Шах-наме

Его занятье — то чоуган, то лук,

Охотясь, он топтал то степь, то луг.

Однажды с музыкантшею, без свиты,

Помчался в степь охотник именитый.

Его румийку звали Азада,

Он с нею время проводил всегда.

Она всегда была ему желанна,

Ее шептал он имя постоянно.

Лишь на верблюде ездил он верхом,

Что был покрыт атласным чепраком…

Тропа — то вверх, то вниз, кругом — безлюдье,

Четыре стремени на том верблюде,

Два золотых и два — из серебра,

На каждом — дорогих камней игра.

Во всех искусствах был Бахрам умелым.

Он поскакал с колчаном, самострелом.

Чета газелей мчалась по холмам.

Сказал, смеясь, красавице Бахрам:

«Луна моя! Сейчас начну я ловлю.

Как только лук могучий изготовлю,—

Кого сначала мне сразить тогда:

Самец — в годах, а самка — молода».

«О лев, — сказала Азада, — ужели

Гордится муж, что он сильней газели?

Чтоб заслужить прозванье храбреца,

Стрелою в самку преврати самца.

Газель захочет убежать отсюда,—

Пусти за нею своего верблюда.

Ты камешек метни в живую цель,

Чтоб ухо начала чесать газель.

Как засвербит, — газель тебя потешит,

Поднимет ногу и ушко почешет.

Ты ногу с головою сшей стрелой,—

Тебя вознагражу я похвалой».

Бахрам степной травой, прямой тропою

С натянутой помчался тетивою.

В колчане у охотника была

Особая двуострая стрела.

Самец взметнулся на равнине пестрой,—

Бахрам тотчас подсек стрелой двуострой

Его рога, подсек на всем скаку.

И подивилась Азада стрелку.

Едва самец своих рогов лишился,

Он сразу как бы в самку превратился.

А в самку две стрелы всадил Бахрам,

Чтоб уподобились они рогам.

Бежит газель, и вся в крови дорога,

И две стрелы на голове — два рога.

Помчался всадник за другой четой,

А в самостреле — камешек простой.

Красавицу румийку восхитил он:

Газели в ухо камешек всадил он,

Та — ухо начала чесать ногой,

Охотник натянул свой лук тугой,

К ноге газели вдруг пришил он ухо,—

Тогда рабыня зарыдала глухо.

Сказал: «Смотри, добыча не спаслась!»

Но слезы у нее текли из глаз.

Она сказала: «Это не отвага,

Ты злобный бес, ты чужд любви и блага!»

Красавицу ударил юный шах,—

Свалилась из седла, зарылась в прах.

Пустил верблюда всадник, полный злости,

Он смял ее, кромсая грудь и кости.

Сказал Бахрам: «Безумна ты была!

Ужели ты мне пожелала зла?

Ведь если б промахнулся я, то скоро

Легло б на весь мой род пятно позора!»

Так суждено ей было умереть,

А царь не брал рабынь на ловлю впредь.

Когда Бахрам воссел на шахский трон,

Восславил шаха светлый небосклон.

Бахрам свои вознес благодаренья

Предвечному зиждителю творенья,

Дарующему счастье и беду,

Дарующему роскошь и нужду.

Затем сказал: «Венец и трон державы

Мне дал господь, всевидящий, всеправый.

Он для меня — добро, надежда, страх,

Благодарю его в своих мольбах.

Покорство богу, преданность обетам —

Источник нашей гордости лишь в этом».

Послышались иранцев голоса:

«Покорства мы надели пояса.

Да будет власть царя благословенна,

Бессмертно счастье и душа нетленна!»

Молитву о Бахраме сотворя,

Каменьями осыпали царя.

«Мужи! — сказал Бахрам. — Вам приходилось

Познать судьбы и милость и немилость.

Мы все — рабы, а бог для всех един,

Он, только он — законный господин.

Я горе прогоню, добро посею,

Я не позволю действовать злодею».

Так он сказал. Все поспешили встать

И славить шаха начали опять:

У них беседа потекла ночная

Но вот и солнце вспыхнуло, сверкая,

Воссел властитель во дворце своем.

К нему пришли иранцы на прием.

Сказал им царь с душевной чистотою:

«Вельможи под счастливою звездою!

Склонимся пред величием творца

И от гордыни отвратим сердца».

На третий день сказал он знатным людям:

«Пренебрегать молитвами не будем.

Пускай в сердцах восторжествует бог,

Докажем всем, что существует бог,

Последний Судный день, рай и геенна,

Добро и зло, незыблемость и смена.

Тот неразумен, тот грешит всегда,

Кто не боится Страшного суда».

А на четвертый день, исполнен силы,

Венец надев державный, сердцу милый,

Промолвил шах: «Мне всех богатств нужней

Отрада, благоденствие людей.

Нет, не влечет меня сей мир трехдневный

С его тоскою и судьбой плачевной.

Тот мир — бессмертен, этот — прах и тлен,

Не попади алчбе и горю в плен».

На пятый день такое молвил слово:

«Не надо мне плодов труда чужого.

Дорога в рай с трудом сопряжена.

Блажен, кто блага сеет семена».

Сказал он в день шестой: «Пока я правлю,

От разоренья подданных избавлю.

Покой в Иране будет нерушим,

Мы злоумышленников устрашим».

Сказал он в день седьмой: «Князья державы,

Вы опытны, умны и величавы!

Суров я буду к жадному скупцу,

Зато стремиться буду к мудрецу.

Наказан будет мною недостойный,—

Я буду строже, чем отец покойный.

А тот, кто будет с нами жить в ладу,

Забудет горе, тяготы, беду».

Вот, в день восьмой, призвал он Джавануя,

О благе подданных своих ревнуя.

«Наместникам, — вельможе повелел,—

И всем князьям, и в каждый наш удел

Отправь слова, где будут свет и милость:

«Бахрама власть на троне утвердилась.

Он милостив, и щедр, и справедлив,

Враждует с кривдой, бога восхвалив.

Он обладает и умом и статью,

Он царство озаряет благодатью.

Тот, кто мне предан, будет мной ценим,

А лицемерных мы искореним.

Я буду править, счастьем осененный,

Вновь Тахмураса я приму законы.

Со всеми буду справедлив, хорош,

И даже с тем, кто сам проявит ложь.

В стремленье к правде предков превзойду я,

И вас дорогой правды поведу я.

Пойду, как деды, злу и кривде чужд,

Лишь тем путем, которым шел Зардушт.

Приняв Зардушта древние уставы,

Я говорю: «Я — ваш вожатый правый!»

Вы все — владыки жен своих, детей,

Оплоты веры, стражи областей.

Вы все — в своих имениях владыки,

Богобоязненны и светлолики.

Нам для казны богатства не нужны,

Чтобы страдал бедняк из-за казны.

Что мне судьбы коварной самовластье,

Коль бог продлит и жизнь мою, и счастье?

Прочтите эти добрые слова,—

Достигнете богатства, торжества.

Мы шлем приветы вам, не зная злобы,

Тем, кто нас любит, — наш привет особый».

К посланиям приложена печать.

Велел властитель вестников созвать.

С посланьями отправились мобеды —

Отважные мужи и сердцеведы.

Со свитой царь отправился на лов:

Решил он поохотиться на львов.

Явился старец с посохом к владыке,

Сказал: «Богобоязненный, великий!

О двух мужах уста мои гласят:

Один из них бедняк, другой — богат.

Казны, добра не счесть у богатея,

У Барахама, хитрого еврея.

Гостеприимен водонос Ламбак,

Любезен, благороден сей бедняк».

«Но кто они? — спросил глава державы,—

О чем толкует старец седоглавый?»

Один из приближенных молвил так:

«О славный шах, известен мне Ламбак.

Он водонос, и продает он воду.

Гостеприимством нравится народу.

Полдня он возит воду, а потом

Гостей он ищет и приводит в дом.

Он все проест, что заработать сможет,

И ничего на завтра не отложит.

Живет иначе Барахам-хитрец,

Еврей презренный, выжига-скупец.

Есть у него дирхемы и динары,

Ковры, каменья, всякие товары».

Сказал Бахрам глашатаю: «Тотчас

Базару объяви ты мой приказ:

«Шах запрещает от утра до мрака

Пить воду, купленную у Ламбака!»

Так пребывал он до заката дня,

Потом погнал летучего коня.

Приехал шах к жилищу водоноса

И, в дверь стуча, вскричал громкоголосо:

«Я — всадник, в нашем войске я в чести.

Настала ночь, и сбился я с пути.

Ты человечность и добро проявишь,

Коль на ночь у себя меня оставишь».

Ламбак услышал ласковую речь,—

И гость сумел к себе его привлечь.

«Входи скорей, о всадник, — он ответил,—

Желаю, чтобы шах тебя отметил!

Пришло бы десять воинов с тобой,—

Я стал бы с наслажденьем их слугой».

Шах спешился. Такой прием случаен?

Стал за конем ухаживать хозяин.

Коня он вытер, труд свой не ценя,

Набросил недоуздок на коня.

Затем он позаботился о госте:

Ему он подал шахматы из кости.

Еду готовить начал водонос,

И блюда разные он преподнес.

Сказал Бахраму: «Гость в моем жилище.

Ты пешки отложи, отведай пищи».

Поели — а еда была сытна,—

Пришел хозяин с чашею вина.

Бахрам дивился этому радушью,

Гостеприимству и великодушью.

Всю ночь проспал, не раскрывая глаз,

И услыхал, проснувшись в ранний час,—

Ламбак сказал: «Без корму конь остался.

Весь день скакал, а ночью не питался.

Не уезжай сегодня, я прошу,

Друзей, чтоб не скучал ты, приглашу.

Все принесу тебе, служа сердечно,

Со мною день ты проведешь беспечно».

В ответ Бахрам-властитель произнес:

«Сегодня я не занят, водонос!»

Ламбак пошел, взяв бурдюки с водою,—

Не продал ничего, гоним нуждою!

Рубаху снял с себя сей муж простой,

Потом достал один бурдюк пустой,

Их продал на базаре без лукавства,

Принес он мясо и другие яства.

Он сетовал: «Заждался гость!» Спеша,

Пришел домой, сварил он калуша.

Сварил; поели, радуясь обеду,

И за вином продолжили беседу.

Из чаши пил властитель допоздна

С тем бедняком — любителем вина.

Когда сменился мрак ночной рассветом,

К Бахраму водонос вошел с приветом:

«Будь весел ночью, весел ясным днем,

Не ведай о мучении земном.

Побудь и этот день в моем жилище:

Богаче я с тобой, светлей и чище».

«И в третий день дано да будет нам

Повеселиться», — отвечал Бахрам.

«Будь счастлив!» — молвил водонос владыке,

Великую хвалу вознес владыке.

Пошел и заложил два бурдюка

И свой передник у ростовщика.

Все нужное купил, и расплатился,

И весело к Бахраму возвратился.

Сказал: «Вставай, начнем свои труды,

Знай, что растет мужчина от еды!»

Стал быстро мясо резать царь державы,

Поставил на огонь, достал приправы.

Поели, чаши подняли с вином,

За шаханшаха выпили вдвоем.

Постель для гостя постелив с любовью,

Ламбак свечу поставил к изголовью.

Пришел четвертый день, взошла заря

И разбудила славного царя.

Ламбак сказал: «О всадник! В тесном, темном,

Три дня ты пожил в этом доме скромном.

Конечно, здесь ты отдохнуть не смог,

Но если шах к тебе не будет строг,

В жилище бедном, на плохой постели,

Еще со мною две побудь недели».

Бахрам ему сказал слова любви:

«Десятилетья радостно живи!

Три дня с тобой мы жили без печали,

Старинных миродержцев вспоминали.

Где нужно, расскажу я о тебе,

Я позабочусь о твоей судьбе.

Твое гостеприимство — плодотворно,

Богатство, честь добудешь ты, бесспорно».

С весельем сел на скакуна Бахрам,

Помчался на охоту по горам.

До самой ночи он скакал со свитой,

А ночью царь уехал знаменитый.

Шах попросил вина, проснувшись рано.

Пришли к нему воители Ирана.

Явился некий знатный муж: привез

Он множество плодов, душистых роз,

Привез он из деревни дар богатый:

То были яблоки, айва, гранаты.

Бахрам приветил нового слугу,

В знатнейшем усадил его кругу.

Уселся тот, поклон отвесив низкий,

Кабруем звался он по-пехлевийски.

Он счастлив был, увидев поутру

Царя и воинов на том пиру.

Вино в хрустальной чаше запылало,—

Вскипело сердце, хмеля возжелало.

«О шах, — сказал он, — милость мне даруй.

Люблю вино. Зовут меня Кабруй».

Вино он выпил перед господином,

Он чашу духом осушил единым.

Затем он осушил семь чаш подряд.

Всех пьяниц посрамил он, говорят!

С царем простившись, вышел он из зала,

Но верх над ним вино — он понял — взяло.

Из города погнал он в степь коня:

Вино пылало в нем сильней огня!

Он отделился от других и вскоре

Увидел благодатное предгорье.

Сошел с коня, прилег, едва живой,

У дерева заснул он под листвой.

Тут ворон прилетел, чернее ночи,

И выклевал бесчувственному очи.

Другие, прискакав на горный склон,

Увидели: то был последний сон.

Заплакали в смятении, в испуге,—

Вино и пьянство проклинали слуги.

Когда Бахрам проснулся, во дворец

Вошел доброжелатель и мудрец.

Сказал: «Кабруй заснул в тиши предгорной,

Глаза Кабруя вырвал ворон черный!»

Был потрясен Бахрам, познал печаль.

Увы, ему Кабруя стало жаль.

Он тут же огласил дворец приказом:

«О гордые мужи, чей славен разум!

Умельцам или витязям, — равно

Отныне запрещаю пить вино».

Так целый год прошел с того событья,

Не ведали в Иране винопитья,

А если шах сзывал на пир гостей,

То лишь для звуков древних повестей.

Но вот сапожник, юный и влюбленный,

Взял девушку зажиточную в жены,

Однако не справлялся с тем трудом.

Скорбела мать о сыне молодом.

Она вина припрятала немного.

Сынка позвав к себе, сказала строго:

«Семь полных чаш, мой сын, ты осуши,

Исполнится мечта твоей души.

Рудник хорош, но рудокоп, не скрою,

Работает не войлочной киркою!»

Испил, — окрепли силы у него,

Сильнее стали жилы у него!

Он осмелел, прошла его истома,

Вошел, отверстье сделал в двери дома.

Был труд ему приятен, не тяжел,

И радостный он к матери пошел.

Меж тем дрожали улицы от страха:

Покинул грозный лев зверинец шаха.

Сапожник пьян, все тленно для него,

И море по колено для него!

Вскочил на льва, в свою победу веря,

Вскочил и за уши схватил он зверя.

Был сыт в то время этот лев-беглец,

Он — снизу, сверху — молодой храбрец.

Меж тем служитель, взяв аркан и путы,

Стремглав бежал, ища, где хищник лютый.

И что же? Видит чудо на земле:

Смельчак сидит на льве, как на осле!

Слуга явился во дворец и смело

Бахраму рассказал про это дело,

О чуде рассказал, что видел сам,

С трудом поверив собственным глазам.

Был удивлен Бахрам таким рассказом,

Призвал мобедов, чей известен разум,

Сказал: «Узнайте, от кого свой род

Сапожник этот молодой ведет,—

Наверно, витязями были предки,

Что ж, подвиги для витязей не редки!»

Пошли, нашли и допросили мать,

Надеясь храбрость в знатности признать.

И мать, конца не видя разговорам,

Предстать решила перед царским взором.

Сперва хвалу Бахраму вознесла:

«Живи, не зная дням своим числа!

Мой сын женился, мальчик неумелый,

Он стал хозяином, еще незрелый:

Тростиночка для дела не годна.

«Как слабость устранить?» — скорбит жена.

Вино ему дала я наудачу,—

Никто не ведал, что вино я прячу.

Зарделся лик его, окрепла трость,

Безвольный войлок превратился в кость.

Отец его — сапожник, дед — сапожник,

О всех спроси — один ответ: сапожник!

Лишь тем он знатен, что испил вина.

Прости, о шах, на мне лежит вина».

Властитель рассмеялся: «Повсеместно

Да станет эта повесть всем известна!»

Мобеду он сказал: «Пусть пьют вино,

Оно дозволено, разрешено.

Пусть столько пьют, чтобы, на льва воссев,

Скакали — и не сбрасывал их лев!»

Воскликнул шах, чьи доблестны деянья:

«Вельможи в златотканом одеянье!

Вы пейте в меру. Хмелем зажжены,

Вы думать о последствиях должны.

Вы после пира вовремя засните,

Иначе вред себе вы причините».

В сопровождении богатырей

Поехал на охоту царь царей.

Хормозд, начальник, слева был, а справа —

Мобед, чье сердце чисто, величаво.

Скакал Бахрам, внимал седым мужам,

В их сказах жили Фаридун и Джам.

Пред ним — луга, ложбины, буераки,

Пред ним — гепарды, кречеты, собаки.

Жара, — скорей уехать бы отсель,—

Хоть бы один онагр, одна газель!

Царь изнемог, был душен день и зноен,

С охоты возвращался он, расстроен,

Как вдруг зеленый видит он приют:

Счастливо, видно, люди здесь живут!

Охотников увидев в отдаленье,

Навстречу выбежало все селенье.

Бахрама утомил тяжелый путь,

Хотел он в той деревне отдохнуть.

Но были глупы жители селенья,

Властителю не вознесли хваленья.

Разгневался на земледельцев шах,

На них не глянул с милостью в очах.

Сказал мобеду: «Их не надо трогать,

Но пусть течет у них в арыках деготь,

Пусть вместо человечьего жилья

Здесь мы увидим логово зверья!»

Уразумев приказ владыки строгий,

Мобед к домам направился с дороги,

Сказал крестьянам: «Дивный здесь приют,

Стада пестреют, и сады цветут.

Пришлось царю по нраву место ваше,

Он хочет, чтоб еще вы жили краше.

Вас всех он хочет превратить в господ,

Деревню — в город. Вы, простой народ,—

Все господа — и женщины и дети,

Вы не подвластны никому на свете.

Поденщик жалкий, важный старшина,—

Отныне ваша доля сравнена.

Все господа — и жены и мужчины,

Нет подчиненных, все теперь — старшины!»

Возликовали жители тогда:

Отныне все в деревне — господа!

Все уравнялись — и мужья и жены,

Стал равен старшине слуга поденный

В деревне стала молодежь дерзка

И старшину убила — старика.

С мечами друг на друга шли мужчины,

И кровь лилась повсюду без причины.

На деда внук пошел, и мать — на дочь,

Кто жить хотел, бежал оттуда прочь.

Остались только старцы и калеки,

Казалось, прекратился труд навеки.

Поля заглохли, высохли сады,

В арыках больше не было воды.

Замолкли все жилища до едина:

И люди убежали и скотина.

Вот минул год, пришла пора весны.

Поехал на охоту царь страны.

Он к тем местам цветущим прибыл вскоре,—

Но всюду запустенье, дикость, горе.

Поля заглохли, высохла листва,

Ни одного живого существа!

Лицо Бахрама горестью затмилось,

Увидел он всевышнего немилость.

Мобеду он сказал: «Гляди, Рузбех,

Крестьяне разорились, жаль мне всех.

Сады, дома разорены в селенье,—

Восстанови за счет казны селенье!»

К жилищам, развалившимся от бед,

По слову шаха поскакал мобед.

Объездил все дома и все кварталы,

Предстал пред ним старик, больной, усталый.

Сойдя с коня, произнеся привет,

Седого старца обласкал мобед.

Спросил: «Скажи мне, муж, годами древний.

Кто разорение принес деревне?»

Старик ему ответил: «В некий час

Державный шах проехал мимо нас.

Примчался к людям, отделясь от свиты,

Мобед — неумный, злой, хоть родовитый.

Он так сказал нам: «Все вы — господа,

Над вами нет ни права, ни суда.

Равны подростки, женщины, мужчины,

Вы все — над господами властелины».

Безумны стали жены и мужи.

Пошли убийства, драки, грабежи.

Мобеду я желаю божьей кары,

Да поразят его судьбы удары!

В деревне хуже худшего дела,

Не знаю, как избавимся от зла!»

Взглянув на старца ласковей, душевней,

Спросил мобед: «Кто старший над деревней?»

А тот: «Лишь там бывает старшина,

Где в поле плодоносят семена».

Рузбех ответил: «Кончилось унынье,

Ты старшиной деревни будь отныне!

Быков, баранов из казны проси.

Советы, может быть, нужны? Проси!

Бездельников казни ты, как владелец:

Тебе да подчинится земледелец!

А тот мобед… Его не надо клясть,

Пойми, была над ним чужая власть.

Тебе нужны помощники? Динары?

Проси что хочешь, мудрый, строгий, старый».

Те речи оживили старика,

Ушла, растаяла его тоска.

Направился глава деревни к дому,

Всех жителей созвал он к водоему.

Велел он обрабатывать поля,—

Да будет снова вспахана земля!

Он у соседей взял волов тяжелых,—

Все оживилось на лугах и в долах.

Он с земледельцами делил труды,—

Повсюду вскоре выросли сады.

Как только часть деревни возродилась,

В людских сердцах отрада утвердилась.

Все, кто бежал, скитаясь вдалеке,

Кто на чужбине слезы лил в тоске,

Услышав о жилищах возрожденных,

О тех полях, заботой огражденных,—

Со всех сторон направились домой,

Восстановить желая край родной.

И вот земля украшена садами,

И птицами, и тучными стадами,

Стал плодородным разоренный край,—

Чудесный, солнцем озаренный рай!

Прошло три года — не узнать селенья:

Всех жителей исполнились стремленья…

Опять весной поля оживлены.

Поехал на охоту царь страны.

С Бахрамом был Рузбех, добром влекомый.

Едва к деревне прибыли знакомой,

Увидел шах, что стало веселей

От шумных стад и радостных полей.

Здесь новые дома, порядок новый,

По всей деревне — тучные коровы,

В арыках не смолкает шум воды,

Повсюду — нивы, гумна и сады.

Да, это рай! В степях цветут тюльпаны,

В горах пасутся овцы и бараны.

«Рузбех, скажи мне, — шах проговорил,—

Как ты деревню эту разорил?

Все люди устремились прочь отсюда,—

Как возродил ты край? Как сделал чудо?»

А тот: «Я слово произнес одно,

И разорило древний край оно.

Будь счастлив, шах! От одного лишь слова

Цветущим это место стало снова.

«Ты разори, — велел мне царь царей,—

Деревню, земледельцев не жалей!»

Но трепет я почувствовал пред богом,

Слова я вспомнил о возмездье строгом.

Я понял: та душа обречена,

В которой двойственность заключена.

Я понял: та держава разорится,

Где два царя замыслят воцариться.

Тогда я подал жителям совет.

Сказал: «Теперь господ над вами нет.

Детей и жен к мужчинам приравняем,

К старшинам — слуг, старательных — к лентяям».

Лишь превратился весь народ в господ,

Как всех господ поубивал народ.

Цветущее селенье опустело,—

Да бог меня простит за это дело!

Но сжалился над ними шах благой,

Пришел я к ним и путь открыл другой,

Над ними старца мудрого поставил,

Который прозорливо их возглавил.

Сердца привлек он силою ума,

Он превратил развалины в дома.

Один стал господином надо всеми,—

Взошло добра спасительное семя.

Сначала им открыл я ложный путь,

Потом — божественный, надежный путь

И жемчугов, и трона золотого

Ценней разумно сказанное слово.

Отраду мира только тот постиг,

Чей разум — царь и богатырь — язык».

Бахрам воскликнул: «Ты венца достоин,

Рузбех, ты званья мудреца достоин!»

Дела мобеда увенчал успех.

Дары от шаха получил Рузбех.

Мобед вознесся, награжденный златом

И царственным блистающим халатом.

Покинул шах цветущее поместье,

Уехал, радостный, с Рузбехом вместе.

Проспал всю ночь до самого утра,—

Вновь на охоту выехать пора.

Помчался он дорогой, бездорожьем,

Ничем иным весь месяц не тревожим.

Вот разожгли среди степи костры,

Добычею наполнили шатры.

Лилось вино, и много было мяса,

И песнь до позднего звенела часа.

Чанг, и рубаб, и нежные слова,

Горят сухие, мокрые дрова…

Из города и молодой и старый —

Явились все, кому нужны динары.

Примчались витязи для ловли в степь,

А горожане — для торговли в степь.

Газелей, ланей — здешних уроженок,

Онагров покупали за бесценок,

Ему из дичи, птицы водяной

Харварами везли к себе домой,

Чтоб накормить родного и чужого,—

Так много каждый получил жаркого!

Не торопился шах домой опять,

Он снова жаждал с женщинами спать.

Повел он из охотничьих раздолий

Воителей, и пыль клубилась в поле.

Шло войско тучей пыли полевой,

И вскоре день оделся синевой.

Селение увидел шах усталый —

Дома, базары, улицы, кварталы.

Всем до единого своим бойцам

Велел вступить в селение Бахрам.

Спросил: «Где дом хозяина селенья?»

Туда поехал шах без промедленья.

Пред ним — разрушенный обширный дом.

Поклон отвесил муж в тряпье худом.

А шах: «Кто стал хозяином развалин?

Их вид среди селенья так печален!»

«Здесь я живу, — последовал ответ.—

Злосчастье — мой вожатый и сосед.

Нет у меня быков, ослов, одежды,

Нет опыта, уменья и надежды.

Ты на меня, на нищий дом взгляни,

Меня с моим жилищем прокляни!»

Царь спешился и осмотрел жилище:

Был страшен дом, разрушенный и нищий.

Везде овечий виден был помет,

Едва-едва держался ветхий свод.

«О добрый человек! — сказал владыка,—

На что бы сесть, прошу я, принеси-ка».

А тот: «Не смейся ты над бедняком,—

Ты, видимо, с нуждою не знаком.

Будь у меня подстилки, одеяла,

Меня б молва людская восхваляла.

А я до бедности такой дошел,

Что нечем даже застелить мне пол,

Прикрыться нечем и питаться нечем:

Ты на помете не заснешь овечьем!»

А царь: «Хочу присесть, устал с пути.

Нельзя ли хоть подушку принести?»

Но был ответ: «Где взять ее? Отколе?

За птичьим молоком ты прибыл, что ли?»

Промолвил гость: «Подушки нет? Ну, что ж,

Быть может, хлеб и молоко найдешь?»

Сказал хозяин: «Ты, наверно, бредишь,—

Мол, здесь поешь ты, отдохнешь, уедешь…

Будь в доме хлеб, во мне была б душа,

Я ожил бы, отрадою дыша!»

«Нет у тебя овец? Печальны речи!

Кто ж набросал в твой дом помет овечий?»—

Шах вопросил. А тот: «Уже темно,

Не спорь, ты здесь не ляжешь все равно.

Ты дом найди, где место для вельможи,

Где благодарен будешь ты за ложе.

А я, как видишь, в нищете живу,

Я сплю, постлав солому и траву.

Весь в золоте твой меч, слепит он взоры,

Того гляди, его утащат воры.

Такой разрушенный и ветхий кров —

Приманка для грабителей, воров».

Шах молвил: «Если б вора я боялся,

То без меча давно бы я остался.

Прими лишь на ночь гостя твоего,

И больше мне не надо ничего».

А тот: «Не обижайся. Пуст и мрачен

Мой дом, он для гостей не предназначен».

«Разумный человек, — сказал Бахрам,—

Ты почему со мною так упрям?

Я полагаю, старец благородный,

Что дашь ты мне хотя б воды холодной?»

Сказал старик: «Проси или грози.

Но здесь колодца не найдешь вблизи.

Ты хочешь отдыха, ты хочешь пищи,

Зачем же ты в мое забрел жилище?

Не видел, что ли, жалких бедняков,

Работать неспособных стариков?»

Шах молвил: «С воином живи ты дружно,

Землевладельцу спорить с ним не нужно.

Но кто ты?» — «Фаршидвард я, — был ответ,—

Здесь нет жилья, воды и хлеба нет!»

Сказал Бахрам: «Зачем, терпя страданья,

Не ищешь ты покоя, пропитанья?»

Землевладелец отвечал: «Творец,

Быть может, скорый мне судил конец,

Но буду бога славить неустанно,

Когда уйдешь ты с моего айвана.

Зачем зашел ты в этот нищий дом?

Да будет горе на пути твоем!»

Так застонал он, горем отягченный,

Что шах сбежал, услышав эти стоны,

Пустился в путь, смеясь над стариком,

За ним пошло все войско целиком.

Из той деревни выехав хорошей,

Достиг земли, колючками заросшей.

Бедняк рубил колючки топором.

Властитель с ним заговорил с добром:

«Колючек ты предпринял истребленье,—

Скажи, кого ты знаешь в том селенье?»

«Там Фаршидвард живет, — сказал бедняк,—

Не пьет, не ест, он вечно бос и наг.

Ста тысяч у него овец отменных,

По стольку же коней, верблюдов ценных,

А сколько денег он зарыл в песок,—

Чтоб он сгорел, чтоб он истлел, иссох!

Нет близких у него, детей, супруги,

Он жадностью известен всей округе,

Зерно продай он, — верится с трудом! —

Наполнил бы деньгами целый дом!

У пастухов его полно припаса,

В горячем молоке готовят мясо,

А сам он ест с дешевым сыром хлеб,

Он к собственным страданьям глух и слеп»

Сказал Бахрам: «Ты отвечаешь честно,

Число его овец тебе известно,

Но знаешь ли, где у него стада,

Дорогу нам укажешь ли туда?»

Ответил тот: «О всадник без порока,

До пастбища отсюда недалёко,

Там у него отары, табуны,—

Боюсь, что будут дни его черны!»

Шах молвил: «Станешь лучшим ты из лучших»,—

Дал денег собирателю колючек.

Велел он, чтоб помчался на коне

Муж, сведущий в совете и войне.

Бихрузом звался этот воин смелый,

На службе у владыки поседелый.

Сто всадников послал с богатырем,

Достойных, честных, движимых добром.

Послал дабира, опытного в счете,

Умелого в счислительной работе.

Крестьянину сказал: «Твой труд хорош,

Сбирал колючки — золото пожнешь.

Дорогу людям покажи с охотой,

Владей от тех сокровищ частью сотой».

Крестьянин, Дилафрузом наречен,

Был крепок, и вынослив, и силен.

Ему коня вручил глава вселенной,

Сказал: «Помчись, как ветер дерзновенный».

Стал светом мирозданья Дилафруз,

Пришел — вступил с победою в союз.

Отряд повел он по лугам, полянам,

Там счета нет ни овцам, ни баранам,

Верблюды землю давят тяжело,

И десять караванов — их число.

Коров двенадцать тысяч было дойных

И столько же быков, хвалы достойных.

Коней, верблюдов, — их не ведал мир,—

По двадцать тысяч насчитал дабир.

Степное солнце в их пыли погасло,

В корчагах глиняных — коровье масло,

Сыров, иным неведомых местам,

Верблюжьих вьюков триста тысяч там.

В горах и долах — овцы и бараны,

А горы, долы были безымянны.

Бихруз, богатства эти сосчитав,

Послал письмо властителю держав:

Он господу вознес хвалу сначала,

Чтоб длань его победу ниспослала,

Затем царя восславил: никогда

Пусть не приблизится к нему беда!

И написал: «О царь со светлым ликом,

Даришь ты радость малым и великим!

Скажи, где доброты твоей предел?

Причиною не будь недобрых дел!

Все в меру хорошо, — нет лучших истин,

О шах, так будь же в меру бескорыстен!

Тот Фаршидвард, что жизнь влачил в глуши,

Неведомый ни для одной души,

Чьего не знали темного прозванья

Ни в битве, ни во время пированья,

Что жил, и крохи малой не даря,

Не признавал ни бога, ни царя,—

Тоскует, с виду нищий, неприметный,

Меж тем его сокровища — несметны.

Шах, доброта твоя — как бы порок:

Прости, я слово резкое изрек!

Богатства отбери — и на три года

Получишь новую статью дохода.

Для описи добра — со всех концов

Мы пригласили счетчиков, писцов.

Их сгорбила тяжелая работа,

Но до сих пор не кончили подсчета!

Еще скажу: сокровища лежат

В земле — и больше этого стократ!

Сижу, с богатств я не спускаю глаза,

Жду, повелитель, твоего приказа,

Да будет вечен дней твоих поток,

Покуда есть основа и уток!»

Велел гонцу спуститься с гор в долину,

Послание доставить властелину.

Бахрам, прочтя письмо, почуял боль,

Слова упали на сердце, как соль.

В глазах блеснули слезы цвета крови,

Нахмурились воинственные брови.

Позвал дабира, чтоб исполнить долг.

Потребовал перо, китайский шелк.

Сперва восславил бога мирозданья,

Владыку счастья, господина знанья,

Зиждителя престолов и венцов,

Властителя царей и мудрецов.

Писал он: «Если бы всегда ко благу

Стремился я, то раскусил бы скрягу.

Хотя богач — не вор и не злодей,

Хотя к беде он не привел людей,

Он оказался бессердечным, черствым,

Не представал пред господом с покорством.

Он жил, умножить прибыли спеша,

А между тем на убыль шла душа.

В юдоли сей овца не лучше волка,

Равно от них нет никакого толка.

В земле зарытых жемчугов не счесть,—

Нельзя одеться в них, нельзя их съесть!

А мы ни стад, ни пашен, ни жемчужин

Не отберем: нам бренный мир не нужен!

Ушли, — и мир без них суров и хмур,—

Царь Фаридун, Ирадж, и Салм, и Тур.

Кавуса нет, нет больше Кей-Кубада,

Нет и других, чью славу помнить надо.

Не ведал благородства мой отец,

Настал и притеснителю конец.

Из тех великих кто остался ныне?

Как можно спорить с господом в гордыне?

Ты раздели богатства меж людьми,

Себе и волоска ты не возьми.

Дай денег тем, чье тело неприкрыто,

Чье сердце долгой горестью разбито,

А также старцам деньги ты вручи:

Их, нищих, презирают богачи,

А также тем, что кое-что имели,

Потом проели и живут без цели,

А также тем, кто по уши в долгах,

Торгуют, но нуждаются в деньгах,

А также детям, чьи отцы — в могиле,

Ушли, но им богатств не накопили,

И женам без мужей, что в ремесле

Несведущи и чахнут на земле,

Ты раздари богатства людям хижин,

Ты озари несчастных, кто унижен.

Когда вернешься во дворец назад,

Ты не ищи в земле зарытый клад.

Чтоб не стонал от горя скряга старый,

Оставь ему зарытые динары.

Как прах, динары будет он беречь,—

Ему бы самому в могилу лечь!

Да милость небосвод к тебе проявит,

Да за добро народ тебя прославит».

К письму царя приложена печать,

И вестник в путь отправился опять.