Шах и мат

Глава VI. Отход ко сну

Мистер Лонгклюз запрыгивает в кэб, называет свой лондонский адрес – Пиккадилли, Болтон-стрит. Резким жестом он запахивает пальто, устраивается в углу, но скоро, в раздражении, топает ногой и пересаживается в другой угол.

– Не думал, что мне суждено увидеть подобную сцену. И что за бес меня попутал послать его в курительную, будь она неладна? – бормочет мистер Лонгклюз. – Жуткая комната! Нейдет у меня из головы, и все тут! Может, я в лихорадке? Может, теряю рассудок? Что со мной? Проклятая курилка! Никак не выбросить ее из мыслей, будто она – центр мира. Я одержим ею. Я будто бы в ней нахожусь. Стоит закрыть глаза, и ее четыре стены берут меня в плен. Выхода нет. Ад, сущий ад.

Южным ветром принесло мелкий дождик; он давно запятнал окошки кэба. Мистер Лонгклюз велел остановиться, не доехав до Сент-Джеймс-стрит, и вышел. Как раз пробило два часа ночи; на улицах царило безмолвие. Великий город был поразительно безмятежен, шелест дождя напоминал растянутое «тссс». Лонгклюз сунул деньги вознице и застыл на тротуаре, озирая улицу. Вы могли бы принять этого миллионера за бродягу, который не знает, где преклонить голову. Лонгклюз снял шляпу; очищающая небесная влага скоро пропитала его волосы, заструилась по лбу и вискам.

– Ну и духотища в этом кэбе! Еще бы – полдня солнце в окошки припекало, – сказал Лонгклюз, с минуту пронаблюдав, как возница роется в карманах, делая вид, что у него нет сдачи. – Не беда, если не сыщешь монету; я поеду дальше. Однако дождь-то сильнее поливает, чем я воображал. Ну да это только приятно. Когда, кстати, он начался? – спросил мистер Лонгклюз, явно не торопясь сесть обратно в кэб.

– А вот как десять пробило, сэр, так вскорости и пошел.

– Бабки у коняги разбиты, как я погляжу. Ну да мне все равно. До Болтон-стрит дотянет, надо полагать.

– Садиться-то будете, сэр? – спросил возница.

Мистер Лонгклюз кивнул, хмурясь и думая о своем; дождь все так же поливал его непокрытую голову; шляпу Лонгклюз держал в руке. «Эге, да клиент за воротник заложил! – подумалось вознице. – Пускай хоть два часа столбом стоит – денежки-то капают». Возница собирался уже нацепить коняге торбу да расположиться на ночлег, однако мистер Лонгклюз неожиданно забрался в кэб и повторил «Болтон-стрит» весело и бодро, то есть тоном, который совсем не соответствовал его настроению.

«Что это на меня нашло? Извелся из-за коротышки-француза! Наверное, я хворал, вот нервы и расшатались; иначе разве мог я быть так глуп? Словно это первый мертвец в моей судьбе! Да и ему так лучше: он обрел покой, а иначе голову ломал бы, измышлял бы способы, как заработать на хлеб с маслом для семерых отпрысков. А что до меня, напрасно я не ушел, как только закончилась игра. И дернул же меня черт сунуться в эту комнату, так ее и так, когда оттуда послышался шум! Отвлекусь, пожалуй, за игорным столом; да и врача не мешало бы посетить. Арден сказал, что заглянет поутру – вот мне и компания. Ложиться нет смысла – все равно не усну. Проклятая курительная комната душит меня; я будто узник. О, суждено ли мне когда-нибудь смежить веки?»

Кэб как раз подкатил к небольшому и непритязательному особнячку этого богача. Лакей, отворивший дверь, даром что был вышколен, все-таки вытаращил глаза, ибо никогда еще не видал хозяина в таком состоянии – то есть таким измученным.

– Где Франклин? – спросил мистер Лонгклюз.

– Спальню вам готовит, сэр.

– Дай свечу. С возницей я в расчете. Утром может зайти мистер Арден; если я к тому времени еще не спущусь, проводишь мистера Ардена в мою комнату. Ни в коем случае не дай ему уйти, не повидавшись со мной.

И мертвенно-бледный хозяин дома начал подъем на второй этаж.

– Франклин! – позвал он, преодолев последний лестничный пролет и стоя у дверей спальни.

– Слушаю, сэр?

– Вечерний туалет я совершу сам, без твоей помощи, но время от времени буду тебя вызывать, – сказал Лонгклюз; он успел войти в гардеробную и удостовериться, что привычная ножная ванна для него готова, вода нагрета.

– Чаю прикажете, сэр?

– Не нужно чаю; меня подташнивает. Я видел покойника, причем это была полная неожиданность. Теперь, наверное, несколько часов не избавлюсь от наваждения. Что-то я расклеился. А тебе вот задание: как только услышишь колокольчик, живо сюда и сиди у моей постели до восьми утра. Дверь в смежную комнату я оставлю приоткрытой. Если мой сон будет беспокоен, если я буду стонать – словом, при любом подозрении на ночной кошмар, – разбуди меня, слышишь? Сам в постель не ложись; явишься по первому зову. Гони сон всеми способами; завтра сможешь отоспаться, целый день тебе предоставлю.

Выслушав распоряжение, Франклин удалился.

Однако подготовка ко сну заняла у хозяина куда больше времени, чем ожидал камердинер. Он промаялся почти час, затем рискнул подкрасться к дверям гардеробной. Судя по звукам, хозяин еще не улегся в постель, так что Франклин поспешил убраться. Обещанный звон колокольчика раздался не ранее чем еще через полчаса, и тогда наконец мистер Франклин смог занять пост в кресле с видом на открытую дверь господской спальни.

Мистер Лонгклюз не ошибся. Нервное потрясение еще долго не давало ему уснуть. Через два часа он позвонил и потребовал подать себе с туалетного столика флакон одеколону. Заявивши, что натрет одеколоном виски, мистер Лонгклюз, однако, оставил флакон в своей постели, а Франклина – в убеждении, что изрядную часть весьма объемного хрустального сосуда его хозяин употребит вовнутрь. Вожделенный сон смежил усталые веки сего Крёза[13] не раньше, чем в доме начались утренние перемещения прислуги. В этот сон, как в могилу, мистер Лонгклюз провалился ровно на три часа; пробуждение было внезапным и полным.

– Франклин!

– Слушаю, сэр?

И мистер Франклин возник у постели.

– Который час?

– Пробило десять, сэр.

– Дай мне «Таймс».

Франклин повиновался.

– Сообщи на кухню, чтобы завтрак подавали как обычно. Я спущусь в столовую. Отвори ставни, а портьеры задерни наглухо.

Когда Франклин все исполнил и вышел из спальни, мистер Лонгклюз, оставаясь в постели, жадно взялся за газету. Матч между Худом и Маркхемом был описан во всех подробностях – но мистер Лонгклюз искал другое сообщение. И нашел: как раз под заметкой о бильярдном матче была другая – «Убийство и ограбление в “Салуне”». Лонгклюз прочел заметку дважды, затем принялся искать связанные с нею новости. Убедившись, что таковых нет, он вернулся к заметке об убийстве и прочел ее еще несколько раз, анализируя каждое слово. Затем он резко встал с постели и уставился на себя в зеркало.

– Краше в гроб кладут! – резюмировал он. – Ничего, постепенно приду в чувство.

Руки его дрожали, как у похмельного или вымотанного малярийной лихорадкой. Он словно постарел на десять лет.

– Сам себя не узнаю, – продолжал Лонгклюз. – Типичный старый грешник; а ведь я так молод и невинен!

Издевку он адресовал самому себе; почти каждый в определенных ситуациях предается этой странной роскоши, вероятно закаляя нервы, дабы стоически принимать подобные циничные шутки от третьих лиц или, по крайней мере, не полностью списывать их на неприязнь. Кислая улыбка возникла на физиономии мистера Лонгклюза в холодном утреннем свете, чтобы тотчас уступить место признакам сумрачного изнеможения. Мистер Лонгклюз сник; вздох, долгий и глубокий, судорогой свел все его долговязое тело.

Бывают моменты – к счастью, они редки, – когда мысль о самоубийстве делается настолько отчетливой, что впору устрашиться; человека, который пережил такой момент, не отпускает ощущение, что Смерть глядела на него в упор. Вездесущность страдания – вот истина столь же банальная, сколь и непреложная. Смертный, если он богат, избавлен примерно от двух третей проклятий, тяготеющих над родом людским. Две трети – это много; но иногда и одна оставшаяся треть пропитана страданием, едва-едва посильным для бренной плоти. Мистер Лонгклюз, миллионер, имел, разумеется, толпы завистников. Исторгла ли грудь кого-нибудь из них столь же тягостный вздох в то утро или, может, нашелся такой, кому белый свет был еще гаже?

– Вот приму ванну – другим человеком себя почувствую, – решил мистер Лонгклюз.

Однако ванна не дала ожидаемого результата; наоборот, у Лонгклюза начался озноб.

– Да в чем же дело? Видимо, я изменился, – сказал он себе, списывая дискомфорт на течение времени: так осенью, когда убывает световой день, люди именно это явление винят в своей хандре. – Бывало, подобные сцены и вообще любые потрясения производили на меня эффект, по краткосрочности сравнимый с эффектом от бокала шампанского; а сейчас мне тошно, словно я принял яд или испил чашу безумия. Да меня же трясет всего – и руки дрожат, и сердце скачет! Я стал каким-то слюнтяем!

Завершив, наконец, свой туалет (весьма небрежный, к слову), мистер Лонгклюз, в халате и домашних туфлях, поплелся по лестнице в столовую. Вид он имел самый жалкий.