Шахир

АЗАДИ

Солнце сошло со своего пути и склонилось над пастушком, поглядело на него белыми, не знающими пощады глазами. Пастушок закрыл лицо ладонями, но солнце склонилось еще ниже, и ему показалось, что он превращается в уголек, с которого вот-вот сорвется пламя. Уголек станет пеплом, пепел унесет ветер, смешает с раскаленными песками.

— Пусть меня не будет, только скорее бы.

У мальчика не осталось силы даже на жалость к самому себе. И земля, которая на том месте, где он лежал, была песчаным барханом, пустыней, словно бы чмокнула, засасывая его в себя, в вечные недра свои.

Тьма заклубилась в его голове. Ему почудилось, что он лежит на дне пересохшего колодца. Он поднял руки и коснулся горячих черных стен. И открыл глаза. Словно звездочка. сияло над ним недосягаемое небо.

— Я вижу небо, я — живой, — сказал себе мальчик и, упираясь ногами и руками в стены колодца, полез к сияющей звездочке.

Он знал, что сил у него не хватит добраться до неба, но все-таки полез к нему. И сил не хватило.

Под ногами зияла бездна и над головой — бездна. И тогда он сказал себе:

— Зачем мне оставаться жить? Жить так тяжело. Вот опущу руки…

И колодец, который ему пригрезился, исчез, а земля, на которой он лежал, чмокнула во второй раз, заглатывая, и на поверхности осталось одно лицо его.

— О аллах, пошли мне каплю воды! — прошептал мальчик.

И тотчас родные горы Геркеза окружили его, синеструйный Сумбар повернул к нему течение и перекатывался через его грудь, доходил до подбородка, а напиться мальчик не мог, слишком стремительна и тяжела была вода, она прижимала его к каменному ложу. Он не мог поднять голову, не мог губами дотянуться до светлого колечка, журчащего у него в ямке под нижней губой. И сказал он себе, застонав от огорчения:

— Что увидят мои глаза такого, чего не видели люди? Что услышат мои уши такого, чего не слышали люди? Какие запахи учует мой нос, неведомые людям? Сколько ни смотри, сколько ни слушай, сколько ни вдыхай — вечной жизни не дано, стоит ли мучиться, уж лучше сразу.

И в третий раз чмокнула земля. И лицо его утонуло, но толщина покрова была в пылинку.

— Дурачок! — сказало ему сердце, забившись. — У твоего брата свадьба. Все ждут жирных баранов, которых ты пасешь… Уже заплачен калым, съехались гости. А из-за тебя вместо свадьбы — будет крик и плач похорон.

И он, жалея Мухаммедсапу, старшего брата, поднялся, сдирая с лица песок.

Афганец[1], сбивший его с пути, закрывший небо и землю, улетел, но пыль еще держалась в воздухе, и на солнце можно было смотреть, как на луну.

Овцы повернули к ожившему пастушку головы, таращились на него преданными рыжими глазами.

— Пить! — сказал он им, и вдруг его прознобило.

Он завел руку за спину и потрогал халат. Халат был холодный. Мальчик повернулся к бархану, на котором лежал, упал на колени и принялся разгребать свое ложе. Он и копнул-то всего несколько раз: струйка горячего верхнего песка стекала на черную глыбу льда, похороненного барханом еще зимой.

Он напился, напоил овец, наполнил водой бурдючок. Глазам вернулась острота, уму — ясность.

Он был еще совсем маленький мальчик. Ему недавно исполнилось девять лет, но он, одолевший саму смерть, повзрослел за несколько часов на десятилетие и потому не кинулся тотчас искать дорогу к кочевью, а остался у спасительного бархана до звезд.

Третий год бегал он за отарой, знал многие чабанские премудрости. В родных горах он нашел бы дорогу к дому с закрытыми глазами, но пески были ему чужие.

Не прошло и трех лун, как их селение покинуло горы и ушло в пески. Хан Гурге́на Ханалы́ назвал себя врагом геркезов. Он пришел в долину Сумба́ра за рабами и за жизнями храбрых, но застал остывающие очаги. Тайными тропами геркезы ушли, не оставляя следов.

Стыд обжег щеки маленького чабана: умирая от жажды, он ни разу не вспомнил о своем отце Гарры́-молле́ Довлет-маме́де Азади́, о любимой своей мачехе, она была ему настоящей мамой, родную маму он не помнил.

Мальчик думает об отце. Об отце говорят, что он — святой человек. Даже Ханалы-хан так говорит. Он звал отца к себе на службу, но отец не побоялся ответить хану словами правды: «Все твое состояние добыто силой плетки, оно настояно на слезах вдов и сирот». Тогда хан послал нукеров схватить Азади, аул гордых геркезов сжечь, людей угнать в рабство.

Отец из рода гышы́ков, а гышыки из геркезов, геркезы из гокле́нов, большого и сильного племени, которое в дружбе с йому́дами. Если все эти племена объединятся, то хана Гургена не спасут даже высокие стены его города. Он побежит, хан Ханалы, как последний трус!

Махтумкули видел себя на коне с арканом в руках. Ловкий бросок, в хан вылетает из седла, катится по земле, и его накрывает желтая пыль…

Махтумкули прикладывает кусочек льда к щекам. Он один в необъятной чужой степи, с дурными, напуганными афганцем овцами.

Солнце, обессиленное долгим хождением по необъятному небу, тает высоко над барханами, как пластина льда.

— Эх, вы! — укоряет мальчик своих овец.

Когда налетел афганец, отара, словно подхваченная невидимой силой, пошла на ветер, и остановить ее было невозможно. Разве бросит настоящий чабан отару в беде? Цепляясь то за одну, то за другую овцу, он шел, задыхаясь от горячего, густого от пыли воздуха, и не потерял отару. А собака потеряла. И отару, и маленького хозяина, который дал ей кличку Верный.

Это было всего обиднее, в тяжелый час Верный подвел.

— И без него найдем дорогу! — пообещал мальчик овцам. — Вот только звезд нужно дождаться.

Прохладный ветерок порхнул над барханом. Маленький чабан набрал полную грудь воздуха, а выдохнул потихоньку: он храбрился. Пустыня велика, можно мимо аула пройти. Могут волки напасть. Не лучше ли ждать людей возле бархана? Льда под ним много, на несколько дней хватит.

Мальчик лёг на свой бархан, чтоб не тратить попусту силы. Лёг и тотчас уснул хорошим крепким сном. И он увидел себя на дне глубокого колодца. Но в этом колодце была вода. Мальчик опустился на колени, зачерпнул пригоршню воды, выпил, и стало ему удивительно легко. Он оттолкнулся от земли и полетел вверх, к небу, которое отсюда, со дна, было величиной со звезду.

— Аллах! — только и успел сказать маленький чабан.

Он сидел на краю колодца, а вокруг стояли родные горы, и между горами звенел родной Сумбар. По берегам росли гранатовые деревья. Он подошел к одному дереву, сорвал плод, разломил, и спелые зерна засверкали на солнце, как драгоценные рубины. И тут воздух колыхнулся, словно добрые джинны принялись обмахивать горы нежными опахалами. Голубая тень закрыла долину. Маленький чабан поднял глаза и увидал над горами розовое сияние.

«То пролетела над тобою птица Хума́й», — сказал неведомый голос.

Мальчик знал: если тень птицы Хумай упадет на голову человека, то этому человеку суждено быть повелителем людей, и он засмеялся.

«Я не ханский сын, чтоб повелевать народом, я сын шахира».

«…я сын шахира»[2],— услышал он свой голос и проснулся.

И почувствовал, что весь он объят лаской. Ласково колышется земля, уплывая из-под копыт лошади, ласково поддерживают его добрые руки отца, ласково сияют звезды. Он поискал небесную жаровню, по которой собирался искать дорогу, и увидал ее над собой.

«Гав, гав!» — залаял Верный.

— Акга[3], откуда взялся Верный?

— Он пригнал в аил отбившихся овец и показал нам дорогу к тебе.

— А я его ругал.

— Ожил наш верблюжонок! — доносится из темноты голос среднего брата Абдуллы. — Махтумкули, хэй!

— Хэй! — тихонько отзывается маленький чабан, припадая головой к теплой шее коня, и тотчас горячее дыхание касается его лица и мокрый собачий язык скользит по его щеке.

— Верный! Верный! — Махтумкули смеется счастливым смехом, а из глаз его льются благодарные слезы.

Ревел на всю степь одуревший от весны осел.

Утро куталось в сверкающую кисею дымки, но все уже проснулись, взрослые и дети, все были заняты счастливой общей работой! готовили свадебный той.

Гудел огонь в тамдырах[4], женщины, собравшись в тесный круг, раскатывали тесто, они испекут чуреки и слоеные лепешки.

Лучшие мастера варить плов устанавливали котлы, раскладывали хитроумно дрова, чтоб не испортить огнем свадебного кушанья.

Молодые джигиты резали лук и морковь для плова, забивали кур — жених обязательно должен отведать куриного плова.

Большому быть тою. Женится старший сын Гарры-моллы Довлетмамеда Азади. Недаром один человек носит три имени. Довлетмамед — добрый семьянин и сосед, землепашец и известный на весь Атрек ювелир. Гарры-молла — суровый мусульманин, судья, которого невозможно подкупить, и самый знающий учитель во всем Туране. Азади — шахир, его поэмы славят улемы[5] Хивы, Бухары, Сера́хса, Гурге́на, Мешхе́да, песни Азади поют гоклены и йомуды.

Праздник семьи Гарры-моллы Довлетмамеда Азади — праздник всего рода геркезов.

Меньшой брат жениха, Махтумкули, не растерявший в бурю баранов, найденный и спасенный только вчера ночью, получил спросонок от хозяина праздника, от Мухаммедсапы́, халат из персидской ткани и белый тельпек.

Он очень понравился себе в праздничной одежде, но еще больше женщинам: бабушка, мама, сестра, соседки ахали, всплескивали руками, просили повернуться, и, не выдержав всеобщего восхищения, Махтумкули сбежал с глаз долой и укрылся на вершине древнего кургана. Затаясь, он смотрел сверху на шумный, расцветший яркими женскими платьями аул.

Вот его мама Оразгю́ль. Она стоит у кибитки прекрасной Акгы́з.

Махтумкули закрывает глаза и старается «увидеть» невесту, но в аул въезжает всадник, его встречают радостными криками. Это приехал бахши[6]. На свадьбе будет много песен и музыки.

Уже прибыл Дурды-шахир, друг отца. Шахиры будут слагать стихи, восхваляя красоту Акгыз. У Махтумкули сердце бьется быстро и громко: он тоже ищет лучшие слова для невесты брата.

Нужно было сочинить хотя бы еще четыре строки, но на дороге, идущей с Копет-Дага, показалось множество всадников. Едут гости издалека. Махтумкули сбежал с кургана смотреть прибывших.

В ауле его окружили мальчишки.

— Ай, какой халат!

— Ай, какой тельпек!

Они дотрагивались до одежды Махтумкули с такой робостью, словно он был почтенный яшули.

— Гюйде́! — крикнул Махтумкули своему ровеснику и главному сопернику в играх. — Ты говорил, что положишь меня на лопатки. Попробуем?

Гюйде попятился.

— Ты боишься меня?

— Я не боюсь, но у тебя такая одежда!

— Раз говорил, держи слово. — И Махтумкули сам подошел к товарищу.

Они схватились и упали в мягкую пыль. И катались, не в силах одолеть друг друга.

— Кто посмел в мой светлый день затеять драку? — загремел над борцами громкий, но совсем не сердитый голос.

Махтумкули и Гюйде отпустили друг друга и увидали, что это сам Мухаммедсапа, а с ним молодой джигит, одетый словно эмир.

— Дорогой мой Чоуду́р-хан, это и есть Махтумкули, — показал Мухаммедсапа на своего братишку. — Ай, какой халат! Ай, какой тельпек!

Махтумкули сдернул с головы ставшую пятнистой белую шапку и ударил себя по груди и бокам, стряхивая пыль.

— Я слышал, ты сочиняешь стихи, — сказал Чоудур-хан. — Верно, у шахира Азади и сыновья должны быть шахиры.

— О друг мой! — засмеялся Мухаммедсапа. — Аллах не стал делить клад между тремя, он весь вручил его одному, нашему меньшому.

— А знакомо ли тебе ремесло твоего деда, потники и уздечки которого славились на весь Атрек? — спросил Чоудур-хан.

— Мой дед Махтумкули был шахир, — ответил мальчик. — Для твоего коня, о блистательный Чоудур-хан, я могу сделать и потник и уздечку, но я могу сделать для твоей любимой жены асык, гуляку или букав[7].

— Ровесникам своим он не уступает в силе и ловкости, в состязании словом он не уступает нам с тобой! — сказал Чоудур-хан Мухаммедсапе. — Махтумкули, я приму участие в скачках, и если мой конь придет первым, я готов выслушать твои стихи во славу резвых ног скакуна.

Махтумкули ткнулся подбородком в грудь, но ему казалось, что он поклонился хану, как настоящий придворный, и стало неловко перед друзьями. А ребята были в восторге: хан разговаривал с их ровесником, как с яшули.

— Какая у него сабля, видали? — воскликнул Гюйде.

— А какой у него тонкий панцирь под халатом!

— Махтумкули, зачем Чоудур-хан панцирь надел? Он же на свадьбу приехал.

— Он приехал с гор, а в горах могли кызылбаши[8] засаду устроить.

— Вот это свадьба! Даже хан приехал.

— Да он же совсем молодой. Лет на пять или шесть старше нас.

— Усики у него темные.

— Да разве это усы? Пушок. Вот погляди, и у меня есть! — Гюйде провел пальцем по верхней губе.

— Ничего у тебя нет. Это у тебя грязь, — засмеялся Махтумкули.

— Есть! Пощупай!

Все пощупали пушок на губе у Гюйде.

— Бежим на качели, пока девушки не заняли! — крикнул Махтумкули ребятам и первым кинулся к ручью, на берегу которого были устроены качели для девушек. — Гюйде! Мы с тобой!

Махтумкули и Гюйде так раскачались, что страшно было смотреть, их качели едва-едва не замыкали круг.

— Сильней! — кричал Махтумкули. — Гюйде, дорогой! Еще! Еще! И мы полетим! Как птицы!

Полы халатов плескались по воздуху, словно крылья.

— Качели! Качели! Несите меня к птицам! Мы вместе с жаворонком споем утреннюю песню для тех, кто ходит по земле.

Земля отлетает, небо наваливается на плечи.

— Сильней, Гюйде!

— Что они делают! Остановитесь! — Это пришли за водой девушки. — Махтумкули, мы скажем Оразгюль-эдже![9]Махтумкули не хочет, чтобы мама огорчилась в день праздника. Он садится на доску, и Гюйде делает то же, что его товарищ. Качели летят сами собой, но земля возвращается из дальнего полета, она все ближе, ближе. Она замирает.

Девушки прогнали мальчишек со своих качелей, и пока одни набирали воду, другие качались, распевая песенки.

Мальчишки побежали поглазеть, как готовят праздничную еду.

Сегодня все были добрые. Повара подозвали ребят, налили им чорбы[10] в большую, как таз, долбленную из дерева чашку.

— Снимите пробу, джигиты!

Как взрослые, мальчишки уселись вокруг исходящей сладостным паром еды, ломали горячие чуреки, макали в жирную чорбу.

— О! — Гюйде зажмурил глаза. — Чорба из козленочка.

— Из пяти козлят, — поправил его повар.

Прибежали детишки поменьше. Махтумкули и его друзья, насытившись, уступили им место возле вкусной чашки, а сами побежали на звуки дутара. Древний, белый совсем бахши, ударяя по струнам дутара, пел о славном предке туркмен, о Салыр Казане.

— Жил Салыр Казан триста лет спустя после пророка Мухаммеда, жил в одно время с Коркут-ата[11]. Был Салыр Казан великим храбрецом, он носил непробиваемый стрелами и копьями панцирь, и покой был на земле в те времена, потому что редко находились такие дерзкие, которые шли аламаном[12] на племя Салыр Казана. Говорил Салыр Казан своим людям, чтоб разнесли они его слова по всему свету: «Даже если я погибну в бою, дух мой не умрет, он всегда будет помогать салырам». Потому-то и говорят теперь люди: «Да будет спутником и покровителем моим Салыр Казан».

— Да будет спутником и покровителем моим Салыр Казан, — беззвучно шепчет Махтумкули. Сердце у него щемит, ему хочется в счастливые времена Салыр Казана, когда враги не смели и думать о войне с племенем Салыра.

Старый бахши щиплет струны дутара, глаза бахши потеряли цвет от старости. Он молчит, то ли для того, чтоб люди подумали над его рассказом, то ли вспоминая новую историю о Салыр Казане. Старик начинает мелко и быстро жевать впалым морщинистым ртом, и вдруг рука его ударяет по струнам сильно, властно, и голос у старика как у молодого.

— Был у Салыра большой казан, из которого ело все его несметное войско, и никогда этот казан не пустел. Со своими джигитами поехал однажды Салыр Казан на охоту, оставил он родной аул на Ора́за, своего сына, а с ним четыреста всадников. Лазутчики тотчас принесли эту весть шаху кызылбашей Меле́ку, и Мелек напал на Ораза, взял его в плен и взял Бурла́-хаты́н — жену Салыр Казана, и угнал он в рабство многих жен и дочерей салыров, и угнал десять тысяч баранов — стадо Салыр Казана. Стадо пас Караджа́-чопа́н. Он один бился с шестью сотнями кызылбашей.

«Один против шести сотен! — У Махтумкули глаза сияли. — Вот какие были туркмены в древности!»

Дутар бахши гремел, как река, упавшая с гор.

— Собрал Караджа-чопан кучу камней для своей пращи, изготовленной из кожи трехлетнего быка и шерсти трех коз. Позвал он на помощь своих братьев, но кызылбаши братьев его убили, а камни для пращи кончились, тогда стал метать во врагов Караджа-чопан баранов, призывая на помощь Салыр Казана.

И приснился Салыр Казану дурной сон. Будто вскочил он на коня, помчался в родной аул, а вместо аула пепелище, только один Караджа-чопан уцелел. Поскакали они, не дожидаясь джигитов, в страну кызылбашей. А шах Мелек, отдыхая после аламана, размечтался, захотелось ему пить вино из рук прекрасной Бурла-хатын, захотелось ему сделать Бурла-хатын своей женой. Узнал об этом Ораз, сын Салыр Казана, и предупредил свою мать, и когда шах Мелек пришел в шатер к своим пленницам и спросил, которая из них Бурла-хатын, все сорок служанок Бурла-хатын назвались женой Салыр Казана. Задумался шах Мелек, позвал своих визирей и звездочетов, и те посоветовали ему убить Ораза.

Подступились к Оразу палачи, но в город кызылбашей уже ворвался Салыр Казан и верный его Караджа-чопан. Освободили они пленных, освободили Ораза, Бурла-хатын и сорок ее служанок, взяли богатую добычу и со славою вернулись в родные края.

Загудели карна́и, богатырские трубы туркменов, зазвенели дутары. У ручья, где кустарники дают хоть какую-то тень, поверх ковров и кошм постелили дастархан[13], прочитал благодарственную молитву во славу аллаха Гарры-молла Довлетмамед Азади, отец жениха, — и пир начался.

Махтумкули сидел за спинами гостей, на дальнем конце. Детям не место за дастарханом мужчин, их место возле матерей, у которых свой дастархан.

— А ведь они из гельмише́ков, — шепнул один гость другому.

Гельмишек — значит «пришелец». Махтумкули напряг слух. Неужели за дастарханом сидят недоброжелатели их семьи?

— Кто они? Откуда?

— Махтумкули Еначи, дед жениха, пришел к нам во времена Атания́з Кады́р-хана. Из кызылбашской земли пришел. Хан разрешил ему поселиться в Геркезе среди гышы́ков. А было ему тогда уже лет сорок. Жил Махтумкули Еначи тихо, шорничал. Шил потники, уздечки, подпруги, бурдюки… Обжился, стал по серебру работать, по золоту. Его украшения славились. Человек, на которого он сначала батрачил, отдал ему в жены племянницу.

— Значит, гышыки усыновили его?

— Да что ж было не усыновить? Махтумкули Еначи слыл за человека безотказного. Он и разбогатев остался тихим, уважительным. Попросят плетку сплести — сделает плетку, попросят ичиги подшить — подошьет ичиги.

— Отец — ремесленник, а сын — молла!

— Довлетмамед в Хиву ходил учиться. Уже после смерти Махтумкули Еначи. О! Это семья трудолюбцев! Ты послушай, как Довлетмамед говорит, как поет. Аллах! Думаешь, даром его Азади назвали? Люди на ветер слов не бросают. Азади — свободный! Он бы в Хиве мог при хане жить, а вот не захотел сладкого рабства. Вернулся к людям, которые сделали доброе для него самого, для его семьи, вернулся, чтоб этим людям служить и за них стоять. Почему мы сегодня не в Геркезе, знаешь?

— Слышал. Ханалы-хан на вас напал.

— Ханалы-хан позвал Азади к себе в придворные поэты, а он — не поехал. Азади с народом, и народ поэтому с Азади.

Махтумкули потихоньку отошёл от разговаривающих. Ему было стыдно. Он подумал плохо о хороших людях, о людях, любящих его отца.

Белобородый Ата Шарли вышел в круг и обратился к людям:

— Кто есть из овляд? Выходи!

Овляды — потомки святых. Они ведут свою родословную от первых халифов, сподвижников пророка Мухаммеда. Овляды получали свой приз без борьбы.

— А теперь мы ждем тех, кто осмелится отведать из этого блюда пальванов[14], — провозгласил Ата Шарли, подымая над головой блюдо с пловом. — Победителю — молодая жирная овца.

Начинался гореш — борьба, забава пальванов. Посмотреть на состязание собрался весь аул, все гости, а Махтумкули ушел потихоньку на свой любимый курган. Ему не по нраву было смотреть, как вздуваются от страшного напряжения у борцов жилы, как один человек во что бы то ни стало стремится повергнуть другого.

По степи гуляли пыльные вихри. Они поднимались до самого неба.

— О Салыр Казан! — воскликнул мальчик, касаясь лицом теплой земли. — О великий Салыр Казан, что нужно совершить, чтобы ты увидел меня? О святейший, стань моим покровителем, вдохни силу в племя гокленов, пусть они победят Ханалы-хана, чтоб мы опять жили среди любимых гор, возле синего Сумбара, у скалы святого Сахи́ Вакга́за, который был самым щедрым человеком на земле.

Зашелестела сухая, сгоревшая на солнце трава. Махтумкули обернулся на звук — змея!

Мальчик замер. Он видел, что это самая опасная из всех змей, но и самая благородная. Это была кобра. Кобра, как и батыр, без предупреждения не нападает. Змея почуяла человека, поднялась на хвосте, раздувая глазастые щечки.

«Может быть, Салыр Казан испытывает меня?» — подумал мальчик, и он решил, что будет неподвижен до тех пор, пока змея не нападет. Кобра, поиграв расщепленным черным жалом, опустилась на землю, скользнула в траве и исчезла.

Мальчик вытер струящийся за ушами пот. Он посидел еще на своем любимом месте, удерживая себя одной только волей. А потом кинулся с кургана вниз, прыгая на приметные камни, мимо травяных кочек.

И были скачки. И самым прекрасным заездом был последний.

Пятьдесят джигитов сели на коней. Сжалось у Махтумкули сердце, когда он увидал под Чоудур-ханом сухенького, словно вырезанного из дерева конька. Махтумкули хотел видеть Чоудур-хана на богатырском коне. Не поверил мальчик в коня Чоудур-хана. И когда всадники пошли, конек не поспел за рослыми сильными скакунами. Но стоило всадникам растянуться, Чоудур-хан поднялся на стременах и, помахивая рукой над головой своего конька, стал обходить одного джигита за другим. Скачка одолела только полпути, а Чоудур-хан уже был первым. Джигиты мчались за коньком, словно это была погоня, но погоня все отставала и отставала. И Чоудур-хан подъехал к заветному месту шагом.

— Где Махтумкули? — крикнул он. — Я хочу слышать его стихи в честь моего славного конька.

И тут выступил вперед Дурды́-шахир.

— Твоя удивительная победа, о Чоудур-хан, достойна истинной поэзии.

И Дурды-шахир ударил по струнам дутара и запел хвалебную песню в честь победителя. Шахир, умело складывая слова, пересказал ход скачки и принялся восхвалять достоинства Чоудур-хана и его маленького конька.

Абдулла, средний брат, разыскал и привел Махтумкули.

Дурды-шахир, закончив свой стихотворный экспромт, воззрился на мальчика:

— Неужели ты, молокосос, дерзнешь петь славу Чоудур-хану после того, как слышал мои стихи?

Мальчик стоял, опустив глаза. Все, улыбаясь, ждали ответа.

— О шахир! Я не дерзну встать на дороге желаний Чоудур-хана. Чоудур-хан повелел мне сложить в его честь стихи.

— Я жду, Махтумкули! — подтвердил Чоудур-хан.

— Подобно кулану, мчишься ты по степи, гоклен! — начал Махтумкули свой экспромт. — Твой гнев подобен буре, гоклен! С тобою благодать аллаха, гоклен! Тебе по силам сокрушать врагов, гоклен! О, вороти народу его землю, гок-лен! Соберитесь, гоклены, все вместе и воротите народу родной Геркез.

Махтумкули замолчал.

— И это все? — засмеялся Дурды-шахир. — А где же слова о Чоудур-хане? Или ты не нашел рифмы?

— Устами младенца говорит истина, шахир! — заступился за Махтумкули Чоудур-хан. — Это дело всех гокленов — отомстить Ханалы-хану за его нападение на Геркез.

— Свадьба — не маслаха́т.

— Когда собрались все наши родичи, близкие и дальние, самое время поговорить о единстве, — сказал подошедший Гарры-молла.

Маслахат — совет мудрых. Аксакалы родов племени гокленов договаривались о большом набеге на Гурген, город Ханалы-хана. Вокруг большой белой кибитки, где Гарры-молла и Чоудур-хан убеждали слабых подняться на сильного врага разом, всеми силами, стояли молодые воины Чоудур-хана: разговоры в белой кибитке не для посторонних ушей.

И было решено — идти на Гурген.

И еще жарче запылали костры, и голоса певцов наполнились радостью, и люди смотрели друг на друга любя.

Оразгюль, мать Махтумкули, разыскала сына и повела спать, он шел, оглядываясь на праздничные костры, бесстрашно горящие посреди открытой степи.

Когда людей много и когда они стоят друг за друга — им не страшны враги.

— Мама! — сказал Махтумкули, прижимаясь к Оразгюль. — Как хорошо, что они все за нас. Я бы хоть сейчас умер, только бы вот так было всегда.

— Ох, сыночек! Что ты говоришь! Да благословит тебя аллах!

И она, боязливо всматриваясь в темноту, увела Махтумкули в кибитку. Мальчик долго слушал голоса пирующих.

— Это правда, — сказал он, — я готов умереть, только бы наши люди всегда были вместе.

И он бесстрашно открыл глаза, ожидая исполнения приговора. Но никто не явился, чтоб взять его маленькую жизнь.

Горы Хаса́ра сверху, как отара овец. Всю ночь овцы паслись, шли по земле, но стоило явиться первому лучу солнца, и отара замерла до следующей ночи. По толстеньким спинам каменных барашков скользит, поблескивая на солнце, тропа.

— Вот и запел наш жаворонок! — улыбались люди, поглядывая на горы, откуда летел в долину звонкий голосок Махтумкули.

Прошли теплые обильные дожди, поднялась трава, но мальчик гонит овец все дальше и дальше от аула. Он спешит облазить все свои любимые места, словно Геркез, Сумбар, горы могут исчезнуть вдруг.

А бояться уже нечего, гоклены, собравшись в большое войско, ушли в поход. Вчера от войска примчался вестник: туркмены выманили кызылбашей из крепости, окружили и уничтожили нукеров[15] Ханалы-хана. Теперь Ханалы-хан — беззубый волк.

Махтумкули гонит овец к гранатовому ущелью. Ущелье в цвету. Каждое деревце словно живое, воздух над ущельем дрожит и звенит. Это пчелы и всякая летающая живность берет с цветов нектар.

Махтумкули поднимает голову. Ему кажется, что и небо звенит, такое оно ослепительно синее. На скале, на самом краю, замерев от восторга, свечечкой стоит зеленая арча[16]. Мальчику хочется подойти к ней. И он бежит вверх, а когда дыхание перехватывает, идет шагом между огромными камнями, ныряя под колючие ветки кустарника.

— О Хасар мой! — кричит Махтумкули сверху, стоя возле арчи. — Я люблю тебя!

Его никто не слышит, ему никто не мешает быть восторженным.

В бездне, под ногами, второе небо — зеленоструйный Сумбар. Разливаясь по долине, он стеной идет на каменную стену гор и, упершись в нее, замирает, утихает. Сила почитает силу.

Говорят, с той самой скалы, перед которой Сумбар разливается особенно широко, прыгнул человек, за которым гнался другой человек, чтобы исполнить закон кровной мести.

Прыгнувший в реку не погиб, и тот, кто должен был убить его, простил ему кровную вину.

— Коли тебя аллах оставил в живых, живи.

Махтумкули смотрит в ту сторону, куда ушли его братья вместе с войском гокленов. Братья скоро вернутся с победой и с добычей.

— Эй! — кричит снизу какой-то мальчишка.

— Чего тебе?

— Иди ко мне, чудо покажу.

Махтумкули спешит вниз.

— Иди! Иди! — зовет мальчишка, поднимая над головой зажатый кулак.

Этот мальчишка — сын ишана ¹ из соседнего аула Махтум-кала́. Его зовут Акмура́д. Они учатся в мектебе[17] у отца Махтумкули.

— Доверчивый, как баран! — кричит Акмурад, разжимая кулак. — У меня ничего нет.

Махтумкули нагибается и поднимает камень.

— Я отцу скажу! И твоему скажу, и моему скажу!

— Трусливый шакал, почем ты думаешь, что этот камень для тебя? — Махтумкули нагибается за другим камнем и начинает высекать искры.

Осколки больно секут лицо, но запах камней, извергающих огонь, такой, словно прошла гроза. Махтумкули садится на землю, высекает искры и нюхает камни.

— Чем пахнет? — спрашивает Акмурад.

— Молнией.

— А ты нюхал молнию? — удивляется Акмурад.

— Я видел, куда она упала, нашел и понюхал.

— А какая она, молния? — спрашивает Акмурад.

— А ты что же, не находил ни разу? Это потому, что ты овец не пасешь.

— Зачем мне пасти овец? Мой отец ишан!

— А мой отец — аскер[18], молла, шахир, ювелир, землепашец и еще добрый человек, но я пасу овец, и я находил молнию и видел такие чудеса, каких в юрте ни за что и никогда не увидишь.

— Чего же ты видел такого, чего не видел я?

— Я видел поющую семендер.

— А кто это?

— Такая ящерка. Я развел костер, и она родилась у меня на глазах из язычка пламени. Она была в алом халате, с золотой короной. Она пела, как соловей, и потом превратилась в пепел. Мне стало ее жалко, у меня полились из глаз слезы, но она родилась из другого огонька и снова пела свою песню.

— Я знаю, что ты все выдумал.

— А если не выдумал?

— Тогда скажи, еще чего ты видел, только не задумывайся, говори сразу.

— А еще я видел Хизра!

— Хизра? Святого Хизра? Врешь!

— Ты же сам знаешь, что когда появляется Хизр, то овцы рождают двойню… Когда Хизр появился, наши две овцы родили по два ягненка. Можешь сам посмотреть, вон бегают! Черненькие.

Акмурад поглядел на овец Махтумкули. Сын ишана во всем хотел быть первым, потому что его отец был в этих местах самым важным человеком, но сын Гарры-моллы и учился лучше, и стихи уже сочинял, а главное — он не собирался быть тенью Акмурада.

— Давай поборемся! — предложил Акмурад.

— Если я тебя повалю, ты побежишь жаловаться и своему отцу, и моему.

— Не побегу.

Они сцепились, и Махтумкули сразу же прижал Анмурада к земле.

— Гельмишек, — крикнул Акмурад, отбежав от победителя подальше. — Гельмишек!

Махтумкули поднял с земли два камня: один бросил вверх, а другим кинул в этот камень и попал. У Акмурада только пятки засверкали.

Мектеб — в белой кибитке. Гарры-молла Давлетмамед Азади уговорил людей аула поставить для школы белую кибитку.

В обычных мектебах заучивали арабский алфавит и потом читали написанный на арабском языке Коран, не понимая прочитанного. Азади учил детей арабскому языку. Ишану из Махтум-калы не нравился мектеб в Геркезе.

— Ты — молла, я — ишан, — сказал он однажды Азади, — этого достаточно для наших аулов. Зачем ты хочешь произвести на свет две дюжины ученых? Для чего ты обучаешь арабскому малых детей? Арабский язык учат в медресе.

— Если тебе не нравится, таксир[19], мой мектеб, почему ты привел ко мне своего сына Акмурада?

— Я хочу, чтобы мой сын знал арабский язык, но одно дело — мой сын и твой сын, и совсем другое, когда столь блистательные знания станут достоянием многих. Если все люди сравняются в знаниях с моллами, будут ли им нужны моллы?

— Знание, разлитое по вселенной, подобно океану, — ответил Азади, — его невозможно исчерпать. Будет всем хорошо, если люди познают ту каплю, которая ведома нам, просвещенным, и если моллы́, чтоб не растерять своего достоинства, почерпнут еще из океана, хотя бы горсть.

Занятия начинаются утром.

Махтумкули сидит вместе с другими учениками и слушает отца так, словно впервые видит этого человека. Он всегда так слушает, и Азади не позволяет себе разочаровать сына.

— Сегодня я расскажу вам о Ниязкули́-халы́па, — говорит Азади. — Расскажу о том, как иша́ны Бухары испытывали силу святости таксира. Ниязкули-халыпа совершил многие подвиги во славу аллаха и его пророка Мухаммеда, поэтому эмир призвал таксира в Бухару, дал ему дом и хорошее содержание. Положение Ниязкули-халыпа при дворе было нестерпимым для завистливых ишанов. Они потеряли покой и долго думали, как бы изгнать святого человека из Бухары. И конечно, прибегли к навету. Нашептали эмиру, будто Ниязкули-халыпа хвастал, что может построить мечеть за одну ночь. Позвал эмир Ниязкули-халыпа к себе и сказал: «Тебе, таксир, положено иметь свою собственную мечеть. До нас дошло, что ты можешь построить мечеть за одну ночь. Я разрешаю тебе построить мечеть. Место для нее тебе укажут ишаны». Ишаны повели таксира и показали ему болото. «Вот место для твоей мечети!» — сказали они, смеясь. Ниязкули-халыпа не смутился. Он вернулся к эмиру и сказал ему: «Я построю мечеть во славу аллаха и его пророка Мухаммеда, но прикажи своим подданным этой ночью не выходить из домов». — «Будь по-твоему», — ответил эмир. Ниязкули-халыпа совершил молитвы и призвал к себе дэвов[20]. Он приказал им носить камни с горы Каф, которая стоит на краю света, поддерживая свод небес. Всю ночь носили дэвы камни, заваливали болото и строили мечеть. К утру все было готово. Но один дэв в ночной тьме заблудился и бросил свой камень не возле Бухары, а в арык, там, где живет племя эрсары. Этот камень до сих пор разделяет воду на две струи. Как видите, посрамлены были ишаны, но не успокоились. Решили они посмеяться над Ниязкули-халыпа. Положили на погребальные носилки завернутого в саван живого человека и пригласили таксира прочитать над ним заупокойные молитвы. Таксир прочитал молитвы и сказал людям: «Поднимите носилки!» — «Зачем, таксир? — засмеялись ишаны. — Ты читал молитвы живому человеку». — «Я читал мертвому». А человек и вправду мертв. Ужас охватил ишанов.

Гарры-молла Довлетмамед Азади сидит перед учениками, скрестив ноги. Глаза у него блестят. Он всматривается в лица учеников. Ученики знают, что от них хочет их учитель: они должны истолковать притчу.

— Ишаны — плохие, — говорит Гюйде. — Они жадные. Они сами хотят жить хорошо, а другим желают недоброго.

— Не все ишаны плохие! — кричит Акмурад. — Плохие ишаны бухарские, а хивинские хорошие ишаны! Учитель нам рассказал про Ниязкули-халыпа для того, чтоб мы знали: против святых нельзя идти.

— А что думает Махтумкули? — спрашивает отец.

Махтумкули опускает голову.

— Говори, сын мой. Мы ждем.

— Зачем Ниязкули-халыпа убил человека? — У Махтумкули в глазах колючие узкие огоньки.

— Тебе ответят твои товарищи, — говорит отец и тоже опускает глаза: вопрос для него неожиданный. Отцу тревожно: у младшего сына слишком нежное сердце для теперешней жестокой жизни, от которой ни мудрость, ни поэзия — не защитят.

— Над святыми нельзя насмехаться! — говорит Акмурад.

— Но святой не может убивать! — Махтумкули вскакивает на ноги.

— Сядь, мой сын, — приказывает Азади. — В ученом споре нужно сохранять спокойствие. Противник не должен понимать тех чувств, какие ты испытываешь.

Махтумкули садится.

— Я знаю, что нам хотел сказать учитель рассказом о Ниязкули-халыпе! — сияет Гюйде. — Я догадался, учитель!

— Скажи.

— Главное в жизни вера! Ишаны плохо верили, а Ниязкули-халыпа верил хорошо.

— Ты прав, Гюйде. Показная вера ишанов не дала им силы в споре с Ниязкули-халыпой. Ты понял теперь, Махтумкули?

— Учитель, ты говорил, что мы должны говорить правду. Мне жалко человека, убитого святой силой.

— Ты что же, хочешь, чтоб ишаны одержали победу над святым?! — сердится Гюйде.

— Нет, не хочу. Но мне жалко человека…

— Погуляйте немного, — прерывает опасный спор Гарры-молла.

Ученики выбегают на улицу. Акмурад дергает Махтумкули за рукав халата:

— Бежим до Сумбара! Кто первым коснется рукой воды, тот победитель.

Они мчатся к реке, и Махтумкули, привыкший бегать по горам, не знает усталости. Акмурад отстает.

— Давай прыгать через кусты! — тотчас предлагает он и перепрыгивает через колючую ежевику.

Махтумкули разбегается, взлетает в воздух, но одна нога цепляет за кусты, и он со всего размаха падает на колючую перину.

— Я победил! — кричит Акмурад. — Я победил!

После уроков Махтумкули спросил у отца:

— Акга, я трижды соревновался с Акмурадом. Мы стали с ним бороться, и я победил его. Мы побежали с ним наперегонки, и я победил, но когда мы стали прыгать вверх, почему-то победил Акмурад.

— Сынок, — улыбнулся Азади, — это неспроста. Вот, подумай сам. Пока ты стоял на земле, боролся, бегал, ты был непобедим, но стоило тебе оторваться от земли обеими ногами, и ты оказался беспомощен. Запомни, сынок, мы — гельмишеки. Мы пришли из страны землепашцев. Земля — наша надежда и защита. В небе у нас защиты нет, сынок. Но на земле нас не одолеть. Я скоро поеду за семенами пшеницы и думаю взять тебя с собой, сынок. Вернутся наши из похода, и мы поедем.

Гарры-молла Довлетмамед Азади поднимался до зари и шел с кетме́нем на поле, отводил воду из арыка, смотрел всходы на своей земле и на земле семей, из которых мужчины ушли в поход.

Когда гоклены вернулись из степей в Геркез, Азади уговорил Чоудур-хана и других знатных воинов подождать три дня с набегом. За эти три дня мужчины вспахали по Сум-бару земли и посеяли пшеницу. Воины были недовольны, они заботились о внезапности своего нападения, но Азади возражал горячим головам:

— О какой внезапности вы говорите, если не знаете, где сейчас Ханалы-хан и сколько у него людей. Пусть наши лазутчики, пока мы работаем на земле, разузнают о силе хана Гургена. А вот его лазутчики, которые наверняка нас выследили, принесут Ханалы-хану весть, что мы вернулись в горы не воевать, а сеять хлеб. Это притупит осторожность хана и его нукеров.

С поля Азади шел в горы, к родникам, вокруг которых он сажал дыни, арбузы, тыкву, джугару[21], лук, морковь.

Он давал охочим до земли людям семена, и те тоже разводили вокруг родников огороды.

В то утро Азади ушел смотреть свои посадки, а Махтумкули угнал овец в любимое гранатовое ущелье.

Мальчик сидел, наигрывая на гюйдуке[22] веселую песенку, потому что хорошо было в родных местах.

— Эн! Эй! — тихонько окликнули его.

Махтумкули подумал, что это Акмурад, и сделал вид, что не слышит.

Из-под чьих-то легких, быстрых ног посыпались в ручеек камушки.

Махтумкули обернулся: в двух шагах от него стояла жена Мухаммедсапы Акгыз.

— Беги за отцом, приехали сборщики налогов.

Акгыз говорила, прикрывая рот рукой. Махтумкули видел, как влажно сверкают ее ровные белые зубы, но на губах сухая корочка сильного страха.

«Она прекрасна, — подумал Махтумкули. — Она как цветок граната».

Отец работал в соседнем ущелье, за невысокой горной грядой.

— Сборщики налогов? — удивился Аэади. — Но им еще не время. О аллах, далеко ли от дома наши аскеры? Как они нужны теперь здесь. Нынче что сборщики, что набег кызылбашей.

В ауле стоял плач и крик. Возле мектеба нукеры разложили огонь и поджаривали сразу трех баранов.

Азади вошел в кибитку. На его учительском месте сидел главный сборщик налогов. Шумно посасывая, он пил верблюжий чал[23]. Не поглядев на Азади, потянулся рукой к хурджуну[24], достал ярлык, кинул перед собой.

— Приветствую тебя на земле гокленов, — сказал Азади, усаживаясь на ковер и поднимая ярлык.

В кибитку входили нукеры, складывали возле сборщика налогов тяжелые женские украшения.

— Это — аламан или вы собираете налоги? — спросил Азади.

— Баранья башка! Ты молла или черная кость? Читай ярлык!

— Я боюсь, что глаза обманывают меня. Здесь написано: взять с каждой семьи по тридцать баранов.

— По сорок, молла.

— Здесь написано — по тридцать.

— А ты читай — по сорок, не то мы и с тебя возьмем сорок.

— Но ведь у многих людей не больше двух-трех десятков овец.

— Вот мы и берем серебром.

— Это — аламан!

— Молчи, старый дурак!

— У меня другое имя. Меня зовут Довлетмамед Азади, а еще люди называют меня Гарры-молла.

— Как бы им не пришлось тебя оплакивать, старик!

— Послушай, великий аскер! Я не берусь обсуждать указ шаха. Видимо, шах невзлюбил наш народ или гоклены чем-то прогневили его величество, но почему ты, исполняющий повеление, смотришь на гокленов как на своих врагов?

— Сборщик налогов не ведает жалости. Жалостливым величайший из величайших Надир-шах выжигает глаза, рубит головы и из этих голов складывает башни. Ты знаешь, темный человек, что светлейший из светлейших Надир-шах на Мерв наложил налог, равный восьмистам пятидесяти тысячам туманов!

— О аллах, помоги туркменам!

Сборщик налогов засмеялся.

— Пошел вон, хлопающий ослиными ушами! Да втолкуй своим, чтоб сегодня же каждая семья пригнала нам по сорок баранов, завтра им придется уже дать нам по сорок два. Каждый день промедления будет вам стоить два барана. Мои нукеры едят много и сладко.

Азади ушел в свою кибитку и что-то писал, громко выкрикивая отдельные слова: домашние старались не попадаться ему на глаза — Азади сочинял стихи.

Возле его кибитки собрались старики и подростки, все те, кого не взяли в поход на кызылбашей.

— Он сочиняет стихи, — сказала людям Оразгюль.

— Мы подождем, — согласно кивали бородами старики. Азади сам вышел к людям, позвал в кибитку.

— Я знаю, зачем вы пришли. Вот послушайте, что я сочинил в ответ на деяния шаха и самоуправство сборщиков:

Старики одобрительно кивали бородами. Азади посмотрел на людей и сказал:

— Как только стемнеет, пусть трое поедут навстречу Чоудур-хану. Чтоб молодые не заблудились в горах, с ними должен поехать кто-то из вас, старые охотники.

— Хоп! — сказали люди. — Пора отвадить волка. Ты прав, Азади. Если мы дадим то, что с нас требуют, уже завтра начнется голод.

В кибитку, рванув полог, вошел главный сборщик налогов и с ним три нукера.

— О чем вы тут сговариваетесь?

— О том, чем заплатить налог шаху, — ответил Азади.

— Смотри, молла-шахир! За любое непослушание я буду карать смертью. Когда пригонят овец ваши чабаны?

— Сегодня или завтра.

— Сегодня вы дадите мне по сорок овец, завтра по сорок две.

— В твоем ярлыке написано, что мы должны дать шаху по тридцать овец.

— Ты упрям, как старый козел! Вы мне дадите столько, сколько я скажу. А у тебя, собака, я возьму весь скот, а если ты сбрехнешь наперекор мне хоть одно слово, я впридачу заберу всех женщин твоей семьи.

Люди боялись смотреть в лицо разгневанному сборщику налогов, но они смотрели на своего Гарры-моллу. Не было у Гарры-моллы ни страха, ни скованности и вызова не было. Казалось, он и не слушал брани, которая сыпалась на его голову.

— Прочти это! — он протянул сборщику налогов свои стихи.

Сборщик налогов взял свиток, но тотчас бросил его.

— Мне не до твоих ослиных писаний.

— Тогда послушай! — и Азади поднял руку. Видно, у него слух был лучше, чем у других.

— Что я должен услышать? — закричал сборщик налогов.

— Неужели ты не слышишь голос карная?

— Идут! Идут! Возвращаются с победой! — заулыбались, зашумели люди.

— Кто идет?

— Идут те, кто расплатится с шахом и с тобою. Расплатятся сполна, — сказал Азади. — Подними свиток с моими стихами, сын мой, и ступай прочитай их своим нукерам.

Сборщик налогов схватился за рукоять сабли, но тут снова пропели карнаи. Слуга шаха наклонился, поднял свиток и вышел из кибитки.

Пыль закрыла аул, клубы ее не успели осесть, а новые кони взметали новые рыжие облака. Ревели верблюдицы. Это шел караван с добычей. Кричали, щелкая по воздуху плетьми, надсмотрщики. Они вели пленных.

Люди Геркеза встречали воинов у белой кибитки — мектеба. Азади обнял, прижимая к сердцу, Чоудур-хана, потом старшин родов и, наконец, сыновей — Мухаммедсапу и Абдуллу.

— Радость наша омрачена, — сказал воинам Азади. — Пока вы творили справедливый суд над нашими злейшими врагами, на нас, подобно саранче, напали сборщики налогов Надир-шаха.

— Он ругал нашего Азади последними словами! Он грозил забрать всех женщин его семьи в рабство! — закричали люди. — Нас грабили. У наших женщин они забирали серебряные украшения! Они хотели взять с каждой семьи по сорок баранов.

— Смерть шакалам Надир-шаха! — крикнули воины Чоудур-хана.

— Подождите! — поднял руки Азади. — Нукеры Надир-шаха и впрямь подобны шакалам, которые становятся храбрецами перед курятником, где нет собаки. Слуги шаха не достойны смерти от руки героев. С ними расправится сам шах, но позора они должны отведать в полной мере. Главный сборщик налогов! Выйди перед людьми и прочитай стихи, которые я вручил тебе, чтоб ты прочитал их своим нукерам и передал Надир-шаху.

Главный сборщик налогов развернул свиток и покорно прочитал стихи Азади.

— Слава Азади! — крикнул Чоудур-хан, выхватывая и поднимая над головой саблю.

Сабли его воинов тотчас взметнулись в небо. Азади поклонился воинам и, повернувшись к нукерам, сказал:

— Слуги великого Надир-шаха, вы приехали к нам как враги. Вы грозили оружием и обращались с людьми, словно завоеватели, а не добрые хозяева земли и народа. Вот наш приговор: вы поедете к своему Надир-шаху на ишаках, ибо конь не про вашу честь.

И тотчас нуке́ров и их предводителя посадили на осликов лицом к хвосту, и молодые воины с гиканьем выпроводили их за пределы Геркеза.

В караване дюжина верблюдов и пятеро всадников: Азади с сыновьями Абдуллой и Махтумкули и еще двумя огородниками, Ата Шарли и кетхудой[25] геркезов Бузлыпола́том.

У Азади шесть верблюдов, у Ата Шарли и Бузлыполата по три верблюда. Они везут на продажу лук, морковь, арбузы, сушеную дыню, инжир, изюм.

Шествие верблюдов, словно сон наяву. Если глядеть на караван, не отводя глаз, не мигая, может погрезиться, что это земля уплывает из-под ног верблюдов. Уплывают низины, холмы, перевалы, уплывает, севшее на вершину, вместе с вершиной облако.

У Махтумкули бойкая косматая лошадка. Ее подарил мальчику Мухаммедсапа, старший брат, вернувшись из похода, а другой брат, Абдулла, подарил ему исфаганский лук со стрелами.

— Махтумкули!

Мальчик смотрит на караван, на землю, уплывающую из-под ног верблюдов, и ему чудится, что еще миг, и откроется тайна земли и неба и самой жизни.

— Махтумкули! — зовет Абдулла. — Да очнись ты! Архары[26].

На вершине, на той самой, где заспалось, прозевало утро облако, стоят четыре архара. Солнце снизу вонзает в облако красные утренние лучи, и от архаров на облаке клубящиеся синие тени.

Махтумкули достает из-за спины лук и стрелу, звенит тетива, стрела улетает в небо.

— Архары далеко! — кричит Абдулла, подъезжая к Махтумкули. — Только стрелу погубил. Где ее теперь найдешь?

А Махтумкули не жалко стрелы. Он и не хотел, чтоб стрела долетела до архаров. Он хотел, чтоб долетела стрела до края земли. Нет! Он сам не знает, чего хотел. Познать тайну хотел, да она только поманила.

Заночевал караван возле сардобы[27]. Ветхий купол на четырех каменных столбах, поросший травой, засиженный дикими голубями, охранял святой источник.

Костерок разложили небольшой. Вскипятили чай, набрали в котел воды, воду заправили сушеным мясом и бараньим топленым жиром — вот тебе и чорба, покрошили в чорбу лук, наломали чурека и тоже в чорбу. Добрая еда, с дымком, с искоркой, с падучей звездочкой.

— Какая вкусная вода в сардобе, — удивился Махтумкули. — Никогда такой не пил!

Азади засмеялся.

— Рано тебе так говорить, сынок. Вот поживешь с мое, отведаешь воды горькой, как полынь, и сладкой, как Абы-Кевсер, тогда и суди.

— А что такое Абы-Кевсер?

— Источник, бьющий в раю. Вода его слаще меда, ароматней мускуса, белее молока, а сам источник выложен жемчужинами. Раздает воду источника халиф Али.

— Абы-Кевсер, — повторил Махтумкули, запоминая. И вдруг поглядел на отца во все глаза: лицо Азади в морщинах, борода совсем белая, глаза смотрят медленно, замирая, отдаляясь и вновь вспыхивая живым огнем.

— Ты спросить меня хочешь, сынок?

— Хочу.

— Спрашивай.

Махтумкули облизывает пересохшие губы: задавать вопросы тяжелее, чем отвечать.

— Скажи, акга, ты совсем не боялся того большого нукера, которому дал свои стихи про шаха… когда наши еще были в пути?

— Нет, сынок, я не боялся сборщика налогов и самого шаха не убоялся бы. Я ведь сказал в своих стихах правду. И сказал её для того, чтоб мое слово слышали люди.

— Значит, поэт должен быть таким же храбрым, как аскер?

— Намного храбрей, сынок. Аскеры в одиночку в набеги не ходят, у аскера в бою друзья справа и слева и за спиной свои. У праведного слова — друзей мало. Запомни это.

— Тише! — сказал Абдулла. — Кто-то сюда идет.

Караванщики замерли. Стало слышно, как под ногами у идущих хрустят камешки.

— Их двое, — определил Абдулла.

— Трое, — поправил сына Азади.

Но к костру подошли двое.

— Салам алейкум! — приветствовали пришельцы сидящих у костра.

— Алейкум салам, — ответил за всех Азади. — Садитесь к нашему огоньку.

— Мы пришли к тебе, Гарры-молла, — сказал один, оглядываясь на товарища. Тот сбросил с плеч барана.

— Прими, таксир.

— За что мне такая честь? — удивился Азади.

— За твои правдивые слова о шахе.

— Это какие же слова?

прочитал стихи заговоривший первым.

— Да, гоклены прогнали сборщиков налогов. Слуги Надир-шаха пришли к нам как грабители.

— Мы — племя караманов — последовали вашему примеру, таксир.

— Стоящий во тьме, подойди к огню! — вдруг громко крикнул Азади.

Раздались шаги, и к огню подошел человек в чалме.

— У тебя слух, как у летучей мыши, Азади… Ночь застала меня в горах, а здесь шакалов много. И вдруг вижу — огонь.

— Садись, сейчас будет свежая баранина, — пригласил Азади.

Спутники Азади уже закололи и разделывали барана.

— Меня зовут Нияз Салих, я — дервиш[28] из святого хивинского ордена.

— У нас одни учителя и покровители, — сказал Азади. — Медресе я закончил в Хиве. Расскажи нам, путешествующий по земле, что совершается в мире доброго и злого, великого и низкого.

— Я сообщу вам только одну большую новость, но она стоит тысячи маленьких. Наберите в грудь воздуха сколько можно, чтобы не лишиться чувств от удивления и радости.

— Что же это за новость, способная свалить человека, как удар кулака? — удивился Азади.

Дервиш взял сухую колючку, сунул ее в костер. Колючка вспыхнула светлым огнем. Дервиш поднял руку и держал горящую колючку перед собой до тех пор, пока она не сгорела.

— Вот и все, — сказал Нияз Салих, бросая остатки растения в костер. — Должен вам поведать, что я ходил в город Куча́н, поклониться гробнице святого имама. На этой гробнице лежит ныне коран, который правитель Кучана взял с могилы великого Тимура во время победоносного похода Надир-шаха на Самарканд. Я видел этот коран, курды разорвали книгу на отдельные листы. Листы эти удалось собрать, но многие погибли.

— Известие, конечно, печальное, — сказал кетхуда Буз-лыполат, — но не такое, чтоб терять сознание.

Дервиш улыбнулся.

— Это все присказка. Известно ли моим слушателям, что под городом Кучаном Надир-шах стоял лагерем, собирая войска для нового похода. Все последние походы властелина миров были неудачные. Ему не удалось покорить Дагестан, на обратном пути войско голодало и гибло от мороза. Все ущелье реки Самура было устелено трупами. Надир-шах начал войну против Турции в надежде на большую добычу, но война кончилась ничем. Границы остались прежними, а недовольство возросло. Надир-шах послал войско в Оман, и опять победа не далась ему в руки.

— Все это нам известно, почтенный Нияз Салих! — сказал Бузлыполат.

— Но известно ли вам, о терпеливые мои слушатели, — воскликнул дервиш, — известно ли вам, что афша́рские вожди, а Надир-шах сам из афшаров, вошли в сговор с начальником афганского войска Нур Мухаммедха́ном Гильза́ем и ночью убили спящего Надир-шаха!

Все молча смотрели на угли. Вдруг Абдулла вскочил и кинул в костер охапку сухой травы. И все задвигались, заговорили разом, бросали в костер сухие стебли травы.

— Теперь нам и купцами быть не к чему! — радовался кетхуда Бузлыполат. — Мы ждали мести Надир-шаха за изгнание сборщиков налогов. Решили объехать соседние племена, чтоб объединиться, если Надир-шах пошлет на нас войско.

— Империя кровожадного Надира треснула, — воскликнул Азади, — как трескается сухая земля от зноя! Завтра мы идем в обратный путь. Гокленам предстоит решить, под руку какого хана пойти, с какими народами объединиться.

— Если вы открылись мне, — сказал дервиш, — я тоже откроюсь вам! Я из племени эрсары. Семь лет пришлось мне жить при дворе Надир-шаха, да не по своей воле. Я был его рабом. Переписывал книги о деяниях повелителя миров. «Надир напал на туркмен в Багабаде, около Нысы, и совершил все, что требуется для убийства и грабежа». Сердце обливалось кровью, когда приходилось писать такое, а все деяния Надира — грабежи и убийства.

— А ведь афшары — туркменское племя, — горестно покрутил головой Азади.

— О аллах! — воскликнул Нияз Салих. — Сколько людей остались калеками за годы правления этого кровопийцы народов. Я сам переписывал бумагу, где говорилось, что земледельцам, которые не в силах заплатить налогов, ломают руки и ноги и бросают в тюрьмы. Таких калек за год до смерти шаха набралось триста тысяч человек… Это был не правитель, а волк в отаре овец. Сердар[29], подавивший восстание в Ширване, прислал Надир-шаху, дабы показать свое усердие, два с половиной пуда вырванных глаз… А какие безумные налоги платили повелителю миров покоренные города и города самого Ирана. Округ, дававший старым шахам по три тысячи туманов, Надир-шаху давал все сто тысяч. Подати Систана превысили пятьсот тысяч туманов. Заплатить такие деньги — значило всех людей этой огромной области пустить по миру с сумой. И люди Систана восстали. В честь избавления от бедствия, каким был Надир-шах для всех людей Востока, ночь 20 июня нужно бы объявить праздником.

— Значит, это случилось 20 июня, уже две недели назад? — спросил Азади.

— 20 июня 1747 года!

И тут раздался звонкий мальчишеский голосок, сломавшийся на середине фразы от волнения — посмел встрять в разговор старших:

— Откуда берутся жестокие шахи?

— Боюсь, мальчик, что над твоим вопросом люди будут ломать голову еще тысячу лет, — сказал Нияз Салих, ласково кивая Махтумкули. — Надир-шаха родила обыкновенная женщина, испытавшая всю недолю нашего горького времени. Тот, кто называл себя повелителем миров, родился в семье, которая кормилась выделкой овчин и шитьем шуб. Звали его Надир-кули. Когда ему было восемнадцать лет, угнали его вместе с матерью в рабство, в Хорезм. Надир-кули бежал, вернулся в Хорасан и стал воином. Мне рассказывали, что в свои тридцать четыре года он был всего лишь атаманом разбойников. Потом собрал сильный отряд, захватил в горах крепость Келат и превратил ее в гнездо орла. Со своим отрядом из афшаров и курдов Надир-кули поступил на службу к шаху Ирана Тахмаспу Второму. Иран в те годы был разорен. Дерутся шахи, а горе мыкают простые люди. Исфаган, Шираз, Казвин, Иезд, Тебриз — великолепные города были сожжены и потеряли две трети населения. Надир-кули был жестокий, но удачливый полководец. Он получил от шаха в управление Хорасан и принял имя Тахмасп-кули-хан, что означает «хан — раб Тахмаспа». Когда он разгромил турецкое войско и вернул Ирану Хамадан, Керманшах, Южный Азербайджан, шах Тахмасп Второй увидел вдруг, что власть находится у его «раба», но было поздно. «Раб» собрал курултай — съезд знати, низложил Тахмаспа и провозгласил шахом его восьмимесячного сына Аббаса III. А за этим курултаем последовал еще один. Созвал его Тахмасп-кули-хан в своем военном лагере для избрания подлинного шаха, потому что Аббас III шах только по имени. Сам Тахмасп-кули-хан от власти отказался, но стоило главе шиитского духовенства высказаться за сохранение династии прежних шахов, как в тот же день он был убит. Через несколько дней Тахмасп-кули-хан был объявлен шахом, и тогда он вернул себе прежнее имя Надир, заменив смиренную приставку «кули» — «раб» на всевластное «шах». Вот тут-то и начался грабеж стран и народов. Надир-шах покорил Афганистан, Белуджистан, Индию. Здесь он захватил знаменитый бриллиант «Кух-и-нур», что значит «гора света», и «Павлиний трон», усыпанный драгоценными камнями. Военная добыча составила семьсот миллионов рупий, деньги он раздал войскам, но все драгоценные камни оставил себе. Потом и этого показалось мало. Надир-шаху открыли ворота Бухара и Чарджуй, а Хиву он взял с бою. Пиршество победителя было ужасным. Он заботился лишь о своем орлином гнезде, о Келате. Надир-шах приказал возить за сотни верст мраморные глыбы весом до пятнадцати тонн. И несли эту повинность крестьяне… Так-то, сынок…

— Как хорошо, что его уже нет! — воскликнул Махтумкули.

— Его нет, но остались его сердары. Они начнут делить мир между собой, — сказал Азади. — Уважаемый Нияз Салих, на дорогах теперь будет неспокойно. Я приглашаю тебя пожить в нашем ауле.

— Я с благодарностью принимаю твое предложение, Гарры-молла, — поклонился Нияз Салих.

Маслахат гокленов и других дружественных туркменских племен собрался в Геркезе. Стояла осень. Созрели гранаты и зимние сладкие дыни.

Уже было известно: в Кандагаре вожди афганских племен собирались на джиргу — съезд и объявили о создании независимого Афганистана и долго выбирали шаха.

Первым претендентом на престол был начальник войска Нур Мухаммедхан Гильзай — правая рука Надир-шаха. Он не скрывал своего желания и своих надежд, но на престол метили многие сильные люди. И тогда на десятом заседании взоры старейшин обратились на Ахмеда Дуррани, который на джирге не произнес в свою пользу ни полслова…

Ахмед владел большими сокровищами, имел славу полководца.

Его и провозгласила джирга шахом Афганистана.

Так из империи Надира выделилось первое государство.

В Хорасане, где главным городом был Мешхед, престол остался за слепым и жестоким Шахрухом.

Империя Надир-шаха исчезла с лица земли.

Азади и старейшины гокленов понимали: самое время сбросить гнет кызылбашских ханов, но рассчитывать только на свои силы было нельзя. Поддержку и опору решили искать в Афганистане у Ахмед-шаха.

На маслахате бывший раб Надир-шаха Нияз Салих рассказывал об Ахмед-шахе:

— Он — молод. Ему чуть больше двадцати лет, но он был у Надир-шаха заместителем начальника войск. Надир-шаху он был предан, тот не только его возвысил, но спас, освободив Ахмеда из Кандагарской тюрьмы. Он пробыл в заточении с десяти лет до шестнадцати. В тюрьму его бросили, вместе с братом, враги их семьи… Когда Надир-шаха убили и войска кинулись грабить казну своего повелителя и сундуки его жен, Ахмед Дуррани взял женщин под свою защиту, за что получил от них в награду бриллиант «Кух-н-Нур». Ахмед-шах отважен, как лев, войска под его предводительством не знают поражений.

— Думаю, что Ахмед-шах, которому придется много воевать, укрепляя границы Афганистана, будет нуждаться в туркменской коннице, — сказал Азади. — Он — поддержит нас.

— Но между нами и Афганистаном земля кызылбашей, — осторожно возразил кетхуда Геркеза Бузлыполат.

— Это — верно, — закивали седыми бородами старейшины родов.

— Вот мы и собрались, чтобы все обдумать! — сказал им Азади. — Помните, слишком долгое раздумье сродни трусости.

Оразгюль-эдже заворачивала в красный платок из дешевой ткани румяные чуреки — хлеб на дорогу Абдулле. Кибитку освещали бродячие язычки пламени в очаге. Сестра Зюбейда и невестка Акгыз складывали в хурджун сушеное мясо, сюзму[30], лук, сушеную дыню. Оразгюль-эдже завязала платок в узел, заспешила что-то еще принести и вдруг остановилась на полпути: что же она хотела сделать?

Махтумкули чувствует: лицо у него стало маленькое, ему жалко маму, жалко себя — он не любит расставаний.

На плечо мальчика легла рука. Это Абдулла.

— Давай-ка погуляем, ини[31].

Махтумкули проворно вскочил с кошмы, пошел следом за Абдуллой.

— А где Мухаммедсапа?

— Охраняет белую кибитку. Аксакалы все думают, кого послать к Ахмед-шаху да что ему говорить.

— Это ведь хорошо, если нашим повелителем будет Ахмед-шах?

— Аксакалы знают, что делают. Ахмед-шах самый сильный теперь и самый молодой. Он утвердился надолго.

— Кызылбаши будут нас бояться?

— Бояться они нас не будут. Нас мало, гокленов. Но, может, поостерегутся нападать. Напасть на нас — это ведь все равно, что на Ахмед-шаха напасть.

— Если он примет нас под свою шахскую руку…

— Примет! Ему туркменская конница нужна. Он ведь теперь воюет все время.

Братья сели над Сумбаром, напротив горы Сахы-Вакгаз.

Люди рассказывали, что щедрость святого человека, именем которого названа гора, не знала границ. Когда у него попросили дать кровь сына, он пошел и на эту жертву.

Гулькали голуби в горах, устраиваясь на ночлег. Земля была уже черной, и вода была черной, а небо все еще светилось.

Абдулла сидел, положив руку на плечо братишки.

— Сердце замирает, будто с кручи собрался прыгнуть, а всего-то — съездить в горы, баранов пригнать.

— А зачем баранов теперь пригонять? До зимы далеко.

— Гостей угощать. Скоро Чоудур-хан приедет. Да и боятся аксакалы. Узнают кызылбаши, что мы отправили послов в Афганистан, нападут, угонят стада.

Махтумкули уткнулся брату головой в грудь.

— Абдулла, я тебя очень люблю! — пошарил рукой по земле, нащупал камушек. — Возьми, он будет тебя беречь в пути.

Абдулла взял камушек и бросил в воду.

— Не верь, верблюжонок мой, талисманам! Потеряешь вот такой камушек и будешь дрожать, как бы чего не случилось. Себе верь, братишка, своим рукам, ногам, своему меткому глазу, башке своей верь. И еще добрым людям. А теперь давай помолчим, послушаем нашу речку.

Они затаились. Река, обмелевшая знойным летом, щебетала что-то детское, неразумное, но счастливое.

Абдулла вдруг вскочил, поднял Махтумкули на руки, закружил.

— Звездочку вижу! — крикнул Махтумкули.

— А вон еще! — показал Абдулла, не отпуская брата на землю. — Да их уже много. Пошли спать. Мне завтра в путь спозаранок.

— Ты меня разбуди! — попросил Махтумкули.

Но Абдулла не разбудил младшего братишку, пожалел сладкого его сна.

Маслахат гокленов и некоторых йомудских племен заседал целую неделю и решил: к Ахмед-шаху поедут с подарками и с поклоном Чоудур-хан, Ата Шарли, из овляд Исакулы, представители от каждого племени и пятьдесят отборных джигитов во главе с сыновьями Гарры-моллы Мухаммедсапой и Абдуллой.

Назначили день, когда посольству надлежало отправиться в путь, собирали ковры, чеканное серебро и золото для подарков Ахмед-шаху, а посланный на дальние пастбища за отарами Абдулла не возвращался.

Гарры-молла забеспокоился, ушел в пещеру молиться, потом сидел у очага, не выходя из кибитки целый день, а наутро оседлал коня, переправился через Сумбар и поскакал к высокой горе Караджи́к. Но и с горы не увидал Гарры-молла овечьих отар, спешащих к Геркезу.

Шахир в сильном волнении спустился с вершины и увидал возле своей лошади Чоудур-хана.

— Все будет хорошо, Азади. Я послал самых быстрых джигитов навстречу Абдулле и чабанам.

И действительно, джигиты скоро вернулись, привезли труп одного чабана.

Стада и людей, бывших со стадами, угнали неизвестно куда и кто.

Воины Чоудур-хана обшарили всю округу и не встретили ни одного кызылбашского воина.

А между тем пришел день, когда посольству надлежало отправиться в путь.

Гарры-молла Довлетмамед Азади, прежде чем благословить Чоудур-хана и его спутников, задал посольству вопрос:

— Не связано ли похищение Абдуллы, чабанов и стад с отправкой посольства? Не стало ли тайное явным? Может быть, лучше отложить задуманное?

— Нет, — сказал Чоудур-хан. — Стоит мне и моим джигитам покинуть Геркез, как похитители объявятся и назовут цену выкупа. Сейчас они боятся послать в аул своих людей, мы можем выследить их обратный путь.

— Дай бог, чтоб твои слова сбылись, — сказал Азади и прочитал посольству напутственную молитву.

Последним, оторвав от себя припавшую намертво Акгыз, ускакал Мухаммедсапа.

Шумная жизнь в Геркезе кончилась. Потекли обычные дни, словно люди аула молчаливо договорились между собой не спугнуть праздниками или воплями горя большого дела. Если и поглядывали на дорогу, по которой уехали в Афганистан Чоудур-хан, Мухаммедсапа и другие джигиты, то украдкой.

Каждый день приходил Гарры-молла в мектеб, задавал ученикам вопросы, но ответов не слышал: тяжело переживал потерю сына. Просить выкуп за Абдуллу и чабанов кызылбаши не явились.

Однажды привел с собою Гарры-молла Нияз Салиха.

— О мои ученики! — сказал Азади. — Нияз Салих Эрсары несколько лет жил в плену у кызылбашей, но он и в неволе думал о своем народе, думал, как принести пользу Туркмении. И нашел выход. Он учился всёму лучшему, что есть у наших недобрых соседей. А у них есть великая поэзия. Они разговаривают на замечательном фарси[32]. Учитесь у Нияз Салиха фарси, ибо поэты Персии так же прекрасны, как звезды на ясном небе. А еще Нияз Салих научился строить мазары[33]. Я вам когда-то рассказывал, как строили мазар Махзум агзам, строили трижды, и трижды постройка разваливалась, пока не пригласили искусных мастеров из Исфагана. Учитесь всему, что он вам преподаст.

Нияз Салих, оставшись с учениками, тяжело вздохнул, и вдруг засмеялся, и потом заплакал.

— Не смотрите на меня с удивлением, — сказал он ученикам. — Я вздохнул потому, что не простое это дело — завоевать вашу любовь после такого учителя, как Гарры-молла. А засмеялся я от радости. Наконец-то мой труд пойдет на пользу моему народу. Слезы мои — от горечи, слишком много времени потрачено впустую, слишком долгой была моя разлука с туркменами.

— Но мы не эрсары, — сказал сын Ишана Акмурад. — Мы — гоклены.

— Это — верно, — согласился Нияз Салих. — Но что такое народ и что такое племя? Народ — это рука, племена — пальцы руки. Отсеките хоть один, будет больно и рука станет неполноценной. Я расскажу вам легенду об эрсары. Отцом туркменских племен: сарыков, теке, йомудов, салыров, эрсары — был Алп-Ата.

Однажды он влюбился в девушку из племени ит-бечене[34]и захотел взять ее в жены. Ит-бечене были коварны, они решили: вот настало время погубить неукротимого батыра. И поставили условие: девушку Алп-Ата получит, если согласится просидеть всю ночь в бассейне. А дело было зимой. Вода ночью замерзла, и Алп-Ату сковало льдом. Воины ит-бечене вышли с оружием, чтоб отсечь голову батыру, но тот дул на них и отбрасывал от себя. Тогда враги привязали саблю к двум таганам, протащили по льду и обезглавили Алп-Ату. Сыновья поехали мстить за отца, но удалось это лишь старшему — Сары. С той поры его стали называть Эр-Сары — мужественный Сары.

Нияз Салих посмотрел на озадаченные лица ребят и рассмеялся:

— В каждом племени, я думаю, эту легенду будут рассказывать почти так же, с той только разницей, что победителем врагов Алп-Аты у йомудов будет йомуд, у текинцев — текинец, у гокленов — гоклен. А вы должны помнить то, о чем я сказал вам на первом уроке.

Нияз Салих поднял над головой руку, пошевелил пальцами и сжал их.

— Помните, кулак хорош, когда целы и здоровы все пальцы.

Утром прискакал в аул всадник. Спросил, где живет Гарры-молла. Вошел в кибитку, и тотчас почти выбежала на улицу Акгыз, царапая ногтями лицо. Жену Мухаммедсапы догнал сам Азади и увел в кибитку.

По аулу пополз шепоток: с джигитами Чоудур-хана случилась беда.

Всадник уехал. Новых вестей не было. В кибитке Азади стали припоминать каждое слово, сказанное вестником. Вспомнили не много: «Ваши люди попали в засаду. Чоудур-хан убит. Твои дети, Азади, в плену».

Азади собрал джигитов, но куда было ехать? К кызылбашам? Мстить за Чоудур-хана? Но геркезов — горстка.

Оставалось одно — ждать подлинных известий.

Прошла зима, отцвела весна, обрушилось жаром лето, и тогда стало ясно: неизвестный всадник говорил правду, никто из посольства Чоудур-хана до афганских земель не добрался.

Азади поехал в Мешхед, но вернулся ни с чем. Правда, кое-что ему удалось узнать. Чоудур-хан и посольство попали в засаду. Погибли не все. Часть людей ушла в город Ездан, но, видимо, кызылбаши решили не оставлять следов, догнали оставшихся в живых и перебили.

Год проходил за годом, а от Мухаммедсапы и Абдуллы вестей не было.

В ожидании братьев пролетело отрочество Махтумкули. Много лет спустя он напишет об этом печальном времени стихи: