Сергей Фудель

Выход в самиздат. «Путь Отцов»

Продолжением литературного труда стали завершенные к Троицкой субботе 1956 года воспоминания об отце Иосифе, многократно цитированные в начале нашей книги[287]. Эта работа тоже предназначалась первоначально лишь для узкого семейного круга, включавшего, возможно, немногих друзей. С. И. Фудель хотел воздать долг памяти отцу, который так много значил в его жизни, мысленно воротиться в те годы юности, когда ему и его сестре Марии любовь Божия, неразрывно связанная с любовью родительской, открывала «столько света в жизни, столько теплой земли и благоухания весны вечной»[288]. Однако и эти воспоминания приобрели значение, выходящее далеко за рамки семейной хроники. В новой работе настойчиво повторялась мысль о том, как трудно было отцу Иосифу, при всем его даре созидающей веры, отстаивать верность церковному преданию и быть свидетелем чистого христианства среди, казалось бы, благополучного существования Церкви в «православном государстве». Воспоминания стали одним из ярких отображений духовного облика предреволюционной эпохи.

Законченная в первоначальной редакции к марту 1957 года работа «Путь Отцов» была изначально ориентирована на более широкий круг читателей. Однако и в этом случае Сергей Фудель не считал еще, что приступил к какому‑то особому «писательству». Свою задачу он понимал скромно: во времена почти полной недоступности святоотеческой литературы для большинства верующих в России поделиться хоть с кем‑то теми золотыми словами святоотеческой мудрости, от которых загоралось огнем его собственное сердце. За первые годы после возвращения из ссылки он составил две толстые тетради, озаглавленные «Выписки из творений Отцов — подвижников». В основном они были почерпнуты из пяти томов «Добротолюбия» в русском переводе святителя Феофана Затворника. Кроме того, немало выписок было сделано и из других подвижнических творений: «вопросов-ответов» Варсонофия Великого и Иоанна Пророка, слов преподобного Симеона Нового Богослова, наставлений преподобного Серафима Саровского, изречений русских подвижников благочестия XVIII и XIX веков, сочинений святителей Тихона Задонского, Феофана Затворника и Игнатия Брянчанинова, писем старца Амвросия Оптинского, дневниковых записей аввы Силуана Афонского. Ни одна из книг, прочитанных Фуделем, не возвращалась владельцу прежде, чем из нее извлекались обширные цитаты. Далеко не всегда для этого находилась новая ученическая тетрадка: нужда заставляла делать выписки на всевозможных клочках бумаги — обложках использованных детьми тетрадей, оборотных сторонах медицинских рецептов или каких‑либо квитанций, пустых конвертах от писем…

Однако, несмотря на краткость авторских обобщений и комментариев, сопровождающих собрание более тысячи выдержек из библейских, литургических текстов и творений свыше семидесяти духовных писателей разных времен, «Путь Отцов» — много более, чем коллекция цитат. Любящее, понимающее сердце и выстраданный личный опыт открываются на каждой странице этой антологии. Сам автор позднее определял цель книги так: «Дать современному христианину, живущему “в миру”, сборник для чтения по монашеской аскетике, вне которой непонятно то первохристианство, к которому, очевидно, постепенно будет возвращаться ход церковной истории»[289]. Ему хотелось таким образом попытаться «хоть как‑то передать всю глубину, радость и премудрость Отеческого пути»[290], преодолеть привычное для многих раздвоение христианства на «жизнь духовную для монахов и жизнь недуховную для мирян»[291] — раздвоение, доставшееся в качестве «самого тяжкого наследства» от ушедшей долгой эпохи церковного благополучия.

Первым же подступом к этой работе послужили попытки объяснить значение аскетического подвига для человека в миру, предпринятые Сергеем Фуделем еще в письмах из ссылки к сыну:

«Те, кто не хотят<…>подчинения плоти, вступают на путь больших мучений и длительного труда, иногда кажущегося совершенно безнадежным, но иногда вдруг открывающего внутри ума и сердца<…>такие голубые небеса и золотые солнца, что у человека замирает душа от предчувствия блаженства победы, и он готов трудиться еще 1000 лет.<…>Блаженство предощущаемое, счастье и тишина прозреваемая столь неизреченно велики, что они могут только как молния озарить на минуту душу, и вновь она остается в потемках. И вот тогда начинается труд не забыть<…>, труд хранить в себе память тех мгновений озарения, труд искания ихвновь и вновь, стучать перед захлопнувшейся дверью<…>как нищий перед дверью к сокровищам.<…>Тогда человек показывает, что он действительно возлюбил то, что он получил когда‑то на минуту, и теперь хочет получить это навсегда. Он не может быть без этого, он задыхается вне этого, и он готов все отдать за однажды открывшееся перед ним сокровище.<…>Для меня самого здесь нет отвлеченности, все вполне конкретно. Всегда искать, всегда жаждать, всегда трудиться<…>. Это самоограничение<…>, это терпение чужих недостатков, это непрестанное трезвение, чтобы заслужить хотя бы глохок “того” вина, это постоянное “выхождение” из своей скорлупы к людям, на помощь к ним, на утешение к ним»[292].

Позднее, из У смани, Сергей Фудель писал о том же коротко, но не менее внятно: «Потому‑то и пленителен так религиозный подвиг, что он упраздняет будни, утверждает непрестанную борьбу за праздник души»[293].

Но то, что внутренне казалось таким ясным, нелегко было донести до выросших в условиях советского времени. Возникало ощущение, что драгоценные слова — «усилие», «подвиг» — будто обросли «грязным и скользким наростом столетий человеческого лицемерия и лжи». Потому и думалось, что «блаженнее всего говорить не от себя, а “искать следы Отцов”, отыскивать в забытых книгах золото слов»[294]. И крепло выросшее еще в ссылке убеждение, что «не к XIX — му и не к XVIII — му веку зовет нас Бог, а сразу к первому: к первохристианству, к первоначальному теплу богообщения»[295].

Тем не менее созданию книги предшествовали внутренние сомнения. Вспоминались уже изданные труды, «сплошь составленные из выписок, которые никого не убедили»[296]; казалось, что всякое писательство о христианстве теперь бесплодно, и лишь живая личная вера может стать действенным свидетельством. Страшил «неумолимый закон Божьего осуждения», грозящего тем, кто говорит о заповедях, а не исполняет их. В ранних редакциях сохранилась авторская исповедь, не вошедшая в окончательный текст «Пути Отцов»: «Сознание двойной ответственности гнетет меня и, говоря искренне, я бы не стал писать, если бы не преследовала меня назойливая мысль о каком‑то неизвестном друге, который, может быть, недостаточно зная учение Церкви о сокровенной христианской жизни, что‑то начнет узнавать через мои выписки»[297]. Оправдание своей попытке дать читателям представление о пути Отцов — подвижников Фудель нашел наконец в словах преподобного Нила Синайского: «Говорить надлежит о хорошем и тому, кто не делает хорошего, чтоб, устыдясь своих слов, начал и он делать»[298].

Действительно, «убеждает только дыхание уст»; и вот с любовью собранные Сергеем Фуделем «слова, приоткрывающие духоносную жизнь святых, как приоткрытые двери в их кельи»[299], стали источником вдохновения для многих. Предчувствие автора сбылось: «Путь Отцов» стал первым его трудом, который начал широко перепечатываться в религиозном самиздате, несмотря на необычно большой для такого способа распространения объем в две с половиной сотни машинописных страниц. По словам отца Владимира Воробьева, «в то время, когда даже Евангелие найти было трудно, когда “глад слышания слова Божия”[300] достиг небывалой силы», эта и последующие работы Сергея Иосифовича «жадно читались ищущими веры и духовной жизни»[301].

В авторскую рукопись «Пути Отцов» вложена записка неизвестного современника: «Мне хочется как‑то выразить, насколько мне дорог и как я глубоко ценю труд “Путь Отцов”. Стоит открыть его в любом месте, и в сердце входят “жизнь”, “тепло”, хочется плакать и читать, читать и проникаться»[302].

Не доверяя себе, Фудель отдал рукопись на отзыв старому другу по первой Усть — Сысольской ссылке — епископу Афанасию (Сахарову), строгому подвижнику, архиерею традиционного склада, в чем‑то даже чуждого Сергею Иосифовичу. С октября 1955 года владыка Афанасий, освободившийся наконец после тридцатилетнего скитания по тюрьмам и ссылкам, обосновался в поселке Петушки Владимирской области. Ненадолго он даже стал вхож в официальные круги Московской Патриархии, возглавив ее Календарно — богослужебную комиссию.

Суждение святителя о предложенной ему рукописи отличалось особой теплотой. Он писал: «Милость Божия буди с вами, милый и дорогой мой Сереженька!<…>Господь да поможет Вам шествовать “путем Отцов”<…>. Идея “монастыря в миру” для меня особенно дорога, и пропаганду ее я считаю существенно необходимой… Вы знаете меня, что я не аскет- созерцатель… Я уставщик, обрядовер и, может быть, даже в некоторых отношениях буквоед. Я, говоря о “монастыре в миру”, стал бы говорить о внешнем поведении православных христиан — монахов в миру. Ваша книга прекраснейшее богословское обоснование возможности “монастыря в миру”, — что писания отцов — аскетов могут быть полезны не только монахам, но и мирянам.<…>Я очень бы хотел, чтобы ваша книга была напечатана. Знаю, что это теперь не легко. Но если вы разрешите, я попытаюсь нащупать почву»[303].

Осуществить это намерение при жизни обоих, конечно, не удалось. Однако все советы владыки Фудель исполнил, дополнив свою работу ссылками на источники цитат, не указанные в первоначальном рукописном варианте. С этого времени что- то похожее на общепринятый научный аппарат стало появляться в произведениях С. И. Фуделя. В конце 50–х — начале 60–х годов автор неоднократно подвергал рукопись содержательной и стилистической переработке. Из другого письма владыки Афанасия[304] известно, что работа получила также одобрение старцев знаменитой Глинской пустыни[305], где в те годы жили уцелевшие многолетние узники ГУЛАГа схиархимандрит Андроник (Лукаш) и архимандрит Таврион (Батозский).

В наследии Отцов пустыни и последующих аскетических писателей Сергей Фудель искал для себя и своих современников не те уставные нормы и правила, которые были обусловлены монашеским строем жизни и условиями своего, столь далекого от советской России, времени. Попытка буквального следования многим предписаниям «Добротолюбия» в совершенно иных обстоятельствах, как он хорошо понимал, может привести лишь к мертвящей стилизации, когда внутри — не «сокрушенное сердце», а «какой‑то речитатив чужих слов». А ведь «лучше не знать чужих слов, чем потерять свое единственное и личное слово Богу»[306].

В «средневековом лесу» подвижнических творений Фудель старался указать начинающим читателям «евангельскую тропу», которая и является подлинной магистралью православной аскетики. Автор определял ее как «борьбу с телом смерти во имя созидания тела нетленного»[307]. По глубокому убеждению С. И. Фуделя, церковная эпоха, наступившая с падением иллюзий о возможности существования христианского государства, неуклонно возвращается к первохристианству. Конечно, не в смысле археологической реставрации или реформаторства в духе «живоцерковников», которые также претендовали на возрождение раннехристианских норм. Первохристианство как всецелую сосредоточенность на Христе и отделенность от мира сего, как открытость к творчеству новых форм древней силы и совершенства надо искать не позади, а впереди, в грядущей истории. Вместе с тем первохристианство в понимании Фуделя — как вера, ищущая своей первой любви, как продолжающаяся Пятидесятница — живет в Церкви всегда. Оно присутствует в подвиге мучеников, оно сияет в очах тех, кто идет истинным путем Отцов, верных последователей Учителя. «Чем больше внимаешь их словам, тем все больше вдыхаешь воздух первохристианства»[308]. Дать в душе простор для любви Божией, которая способна и дальше вести человека в его личном подвижничестве, то есть долгой борьбе за любовь, — в этом видел Сергей Фудель главную суть учения Отцов. В таком именно смысле он называл истинное монашество непрекращающимся первохристианством.

Распространенному пониманию православной аскетики, в котором на первых местах выступают страх и послушание, Фудель противопоставлял аскетику любви, утверждая, что только любовь к Богу, как первоисточная сила, которой питается сердце, может довести до Бога, может породить в душе человека живую веру и побудить к истинному подвижничеству. «Отцы сказали нам слово, взятое из самого сердца первохристианской Церкви: “Любовь есть источник веры!”»[309] Любовь вводит в сердце непрестанную память о Боге. Хранение этой памяти в эпоху духовного оскудения — вот в чем автор видел главную задачу христианина — современника. Все меньше становится в мире помнящих Господа, «и небо без них все строже, и осень все холоднее». Смысл жизни и призвание оставшихся — тем более ответственное, чем их меньше — Фудель выражал предельно просто: «Теплом своего дыхания бороться с холодом мира»[310].

Отцы определяют память Божию как движимую любовью жизнь человеческого духа, стремящегося к постоянному единению с Богом. Это единение обретается прежде всего в молитве. Но и молитва может стать лишь механическим действием, если нет искреннего искания Бога всей жизнью. «Богу нужны не наши “правила”, а наша любовь»[311]. Искреннее принятие Евангелия означает изменение жизни, неизбежный отказ от привычных и спокойных представлений о ней. «Божественный покой Евангелия достигается через великое беспокойство души о том, чтобы этого покоя достигнуть»[312]. Это беспокойство, или спасительная печаль, соединенная с памятью смертной и надеждой на бессмертие, — единственный путь к Богу. Не оставляя своих земных дел, человек, ищущий спасения, обретает подлинное достоинство и избавляется от нервной суеты, «обретает поступь вечного существа.<…>Он начинает слышать иные миры, и на его голову, утомленную зрелищем земного тления, веет воздухом освобождения»[313]. Путь восхождения к совершенной любви начинается от первоначальной любви и веры, какими бы малыми они ни были. Смирение и покаяние как постоянное дело преображения жизни, как отречение от греха, отказ от всего, что мешает идти за Христом, сопутствуют вере и любви. Взаимным отношениям веры, любви, смирения, самоотречения и страха Божия, то есть боязни утратить обретенное сокровище любви к Богу, посвящены проникновенные страницы «Пути Отцов».

Ярко и убедительно раскрывает Сергей Фудель учение Отцов о духовном подвиге как усилии человека в его устремленности к Богу. Подвиг есть ответ Богу, данный не словами, а всей жизнью. Он включает триединство молитвы, воздержания, любви. Но

(/граница рукописи «Путь Отцов». [1950–е гг.] Автограф. ЦРЗ. Ф. 8. On. 2. Ed. хр. 1. Л. 6

Царство Божие — не плата за труды. Оно обретается как дар. Горделивое подвижничество, древняя болезнь фарисейства, уводит человека и от Бога, и от подлинного познания себя самого.

Нельзя недооценивать значение воздержания, которое освобождает душу от неестественного рабства страстей, чтобы идти за Богом, а тело делает достойным вечности. Однако всякая ненависть к телесной стороне жизни человека чужда пути Отцов, устремленному к воскресению во плоти. Духовность — это не презрение к телу, а преображение всего человека Духом Божиим. Неизменным святоотеческим принципом было и остается подчинение телесного подвига (пост, ограничение сна, отказ от комфорта), помогающего в борьбе с телесными страстями, — «внутреннему деланию», то есть освобождению от душевных пороков, ибо лишь «очищение души может надежно изгнать не только душевные, но и телесные страсти»[314].

Говоря словами древних и позднейших Отцов о посте, о послушании, терпении, смирении, памяти о грехах, Фудель возвращает читателю подлинный, первоначальный смысл этих аскетических понятий, который порой кажется как будто стершимся от долгого и не всегда верного употребления. Вместе с тем ценность этих и всех других аскетических добродетелей относительна: нельзя забывать, что целью всякого подвижничества является обретение совершенной любви. «Ведь на суде Божием с нас не спросят, постились ли мы, молились ли, но только — любили ли мы? Так как этот вопрос все включает, и это будет Страшный суд любви»[315]. Любовь к людям не поддается фальсификации, она требует идти на жертвенный путь креста, забыть о себе и искать в людях Бога. И именно она удостоверяет, что воздержание и молитва действительно приближают нас к Богу. Как бы далеко мы ни отстояли от завершения пути Отцов, озарения святых помогают не сбиться с дороги.

Приложение «О жизни в миру», которым завершается книга «Путь Отцов», посвящено развитию темы «монастыря в миру», воспринятой Фуделем от отца Валентина Свенцицкого, с которым он разделял заключение в Бутырской тюрьме в 1922 году, а тремя годами позже встречался в Москве, когда оба вернулись из ссылки: Свенцицкий — из Пенджикента, а Фудель — из Зырянского края. В этот, последний и недолгий московский период[316] отец Валентин проповедовал, что новая эпоха гонений на Церковь настоятельно требует создания «невидимого монастыря в миру<…>, дабы те побуждения, которые влекли людей в монастырь, нашли себе удовлетворение здесь, в миру, ввиду невозможности уйти за каменные монастырские стены.<… >Человек<…>, и не уходя из мира, должен идти по пути такого же внутреннего делания, которым шли люди в условиях прежней монастырской жизни»[317]. По воспоминаниям Фуделя, горячая проповедь отца Валентина в это время побудила многих стать на путь молитвенного подвига, искать непрестанного горения духа. «Молитва, — говорил он, — воздвигнет стены вокруг вашего монастыря в миру»[318].

Впрочем, Свенцицкий не проповедовал чего‑либо по существу нового: идея «монастыря в миру» имела широкое хождение в Русской Церкви в начале XX века и связывалась также с именами глубоко почитаемых московских протоиереев Валентина Амфитеатрова (t 1908) и Алексия Мечёва.

Продолжая эти мысли, Фудель утверждал, что следование евангельскому учению Отцов в современной мирской жизни есть единственный реальный способ сохранения христианской веры в обезбоженном окружении. «Христианский путь в истории всегда знал и знает, как охранять свою верность Богу, не уходя из мира.<…>Монастырь в миру есть борьба со своим обмирщением.<…>Он есть сокровенная духовная жизнь»[319]. И эта жизнь духа должна быть тем более напряженной, что теперь нет больше возможности укрыться за высокими стенами, отгораживавшими монастырь от тления, господствующего в мире.

Сила Божия способна преобразить в домашнюю церковь обычную мирскую или семейную жизнь. И в этом — «великая радость всеобъемлющей полноты христианства. Вся широта жизни умещается на его узком пути. Кто был членами Апостольской Церкви, теми, которым апостол говорил: “Вы храм Божий, и Дух Божий живет в вас” (1 Кор. 3, 16)? Монахи ли в длинных черных одеждах и с четками в руках? Это были все: и жены, и мужья, и девствующие, и находящиеся в браке, не знавшие еще ни четок, ни даже наших икон и воздевавшие свои чистые руки к Тому, Кто судит намерения сердечные, а не одежду.<…>Все сводится к любящей вере, — к вере, действующей любовью, которая делает и людей, живущих в мире, чуждыми мира и перемещающими себя в Божественный мир.<…>Для этих людей и невозможное делается возможным, и далекое Царство Божие — близким и радостным огнем. Когда я знаю, что были или есть такие люди, тогда и моя жизнь становится мне легка и благословенна, и, слыша прощение Божие, неудержимо идешь по этой земле, как по земле святой»[320].

О том, что «монастырь в миру» не оставался лишь литературной мечтой, что его опыт пережил всю духоту советского времени и оказался востребованным в новую эпоху церковной свободы, свидетельствуют воспоминания нынешнего наместника знаменитого московского монастыря, выросшего в нецерковной семье на Урале и получившего свой опыт познания Церкви в 60–е годы среди подвижников веры, подобных тем, о которых писал Сергей Фудель: «Монастырь в миру — удивительное явление, существовавшее в советское время, оно напоминало жизнь первых христиан среди языческого мира, освещавших людей лучами любви Христовой, привлекавших к Нему их сердца. Это яркое свидетельство того, что монастырь — не стены, а состояние человека, его всецелая направленность к Богу. На меня произвели неизгладимое впечатление эти люди, которые, служа людям, жили в миру, но сами ему уже не принадлежали. Они были настоящими иноками, то есть иными людьми, не такими, как все вокруг. Но в чем это “иное” заключается, понять я тогда не мог»[321].