Шеф сыскной полиции Санкт-Петербурга И.Д.Путилин. В 2-х тт. [Т. 1]

СОБЛАЗНЕННЫЕ

Иногда я думаю, что священник и врач — два интимных наших поверенных — не выслушали столько тайн, не узнали столько сокрытого, сколько я в течение моей многолетней служебной деятельности.

Старики и старухи, ограбленные своими любовни­цами и любовниками; матери и отцы, жалующиеся на своих детей; развратники-сластолюбцы и их жертвы; исповедь преступной души; плач и раскаяние ревнивого сердца; подло оклеветанная невинность, и под личиной невинности — закоренелый злодей; ростовщики, дисконтеры, воры с титулованными фамилиями; муж, ворующий у жены; отец, развращающий дочь...

Всего и не перечесть, что прошло передо мною, обна­жаясь до наготы. И с течением времени какое глубокое получаешь знание жизни, как выучиваешься понимать и про­щать!..

Сколько по тюрьмам и острогам сидит людей, сделавшихся преступниками случайно, и сколько ходит по улицам на свободе с гордо поднятой головой «честных» людей, честных только потому, что им не представился ни разу случай искушения.

Из 100 этих честных поставьте в возможность взять взятку, ограбить кассу, совершить растрату, и, ручаюсь, 98 из них постараются не упустить этой возможности. Скажу более, многие из 100 не воздержатся при благоприятных условиях даже... от убийства.

Это ужасно, но это так, и Богочеловеком с бо­жественной прозорливостью даны слова в молитве к Нему: «И не введи нас во искушение»...

У русского человека сложилась грубая поговорка: «Не вводи вора в искушение», в которой он искушенного уже заранее клеймит презрением, а вернее, просто сказать — «избегай искушения», потому что это слишком рискованное испытание твоей твердости.

Передо мною сейчас лежат в синих обложках ряд уголовных дел, на которых я когда-то сделал пометки «Соблазненные», и мне хочется для пояснения своей мысли привести, как примеры, два-три таких дела, взятых наудачу.

Первое попавшееся под руку дело — это дело Клушина, относящееся к 1860 году.

В дворницкой дома Манушевича 27 марта 1863 года были найдены утром два трупа: один оказался бывшим в этом доме дворником Арефием Александровым, а другой — его земляком Ефимом Евстигнеевым. Оба они оказались зарезанными, а имущество их — разграбленным.

Я взялся за расследование.

Из расспросов я узнал, что дворник Арефий Александров отличался гостеприимством и что к нему постоянно ходили земляки и знакомые, нередко оставаясь у него и на ночь. К числу таких принадлежал и зарезанный Евстигнеев.

Я тотчас стал поочередно, от одного к другому, перебирать его знакомых посетителей, производя у кого обыск, а у кого — простое дознание. Таким путем я добрался и до Николая Клушина, государственного крестьянина.

При вызове его я прежде всего обратил внимание на его распухшую левую руку. Когда я вызвал врача и мы осмотрели его руку, то оказалось, что на указательном, среднем и безымянном пальцах у него были ранки, похожие на укус зубами.

Я стал его осматривать внимательнее и на брюках нашел следы замытой крови.

На вопросы, откуда то и другое, он путался, а через полчаса уже чистосердечно каялся в совершенном двойном убийстве и затем рассказал подробно об этом зверском, но незатейливом преступлении.

Неделю назад, т. е. 20-го числа, он пришел к давно знакомому дворнику Александрову и, разговарившись, остался у него ночевать. После этого ночевал у него еще две ночи и, нуждаясь в деньгах, вознамерился лишить жизни Александрова и его товарища Евстигнеева, так как увидел у них немало имущества.

Для совершения этого преступления он купил себе нож, с которым в четверг 24-го числа, накануне Благовещения, и отравился к Алек­сандрову. Изрядно выпив, он остался ночевать и улегся спать с Ефимом на нарах, а Александров лег на лежанке. Три раза в эту ночь Клушин собирался их зарезать, но не хватало решимости, и он отложил свое дело до следующей ночи.

И вот на другой день вместе сАрефием и Ефимом под вечер он ходил пить чай, а по возвращении в дворницкую купил полштофа водки, которой и напоил дворника Арефия и его това­рища Ефима с целью, что они будут крепче спать. Да и сам при этом выпил изрядно для смелости.

После этого он опять лег с Евстигнеевым на нарах, а Александров отправился на дежурство. Клушин дождался, когда Евстигнеев крепко заснул, и тогда, взяв топор, лежавший у печки в той же дворницкой, ударил обухом спящего Евстигнеева в правый висок, от чего тот застонал и вздрогнул, а Клушин быстро перерезал ему ножом горло. После этого он, придвинув убитого к стене, накрыл его же армяком и стал ждать прихода Александрова с де­журства, лежа возле мертвого тела.

В два часа ночи дворник возвратился, зажег огонь и закурил трубку. Клушин спокойно спросил его, почему он так рано пришел с дежур­ства, и Александров ответил, что ему разрешил старший городовой. После этого он лег на лежанку и скоро уснул. Уже на рассвете, когда Клушин убедился, что Александров крепко спит, он тихо подошел к нему и тем же ножом одним взмахом нанес удар в шею. Александров вскочил, замахал руками и закричал, но Клушин тотчас левой рукою зажал ему рот. При этом пальцы его попали Александрову в рот, и тот схватил их зубами, но Клушин вторично ударил его ножом в грудь и повалил на те же нары, где лежал зарезанный Евстигнеев. Александров уже не дышал...

Совершив убийство, он уложил оба трупа на нары и закрыл их досками, а нож бросил на печку, потом снял окровавленную рубашку и вместо нее надел одну из принадлежавших убитым. Затем забрал найденные в сундуках: две рубашки, двое шаровар, две старые шубы, две пары сапог, жилет с деньгами 60 копеек. Со всем этим добром он спокойно вышел из дворницкой, запер дверь висячим замком и положил ключ в карман. Под воротами дома он встретил водовоза и, чтобы отвлечь подозрение, спросил его, где дворник. На это водовоз сказал: вероятно, ушел пить чай. Затем Клушин с вещами пошел прямо к Толку­чему рынку и у Чернышева моста продал все вещи неизвестным лицам за 8 рублей 25 копеек серебром.

При обыске у Клушина оказалось денег 2 рубля 2 копейки серебром, два замшевых кошелька, медные крест и перстень.

Так совершилось зверское бессмысленное преступление за 8 рублей 25 копеек.

Раньше Клушин служил в извозчиках, потом в дворниках и никогда ни в чем подозрительном не был замешан. И тут к Александрову он ходил как к приятелю, не имея никаких планов, но вот однажды пьяный Александров расхвастался, а у Клушина в то время не было ни места, ни алтына — и участь его решилась!

Клушину вдруг открылся простой (?!) способ раз­житься, и он уже больше не думал о последствиях и, как маньяк, довел свое дело до конца, а потом плакал, каялся и два раза покушался на свою жизнь.

Беру другое дело, совершившееся ровно через 10 лет, — «Дело об убийстве Мельниковой Ека­териной Андреевой».

Дело это, так сказать, поражает своей преступной простотою. Некая девица из чухонок Екатерина Ан­дреева долгое время оставалась без места и, зани­маясь поденной работой, даже не имела определенного места жительства, переходя от знакомых к знакомым. В числе таких оказалась и вдова унтер-офицера Агафья Мельникова, которая служила у господ Вейнребенов кухаркой и во время их отъезда из го­рода оставалась при квартире для надзора за ней.

Эта самая Агафья Мельникова 2 июня 1870 года и была найдена мертвой с признаками удушения, с полотенцем на шее.

Поиски начались тем же путем, как и в предыдущем случае, и через день Екатерина Андреева была уже в наших руках и полностью по­винилась.

Дело оказалось до ужаса простое.

Из рассказа Андреевой видно, что она ночевала в квартире Вейнребена три ночи: с пятницы до понедельника. В последнюю ночь на 1 июня в 5-м часу утра ею овладеложелание убить Мельникову и воспользоваться ее имуществом. Под влиянием этой мысли она подошла к спящей Агафье и схватила ее за горло. От такого движения Агафья упала со скамейки и табуретов, из которых она устроила себе постель, причем успела ухватиться за рубашку Андреевой и разорвать ее, но несмотря на это, последняя не выпу­скала из рук шеи Агафьи. Когда же несчастная жен­щина перестала уже сопротивляться, Андреева встала ей ногами на грудь и начала бить ее каблуками. Убедившись, наконец, в безусловной смерти Агафьи, Андреева сбросила с себя разорванную рубашку и надела другую, лежавшую в кухне на комоде. Затем она взломала комод в спальной комнате, вынула из него семь женских рубашек и три дюжины салфеток и с этими вещами никем не замеченная скры­лась через парадную лестницу. В тот же день она продала украденные вещи на Охте за 10 рублей одному поселенцу, жившему в собственном доме, а деньги отдала дворнику Егору, в д. Дмитриева, по Невскому проспекту, в 1 уч. Рождественской части, с которым находи­лась в любовной связи.

Раньше, когда она служила, то находилась при хозяйском имущества, не раз стирала дорогое господское белье и отовсюду, где она работала, о ней говорили как о «честной».

Что же произошло?

«Обголодалась» очень, а тут еще любовник. И вот, лежит она со старухой Агафьей, лежит и думает свою думу, а сегодня вечером эта Агафья высчиты­вала перед ней хозяйское добро. И вдруг ужасная мысль как молния прорезала ее ум и сразу парализовала всякие другие мысли.

Убить и взять. Это так просто! Никого нет, никто не узнает. Тиснуть, и кончено. И она идет, и душит старуху, но это оказалось не так легко. В борьбе она пришла в ярость и пере­ломала старухе ребра. А время шло. На дворе уже светло. Надо спасаться. И вот она ломает комод, берет из него что попало и... спасается.

Неужели это не «соблазненная», с виду кажущийся разбойник (нет слов, что с преступной волей)? Она жила бы и дальше, честно тру­дясь, если бы ей не подвернулся такой «случай».

Третье приводимое здесь мною убийство — не менее страшное, чем предыдущее, и все-таки я его также при­числяю к типу убийств, совершенных по со­блазну, по внезапно пришедшей в голову идее.

20 мая 1883 года в 5 часов пополудни в доме № 20 по Караванной улице в квартире купца Эрбштейна найден убитым человек, оказавшийся Николаем Богдановым, оставшимся при квартире Эрбштейна на время его отъезда.

И вот опять начались поиски.

Эти поиски были немного сложнее предыдущих, и когда-нибудь я расскажу о них особо, но сейчас я хочу обратить внимание читателя на характер и мо­тивы убийства.

Кратко сказать, нашли мы убийцу благодаря оста­вленному им старому пальто. Убийцей оказался крестьянин Николай Кирсанов, который успел уже скрыться из Петербурга и уехать к себе на родину в село Пересветово Дмитровского уезда Московской губернии.

История поимки его также не лишена заниматель­ности. За ним командировали туда двух чиновников, которые арестовали его и привезли в Петербург в сыскное отделение. И здесь он без всякого запирательства подробно рассказал, как было дело. Его признание записано буквально с его слов, и я привожу здесь его полностью, со всей ужаса­ющей простотой.

«Надо полагать, черт меня в этом деле попутал, — начал он свое показание, — потому что прежде никаких таких мыслей мне и в голову не при­ходило.

Правда, любил я выпить, и в непотребный дом зайти, и сбезобразничать, но чтобы убить или ограбить — никогда.

А тут и случилось...

Перед минувшей Пасхой я потерял свое место, которое до того времени имел у басонщика[6] Соснегова в 8-й роте Измайловского полка, и с тех пор оставался без всяких занятий, так что дошел до крайности. Ввиду этого я решил воз­вратиться в деревню и просил о ссуде мне денег на дорогу у знакомых: лакея Василия Захарова, живущего в Троицком пер., доме № 15, квар. 8, и у ла­кея Андрея Петрова, живущего у генерала Казнакова в главном Адмиралтействе, а также просил и у покойного Николая Богданова, но все они отказали мне в этой просьбе. Не имея денег даже на пропитание, я в последнее время стал ходить по этим самым знакомым: то к Андрею Петрову, то к Ни­колаю Богданову, которые и кормили меня, а иногда и давали ночлег. В пятницу 20 мая, утром, в 8-м часу? я пришел к Николаю Богданову, жившему на Караванной улице в доме № 20, и пил у него чай; до 12 часов дня два раза ходил в погреб Перца, на Большой Итальянской, между Караванной и Фонтанкой? и приносил по поручению Богданова каж­дый раз по бутылке водки, которые мы с ним все и выпили.

В первом часу Богданов послал меня купить еще сороковку и три фунта пирога в мелочной лавке в Толмазовом пер., рядом с питейным домом, по правой руке от театра, что я и исполнил. Выйдя из упомянутой лавки, я встретил стоящего у кабака неизвестного мне точильщика, у которого за поясом было до десяти штук ножей. Тут мне пришла мысль зарезать Николая Богданова, чтобы достать денег для уплаты оброка, которого числится на мне более 30 рублей, а также и на дорогу в де­ревню.

С этою целью я купил у этого точильщика за 10 или 15 копеек, теперь точно цены не припомню, простой нож с деревянным простым черенком величиною вершков в пять и вер­нулся к Богданову. Вернувшись, я с ним выпил сороковку, и мы съели половину пирога, а другую оставили. Богданов положил ее на полку под кухонным столом.

Затем он пригласил меня лечь спать, и мы легли вместе в спальне на его кровать. Богданов был раздет, но в сапогах, я тоже снял сюртук, но брюк и сапог не снял, хотя Богданов и говорил мне, чтобы я снял брюки, но купленный мною нож был у меня в правом кармане брюк, и я отказался.

Лег я на краю кровати, и в скором времени, когда Николай лежал вверх лицом, закрыв глаза, я повернулся к нему на левый бок и вынул из кармана нож; затем, вскочив с кровати, я быстро нанес Богданову удар ножом по шее. Он вскочил с кровати, а я в страхе выбежал на кухню, куда за мною прибежал из спальни и Богданов, таща с собою на ногах одеяло и пу­таясь в нем. Вбежав в кухню, он тотчас упал всем телом на стол, что около окна; я его оттолкнул, и он упал тогда на пол в противопо­ложную сторону от дверей, выходящих на черную лестницу. Тут я уже снова нанес ему второй удар ножом по шее, но спереди или сзади — не помню.

После этого я вошел в его комнату, где со стенки снял три сюртука, жилетку, взял с комода серебряные закрытые часы на черном круглом шнурке, открыл затем один ящик в комоде, в котором лежали папиросы, и взял две штуки и пять платков: три белые, один с желтою, а другой с розовою каймами. Все три сюртука я надел на себя в столовой, а часы и платки положил в карманы.

Когда я захватил вышеупомянутые вещи и проходил из комнаты Богданова в столовую, то Богданов был уже не между столом у окна и плитой, а между плитой и раковиной, головой к последней, и при виде меня чуть-чуть как будто приподнялся, но сейчас же опять лег и перекрестился.

Нож я положил в раковину сейчас же по нанесении Бог­данову второго удара. Потом я умылся, но чем ути­рался, не помню, кажется, тут же в кухне было по­лотенце.

В комнате же Николая вместе с сюрту­ками я захватил и пальто его на вате, обшитое плюшем на рукавах и с плюшевым воротником. Свой сюртук я также взял вместе с упомянутыми вещами и принес все это в столовую. Одевшись в столовой в сюртуки и упомянутое пальто, я зашел в кабинет и там, открыв шкаф, стоящий недалеко от письменного стола у стены, по правой стороне от входа в кабинет из коридора, взял из ящика серебряные открытые часы маленькие, без цепочки и несколько каких-то с костяными белыми ручками штучек и положил все это в карман пальто. От­сюда я прошел на кухню и хотел выйти по черной лестнице, но побоялся, чтобы кто-либо не встретился, а потому и вернулся в комнаты, чтобы выйти по па­радной лестнице, через которую и вышел, захлопнув за собою двери.

В квартире я оставил свой сюртук черный суконный и картуз темно-синего сукна с суконным козырьком. В столовой я оста­вил брюки, пару или две, которые захватил из комнаты Богданова, там же остался и сапог с Бог­данова, который я прихватил, должно быть, в то время, когда проходил из кухни в столовую. Вместо своей фуражки я надел на голову шляпу Богданова фасона котелком. Из брюк Николая, висевших в спальне вместе с моим сюртуком, я вынул небольшой кожаный старый кошелек, в котором после оказалось 5 рублей 25 копеек денег: одна трехрублевая бумажка, две рублевых и мелкими — двугривенный и пятачок.

Когда я выходил из квартиры и закрывал двери, то на меня снизу смотрел швейцар, и я думаю, что он видел, как я выходил из квартиры. Затем внизу я прошел мимо швейцара, и он смотрел на меня, когда я выходил из подъезда на улицу; я еще огля­нулся из боязни — не идет ли он за мной, но он остался у подъезда.

Отойдя немного от подъезда, я нанял извозчика к Николаевскому вокзалу за 25 копеек, но, переезжая через Аничкин мост, велел ему ехать по Графскому переулку, чтобы зайти в кабак. Там я выпил осьмушку, а извозчику дал бутылку пива.

Потом я выехал на Лиговку к какому-то трактиру, заходя весьма часто по дороге в кабаки. На Лиговке в трактире также выпил. Выйдя же из трактира, нанял другого извозчика в Ново-Александровский рынок, где в толкучке у торговки купил брюки, которые теперь на мне, отсюда пошел в бани у того же рынка, выходящие на Фонтанку, и там в номере за 75 копеек вымылся, замыл кровь на розовой рубашке с малороссийской обшивкой, а подштанники надел не замывая, брюки же серые, в которых я был, сложил вместе с рубашкой в узел, завернув в салфетку, которую тоже захватил из комода Нико­лая Богданова вместе с носовыми платками. Из бани, тут же на Фонтанке, недалеко от бань, пошел в парикмахерскую и сбрил бороду. Отсюда нанял извозчика в Казачий переулок, вошел в трактир…» и т. д.

Бродил он по разным непотребным местам несколько дней и потом уехал на родину.

И здесь то же самое: был человек без места, «оголодался» и вдруг, увидев у точильщика ножи, соблазнился мыслью легкой наживы.

И таких ужасных примеров я мог бы привести добрую сотню. Час тому назад человек не знает, что он будет убийцей, и, соблазненный, режет или душит и, сбитый с толку, бродит потом как неприкаянный, не находя себе места, в распутстве ища забыться. Тут его и берут.