Шах и мат

Глава VII. Друзья навек

Менее чем через полчаса, когда мистер Лонгклюз еще сидел за завтраком, в столовую был препровожден Ричард Арден.

– По сравнению с вами, Арден, я в своем халате и шлепанцах выгляжу распустехой! – воскликнул Лонгклюз.

– Не надо извинений, прошу вас, – сказал Арден. – Это я пришел слишком рано – не посмел ослушаться дяди, который назначил мне встречу на десять утра.

– Не желаете ли закусить со мной?

– Охотно: я еще не завтракал, – со смехом согласился Арден.

Лонгклюз взялся за колокольчик.

– Вы в котором часу вчера ушли, Арден?

– Да почти одновременно с вами – то есть минут через пять-десять после окончания игры. Вы слышали – там, в клубе, человека убили? Я хотел взглянуть на него, но не пробился сквозь толпу.

– Мне в этом смысле повезло больше – я проскочил в первых рядах, – сообщил Лонгклюз. – Картина была преотвратная; меня до сих пор мутит. Вы легко представите степень моего потрясения, если я скажу вам, что убитый – тот самый недотепа-француз, о котором я вам рассказывал. Перед матчем мы с ним вели дружескую беседу – и вот он мертв! Прочтите – здесь все описано в подробностях; о, как же мне тоскливо! – И Лонгклюз протянул Ардену «Таймс».

– Вон оно как! Надеюсь, преступник будет найден, – сказал Арден, пробежав глазами заметку. – А вам, Лонгклюз, никто не внушил подозрений?

– Столько мутных типов разом я еще не видывал, Арден.

– А вот и отчет о матче; капитально сделан, ничего не скажешь, – продолжал Арден, для которого игра представляла больше интереса, чем трагедия несчастного коротышки Леба. Он принялся зачитывать вслух отдельные пассажи из отчета, попутно поглощая завтрак. Наконец, отложил газету и выдал: – Кстати, мне уже нет необходимости утомлять вас просьбой о совете. Я нынче получил нахлобучку от дядюшки Дэвида и полагаю, что теперь он сам уладит мои проблемы. Такой у него обычай: послать за мной, долго мучить проповедями, а затем навести порядок в моих делах.

– Хорошо бы, Арден, и мне иметь в ваших советах столь же мало нужды, сколь вы имеете в моих, – произнес Лонгклюз после короткой паузы, неотрывно глядя в глаза Ричарду Ардену своими темными глазами. – Я раз пятьдесят балансировал на грани – то есть был готов исповедаться, – но мне не хватало духу. Теперь час настал. Дело не терпит отлагательств. Я должен открыться вам, Арден, сейчас или никогда; прямо сейчас – или вообще никогда. Возможно, мудрее было бы хранить молчание.

– Напротив: лучше выговориться, – подбодрил Арден, откладывая нож и вилку и всем корпусом подаваясь к Лонгклюзу. – «Прямо сейчас» – самое подходящее время, какова бы ни была ситуация. Если дело плохо, надо поскорее с ним разобраться; если новость хорошая, надо поскорее начать радоваться.

Лонгклюз встал из-за стола, потупил взор в раздумье и медленно прошел к окну, где некоторое время стоял, не говоря ни слова, погруженный в себя. Наконец он поднял глаза и отчеканил:

– Кризисы никому не по душе. Хороший генерал избегает решающего сражения столь долго, сколь это возможно. Это слова Наполеона, не так ли? Никто в здравом рассудке не поставит на кон все, чем владеет. Признание уже неоднократно готово было сорваться с моих уст. Но всякий раз я шел на попятную.

– Я к вашим услугам, дорогой Лонгклюз, – заверил Ричард Арден, тоже поднявшись и тоже пройдя к окну. – Я готов выслушать вас и буду счастлив, если выяснится, что в моих силах оказать вам хотя бы ничтожную услугу.

– Любую услугу? Это грандиозно, – выпалил Лонгклюз. – И все же я не знаю, как просить вас… с чего начать… ведь столь многое стоит на карте… Вы еще не догадались, о чем я?

– Пожалуй, да; а может, и нет. Дайте подсказку.

– Неужели у вас ни единой версии?

– Одна, кажется, есть.

– И она, ваша версия, касается мисс Арден?

– В общем, да.

– Умоляю, скажите, что вы думаете по этому поводу?

– Я думаю, что Элис вам нравится.

– Нравится? Нравится? И только-то? Господь свидетель, я много бы дал, чтобы мои чувства сводились к простому влечению. Что значит «нравится»? Да ничего! Тут даже слово «любовь» ничтожно. Я обожаю мисс Арден; я одержим ею. Вот я и открыл вам свою тайну. Что скажете? Вы, наверное, возненавидели меня?

– Как можно, дорогой мой! За что мне вас ненавидеть? Напротив, вы стали мне еще симпатичнее. Я только чуточку удивлен: я не ожидал, что ваши чувства будут и вполовину столь сильны.

– Вчера вы говорили со мною по-дружески, Арден. Пока мы ехали на матч, я вообразил, что вы обо всем догадываетесь; воспрянувший духом после ваших слов, я открыл то, что без вашего ободрения наверняка унес бы с собой в могилу.

– Мне странно это слышать. Дорогой мой Лонгклюз, вы говорите так, будто я дал вам повод усомниться в моей дружбе. По-моему, я этого не сделал – как раз наоборот…

– Как раз наоборот; да, это верно, – подхватил Лонгклюз. – И куда как логично было для вас проникнуться ко мне еще большей симпатией. Я не сомневаюсь, что вы мой друг; я это точно знаю. Давайте пожмем друг другу руки. Заключим соглашение, Арден; да, соглашение!

Лонгклюз протянул руку; его бледные губы кривила полубезумная улыбка, в глазах вспыхнул огонь. Арден, отвечая на сей энергичный жест, казалось, еле удерживался от смеха.

– А теперь слушайте, Ричард Арден, – пылко заговорил Лонгклюз. – Вы имеете на мисс Арден много больше влияния, чем обыкновенно брат имеет на сестру. Я давно это заметил. Все потому, что с детских лет мисс Арден почти не знала иного общества, кроме вашего, и потому, что вы старше ее. Мисс Арден очень к вам привязана, привязанность же вытекает из восхищения вашими достоинствами. К тому же вас с нею только двое в семье, то есть вся сестринская любовь без остатка направлена на вас. Мне не случалось видеть, чтобы человек столь много значил для своей сестры. И эти чувства мисс Арден вы должны употребить мне во благо.

Говоря так, Лонгклюз не выпускал Арденовой руки.

– Если отказываетесь, можете отнять руку, – произнес он. – Я не стану сетовать. Однако ваша рука по-прежнему в моей – стало быть, об отказе речь не идет. Стало быть, соглашение между нами заключено. Отныне мы союзники. Как друг я взыскателен, зато надежен.

– Дорогой Лонгклюз, я не сомневаюсь в вас. Я безоговорочно принимаю вашу дружбу. Только не приписывайте мне прав опекуна или отца в деле с Элис. Хотел бы я внушать сестре свои мысли относительно каждого предмета, и в первую очередь – относительно вас; но это не в моей власти. Однако верьте: во мне вы обрели преданного друга.

Арденова ладонь оставалась в руке Лонгклюза; на этих словах он стиснул ее с особенной силой, а затем энергично встряхнул.

– Слушайте дальше, Арден; я перехожу к пункту, который вызывает главные затруднения. Едва ли во всей Англии хоть кому-то известна моя история. Меня это радует; причину радости вы постепенно поймете и одобрите. Однако есть огромное препятствие, пусть и временное; вот почему друзьям юной леди следует взвесить преимущества моего капитала против этой проблемы. Придет время – и уже совсем скоро, клянусь душой и честью, – когда я смогу доказать, что происхожу из почтенного и старинного английского рода, который не уступает прочим английским семействам! Здесь, в Англии, мои предки еще при Вильгельме-Завоевателе носили дворянский герб, в Нормандии же, откуда пошел наш род, его следы и вовсе теряются в глуби веков. И если я не сумею предоставить вам доказательства, у вас будет полное право заклеймить меня позором.

– В вашем благородном происхождении я не сомневаюсь, дорогой Лонгклюз. Однако вы слишком большой вес придаете пункту, который на самом деле не так важен для современного англичанина. Да, мы снимаем шляпы перед джентльменами в шлемах и плащах, но подвигам феодалов внимание уделяется только в справочнике Дебретта[14]. Вы смотрите на родословную скорее как австриец, нежели как англичанин. Мы, не в пример нашим отцам и дедам, склонны кое-чего ожидать и от самого джентльмена лично; нам стало меньше дела до заслуг его пращуров. Поэтому забудьте о родословной до тех пор, пока не будет возвращен ваш титул и не поступит запрос на него из геральдической палаты; вот когда поступит, тогда и начнете хлопоты. А пока вот что я вам скажу: в Англии всю правду о своих семьях осмелятся поведать человек пятьдесят, не больше.

– Мы теперь друзья, Арден, а значит, кроме привилегий, имеем обязательства; то и другое растягивается на максимально долгий срок, – проговорил Лонгклюз, смутив Ричарда Ардена своей торжественностью.

– Да, конечно, – подтвердил Арден.

Произошел обмен пронзительными взглядами; на каждое из двух лиц легла внезапная тень. Вот тень усугубилась, вот разлилась по всей комнате, ибо темные тучи закрыли солнце своею массой, суля грозу.

– Боже! Утро – и такая темень! – воскликнул Арден, переводя глаза с Лонгклюзовой физиономии, которая стала почти не видна во мраке, за окно, устремляя взор к иссиня-черным небесам.

– Да, небо темно, как грядущее, которое мы обсуждаем, – с печальной улыбкой констатировал Лонгклюз.

– Темно – в смысле, неизвестно; никакого тут нет зловещего подтекста, – произнес Ричард Арден. – Я, например, надеюсь на лучшее. Наверно, потому, что я сангвиник.

– Если бы тип темперамента имел отношение к удачливости в делах, я бы тоже был сангвиником. Похоже, связи тут нет никакой. Мое счастье зависит от факторов, на которые я не могу повлиять ни в малейшей степени. Мысль, действие, энергичность ничего не значат; поэтому я отдался на милость течения, и… О нет, мне не хватает духу спросить… Ради всего святого, Арден, скажите… Только не щадите меня, не сглаживайте углов. Я хочу знать правду, пусть даже самую горькую. Прежде всего: мисс Арден питает ко мне антипатию, да? Я противен ей?

– Противны? Что за вздор! Да может ли такое быть? Моей сестре приятно ваше общество, когда вы в ударе и не глядите букой. Антипатия! Да у вас, дорогой мой Лонгклюз, воображение разыгралось!

– Немудрено ему разыграться у человека, чей статус подобен моему. И притом вероятность антипатии так велика. Иногда я надеюсь, что мисс Арден не догадывается о моих чувствах. Может, вам это покажется странным и диким, но, по-моему, если мужчина не может внушать любовь и при этом открывает сердце своей богине, его удел – ненависть и отвращение. В этом секрет половины трагедий, известных нам по книгам. Мужчина любит – а предмет страсти не только пренебрегает любовью, но и оскорбляет влюбленного. Такова жестокая натура женщин! В результате уколы ревности и отчаяния становятся сущей пыткой – страшнейшей из всех адовых мук.

– Лонгклюз, я не раз и не два видел вас и сестру вместе в гостиной. Вы сами должны признать, что ничего похожего на отвращение не было, – заявил Арден.

– Вы говорите от сердца? Ради Господа Бога, не нужно меня щадить! – взмолился Лонгклюз.

– Я говорю то, что думаю. Никакой ненависти; никакого отвращения.

Лонгклюз вздохнул, надолго потупил взор, а когда поднял глаза, произнес:

– Ответьте еще на один вопрос, дорогой Арден, и больше я не стану злоупотреблять вашей добротой. Обещаете ли вы быть предельно откровенным, если найдете, что я не выхожу за рамки приличий? Обещаете ли отвечать искренне, не щадя меня, и явить мне худшее?

– Обещаю.

– Вашей сестре нравится какой-нибудь другой мужчина? Может быть, она питает к кому-то особую сердечную склонность? Или ее любезность никому конкретно не адресована?

– Так и есть, насколько мне известно. Элис никогда не отдавала предпочтения никому из тех, кто поклонялся ей, – иначе это не укрылось бы от моих глаз, – заверил Ричард Арден.

– Не знаю, может, это и правда, – не унимался Лонгклюз. – Но ведь есть один молодой человек, который явно вздыхает по мисс Арден и которого она выделяет среди прочих. Надеюсь, вы поняли, о ком я веду речь?

– Клянусь честью, не понял.

– Я имею в виду вашего давнего друга; полагаю, он ваш ровесник, он часто гостит у вас в йоркширском поместье и здесь, в Мортлейке. Он считается чуть ли не братом и, уж во всяком случае, своим человеком в доме.

– Неужели вы говорите про Вивиана Дарнли? – изумился Ричард Арден.

– Именно про него.

– Вивиан Дарнли? Да ведь ему денег едва на жизнь хватает, куда уж тут жениться! Он и в мыслях не держит брак. Да если бы мой отец только заподозрил подобное упование, он бы Вивиана мигом отвадил! Поистине, вы не смогли бы выбрать предметом ваших опасений человека менее подходящего, – подытожил Арден (правда, после секундного раздумья – ибо теория Лонгклюза смутила его сильнее, чем он желал признать). – Да и сам Дарнли не дурак, и притом в нем есть благородство; короче, если бы вы знали его так, как знаю я, вы поняли бы абсурдность вашей ревности. Что касается Элис, ей и в голову не приходит, что Дарнли способен на этакое безрассудство; это я вам со всей уверенностью заявляю.

Последовала новая пауза. Лонгклюз опять крепко задумался.

– Позвольте еще один вопрос; уж он-то не должен вызвать затруднений, – наконец решился он.

– Я к вашим услугам, дорогой Лонгклюз.

– Примет ли меня сэр Реджинальд? Как он вообще ко мне отнесется?

– Уж получше, чем когда-либо относился ко мне! Раскланяется, наверное; или нет – он для вас объятия раскроет и улыбкой просияет. Мой отец – человек светский; да вы сами увидите. Конечно, деньги – это еще не все; но это очень, очень много. Деньги не сделают вульгарного человека джентльменом, зато джентльмена могут сделать кем угодно. Я уверен, что вы поладите с моим отцом. А теперь я должен вас покинуть, дорогой Лонгклюз. Я спешу к старому мистеру Блаунту, и опаздывать никак нельзя – дядя Дэвид велел мне явиться к нему ровно в полдень.

– Да хранят Небеса нас обоих, дорогой Арден, в этом мире, полном коварства! Да убережет нас Господь от скверны в этом насквозь фальшивом Лондоне! И да покарает того из нас, кто предаст дружбу!

Все это Лонгклюз выдал, снова завладев Арденовой рукою и сверля его своими непроницаемыми темными глазами. Но что же покоробило Ричарда Ардена – не злоба ли (точнее, намек на таковую), на долю секунды проглянувшая в бледном Лонгклюзовом лице?

– Вот под такую ектенью можно спокойно расстаться! – усмехнулся Арден. – Слова столь высоки, что благословение граничит с проклятием. Впрочем, я не возражаю. Аминь.

Лонгклюз скроил улыбку.

– С проклятием, говорите? Что ж, это проклятие и есть. Или что-то подобное ему; притом же я адресовал его себе самому – вам так не показалось? Однако мы ведь не навлечем его на себя, правда? Стрела пущена в море – она никому не причинит вреда. Но что, дорогой Арден, зашифровано в таких фразах, кроме страдания? Что есть горечь, как не боль? Чего заслуживает жестокая душа, если не горя? Мы добрые друзья, Арден; заметите во мне враждебности хоть на йоту, сразу скажите: «Это говорит в нем сердечная рана, а не он сам». До свидания. Господь да благословит вас!

У дверей произошла новая сцена прощания.

– Мне предстоит промаяться весь день – который больше похож на ночь; глаза мои утомлены бессонницей, разум изможден, – бормотал позднее Лонгклюз, словно декламируя зловещий монолог. Он по-прежнему стоял у окна, все в тех же домашних туфлях и халате. – Неопределенность! Это слово дышит адскою серой! Воображение рисует человека, прикованного в туннеле; до него доносится пыхтенье паровоза, стук колес по рельсам; поезд еще далеко, но ведь прикованный не знает, что придет раньше – освобождение или гибель. О, неопределенность, как ты тяжела! Как ты мучаешь меня! Сегодня я увижу Элис. Я увижу ее – но как же все будет? Ричард Арден ободрил меня; да, ободрил. «Ничтожный, прочь!» Кажется, это слова Брута[15]. Святое небо! Что за жизнь – я будто карабкаюсь по шаткой лесенке. Взять хотя бы тот случай в Швейцарии, когда в лунную ночь я сбился с пути; то был сущий кошмар среди неправдоподобно восхитительного пейзажа! Две мили каменистой, узкой, как дощечка, тропы предстояло мне осилить. Слева высилась гладкая скала; справа разверзалась пропасть, причем так близко, что, урони я перчатку, она бы непременно туда упала. Над горными пиками клубился туман, грозивший спуститься и затянуть мою тропу непроглядной пеленой. Эта тропа – метафора моей жизни, одной долгой авантюры, где опасность сменяется изнеможением. Природа полна красот, многие из коих служат якорями смертным, дарят покой. Сколько людей избрали себе дороги широкие и укатанные! Горе тому, кто заблудился, кого ночь застала среди альпийских скал!

Мистер Лонгклюз встряхнулся. На столе лежали письма; с ними он быстро разобрался. Теперь нужно было ехать в Сити. Пять десятков важных дел ждали его, а вечером… вечером он вновь увидит Элис Арден.