого пока мы не знаем, - ответил профессор. - Может, вам, Лобачевский, удастся придумать что-либо лучшее. Ибо до сих пор окончательная истина еще никому не известна. Со времен открытия закона тяготения никто не мог описать механизма, скрытого за этим законом, не повторив того, что уже сказано было самим Ньютоном. Так что пока нет у нас иной модели для теории тяготения, кроме чисто математической.

Николай молча поклонился и вышел из комнаты. Не заметил он, с каким интересом смотрел ему вслед ученый.

"Выходит, и пылинки в световом луче двигаются по воле бога. Будто нет у него более важных дел, чем швырять их из одной стороны в другую", размышлял тем временем Николаи, спускаясь по лестнице так поспешно словно хотел уоежать от осаждавших его мыслей.

- И некого спросить! - прошептал он с отчаянием.

* * *

Закончились летние каникулы. В университете уже бы ло вывешено расписание на 1810/11 учебный год а Лоба чевский все еще гостил у матери в Макарьеве: за мизерное вознаграждение готовил он дома для поступления в гим пазию троих барчуков. И хотя новый год был для него выпускным, в Казань пришлось возвратиться лишь в первых числах сентября - с опозданием на две недели Был воскресный день. В пансионе уже никого из това рищеи не оказалось, после обеда все разбрелись кто купа Николай тоже пошел бродить по улицам:, "А там видно Рудот..."

Задумавшись, и не заметил он, как прошел Театраль ную площадь, попал на Грузинскую улицу, застроенную красивыми особняками, затем глухим переулком вышел к своему любимому садику на северной окраине города Уго лок этот всегда притягивал его к себе какой-то необъяснимой, властной силой.

Разгоряченный быстрой ходьбой, Николай снял треуголку и вошел в раскрытую калитку.

Сад располагался на высоком обрывистом берегу Ка занки. Впереди за речкой расстилалась без конца и края луговая долина, покрытая небольшими озерками перелес ками, заросшая вдоль берега кустами тальника Левее вид нелись вдали синеющие вершины Услонских гор и просто ры сверкающей Волги. На этом берегу поблизости возвышался Федоровский бугор, по склонам которого плотно ютились одноэтажные деревянные домики. А на правой стороне утопала в зелени Поддужная - дачный поселок где имели загородный летний дом и Яковкины Весной в половодье, когда речка разливалась версты на три в ши рину, все пространство луговой стороны представлялось морем, по которому разбросано было множество зеленых островков и отдельных высоких деревьев, растущих прямо из воды.

По единственной аллее сада Николай прошел в дальний угол, на заветную скамейку. Тут они часто сидели с Анной.

Это их излюбленное место. Может, она и сегодня сюда заглянет? Обменяться бы новостями, условиться о следующей встрече. Так мало! И так много!

Николай сел на скамейку и тут же оглянулся, потревоженный легким шорохом в кустах акации. Да, к нему приближалась Анна. В легком розовом платье, в шляпе с широкими полями, из-под которой выбивались черные кудри, она была красивой и в то же время чем-то взволнованной.

- Вы? - поднялся Николай.

Оглянувшись, Анна подошла к нему ближе.

- Кажется, действительно я, - улыбнулась она, задыхаясь. - Чувствовала, что вы уже здесь. И так спешила...

Сегодня у нас на даче вечер. Приходите... Хорошо?.. Извините, я тороплюсь. Меня, должно быть, ищут.

Анна спустилась по крутому откосу вниз, и тропинка увела ее в заросли дачного сада.

Николай хорошо знал эту загородную дачу Яковкиных.

Три новых деревянных дома, широкий двор с конюшней и постройками, сад, простиравшийся до самой Казанки, густой, огороженный, крепким забором. Из этого сада частенько удавалось Анне проскользнуть и в другой сад, на горе, чтобы встретиться там с Николаем.

На даче всегда было много народу: подруги дочерей, студенты, гимназисты, молодые офицеры. Пили чай прямо в саду, под яблонями, а в ненастную погоду - на террасе.

По вечерам устраивали танцы.

Николаю здесь удавалось поговорить с Анной гораздо больше, чем там, при коротких свиданиях в саду под обрывом. Его часто удивляли неожиданно зрелые суждения, которые она высказывала ему о жизни, о прочитанных книгах. А читала, видать, она много и более серьезно, чем это было в обычаях девушек того времени.

Едва дождавшись часа, когда можно было явиться на вечер, Лобачевский поспешил в Поддужную. У калитки сада заметил он Владимира Панаева. Тот был в изящном сюртуке, совсем не казанского покроя, в белом жилете и в шелковых чулках. Однако Николая поразило несоответствие такого наряда с нахмуренным лицом Панаева.

- Что случилось? - обеспокоенно спросил он. - Тыне болен?

- Пока что нет, - уныло сказал Панаев. - Дело хуже, друг. Как бы нас не обыграли.

- Не понимаю.

- Поймешь, когда поздно будет... Илья Федорович надумал дочерям подыскать партии повыгоднее. В Казань приехал барон Врангель. Яковкин уже предложил ему быть экстраординарным профессором правоведения. Чем не жених? Профессор! Да еще и с такой рыцарской фамилией...

Панаев улыбнулся, но глаза его были печальными.

- Сегодняшний вечер - в честь рыцаря. И две дочки на выданье... Соображаешь? - спросил он.

В это время с террасы послышался голос Яковкина:

- Молодые люди, просим, входите!

На террасе уже собралось человек пятнадцать. Все они были друг с другом хорошо знакомы, но сегодня беседа у них, видимо, не клеилась. Многие с нетерпением поглядывали на садовую калитку. Николай понял: толки насчет нового жениха стали уже известными всем гостям. И поэтому все молчали.

Зато звучнее раздавался уверенный голос нового магистра исторических наук Петра Кондырева. Тот охотно и пространно толковал скучающим барышням, что "любомудрие - мать всех наук и научные истины целиком исходят из нашего мышления, ибо ум - самое изначальное...".

Барышни слушали, переглядываясь, и наконец не выдержали.

- Нам папенька новых золотых рыбок достал! - воскликнула Параша. Пойдемте, я покажу.

Девушки вскочили с мест и веселой стайкой впорхнули в комнату. Озадаченный Кондырев поднял брови, не закончив проповеди.

В этот момент калитка сада скрипнула и на дорожке ведущей к дому, появился новый гость, незнакомый присутствующим. Это был красивый человек, двадцати пяти лет, в изящном сюртуке светло-кофейного цвета и в белых перчатках, по виду скорее важный чиновник, чем ученый Похоже было, что Яковкин давно уже наблюдал за калиткой из окна, судя по тому, с какой поспешностью выскочил теперь навстречу гостю, рассыпаясь в любезностях.

- Господин Врангель! Егор Васильевич! Пожалуйте! - восклицал он. - А мы-то уж и беспокоиться начали.

Пожалуйте, пожалуйте! Моя супруга. Честь имею... А где же дочки?

Поддерживая Врангеля под локоть, сияющий хозяин привел его к остальным гостям:

- Пожалуйста. Имею честь! Егор Васильевич Врангель...

Взаимное представление было закончено, а девушки пе появлялись. Яковкин забеспокоился.

- Пока нам стол готовят, пожалуйте сюда - посмотрим библиотеку моих дочек, - пригласил он гостей в покои барышень.

Это была уютная, со вкусом обставленная комната: на стенах несколько гравюр и две картины в золоченых рамах. В большом шкафу из красного дерева на полках стояли книги в нарядных переплетах. Между окон у столика столпились девушки вокруг сверкающего зеркальными боками аквариума.

Почетный гость подошел к дочерям Яковкина, привотствуя их с непринужденностью светского человека.

Николай украдкой присматривался к Анне. Держалась она с достоинством, но ни разу пе глянула в его сторону.

Тем временем, выбрав удобную минуту, новый гость подошел к стоявшему в углу небольшому клавесину.

- Могу ли я попросить вас? - обратился он к Анне.

- Сыграй, сыграй, милая, - закивал Яковкин.

- Хорошо, - согласилась Анна, усаживаясь.

Когда пальцы ее забегали по клавишам, наполнив компату легкой, порхающей музыкой, Врангель стоял рядом и внимательно следил за нотами, чтобы вовремя перевернуть страницу.

Анна играла какую-то сверкающую солнцем тирольскую мелодию. Звуки напомнили Николаю то утро, в далеком детстве, когда лежал он в постели, зажмурив глаза, и нежился в полудреме. "Вставай, Колюшка! - послышался ласковый голос матери. - Вставай, вставай!" - говорит она, улыбаясь, и проводит теплой рукой по его стриженым волосам... Но вот музыка стала смелее, уверенней. Это была уже гордая радость человека, впервые узнавшего светлое чувство, которое люди зовут любовью.

"Кому она играет?" - очнулся Николай, прислушиваясь.

Но песня кончилась. Anna поднялась и, глянув ему в глаза, чуть улыбнулась.

- Еще! Еще! - просили гости.

Нет, она устала.

- Спасибо, - учтиво склонился перед ней Врангель.

В глазах ее мелькнул веселый огонек:

- "Спасибо" за то, что играла, или за то, что музыка наконец кончилась?

Врангель подхватил шутку, с наигранным ужасом всплеснув руками.

Гостей пригласили к столу на террасе. Яковкин усиленно хлопотал, как любезный, внимательный ко всем хозяин, но было заметно, что главным, достойным его внимания на этом вечере по-прежнему оставался будущий профессор.

- Ты видишь? - тихо спросил Николая Панаев, когда они сели рядом.

Тот молча сжал его руку.

Однако стараниями хозяина веселый ужин был неожиданно испорчен. Желая поразить гостя учеными познаниями своих дочерей, он превратил застольную беседу в астрономический диспут. Никольский и Кондырев с охотой воспользовались этим случаем выказать свои знания.

- Первые причины пока нам неизвестны. Мы говорим: дважды два четыре. Но почему? Сказать лишь можем: так образован ум, - разглагольствовал Никольский уплетая кулебяку. - И нужно ли нам знать первые причины?.. Обуздаем же дерзкое и бесполезное любопытство откажемся навсегда проникать в истоки... Философы средних веков тоже хотели узнать первые причины пока мрак тщетных умствований не ослепил их...

- Но явился Бэкон с ярким светильником опыта - не вытерпел Николай, - и природа нам открылась.

- Опытом в силах мы познать лишь те явления, существование которых зависит от породивших их причин, - хладнокровно продолжал Никольский. Стремясь же познать причину существования всего, в том числе пространства и движения, мы сталкиваемся неизбежно с мыслью о боге, как о первопричине всего существующего.

Даже великий Ньютон и тот склонялся...

- Не менее великий Гераклит, - прервал его Николай, - говорил, если помните, следующее: мир, единый никем не создан из богов и никем из людей, а был и будет вечно живым огнем.

- Безбожник ваш Гераклит! - возгласил Кондырев.- И мы потрясены его неслыханным вольнодумством!

- Неправда! - вмешалась Анна. - Гераклит сказал еще другое...

Но, заметив испуганный взгляд матери, она умолкла.

Для Врангеля эта вспышка не прошла незамеченной.

Брови его нахмурились, глаза насмешливо блеснули.

- Отрицая божественное влияние, вы, молодой человек, запаслись, вероятно, и собственным объяснением причин тяготения? - спросил он изысканно светским тоном, слегка наклонив голову.

Губы Николая дрогнули, но умоляющий взгляд Анны заставил его сдержаться.

- Объяснения такого не имею... пока, - добавил он и отвернулся, не желая больше разговаривать.

Врангель чуть заметно пожал плечами, показывая, что умолкает единственно из уважения к хозяевам.

- Да-с, - отозвался Яковкин, обращаясь к Николаю. - Правильно сказывали раньше: никогда не берись, молодой человек, за то, чего не умеешь, и не говори того, чего не знаешь. Запомните: мир без единого творца не существует. Иначе придется признать, что философия ведет к безбожию... чего быть не может.

Николай не сдержался:

- Гиппократ как раз утверждал другое: знание порождает науку, а незнание - веру.

Яковкин в ужасе поднял руки вверх, как бы отстраняя удар. Но в это время хозяйка, не принимавшая участия в разговоре, поспешила вмешаться.

- Барышням хочется потанцевать, - улыбнулась она, вставая из-за стола.

Все последовали ее примеру. Молодежь, за исключением Никольского и Кондырева, поспешила в сад, где музыканты уже настраивали свои скрипки. Глиняные плошки с фитилями, размещенные вокруг на стойках, освещали всю площадку. Из-за деревьев поднималась полная луна. Вверху с писком промелькнула черной тенью летучая мышь, напугав и барышень, и музыкантов. Последовал громкий смех - общее веселье разгоралось.

Анна, пользуясь моментом, отошла в глубь аллеи.

Николай поспешил к ней объясниться, но его задержал резкий голос Яковкина:

- Господин Лобачевский, прошу ко мне.

Анна шепнула:

- Сдержитесь. Ради меня.

Поднявшись по ступенькам террасы, Николай вошел в кабинет Яковкина. Директор-профессор уже сидел за столом в своем кресле с высокой спинкой. Ни выражение лица, ни голос его не напоминали об отеческом добродушии памятного разговора после бала.

- Садитесь, - пригласил он, величественным жестом указав на плетеное кресло перед столом. - Как же, молодой человек, не можете вы удержаться от неблагопристойного поведения на глазах у своих сверстников?..

Ежели не одумаетесь и не откажетесь от своих дерзостных мыслей, кои противоречат божественному откровению, буду вынужен сообщить о вашем поведении его высокопревосходительству господину попечителю. С грустью должен указать, что его доброго мнения пока не заслужили.

Яковкин замолчал и выжидающе смотрел на Лобачевского. Тот сидел неподвижно, глядя в темный угол комнаты. "Ну, сейчас начнется!" - подумал он. И знакомое тягостное, столько раз уже испытанное во время объяснений с директором чувство раздражения, обиды, злости охватило его.

- Должен вам указать, - снова заговорил директор, не дождавшись ответа, - что я не могу одобрить также замеченного мною замышления, касающегося моей дочери Анны. Вам оказана честь быть принятым в моем доме, но при условии не заноситься мыслью недозволенной. - И, приподнявшись в кресле, он вдруг стукнул ребром ладони по столу: - Не по себе дерево рубите, молодой человек! Думаете через выгодный брак свою карьеру обеспечить?

Николай покраснел. Пальцы рук, сжимавшие ручки плетеного кресла, побелели, губы вздрагивали.

- Мое уважение к Анне Ильинишне, - сказал он, подымаясь, - не дает мне возможности высказать, сколь я возмущен вашими словами. На этом разрешите откланяться.

Ни с кем не прощаясь, Лобачевский вышел на улицу.

Разбудил его рано утром назойливый комариный писк. Над головой шныряла ранняя птица, упорно спрашивая: "Чьи вы?" Николай повернулся и тут же, услышав под собой шорох сена, испуганно вскочил. С щемящей болью вспомнил он вчерашнее: до полуночи бродил вокруг Подлужной и вдоль Казанки, пока не присел отдохнуть на этой вот копне сена. Жгучее чувство унижения пронизало его насквозь. Надо же... Яковкин и Кондырев с удовольствием пропишут ему самовольную отлучку. Встретиться бы с Анной...

Вдруг внимание Лобачевского привлекло движение травы рядом с копной. Спрыгнув на землю, он шагнул осторожно раз, другой... Из-под ног его ящерица кинулась в другую сторону, и колеблющиеся травинки отмечали ее проворный бег. Николай, не отрываясь, долго смотрел ей вслед.

- По движению травы можно судить о движении ящерицы, - шептал он в глубоком раздумье. - Нет ли тут сходства с игрой пылинок?..

Он чувствовал, что вопрос этот не праздный. Только бы ухватиться ему за нить наводящей мысли. Но та ускользала. И вдруг, точно вспышка молнии, появилось объяснение: игра пылинок вызвана движением частиц воздуха так же, как движение травы - бегущей ящерицей...

"Догадка? - спрашивал себя Николай. - Но только ли догадка?"

И внутренний голос отвечал ему: это именно так.

Теперь он, кажется, напал на верный след...

Николай торопливо расправил измятый мундир и пригладил волосы. Но как теперь шагать ему по городу - при шпаге? Надо спешить, пока на улицах только дворники.

В саду, нарушая утреннюю тишину, перекликались птицы. "Чьи вы? Чьи вы?" - настойчиво допрашивал чибис над головой. Николай быстро шел по липовой аллее, стараясь припомнить, у кого что говорится о воздухе - у Лукреция, у Ломоносова... Надо проверить...

На въезжей дороге Арского поля Николай остановил извозчика.

- В университет! Скорей! - поторопил он.

Солнце уже поднялось над городом, ярко горели купола церквей. На улицах появились прохожие, бежали на рынок шустрые кухарки с большими корзинами, торопились к озеру водовозы, громыхая бочками.

Покинув извозчика у Тенишевского дома, Николай под густыми акациями прошел незамеченным к знакомому окну спальной комнаты. Он взобрался на подоконник, но в это время рядом звякнуло, раскрываясь, другое окно.

Кто-то выглянул и, может быть, видел его ноги. Ну и пусть!

В комнате все воспитанники спали. Один лишь Алексей лежал с открытыми глазами, заложив руки под голову, и пристально смотрел теперь на брата. Николай поежился под его неподвижным взглядом. Затем виновато улыбнулся. Но младший брат, закрыв глаза, повернулся лицом к стене.

В то же время в коридоре послышались чьи-то поспешные шаги. Николай быстро лег в постель и краем глаза увидел заглянувшего осторожно в приоткрытую дверь субинспектора Кондырева. Тот посмотрел на спящих и так же бесшумно захлопнув дверь, удалился.

- Кажется, влип! - шепнул Николай, подымаясь.

Алексей не стерпел.

- Я тоже не спал всю ночь! - пожаловался он, садясь на кровати. - Куда же ты подевался? Тебя Симонов искал весь вечер. Откуда у тебя солома в волосах?

Николай приложил палец к губам.

- Тише ты! После объясню. А сейчас - не мешай.

Наклонившись к плетеному сундучку, он поспешно стал рыться в книгах, пока не вытащил тяжелый том в кожаном переплете. Ломоносов!

Алексей махнул рукой и, завернувшись в одеяло, снова лег в постель.

- "Отдельные атомы воздуха, - читал Николай в раскрытой книге, взаимно приблизившись, сталкиваются с ближайшими в нечувствительные моменты времени, и когда одни находятся в соприкосновении, вторые атомы друг от друга отпрыгнули, ударились в более близкие к ним и снова отскочили; таким образом, непрерывно отталкиваемые друг от друга частыми взаимными толчками..."

Здесь он, отложив книгу, закончил недочитанное предложение своими словами.

- ... сталкиваются на пути с пылинками, ударяют их и заставляют перемещаться в разные стороны. Вот в чем заключается причина бесконечной пляски пылинок. А ссылаться на бога - вздор!

Николай прошелся по комнате из угла в угол. "Но атомы воздуха сами откуда получили движение?" - подумал он и снова сел за книгу.

Перед ним лежали "Размышления о причине теплоты и холода"! Николай терпеливо перелистывал страницы, пока не обнаружил там главное: Ломоносов указывал, что теплота - это движение тех самых частичек, из которых состоят все тела. Чем выше температура, тем быстрее частицы движутся. Но почему же мы ни просто глазом, ни с помощью микроскопа не замечаем движения в телах?

И этот вопрос Ломоносов не оставил без ответа: "Ведь нельзя нам отрицать, - писал он, - существования движения там, где его не видно: кто, в самом деле, будет отрицать, что когда через лес проносится сильный ветер, то листья и сучья деревьев колышутся, хотя бы при рассматривании издали глаз не видел движения. Точно так же, как здесь вследствие расстояния, так и в теплых телах вследствие малости частичек движущейся материи колебание ускользает от взора".

- Так вот она, движущаяся материя! Значит, источник движения находится в ней самой. - Лобачевский захлопнул книгу и сунул ее в сундучок.

- Сейчас иду! - кивнул он Алексею, звавшему его на завтрак.

- Только из головы солому вытряхни, - уже с порога крикнул брат, усмехаясь. - И переоденься. Не в парадной же форме к завтраку явишься?

Какую солому?.. Николай вдруг остановился, точно его ударили. Вспомнились и вечернее отчаяние и бодрость утреннего пробуждения. Об этом после, после... До встречи с Анной... А сейчас не утерять бы нить, удачно схваченную в рассуждениях Ломоносова...

Только после уроков удалось Лобачевскому вернуться к своим занятиям. Сегодня лекции были нудными, он елееле дождался их окончания: так непомерно долго тянулось время.

Теперь на столе пред ним лежала книга Радищева...

"О человеке, о его смертности и бессмертии". Нет ли в ней чего-нибудь ранее им не замеченного?

- Так, так, - повторял он, листая страницы, пока вдруг не задержался и дрожащей рукой не положил на стол книгу, развернутую на 143-й странице.

"Бездействие есть то состояние существа, - писал Радищев, - из коего оно исступить не может, доколе что-либо его из оного не извлечет... утверждать, что бездействие есть свойство природы, кажется ч нелепо..." И дальше:

"Когда все движется в природе и все живет, когда малейшая пылинка и тело огромнейшее подвержены переменам неизбежным, разрушению и паки сложению... имеем право неоспоримо утверждать, что движение в мире существует, и оно есть свойство вещественности, ибо от нее неотделимо".

- Вот оно! - поднялся Николай, - Значит, вывод мой не преждевременный.

Итак, все процессы во Вселенной суть вечное движение, вечное изменение материи - единственного действующего лица в этом величественном .процессе мироздания.

Эту мысль не удалось уничтожить ни преследованиями, ни тюрьмой. Не заглушат ее и старания Никольских и яковкиных. Она живет. И будет жить вечно.

Дверь комнаты приоткрылась.

- Николай, мы собрались на прогулку. Не желаете принять участие?

- Спасибо, не могу, - ответил он. - Мысль одна тут вертится...

- Но смотрите, как бы с ней и мозги не завертелись.

Дверь захлопнулась.

Даже не заметив, кто приглашал его, Николай с облегчением вздохнул:

- Избавился!

"Итак, материя без движения немыслима, - вернулся он к прерванным размышлениям, - а движение материи всегда протекает в пространстве. Отсюда следует: вот почему при определении начальных геометрических понятий, принимая за первооснову или трехмерное пространство, или движение, каждый из нас был прав, но только не совсем, отчасти. А так как из нас каждый на своем настаивал, то казалось, что не может быть единого подхода к обоснованию геометрии".

- Но эта проблема вполне разрешима. Нужно только исходить из движения, из движущейся материи! - выговорил он вслух.

Николай на минуту закрыл глаза ладонью и стоял так ослепленный величием представившейся ему картины.

Затем сложил книги в сундучок и, чувствуя, что не в силах больше предаваться размышлениям, вышел на улицу.

Казалось, в жизни осталась только дорога в Подлужную, к заветной калитке. Он шел туда уверенно, как на заранее обещанное свидание. Там она ждет его...

И не ошибся. В саду сквозь решетку мелькнуло ее светлое розовое платье.

- Анна!

Девушка подошла к забору.

- Тише. Нас могут услышать... Меня тут заперли, не выпускают.

- Анна, - повторил Николай, задыхаясь. - Вы знаете, чем кончился наш разговор с отцом?

- Чувствую, - шепнула девушка.

- Я лишен возможности бывать у вас.

- Не велика беда, - улыбнулась она, просунув ему руку сквозь решетку.

Он взял ее двумя руками.

- Сколько же нам придется ждать?

- Когда меня выпустят!

- Нет, когда я приду просить вашей руки...

- О, для этого нужно завоевать положение, - усмехнулась она. - Так говорит мой отец.

- Я завоюю, - пообещал Николай, сжимая руку. - - Врангель напрасно радовался. Мне сегодня удалось-таки найти, в чем главное свойство материи...

Анна высвободила свою руку.

- Что с вами? - спросил он.

- Так, ничего... Я только подумала, что как бы вы ни любили меня сейчас, наука всегда будет вам первой дамой сердца.

- Одно другому не мешает.

- Посмотрим. Будем надеяться на лучшее.

Она заторопилась:

- Мне пора.

- Где мы теперь увидимся?

- Не знаю. До свидания.

- Анна! - крикнул он вдогонку.

Но ее среди кустов уже не было видно.

Дальнейшие события круто изменили налаженную жизнь в Подлужной.

Директор-профессор и без того находился в дурном расположении духа. Его настроение было испорчено еще летом, когда из Петербурга получил он ящик с тридцатью костяными шарами для баллотировки. В предписании попечителя указывалось: "РТзбрать ректора, установить разделение факультетов и сделать выбор в деканы для каждого из них".

До сих пор Яковкпн один управлял университетом и гимназией. Сам составлял расписание лекций, назначал часы преподавания вновь определенным профессорам, выбирал пм слушателей. Из членов совета никто не вмешивался в его дела. Но закрытая баллотировка могла все нарушить. Илья Федорович понимал, что первые выборы явятся "началом конца" его самовластия. Надо было поторапливаться и вовремя сбыть с рук дочерей, подыскав для них выгодных женихов. Один такой жених уже нашелся - барон Врангель. Правда, на первом же вечере, устроенном в Подлужной, этот Лобачевский чуть не опозорил доброе имя директора перед столь важным гостем.

А он-то, Яковкин, ослепленный вниманием старика Румовского к этому щенку адъюнкта Корташевского, начал было приближать его к себе... Ну, слава богу, с ним покончено, и Врангель не рассержен, судя по тому, с какой довольной улыбкой выслушал он рассказ о заслуженном наказании дерзкого безбожника. Теперь главный вопрос - это проклятая баллотировка. Еще и закрытая: не узнаешь, кто подсунул тебе черный шар...

Наконец подошел день выборов, 16 сентября 1810 года. Директор-профессор не ошибся: в ректоры не прошел он. За него было подано только три белых шара, один из которых опустил он сам. Яковкин был избран лишь деканом отделения словесных наук. С горя он даже захворал и несколько дней пролежал в постели.

Бывшему "ректору" не терпелось найти виновника, настроившего против него избирателей. Он перебирал в своей памяти всех подозрительных, пока не задержался на Лобачевском. Не тот ли? Ведь однажды он уже скомпрометировал его: подговорил студентов идти к губернатору.

Да и сейчас, видимо, действует по наставлению Корташевского, которого Яковкин вынудил уехать из Казани. "К тому же осмелился предерзостно помышлять об Анне", - отметил Яковкин, забывая, что еще недавно сам присматривался к молодому студенту.

Уверившись в такой догадке, он приказал Кондыреву немедленно учредить за вероотступником строгий надзор.

Субинспектор, уже давно следивший за непокорным студентом, чтобы свести с ним счеты за его едкие эпиграммы, был очень доволен таким поручением. Теперь он, как тень, повсюду следовал за Лобачевским, держа наготове объемистую карманную тетрадь, в которую записывал каждый опрометчивый шаг Николая.

Все донесения Кондырева и рапорты Яковкина преследовали одну цель добиться в ближайшее время исключения Лобачевского из университета. Оба торопились. Но выполнить им это было не так-то просто. Преподаватели университета и сам попечитель академии Румовский хорошо знали о чрезвычайных способностях молодого студента. И конечно же будут защищать его. Поэтому нужны были весьма веские факты, которые изобличали бы Лобачевского в самом предосудительном поведении.

Однажды, в час урока случайно вернувшись в камеру, Николай застал у своего стола субинспектора. Тот рылся в его тетрадях.

- Кто вам, господин Кондырев, разрешил хозяйничать в чужом столе? крикнул Николай с порога.

Субинспектор выронил на стол все, что было у него в руках.

- Вам нужны мои записи? - подошел к нему Николай. - Хотите передать их Яковкину?

Кондырев молчал, губы его дрожали.

Николай схватил на столе пачку тетрадей и сунул их ему под нос.

- На, возьми, подлец!

Субинспектор испуганно попятился и выскользнул из комнаты.

- Обыск! - произнес Николай, закрыв глаза руками. - До чего уже дошло! Как дальше учиться в такой обстановке? - Он зашагал по камере.

С кем посоветоваться? Ибрагимов?.. Николай Мисаилович еле жив... Симонов?.. Но тот, кроме астрономии, больше ни о чем ни думать, ни говорить не может... Анна?.. Ее нет в Казани - отправили в Петербург. Несомненно, чтобы отдалить его... Но так ли это? Не сама ли она в последнее время уклонялась от свиданий? "Как бы вы ни любили меня, вспомнились ее последние слова, - наука всегда будет вам первой дамой сердца". Так она сказала... С этого началось... А что, если этим и кончится?

Он торопливо сунул тетради в ящик стола и, задвинув его, выбежал на улицу.

Куда же? Не все ли равно?.. К Бартельсу! Тот поймет!

Бартельс, новый декан отделения физических и математических наук, встретил Николая в дверях кабинета.

Внимательные глаза его испытующе посмотрели на юношу сквозь большие круглые очки, всегда немного сползавшие с носа.

- Что-то случилось? Не так ли? - спросил он, усаживая гостя на диване и сам опускаясь в кресло рядом. - По глазам вижу.

Но, всмотревшись ближе в расстроенное лицо юноши, отвернулся и начал перебирать какие-то бумаги на круглом столике.

- Ну-ну, - продолжал Бартельс, деликатно дав гостю немного успокоиться, - Ждал вас, чтобы услышать, как все было на самом деле. Говорят, вы опасный еретик, милый друг. Вот в этом прежде всего и покайтесь. На прошлом заседании совета все выступление господина Яковкина было посвящено только вам. Большая честь. Но я ничего толком не понял. Хорошо, что вы сами пришли ввести меня в курс дела. Я к вашим услугам.

Бартельс говорил это, внимательно рассматривая бумаги. Но с последними словами он сгреб их в одну кучу и, откинувшись на спинку мягкого кресла, водворил сползающие очки на свое место. Сквозь круглые стекла на Лобачевского смотрели умные, доброжелательные глаза.

- Я к вашим услугам, - повторил Бартельс и подвинулся глубже в кресло, выказывая готовность к долгому обстоятельному разговору.

Этот разговор действительно получился долгим и тем самым в большой степени возвратившим Николаю душевное равновесие. Бартельс внимательно слушал его, пе перебивая, и, когда Николай кончил, крепко пожал ему руку.

- Замечательно! В этих исследованиях вам посчастливилось напасть на совершенно другой - новый путь, не похожий на старые. Да-да! Вы превзошли своих учителей.

Николай смутился.

- Что вы, герр профессор! По существу мпою ничего еще не сделано. Только ищу...

- Вот именно, - перебил его Бартельс. - Ищете! Упорно! Это редчайшая, к сожалению, в наше время способность. И, не сомневаюсь, найдете. Однако... - Профессор поднялся и, молча пройдясь по кабинету, снова сел. - Однако ваши мысли действительно слишком решительны.

Мы не привыкли еще к такой самостоятельности в иссле-"

довании коренных вопросов мироздания. Оказывается, не зря господин Яковкин испугался. Многим еще не по вкусу придется ваша точка зрения. Потому что разрушает церковные представления о мире. Вероятно, поэтому и установлена слежка за вами. Нужно вам немедленно принять меры предосторожности: во-первых, надежно спрятать свои записи, а также и некоторые книги, которыми вы пользовались. Во-вторых, временно, для видимости, прекратить философские исследования...

Заметив, что Николай нахмурился, профессор взял его за руку.

- Не огорчайтесь, - отеческим тоном продолжал он. - Я сказал "временно". Кроме того, ваша мысль не останется без работы. Как только я закончу курс лекций "Дифференциальное и интегральное исчисление", приступим к изучению двух новых предметов: "Приложение аналитики к геометрии" по Монжу и "Аналитическая механика" по Лагранжу. Так что пищи для ума вам хватит...

- Спасибо, герр профессор, - сказал Николай, поднимаясь с дивана. - Вы помогли мне. Я ведь и пришел к вам за помощью.

Бартельс был тронут. Его большие голубые глаза блеснули. Опять он протянул руку, и Николай почтительно пожал ее.

- Что же касается критической оценки ваших взглядов, - сказал профессор, уже стоя в дверях, - то при всем желании вряд ли смогу быть компетентным судьей. Ведь я не философ, а математик. Вот скоро в Казань приедет мой старый приятель Броннер. Он, говорят, назначен в университет ординарным профессором на кафедру теоретической и опытной физики. Очень осведомленный человек, особенно в различных областях естествознания. Я вам помогу завязать с ним дружбу.

...Знакомство Лобачевского с профессором Францем Бронпером произошло совсем случайно, без участия Бартельса.

Как-то в начале ноября, под вечер, Николай зашел в книжную лавку Пугина в Гостином дворе. На столах и полках лежали грудами новые и подержанные книги на русском, французском, немецком и латинском языках.

Здесь можно было найти светские романы, богослужебные церковнославянские книги, научные трактаты, учебники, "травники" (так назывались древнерусские лечебники).

Тут же продавались географические карты, гравюры, картины. Имелись даже семена редкостных растений: альпийского льпа, суходольного американского риса, китайской конопли.

Лобачевский с интересом перебирал новые приобретения книжника. Это были старинные книги в кожаных переплетах. Некоторые сильно потерты, на одной даже видны следы огня...

"И книги имеют свою судьбу", - невольно вспомнилось юноше древнее изречение. Его внимание привлек один трактат на латинском языке, изданный в 1617 году в Амстердаме, и он долго не выпускал его из рук. "Об обращениях небесных сфер", - прочитал Николай на титульном листе книги, едва поверив своим глазам. Это было великое творение Коперника. Первое издание.

Заметив, с каким восторгом юноша рассматривает книгу, продавец тут же стал набивать ей цену:

- Правильно изволили сказать, редчайшее издание.

За него и десятки не жалко... Вам, студенту-любителю, так и быть, уступлю за трешницу...

Николай сунул в карман руку. Чудес не бывает: как и ожидал, нащупал там всего лишь несколько монет. Но Коперник...

- Отложите для меня, зайду после, - попросил он.

- Слушаюсь, - отозвался торговец и, отложив в сторону эту книгу, придвинул Лобачевскому следующую, на греческом языке.

- "Физика", - прочитал Николай, а ниже: - Аристотель.

С трепетом развернул он пожелтевшие страницы. Вдруг чья-то сильная рука легла на его плечо, и звонкий голос проговорил по-гречески:

- Вы давно интересуетесь Аристотелем?

Николай оглянулся. Рядом с ним стоял человек лет пятидесяти, с проницательными узкими глазами на скуластом лице.

- Будем знакомы: Броннер, он же Аристотель, - произнес он, улыбаясь, но, заметив, с каким удивлением рассматривает его юноша, спросил: Простите, на каком языке могу с вами объясняться?

- Можно и по-немецки, но я понял все, что вы сказали, герр Броннер, ответил Николай на греческом языке.

- Раз вы знаете столько языков, значит, не иначе, как вижу я перед собой студента Лобачевского! - воскликнул по-немецки Броннер, протягивая руку. - Вот неожиданность! Очень рад познакомиться. Только что профессор Бартельс говорил о вас... Что это за древняя книга, которую вы купили? спросил он, указывая на ветхий томик, отложенный продавцом.

- Трактат Коперника "Об обращениях небесных сфер", - ответил Николай. Но я пока еще не купил его.

- Почему?

Николай пожал плечами.

- Бедный студент? - улыбнулся Броннер. - Понимаю.

Но упустить вам такую книгу нельзя. Берите. Я уплачу.

Расплатившись, они вышли на улицу. Было холодно и сыро. Порывистый ветер с Волги трепал голые деревья, заставлял прохожих поеживаться. Тонкое форменное пальто Лобачевского не согревало. Решили поторапливаться.

- Вы сейчас не заняты? - спросил Броннер. - Проводите меня к университету. - И, непринужденно взяв смущенного юношу под руку, профессор повел его по Воскресенской улице.

- Я знал вас уже по рассказам Корташевского и Бартельса. А тут еще такая встреча - с Аристотелем в руках...

Ваши поиски в геометрии, как мне говорили, оригинальны.

Я тоже в такие, как ваши, годы увлекался...

- Чем, господин профессор? - нетерпеливо прервал Николай.

Броннер внимательно посмотрел на студента.

- Чем?.. Нет, я сначала расскажу вам о другом, чтобы вы могли понять меня... Пятьдесят лет назад в небольшом придунайском городе Гехштадте родился белобрысый мальчик. Отец его был рабочим и выделывал кирпич, за который получал гроши. Другим источником заработка была...

не удивляйтесь, его скрипка. Да, да, кирпич и скрипка.

Не странно ли, правда?

Лицо Броннера казалось теперь каким-то болезненным, голос его звучал не так звонко. Передохнув, он спросил:

- Мой молодой друг, я не заставляю ли слушать вас неинтересное?

- Что вы. герр профессор! Напротив, я рад, - заверил Николай. - Со мной так не часто разговаривают, - неожиданно докончил он.

- Так, так, - протянул Броннер. - А мне тоже не часто приходится рассказывать. Но раз вы пожелали выслушать историю мальчика до конца, так слушайте...

Мальчик был живой, сообразительный, очень любил читать. Но где взять книгу, когда в семье даже хлеба не хватало? И постригся он в монахи, получив право жить в отдельной келье и заниматься в богатой монастырской библиотеке. За последнее мальчик со всем готов мириться, даже с мышами, которых в келье было такое множество.

В библиотеке он усердно изучал математику, механику и физику, мечтая о летательной машине, о вечном двигателе.

Научные занятия оказались настолько успешными, что монастырские пастыри отправили его в католический университет города Эйхштадт. Он представил вступительный реферат "О том, как пробуждать в юноше любовь к самостоятельному мышлению"...

Неожиданно прервав свой рассказ, Броннер остановился у парадного подъезда величественного белого здания с антресолями, охраняемого часовым и каменными львами.

- Что это за дворец?

- Дом губернатора, - сказал Николай. - А вон то, желтое, на целый квартал, мимо которого мы только что прошли, - духовная семинария...

- Ах так! Значит, есть где работать, если выгонят из университета! засмеялся профессор.

- Разве были вы священником?

- Н-да... - неопределенно сказал Броннер. - Давайте продолжим наш рассказ... Так вот, в начале 1782 года молодой монах, уже в Эйхштадте, серьезно продолжал заниматься математическими науками, особенно землемерием и астрономией. Мысль о бесконечности Вселенной, о неисчислимом множестве солнечных систем, подобных нашей и, может быть, населенных живыми существами, не давала ему покоя. Религиозные книги его больше не удовлетворяли. Он отрекся от монашеского, принятого им в детстве, обета и вступил в орден иллюминатов [Название ордена происходит от латинского слова "просвещение"], получив условное имя - Аристотель. Но в 1785 году правительство разогнало всех иллюминатов. Бывший монах бежал в Швейцарию, где всецело посвятил себя науке. Там он приобрел известность и после долгих лет скитания приехал наконец в Казань, в "окно Азии"... Вот и вся моя история, - добавил Броннер у входа в университет.

- Ваша? - удивился Николай.

- Да, моя собственная, - кивнул профессор. - Войдем? - предложил он, взявшись за дверную бронзовую ручку.

- Благодарен вам, гедзр профессор, за доверие... Но я сейчас не могу...

- Понимаю... Заходите ко мне чаще. До свидания.

- До свидания! - воскликнул Николай, почтительно отворив перед Броннером двери.

Встречи Лобачевского с Броннером стали частыми, а беседы их - более откровенными.

Они говорили о науке, о просвещении в России, гнусном крепостном праве.

Бунтарски настроенный, профессор в такие минуты преображался: глаза его пылали, на лице напрягался каждый мускул.

- Рождается ли сын дворянина со шпорами на пятках, а сын крестьянина с хомутом на шее? - спрашивал он, возбужденно шагая по комнате. - Народ не сознает своей мощи, не понимает и размеров насилия, от которого сам страдает. Ибо забит он, забит и неграмотен. Кому же надлежит взять просвещение в свои руки? Только молодежи! Это ваш священный долг перед народом.

Николай уходил от Броннера воодушевленный.

И в спальной камере, несмотря на предостережения Бартельса, держал на своем столе рядом с книгами Аристотеля, Коперника, Ломоносова произведения Вольтера и Дидро...

"Чем больше читал он, тем резче проступали в нем черты вольнодумства и своеволия", - писал в своем донесении неотступно следивший за ним Кондырев.

Николай тем временем по-прежнему бывал на всех уроках профессоров Бартельса и Литтрова, продолжая под их руководством научную работу над различными вопросами высшей математики. За повседневными хлопотами не замечал он, как над головой у него сгущались черные тучи.

В инспекторский "шнуровой журнал" попадало все, что могло бы очернить вольнодумца, - от выдуманных сообщений о "самовольных отлучках" до более серьезных обвинений. К ним Кондырев относил "нарушения правил, свойственных благородно воспитываемому человеку, проявление высокомерия и неповиновения начальству".

Клевета субинспектора возымела действие, и гроза наконец разразилась. В протоколе витиеватым почерком было написано: "За постоянное соучаствование и потачку проступкам студентов, грубость и ослушание Лобачевскийстарший наказан публичным выговором, лишением звания камерного студента, права получать шестьдесят рублей в год и отпуска до разрешения начальства".

Затем последовал новый, более страшный удар.

В начале мая Яковкин собрал всех воспитанников университета в актовом зале, чтобы в торжественной обстановке зачитать им только что полученный из Петербурга царский указ, где говорилось: "казенных студентов-разночинцев, уличенных в важных преступлениях, исключать из университета и отсылать в солдаты. Из дворян же таковых представлять его величеству..."

Это был удобный случай рассчитаться Кондыреву и Яковкину с разночинцем Лобачевским - отдать его в солдаты! Высочайшее повеление о "важных преступлениях"

можно было толковать по-разному.

Тотчас Кондырев подал Яковкину пространный рапорт.

"Лобачевский-первый, - говорилось в этом решающем доносе, - в течение трех последних лет был, по большей части, весьма дурного поведения, многократно подавал худые примеры для сотоварищей, за проступки свои неоднократно был наказываем, но не всегда исправлялся; в характере оказался упрямым, нераскаянным, часто ослушным и весьма много мечтательным о самом себе".

Отметив, что Лобачевский "только по особым замечаниям был 33 раза записан в журнальную тетрадь и шнуровую книгу", субинспектор подсказывал вывод: "исправление сего студента... должно воспоследовать ныне же и притом самыми побудительными средствами со стороны милосердия или строгости, каковые найдет благоразумно начальства".

И чтобы это благоразумие не качнулось, упаси бог, в сторону "милосердия", Кондырев не замедлил подать новый рапорт о худом поведении студента, на этот раз обвиняя Лобачевского в том, что "в значительной степени явил он признаки безбожия".

Этого было вполне достаточно для того, чтобы выгнать вероотступника из "храма науки". Довольный инспектор вынес дело, состряпанное им, "о недостойном поведении Лобачевского-старшего" на срочное обсуждение совета.

Николай уже был на волосок от солдатской шинели.

10 июля 1811 года совет собрался в актовом зале. Все теперь от него зависело. Поскольку Лобачевский не принадлежал к дворянству, для того, чтобы сдать его в солдаты, не требовалось монаршего утверждения.

Однако Яковкин и Кондырев не рассчитали своих сил.

Все профессора физико-математических наук дружно защищали от их нападок одаренного студента. За него вступился и приехавший в Казань академик Вишневский.

Решив клин выбить клином, профессора Бартельс, Броннер и Литтров представили коллективное предложение о том, чтобы за "чрезвычайные успехи и таковые же дарования Николая Лобачевского в науках математических и физических рекомендовать к повышению в степень магистра". Это явилось предложением оставить его в университете и приготовить к профессорскому званию.

Солдатская шинель и профессор!

Николай был спасен. Совет большинством голосов решил: "Юноша сей должен быть сохранен для науки".

Однако же за то, что "в значительной степени явил он признаки безбожия", предлагалось его заставить принести публичное покаяние.

3 августа 1811 года попечитель Румовский утвердил представление совета, но счел нужным объявить свое "сожаление о том, что Лобачевский отличные способности помрачает несоответственным поведением".

Вскоре Лобачевскому была присвоена степень магистра, помощника профессора. В качестве реферата представил он свою первую научную работу "Теория эллиптического движения небесных тел".

"Многие места сего коротенького сочинения, - писал профессор Бартельс в своем отзыве, - свидетельствуют о его выдающемся математическом даровании, которое в будущем не сможет остаться непрославленным".

Часть

вторая

Даже несоглашающиеся пред

положения не могут назваться

еще ложными: они заставляют

думать о началах, откуда то

и другое может быть следст

вием, но до которых восходить

предоставлено изредка появля

ющимся в веках Гениям...

Н, И. Лобачевский, 1825 г.

ВОСХОЖДЕНИЕ

К ИСТИНЕ

ПЯТНО НА СОЛНЦЕ

Начался новый, 1816/17 учебный год.

Большая математическая аудитория Казанского университета переполнена. Впереди, у самой кафедры, сидят почетные гости, профессора и адъюнкты в новых вицмундирах и фраках с высокими, доходящими до подбородков накрахмаленными воротниками. За первым рядом на скамейках разместились воспитанники в темно-синих сюртуках с двумя рядами начищенных до блеска пуговиц.

Кроме первокурсников отделения физико-математических наук собрались также студенты остальных факультетов и курсов, многие - из любопытства, поглазеть на двадцатитрехлетнего экстраординарного профессора Лобачевского. О нем уже ходили необычные толки. Прославленный Бартельс, учитель Гаусса - "короля математиков", даже именовал его гением.

В коридоре послышались мерные шаги. Первокурсники невольно привстали с мест. В открытую дверь вошел и задержался у порога стройный молодой человек в темносинем форменном сюртуке с большим стоячим воротником.

Вьющаяся русая шевелюра, высокий лоб и ясные глаза пока еще не придавали его мужественному лицу выражения, свойственного ученому. Рядом с ним появился в дверях коренастый человек. Обращаясь к вытянувшимся, как свечи, студентам, он сказал:

- Господа, имею честь представить вам нового профессора Николая Ивановича Лобачевского. С этого часа начинаются лекции по чистой математике. Желаю вам успеха!

Затем он повернулся и вышел, оставив дверь открытой.

Лобачевский поднялся на кафедру. Окинув быстрым взглядом слушателей, многие из которых были его сверстниками, затем, выждав, пока все они усядутся, начал он излагать свою первую лекцию негромким, но внятным голосом:

- Господа, человек родился быть хозяином и повелителем природы. Но мудрость и опыт, с которыми он должен ею править, не даны ему от рождения. Человек становится хозяином лишь тогда, когда он знает законы бытия.

Это знание дает наука. В своем неудержимом движении вперед она проникает в глубочайшие тайны природы, она же делает ее богатства достоянием человека.

В самом простом сближении, в одном уже вольном созерцании природа внушает нам радостное удивление, возбуждает пытливость мысли. Между тем в явлениях природы есть формы и ритмы, недоступные глазу простого созерцателя, но вполне открытые взору аналитика. Мы называем эти формы и ритмы физическими законами. В своей вступительной лекции хочу я поговорить об особенностях математической науки вообще, поднявшись, если хотите, на ступеньку выше известных законов, раскрываемых нашим познанием, в первую очередь - математическим. Передо мной все время будет величественная природа. Вся она словно мудрая книга, постоянно раскрытая перед нашими глазами. Но, как говорил Галилео Галилей, понять ее может лишь тот, кто предварительно научился ее языку и узнал те письмена, которыми она была написана. Без них мы можем только кружиться впустую по темному лабиринту...

Прекрасным введением в изучение природы является математика. Это я впервые узнал в геометрии. В детстве, благодаря знакомству с практическим землемерием, пространственные формы и количественные отношения были мне хорошо известны. Когда я приступил к научному изучению геометрии, удивительным оказался только ее строгий метод, способствующий развитию логичности и тонкости мышления. Тут я почувствовал, что исчезают все трудности, которые мешали мне в других областях.

Так с увлечением начал я заниматься потом астрономией, представлявшейся прежде совершенно далекой и недоступной. Однако то, что после довелось мне узнать о строении Вселенной, поразило прежде всего своей геометрической стороной...

Лобачевский на миг умолк и посмотрел в сторону коренастого человека, сидевшего в первом ряду, напротив кафедры. Это был молодой профессор астрономии Симонов, с которым Николая связывала давняя дружба. Судьба их сложилась одинаково. Подружившись еще студентами, они в один и тот же год окончили университет и сделались магистрами, адъюнктами, затем профессорами.

Теперь вот, в эту волнующую, знаменательную для Николая минуту, Иван был рядом, и его внимательные глаза ободряюще смотрели на друга.

Лобачевский облегченно вздохнул и поднял руку, словно указывая на что-то, пока ему одному видимое.

- Только тогда, - продолжал он, - следя за движением планет, осознал я глубокий смысл образного высказывания Галилея. Математика - это ключ к правильному пониманию природы, она помогает обобщить нам результаты наблюдений и сделать научные выводы...

Лобачевский заметил движение в зале. Студенты переглядывались, что-то говорили друг другу, торопливо записывали.

- Господа, - повысил он голос. - Я говорю здесь о линиях, которые получаются при сечении прямого кругового конуса плоскостями, не проходящими через его вершину. Эти замечательные кривые - эллипс, парабола и гипербола - были известны еще математикам древней Греции, жившим задолго до нашей эры. Но сотни лет учение Аполлония Перского о геометрических свойствах конических сечений считалось чисто умозрительной затеей не имеющей отношения к действительности. Позже во времена Иоганна Кеплера и Исаака Ньютона, эти геометрические свойства неожиданно приобрели в пауке чрезвычайное значение. Оказалось, что коническим сечениям подчинены явления природы: параболу описывают снаряд или камень, брошенный к горизонту, по эллипсам движутся небесные светила...

В аудитории было тихо - ни звука, ни шелеста. Лобачевский отметил, что между ним и студентами, с таким увлечением следившими за развитием его мысли, установилось понимание.

- Так сблизились в геометрических кривых различные, замеченные в природе явления, - продолжал он, оживляясь. - Так был найден путь к выявлению общих законов. Прав Лаплас, когда говорил, что если бы человек ограничивался только собиранием фактов, наука была бы бесплодною и никогда не указала бы нам великих законов природы. Подчиняя факты математическим вычислениям, отыскивая взаимосвязи между ними, обобщая их путем отвлечения и восходя, таким образом, к явлениям более или менее общим, человеческий ум доходит, наконец, до открытия законов. А знание их и есть тот волшебный ключ, который дает в руки своему обладателю власть над природой.

- Господа! - Лобачевский сделал жест рукой, словно призывал к участию в этом разговоре. - Может ли существовать более убедительное доказательство могущества математики? Мог ли человек постигнуть чудесные тайны природы, столь тщательно в ней сокрытые, если бы не был он знаком с геометрией, и в частности с коническими сечениями? Нет, конечно! Только те, которым еще никогда не представлялось удобного случая узнать математику, считают ее наукой сухой, оторванной от жизни. В сущности же она требует самой богатой фантазии. Математик должен видеть в жизни то, чего не видят многие другие... Вам, воспитанникам сего заведения, избравшим благородное дело, в котором сочетаются фантазия художника и точность аптекаря, абстракция философа и зримое искусство ювелира, - вам, дорогие друзья, предстоит познать самое большое счастье на земле - счастье творческого труда!

Бурной овацией встретили эти слова студенты.

Предупредив, что вводная часть окончена, Лобачевский приступил к изложению основ курса математики.

- Я говорю о понятиях, которые должны быть положены в основание математических наук. Решение сего вопроса важнее всего для геометрии. До сих пор Евклидовы "Начала", несмотря на блистательные успехи наши в математике, сохранили свои недостатки, я бы назвал их первобытными. В самом деле, кто не согласится, что никакая математическая наука не должна бы начинаться теперь с таких темных понятий, с каких, повторяя Евклида, мы начинаем изучать геометрию. Темноту в понятии производит здесь отвлеченность, оторванная от почвы, на которой она выросла. Ведь за этой своеобразной символикой формул и сложностью геометрических фигур, словно за высокой стеной, математика совсем уединилась от окружающего мира. Стена эта, вынуждая работать исключительно в царстве отвлеченных понятий, закрывает горизонт и мешает взглянуть математикам на внешний мир. И они настолько свыклись с созданными ими в результате отвлечения математическими понятиями, что давно уже забыли тот путь, по которому их далекие предки пришли к этим понятиям. Более того, они постепенно склоняются к мысли, что такие понятия созданы разумом человека в силу его врожденных способностей...

Лобачевский остановился передохнуть и глянул в сторону преподавателей, сидевших в первом ряду на стульях. Симонов что-то говорил, наклонившись к профессору Бартельсу. Тот, слушая внимательно, смотрел на лектора.

Недалеко сидел по-юношески бодрый первый выбранный ректор университета Иван Осипович Браун - профессор анатомии, муж внучки великого Леонарда Эйлера. С ним рядом, откинувшись на спинку стула, напряженно следил за лектором экстраординарный профессор чистой математики Никольский... Только не было среди ученых коллег адъюнкт-профессора и поэта, первого учителя и друга Ибрагимова [Умер 17 апреля 1818 г] - тот заболел чахоткой. Лобачевский отметил:

надо навестить его...

- Со времен Платона, - вернулся он к прерванной лекции, - много было мыслителей, для которых существует вечная и неизменная идея, некий бестелесный, вездесущий дух, а нас окружающий мир - это лишь непостоянная изменчивая тень мира духовного. Математика им кажется этаким ажурным зданием, основанным только на врожденных понятиях, которые своим существованием обязаны миру идей. Между тем каждый знает, что любое здание, даже самой изысканной архитектуры, покоится в конечном счете на земле. Я желаю, чтобы мои собратья по науке ощутили эту материальную почву; без нее нет ничего и ничто не может развиваться. Не потому ли геометрия до настоящего времени, по существу, не вышла ни на шаг за пределы того состояния, в каком перешла к нам от Евклида?..

Никольский предупреждающе кашлянул и даже головой покачал, осуждая столь дерзостные мысли.

- В основание математических наук, - продолжал тем временем Лобачевский, - должны быть нами приняты понятия, которые мы приобретаем в природе посредством наших чувств и которые можем поверять в природе прямо, не прибегая к другим, искусственным и посторонним.

Врожденным не должно верить! - последние слова произнес он раздельно, и в зале все насторожились. - Да, с этими новыми понятиями наука получит совершенно другое направление. По такому пути шел великий труженик русской науки Михаиле Васильевич Ломоносов. "Напрасно, - писал он, - многие думают, что все, как видим, сначала творцом создано..."

Осуждающий ропот и гул одобрения послышались в аудитории. Никольский перекрестился. В глазах его - застывший ужас: а что, если за такие крамольные слова придется отвечать не только лектору, но и всем присутствующим?

Лобачевский поднял руку, призывая к порядку. В зале стало тихо.

- Какие же понятия легче и прежде всего создаются человеком в постоянном взаимоотношении с природой? - спросил он. - В природе мы познаем, собственно, только тела, их движение, без которых невозможны чувственные впечатления. Итак, все прочие понятия, например геометрические, произведены умом нашим искусственно, будучи взяты в свойствах движения...

В первом ряду послышался недоумевающий возглас Никольского: "Какое отношение имеет оно к геометрии?

Не странно ли это слышать из уст профессора чистой математики?"

Ход лекции нарушался, хотя время уже истекало. Надо было заканчивать.

- Не какая-то внешняя сила в природе служит источником ее движения, заключил взволнованный Лобачевский, - а сама природа обладает силами, которые являются началом всякого движения и бесконечного разнообразия.

Потому возможно и допустимо нам объяснить естественные явления без помощи каких бы то ни было божественных сил.

- Да что ж это, Петр Сергеич? - возмутился Никольский, обращаясь к соседу, экстраординарному профессору истории Кондыреву. - Какую он ересь порет?

Лобачевский даже не глянул в его сторону: что можно было ждать ему от ученого-богослова...

- То, что вы услышали в моей лекции, - добавил он, обращаясь к студентам, - быть может, не сразу еще вразумительно, хотя и вполне истинно. Путь к познанию математики нелегок, и большое удовлетворение получит из вас тот, кто сумеет преодолеть все трудности, которые встретятся на этом пути.

Лобачевский сошел с кафедры. Чтобы не выслушивать замечаний Кондырева и Никольского, уже поднявшихся для разговора с ним, он покинул аудиторию и вышел на улицу.

Почему же не вполне удалась его лекция? Неужели сказано было не все и не так, как надо бы? Но ведь иначе он говорить не мог! Наука не стоит на месте. Она с каждым годом раскрывает все новые тайны природы, потому и не должна бояться поднять руку на старое, отжившее...

Лобачевский, заложив руки за спину, шел по Воскресенской в сторону кремля. На улице было многолюдно.

Чтобы не мешали ему думать, он свернул в переулок и спустился к Черному озеру. Но и там было много казанцев. У берега вдоль широкой северной аллеи расположились на скамейках учителя, чиновники, барышни. Тут же под руку с разодетыми дамами прохаживались важные господа - при всех орденах и лентах. Не желая раздражать своим видом начальство, южные узкие аллеи сада на другом берегу заполняли канцеляристы.

Лобачевский сел на крайнюю скамейку в самой узкой аллее. Здесь было не так шумно. Запах созревших яблок и вянущей листвы напомнил ему такой же августовский день в гимназии. Первый урок геометрии. У раскрытого настежь окна Корташевский запускает радужные пузыри, объясняя геометрическое тело - шар. Затем последовали удивительные занятия с треугольниками на уроках Ибрагимова. Сколько было радости! На уроках этих преподавателей он увидел настоящую творческую науку, в непрестанных поисках доставлявшую такое счастье своими открытиями.

Новая глава биографии началась 10 июля 1811 года В этот день Лобачевский стал магистром, получив право заниматься научной и педагогической деятельностью. Тут же было ему поручено читать публичный курс геометрии для гражданских чиновников, желающих сдавать зачеты на "классный чин". Затем дали ему студентов, которых по решению совета начал он обучать математике "на россписком языке", так как иностранные профессора совсем не знали этого языка.

...В ночь на 12 июня 1812 года началась война с армией Наполеона, вторгнувшейся в Россию. Через несколько недель умер Румовский. Новым попечителем Казанского учебного округа был назначен сорокапятилетний камергер Михаил Александрович Салтыков, демократ и вольтерьянец. Хотя жил он в Петербурге, но в Казани часто бывал наездами, привозил сюда семью и даже, как-то узнав о необычайной одаренности Лобачевского, упросил его давать уроки по математике своим детям - Софье и Михаилу. Николаю нравилось проводить вечера в этой просвещенной, дружной семье.

Первое же распоряжение Салтыкова коснулось профессоров, адъюнктов, магистров и казеннокоштных студентов - им, по высочайшему повелению, категорически запрещалось отпрашиваться в действующую армию. Новый попечитель хотел во что бы то ни стало сохранить Казанский университет. Не удалось ему только удержать своекоштных студентов: почти все они офицерами уехали на "защиту отечества". Лобачевский завидовал им, но бессилен был нарушить волю попечителя.

Война гремела где-то в стороне. Грозные отзвуки ее докатывались до Казани. Когда же пришла весть о падении первопрестольной столицы, а вслед за этим хлынули потоки москвичей, искавших убежища в городе, потрясение было так велико, что Николай заболел и несколько недель пролежал в больнице под наблюдением врачей.

С таким здоровьем нечего было и думать о "ратных подвигах".

В необычных условиях военного времени Лобачевский все же не оставлял научной работы. Вслед за первым магистерским сочинением - "Теория эллиптического движения небесных тел" - он представил факультету новый труд - "О разрешении алгебраических уравнений".

Да, высшей радостью для него всегда был напряженный творческий поиск в науке. Но в личной жизни ему не везло. До сих пор не имел он еще ни семьи, ни дома. Больно хлестнуло по сердцу, когда услышал он весть об Анне, так неожиданно вышедшей замуж за князя Максутова.

Надо же...

Совсем близко, под крепостью, заиграла грамонь, и ктото пропел задорно, с возгласами:

Не ищи меня, богатый!

Ты не мил моей душе!

Что мне, что твои палаты?

С милым рай и в шалаше...

Знакомые слова новой популярной песни "Вечерком красна девица", написанной Ибрагимовым, снова напомнили об Анне, о последнем вечере в Подлужной. Она тогда была такой нарядной и так хорошо играла... Вспомнился и красавец Панаев, которого Яковкин также отвергнул: Прасковью потом обвенчали с молодым профессором правоведения бароном Врангелем.

...А время шло. В 1813 году, в начале марта, новый попечитель совсем переехал в Казань, чтобы на месте управлять просвещением в четырнадцати вверенных ему губерниях восточной России. Враг всякого притворства, ненавистник лести, камергер Салтыков сразу же раскусил "деспота" Яковкина, решив "отстранить его и дать университету управление" согласно уставу: директор-профессор вскоре был низведен до рядового преподавателя истории.

Запомнилась и весна 1814 года. Именно тогда, в пору всенародного торжества по случаю победы над войсками Наполеона, Лобачевский и Симонов были произведены по предписанию министра просвещения в адъюнкты. Нужно было читать свои первые лекции. За короткий срок, желая знать современное состояние науки, Николай Иванович проштудировал бездну журналов и книг. Но такой непомерно тяжелый труд не замедлил сказаться на здоровье.

В течение многих месяцев он, по свидетельству доктора профессора Эрдмана, "страдал болезненно-угнетенным состоянием, расстройством пищеварения в такой степени", что был вынужден взять отпуск и уехать лечиться в город Макарьев, к матери. Отдохнув там немного, Лобачевский вернулся в Казань. Но едва приступил к работе, как возобновились головные боли. Пришлось совсем прекратить научную работу. Вынужденное безделье угнетало больше, чем нездоровье. С тяжелым чувством бродил он по темным коридорам университета, по извилистым аллеям ботанического сада...

В это время попечитель всячески старался помочь молодым русским ученым занять в университете подобающее место: 27 апреля 1816 года он предложил совету повысить в звании двух адъюнктов - Лобачевского и Спмонова. Но Яковкин, провоцируя, дал понять ректору Брауну, что в случае производства их в профессоры кому-то из немцев придется покинуть Казанский университет, ибо штат уже заполнен. Разгорелись бурные дебаты. Тогда Кондырев, уже отрекшийся от бывшего директора Яковкина, выступил с пространной речью в защиту Лобачевского, назвав его чуть ли не гением. Это было так неожиданно...

И вот он, Лобачевский, двадцатитрехлетний экстраординарный профессор, читал сегодня первую лекцию. Началась новая полоса в его жизни. Удастся ли достигнуть манящих вдали горизонтов науки, чтобы заглянуть в неведомое? Который год, изучая и сравнивая законы геометрии с явлениями природы, он вынашивал надежду найти ключ к загадкам Евклидовых "Начал". Но суждено ли найти ему этот ключ?..

- Наконец-то! - воскликнул Симонов. - А мы тебя ждем. Устроили товарищеский ужин - отметим твою первую лекцию. Все уже собрались. Только тебя нет, виновника торжества.

- Если я провинился тем, что прочитал неудачную лекцию...

- Перестань, Коля.

Симонов сел рядом и по студенческой привычке положил руку на его плечо.

- Я всегда слушаю тебя с радостью, но - увы! - не всегда понимаю. Сегодня тоже не смог уяснить: какая может быть связь между геометрией и сущностью движения?

Лобачевский молчал.

- Мне кажется, Коля, это крайности! - продолжал Симонов. - Право, к чему они? Ведь сам же не раз говорил, что математика должна быть независимой от философии...

Лобачевский поднялся.

- Ладно, пойдем! - кивнул он другу.

* * *

Товарищеская встреча, возможно, так и осталась бы традиционной, с торжественными тостами, с поздравлениями, если бы не беседа, завязавшаяся после ужина. Все уже вернулись в гостиную, расположились там поудобнее в креслах и на диванах. И тут профессор Броннср заговорил о вступительной лекции молодого коллеги.

- Я почитаю своим долгом, - с отменной сердечностью обратился он к Лобачевскому, - выразить вам нелицеприятно, что немало удивлен вашим поразительным пренебрежением аксиомами и постулатами, которые кладутся в основу построения всей геометрии. В своем двухчасовом выступлении вы, кажется, ни разу не упомянули о них. Почему, интересуюсь?

- Почему? - повторил Николай, пристально глядя в узкие острые глаза профессора. - Какой толк в нагромождении аксиом и постулатов в начале курса, когда.

- Когда... - неожиданно в тон ему заговорил Кондырев, только что начавший партию в шахматы с профессором Никольским, - когда выбор их произволен, и мы...

- Я не отрицаю роли аксиом, - прервал его Лобачевский. - Еще в гимназии, на уроках Ибрагимова, понял, что в геометрии каждое следующее предложение железной силой логики выводится из предыдущих, и эта непрерывная цепь последовательных умозаключений и доказательств в конце концов, должна исходить из некоторых первоначальных, отправных положений, принимаемых без каких-либо доказательств. Безусловно, такой дедуктивный метод является одним из величайших достижений греческих мыслителей. Но я не могу понять, что собою представляют основные допущения Евклида: почему именно такие, а не другие начала могут быть приняты без доказательства и должны стать исходными положениями всех точных наук.

- Вы, математический гений, не можете понять, что значат аксиомы и постулаты? - расхохотался Кондырев. - Уморили, Николай Иванович! Кто же кроме гимназистанедоучки этому поверит-?

- Можете не удивляться! Я такой же гений, как ваш гимназист. Не понимаю. И смешного тут, Петр Сергеевич, не вижу. - Лобачевский взволнованно зашагал по гостиной. - Я не согласен с точкой зрения Румовского, Лежандра, Лакруа и других математиков. Для них аксиомы суть истины сами по себе очевидные, а теоремы - предложения, коих истина делается очевидною посредством рассуждения - доказательства. Но теорема: "две прямые имеют лишь одну общую точку" - не менее очевидна, чем постулат: "через две различные точки проходит только одна прямая". Более того, очевидность эту, в силу неизбежно ей присущей субъективности, вообще нельзя принять в качестве мерила истинности. По этому поводу когда-то Ибрагимов привел нам столь убедительный пример, что я и до сих пор его помню. "Птолемеева идея неподвижности Земли, ее центрального положения в мироздании, - говорил он, - согласуется полностью с непосредственным зрительным восприятием и поэтому должна быть отнесена к числу истин, кажущихся нам очевидными".

Лобачевский остановился. Глаза его что-то искали в пространстве, пока не задержались на какой-то невидимой точке.

- По-видимому, трудность понятий увеличивается по мере их приближения к начальным истинам в природе, - продолжал он. - С первого взгляда исходные положения геометрии кажутся нам столь же простыми, сколь и необходимыми, но когда вдумываемся в их смысл, пытаемся понять, откуда берут они свое начало, то встречаемся тут с большими трудностями. Не разрешить их значило бы сделать важное упущение в преподавании. Здесь нельзя довольствоваться одним названием истин, а должно утвердить их неоспоримо. Речь идет об аксиомах. До тех пор, покуда не будет уяснена их природа, покуда не будут положены основания геометрии, прочные и в истинном смысле математические, изложение геометрии не следует, мне кажется, начинать с аксиом и постулатов.

- Отчасти я согласен с вами, друг мой, - вежливо сказал Бартельс.

На минуту он задержался. Раскуривая свою неизменную трубку с янтарным наконечником, затем, выпустив дым и слегка рукой отмахнув его, продолжал:

- Да, вопрос о происхождении основных исходных допущений геометрии остается по celt день открытым. Являются ли аксиомы результатом нашего произвола? Вот в чем вопрос. Или они покоятся на врожденных идеях? Или же представляют собой истины, заимствованные из опыта?

Евклид не дает нам ответа на эти вопросы. Он довольствуется установлением аксиом. Вопрос о том, какое различие между аксиомами и постулатами "Начал", также остается открытым. Теперь мы даже не делаем различия между нимш все первичные утверждения называем аксиомами. Но во времена Евклида, по-видимому, под постулатами разумели допущения о возможности определенных геометрических построений, а под аксиомами общеизвестные положения, относящиеся к величинам вообще.

- Выходит, постулаты,-вмешался Кондырев - это пути, по которым движется наша геометрическая мысль это правило изящной логической игры, вполне подобной игре в шахматы. Очевидно, шахматным фигурам в геометрии соответствуют основные понятия, или, как говорят еще, основные геометрические образы, такие, как точка прямая и плоскость; а известным правилам передвижения фигур по доске - постулаты, например, утверждение и том, что через две точки можно провести лишь одну прямую...

Не прерывая игры, он изучал расположение фигур на шахматной доске и, наконец передвинув одну из них про должил свою мысль:

- Вот мой конь только что перепрыгнул через пет ки-солдат противника, сделав при этом ход, напоминаюпри букву Г. Однако творец шахмат мог приписать ему и другое правило передвижения. Тогда не только бы ход ко ня изменился, но и система всей шахматной игры То же самое и в геометрии. Когда-то Евклид - может и не он, а кто-нибудь из его предшественников,придумал постулаты, на которых обосновал свое дальнейгаее изложение.

- Вот потому-то и Кант уверяет, что геометрию можно вывести прямо из головы, не прибегая к опыту, - заме тил Никольский, сделав ответный ход.Полагаю что постулаты суть вечные, неизменные истины, от рода свойгт венные нашему сознанию и единственно возможные как ниспосланные свыше самим богом,-и только! ОгтяT ное-дело человеческого разума.-И, погрозив кому-то шахматной фигурой, заверил: - Не больше! Я усматриваю в этом различие нашего человеческого познания от позна ния бога. Тогда как творец познает все мгновенно мы переходим от одного умозаключения к другому путем постепенных рассуждений... Поэтому главным недостатком ва шеи вступительной лекции, Николай Иванович - настави тельно сказал он, обращаясь к Лобачевскому - я считаю отсутствие богословской основы. Учение без веры не только немыслимо, но и вредным почитается...

- Ну, ну, продолжайте,- поднялся и подошел к шахматному столику Симонов. - Сделайте одолжение Никольский, присматриваясь к фигурам, ответил- - Только в законе божием заключена совершенная математическая точность. Поэтому геометрию можно уподобить шахматам, основанным на вечных правилах-постулатах, созданных самим творцом.

- Слушайте, Григорий Борисович! - воскликнул Симонов. - Да вы кто, богослов или ученый?

Никольский разко повернулся к нему.

- Да поймите же, - продолжал астроном, - все, что вы сказали, нелепость! Можно ли сравнить геометрию с шахматами, с этой забавой, с праздной игрой по совершенно произвольным правилам и с произвольно принятыми фигурами?

- Господи, боже мой! - удивился Никольский. - Нашли же повод о пустяках...

Но Симонов прервал его:

- Это не пустяки! Геометрические истины, по-вашему, заложены в священном писании... Сказки!.. Не было и нет готовых или врожденных понятий в нашем сознании, мы приобретаем их в жизни постепенно, так же как ребенок учится ходить. Опыт и наблюдение убеждают нас, что через две точки можно провести прямую линию, и притом одну, и что прямолинейный путь кратчайший. Эта истина известна даже хищному животному, оно ведь не по кривой бросается на свою добычу... Так что аксиома прямой - обобщенный опыт, но выраженный в отвлеченной, общей форме. То же самое можно сказать о других аксиомах. Они принимаются без доказательства потому, что в их истинности убеждаемся повседневным опытом и наблюдениями.

Отрицать это может лишь тот, кто никогда не пользовался геометрией на практике, не измерял с помощью теодолита суммы углов треугольника...

В пылу спора Симонов переходил к назиданиям, недопустимым в товарищеском кругу. Лобачевский это почувствовал:

- Нельзя тебе так горячиться - вредно для здороВЬя5 - пошутил он. - Дай и другим высказаться... Мне вот, скажем, не понравилась твоя попытка свести мудрую игру в шахматы к пустому занятию. Напрасно. В шахматах, как и в геометрии, мы приобретаем дар предвидения, привычку продолжать упорные поиски новых возможностей...

Сейчас открою форточку... А твой ответ на вопрос, почему только такие, а не другие начала могут быть приняты без доказательства, совсем не убедителен. Опытное происхождение аксиом ничуть не отличает их от многих теорем, ибо, как показывает нам история математики, большинство теорем также явилось результатом отвлечения от опыта и было известно задолго до появления доказательного курса геометрии Евклида.

- Вот оно! - подтвердил Кондырев, изучая позицию на доске и прислушиваясь к разговору.-А вы, милейший Иван Михаилович,-обратился он к Симонову - попробуйте решить опытом, что на плоскости через данную точку можно провести лишь одну прямую, параллельную другой прямой. В одной плоскости прямые действительно тежат параллельно - это мы видим, но что при своем про должении эти прямые не пересекутся - для нас это уже загадка. Можно проверить, что параллельные не встретятся на этой вот шахматной доске, в нашей гостиной однако может быть, они пересекутся при своем дальнейшем продолжении, например, в коридоре, в атмосфере в мировом пространстве? Нам кажутся два равных отвеса параллельными, но их линии при своем продолжении пересекутся за шесть тысяч верст отсюда - в центре Земли Не так ли?

Кондырев посмотрел на Бартельса. Тот, вынув трубку изо рта, улыбнулся, но пока не ответил.

- Как видите, господа, - продолжал Кондырев - путем опыта убедиться в справедливости пятого постулата Евклида еще никому не удалось и вряд ли когда-либо удастся. Раз так, то какую бы мудрость мы ни приписывали нашим отдаленным предкам, остается для нас непонятным как могли они в свое время извлекать из опыта и наблюдений то, что сейчас, для нашего современного сознания никоим образом сделать невозможно. Поэтому надо нам признать, что ими открытые законы геометрические имеют чисто умственное происхождение и посему обладают идеальными качествами очевидной достоверности. В самом деле... - Кондырев нацелился рукой сделать ход - Ну-с Григорий Борисович, держитесь... - и вдруг осекся, в недоумении подняв брови. - Как? Неужели мне мат?

- Я тоже думаю, что мат вам, - усмехнулся Никольский, довольно почесывая стриженую голову.

Спор на минуту был прерван. Все поднялись и подошли к шахматному столику.

- Сам виноват, - улыбнулся Лобачевский.

- Да, прозевал, - согласился Кондырев. - Проспорил - Занимался бы шахматами, глядишь, и победил бы самого Никольского, - заметил Симонов.

Когда игроки начали вторую партию и все вернулись на свои места, разговор о постулатах возобновился. Интересную мысль подал Симонов.

- Очевидность пятого постулата, вероятно, вытекает из опытной истины о прямой линии, как наикратчайшем расстоянии между двумя точками пространства.

- Да об этом уже писали французы - Лежандр и Лакруа, - вставил Бартельс.

Лобачевский не выдержал:

- Согласен с Карамзиным, что умом чужим никогда мы умными не будем. Однако, думаю, что не следует нам и отвергать разумного. Если истинность пятого постулата вытекает из этих свойств прямой линии, то, разумеется, он должен быть доказан как теорема, на основе остальных аксиом и постулатов Евклида. Об этом я думал и раньше.

- А вы докажите нам! - улыбнулся Бартельс, откинувшись на спинку стула. - Еще древнегреческие мыслители, жившие после Евклида, считали аксиому параллельности, резко выделявшуюся тогда среди остальных своей громоздкостью и малоочевидностью, "пятном на Солнце" в геометрии. В течение двух с лишним тысяч лет многие выдающиеся математики пытались вывести это утверждение как логическое следствие прочих определений, аксиом и постулатов. Однако пятый постулат не поддавался доказательству. Спрашивается, где же в конце концов причина этой неоспоримой достоверности пятого постулата, если постулат сей не допускает ни опытной проверки, ни доказательства?..

Бартельс на миг умолк, разжигая трубку, словно давал возможность присутствующим высказаться. Но все молчали.

- Геометрия, говорил Кант, является наукой, определяющей свойства пространства, - продолжал Бартельс. - Другими словами, основания геометрии вытекают из той очевидности, какой представлено само пространство. Мысленно мы в состоянии устранить все вещественные предметы Вселенной. Тогда перед нами предстанет бесконечная, непрерывная, повсюду и по всем направлениям однообразная пустота или тот абсолютный простор,, который оказывается необходимою средою и вместилищем всех внешних явлений и всех наших представлений. Мы его и называем пространством. Таким образом, это чистое, никаким внешним чувствам не доступное и от них совершенно не зависящее умозрение. Потому все, что мы устраиваем в пространстве, имеет для нас непосредственную достоверность и очевидность.