ДЕЗЕРТИР


Темная и грустная октябрьская ночь. У подножья старой царскосельской этапной тюрьмы мерно шагает часовой. Тоскливо ему и скучно. Глухо завывает свою унылую песню холодный осенний ветер, свистит между постройками тюремного здания, перебрасывается на почти рядом стоящий с тюрьмой лес и гуляет по его шелестящим верхушкам...

Темень такая, что даже привыкший уже к темнете глаз часового еле-еле разбирает сра­внительно невысокий деревянный забор, которым окружена тюрьма. Напрягает часовой зрение и слух, но вокруг только темень да унылое завывание ветра... Тоскливо, грустно, неуютно!..

Мерно, но все медленнее и медленнее шагает часовой. До смены еще добрых два часа, а тяжелая неодолимая дрема так и подкрадывается, так и смежает очи. Кажется, выбрал бы уголок по­укромнее, где не так продувает ветер, прилег бы и уснул... Или нет... Зачем даже ложиться?.. Прислонился бы к стенке и вздремнул бы хоть малость... Но нет, нет... Боже сохрани! Нельзя... Служба... Часовой приостановился, опустил ружье «к ноге» и оперся на него. Голова его потихоньку склонялась на грудь и вдруг беспомощно повисла... «У-гу-гу-у-у...» — завыл ветер. Часовой вздернул голову, встрепенулся и зорко огляделся вокруг... Та же темень, то же завывание ветра, та же угрю­мая холодная осенняя ночь... Часовой крепче оперся на ружье и... опять неумо­лимая, неодолимая дрема смежила его очи. Он поднял руки к верху дула, где к нему примыкается штык, опустил на руки голову и сладко задремал... «Ш-ш-шпок!..»

Сквозь шум и завывание ветра послышался вдруг какой-то шум и падение... Как будто из окна тюрь­мы свалился на землю мешок с песком.

Часовой вздрогнул и напряженно оглянулся... Ни­чего... Но он несомненно слышал какой-то подозри­тельный шум... Он встряхнулся и быстро зашагал по направлению, откуда это донеслось. Прошел пять шагов, десять — ничего... И вдруг совер­шенно отчетливо послышались шум и треск у ограды, окружающей двор. Кто-то, как кошка, взбирался на нее. Зрение возбужденного часового напряглось до чрезвычайности... Совершенно ясно он вдруг заметил, как над забором поднялась какая-то темная фигура, готовясь перепрыгнуть...

«Бегство!..» — мелькнуло молнией в его голове. Он мгновенно приложился и выстрелил. Тотчас забегали, забили тревогу.

— Арестант бежал! — отчаянно прокричал часовой.

Дежурный офицер немедленно снарядил отряд из четырех человек для поимки бежавшего. Но где было искать? Очевидно, что арестант бро­сился в лес, находящийся не более 200 сажен от тюрьмы. Туда и направилась команда.

Темнота ночи покровительствовала беглецу. В двух шагах едва можно было разглядеть человека, а в лесу и ровно ничего не было видно. Полусонные солдаты, отойдя немного от опушки леса в глубину и побродив наудачу с час, более для очистки совести, как говорится, вся­чески ругая арестанта, из-за которого на их долю выпала эта ночная прогулка, вернулись обратно и доло­жили начальству, что поиски их успехом не увенчались.

Я в то время был еще приставом, но уже, как говорится, «на замечании». Мои способности и любовь к сыску, не хвастаясь говорю, были уже оценены, а потому я уже завтра узнал о происшествии, рассказанном выше... Узнал, конечно, из официальной бумаги, где было сказано, что в ночь с такого-то на такое-то октября, из такой-то тюрьмы бежал важный арестант Яков Григорьев, дезертир, зарекомендовавший себя как самый опасный преступник. По всей вероятности, этот Яков Григорьев направился в Петербург. Мне предписывалось его разыскать и представить куда следует.

Надо было поближе познакомиться и с обстоятель­ствами бегства, и с «формулярным» списком беглеца. Обстоятельства бегства, о которых я уже рассказал несколько выше, показали, что дело приходится иметь с отчаянным, сильным и ловким человеком. История жизни этого человека, с которой волей-неволей мне пришлось познакомиться довольно коротко, показала, что, действительно, приходилось иметь дело с типом мошенника и преступника не совсем заурядного сорта.

Яков Григорьев — крестьянин по происхождению, но «хорошо» грамотный, что было редкостью в те времена. Насколько помнится, он был чуть ли не из кантонистов. Грамотный, рослый, представитель­ный, лет двадцати двух, он был уже унтер-офицером лейб-гвардии Измайловского полка. Но этот чин ему пришлось носить недолго.

Женщины и пьянство привели к тому, что, попав­шись в пустой краже в доме терпимости, он был разжалован в рядовые. Это его обидело. В первые дни после разжалования, не желая нести службу рядового, он задумал лечь в госпиталь, но времена были строгие, и доктор, найдя его совершен­но здоровым, отказал ему в этом. Яков Григорьев, не долго думая, схватил первую попавшуюся ему под руку доску и замахнулся ею на доктора. Если бы не подоспел дежурный по караулу, доктору пришлось бы плохо. За такой проступок Григорьев, и то «по снисхождению», был наказан 50 ударами розог. После этого он решил во что бы то ни стало бежать из полка. Это решение он и не замедлил привести в исполнение.

После бегства Григорьев начал заниматься воровством и мошинничеством, проживая в Петербурге с фальшивым паспортом на имя Московского мещанина Ивана Иванова Соловьева. Жил он обыкновенно за Нарвской заставой у содержателя хар­чевни Федора Васильева, близ станции «Четырех Рук».

Несколько раз его забирали даже в полицию, но каждый раз его личность как мещанина Ивана Иванова Соловьева удостоверял упомянутый содержатель харчевни. Он же, как оказалось, принимал у него и краденые вещи и сбывал их. Григорьева-Соловьева за неимением существенных улик осво­бождали. Так тянулось несколько лет.

Надо было, следовательно, отдать справедливость Григорьеву, что он отлично умел прятать концы в воду и выходил из всякого мошеннического дела с не­запятнанной репутацией.Но и «на старуху бывает проруха». Вздумалось Григорьеву-Соловьеву съездить в Новгород, где он начал свою службу, и там, «на родине», попробовать счастья. Тут-то с первого раза ему и не повезло.

Ночью через открытое окно забрался он в квар­тиру чиновника Лубова и начал шарить на письменном столе. На беду, чиновнику в эту ночь почему-то не спалось. Заметив в соседней комнате незнакомца, отворяющего его письменный стол, чиновник неслышно прокрался на черный ход, запер за собой двери и, разбудив двух дворников, поймал вора, когда последний с внушительным по виду и плотно набитым узлом занес уже ногу с подо­конника.

Это похождение привело Григорьева и к установлению подлинной его личности, и в тюрьму. Здесь тоже ему не повезло. Из всех арестантов он считался самым беспокойным и постоянно под­вергался за разные проступки дисциплинарным наказаниям. Два раза он пытался бежать, но безуспешно. Наконец увенчалась успехом третья попытка, по дороге в Петербург. Ему удалось раздобыть пилку. Он подпилил оконные перекладины, быстро спу­стился по трубе, рискуя разбиться, но, как мы уже знаем, благополучно бежал.

Ясно было, что приходится ловить уже искушенного мошенника. Очень вероятно также было то, что он бежал именно в Петербург, который был ему, оче­видно, хорошо знаком. Встал вопрос о его приметах.

Приметы? Получился обыкновенный «паспортный» ответ: блондин высокого роста... Но мало ли блондинов высокого роста... Уси­лили наблюдение за местами, где он проживал раньше, приглядывались ко всякого рода блондинам высокого роста, но Григорьев, он же Соловьев, как в воду канул...

Прошло месяца три, а то и все четыре.

Уже светало, когда по одному из глухих переулков Выборгской стороны мирно шествовал домой ночной «страж» и мирно потрескивал трещоткой, которая в то время составляла необходимую принад­лежность ночных хранителей окраин Петербурга. Вдруг показалась маленькая фигурка, со всех ног бежавшая по направлению к сторожу. Это был мальчуган лет 12, с перепуганным лицом, еле дышавший от волнения и бега.

— Дяденька, дяденька! — кричал он, запыхавшись. — На заборе удавленник висит!..

Явилась полиция. Оказалось, что на одном из бесконечных заборов, которых так много в этой части города, висело тело человека в очень странном положении: корпус находился за забором, а со стороны улицы виднелась только голова, запрокинутая лбом книзу, туго притянутая у шеи небольшим ремнем, привязанным к громадному гвоздю, вбитому в середине забора. Картина была более чем неприятная...

Началось дознание, которое было поручено мне. Личность удавленника удалось установить. Им оказался чухонец из 2-го Парголова, крестьянин Лехтонен, который жил с женой и приемышем. Муж­чина был здоровый. Вечером накануне своей смерти он ушел из дому с утра. Где он был в течение целого дня, что делал — установить не удалось. Освидетельствование тела указывало, однако, на то, что здесь имело место убийство, которое убийца, очевидно, хотел выдать за самоубийство.

Первое время я ничего не мог обнаружить. И только после долгих розысков удалось обнаружить следующее.

У Лехтонена была сестра, некая Ахлестова, приезжавшая из Финляндии на несколько дней в Петербург и бывшая с ним, как удалось узнать, в день убийствав послеобеденное время в одном из трактиров в Измайловском полку. Сестра показала следующее.

Когда они вышли, уже сильно навеселе, из трактира, брат ее, Лехто­нен, держал в руках две двадцатипятирублевки, которые он получил за проданную лошадь. В эту минуту к ним подошел какой-то человек высокого роста, широкоплечий, с маленькими темными усиками и родимым пятном на левой щеке. Человек этот спросил у Лехтонена, который час, затем разгово­рился с ними и, узнав, что они идут на Выборгскую сторону, сказал, что ему с ними по пути.

Когда они дошли до Выборгской, уже стемнело. Незнакомец предложил им зайти в известную ему сторожку на огороде и выпить водки. Получив согласие, он сбегал за водкой. В сторожке они пили, по словам Ахлестовой, так много, что она до­пилась до бесчувствия и очнулась только ночью на огороде, но, как она впоследствии сообразила, совсем на другом конце. Думая, что в пьяном виде она сама сюда забрела, она не пошла искать брата, а вер­нулась на постоялый двор, где и ночевала, а на сле­дующее утро уехала к себе домой в Финляндию.

Как ни странно было поведение сестры убитого, уехавшей, не увидев брата, пьянствовавшей с ним в компании незнакомого мужчины и так далее, но самые тщательные расследования привели к пол­ному убеждению в том, что она говорит правду.

У меня появилась мысль о тщетно разыскиваемом Григорьеве-Соловьеве. С одной стороны, при­меты подходили: высокий, плечистый, светлые глаза... Но с другой — темные усики, родимое пятно на левой щеке... Ничего этого в приметах не было.

Опять я начал усиленный розыск в тех местах, где мог быть этот преступник. К прежним приметам добавились еще усики и родимое пятно, но... опять все было безуспешно... Неудачи начали меня обескураживать, а тут явилась еще весьма-таки новая ловкая «штука»...

Из квартиры купца Юнгмейстера, близ Выборгской заставы, были похищены ценное верхнее платье и золо­тые часы. Как была совершена эта кража, мы долго не могли себе уяснить. Похищенные вещи находились в комнате, где хранились также в денежном железном шкафу процентные бумаги и деньги хозяина квартиры. Ком­ната запиралась особым французским замком, сделанным по особому заказу Юнгмейстера. Окон в этой комнате не было: она освещалась с потолка через стеклянную раму и длинную трубу, заканчивав­шуюся на крыше конусообразной, также стеклянной, рамой.

В тот промежуток времени, когда могла быть совер­шена кража (с 6 до 10 часов вечера), комната была заперта и ключ от нее находился у хозяина. Стекла и рамы потолка и крыши были глухие, не открывав-шиеся, и при осмотре оказались целыми и неповреж­денными. Словом, вор мог проникнуть в комнату только каким-либо «чудесным» образом... Несмотря на то что мне уже случалось на своем веку видеть много ловких краж, в данном случае я был в недоумении.

Я решил было уже отказаться от надежды на­пасть на какой-нибудь след, но в последнюю ми­нуту, после многих и тщетных осмотров, я решил еще раз произвести исследование. «Ведь не духи же, в самом деле, украли», — думал я.

И вот еще раз, но уже один, отправился я произвести осмотр комнаты. Что-то подсказывало мне, что секрет заключается именно в самой комнате. После долгих бесплодных осмотров и размышлений я остановил свое внимание на каком-то квадрате, еле-еле вырисовывавшемся на обоях почти под потолком.

Взобрался я на шкаф и, исследуя подозритель­ный квадрат, заметил, что он представляет собой очертания четырехугольной дверцы в стене. При помощи ножа я действительно открыл эту дверцу. Оказалось, что это была своего рода очень большая вентиляционная труба, но без вентиляторного колеса. Сое­динялась она с уже давно не действовавшей дымовой трубой.

Может быть, эта дверца и ведущая к ней труба раньше имели другое назначение (дом недавно был перестроен), но о существовании этой трубы никто в квартире не знал.

Осмотрев стенки трубы, я заметил отчетливые отпечатки недавнего трения о них какого-то массивного предмета и свежие царапины. Ясно было, что вор проник в комнату с крыши именно этим путем и тем же путем вышел обратно. Очевидно, это был человек, хорошо знакомый с устройством дома, особенно с его трубами и печами. Само со­бой разумеется, что я тотчас вспомнил о трубочистах. И здесь мои розыски привели к следующему.

Трубочист дома, где жил Юнгмейстер, действительно знал об этих трубах, но клялся и божился, что туда он не лазил и ничего не крал. Положим, это подтвердилось, а также и то, что наивный трубочист как-то шутя говорил своему «приятелю» Кондратьеву о том, что Юнгмейстера этим путем легко обокрасть. Кондратьев был, как его описывал трубочист, человек высокого роста, с усиками, довольно темными, и с родимым пятном на левой щеке...

Ясно было, что я опять встречаюсь со своим «знакомым незнакомцем»... Но где он жил, этот Кондратьев, где его можно было найти, об этом трубочист решительно ничего не знал, тем более что со времени кражи и даже за несколько дней до нее он потерял своего «приятеля» из виду. Трубочист, однако, сообщил новую подробность: у Кондратьева была подруга. Но где была и чем она занималась — было неизвестно. В самое последнее время она, кажется, была без места и за­нималась поденной работой... Вот и все. А «Кондратьев» тоже как в воду канул.

Той порой подоспело новое преступление. На Невском проспекте недалеко от лавры нашли задушенного, с поясным ремнем на шее, довольно тщедушного парня. Оказалось, что это был ученик часовых дел мастера Иван Глазунов. Из дознания обнаружилось, что вечером на­кануне убийства несчастный ученик часовых дел мастера пьянствовал в трактире «Старушка». У него были серебрянные часы с цепочкой. С ним сидел и поддерживал ему компанию рослый, плечистый человек лет 35, с усиками и родимым пятном на левой щеке. Трактирщик почему-то хорошо запомнил его лицо. Опять тот же Кондратьев и, как я был почему-то уверен, Соловьев, а по настоящему — Яков Григорьев.

Дерзость и наглость этого злодея превосходили все пределы, и хотя он вертелся тут же, как говорится, под носом, мне не удавалось его изло­вить. Самолюбие мое сильно страдало. Я бранил своих агентов и, наконец, решил: надо найти женщину. Надо было найти эту подругу Кондратьева-Соловьева-Григорьева!

Я мобилизовал своих женщин-агентов.

По словам трубочиста, подруга преступника была без места. Я ухватился за эту мысль. «Если она без места, — думал я, — то ютится, скорее всего, где-либо на квартире, занимает, может быть “угол”».

Всем женщинам-агентам я объяснил важность и сложность дела. Была обещана хорошая награда и отдан приказ: превратиться в неимеющих место работниц и слоняться по углам... Результаты получили довольно быстро.

В подвальном помещении дома Дероберти близ Сенной площади держал квартиру, состоящую из од­ной комнаты и кухни, отставной фельдфебель Горупенко. Сам он с женой и четырьмя детьми ютился в комнате, а кухню отдавал под углы квартирантам.

Таких квартирантов в кухне, на пространстве пяти квадратных сажен, проживало до восьми человек. Теперь же, по случаю уже летнего времени (столько времени меня мучил этот негодяй!), их было лишь четверо: официант из трактира «Бавария», безместный повар-пьяница, хромой нищий и кресть­янская девушка, занимавшаяся поденной стиркой белья до приискания себе постоянного места. К этой компании квартирантов присоедини­лась одна из моих агентш Федосова, выдавая себя за работницу на папи­росной фабрике Жукова, где она действительно ра­ботала раньше, до своего выхода замуж.

Вечером, когда все квартиранты были в сборе, новая жилица, по требованию сожителей, должна была, как водится, справить новоселье, то есть выставить водку и закуску.

Когда мужчины перепились и разошлись по углам, обе женщины разговорились.

¾ Охота тебе, милая, по стиркам-то ходить, — на­чала разговор Федосова.

¾ Да я и на хороших местах живала, — ответила, несколько тоже подвыпившая, подруга, — да нигде из-за «моего» не держат, больно буен. Придет проведать, да и наскандалит, а господа этого не любят...

¾ А он солдат али пожарный, твой-то?

¾ Из солдат, милая! Уж три года с ним путаюсь, ребенка при-жила; каждый месяц по четыре целковых чухонке даю за него.

¾ А отец-то помогает?

¾ Как же, как придет, бумажку, а то и две сунет. «Пошли, — говорит, — нашему-то». Вот за это он мне больше и люб, что ребенка жалеет. А вот теперь месяца три как пропадал, да вдруг.. вот приходил недавно, да только какой-то невеселый, да и не в своем виде.

¾ Под хмельком, должно быть. Видно, приятели употчивали?

¾ Нет, милая, совсем не в этих смыслах. А это я про одежду говорю.

¾ Что такое про одежду?..

¾ То-то и дело: франтом вдруг разрядился... Несет, значит, еще полусапожки женские да разные вещи. Как пришел, послал меня на Сенную ку­пить ему фуражку. Полусапожки мне подарил, а другие вещи велел продать, я их знакомому тата­рину за восемь рублей и отдала. «На, — говорю, — полу­чай капиталы». А он мне в ответ: «Дура ты!.. Эти вещи пять красненьких стоят, а ты за восемь рублев продала!» Осерчал он очень, а потом и гово­рит: пойдем в трактир. Ну, пошли в трактир, а потом все по-милому да по-хорошему кончилось. Ведь сколько не видались... Где ты, спрашиваю, столько пропадал? А там, говорит, был, где меня теперь нет... Марья Патрикеева! — Девушка сладко зевнула.

¾ Двенадцатый час, — проговорила она, и обе жен­щины разошлись, несмотря на то, что Федосову рассказ заинтересовал.

На следующее утро Патрикеева пошла на поден­ную работу, а Федосова ко мне.

Вечером в девять часов обе женщины опять сошлись, но разговор у них не клеился.

¾ Что ты, Маша, сегодня скучная такая. О солдате своем, что ли, взгрустнула? — начала разговор Федо­сова.

¾ Пожалуй, что ты и угадала. Яша-то мой опять за старые дела принялся...

¾ Ну, об этом кручиниться нечего. Было бы дело прибыльное, а то, видишь, какие тебе полу­сапожки в презент поднес.

— Так-то оно так, а все опасливо. Я ему и ска­зала, как он мне недавно часы с цепочкой принес. «Яша, — говорю ему, — опять ты за темные дела взялся, смотри, не миновать тебе Сибири!»

¾ Ну, а он то что на это сказал?

¾ Молчи, говорит, дура. И в Сибири люди жи­вут.

¾ Молодец!.. Храбрый, значит!.. А знаешь что, Маша, ты часы бы продала! У меня есть один зна­комый на рынке, который тебе хорошую цену за них даст, — сказала Федосова, желая узнать, где находятся эти часы.

¾ Ах ты, Господи! Жаль, что я не знала этого раньше. Побоялась я, видишь, идти с ними на толкучий да и заложила их тут поблизости, у жида.

¾ А, это на Горсткиной улице. Закладывала и я там. Жид этот, прости Господи, что антихрист — за рубль гривенник дает, — добавила «агентша».

¾ Верно, верно, на Горсткиной, туда и снесла!.. — со вздохом проговорила Маша.

¾ Хоть бы одним глазком взглянуть мне на дружка-то твоего, страсть как я обожаю военных людей. У меня самой — военный, — с одушевлением произнесла новая «подруга».

¾ На этой неделе обещался побывать. «Жди, — говорит, — около ночи».

Все эти сведения были переданы мне, и я, не со­мневаясь, что напал на настоящий след, велел строго следить за домом Дероберти, а сам каждый вечер поджидал прихода Григорьева.

Но время шло, а тот все не являлся. Маша сильно тревожилась и несколько раз высказывала Федосовой свои подозрения, не попал ли ее Яша в полицию.

Прошла неделя. На восьмой день я, взяв с собой городового, отправился на свой пост. По дороге около дома Дероберти мы нагнали человека в пиджаке. При взгляде на него в полуоборот я вздрогнул. Рост, белое лицо с маленькими темными усиками, большие наглые глаза и родимое пятно на щеке... Положительно, это он!.. Нельзя было терять ни минуты.

¾ Это ты, Соловьев? — окликнул я его.

¾ Да, я, — послышался ответ, и мужчина, повернув­шись, оказался со мной лицом к лицу.

Я бросился на него, схватил его за руку, которую он уже опустил за пазуху, где оказался хорошо отточенный нож. Городовой ударом в бок сбил Григорьева с ног. Подбежали дворники, и общими усилиями уда­лось крепко скрутить его руки веревкой.

На следующий день после этого ареста был разыскан татарин, которому Патрикеева продала вещи, а затем были найдены и вещи, похищенные у купца Юнгмейстера. На Горсткиной улице были найдены заложенные серебряные часы с цепочкой, которые принадлежали задушенному ученику часовых дел мастера Ивану Глазунову.

Преступника оставалась только уличить и получить признание.

¾ Яков Григорьев! — начал я свой допрос, остав­шись с ним в кабинете с глазу на глаз. — Ты обвиняешься в побеге из этапной Красносельской тюрьмы, в убийстве чухонца Лехтонена на Выборгском шоссе и ученика часовых дел мастера Ивана Гла­зунова с ограблением вещей, а также в краже платья и часов близ Выборгской заставы у купца Юнгмейстера.

¾ Что из тюрьмы бежал — это верно, а в другом я не виноват, — ответил он.

¾ Ну, а откуда же ты взял часы, которые были найдены при обыске?

¾ В магазине купил... А где, в каком месте, не припомню.

¾ Ну, а вещи, которые ты передал Марье Патрикеевой для продажи?.. Тоже купил?

¾ Никаких я ей вещей не передавал. Все врет баба.

И затем на все вопросы, где он находился с момента побега, Яков отвечал «не припомню» или «был сильно выпивши, и потому ни­чего не видел и не слышал».

— Вот, ваше благородие! — вдруг неожиданно и нагло проговорил он. — Вините вы меня в разных злодействах да разбоях, а кто что видел? Против меня никаких улик нет! Хотите, видно, невинного человека запутать! Уж если бы я был такой душегуб, так мне бы ничего не стоило взять вот эту чернильницу, пустить ее в вашу голову да и бежать отсюда... Семь бед — один ответ!..

¾ Бросить в меня чернильницей, ты, пожалуй, и мог бы, да бежать-то тебе не удалось бы. У дверей тебя городовой бы встретил, — проговорил я, в упор смотря на Якова. — А что свидетелей нет, это ты ошибаешься, сейчас ты их увидишь.

Я позвонил. На зов явился городовой.

¾ Сколько у нас арестованных?

¾ Шестеро, — ответил городовой.

¾ Введи их сюда.

Когда все шестеро были введены, я поставил их рядом с Яковом, который с изумлением глядел на все происходящее.

¾ Введи сюда Ахлестову, — сказал я. Когда вошла Ахлестова, я обратился к ней: ¾ Ахлестова, вглядитесь в лица всех этих семерых людей. Не признаете ли вы среди них того человека, который пил с вами водку в сторожке на огороде, на Выборгской стороне в день убийства нашего брата?

Ахлестова внимательно стала всматриваться в лица стоявших перед ней и затем прямо, без колебания, подошла в Якову Григорьеву и проговорила:

¾ Этот самый человек! Я бы его из тысячи признала.

¾ Ври больше!.. — со злобой в голосе, стараясь, однако, скрыть свое смущение, сказал Григорьев.

¾ Введи теперь сидельца из трактира «Ста­рушка»!

Ввели сидельца.

¾ Вы говорили, что двадцатого числа в вашем заведении пьянствовал Иван Глазунов, убитый в ту же ночь, в обществе с неизвестным вам человеком, приметы которого вы, однако, хорошо запомнили. Вглядитесь внимательно в лица стоящих перед вами, не узнаете ли вы в ком-нибудь из них того незнакомца, который пьянствовал с Глазуновым?

— Это они-с будут! — решительным тоном сказал сиделец, подходя к Якову.

Шестерых арестантов увели, и я опять остался с глазу на глаз с Григорьевым.

¾ Ну, что скажешь теперь? — обратился я к Якову.

¾ Это все пустое!.. — проговорил он, тряхнув головой. — Все это вы нарочно придумали, чтобы меня с толку сбить, да не на такого напали!

¾ Как знаешь, Григорьев! Против тебя очень серьезные улики, есть даже такие свидетели, о которых ты и не подозреваешь. Я от души советую тебе сознаться во всем. Легче тебе на душе будет, да и наказание смягчат за твое чистосердечное признание.

Долго говорил я с Яковом о Боге, о душе, спрашивал о его прошлом, о детстве, о родителях. Он несколько присмирел, уже не был так нагл и циничен, но признания от него я все-таки не добился и велел его увести.

На следующее утро я приступил к допросу Марии Патрикеевой. Она чистосердечно рассказала все, что знала.

— А давно ты знакома с Яковом?

— Да больше трех лет.

¾ И ребенок есть у тебя?

¾ Да, мальчик, только не у меня он, отдала я его чухонцу на воспитание, в деревню, за Вторым Парголовым.

— А как зовут этого чухонца?

— Лехтонен.

— Как? Как?.. — переспросил я, удивленный. — Ты верно запомнила его имя?

— Да как же не помнить. Ведь я там раз пять побывала, с год назад положим... Все не успевала теперь...

— Хорошо ли там твоему ребенку? Пожалуй, впро­голодь держат?

— Что вы, ваше благородие, они его любят. Своих-то детей у них нет, так моего заместо родного любят. Только вот вчера, — продолжала Марья, — я встретила в мелочной лавке чухонку знакомую из той же деревни, так она говорила, что Лехтонена убили, да толком-то не рассказала... Поди, все враки, за что его убивать-то. Человек он простой да бедный, что с него взять?

Я решил воспользоваться этим странным и неожиданным совпадением, чтобы через Марью повлиять на Григорьева.

— Ну, а я тебе скажу, что его действительно убили, когда он возвращался домой... А убил его отец твоего ребенка и твой любовник Яков Григорьев!

Эффект этих слов превзошел мои ожидания. Марья зашаталась и с криком «Яша убил!» грохну­лась на пол. На этом допрос был прекращен.

Вечером того же дня я вновь вызвал Григорьева. Он вошел бледный, понуря голову, но упорно стоял на том, что ни в чем не виновен. Я велел ввести Марью Патрикееву.

— Вот, уговори ты его сознаться во всем, — сказал я. — Он убил чухонца Лехтонена, второго отца твоего ребенка, любившего твоего ребенка как своего собственного.

— Яша, неужели это ты убил его? Ведь как он любил нашего Митю, как своего родного, — захлебы­ваясь от слез, проговорила Марья.

— Что ты, дура, зря болтаешь? Разве Митюха у него был? — проговорил тихо Яков.

¾ У него, у него... Как свят Бог, у него! Скажи мне, заклинаю тебя нашим малюткой, скажи мне, ведь ты не убийца! Не мог ты руку поднять на него, Яша!

— Моя вина! — глухо проговорил Яков, весь дрожа от охватившего его волнения. — А только, видит Бог, не знал я, что мальчонок наш у него воспитывался. А то бы не дерзнул на него руку поднять. Упаси Бог, не такой я разбойник... Видно, Бог покарал... Во всем я теперь покаюсь. Слушайте, видит Бог, всю правду скажу!

И он начал свою исповедь. Первую часть исповеди, в которой он рассказал об убийстве Лехтонена и краже у купца Юнгмейстера, я опускаю, так как они достаточно обрисованы предыдущим. Характерен рассказ об убийстве Глазунова. Убил он его, как оказывается, ни за что ни про что...

— В шестом, должно быть, часу утра я зашел на постоялый двор, что на Самсониевском переулке, выпил водки, пошел к Марье и передал ей вещи купца для продажи. На вырученные шеснадцать рублей пятьдесят копеек я больше пьянствовал по разным трактирам, а ночевал в Петровском парке. На той неделе в одном трактире я свел знакомство с этим самым Иваном Глазуновым. Мы вместе пили пиво и водку, и тут же я решил, что убью его и возьму часы и цепочку, да и деньги, если найду. А у меня остава­лось всего шестьдесят пять копеек.

Когда трактир стали запирать, я вышел вместе с ним и стал его звать пойти вместе к знакомым девицам. Он согласился, и мы пошли.

По дороге он все спрашивал меня, скоро ли мы дойдем. Я ему говорю: «Сейчас», а сам иду даль­ше, чтобы никого не встретить на пути. Как прошли лавру, я тут и решился. Дал ему подножку, сел на него и ремнем от штанов стал душить. Сначала малый боролся, да силенки было мало, он и стал просить. «Не убивай, — говорит, — дай мне по­жить, возьми все». Да потом как крикнет: «Пусть тебе за мою душу Бог отплатит, окаянный.» Тут я ремень еще подтянул, и он замолчал. Снял я с него часы и кошелек достал, а там всего-навсего сорок копеек. Посмотрел я на него, и такая, ваше благородие, меня жалость взяла! Лежит он такой жалкий, и глаза широко раскрыл и на меня смотрит. Эх, думаю, загубил Божьего младенца за здорово живешь! И пошел назад к Невскому, зашел в чайную, потом в трактир, а из трак­тира к Марье. Отдал ей часы и велел зало­жить их, а сам пошел опять шататься да пьян­ствовать. Как перед Богом говорю, ничего не знала Марья о моих злодействах, не погубите ее, ни в чем она не причастна.

Этой просьбой Яков закончил свою исповедь.

Спустя пять месяцев Яков Григорьев был судим и приговорен к 20-летней каторге.

Мария Патрикеева по суду была оправдана, но за­явила, что она с ребенком пойдет за Яковом. Так велика была ее любовь к этому человеку-зверю.




Загрузка...