Шанхай Гранд. Запретная любовь и международные интриги в обреченном мире

1: Шанхай, 28 января 1932 года

Комнатный мальчик как раз освобождал стол сэра Виктора Сассуна для ti n — обеда из нескольких блюд, который по четвергам включал овощное карри по-бомбейски в сопровождении бутылки ледяного эля Bass, — когда раздался взрыв. Внезапно и властно каждая молекула в пентхаусе отеля «Cathay» сместилась с места от мощного ударного толчка, почти тектонического по своей силе, за которым через полтакта последовал водянистый, всеохватывающий вуш. На мгновение показалось, что все здание подалось назад, как крепкий мужчина, которого раскачивает на пятках порыв тихоокеанского тайфуна.

Сэр Виктор подошел к окнам, выходящим на север, в сторону Публичных садов. Гейзер грязной воды уже опускался в облако пара на реке перед японским консульством в Хонгкью. Ударные волны от взрыва заставили крылатые джонки на реке Вангпу покачиваться, как игрушки в ванне. Судя по всему, китайцы подорвали морскую мину в пятидесяти ярдах от «Идзумо», флагмана японского императорского флота в Китае.

Так все и было. Токио и Нанкин не собирались ограничивать свои разборки Маньчжурией. Они собирались перенести борьбу к его порогу.

То, что азиаты вцепились друг другу в глотки, — это одно дело. Другое дело, что местом их сражения стал величайший мегаполис Дальнего Востока — город, чье величие проистекало от постоянной промышленности западных держав. С тех пор как японцы потопили русский флот в Порт-Артуре в 1905 году — впервые западная держава потерпела поражение от восточной — они разгуливали по Азии с таким видом, будто владели ею. В Шанхае число их фабрик постоянно росло, как и число японцев, проживающих в городе, так что теперь их численность превышала совокупное население Великобритании и США.

Несмотря на заверения в мирных намерениях Токио в Шанхае, воинственно настроенные элементы Императорского флота воспользовались бойкотом китайцами товаров японского производства, чтобы запустить свой флот под предлогом защиты японских граждан в Шанхае. Менее чем за неделю до этого контр-адмирал Сиодзава торжественно заверил Гарри Арнхольда — председателя муниципального совета и одного из самых доверенных лейтенантов сэра Виктора — в том, что Япония не намерена нарушать нейтралитет Международного поселения. Однако на следующий день 500 японских морских пехотинцев высадились на причалах Янцзепоо, в полумиле от входной двери отеля Cathay. В газете «Северо-Китайские ежедневные новости», лежавшей на столе сэра Виктора, сообщалось, что за день до этого дюжина японских эсминцев отплыла из Нагасаки. Сейчас они пересекали 500 миль Восточно-Китайского моря: Шанхай.

Сэр Виктор поднял телефонную трубку и позвонил в вестибюль. Каррард, швейцарского происхождения менеджер за стойкой регистрации, заверил своего работодателя, что персонал не сообщил ни о погибших, ни о раненых. Значит, он не выйдет в холл, усеянный окровавленными телами. Не успел он дойти до двери, как импульс заставил его повернуться на трости и потянуться за камерой. Какая бы драма ни происходила снаружи, она должна была быть фотогеничной.

В коридоре его ждал китайский оператор лифта, руки в белых перчатках сдерживали ворота. По мере того как игла индикатора отсчитывала этажи, беспокойство сэра Виктора нарастало. До сих пор у него не было причин жалеть о своем решении перенести базу операций семьи Сассун из Индии в Китай. В Бомбее предыдущим летом он с некоторым удовлетворением объявил о своем решении покинуть субконтинент.

«Политическая ситуация в Индии пока не располагает к активным действиям», — сказал он редактору газеты Times of India, которого вызвал к себе. «У Индии при Сварадже (самоуправлении) будет много внутренних проблем. С другой стороны, Китай сейчас преодолевает свои гражданские войны».

Интервью появилось на первых полосах газет в Лондоне и Нью-Йорке. Индийцы, долгое время не знавшие покоя под властью Британии, теперь казались намерение заняться самосаботажем. Двумя годами ранее самодовольный адвокат прошел более 200 миль от своего ашрама в Гуджарати до Аравийского моря. Стоя на коленях на пляже, Мохандас Ганди нарушил налоговые законы раджа, сварив комок грязи в морской воде, чтобы нелегально производить собственную соль. Теперь, возглавив партию Конгресс, Ганди призывал к полному отказу от британской власти. Флаг, который он предложил для независимой Индии, был сделан из ткани ручного прядения. В центре было изображено ножное прядильное колесо, символизирующее самодостаточность индийцев. Для сэра Виктора это было личным оскорблением: тысячи механизированных бобин двенадцати фабрик Сассуна в Бомбее, которые обеспечивали Британскую империю хлопком по высоким ценам, также вращали семейное состояние.

По правде говоря, жизнь в Индии стала для сэра Виктора утомительной. Бомбей означал пот в официальной белой одежде на мучительно долгих банкетах с вице-королем; очередную порцию виски в клубе, чтобы уберечься от изнуряющей влажности; удушающую колониальную атмосферу инертности, бюрократии и чрезмерных налогов. С тех пор как он начал посещать дома Сассуна в Гонконге и Шанхае, Китай поразил его своим огромным потенциалом. Шанхай — это джин-слинги в ночных кабаре, скачки с резвыми монгольскими пони и податливые певуньи с необычными прозвищами. В городе, неизбежно, была своя доля самозваных «голубых кровей», которые считали умным бормотать антисемитские замечания за спиной. Но их превосходила постоянно растущая популяция культурных белых русских, прямолинейных американских предпринимателей, нелепых европейских авантюристов и образованных — и все более преуспевающих — китайцев. Для человека, который умел извлекать пользу из сложной ситуации, этот сложнейший из городов чувствовал себя как дома.

Накануне биржевого краха сэр Виктор перевел шестьдесят лакхов серебряных таэлей — эквивалент 29 миллионов долларов — из Бомбея в Шанхай. Уже сейчас в китайском городе, Французской концессии и Международном поселении строились новые отели и многоквартирные дома Сассуна. Пока биржевые маклеры прыгали с небоскребов на нью-йоркской Уолл-стрит, сэр Виктор возводил новые башни на шанхайском Бунде.

Если опуститься чуть глубже, то неон продолжал ярко светиться только в одном городе. Во всем мире люди мечтали попасть в экзотический, соблазнительный Шанхай.

Сассун позаботился об этом своим самым грандиозным жестом — строительством отеля Cathay. Само его название было декларацией веры в будущее Китая. С момента открытия в 1929 году, когда пресса окрестила его «дальневосточным Claridge's», его репутация современного элегантного отеля сделала Шанхай обязательным портом захода для роскошных океанских лайнеров. В реестре отеля уже стояли подписи знаменитостей. Ноэль Кауард был одним из первых гостей: он написал целую пьесу, лежа в своем номере с гриппом. С прибытием каждого нового океанского лайнера в отель прибывали катера с богатыми гостями. Самые модные приезжали с заказом номера в Cathay.

Присутствие среди них красивых молодых женщин вселяло в сэра Виктора надежду. Однажды он уже знал любовь; они познакомились в университетские годы, когда он проводил лето в Лондоне. Протест родителей прервал их роман: ее семья не желала, чтобы их дочь выходила замуж за еврея. (Даже самым близким друзьям он никогда не произносил вслух ее имя; она всегда была «той женщиной»). Вернувшись в Кембридж, он сменил отчаяние на неповиновение и основал вместе со своими товарищами по учебе «Клуб холостяков». Церемония посвящения завершилась клятвой на крови, скрепленной однажды ночью за бокалом шампанского, никогда не жениться. До сих пор он хранил эту веру, культивируя роль циничного человека мира, легкомысленно относящегося к сердечным делам. Когда у него случались связи, он старался, чтобы они были короткими. К счастью, ему было легко отговорить золотоискателей: их мотивы, как правило, были столь же прозрачны, сколь экстравагантны их чары.

Для сэра Виктора строительство Cathay было жестом неповиновения: если он не смог найти счастья в Лондоне, Бомбее или Гонконге, он построит свой собственный мир за пределами империи. В Шанхае он превратил малярийное болото в сад наслаждений. Отель Cathay был его призовой орхидеей на Бунде, которая уже приманивала самых сказочных светских бабочек мира. Он был уверен, что в один прекрасный день он спустится в холл, и она окажется там — женщина, способная разжечь его воображение и унять его страсть.

Но это было бы не сегодня. Если бы распространилась новость о том, что отель Cathay находится в самом центре зоны активных боевых действий, никто, кроме нескольких сумасшедших репортеров, вообще не приехал бы в Шанхай. Когда стук его трости со стальным наконечником эхом разносился по ротонде вестибюля, люди оборачивались, чтобы взглянуть на грузного мужчину средних лет с гладкими черными волосами и усами, длинным римским носом и моноклем, зажатым в левом глазу. В последнее время американские гости стали просить у него автограф. Люди говорили ему, что он похож на голливудского актера Адольфа Менжу.

Однако сегодня никто не смел препятствовать его продвижению к вращающейся двери. Замок на Бунде подвергался штурму, и его владыка явился проверить целостность укреплений.

Выйдя на улицу, он стал обходить здание по периметру, притягивая взгляд к узким гранитным ребрам, разделявшим колонны стройных окон на фасаде здания. На уровне улицы колоннада вестибюля отеля и торговый пассаж на первом этаже доходили до конца Нанкин-роуд. Следующие три этажа занимали корпоративные подразделения Sassoon House, среди которых.

E.D. Sassoon & Co., штаб-квартира частной банковской и торговой компании, которая была краеугольным камнем бизнеса семьи на Дальнем Востоке. Далее располагался сам отель Cathay: 215 номеров и сьютов на пяти этажах, каждый с отдельной ванной комнатой. На верхних этажах для гостей был отведен целый уровень для ужинов и танцев. В передней части здания, ближе к набережной реки, из крыши выходили первые три яруса башни: гриль-башня в китайском стиле, банкетный зал в якобинском стиле и пентхаус, из которого он только что спустился. Сверху возвышалась пирамидальная крыша из серебристой меди, завершающаяся смотровой площадкой на высоте 202 футов над уровнем улицы, предназначенной для наблюдателей Шанхайской пожарной команды.

Кому-то Cathay показался причудливым воплощением китайской ракеты в стиле ар-деко. Сэру Виктору его гранитные обтекаемые формы напомнили аэродинамические седаны, сами силуэты которых навевали мысли о скорости, в последнее время появившиеся в Америке. Он прекрасно контрастировал со своими соседями, берегами и набережными Бунда, ржавые угловые камни и коринфские колонны наводили на мысль о неподвижности, традициях и солидности капитала и империи.

В качестве условия строительства Cathay сэр Виктор убедил муниципальный совет разрешить ему выпрямить «собачью ногу» Нанкин-роуд. Южный периметр здания сужался к северному краю, который шел по диагонали вдоль Цзиньки-роуд, так что две стороны сходились почти в одной точке у фасада отеля на берегу реки. С воздуха Cathay образовывал плоскодонную, но вполне читаемую букву «V».

Не случайно именно так сэр Виктор подписывал свою корреспонденцию. Позже, в том же году, подпись дополнит огромный жилой комплекс, который он строил для размещения своих сотрудников. Когда он будет закончен, его извилистый фасад образует стилизованную букву «S» на дальнем берегу ручья Сухоу. Читая слева направо, пассажир гидросамолета над Бундом видел бы буквы «V» и «S», вшитые в самые волокна Шанхая. Сэр Виктор Сассун стал бы первым человеком в истории, который вписал свои инициалы в целый город. Это была подходящая эмблема для человека, получившего большую часть своего состояния от производства хлопка.

Всего пятью годами ранее скептики говорили ему, что на берегах реки Вангпу никогда не вырастут настоящие небоскребы. В Шанхае вековая грязь уходила вниз, местами на тысячу футов. Инженеры сэра Виктора решили эту проблему, погрузив 1600 свай, изготовленных из бетона и дугласовой пихты, доставленной с побережья Орегона, на глубину шестидесяти футов в ил. На сваях располагался бетонный понтон, на вершине которого возвышалась железобетонная конструкция Sassoon House. Таким образом, Cathay стал единственным отелем в мире, где постояльцы дремали на гигантском плоту, свободно плавающем в полужидкой аллювиальной грязи.

Взрыв на реке стал первым настоящим испытанием для конструкции. Судя по всему, оно было пройдено: продолжая осматривать колоннаду, сэр Виктор не обнаружил в граните ни одной трещины. Архитектор Туг Уилсон хорошо выполнил свою работу.

Проходя дальше по восточной стороне здания, сэр Виктор был вынужден не отрывать глаз от улицы. В лучшие времена место, где Нанкин-роуд сворачивает на набережную Уангпу была хаотичной. Здесь изуродованные нищие выпрашивали копперы, а рикши промышляли торговлей, а электрические трамваи прокладывали себе путь сквозь толпы. Теперь, выйдя на Бунд, набережную реки, которая изгибалась так же элегантно, как лезвие кирпана сикхского полицейского, он увидел столпотворение.

Над водой дым от взорванной шахты возле Идзумо рассеивался в зимней дымке. Между арками Садового моста, перекинутого через ручей Сучоу, на Бунд хлынул непрерывный поток людей. Прибытие японцев явно вызвало панику на другой стороне ручья в Хонгкью. Потные кули толкали телеги с огромными деревянными колесами, нагруженные содержимым целых семей. Дети в мягких хлопчатобумажных куртках прижимали к груди тряпичных кукол и игрушечные паровозики, а самые маленькие колыхались и раскачивались в корзинах, которые свисали с шестов через плечи старших братьев. Один старик нес птичью клетку, другой — дедушкины часы. В ту зиму из-за наводнения на Янцзы китайские районы города уже заполонили бездомные крестьяне. Международное поселение снова должно было стать пристанищем для самых отчаянных беженцев Китая.

Сэр Виктор расположился на углу гостиницы, у конца колоннады Нанкинской дороги, расставил ножки штатива на асфальте и прикрутил кинокамеру. Как раз в тот момент, когда зажужжал мотор и он начал поворачивать объектив, чтобы снять панораму, послышался винтовочный выстрел. В футе над его головой разбилось оконное стекло.

Будь он проклят, если кто-то не стрелял в него.

Поспешно сложив штатив, он направился к ближайшему входу в отель. Швейцар, обученный не пропускать экскурсантов и бездельников, сначала загородил вращающуюся дверь рукой в перчатке. Покраснев, он отвесил глубокий поклон, когда босс направился к лифту, который доставил его в офис на третьем этаже.

В доме Э.Д. Сассуна сэр Виктор достал из письменного стола служебный револьвер, который хранился у него со времен Великой войны, и положил его в сумку.

Пояс и велел секретарше вызвать машину и водителя. Никто не собирался стрелять в него перед домом, который он построил. Возможно, японцы и решили бы сыграть грубо, но у шанхайского Международного поселения были свои ресурсы.

Сэр Виктор провел этот день в постоянном движении, осматривая оборонительные сооружения по периметру поселения, делая снимки и общаясь с солдатами Добровольческого корпуса. После взрыва, потрясшего Катай, муниципальный совет объявил чрезвычайное положение и назначил бригадного генерала Джорджа Флеминга главнокомандующим. Шотландские фузилёры, как он узнал, несут службу на пяти милях баррикад на границах поселения.

Остановившись на контрольно-пропускном пункте, сэр Виктор побеседовал с молодым офицером. По его словам, мэр китайского муниципалитета Шанхая согласился на большинство требований японцев, включая прекращение бойкота японских товаров, спровоцировавшего кризис. Дикой картой во всем этом была 19-я армия, толпа китайских солдат с далекого юга — многие из них были вооружены винтовками, оставшимися со времен франко-прусской войны 1870-1 годов, и ручными гранатами, сделанными из сигаретных жестянок, — которые наводнили окрестности Шанхая после Северной экспедиции националистов. Оставалось только гадать, растворится ли эта толпа в сельской местности или встанет на борьбу с японцами.

Оборона, вынужден был признать сэр Виктор, выглядела надежной. На реке Вангпу стояли канонерские лодки, а все поселение было окружено колючей проволокой. И все же сэру Виктору, служившему на настоящей войне, казалось, что добровольцы играют в солдат. Только в то утро большинство из них были одеты в деловые костюмы. Японцы же, напротив, прислали людей, готовых умереть в своей форме.

К вечеру он настолько успокоился, что попросил своего водителя отвезти его в театр «Карлтон», расположенный неподалеку от ипподрома, чтобы посмотреть голливудский боевик. В фильме «Рассветный патруль» Дуглас Фэрбенкс играет дьявольски осторожного аса Королевского летного корпуса, доведенного до пьянства, который наблюдает, как его бессердечные командиры, отчаянно пытаясь сохранить видимость превосходства в воздухе, посылают новых людей на смерть под прицелом опытных пилотов под командованием «барона», немецкого министра обороны, самый жестокий пилот. Сэру Виктору отчаянное ликование пилотов на экране напомнило о его собственных днях в Королевской военно-воздушной службе в Дувре — до катастрофы, в которой ему раздробило ногу. Однако как развлечение это вряд ли отвлекало. Сюжет напоминал ему о неуверенной демонстрации силы, которую его соотечественники из Шанхайланда устраивали снаружи, перед лицом врага, который мог оказаться более неумолимым, чем даже гунны.

На следующее утро он узнал, что пока он спал, в городе творился настоящий ад. Сдержав свое слово, националистические войска начали отступать, но разношерстная 19-я армия осталась сражаться. Даже сейчас они вели ожесточенную битву с японцами. Большая часть боев, судя по всему, происходила в Чапее, густонаселенном китайском городе к северу от Международного поселения. Сэр Виктор приказал своему водителю надеть цепи на шины «Студебеккера», самой прочной машины, чтобы лучше преодолевать завалы и стекла в зоне боевых действий.

На Нанкинской дороге в каждом подъезде сидели семьи беженцев. Проехав через контрольно-пропускной пункт у ручья Сучоу, который обозначал северную границу Международного поселения, машина медленно двинулась по пустынным улицам. Целые кварталы многоэтажных домов были разрушены японскими бомбами. Высунувшись из окна машины, сэр Виктор сфотографировал Северный вокзал, конечную станцию первой китайской железной дороги, главное здание которой было охвачено пламенем. Возле вокзала бои были более интенсивными; японские морские пехотинцы, безошибочно узнаваемые в своих ботинках на мягкой подошве, путти и белых касках, с подозрением смотрели на большой автомобиль американского производства. После того как в него слишком часто стреляли, сэр Виктор приказал своему водителю развернуться.

Вернувшись в поселок, он разделил стакан виски с солдатами в блокгаузе Шотландского фузилера. Они рассказали ему, что морские пехотинцы были замечены передвигающимися по улицам поселения, прямо нарушая японские обещания, данные муниципальному совету.

В тот вечер он вместе со своим дядей Дэвидом — черной овцой семьи Сассун, которого ласково называли Нанки, — поднялся на крышу отеля Cathay. С крыши открывался привилегированный вид на сражающиеся в китайских районах города. В бинокли они наблюдали за японскими бомбардировщиками, сбрасывавшими полезный груз в районе Северного вокзала. На прилегающих улицах располагалась дешевая арендная недвижимость компаний Сассуна, где под одной крышей жили до десяти семей. Жертвы среди гражданского населения, — пробормотал Нанки, обращаясь к сэру Виктору, — будут огромными.

Пока они разговаривали, прибыл один из членов Волонтерского корпуса и спросил, нельзя ли использовать башню отеля Cathay с ее панорамным видом на набережную в качестве сигнальной машины. Сэр Виктор кивнул в знак согласия, хотя это была не та роль, которую он представлял себе для «Катея»: он хотел, чтобы отель славился как роскошное убежище от мировых забот, а не как наблюдательный пункт для кровавых городских войн.

Вернувшись вечером в пентхаус Cathay, сэр Виктор боролся с нарастающим чувством отчаяния. Он начал подозревать, что строит империю недвижимости на зыбучих песках. При этом он мог проиграть в азартные игры целое состояние, уходящее корнями на тысячу лет назад, к Аббасидскому халифату в средневековом Багдаде. Чтобы занять свои мысли, он достал из письменного стола толстый том, переплетенный в кожу цвета бычьей крови. Это был ежедневник с названием местной компании, занимающейся поставками сигарет, и тиснением его имени и должности. Он начал писать размашистым почерком запись за день: «ПЯТНИЦА — 29 января 1932 года. Пожары, вызванные аэропланами, быстро распространяются. Японцы нарушили свое слово не использовать Поселок в качестве базы и не посылать через него войска…»

Он сделал паузу, прежде чем написать то, что следовало. Хотя то, что он собирался написать, было правдой, он предпочел бы, чтобы никто не читал.

«Это действительно война».

2: Там, где Китай встречает мир

До того как Шанхай стал Шанхаем, участок болотистого берега, которому суждено было стать воротами Китая в мир и будущим местом расположения отеля Cathay, не отличался особыми приметами. Илистый участок речной набережной, где болотные птицы ходили на ходулях среди склонившихся камышей, отталкивал поселенцев. Только географическое положение — в тихом захолустье у места, где величайший океан Земли встречается с самой протяженной рекой ее крупнейшего континента, — могло наделить его особой судьбой.

Река, которую люди стали называть Янцзы, веками черпала свои воды из пределов Индийского субконтинента. Стекая с оползневых плато Тибета, высекая метаморфические породы в трех впечатляющих ущельях, местами расширяющихся до километра, она наконец раздвигает свои пальцы, чтобы бросить почву, впервые собранную с высот Гималаев, на дно Восточно-Китайского моря. Ежегодно эта великолепная машина для превращения гор в гальку выбрасывает на морское дно 300 миллионов тонн аллювия, расширяя материковую часть Китая на двадцать пять ярдов ближе к берегам Калифорнии. Выемка на береговой линии, отмечающая местоположение современного Шанхая, которая на карте напоминает сечение балянуса, выступающего из корпуса грузового судна, образовалась в течение геологических эпох в результате последовательных изменений русла Янцзы. Нижняя Янцзы, чьи медленно текущие воды меняют оттенок от мутно-желтого до кофейного в зависимости от времени года, находится в своем нынешнем русле, четвертом по счету, только последние 1 300 лет.

Для первых людей жизнь в дельте Янцзы была сопряжена с определенными трудностями. Подверженная катастрофическим наводнениям и колебаниям температуры до 130 градусов по Фаренгейту в течение одного года, она была богатой средой обитания для кабанов и оленей, а также для комара Anopheles, этого привилегированного переносчика спорозоита малярии.

В пойме, где аллювиальная почва местами уходит вниз на 1000 футов, ничто из построенного людьми не остается абсолютно устойчивым: даже конусы приходится утяжелять грузами, чтобы они не всплывали и не раскалывались под действием вековой грязи.

Тем не менее река всегда обеспечивала хорошую жизнь. Минеральные богатства постоянно обновляющейся почвы, собранные из 700 мелких рек, впадающих в Янцзы, позволили выращивать рис и чай. Тутовое дерево, которое обожают шелкопряды, естественным образом растет на берегах нижнего течения Янцзы. (Во времена династии Хань шелковые изделия, изготовленные на фабриках в районе Шанхая, доставлялись по суше до самого императорского Рима). В бесчисленных ручьях и приливных водах пресноводная и океаническая рыба служила надежным источником питания. Самое раннее название нынешнего Шанхая — Ху Ту Лэй, по имени Ху — рыболовного приспособления, состоящего из палисада веревочных сетей, натянутых между бамбуковыми столбами, которые устанавливались с восходящим приливом.

Рыбацкая деревня, ставшая впоследствии сердцем Шанхая, находилась не на самой Янцзы. Она находилась в пятнадцати милях к югу от великой реки, в месте слияния двух ее притоков, недалеко от места, где Усун впадает в Вангпу[2]. В доисторические времена Усун была более крупной рекой. Гидрологические работы, проведенные генералом в четвертом веке до нашей эры (говорят, что река носит его фамилию — Уанг; «пу» означает «у воды»), сделали Уангпу судоходной и в итоге низвели Усунг до статуса фекального городского канала.

Когда Усунг заилился, груженые плоты, плывшие вниз по Янцзы, стали бросать якорь возле рыбацкой деревни на Уангпу. За лодками следовали сборщики налогов и другие администраторы, а место слияния притоков Янцзы стало называться двумя китайскими иероглифами — Шан и Хай, что означает, соответственно, «над» и «море»[3].

К середине XVI века Шанхай превратился в небольшой, но процветающий город, известный своими поэтами и музыкантами, богатыми купцами и эрудированными учеными. Благодаря своему расположению он находился на расстоянии легкой досягаемости от японских пиратов, терроризировавших побережье Вокоу, или «карликовые бандиты», — столь же уменьшительные в глазах северных китайцев, сколь и хищные, — в 1553 году пять раз грабили Шанхай, в конце концов спалив город из дерева и бумаги дотла. Он был отстроен в более солидном виде в миле к югу от рыбацкой деревни, за укреплениями высотой в двадцать четыре фута. Внутри этих городских стен, имеющих яйцевидные очертания, располагались сжатые улицы, образованные извилистыми дорожками между храмами, правительственными учреждениями, чайными домиками и зданиями гильдий.

К концу XVIII века императорская бюрократия в Пекине причислила Шанхай к «уездам третьего класса». Хотя он оставался лишь пятнышком на карте по сравнению с соседними Ханьчжоу и Сучжоу, он явно был гораздо больше, чем рыбацкая деревня. Мачты джонок на реке, шумные пристани и большие склады шелка и хлопка говорили о нем как о процветающем, хотя и не слишком важном поселении на восточной окраине почтенной империи.

Только расположение маленького обнесенного стеной города, который, словно столетнее яйцо, сидел на реке Вангпу, предвещало светлое будущее. Расположенный на полпути к тихоокеанскому побережью Китая, он был естественной точкой входа в богатый центр Поднебесной, обеспечивая надежную стоянку у устья судоходной реки, в водоразделе которой в первые десятилетия XIX века проживал каждый пятый житель планеты. Одним словом, он был удачно расположен в точке, где Китай встречался с миром, что делало его дверью в цивилизацию, в которую уже стремились попасть иностранцы из других стран.

В случае с Шанхаем они физически выбили бы этот порог. Однажды днем летом 1832 года 350-тонное судно «Лорд Амхерст», вышедшее из порта Макао, локтями пробиралось мимо многомачтовых военных джонок на реке Вангпу, прежде чем бросить якорь среди сампанов, плавающих возле маленькой рыбацкой деревушки в устье Усунга. Внутри его корпуса находились лучшие товары Британской империи: бязь из Манчестера, сукно из Котсуолдса, хлопок-сырец с мельниц Бомбея. Хотя корабль был заказан Британской Ост-Индской компанией, на нем не развевался красный флаг королевской компании. На борту находился преподобный Гутцлаф, протестантский миссионер из Померании, путешествовавший без воротничка и сутаны. Для целей путешествия Гутцлафф, свободно владевший несколькими китайскими диалектами, изменил свое имя с Чарльза на «Чиа-ли» и окрестил суперкарго корабля — Гамильтона Линдсея, которому компания поручила следить за грузом судна, — «Ху-хиа-ми». Замаскированные под купцов, направляющихся в Японию, они выполняли секретную миссию, целью которой было «выяснить, насколько северные порты империи могут быть постепенно открыты для британской торговли».

На гребной лодке, мимо пристаней и больших складов, Линдсей, Гутцлаф и двое самых крепких тархов корабля, Симпсон и Стивенс, проследовали через городские ворота в обнесенный стеной город. Когда они подошли к вздернутым фронтонам «Ямэня», где находился «Таотай» — высший представитель династии Цин в Шанхае, — китайские стражники попытались захлопнуть и запереть деревянные двери против незваных гостей.

«Мы успели как раз вовремя, чтобы предотвратить это», — вспоминал позже Линдсей,

и, отодвинув ворота, вошли во внешний двор Ямена. Но три двери, ведущие во внутренний двор, были закрыты и заперты, когда мы вошли… Господа Симпсон и Стивенс решили этот вопрос двумя энергичными ударами плеч в центральную дверь, которые сотрясли ее с петель и с большим грохотом опустили.

В большом зале правосудия они обнаружили, что Таотай в этот день отсутствует. Когда Линдсей, намереваясь представить петицию, которая позволила бы им открыто торговать и распространять Библии среди жителей Шанхая, осмелился занять место за столом, не получив предварительного разрешения, самый высокопоставленный чиновник бросил на него взгляд, встал и, не говоря ни слова, покинул зал. Остальные чиновники, предложив варварам чашки чая, попросили их вернуться позже.

Несмотря на холодный прием, Гутцлафф и Линдсей оценили свой визит как успешный. За восемнадцать дней, которые «Лорд Амхерст» простоял на якоре в Шанхае, Гутцлафф и Линдсей успели обратить внимание на местную топографию, а также на то, что до 400 грузовых судов — большинство из них большие четырехмачтовые джонки с севера — каждый день проплывали мимо устья реки Усунг. Что еще более важно, на протяжении всего их путешествия к кораблю подплывали гонцы с берега с посланиями от местных купцов, умолявших их продать свой груз. Купцы, как они быстро поняли, не проявили никакого интереса к библиям Гутцлафа, страницы которых впоследствии можно будет найти засунутыми в дыры в домах бедняков, чтобы уберечься от сквозняков. Но если у почтенного Ху-ся-ми в трюме есть яньту — «грязь западных морей», они были готовы к переговорам.

В этом плавании Линдси не имел янгту для продажи. Чтобы сохранить прикрытие невинного торговца, из груза «Лорда Амхерста» был намеренно исключен товар, которого больше всего желали китайские купцы: опиум высшего качества, собранный на бенгальских маковых полях, переработанный в Калькутте и отправленный на быстром, не знавшем муссонов опиумном клипере в Кантон. Для Ост-Индской компании, обладавшей монополией на его импорт, опиум был дойной коровой. В Китае его импорт и курение были запрещены императорским указом уже более века. Везти его на такой непроверенный рынок, как Шанхай, было бы открытой провокацией.

Но Линдсей и Гутцлафф, видя, с каким нетерпением местные купцы ждут торговли, знали, что номинальное сопротивление маньчжурских бюрократов будет легко преодолено. Шанхай, сообщили они Компании по возвращении в Макао, скоро будет открыт для бизнеса.

Раскол резного дерева двери «Таотай» экипажем корабля «Лорд Амхерст» — событие, положившее начало современной истории Шанхая, — произошло в самый низкий момент в истории Китая.

На протяжении большей части своего существования китайская цивилизация была самой передовой на планете. Организованный сбор риса и проса на реках Китая насчитывает 12 000 лет, что на четыре тысячелетия опережает месопотамское сельское хозяйство. Пока Европа дремала в Средние века, Китай был единым, централизованным государством, способным такие грандиозные инфраструктурные проекты, как строительство сети выложенных кирпичом дорог, благодаря которым столица, тогда еще священный город Сиан, находилась в восьми днях пути от большинства крупных городов. Почти за столетие до того, как Колумб достиг материковой части Южной Америки, исследователь Чжэн Хэ наносил на карту побережье Африки пятимачтовые корабли с экипажами в 500 человек, рядом с которыми «Санта-Мария» Христофора Колумба выглядела бы как сампан.

Когда в 1793 году в Запретный город была допущена первая британская торговая делегация с часами, каретой на пружинной подвеске и пневматическим оружием, император Цяньлун ответил посланием королю Георгу III, которое, в частности, гласило: «Мы никогда не ценили изобретательные изделия, и у нас нет ни малейшей потребности в мануфактурах вашей страны». Хотя первая часть предложения была неискренней — китайцы всегда были в восторге от изобретательности — Поднебесная уже изобрела, в той или иной форме, большинство устройств, присланных из Европы. К 1800 году в Китае уже использовались прядильные машины и паровые двигатели, уже давно были изобретены многоцветная печать, ручной пистолет и прививка от оспы, и он продавал большую часть своего урожая на большие расстояния, чем любая другая страна в Европе. Это была легко самая крупная экономика в мире, а общество, по крайней мере, столь же урбанизированное, как Франция или Англия[4].

Хотя методы европейцев были неуклюжими, время они выбрали удачно. Китай, как заметил один из китаеведов, был слаб, разделен и беден лишь в редкие периоды своей истории. Первые десятилетия девятнадцатого века оказались одним из них. Династия Хань, примерно соответствующая Древнему Риму, возглавляла золотой век, когда был построен Большой канал, соединивший города сетью внутренних водных путей, и торговый маршрут Шелкового пути был продлен до Средиземноморья. После трех столетий правления династия Мин, погрязшая в декадансе и междоусобицах среди дворцовых евнухов, сменилась династией Цин в 1644 году. Маньчжуры, как называли себя цинские правители, изначально были кочевыми всадниками с северных равнин Маньчжурии, известными своим мастерством стрельбы из лука, склонностью к экономному образу жизни и характерными прическами: женщины носили скульптурные косы, покрытые слоновьим навозом, а мужчины — плетеные хвосты, известные также как очелья, которые свисали вниз по спине их шелковых халатов. Два великих маньчжурских лидера, Канси и его внук Цяньлун, руководили экспансией, которая включала в себя завоевание Формозы, умиротворение Тибета и стабилизацию границ империи. К 1750 году могущество Цин достигло своего пика: эмиссары из Вьетнама, Кореи и Бирмы привезли императору дань (только Япония требовала признать ее равной), а волна эмиграции создала форпосты со значительным китайским населением по всей Юго-Восточной Азии. Недалеко от Пекина император Цяньлун построил огромный летний дворец, призванный продемонстрировать все, что находилось в пределах и за пределами границ Поднебесной. Когда столетие спустя солдаты королевы Виктории сожгли и разграбили эти «Сады совершенной яркости», они были поражены, обнаружив в самом сердце восточного парка развлечений дворец, построенный в лучшем стиле итальянского барокко миланским художником по имени Кастильоне.

Оказалось, что англичане были не первыми вайи, или «внешними варварами», пришедшими в Китай. И отнюдь не первыми.

Западные контакты с Чжунго («Срединным царством», как называют Китай китайцы) начались как минимум во II веке, когда римский посол привез ко двору династии Хань подарки из черепашьих панцирей и рогов носорога. Такие купцы, как Никколо Поло, путешествовали по шелковым путям, чтобы встретиться с ханом Хубилаем уже в 1269 году (книга его сына Марко о путешествии из Венеции в Пекин станет первой, которая познакомит западный мир с Китаем). В XVII веке священник-иезуит, приехавший в Пекин, был удивлен, встретив человека по имени Ай Тан из города Кайфэн, расположенного на Шелковом пути, который рассказал ему, что он является частью еврейской общины, проживающей в Китае уже 700 лет. Отношения с Россией, чьи охотники и поселенцы совершали вторжения в северо-восточные дикие земли империи, впервые нормализовались в 1689 году; царский полководец Александр Суворов отправится в бой против Наполеона под знаменами из китайского шелка.

Вайи, прибывавшие по морю, а не по суше, доставляли китайцам больше всего хлопот. Шелк и другие торговые товары начали появляться в азиатских водах в начале XVI века. В 1550-х годах китайцы разрешили португальским посредникам, которые нашли свою нишу в торговле японским серебром за китайский шелк, занять Макао — оконечность полуострова площадью восемь квадратных миль, отделенную от материковой части Кантоны барьером, который стоит и по сей день, — за ежегодную аренду в 500 серебряных таэлей[5]. Макао превратился из россыпи соломенных хижин в оживленный иберийский торговый пост на Востоке, полный белостенных складов, лепных крепостей и барочных церквей. Из Макао ко двору новой династии Цин были направлены первые китайскоязычные священники-иезуиты, где они выступали скорее в роли культурных переводчиков, чем активных прозелитов Христа.

К началу XIX века Срединное королевство было неспокойной империей. Внук императора Цяньлуна, который на двенадцатом году правления находился в Пекине, когда «Лорд Амхерст» вошел в гавань Шанхая, был нерешительным человеком, который бродил по Запретному городу в заплатанных одеждах и беспокоился о благосостоянии дворцовой труппы из 650 музыкантов. Он был безнадежно не приспособлен к управлению 300-миллионной цивилизацией, где контакт с внешним миром уже привел к массовым социальным расколам.

Наибольший вызов бросили настойчивые англичане, обогатившиеся и набравшиеся сил благодаря удачному открытию ресурсов Нового Света. Пока Китай боролся с внутренними восстаниями и пограничными стычками на своем диком северо-западе, Англия богатела на пиломатериалах и шкурах из Канады, сахаре из Карибского бассейна и налогах из американских колоний. И пока Китай продолжал жечь дрова, Англия открыла для себя легкодоступный уголь, который стал топливом для фабрик, поездов и пароходов ее промышленной революции.

«Китайская империя, — писал лорд Макартни, возглавлявший торговую делегацию, которая привезла ко двору Цин паровые машины и телескопы, — это старый, сумасшедший, первоклассный корабль, который удачливая череда умелых и бдительных управляющих сумела удержать на плаву в течение ста пятидесяти лет и покорить своих соседей лишь своей громадой и внешним видом».

В 1832 году, когда моряки Линдсея и Гутцлаффа снесли ворота Ямэнь Таотай, на империю обрушились одновременно наводнения, засуха и голод. В такие смутные времена, когда Небо, казалось, отозвало свой мандат у Цинов, старая мудрость в обращении с пахнущими коровой вайи — «оставить их снаружи, не приглашать внутрь, не признавать их страны» — уже не казалась применимой. В тот день, когда «Лорд Амхерст» наконец вышел из гавани Шанхая, военные джонки преследовали его, хотя и не слишком близко, а снаряды из их кормовых орудий разрывались в воздухе, как безобидные фейерверки на Новый год. Это был жест спасения лица, который позволил Таотаю доложить императору в Пекине, что варвары успешно вытеснены из города.

Однако когда за ними последовали другие иностранные корабли, их трюмы были заполнены не метафизическими опиатами, а самыми настоящими — и приносящими огромную прибыль. Всего через несколько лет именно индийский опиум, а не Библия, приведет к почти магическому преображению маленького участка илистого берега, который был благословлен (или проклят, в зависимости от точки зрения) тем, что расположен там, где Янцзы впадает в Тихий океан, а Китай — в мир.

3: Азартная игра Сассуна

В понедельник в конце ноября 1893 года — через три дня после торжеств по случаю полувекового юбилея основания Шанхая — по ступенькам Шанхайского клуба спускался плотный мужчина средних лет. Сайлас Хардун, управляющий недвижимостью компании E.D. Sassoon & Co., только что провел приятный час в кожаном кресле, потягивая виски и перелистывая специальный юбилейный выпуск газеты North-China Daily News. Теперь, возвращаясь в офис своего работодателя на Бунде, он читал транспаранты, свисавшие с натянутых между телеграфными столбами проводов и украшенные девизами на разных языках. Один из транспарантов на английском языке жирными буквами требовал: «В каком регионе Земли Шанхай не известен?». Он смог расшифровать китайские иероглифы на другом, гласившем: «Оживленная пристань с кораблями от далеких берегов; китайцы и иностранцы отмечают свой счастливый восторг».

Декорации остались после празднования в предыдущую пятницу. По общему мнению всех представителей иностранной общины Шанхая, мероприятие прошло с большим успехом. На Нанкин-роуд местные торговцы расположились на стульях с высокими спинками перед своими магазинами, на фасадах которых красовались иероглифы высотой в рост человека. Пока китайские женщины забирались на крыши трехэтажных домов, чтобы лучше видеть праздник, мимо проплывали катера HMS Alacrity, за которыми следовала французская военно-морская бригада, тянувшая два полевых орудия. По улицам, названным в честь величайших городов Китая и недавно вымощенным кубами гранита, толпа последовала за марширующими на набережную. В качестве особой милости местных зрителей пустили в Общественный сад, куда обычно не пускали собак и китайцев, чтобы они полюбовались иллюминацией кованого фонтана, построенного специально к юбилею, а затем их поспешили вывести с территории муниципальные полицейские. На эстраде, возведенной на широкой лужайке, где в Нанкине преподобный Уильям Мюрхед, старейший иностранный житель города, обратился к 200-тысячной толпе с призывом осознать, как далеко зашел Шанхай и за какое короткое время.

«У нас есть пароходы, телеграф и телефон, поддерживающие связь со всем миром; есть хлопчатобумажные фабрики и шелковые фабрики иностранного изобретения; верфи и судостроительные заводы». Показав в сторону ближайшего крупного здания — к счастью для Хардуна, это был офис компании «Э.Д. Сассун и Ко», — он продолжил: «Мы также отмечаем великолепные хонги и дома, банки и особняки перед ними, придающие поселению красоту и порядок». В заключение он сказал: «Христос и христианство являются единственной великой потребностью страны — и очень важно, чтобы эта потребность была удовлетворена!» Это замечание было встречено громом аплодисментов со стороны иностранных зрителей и молчанием со стороны китайцев.

Несмотря на то что наступили выходные — а вместе с ними и суббота, — «ура», вызванное замечаниями преподобного Мюрхеда, все еще звучало в ушах Хардуна. Действительно, даже за те двадцать лет, что он пробыл там, Шанхай совершенно преобразился. Набережная реки к северу от обнесенного стеной китайского города стала центром шумного и многокультурного города. Миля причалов, тянувшаяся к каменному мосту, обозначавшему границу Французской концессии, была обращена фасадами частных клубов, отелей и двух- и трехэтажных хонгов — комплексов, напоминавших баронские особняки, сочетавших в себе деловые помещения, склады и резиденции, с жилыми комнатами для младших служащих на первом этаже — крупнейших европейских и американских торговых домов. С квадратной часовой башни нового Таможенного дома, где за сбором всех пошлин с водной торговли следили не китайские бюрократы, а сэр Роберт Харт, методистский солдафон из Северной Ирландии, в четверть часа раздавался звон Вестминстерских курантов с колоколов, отлитых в Кройдоне. Первое впечатление о Востоке, которое складывалось у пассажиров, сходивших с пароходов, только что прибывших из Сан-Франциско, Ванкувера и крупных европейских портов через Суэцкий канал, — это величественные каменные фасады небольшой западной столицы. Это был не Ливерпуль и не Нью-Йорк — пока нет, — но слава его росла.

Однако в тот день Хардун был склонен цинично относиться к празднику самовосхваления, которому предавались жители Шанхайланда. За четверть века, проведенную в Китае, он слишком хорошо понял, как они мыслят. Хотя он говорил по-английски, полученному во время работы у Сассунов в Бомбее, но с густым арабским акцентом. И если сейчас он носил жилет и карманные часы основательно вестернизированного джентльмена, то никогда не забудет, что первые годы жизни провел в Багдаде, нося под халатом тефиллин, а под вышитым тюрбаном — тюбетейку. Несмотря на то что он занял видное положение в одном из самых уважаемых торговых домов города, он знал, что для большинства шанхайцев он, как и Дэвид Сассун, родоначальник династии Сассунов, всегда будет евреем, а значит, чужаком.

Сайлас Хардун продолжил прогулку по северному краю Бунда, повернувшись на пятки только тогда, когда достиг здания «Дэвид Сассун и сыновья», где в течение многих лет после своего приезда он спал на тонком матрасе в крошечной комнатке на верхнем этаже здания. Даже сейчас воспоминания о связи с бывшими работодателями были горько-сладкими.

Если бы не династия Сассунов, знал Хардун, он был бы никем. В Багдаде об этой семье ходили легенды. Шейх Сасон бен Салех — Принц Плена и гражданский лидер еврейской общины в Месопотамии — утверждал, что происходит от царя Давида, и ездил во дворец паши в одеяниях, отделанных золотом. Когда новый губернатор начал антисемитский террор, сын шейха был вынужден бежать через Персидский залив с жемчугом, зашитым в подкладку его одеяния. Молодой Дэвид Сассун, начав новую жизнь в качестве торговца в Бушире, городе на берегу Персидского залива к югу от Тегерана, услышал о новых возможностях, открывающихся в Индии. Бомбей, семь островов которого Карл II первоначально передал Ост-Индской компании за арендную плату в 10 фунтов стерлингов в год, быстро превращался в ведущий порт. В 1832 году — в тот же год, когда Гутцлафф и Линдсей стучались в двери «Таотай» в Шанхае.

Дэвид Сассун приплыл из Бушира в Бомбей, где прибил мезузу к дверям своего нового дома на Тамаринд-лейн, 9. Он процветал в процветающем порту, торгуя сначала финиками, лошадьми и жемчугом, а затем более прибыльным товаром — опиумом, при этом ловко скупая первоклассную недвижимость в доках.

Родители Хардуна, присоединившиеся к диаспоре багдадских евреев в Бомбее, определили сына в одну из благотворительных школ Сассунов. Когда обнаружилось, что у него есть способности к цифрам, юного Хардуна выделили для поездки к Сассунам в Гонконг. Тогда ему было всего семнадцать лет: слишком юный возраст, как он теперь понимает, для таких кардинальных перемен. Он до сих пор не любит вспоминать о споре, который привел к его внезапному увольнению из David Sassoon & Sons через шесть лет после приезда.

Прогулка Хардуна проходила мимо балкона с колоннадой одного из самых грандиозных хонгов — «Джардин, Мэтисон и Ко». Его фасад все еще украшали юбилейные фонари в форме профиля святого Андрея — дань шотландским корням фирмы. Вид «Благородного дома», как китайцы называли хонг, всегда напоминал ему о первом взгляде на набережную Шанхая с палубы третьего класса парохода.

Он уехал из Гонконга в Шанхай в 1874 году без единой монеты в кармане. Сжалившись над ним, его прежние работодатели дали ему работу сторожа на складе компании David Sassoon & Sons на Бунде. Уже свободно владея кантонским языком, он быстро освоил местный шанхайский диалект — этот навык позволил ему заключить ряд выгодных сделок с недвижимостью с местными китайцами, что искупило его вину в глазах семьи Сассун. Он стал восхищаться Элиасом, вторым сыном патриарха Дэвида, который был направлен в Шанхай из Бомбея всего через семь лет после открытия Договорного порта. В отличие от своего отца, который в официальных случаях носил тюрбан и развевающиеся белые брюки, подвязанные у щиколоток, небритоголовый, слегка сутулый Элиас предпочитал серые костюмы британского бизнес-класса. Когда в 1864 году умер патриарх Сассун и его старший брат Абдулла возглавил семейную фирму, Элиас основал свою собственную компанию. Компания E.D. Sassoon & Co. стала заниматься производством индийского хлопка и шерсти для поставок на рынки холодного северного Китая.

Провинции, агрессивно конкурировали с David Sassoon & Sons в торговле опиумом. Китайцы, которых поначалу смущало нелицеприятное зрелище конкурирующих сассуновских магазинов на Бунде, вскоре решили этот вопрос, назвав David Sassoon & Sons kau, или «старый» Сассун, а E.D. Sassoon sin, или «новый» Сассун.

Настоящие деньги в Шанхае, как понял Хардун еще до того, как стал управляющим недвижимостью в E.D. Sassoon, лежат в сфере недвижимости. Работая сторожем, он каждую неделю откладывал по одному шиллингу из своего скудного жалованья в двенадцать шиллингов, пока ему не хватило на покупку хижины, которую он сдал в аренду китайской семье за несколько серебряных долларов в месяц. На эти деньги он купил еще одну, потом еще, и вскоре сдавал в аренду десятки квартир в иностранных концессиях. Благодаря уникальному статусу Шанхая как иностранного анклава и причудам китайской истории его недвижимое имущество уже помогало ему сколотить состояние, по одному медному и серебряному доллару за раз.

Дойдя до угла Цзиньки-роуд, Хардун заметил, что эстраду, все еще украшенную флагами мира и красными китайскими фонариками с Юбилея, еще не убрали. Если бы его попросили выйти на сцену вместе с преподобным Мурхедом, рассказ Хардуна о первых годах жизни Шанхая, учитывая его знание города изнутри, был бы совсем другим.

Священнослужители и миссионеры любили говорить, что иностранное присутствие в Китае — это благородное начинание, способ принести религию и другие блага цивилизации обездоленным. Но с самого начала Запад отправлял в Китай распятия и Библии вместе с сундуками, набитыми опиумом.

Первые британские торговцы в Китае без труда заполнили свои грузовые трюмы шелком, фарфором и чаем, за которые расплачивались фактической валютой Дальнего Востока — красивыми, но громоздкими долларовыми монетами, отчеканенными из серебра, добытого в мексиканских шахтах. Эти товары охотно раскупались покупателями в европейских и американских городах, подхваченных первой волной ориентализма на Западе. Но корабли, как правило, вернувшись на Дальний Восток с пустыми трюмами, китайцы не проявляли никакого интереса к товарам Запада, кроме одного: опиума. Цинские войска, вероятно, познакомились с мадаком, яванским опиумом, смешанным с табаком, благодаря голландским торговцам на Тайване. Эта привычка распространилась среди дворцовых евнухов в Пекине, богатых женщин, провинциального дворянства и, наконец, среди бедняков, которые обнаружили, что она избавляет от голода и позволяет им — по крайней мере, на время — переносить тяжелый физический труд. Спрос был настолько велик, что клиперам (похожие на яхты корабли с гремящими мачтами и острыми носами), которые доставляли опиум из Индии, даже не пришлось высаживаться на берег. Бросив якорь в море, сначала в Кантоне, а затем на новых рынках вдоль побережья, они перегружали свой груз на плавучие склады, называемые опиумными хижинами. Многовесельные суда, называемые «сороконожками» или «карабкающимися драконами», переправляли сундуки весом до 160 фунтов в норы контрабандистов в глубине страны. Прибыль торговцев от одного сундука могла достигать 100 фунтов стерлингов. К началу 1830-х годов из Индии импортировалось 24 000 сундуков опиума в год — этого было достаточно для поддержания привычки двух миллионов наркоманов. Когда торговый баланс изменился в пользу иностранных держав, из Китая в Англию, Францию и Соединенные Штаты хлынул поток серебра.

В том же месяце, когда «Лорд Амхерст» вошел в гавань Шанхая, император в Пекине объявил янту источником всех бед Китая. Одному из его самых высокопоставленных лиц, комиссару Линь Цзэсю, было поручено положить конец этой торговле. Линь обратился с письмом непосредственно к новой королеве Англии Виктории, умоляя ее прекратить импорт «иностранной грязи». Когда его письмо осталось без ответа, он отправил свои войска на юг Китая, где эта привычка была особенно распространена.

Британским аналогом Макао, португальского торгового анклава, был Шамин, сигарообразный остров площадью пятнадцать акров, заставленный складами и отделенный от тридцатифутовых городских стен Кантона каналом шириной не более среднего проспекта. Лин, распорядившись изъять из складов Шамина опий-сырец весом в два миллиона фунтов, смешал его с известью и солью и смыл в пролив Жемчужной реки. Этот грандиозный жест имел два последствия. Купцы сразу же получили возможность взимать с наркоманов голодные цены, в результате чего стоимость одного сундука опиума выросла в шесть раз. И торговцы покинули Шамин, который один историк назвал «возможно, наименее приятным местом жительства для европейца на земле», ради скалистого, почти пустынного острова Сянган, расположенного в восьмидесяти милях к югу от Кантона, который вскоре станет колонией Гонконг.

Один торговец, в частности, был возмущен наглостью китайцев. Уильям Джардин, начавший жизнь одним из семи детей на маленькой шотландской ферме, понял, какие фантастические прибыли можно получить на «тоннаже» опиума, служа хирургом на клипере Ост-Индской компании. В Кантоне он стал независимым торговцем, в конце концов объединившись с коллегой-шотландцем Джеймсом Мэтисоном. Для китайцев он был «Старой крысой с железной головой» — это прозвище он получил после того, как получил серию ударов у ворот кантонских владений, куда он пришел передать прошение. Когда опиум Джардина был конфискован комиссаром Лином, упрямый шотландец отплыл в Англию на средства, собранные другими купцами, чтобы пролоббировать военную поддержку британских интересов на Дальнем Востоке. Парламент разрешил отправить в Китай 4000 солдат под командованием двоюродного брата британского торгового суперинтенданта, который возглавил исход из Шамина в Гонконг.

Летом 1840 года флот осадил Кантон и занял ключевые города на севере. Они отправили туда свое секретное оружие — железное колесное судно «Немезида», чья малая осадка в пять футов позволяла действовать в прибрежных водах практически при любых приливах и ветрах. С двумя тридцатидвухфунтовыми орудиями «Немезида» — китайцы называли ее «кораблем дьявола» — была способна разнести в щепки лучшие китайские военные джонки. В течение года Британия захватила контроль над Большим каналом, соединяющим Пекин с Ханьчжоу, а ее войска заняли форты в устье Янцзы. Император Даогуан был вынужден подать прошение о мире.

Опиумная война, как ее стали называть, была забавным конфликтом: Британия, уже испытывавшая имперские замашки в Индии, не собиралась колонизировать огромную территорию Китая. В Пекине Цин, проигравшие свою первую войну за 200 лет правления, упорно продолжали считать британцев пиратами, которые очень скоро отправятся в путь. Нанкинский договор, подписанный на британском корабле, пришвартованном на Янцзы, передавал новый торговый форпост Гонконг в вечное владение Британской короне и открывал пять прибрежных городов Китая — Кантон, Амой, Фучоу, Нинпо и Шанхай — для проживания британских подданных с юга на север. Последующие договоры с Францией и Соединенными Штатами закрепили порабощение Китая в международном праве. Создание договорных портов, как стали называть Шанхай и другие города, объявило всему миру, что Китай открыт для бизнеса. (В Бомбее патриарх рода Сассунов узнал о Договорных портах случайно: старший Дэвид, имевший привычку сам ходить на почту за почтой, начал наводить справки, заметив, что его конкуренты получают мешки писем с китайскими штемпелями).

Статья 21 договора с Соединенными Штатами устанавливала принцип «экстерриториальности», который означал, что американец, совершивший преступление на территории Китая, будет судим «по законам Соединенных Штатов». Поскольку Британия предусмотрительно оговорила, что ее гражданам будут предоставлены все привилегии, которые в будущем предоставлялись другим иностранным державам, иммунитет от китайских законов распространялся почти на всех англоговорящих, будь то дипломаты или бродяги. На практике «экстерриториальность», как ее сокращенно называли, означала, по словам одного из поздних евразийских комментаторов, что жители Запада «могли въезжать в Китай без паспорта, оставаться там сколько угодно, грабить, воровать, убивать… и ввозить наркотики, опиум и оружие, не подвергаясь наказанию по закону».

Когда через десять лет после «Лорда Амхерста» «Немезида» вошла в Шанхай, ей потребовалось всего два часа, чтобы разгромить форты в устье реки Усун. Хотя цинские солдаты оказали упорное сопротивление — «никто, — докладывал британский командир, — кто видел упорство и решимость, с которыми китайцы защищались, не отказал бы им в личной храбрости», — они были вынуждены отступить. Преодолев стены Старого города, британцы основали свой военный штаб в храме Городского бога. В последующие месяцы солдаты разграбили старый Шанхай, разделывая изысканную деревянную резьбу, чтобы использовать для топлива. Лучшую добычу они продавали самым наемным из местных торговцев, которые в сумерках спускали на веревках через стены нефритовые скульптуры и стулья из черного дерева в обмен на несколько мексиканских серебряных монет.

Когда грабежи закончились, капитан Джордж Бальфур, первый консул в Шанхае, договорился с высшим должностным лицом Цин в Шанхае, теперь уже сговорчивым Таотаем, об условиях, которые будут определять облик города в течение следующих ста лет. Двадцать три «Положения о земле» разрешали иностранцам арендовать землю за пределами города, обнесенного стеной, на постоянной основе и запрещали китайцам иметь право собственности (хотя, естественно, подразумевалось, что император является фактическим владельцем всей земли под Небом). На севере 470 акров береговой полосы были отведены под британское поселение. Капитан Бальфур, понимавший стратегическую важность контроля над устьем Янцзы, выбрал для британского консульства место, где недавно были разбиты форты Усун, а незадолго до этого находилась рыбацкая деревня Ху Ту Лэй. Между обнесенным стеной городом и британской зоной находилась французская концессия площадью 164 акра, включавшая участок набережной реки Уанпу, который стал известен как набережная Франции. К северу от британской зоны Соединенным Штатам было выделено 1 309 акров земли на дальнем берегу реки Усунг.

В соответствии с Земельным регламентом Шанхай стал, как ликовал один оратор с эстрады на юбилее города, «уникальным примером республики, свалившейся на чужую империю».

К югу от земли, на которую претендовало британское консульство, в грязь у самой кромки воды была вбита линия кольев. На сайте Таотай иностранцам сообщили, что для сохранения прав кули[6], которые веками использовали буксирный путь для перевозки плотов к Янцзы, запрещено строить здания в тридцати футах от реки Вангпу (это расстояние вскоре удвоили, заложив основу набережной, позже известной как Бунд). Более того, иностранцы должны были согласовывать право собственности с местными жителями, участок за участком. В то время население набережной Уангпу, которая тогда была северным пригородом города, обнесенного стеной, составляло всего 500 китайских фермеров и рыбаков.

«Она состояла в основном из могильников, огородов, магазинов и лачуг, маленьких и убогих на вид», — вспоминал преподобный Мюрхед о землях, прилегающих к набережной реки. «Во все стороны тянулись открытые канавы, и приходилось быть осторожным, как днем, так и ночью, чтобы не попасть в эти ловушки. Дороги, узкие и неприятные, в некоторых случаях были выложены неровными камнями или состояли из первозданной грязи». То, что впоследствии станет самым восточным участком Нанкинской дороги, проходило по руслу ручья, чьи заросшие ивами берега уходили в сторону реки Вангпу.

Хотя купцы, пришедшие вслед за солдатами, нашли шанхайцев более открытыми для бизнеса, чем пресловутые кантонцы-ксенофобы на юге, некоторые сопротивлялись любым контактам с новоприбывшими. Когда Таотай и британский совет нанесли визит вежливости одной старушке, она наотрез отказалась продавать землю на берегу реки, на которой были похоронены ее предки.

«Она зашла так далеко в своем неприятии всех предлагаемых сделок, — вспоминал редактор одной из самых первых шанхайских газет, — что, обрушив на главу партии поток разговорного биллингсгейтского языка, она фактически, не стесняясь говорить об этом, плюнула в лицо Таотаю и заявила, что никогда не продаст свое достояние иностранным дьяволам!»

Редактор газеты не записал, как старушку уговорили или заставили продать дом. Но к 1857 году на том же участке земли выросли здания с колоннами компании Augustine Heard & Co. Когда новоанглийский торговец опиумом разорился в результате Паники 1873 года, финансового кризиса, который привел к многолетней депрессии в США и Англии, землю выкупила семья Сассун, которая выбрала участок под номером 20 по улице Бунд в качестве штаб-квартиры компании E.D. Sassoon & Co.

На углу Пекин-роуд, где курили и болтали прохожие, выставляя на тротуар столбы своих неработающих рикш, Хардун прошел мимо белого обелиска. Памятник с величественным названием «Эвер. Победоносная армия» заставила его усмехнуться: это напоминало об одном из самых странных эпизодов в новейшей истории Китая и в значительной степени объясняло, почему он быстро стал самым богатым иностранцем в Шанхае.

Через четыре года после Нанкинского договора деревенский школьный учитель по имени Хун Сюцюань, провалив цинские экзамены, которые позволили бы ему надеть мантию ученого, решил, что он младший брат Иисуса Христа. Вдохновленный поверхностным чтением христианских миссионерских трактатов, он собрал армию из 10 000 последователей, которую окрестил Тайпин — «Небесное царство». Тайпины отращивали длинные волосы, жили общинно, допускали женщин к высоким руководящим должностям и поклялись уничтожить коррупцию и опиумную зависимость. К 1853 году они терроризировали страну вплоть до Нанкина, города, который стал их базой на десятилетие. В том же году «Малые мечи», отряд солдат, утверждавших, что их вдохновляют тайпины, прорвался через старые городские стены Шанхая.

Жители Шанхайланда поначалу приветствовали самопровозглашенных христиан, но потом решили, что они опасные фанатики. Фредерику Таунсенду Уорду, вольному разбойнику из Массачусетса, заплатили за то, чтобы он возглавил наспех сколоченную «Вечно победоносную армию», состоящую в основном из китайцев, и выступил против «Малых мечей». Хотя «Битва при Грязной Плоскости» (которая произошла на месте, которое позже стало Ипподромом) потерпела фиаско с военной точки зрения — Уорд был убит шальной пулей, а его войска оказались бессильны, столкнувшись с неглубоким рвом, — повстанцы были прогнаны; битва привела непосредственно к созданию Добровольческого корпуса, присягнувшего на защиту Договорного порта. Восстание тайпинов, в результате которого за тринадцать лет погибло двадцать миллионов человек, было окончательно прекращено из-за междоусобиц и подавлено цинскими войсками в 1864 году.

Хардун знал, что истинное значение тайпинского безумия заключалось в потоке новых жителей, который оно принесло в иностранные поселения Шанхая. Только из Нанкина сюда хлынуло триста тысяч отчаявшихся китайских беженцев. Во Французской концессии и Британском поселении (Британское и Американское поселения, так и не признанные Конгрессом, объединились и стали Международным поселением в 1863 году), предприниматели возводили тесные ряды домов для размещения новоприбывших. Сельские земли, купленные за несколько сотен мексиканских серебряных долларов, подорожали до 12 000 долларов за акр. Хотя по окончании боевых действий многие беженцы вернулись в сельскую местность, картина будущего была уже определена. Каждый раз, когда голод, наводнение или военачальник-вымогатель опустошали сельскую местность, беженцев становилось все больше, так что к 1891 году в Шанхае проживало 1,7 миллиона человек (только 5274 из них были европейцами или американцами).

Именно на этом скоплении человечества Хардун и разбогател. Каждый месяц он лично собирал арендную плату в каждом из своих домов, удивляя новых арендаторов своим умением разговаривать на китайском языке.

Хардун сидел на кухне одного из своих домов, ожидая провинившегося жильца, когда впервые встретил Лайзу Роос.

Вереница приземистых садовников болтала и смеялась, подстригая траву крошечными косами, продвигаясь по газону перед Таможенным домом на несколько дюймов за раз. Из переулка доносился запах жареной буженины, которую, когда она становилась желтой и хрустящей, отщипывали от чана с маслом горячими палочками огромных размеров, смешиваясь с вонью «медовой телеги», перевозящие человеческий навоз на овощные участки за городом.

Шанхай простил бы Хардуну его слабости, ведь он накопил то, что уважал больше всего: деньги. В каком-то смысле юбилейный год стал и его коронацией. Он не только стал советником муниципального правительства Французской концессии в знак признания его имущественного положения, но и членом самого эксклюзивного бастиона британской элиты — Шанхайского клуба, куда не допускались все китайцы, независимо от уровня их богатства и знатности.

Он не мог не задаваться вопросом, что ждет его в будущем. В клубе он прочитал редакционную статью в газете North-China Daily News, которая заставила его задуматься о судьбе города, которому он посвятил свое будущее.

«Есть ли кто-нибудь, — спрашивает редактор, — кто не гордится тем, что он шанхайский житель? Из сотен детей, которых сегодня и завтра будут развлекать, некоторые, несомненно, будут присутствовать на следующем юбилее Шанхая в 1943 году. Во что тогда превратится город, предугадать нелегко».

Будущее работодателей Хардуна на Дальнем Востоке было предсказать еще сложнее. Когда в 1880 году Элиас внезапно умер, инспектируя чайные плантации Сассунов на Цейлоне, его сын Джейкоб, руководивший строительством современных хлопковых фабрик в Бомбее, был отправлен на «новые» предприятия Сассунов в Шанхае. Хотя Джейкоб оказался отличным менеджером, его младший брат Дэвид не имел ничего общего с властным патриархом семьи, в честь которого его назвали. Такой же миниатюрный, как и обаятельный, Дэвид полгода проводил в Лондоне, гоняясь за актрисами и танцовщицами. В Шанхае, когда ему случалось появляться в Сассун-о-кес, Дэвид не высовывал носа из гоночных ведомостей. Для того чтобы имя Сассуна сохранилось в двадцатом веке, необходимо, чтобы в дело вступил более острый деловой ум, чем его. Элиас знал, что у него есть внук в Англии, у которого в следующем году будет бар-мицва. В один прекрасный день этого Виктора или другого представителя его поколения можно будет убедить попытать счастья в Шанхае.

Послеобеденная прогулка Хардуна закончилась тем, что он подошел к зданию с черепичной крышей и рядами арочных окон на углу Нанкинской дороги и Бунд. Приближаясь к зданию, которое китайцы называли «новым», Сассун испытывал чувство глубокого удовлетворения. Его центральное положение на набережной реки придавало ему даже большее значение, чем великим британским заведениям — Шанхайскому клубу и Jardine, Matheson & Co.

Тот факт, что в самом сердце иностранных концессий Шанхая — якобы построенных для того, чтобы принести христианство в языческую империю, — находилось здание, принадлежавшее прямым потомкам царя Давида, прекрасно гармонировал с врожденным пониманием Хардуном человеческой сложности.

Именно в том месте, где закончилась прогулка Сайласа Хардуна, в тот полдень 1893 года рыбаки из деревни Ху Ту Лей когда-то ставили свои ловушки во время прилива. И именно на этом участке берега, где бросил якорь «Лорд Амхерст», где упрямая китаянка плюнула в лицо Таотаю, не желая продавать землю своих предков, и где склад торговца опиумом из Новой Англии сменился хонгом «нового» Сассуна, суждено было подняться «Катею», величайшему отелю на Дальнем Востоке.