Северный пламень

Глава 28 Битва при Лесной

Около вески Лесной корпус Левенгаупта остановился 27-го сентября — аккурат когда местные селяне отмечали Воздвижение Креста Господня. В этот же день стало известно, что Чаусы захвачены войсками Петра и город горит. Пару раз из леса на Лесную выскакивали то казаки, то драгуны, но их отогнали плотным огнем мушкетов… До Левенгаупта пока не дошли новости о жарком бое самого Карла на территории уже непосредственно Московского государства на берегу речушки Городня. Бой выиграли, но Карл едва уцелел, вырвавшись из окружения с пятью солдатами…

— Чуть отдохнем, а потом будем двигаться дальше, на Пропойск, — решил тогда Левенгаупт. Но вначале, заразившись от Кмитича тревожными предчувствиями, как и отчетливо слыша передвижения московских войск вблизи вески, генерал велел сделать из Лесной вагенбург — укрепленный лагерь на случай неожиданной атаки, ибо московские отряды и полки шастали по всей округе, сжигая все на своем пути… Закипела работа… Вагенбург, по идее, должен был выглядеть надежно — с тыла река, впереди полукругом укрепленный лагерь из повозок и плетеного забора… Но не успели солдаты закончить постройку вагенбурга, как следующим утром, в воскресенье, под звон колокола местной деревянной церквушки и под сигнальные выстрелы курляндских постов на поле перед веской вышли колонны основных сил царя под развевающимися знаменами с бело-зелеными квадратами. Перед своими солдатами верхом на коне гарцевал сам Петр, с поднятой рукой. Левенгаупт это хорошо рассмотрел в подзорную трубу.

— Тревога! — крикнул генерал. — Московиты! Дождались! Всем готовиться к бою!

Петр и сам не ожидал, что так быстро и неожиданно нарвется на шведский лагерь… Первой из леса с большака на малое поле стала выходить и строиться левая колонна Меньшикова, затем правая колонна царя. Левенгаупт не мог и не собирался нападать на их маршевые колонны, но он явно упустил начало боевого построения противника. До боя у генерала было время, но опытный вояка, зная, что с минуты на минуту его атакует многотысячный враг, невзирая на короткие разведывательные атаки московитской конницы, так и не построил утром нормальную боевую линию. Вряд ли он надеялся, что царь ограничится, как днем раньше, только короткими налетами.

Северную опушку перелеска у малого поля Левенгаупт считал своей передовой позицией. За перелеском на правом фланге находилась кавалерия и подполковник фон Ментцер с пехотным арьергардом. В беспорядке, без пехотного прикрытия стояли слева все пушки. Уставной вагенбург заблаговременно не был составлен — там и сям поодаль от вески Лесной стояли кучи фургонов с поднятыми или опущенными дышлами. Невдалеке от деревни разместился Хельсинский полк подполковника фон Брюкнера числом до тысячи ста человек, полк самого генерала в семь сотен солдат и Аболенский батальон (пятьсот человек).

Стакельберг и генерал-адъютант Кнорринг с безнадежным запозданием спешно сортировали у моста через реку повозки и заставляли бросать телеги тех, у кого их было больше нормы. Оставшиеся гурты скота, как и прежде, сторожились пехотинцами, кавалеристами и артиллеристами…

Кмитич, видя жуткую неразбериху, был близок к панике. Совсем иная организация царила в шведской армии самого Карла. Левенгаупт литвинского князя явно разочаровывал…

Полностью развернуть боевую линию на малом поле Меньшиков и Петр I также не успели. Левенгаупт, выскочив на коне, взглянул на небольшое поле на левом фланге вагенбурга, по которому шел противник с пиками на плечах, и, тут же вернувшись назад, дал приказ подполковнику Брюкнеру с финским батальоном хельсинцев идти в перелесок.

— Вон ваш враг! — выбросил вперед руку в длинной желтой перчатке Левенгаупт. — Атакуйте его подполковник!

Аболенскому батальону также дали команду поддержать хельсинцев…

Серые мундиры курляндского войска пошли в атаку под треск барабанов. Конница Меньшикова, выставив вперед клинки, бросилась на них. Солдаты встали. Первые ряды опустились на колени. Грянул залп двух колонн, утопивший ряды курляндцев в белом пороховом дыму… Тут же залп дали третий и четвертый ряды… Пикенеры выставили свои длинные копья… Поредевшая под яростным огнем конница Меньшикова налетела на солдат Левенгаупта, но после короткой стычки тут же пошла назад. Солдаты выстроились в каре и оборонялись штыками и пиками, пока другие перезаряжались… Бросив в атаку против полков Меньшикова несколько батальонов, генерал не знал, что по лесной дороге выдвигается московская гвардия. Как только царь увидел приближение шведских колонн, он тут же приказал авангардным драгунам английского полковника Кемпбелла отбить неприятеля. Кемпбелл, несмотря на сильный огонь, послал спешенные эскадроны невских драгун навстречу курляндцам, чтобы обеспечить выход остальных войск… Выдержав сильную мушкетную стрельбу и на треть попадав в траву, красные и синие ряды московских драгун, поблескивая мушкетными дулами на ярком сентябрьском солнце, пошли в атаку. До укрепленного лагеря вески Лесной долетел треск барабанов и громкие гортанные крики офицеров-немцев. Драгуны, теряя солдат одного за другим, упрямо шли вперед.

— Черт! Они не боятся наших пуль! — смотрел в подзорную трубу Кмитич. — Они идут вперед! Это уже не те солдаты, генерал, что я видел под Нарвой и даже под Головчином!

Не видел оршанский князь, что сзади солдат идут калмыки с луками и казаки с самопалами. Не видел и другой страшной правды Микола Кмитич: после поражения под Головчином Петр публично повесил всех солдат, у кого на спинах нашли колотые или стреляные раны. Тела этих несчастных царь выставил на столбах вдоль дорог, словно казненных римским императором восставших рабов Спартака… И сейчас петровские пехотинцы и драгуны шли под прицелом стрел и мушкетов, понимая, что иного пути выжить, как идти под шведские пули, у них нет…

Левенгаупт вновь вскочил на коня, чтобы быстрее вывести кавалерию в должном порядке на врага, который начал продвигаться вперед как раз по полю, где стояла кавалерия курляндцев. Между тем пехота шведского генерала успешно сошлась с неприятелем в штыковую. Московитяне более всего боялись сходиться со шведами в штыки. Так, как дралась армия Карла, более не умел сражаться никто… Шведы, словно берсеркеры викингов, ходили в штыки, стреляя из ружей лишь с близкого расстояния — не далее тридцати шагов, а чаще вообще с десяти, тут же бросаясь с криками и воем на покошенного пулями неприятеля, копьями и фиксированными на стволах штыками валили оставшихся в живых и обращали в бегство. При этом абсолютно все солдаты шведской армии умели мастерски защищаться от ударов сабель и штыков противника, выписывая своими багинетами и прикладами пируэты и финты… Московитские же пехотинцы стреляли по строю шведов издалека, ибо нужно было успеть примкнуть к стволам фузей багинеты, которые их неприятели не отстегивали никогда… Эта, казалось бы, маленькая деталь выливалась в большие неприятности для московской пехоты: ей нужно было пусть и на короткое время, но остановиться, чтобы вытащить багинеты и примкнуть к оружию. А вот шведы после залпа не делали никакой остановки, лишь ускорялись… И этот вихрь атаки пехоты шведского короля не мог остановить никто…

Вот и сейчас, не будучи отборной шведской армией, финны, эстонцы, немцы, курши и латыши сошлись с противником и опрокинули его, даже загородительный отряд не помог: калмыков и казаков также покололи и постреляли из фузей в упор как курляндцы, так и свои, озверевшие от страха и безвыходного положения, когда по тебе стреляют и свои, и чужие… Московитяне обратились в бегство, бросив на милость курляндцев три своих пушки…

— Стойте! — кричал царь, бросаясь на толпу бегущей пехоты. — Братушки! Стойте ради царя своего и отечества! Остановитесь, мать вашу!

Это помогло. Солдаты, напуганные криками царя, остановились. Их удалось спешно перестроить.

После этой атаки из драгун Невского полка, насчитывающего шестьсот сабель, осталось лежать в траве более двух с половиной сотен… Но на помощь невским драгунам Петр уже послал батальоны ингерманландцев — тысячу шестьсот солдат-ингров… Затем он повернул продвигавшихся вправо для атаки левого шведского крыла гвардейскую бригаду Голицына с плотно набитыми мушкетами, три батальона семеновцев, три — преображенцев и Астраханский батальон — всего около пяти тысяч человек… Дав залп по укреплениям курляндцев, вся эта зелено-синяя масса, подгоняемая казаками и калмыками, упиравшими в спины солдат свои самопалы и стрелы, пошла вперед.

Битва при Лесной

У Миколы, в отличие от битвы под Нарвой и Ригой, не было ни полка, ни роты, ни даже собственного взвода. Он выступал просто как прикрепленный к генералу офицер-помощник. Поэтому бой Кмитич принял рядом с Левенгауптом… Курляндские солдаты засели за поставленными длинным полукругом повозками и плетнем, подкатили все шестнадцать пушек.

— Запалить фитили! Пушки — огонь! — скомандовал Левенгаупт… Грянули одно за другим нестройной очередью орудия. Кмитич закрыл уши руками… Ядра с булькающим шумом улетели в колонны идущих солдат в зеленых мундирах. Первые снаряды ложились неровно. Три белых облачка разрывов пришлись прямо в самую гущу строя петровской пехоты, остальные же ядра упали либо дальше, либо ближе.

— Канониры! Говняно стреляете! — крикнул, обернувшись на артиллеристов, Левенгаупт и тут же повернулся к пехотинцам:

— Без приказа не стрелять. Бить будем с двадцати шагов наповал. Приготовиться к штыковой!

Московитяне плотным строем шли вперед под бой барабанов, под гортанные крики офицеров… Пушки курляндцев продолжали стрелять, стреляли ядрами, стреляли картечью… Московитские солдаты падали десятками, ядра сносили им головы, отрывали руки, какому-то московскому офицеру снаряд попал прямо в грудь, сбив на землю и его коня… Но это были уже не те московитские солдаты, которых прежде видел Микола Кмитич. Эти солдаты шли, словно призраки, не страшась ядер и картечи, безмолвно смыкая ряды на месте падающих раненых и убитых…

Левенгаупт, глядя на молча идущих под барабанный бой на вагенбург «живых мертвецов», поежился от неприятного озноба.

— Проклятье! Как идут! — он махнул рукой со шпагой. — Огонь!

До атакующих еще было не менее сорока шагов, но генеральские нервы не выдержали этого зловещего зрелища. Начинавшие изрядно нервничать курляндские солдаты побыстрей разряжали заряды своих фузей и ручных мортир. Загрохотали залпы, окутав вагенбург густым едким облаком порохового дыма… Открыли огонь драгуны… Из-за дыма Кмитич еле рассмотрел, как в нерешительности остановился поредевший московитский строй среди груд упавших тел, но пятиться солдаты не желали — могли получить пулю в спину от своих… Потоптавшись на месте, зеленый строй двинулся вновь вперед, солдаты беспорядочно стреляли, не дожидаясь приказов офицеров, многие из которых уже лежали в окровавленной траве. Но выжившие под смертельным вихрем пуль и картечи московские офицеры все еще подгоняли своих солдат громкими командами и личным примером, мелькая в дыму с длинными пиками перед строем… Московитяне еще раз огрызнулись залпом, пусть и не таким стройным, как у курляндцев… Пули засвистели повсюду. Микола пригнулся. Свой драгунский мушкетон он пока что не пускал в дело. За поясом торчало два пистолета… Кажется, московитяне потеряли упавшими в жухлую траву целых два полных ряда своих пехотинцев, но за ними шли еще ряды, также под прицелом калмыцких стрел и казачьих самопалов… Атака шла большими силами… Малое поле перед вагенбургом, кажется, все уже было завалено телами в зеленой, красной, синей и серой форме.

Второй батальон Хельсинского полка под огнем вражеских пушек и мушкетов вновь пошел в контратаку, вновь сблизился с неприятелем, тоже открыл огонь из фузей с близкого расстояния… Тщетно! Слишком мало оказалось финских солдат против надвигающихся стен неприятельской пехоты… Подполковник Хельсинского полка рухнул сраженным наповал, желтые знамена попадали в траву вместе с поверженными знаменосцами… Финны повернули назад. Увидев это, московиты развернулись и дали залп им в спину, от которого солдаты в серых мундирах повалились, как трава под ветром. Вид убегающих врагов воодушевил петровскую пехоту. С криком она устремилась на разбитый Хельсинский полк, добивая несчастных багинетами и прикладами…

Гвардейский натиск московитян был столь стремительным, что ни Левенгаупт, ни Стакельберг, ни раненый генерал-адъютант Синклер не могли остановить беспорядочное бегство своей пехоты, бросившей не только две трофейные, но и две свои пушки.

Все курляндцы, вышедшие за вагенбург встретить атаку московитов в поле и среди деревьев, были отброшены назад. Слишком уж большие силы противостояли им.

«Львиная голова» Левенгаупт был человеком не робкого десятка, но сейчас, похоже, и он растерялся.

— Пан Кмитич! Кому поручить и приказать вести батальоны к лесу, чтобы помочь тем, кто еще держится в упорном бою? — спрашивал он у оршанского князя.

— Я ваших солдат знаю не лучше, чем вы, генерал! — отвечал Микола, перекрикивая грохот и шум боя. — Я бы на вашем месте вообще всех загнал в вагенбург и держал бы круговую оборону! Впрочем, я человек гражданский! Был недавно.

— Полковник! — поворачивал в сторону Ментцера закопченное лицо Левенгаупт. — Отходите к хвостовым фурам! Нюладскому батальону подполковника Лейона отходить к головным и прикрыть отход нашей пехоты огнем артиллерии!..

Какой бы хаос и неразбериха не стояли в начале боя, положение, кажется, стало выравниваться. Все отошли за повозки, мешки и рогатки вагенбурга. Очередная атака московитян под плотным огнем курляндцев была разорвана, остановлена и перебита… Какой-то умелый канонир выпустил по флангу московского ряда пехоты ядро так, что оно выкосило этот ряд полностью, сбив двадцать человек. Этот удивительно меткий выстрел оживил и воодушевил всех в вагенбурге!

— Браво! Так стрелять! — кричали солдаты канонирам…

Московитские солдаты смешались.

— Форвард! — тут же выбросил вперед шпагу Левенгаупт. Трубач дал сигнал атаки, затрещали барабаны курляндцев. Солдаты «синей рати» сомкнули строй и вышли навстречу поредевшим колоннам московитян, с криком бросились вперед. Бежать приходилось прямо по человеческим телам. Кажется, здесь и яблоку негде было упасть — все было завалено убитыми и ранеными московитянами… Кмитич, впрочем, остался за укреплениями. У него не было кого вести в атаку, и полковник предпочел роль наблюдателя…

Курляндцы опрокинули ряд петровских пехотинцев, покололи и порубили штыками, но второй ряд встал стеной — отступать им было некуда. Правда, и калмыки с казаками стали нести потери: на них падали ядра, их скашивали прошедшие насквозь редкого ряда пехоты пули… Одному калмыку сорвало шальным ядром голову, разнеся ее вдребезги, как арбуз… Хлопали выстрелы, кричали люди, звенела сталь, ржали кони, били барабаны, свистели пули, жужжали ядра и лилась кровь, кровь людей, друг друга не знавших, не видевших и не сделавших ранее друг другу ничего дурного… И все это выло и гудело в адском хоре войны на радость темным силам, жаждавшим человеческой крови…

Бомбардиры припадали на колени, стреляя из своих ручных мортир гранатами прямо по строю царской пехоты. Буф! Буф!.. Ядра разрывались, разрывая и человеческую плоть…

Московитянам ничего не оставалось, как только отступить, понеся большие потери. Их уходящие редкие группы, утаскивая раненых и убитых, скрылись в желто-зеленом смешанном лесу. Подобрав раненых и мертвых, ушли в свой вагенбург солдаты Левенгаупта…

Теперь вновь заговорили московские пушки. Их ядра сотрясали повозки, крошили плетень, разрывались под ногами солдат, свистели над головами, шипели, крутясь во влажной пожухлой траве… Несколько повозок загорелось. Тут же появились женщины с ведрами, заливая огонь, не обращая внимания на другие рвущиеся по всему лагерю ядра… После долгого обстрела укреплений Петр вновь повел свои войска в атаку. И вновь смертоносная перестрелка закончилась штыковой контратакой, вновь насмерть стояли московитяне и вновь покинули этот ад из свинца и дыма, уволакивая убитых и раненых товарищей. Но на этот раз на левом фланге московиты потеряли так много солдат и калмыков с казаками загородительного отряда, что их отход превратился в паническое бегство. Строй калмыков и казаков был смят и потоптан, гибель этих негодяев довершили курляндцы, приканчивая азиатов штыками. Калмыков царя не любил никто: ни в московской армии, ни в шведской, ни в литвинских весках. Эти косоглазые всадники, посланные Петром наносить урон небольшим подразделениям шведской армии и жечь все подряд, исправно грабили и жгли дома, воровали коней, убивали без разбора, не видя, похоже, разницы в солдатах армии Швеции и в литвинских мирных жителях…

Впрочем, преследование бегущих московитян Левенгаупт в спешке прекратил, боясь ловушки. Слишком уж неравными были силы — у Петра по разным оценкам имелось не менее тридцати или даже более сорока тысяч солдат… Одного пленного калмыка притащили в вагенбург, но какой-то литвинский мужик, лишь узрев плоскую физиономию этого наймита, тут же пропорол его вилами в живот…

То, что армия у царя под веской Лесная собралась огромная, доносили и сами жители этой литвинской деревни, и пленные московские солдаты, и таково вытекало из атак самих московитян: они шли на приступ большой плотной массой пехоты и драгун, по пять тысяч человек, сколько умещало небольшое поле перед укрепленным лагерем Левенгаупта… Курляндцы с трудом отбивались, их пушки и мушкеты раскалились докрасна, а ходить в штыковые атаки на численно превосходящего врага становилось все труднее и труднее. Гренадерские гранатные сумки опустели… Бомбардиры, упирая в землю приклады своих коротких ручных мортир, стреляли последними трехфунтовыми гранатами… Левенгаупт уже не отдавал приказов «форвард». Потери в раненых и убитых росли катастрофически…

— Брать гранаты из королевских запасов! — приказал генерал в отчаяньи, ибо обороняться становилось нечем…

Мимо Миколы пронесли раненого лейтенанта Вайе. Парень лежал на руках солдат, его белокурые волосы слиплись от крови… Вот уже жены офицеров стали помогать своим мужьям, заряжая фузеи, оттаскивая и перевязывая раненых, подносили ядра канонирам, поливали воду из ведер на раскаленные стволы орудий… Эти отважные курянки, латышки, немки и литвинки, похоже, понимали, что победа царского войска означает смерть абсолютно всем… О бесчинствах и жестокости ратников Шереметева в Прибалтике все прекрасно были осведомлены… Пощады не ждал никто.

Недалеко от Миколы упал солдат, раненный в голову. Покатилась по земле его маленькая треуголка… Раненого тут же оттащили в сторону две женщины, а одна, в темно-красной юбке и с красным платком на темноволосой голове, схватила фузею солдата и со знанием дела, припав на колено, уперла в плечо приклад, взвела замок, прицелилась и выстрелила, слегка дернувшись от отдачи… Микола узнал женщину. Это была жена офицера Роберта Петре.

— Вы бы, госпожа Петре, отошли отсюда! Не женское дело это! — крикнул ей по-немецки Микола. Немецкий был языком общения всех в обозе Левенгаупта, на нем, похоже, здесь говорили все.

Но женщина не отошла. Она лишь усмехнулась Кмитичу своим спокойным симпатичным лицом с правильными чертами.

— Не волнуйтесь, господин офицер! Мы люди курсиска! Нас балтскими викингами называли в былые годы! Норманнских данов бивали еще в те времена!

— Хорошо! Но пригнитесь, Бога ради! — Микола сделал ей жест рукой сверху вниз… Та лишь мило ему улыбнулась и кивнула головой:

— Меня зовут Гертруда.

— Очень приятно. Миколай Кмитич, — слегка приподнял треуголку оршанский князь…

Не только женщины бросились помогать солдатам отражать атаку царской гвардии. Микола видел вокруг себя и местных мужиков из Лесной — они деловито, не обращая внимания на свистевшие вокруг пули и пролетающие ядра, исправляли плетень, подтаскивали бочки и мешки, набитые землей, некоторые тоже припадали на колено рядом с солдатами и стреляли…

Девятая атака московитян оказалась для царя самой удачной. На участке Миколы Кмитича и Левенгаупта — почти в центре вагенбурга — московские солдаты в синих мундирах так ожесточенно пошли в атаку, что, преодолев яростный огонь курляндцев, потеряв чуть ли не треть своих солдат, прорвали укрепление и ворвались в лагерь. Это были гвардейцы Семеновского полка — с ними Микола уже сталкивался под Нарвой… Лазоревые мундиры семеновцев и серые курляндцев слились в вихре жестокой рубки. Порой невозможно было понять, где свои, а где чужие… Кмитич разрядил свой мушкетон прямо кому-то в лицо и, весь забрызганный вражеской кровью колол очередного семеновца в руки и грудь длинной шпагой… И не только солдаты, но и женщины, деревенские мужики — все сбежались, стреляя из мушкетов, колотя московитов кто косами, кто оглоблями, швыряли в них бочонки… Окончательно отбросить семеновцев помог Жиркович с другими могилевчанами — Калиновским, Ивановским и Загурским, — прибежавшие с западного фланга вагенбурга. У каждого из них было по два мушкета — один в руках, один за спиной, и по два пистолета за поясом. Могилевские добровольцы разрядили свои мушкеты во врага, тут же бросили бесполезное оружие под ноги, выхватили пистолеты, выстрелили из них прямо с двух рук и затем, обнажив клинки, со страшным ревом бросились на побитых пулями солдат. Ошеломленные этой сумасшедшей атакой, семеновцы бежали, оставив около полусотни убитых и тяжелораненых товарищей… И как только московитяне ретировались, все тут же от усталости повалились на землю. Не только женщины, но и солдаты падали кто где стоял, некоторые тут же засыпали… Микола впервые чувствовал смертельную усталость, он сидел, припав головой к повозке, закрыв глаза и переводя дыхание. Его руки и лицо были забрызганы вражеской кровью… Исчерпали последние силы и семеновцы: едва перейдя за середину поля, они также повалились от усталости на землю… И в этот же самый момент подул сильный ветер, поднявший с земли желтые листья, пошел дождь с градом… Микола сидел, подставив под струи дождя и удары мелких градинок окровавленное лицо. Небеса лили воду, чтобы остудить не в меру развоевавшихся людей… В такой ожесточенной и тяжелой битве Миколе участвовать пока не приходилось.

Укрепленный лагерь Левенгаупта все больше походил на последний день Помпеи: ядра падали повсюду, убитых и раненых после каждой атаки становилось все больше и больше… После последней пока, одиннадцатой атаки царского воинства по первичным подсчетам уже три с половиной тысячи курляндцев погибло. А где-то все еще блуждал целый корпус Стакельберга в полторы тысячи человек! От менее чем десяти тысяч солдат Левенгаупта, принявших утром бой, в строю оставалось чуть больше половины…

День шел к закату, битва тоже… Когда багровое солнце уже скрылось за верхушками деревьев, царь прекратил атаки, хотя еще пару часов его пушки не прекращали обстрел дымящегося курляндского лагеря… Но не наступающая ночь стала причиной остановки кровопролитного сражения. Перед испуганными очами московского государя вся земля меж деревьев местного леса была заставлена носилками и лежаками с ранеными либо телами убитых, накрытыми грубыми циновками. Живые, с трудом волоча уставшие ноги, кое-как переступали через лежащих на земле людей, суетливо разнося воду, перевязывая раны… Кругом стоны раненых, запах крови… Царь, схватившись руками за виски, быстро удалился с передовой, забился в угол своего шатра, трясясь всем телом… В строю оставалось лишь четыре с небольшим десятка солдат из шестнадцати тысяч, начинавших эту битву! Петра не на шутку всполошили ужасные потери его войска, серьезные потери даже среди загородительных отрядов. Одних лишь убитых оказалось за семь тысяч человек. Раненых и покалеченных было почти десять тысяч. Теперь у царя уже не было возможности гнать людей под пули, как скот. Некого было гнать. Приходилось что-то решать…

И Петру ничего более не оставалось как ждать, пока подтянутся резервы, что стояли у Меньшикова в лесу, и рано утром, когда еще не рассеется туман, вновь штурмовать… Когда подкрепление подошло, настроение у царя заметно улучшилось: у него вновь была внушительная сила в двадцать тысяч человек нового пушечного мяса, тогда как к Левенгаупту никто не подошел. Петр видел, что такого позора, как под Головчином у него сегодня явно не будет, враг будет сломлен, пусть и слишком большой ценой. Но за ценой царь не постоит. Если надо положить еще десять тысяч солдат — он их положит.

— Еще чуть-чуть — и мы их сломим! — сверкали орлиные глаза Петра, в предвкушении первой настоящей победы над хваленой армией Карла… Успехи с локальными прибалтийскими гарнизонами сдавшихся городов Эстляндии и Лифляндии Петр в расчет не брал…

— Нужно уходить, — говорили на совещании в маленькой литвинской хатке офицеры Адаму Левенгаупту, который после удачных отражений атак противника был уже далек от дневной растерянности и порывался драться до конца, — мы потеряли очень многих. Утром потеряем остальных. Нельзя биться даже лучшим в мире войском против вчетверо превосходящего противника! К тому же эти московитяне малость научились воевать!..

— Да бросьте! — отвечал бравый генерал. — Вы видели, скольких мы тут их положили? Еще пару атак — и от них останется лишь сам царь с ублюдочным Меньшиковым! Мы близки к победе!

— Еще пара таких атак — и у нас закончатся пули и порох! — не выдержал Микола Кмитич. — Мое мнение: надо уходить. И уходить ночью. Незаметно.

Остальные офицеры также настаивали на этом, утверждая, что и пороха, и пуль на долгий бой не хватит, а продолжать тратить королевские запасы они не имеют права.

— Цари славятся тем, что не жалеют людей. Мы не знаем, сколько там у царя народу согнано! Может, мы лишь дождемся московского подкрепления тысяч в пятьдесят, и тогда нам полный конец, — советовал Стакельберг.

В Левенгаупте проснулся азартный игрок, он не желал уступать царю, но и понимал: сидеть в Лесной губительно для всего обоза, который ждет король… В конечном итоге с доводами своих офицеров Левенгаупт согласился.

— Только никто не должен знать, что мы уходим. На видных местах вагенбурга выставьте муляжи солдат с мушкетами. Пусть московитяне думают, что мы все еще в лагере. И сообщите жителям деревни, чтобы тоже уходили в лес. Их не пощадят…

Утром армия Петра вновь пошла в атаку. Тихо, без барабанов, в предрассветном тумане солдаты осторожно шли, словно тени из потустороннего мира, выставив фузеи… Впереди в сизом тумане проступили силуэты курляндских повозок, плетеного щербатого забора, поднимались клубы дыма кострищ, чернели жерла пушек, маячили треуголки притаившихся солдат с выставленными фузеями… Солдаты царя вжимали головы в плечи, делали более короткие шаги, их ряд терял стройность, изогнулся змеей… Вот-вот по ним вновь ударит смертельная картечь, их повалят залпы вражеских фузей; выскочит штыковая атака, что куда страшнее пуль и ядер… Солдаты видели все ужасные потери предыдущего дня: убитыми и ранеными товарищами был завален весь в округе лес, убитые все еще попадались и здесь, в поле, лежа в мокрой от тумана траве… Солдаты шли, вжимая в плечи головы, ожидая с минуты на минуту залп со стороны вагенбурга… Их бросали в очередную мясорубку, и они уже смирились с мыслью стать новой жертвой богам войны, но смотреть в глаза смерти ни у кого желания не было… Сзади, как и днем раньше, шли с выставленными в зеленые и синие спины солдат самопалами казаки… Но из шведского лагеря никто не стрелял. Солдаты остановились.

— Пли!

В притихшем утреннем тумане прогремел залп по молчаливым укреплениям.

— Пли!

Залп дал второй ряд пехоты… Из первого в траву упал солдат — обморок. Но строй вздрогнул, пригибаясь от мнимых пуль и лихорадочно вскидывая фузеи.

— Пли!!!

Бабабах! Бабабах! Первые ряды полностью скрылись за облаками порохового дыма.

— Примкнуть штыки!

Ударили барабаны… Солдаты с громкими криками, со вставленными в дула фузей багинетами бросились вперед. Знаменосец с большим бело-зеленым полотнищем на древке споткнулся о мертвеца, упал, запутавшись в собственном знамени. Кто-то налетел на него сзади, тоже упал, дико при этом крича. Образовалась толчея… Офицеры, надрывая голосовые связки, орали, подгоняя солдат, колотя их древками своих длинных пик… Из вагенбурга по-прежнему никто не стрелял, но у всех было стойкое ощущение, что атака идет под сводящий с ума свист пуль, вой картечи и ядер. Кто-то с истошным воплем повернул назад.

— Вперед! Атакуй! — кричали охрипшие офицеры. Солдаты, те немногие, что остались от вчерашних атак, вздрагивали, пригибая головы, вскрикивали: им казалось, что пули и картечь впиваются в их плечи, руки, ноги… Некоторые, полагая, что уже ранены, падали, прикрывая руками головы, на них наступали тяжелые башмаки сзади бегущих… У какого-то казака сдали нервы. Его самопал выстрелил в спину впереди идущего солдата…

Сразу за первыми двумя рядами уже сломавшейся колонны на коне ехал сам царь, размахивая шпагой.

— Вперед, мои храбрые солдаты! За царя и отечество! — кричал он почти в истерике, с выпученными глазами. — Не щади живота своего!

Знаменосцы припустили свои древки, явно защищаясь кумачом от пуль, ожидая выстрела в лицо каждую секунду. Бежали сигнальщики, колотя палочками по барабанам… Пехотинцы то и дело спотыкались о неубранные тела убитых товарищей, кто-то падал, кто-то кричал… У Петра все потемнело в глазах. Он слышал вой снарядов и свист пуль над головой, он видел клубы дыма от стреляющих орудий со стороны вагенбурга… Страх и ужас седока передались царскому коню. Животное захрапело, встало на дыбы, Петр, нескладно взмахнув руками, вывалился из седла…

— Царя убило! — истошно закричал солдат…

Какие-то офицеры в красных мундирах бросились поднимать Петра, солдаты ближних колонн смешались: одни останавливались, другие в панике поворачивали назад, сметая ряды казаков, топча их, лупя их прикладами и втыкая в их лица и животы острые багинеты. Весь левый фланг сбился в неорганизованную кучу, остановился…

— Вперед! — исступленно кричал царь. Он уже вновь сидел в седле. Кто-то сдерживал его нервно фыркающего коня за уздцы…

Петр ударами шпор погнал коня вперед, выставляя шпагу.

— Не отходим! Вперед! Не щади живота! — кричал царь срывающимся голосом…

Солдаты правого фланга, пригибаясь, ворвались в так и не огрызнувшийся выстрелами вагенбург… Они, тяжело дыша в растерянности остановились, оглядываясь по сторонам, все еще испуганно щетинясь багинетами… Лагерь словно вымер… А кто же только что стрелял? Не эти же огородные чучела с дырявыми от пуль треуголками на круглых набалдашниках и со сломанными мушкетами, торчащими между бочек с песком? Где все эти канониры, что только что, казалось, мелькали в своих светло-серых кафтанах в клубах порохового дыма? Где фузенеры, бившие по первым рядам атакующих залпами?.. Молчаливые пушки, холодные, с капельками воды на блестящих металлических стволах, словно брошенные в море командой корабли, сиротливо стояли между повозок. И никого из людей… Никого… Лишь костры… Ни души не было и в веске Лесная. Жители скрылись в лесу от царской лютости…

Меньшиков пригнулся, зажмурившись: ухо резанул дикий визгливый крик царя. Петр в гневе с силой рубанул шпагой по брошенной вражеской пушке. Дзинь! Шпага сломалась пополам…

— Суки! Ушли! Обманули! — орал Петр, явно не ожидавший такой хитрости от шведского генерала…

Левенгаупт, оставив в лагере до двух тысяч повозок и половину артиллерии, скрылся, растаял в лесном осеннем тумане, словно неуловимый призрак…

Впрочем, за неудачу с Левенгауптом царь, как и после разгрома под Головчином, вдоволь отвел душу на бумаге. Он тут же приказал писарчуку отписать, что одержана первая настоящая победа «над природными Шведами», которых «16 000 было». Правда, как и после предыдущей битвы, уже через месяц сам же Петр, видимо, поостыв, писал иначе: «…на 6 тысяч больше было нас». Свои же силы, видя, что у шведов было не так уж и много солдат, Петр скромно оценил в 16 000 человек — количество, что лишь начало битву днем 27 сентября. Огромный ущерб в убитых, продолжая традиции своего отца, Петр также не стесняясь сократил до 1110 человек. Потери же Левенгаупта на глаз оценил в шесть тысяч, сочинив 3376 пленных, которых на самом деле было ровно 385 человек. То есть по первичным подсчетам Петра у Левенгаупта из 11 000 солдат (полторы тысячи из которых отбились от обоза) осталось… сто человек! Не одержав желаемую победу над курляндским корпусом «природных шведов», царь продолжал доблестно воевать на бумаге, рисуя свою собственную потешную битву, каковые ему в Москве устраивали два потешных полка, ныне гвардейские…