Шкуро: Под знаком волка

Волчьи забавы

На станцию Иловайская прибыл новый поезд Шкуро, увеличившийся еще на два вагона: в одном — духовой оркестр, в другом — оркестр оперетки. К поезду Май-Маевского, остановившемуся неподалеку, направился Шкуро с адъютантами Кузьменко и Медвяновым. Совсем близко рвались снаряды, рокотали пулеметные очереди, но огонь был слишком вялый для хорошего боя. Середина мая в Донбассе — самое время воевать: дороги просохли, трава свежая, сочная, засухи еще нет. Хорошо для кавалерии. Да и для пехоты. Вот и стреляет. Шкуро был не в духе и шел быстро. Спросил Медвянова:

— Федька, автомобиль в порядке? Проверял?

— На ходу, Андрей Григорьевич. Когда поедем?

— Может, и сейчас. За девицами.

К Май-Маевскому вошел один. Генерал уныло рассматривал карту.

— Плохо, отец?

— Сегодня еще продержусь, если красные не будут атаковать. Ты поможешь, Андрюш?

— Не получается, отец. Меня ночью Врангель к аппарату вызывал, я ему сказал, что моим казакам требуется несколько дней отдыха, и люди и кони предельно устали.

— И что он?

— Я сказал ему так, что он сразу согласился и предоставил мне свободу действий. Вот я и пришел к тебе свободный, чтобы ты мне объяснял это……

— Ты, Андрюша, бранишься, а я не понимаю причину. Надо разобраться. Паша нам поможет.

Он позвонил в колокольчик, появился капитан, за ним — денщик с подносом.

Выпили по стакану водки, и Шкуро излился в жалобах:

— Зеноныч! Отец, что это значит? Ты — командующий Добровольческой армией. Правильно! Кого же еще?

Врангель — Кавказской. Пусть его. Но Покровский произведен в генерал-лейтенанты, а я?

— Ты же, Андрюша, стал командиром корпуса.

— Я всегда им был, только называли меня по-другому. Ты мне скажи, я что? Хуже Покровского? — Он решительно поднялся, словно собрался уходить, и продолжал, стоя над сидящим генералом. — И теперь остается одно: завтра к девяти часам произвести меня в генерал-лейтенанты! Иначе, сам знаешь, что я могу сделать. Могу с батькой Махно договориться — он меня теперь во как боится. А эта… Ставка доведет меня, что я с корпусом вместо фронта поверну в Екатеринодар и кого надо повешу!..

— Успокойся, Андрюша. Садись, выпьем еще. Ты был представлен вместе с Покровским, но почему-то его Произвели раньше тебя. Я сегодня буду говорить по прямому проводу со Ставкой и справлюсь о твоем деле. Ну, давай за твои будущие успехи. Кстати, я слышал, что ты сам производишь своих в офицеры, помимо Ставки? Правда ли это?

— Отец, какое имеет право Деникин производить? Я хуже его, что ли? Я же не произвожу в генералы — это дело Ставки. А в хорунжие, в есаулы я ведь лучше знаю, кого производить. Но твое дело решить с Деникиным Мой вопрос. Когда будешь говорить со Ставкой?

— Часов в девять.

— Тогда я сейчас гоню свою терскую дивизию во фланг твоим красным. Это на карте вот: по линии Моспино — Дебальцево. А после девяти мы с тобой к добрым здешним армянам.

— Разве приглашали?.

— Чудишь, отец. А на что у меня Федька? Крикну ему, чтобы брал машину и ехал к армянам. Хочешь — ты к ним. Хочешь — сюда привезет. Все будет: и ликерчики, и девочки на «ять», а музыка у меня своя.

— Ну что ж, вечером и отдохнуть не грех.

— Только после твоего разговора. А сейчас я посылаю дивизию в бой.

После разговора с Май-Маевским Шкуро дал задание Медвянову, а Кузьменко взял с собой в штаб и отправился к станции Моспино. По дороге напомнил, что надо ехать к махновцам — на их фронте тяжелая для Май-Маевского обстановка, однако известно, что между Махно и командующим Красной Украинской армией Антоновым-Овсеенко[59] то и дело возникают конфликты. Надо их совсем рассорить.

— Ехать не придется, Андрей Григорьич.

— Чего так?

— Тот человек объявился здесь, в Иловайской. Гринчук. Ждет меня в хате.

— Я с ним не стану говорить. Поручаю тебе. Разберись, что надо сделать, чтобы оторвать Махно от красных. А сейчас давай посмотрим, как Топорков дивизию из эшелонов высаживает.

Вереница светящихся на солнце кирпично-красных теплушек медленно останавливалась, не доезжая до станции. Еще и еще несколько метров протягивал паровоз вагоны по указанию офицеров, сопровождавших машиниста.

— Правильно место выбирают, — сказал Шкуро, чтобы скат насыпи не очень крутой и чтобы гладкий. В четырнадцатом году я так в Галиции выгружался.

Раздвинулись двери теплушек, показались лошадиные головы, сверкнули стремена, бляшки на уздечках, ржание заглушило звуки близкой перестрелки. Шкуро со свитой стоял почти посреди эшелона, шагах в ста от насыпи. Посмотрел на своих офицеров, спросил:

— Есть такие, что первый раз видят? Глядите в оба.

Зрелище поражало новичков. Казаки выпихивали оседланных лошадей из теплушки прямо под откос. Те с пугливым ржаньем катились, вскакивали, отряхивались подобно собакам, их быстро хватали за уздечки хозяева, и… можно в бой.

— И с лошадьми никогда ничего не случается, — объяснял Шкуро офицерам.

Дивизия немедленно атаковала фланг красных. С фронта поднялся в наступление Корниловский офицерский полк — черно-красные фуражки покрыли цветовую степь. Оркестр играл марш.

— Коля, скачи к «волкам» — крикнул Шкуро. — Пусть атакуют. Там есть что взять. Потом — о чем говорили…

Еще одна победа. Полторы тысячи пленных, несколько орудий, пулеметы, документы, в том числе секретные. Вечером, когда в вагонах Шкуро готовилось ночное пиршество, генерал Май-Маевский по прямому проводу докладывал Деникину об одержанной победе:

— Этим успехом мы обязаны действиям корпуса Шкуро. Я только что говорил с ним. Его необходимо немедленно, по телеграфу произвести в генерал-лейтенанты. Так будет восстановлена справедливость. Его же представляли вместе с Покровским. Я убежден, Антон Иванович, что это надо сделать.

— «В ближайшие дни, — побежала лента, — к вам направляются английские танки с инструкторами и новое офицерское обмундирование. Относительно Шкуро, я сейчас же отдам распоряжение произвести его в генерал-лейтенанты. Это распоряжение будет передано по телеграфу. Желаю вам полнейшего успеха. Деникин».

Вечером в поезде Шкуро гремели оркестры и пели шансонетки:

Шкуро с погонами генерал-лейтенанта на мундире сидел рядом с Май-Маевским, утопая в диванных подушках. Гость был не в духе.

— Придут танки — я дам тебе своих «волков» для их охраны, — сказал Шкуро приятное ему. — С ними до Москвы быстро дойдем.

— Аграрный вопрос надо решить, Андрюша, — озабоченно сказал Май-Маевский. — Ты порол сегодня пленных?

— Всех же не расстреляешь? А пороть я люблю. Сам бы каждому всыпал по двадцать пять горячих — двух рук маловато. Казаки стараются. В клочья рвут.

— Выпорешь и отпускаешь. Они приходят в свои деревни, а там — тот же помещик их ждет и требует налоги, недоимки, штраф за разгром имения. И что же? Они идут к красным.

— Те тоже у них все забирают.

— Уже забирать нечего. А кто их порол, они помнят. И лошадей у мужиков твои «волки» отбирают. Я говорил Деникину, что нужен закон и порядок, но он не хочет этим заниматься. Он ничем не хочет заниматься.

— С ребеночком нянчится.

— Говорю — аграрная реформа нужна, а он на Особое совещание все перекладывает. Говорю: наступать надо, пока Колчака большевики не извели, а он: пусть «мол, они его осадят, а Москву мы сами возьмем.

Шкуро не любил такие разговоры.

— Эй, музыка, стой! — крикнул он. — Хватит куплетиков! Давай мою!

Певцы-казаки знали, что надо петь:

В двери вагона показался Кузьменко. Увидев происходящее, хотел уйти, но генерал сделал ему знак. Хорунжий пробрался к нему.

— Есть дело? Тогда выйдем. Ты отдыхай, отец, а я займусь. Вышли наружу, но ночной тишины здесь не было: в вагонах и на станции пьяный гул — казаки празднуют третью звездочку командира. У генеральского — вагона — трезвый конвой. Шкуро вгляделся в лица, узнал каждого.

— Здорово, земляк. Залечил рану? Еще повоюем. Колкин, почему у нас Климов до сих пор в подхорунжих? Добрый казак. И земляк мой. Пиши представление. А это кто?

— От общественности, ваше превосходительство. Ждут вас.

В свете фонаря стояли трое. Главный из них — высокий бородач в шляпе. В руках — какие-то предметы. Шкуро не любил высоких.

— С чем пришли? — спросил он сердито. — Жаловаться?

— Что вы, ваше превосходительство, — извинительно сказал высокий. — Мы поздравляем вас с чином генерал-лейтенанта и просим вас принять наш подарок.

В руках говорившего объявился поблескивавший поднос, на нем — перевязанные лентами пачки денег.

— Сколько здесь? — спросил Шкуро.

— Эти вот… э-э… императорские, — замешкался даритель, не ожидавший такого приема. — Две тысячи, и еще… А это в керенках, а это наши донские…

— Эй, Климов, подойди, — приказал Шкуро, сгребая деньги. — На тебе, сходишь к б…..Что это вы позоритесь, общественность? Преподнесли мне какие-то несчастные гроши. Я вам обеспечиваю покой, защищаю от красных бандитов, казаки за вас кровь проливают, а вы боитесь раскошелиться. Разве столько требуется мне денег? Идите и думайте.

Шкуро с Кузьменко отошли подальше от вагонов, от шума и фонарей. Их сопровождали конвойные.

— Дистанция десять шагов, — скомандовал им генерал. — У нас разговор.

— Может, на завтра отложим, Андрей Григорьевич?

— Ты что? Думаешь, я захмелел? Да я хоть к Деникину на доклад сейчас. И еще получше его обстановку разберу.

Иногда Шкуро даже сам удивлялся тому, что водка не мешает ему думать, успокаивается, как прежде, радость разливается в груди, а в голове чисто.

— Рассказал мне, значит, Гринчук, что дела у батьки плохи. То, что под Мариуполем мы его растрепали, это ладно: мужиков соберет, оружие есть. С красными у него не складывается: одни за него, другие против. А тут еще Григорьев[60] против советской власти пошел…

О мятеже Григорьева Шкуро знал: красный командир получил приказ вести свой отряд через Румынию в Венгрию, где будто бы тоже произошла большевистская революция. Григорьев отказался, объявил свою программу: «Украина для украинцев, без коммунистов». Около двадцати тысяч его бойцов захватили Екатеринослав, Кременчуг, другие города. Теперь Махно приказывают идти против Григорьева, а тот самого батьку приглашает в союзники. Вот и прислал Махно человека. Хочет письмо от Шкуро. Такое, чтобы своим людям прочитать. Тогда, мол, будет и решать, в какую сторону ему смотреть.

— Напишу, — сказал Шкуро. — А чтобы понятнее было, с полками в Гуляйполе прогуляемся.

— И еще, Андрей Григорьич, этот Гринчук не хочет обратно к батьке. Просит, чтобы на Кубань помогли добраться. С батькой, говорит, опасно стало: напьется и без причины на тебя с маузером.

— Отправляй!

— И самое, что ни на есть самое. Я вроде как родственник батьке.

— Дочку сосватал?

— У батьки Махно жена — Кузьменко Галина Андреевна. Чужая, конечно, не из наших краев, но… Кузьменко… Андреевна…

Махно после нескольких поражений сумел собрать в Гуляйполе отряд необстрелянных мужиков — тысячи две — и погнал их по степи на восток, на холмы, где, как он предполагал, укреплялись деникинцы. Мужики с винтовками рассыпались в цепь и послушно шли вперед. За наступавшими сам батька ехал на автомобиле по дороге. С ним охрана, вооруженная пулеметами «Льюис». Охранников так и звали «льюисами». Навстречу автомобилю из кустарника вышел с поднятыми руками солдат в английско-деникинской форме. Разобрались, выяснили, что он привез письмо батьке. Махно распечатал конверт и крикнул ординарцу:

— Собирай полк! Тех, которые поближе. Буду читать.

Он любил говорить речи, зачитывать политические документы.

— Товарищи революционные бойцы! Генерал Шкуро прислал мне письмо. Слушайте!

Махно потрясал письмом и кричал:

— Поскольку в наше революционное время генералы меня боятся, то я их не боюсь. Я им дам Буржуи ни перед чем не останавливаются, и меня, старого революционера, бывшего каторжника[61], хотят произвести в генералы! Да я их!..

Его речь закончилась разрывами снарядов, прицельно упавших в толпу. Крики ужаса, окровавленные куски в тучах вздыбленной земли.

Махно бросился к автомобилю. Мешала шашка, которую он всегда брал с собой вместе с маузером. Шофер панически кричал: «Камеру осколком пробило!» И вдруг из-за холма начало выползать железное чудовище. Его рычание включалось в общий шум обстрела. Вскоре блеснули чешуей гусеницы, и танк тяжело перевалился через гребень. Наступавшие махновцы дружно побежали назад. Некоторые бросали винтовки.

Второй танк появился с другой стороны дороги, а на нее сдерживаемым шагом выехали кавалеристы в волчьих папахах. Башлыки с развевающимися волчьими хвостами. Впереди — знамя: стеганая волчья шкура, в центре — серебряная голова волка с разинутой пастью.

— Пулеметы! — кричал Махно. — Скорее пулеметы!

Когда конвой наладил два «Льюиса», и их четкие очереди заглушили крики раненых и запаниковавших отступавших, кавалеристы скрылись за холмами, а танки открыли огонь. До них было меньше версты, когда шофер наконец закончил возиться с колесом. Автомобиль рванулся в сторону тыла, за ним галопом — конвой.

— Где же ихняя конница? — оглядываясь, недоуменно спросил ординарца Махно. — И танки сворачивают.

— На наших конных пошли, на Светодухов. Вроде бы уже слыхать, как бьются.

Но там не бились, а били. Шкуро со свитой стоял на горке рядом с волчьим знаменем и наблюдал в бинокль, как его казаки гонялись за конными махновцами и беспощадно их рубили. Обезумевшие лошади без всадников метались по полю.

— Славно рубят, — сказал Шкуро. — В капусту! Федька! Срочно раздобудь киноаппарат и хорошего механика. Чтобы следующий бой сняли. И когда вешать будем. А батько, видно, думать поехал, как на мое письмо ответить.

В здании бывшего Александровского военного училища разместился Реввоенсовет республики: чинный порядок, охрана, тишина, прохлада в вестибюле. На стене большой плакат «Пролетарий на коня!» Стахеева сюда вызвал сам Троцкий, прочитав его статью «Казачья контрреволюция».

У кабинета кроме охраны никого, однако пришлось ждать: у председателя серьезный посетитель.

Перед Троцким сидел светловолосый голубоглазый красавец со сжатыми губами и опасливо прячущимся взглядом. На рукавах его новой шерстяной гимнастерки — красная звезда и три ромба.

На письменном столе — газеты, документы, топографические карты. За столиком сбоку — верный помощник председателя Склянский.

— Итак махновщину мы ликвидируем, — говорил Троцкий, строго вглядываясь в собеседника. — Вы согласны, Климент Ефремович?

— Конечно, товарищ Предреввоенсовета, — с горячностью поддержал ликвидацию Ворошилов. — Я и раньше предлагал разгромить эту банду. Но его Антонов-Овсеенко поддерживал.

— А что за разговоры о том, будто вы наградили Махно орденом Красного Знамени?

— Клевета! Ложь! — Ворошилов даже покраснел.

— Я тоже так думаю, — согласился Троцкий.

— Наверное, сам Махно распространил эту сплетню, — сказал Склянский.

— Возможно. А кто дал вот это сообщение в «Правде»? — Троцкий развернул газету. — «В связи с добровольным уходом тов. Махно с должности командующего армией, командование армией Махно принял тов. Ворошилов».

— Это глупая ошибка, Лев Давыдович, — сказал Склянский. — Мы же подготовили приказ о формировании новой Четырнадцатой армии и о назначении командармом товарища Ворошилова. Так я и сообщил в Бюро печати.

— Корреспонденты-путаники, — сказал Троцкий. — Есть и грамотные. Одного я пригласил сегодня. А мою статью направили в газету, Эфраим Маркович?

— В газету «В пути», Лев Давыдович.

— У Махно и армии-то никакой не было. — Ворошилов все еще переживал ошибочное сообщение. — Его Шкуро разгромил и самое гнездо — Гуляйполе разграбил, мы свои отряды формируем, а они…

— По вопросу Махно я выступал со статьей, — перебил Ворошилова Предреввоенсовета. — Главная мысль: с этим анархо-кулацким развратом пора кончать. — Кончать твердо, раз и навсегда. Так, чтобы никому больше повадно не было.

— Совершенно правильно, товарищ Предреввоенсовета, — с той же горячностью воскликнул Ворошилов.

— Теперь о вашей Четырнадцатой армии, которая пока существует только на бумаге. Сразу после окончания формирования, то есть не позже чем через неделю, армия займет главнейший участок Южного фронта — Донбасс — Харьков. Основная сила деникинцев — кавалерия, и на вашу армию обрушатся массы казачьей конницы.

— Они увеличивают свою кавалерию, Лев Давыдович, — сказал Склянский. — У Шкуро уже корпус.

— Да, — продолжал Троцкий. — Вы, товарищ Ворошилов, должны нацелить бойцов и командиров на борьбу с конницей белых. И создавать свою красную кавалерию.

— В каждом полку будет эскадрон, — пообещал Ворошилов.

— У них корпуса, а у нас эскадроны, — с горечью констатировал Предреввоенсовета.

— Есть же у нас и дивизии, — возразил Ворошилов. — Под Царицыном сводная дивизия Буденного совершила рейд по тылам…

— Я знал о ваших… действиях под Царицыном, — холодно сказал Троцкий. — Итак, товарищ Ворошилов, мы все с вами решили. Эфраим Маркович оформляет приказ о вашем назначении. Выезжайте в Харьков и принимайте командование армией. Желаю боевых успехов.

— Побьем беляков, как под Царицыном.

Троцкий со скептической усмешкой смотрел вслед новому командарму. Сказал Склянскому:

— Помните их подвиги в Царицы не? Пьянствовали и безобразничали со Сталиным. Этот командарм разъезжал в экипаже по городу со своей супругой, наряженной в каракулевую шубу. Командарм с двухклассным образованием. Не знаю, можно ли ему полк доверить. Или только взвод? И Буденный такой же. А по сознанию — почти махновцы.

— Может быть, подождем с приказом, Лев Давыдович?

— Нет. Сталин убедил Владимира Ильича.

— Не убедят ли его Деникин и Шкуро в том, что он ошибся? Как вы считаете, Лев Давыдович?

— Боюсь, что так и случится. Во время войны ошибки стоят очень дорого. Вы в канцелярию? В приемной ждет журналист — пусть входит.

Стахеев не ожидал, что его статья заинтересует самого Пред реввоенсовет а. Сочинял рассказы, мучался ночами, переписывал по нескольку раз, и никто их не хотел печатать, а написанное в один присест за какие-нибудь полтора часа вдруг замечено на высшем уровне. Наверное, потому что писал свое, пережитое, вымученное — ведь это казачья контрреволюция разлучила его с женой и ребенком. Но как ни стыдно признаться, а холостое положение дает покой и освобождает от забот. И хорошо, что роды происходили без него…

Троцкий поднялся навстречу, пожал руку и немедленно начал о деле:

— Ваша статья своевременно и точно указывает на опаснейшего врага республики — на казачество, оставшееся в своем большинстве контрреволюционным…

Говорил Троцкий о застарелой ненависти казаков к иногородним, к инородцам, о том, что казачья кавалерия — главная сила Деникина, что партия сейчас взяла курс на создание красной кавалерии, что здесь много трудностей… Закончил неожиданно:

— Вы умеете обобщать увиденное и делать выводы из фактов, из встреч с различными людьми. В ближайшее время я выезжаю на Южный фронт и приглашаю вас в свой поезд. Во время поездки вы накопите огромный злободневный материал для новых статей, полезных партии.

Робкие фразы Михаила Петровича о семейных делах были легко опровергнуты:

— Я как раз планирую автомобильную поездку в Богучар — один из центров борьбы против казачьего мятежа. Мои люди помогут вам перевезти семью в Москву. К сожалению, в моем поезде это невозможно: поезд Троцкого — это воинская часть.

Он слегка улыбнулся. После чего, взглянув на часы, высказал несколько мыслей о литературе:

— Формалисты преувеличивают значение работы над словом. Для нас, коммунистов, вначале всегда дело. Слово — лишь звуковая тень дела. А кого из современных наших поэтов вы цените, товарищ Стахеев?

— По-моему, Есенин, — робко сказал Михаил Петрович.

— Согласен с вами. Прекрасный поэт. Свежий, настоящий. Он интимен, нежен, лиричен, а время наше — революция. Вот и приходится ему прикрываться полу-наносной грубостью.

Из кабинета Троцкого Стахеев вышел исполненный уверенности в обязательной перемене к лучшему его жизни. И вообще к лучшему во всей Советской республике. В вестибюле кто-то сзади сильно ударил его по плечу. Оглянулся — Степан Буйков. Полуказак, грубиян — разве можно так сильно бить в шутку?

— А я здесь на кавалерийских курсах, — объяснил Буйков. — Пролетарий на коня. Это о моих делах. Батя писал мне о тебе и о Елене Аркадьевне. Поздравляю с сыном. Им там хорошо.

— Казаки рядом. Того и гляди Богучар возьмут.

— Разгромим их вдребезги. Сейчас туда направляются свежие части. А меня вызывали на беседу. Новое назначение предлагают — в кавалерийскую дивизию, в Царицын.

Искренне восхитился успехом Михаила Петровича, разговаривавшего с самим Троцким и приглашенного в поездку.

— Это тебе, Петрович, повезло. Поезд Троцкого — эго наш самый главный штаб.

— Лев Давыдович — настоящий вождь! Наша революция приводит к власти самых достойных, самых талантливых. Таких, как Троцкий.

— Да-а, — не очень убежденно согласился Буйков. — Конечно, он умный человек. Но, знаешь… Такой… От него пощады не жди. Ты, наверное, знаешь, как он расстреливал каждого десятого в полку, бросившего позиции?

— Децимации?

— Чего, чего?

— Децимация. Так в Древнем Риме называли казнь, когда убивали каждого десятого легионера.

В Екатеринодаре жаркое солнце, толпы на Соборной площади, офицерские и казачьи шеренги: молебствие и парад. Главнокомандующий Вооруженными силами Юга России с трибуны зачитал свой приказ № 14 от 12 июня 1919 года:

После него вышел вперед генерал Романовский, тучный, большеголовый, мучающийся от неимоверной жары. Он прочитал телеграмму:

Шкуро стоял на трибуне неподалеку, чуть в стороне от других — всегда старался отделиться от скопления людей, чтобы не так заметен был его малый рост. Теперь бы, конечно, можно не смущаться — генерал стал велик своими делами, но привычка осталась.

Конечно, велик — прошли парадным маршем офицеры, рысью проскакали казачьи сотни, парад закончился, опустела трибуна, Шкуро уходил одним из последних, и его ожидала толпа. Дружно кричали: «Слава генералу Шкуро! Слава победителю красных бандитов!»

Он остановился, приветствуя поднятой рукой и улыбкой, стараясь улыбаться по-генеральски. Знал, что это у него плохо получается — Тасинька постоянно одергивала и ворчала: «Улыбаешься, как будто виноват или милостыню просишь». Пробовал перед зеркалом улыбку поправить — черт его знает, как надо улыбаться. Кричать по-генеральски он умел:

— Спасибо, кубанцы! Наши доблестные казаки разгромят всех врагов Единой России и первыми войдут в Москву!

— С Богом! — неистовствовала толпа. — На Москву! На Москву!

После парада — торжественный обед в Атаманском дворце. Шкуро пил на редкость мало и сидел озабоченный. Рядом — Шифнер-Маркевич, уже не начальник штаба, а командир дивизии в его корпусе. Вокруг громкие разговоры о государственной мудрости Антона Ивановича, признавшего верховенство Колчака, о будущих успехах на фронте, а вполголоса — о неудачах колчаковцев, о переброске красных войск с его фронта на Южный, о том, что спектакль о признании «Верховного правителя» поставлен в угоду Ллойд-Джордж[62], который никак не может решить, поддерживать ли ему белую армию или признать Ленинскую Совдепию.

— Даже здесь приходится задумываться, Андрей Григорьевич? — сочувственно спросил Шифнер. — Вот я я все пытаюсь представить наше движение к Москве. Ведь наш корпус — ударная сила армии.

— Вот у кого ударная сила — у Александра Павловича. — Шкуро через стол приветствовал Кутепова. — Не забывай, Саша, кто тебе протежировал. Если б не я — не видать тебе корпуса.

— Согласен. — Кутепов даже руки вверх поднял. — Сдаваться могу только тебе, Андрей Григорьич. Впереди у меня Харьков.

— Мы с Антоном Михайловичем дальше смотрим — о Москве думаем.

На самом деле Шкуро думал не о Москве, а о графине Воронцовой-Дашковой, после смерти мужа поселившейся в его доме на правах лучшей подруги Тасеньки, готовящей ее к выходу в большой свет в Москве и Петербурге. Кое-что придумал, с нетерпением ждал окончания этого обеда. Вышел из-за стола абсолютно трезвый — задуманное требовало сосредоточенности.

У выхода столкнулся с Врангелем, тоже чем-то озабоченным. После болезни не отощал, а округлился, загорел, помолодел, даже как будто стал еще выше. От тифа только солдаты умирают, а генералы отдыхают в Кисловодске. Барон почему-то очень приветливо поговорил о делах на фронте, сказал, что немедленно едет туда:

— Надо брать Царицын. Оттуда начну наступление на Москву. А вы когда едете в свой корпус?

Ответа Шкуро Врангель не услышал: через толпу у дверей к нему протиснулся офицер. Шкуро узнал этого неприятного человека — капитан Гензель. Какие-то важные дела у немцев — отошли в сторону и переговаривались о чем-то серьезном, скорее всего неприятном.

— Есть что-нибудь из Москвы? — спросил Врангель.

— Через перебежчика на словах, Петр Николаевич.

— Говорите же — что там? Удалось.

— К сожалению, пока не удалось. Группу латышей, переправлявших в Ригу, схватили чекисты. Теперь связались с финнами. Это более надежные люди.

— А ваша жена где сейчас?

— Она пока в Москве, но периодически выезжает в Петербург. Готовит переход в Финляндию. Сейчас она сумела обеспечить полную безопасность баронессе. Она живет под другой фамилией с настоящими документами. Ей передаются продукты. Тщательно соблюдается конспирация…

В этот приезд в Екатеринодар Шкуро не узнал своего дома, своих комнат, преобразованных по советам графини Воронцовой-Дашковой. Словно попал в какой-нибудь петербургский дворец на Невском: мебель в стиле ампир, лакей в нитяных перчатках, серебряные и фарфоровые сервизы, вина подаются по французским правилам: какие к мясу, какие к рыбе, какие к овощам… Конечно, графиня Ниночка всему этому научила, но, главное, откуда что взялось. Рейд восьмеркой по северному Донбассу: склады, банки, магазины… А с Ниночкой надо рассчитаться, отблагодарить ее, и он, кажется, придумал, как это сделать.

Домой Шкуро ехал в автомобиле с адъютантами. Спросил Медвянова:

— Тебя, Федя, моя хозяйка вроде не знает?

— Нет. Вы меня в Дом не приглашали.

— Еще приглашу. А сегодня вечером попозже сам приедешь по специальному заданию.

Жена ожидала генерала, рассматривая в зеркало свое отражение в новом платье, сшитом по парижской моде. Шкуро сказал ей с недовольством, соответствующим обстоятельствам:

— Неприятности, Тасенька, на фронте, и я должен безотлучно находиться в своем поезде. Ночевать придется там. Может быть, и в корпус прикажут выехать. Врангель сейчас поехал.

Татьяна Сергеевна отнеслась к сказанному с пониманием, а генерал поднялся наверх и без стука вошел в комнату графини. Она кокетливо возмутилась:

— А вдруг я не одета? Как вы так можете?

— Это было бы хорошо. Но я тебя сегодня еще раздеру, графинчик. Только попозже и не здесь.

— Ой, ну как вы можете? Ведь, Таня…

— Таня ничего никогда не узнает. Я ночую в поезде, а тебя привезет ко мне мой адъютант Федька. Сначала позвонит по телефону и скажет, что тебя приглашают к жене Врангеля. Татьяна с ней незнакома. А в залог дай-ка, графинчик, я тебя потрогаю, поласкаю… Я осторожно, не разобью…

Поезд Троцкого —15 вагонов, 2 паровоза. Главный вагон особенный — длиннее других и не зеленый, а ярко синий. Часть вагонов бронирована. В ярко-синем — сам Предреввоенсовета. В остальных: вагон-ресторан и секретариат, кухня, особый военный отряд, электростанция, типография, телеграф и радиостанция, гараж легковых и грузовых автомобилей, баня, кинотеатр.

Стахееву отвели место в одном из вагонов особого отряда, в купе на двоих. Его сосед — один из командиров отряда с тремя кубиками на рукаве гимнастерки. Высокий серьезный, неулыбчивый, но и не молчаливый. С видимым удовольствием рассказывал попутчик о поездках и вообще о службе под командованием Троцкого.

Из Москвы выезжали под вечер. Летний величественно оранжевый закат раскинулся в полнеба и заливал купе жарким светом. Воронецкий с хозяйской гордостью рассказывал о том, что радиостанция поезда держит связь с 13-ю станциями мира — с Эйфелевой башней, с Лионом, с Лондоном… Во время поездки каждое утро выходит газета поезда с новостями более свежими и полными, чем в московских газетах. По вечерам — кинематограф. Правда, почти всегда только хроника.

— О нашем поезде красноармейцы говорят: приехал Троцкий. Теперь дело пойдет. И дело всегда идет, — вспоминал Воронецкий все новые и новые достоинства поезда Предреввоенсовета. — Наш отряд участвовал во многих боях. А как нас встречают! Как слушают Льва Давыдовича!..

Стахееву очень хотелось задать вопросик этому товарищу, но долго не решался. Рассказал и о своих достижениях в журналистике, о семейных сложностях, о том, что Троцкий обещал помочь. Этому Воронецкий удивился: Предреввоенсовета обычно избегает заниматься личными делами, как своими, так и чужими. Вскоре и Стахеев это понял. Однако пока знаменитый поезд мчался на юг, он был исполнен надеждами.

Такого ужина, какой подали вечером в вагоне-ресторане, Михаил Петрович не удостаивался с тех пор, как покинул Кавказ. Попозже, когда поезд тонул в тревожной тьме с редкими слабыми огоньками, Воронецкий провел его в вагон-клуб, на киносеанс. Показывали кинохронику. Героем почти всех сюжетов был Троцкий: его бородка, пенсе и резкие четкие движения на трибунах партсъезда, митингов, конференций, на парадах и на прочих общественно-политических мероприятиях. Вот на экране и сам поезд, а рядом, у подножки вагона, сам Предреввоенсовета. Он вручает орден стоящему рядом усатому командиру в папахе, с шашкой на боку.

— Это Чапаев, — объяснил Воронецкий. — Начальник Двадцать пятой дивизии. Очень храбрый, и дивизия его хорошо действует, но совершенно необразованный. И даже к учебе не способен — послали в академию — пришлось отчислить. А там, где невежество, там и анархия, и безнравственность. В прошлом году Чапаев застрелил комиссара своей дивизии. Потом назначили Фурманова. Тот приехал с женой. Жена-красавица. Чапаев в нее влюбился, и… началось там всякое. Трудно прививается к людям революционная мораль.

После кино, укладываясь спать, поговорили с соседом о морали и нравственности, и Стахеев наконец решился спросить:

— Рассказывают, что на Восточном фронте Троцкий какой-то полк подверг децимации, то есть…

— Я знаю, что такое децимации. Спокойной ночи. Завтра у нас трудный рабочий день.

Так и не ответил, но не забыл. Сам напомнил уже на обратном пути, когда для Стахеева все стало гораздо сложнее и тяжелее, чем в начале поездки.

В Харькове после большого митинга Троцкий, направляясь к своему автомобилю, заметил Михаила Петровича, сам подошел к нему, спросил:

— Как идет работа?

— Пишется хорошо, Лев Давыдович, и сейчас я записал интересные наблюдения.

— Сегодня вечером покажите мне готовую статью.

— Простите, Лев Давыдович, я хотел отсюда уехать в Богучар. Поезд идет через Лиски, а там…

— Вечером покажете статью, — сказал Троцкий и направился к автомобилю, но, сделав несколько шагов, он остановился и вновь обратился к Стахееву: — Наша поездка, наша работа на местах имеет огромное значение для победы в гражданской войне. Главный участок работы — Екатеринослав.

Поезд прибыл в Екатеринослав в начале жаркого дня. Первыми на перрон вышли бойцы особого отряда под командованием Воронецкого.

В черных кожаных костюмах со сверкающими металлическими значками на груди. За ними оркестр. Под звуки марша на перроне появился Троцкий с конвоем. Толпа встречавших восторженно шумела. Оркестр заиграл «Интернационал». Когда рядом с тобой тысячи людей поют «Это есть наш последний и решительный бой…», искренне веришь в необходимость и великую значимость происходящего, в необходимость выиграть этот бой. Отдать все свои силы ради победы. И Стахеев с особенным энтузиазмом работал карандашом» заполняя убористым почерком страницы драгоценного журналистского блокнота. Разумеется, прошел Стахеев и в городской Большой театр, где выступал с докладом Троцкий, и каким-то образом интуитивно догадался, что садиться надо не в партер, а на балкон, в уголок возле двери: Предреввоенсовета говорил… четыре часа. В таком большом докладе фактически не нашлось ни одной фразы, заслуживающей блокнота. Разве что «Екатеринослав — это красная крепость». Все остальное было сказано в прежних выступлениях Троцкого. Тем не менее рабочие, заполнившие театр, восторженно кричали, аплодировали и в конце пели «Интернационал».

Михаил Петрович выдержал часа полтора, затем выбрался наружу. Театр был оцеплен бойцами в черных кожаных костюмах с маузерами на поясах. Вдоль оцепления прохаживались командиры. Среди них и Воронецкий. Стахеев видел, что он занят нервным разговором с какой-то назойливой брюнеткой, пытавшейся пройти в театр, и не стал ему мешать — прошел неподалеку. До него доносились отдельные слова: «Но я должна его увидеть… Лев Давыдович приказал сразу в поезд… Но я же…»

После долгого своего доклада Троцкий действительно сразу помчался на вокзал, и поезд немедленно отправился. Воронецкий пришел в купе усталый, но довольный: за время пребывания Предреввоенсовета в Екатеринославле особый отряд твердо держал революционный порядок.

— А что это за женщина рвалась в театр?

— Женщина?.. A-а… Это вам полезно знать, Михаил Петрович. Родная сестра Льва Давыдовича. Не виделись почти два года. Но у него завтра совещание с командованием Южного фронта в Харькове. Вот так мы работаем. Мы совершили революцию, теперь надо ее защищать, Кстати, вы меня спросили тогда о децимациях. Я не хотел поднимать эту тему — думал, что вы меня не поймете. Теперь, наверное, поймете. В Пятой армии в Петроградском полку зимой по случаю оставления позиций во время боя по приговору трибунала расстреливался каждый десятый. И я участвовал. Да. И расстреливал. Нас всех Лев Давыдович научил, как надо к этого относиться. Мы выполняем тяжкую работу во имя защиты революции. И только так оценивать подобные акции. Как-то при мне один бывший генерал допытывался у Троцкого о расстреле царской семьи. Лев Давыдович сказал ему, что знал об этом и поддерживал, а когда операцию осуществили, он о ней больше не вспоминал и не интересовался никакими подробностями. И я никогда не вспоминаю об этих децимациях. Я не убивал, работал, защищая революцию.

Воронецкий был твердокаменным коммунистом, учеником Троцкого. Его жена служила где-то под Питером и он, конечно, не позволял себе просить начальство, чтобы ее перевели в Москву. Правда, в поезд ее бы не взяли — женщинам здесь не место. Незачем об этом думать журналисту Стахееву — у самого жена с ребенком вдалеке, у чужих людей. Оставалось надеяться, что это скоро кончится.

Из Екатеринослава прибыли в Харьков, где стояли несколько часов, пока Троцкий совещался с Гиттисом, Ворошиловым, Якиром и другими командирами Южного фронта. Вернулся Предреввоенсовета не в духе. Это обычно выражалось в молчании и в коротких резких распоряжениях. Теперь он приказал: «Выезжаем немедленно… Секретаря-шифровальщика ко мне…» Воронецкий, наверное, что-то узнал в секретариате и рассказал Стахееву:

— Считает, что Харьков сдадут. Да и Екатеринослав. Не надеется на командарма Ворошилова. Надежда на кавалерию. Создается конный корпус.

Ночью — Курск, утром — Воронеж, затем знаковая станция Кантемировка. Здесь открылись вагоны-гаражи, и по трапам выкатились четыре легковых и два грузовых автомобиля, предназначенных для поездки в Богучар. Троцкий отлично помнил не только О делах партийных и военных. Покидая поезд, спросил, готов ли Стахеев, и приказал устроить его в одном из первых автомобилей, предусмотрев место для жены и ребенка.

Летом, конечно, все было вокруг другим: зелень, свежие яблоки у торговок на станции, но здесь не Ставрополь и не Пятигорск, погода пасмурная, временами мелкий дождик, небо в дымных облаках. Степь тревожно молчит.

Въехали в Богучар. Вот и здание школы-гимназии. Михаил Петрович нервно закусил губы и опустил голову, уставившись на свои плохо почищенные сапоги. Ничего не хотел видеть, ничего не хотел помнить. Машины остановились на площади у Совета. Все местное начальство ожидало на улице. Дождя здесь не было, но лужи и грязь не просохли. Представители власти в гимнастерках, сапогах, фуражках с уважением и любопытством вглядывались в едва ли не самого главного человека Советской России. Троцкий вышел из автомобиля, приказал довезти Стахеева до его дома и обратно, и не задерживаться более чем на полчаса, затем подошел к встречающим и каждому пожал руку.

К дому Буйковых подъехать не удалось — огромная лужа на всю улицу. Стахеев добирался по узкой вязкой тропинке вдоль заборов. Шагов за сто» увидел знакомый дом с облупившейся побелкой на стенах. Сердце налилось тяжестью и потянуло к земле, и вздохнуть было невозможно. Все окна дома заколочены досками. Медленно двинулся к калитке, издали увидел огромный замок. Подошел, остановился, беспомощно оглядываясь. Пусто и тишина. В соседнем дворе калитка открыта. Вошел, поднялся на крыльцо, долго стучал. Наконец загремели засовы, показалась женская голова в платке. Боясь узнать что-нибудь страшное, Стахеев тихо спросил ее о соседях.

— Буйковы-то? Дубы? Мы их дубы зовем — такое, знаешь, у нас уличное дело — каждому прозвище. Вот мы — Рыбаки. А почему так, я и не знаю. А ты кто будешь?

— Я… был у них зимой. От их сына, от Степана я. Он в Москве у меня был. И еще женщина у них с ребенком.

— У дубов-то? Да. Была у них молодуха.

— Где же она?

— Дак с ними и поехала. Лошадей на том краю нанимали до Кантемировки. Сказывали — в Воронеж. А там ктой знает. Когда же это? Да. Три дни прошло. Казаки тады было наступали, дак наши их побили. А дубы вот спужались и побегли. И молодуха с ребеночком.

Стахеев вернулся на площадь значительно раньше, чем через полчаса. Бродил в задумчивости, не замечая дождя. Шофера натянули на свои машины брезентовые крыши. Грузовики наполнили мешками с мукой и картошкой.

Троцкий вышел в сопровождении охраны и быстро зашагал к своему автомобилю. Увидев одинокого Стахеева, остановился, подозвал его, спросил, что случилось. Выслушал внимательно, направляясь к автомобилю, не оборачиваясь» коротко сказал:

— Что ж. Из Москвы вам проще будет выехать за семьей. Статью дайте на ремингтон и завтра утром мне на стол.

И Михаил Петрович не решился просить разрешения остаться в Воронеже.

В Горловке Шкуро вызвал в свой вагон-штаб нового начальника штаба полковника Соколовского[63], немногословного спокойного генштабиста, приказал выбрать в поселке лучший дом и перевести туда все штабные и вспомогательные службы, затем подготовить приказ по корпусу о боевых задачах в соответствии с директивой Ставки. Уже вскоре он наблюдал в окно, как таскают казаки на повозки документы, ремингтоны, столы, стулья, шкафы… Вызвал Кузьменко, усадил, разговаривал с ним доброжелательно — хоть и много забот, а настроение хорошее.

— Коля, скажи им, чтобы выносили самое необходимое: дней через десять поезд вернется к нам.

— А куда вы его отправляете, Андрей Григорьич?

— Тасенька переезжает в Кисловодск на отдых. Берет с собой мебель и всякое хозяйство. Там теперь высший свет во главе с вдовствующей императрицей. С Тасинькой ее верная подруга, графиня Воронцова-Дашкова. Сокращенно: графинчик Ниночка. И подмигнул адъютанту.

— Нам бы сейчас поезд как раз, Андрей Григорьич. Я разведал хорошее дело. В Славянске — спиртовой завод. С четырнадцатого года гнал спирт и прятал на секретных складах — водку-то Николай тогда запретил. Эти склады пока не тронуты, но не сегодня завтра дознаются. Не казаки, так офицеры или солдаты.

— Славно, Коля. Поднимай «волков». — И Соколовского вызвал: — Мне так надо желтых побольше. Англичане за уголь заплатили — все в Екатеринодаре оставил. Хочу в Кисловодск поехать. Подарки нужны. И людям надо раздать. Да и ты, наверное, поиздержался. Распотрошим этот Славянск. На том пути стоят теплушки. Грузиться туда.

Соколовскому Шкуро приказал провести совещание командиров без него. Главная задача — держать фронт по линии Мелитополь — Александровск — Синельниково — Новомосковск. На Екатеринослав не лезть.

В Славянск едва успели — там уже орудовали офицеры и казаки дивизии Топоркова. Один казак утонул в цистерне со спиртом. «Волки» быстро навели порядок: оцепление, повозки, организованная погрузка. Шкуро с плетью расхаживал меж цистерн и ящиков с бутылками и успокаивал нетерпеливых:

— Успеешь нахлебаться! Брось бутылку, а то плетью отхожу и на дуван не поднимешься…

В Горловку вернулись ночью с песнями. На паровозе рядом с машинистом дежурил сумевший остаться трезвым Кузьменко. Почти все «волки» остались до утра в теплушках. Шкуро сам пришел в новое помещение штаба, пошатываясь — неужели стал слабеть. Приказал не будить, пока сам не проснется, и завалился на диван.

Проспал Шкуро до полудня, а надо бы проснуться раньше — серьезные новости. По обыкновению, он быстpo привел себя в порядок — почти никаких следов пьяной ночи, разве что бледность. Адъютант Агоев прошел в новый кабинет, приготовленный генералу, Шкуро одобрил и вызвал Соколовского. Тот о чрезвычайных событиях доложил спокойно, словно ничего особенного не произошло:

— Вчера корпус генерала Кутепова взял Харьков. Сегодня утром Первая дивизия под командованием генерал-майора Шифнера-Маркевича ворвалась в Екатеринослав. Красные в панике оставляют город.

— Был же приказ Деникина не переходить Днепр. Связь есть с дивизией?

— Есть связь. Я только что разговаривал. Антон Михайлович доложил, что казаки в городе, и автомобили красных еще выезжают из города.

— И не мешают друг другу? — Генерал вяло усмехнулся.

— Казакам нашего корпуса никто не может помешать, Андрей Григорьевич.

Нетрудно было представить, чем занимаются казаки в городе.

— Прикажите соединить меня с Шифнером, и пусть немедленно придет есаул Колкин.

Шифнер был у телефона — дисциплинированный командир.

— Антон Михайлович. Победителей не судят. Город окончательно взят?

— Город взят. Но…

— Что молчишь? Что произошло?

— Трепетун погиб. Случайная пуля…

— Трепетун? Мне и город не нужен — отдай Трепетуна. Как же мы без него теперь? Такой артиллерист. Помнишь, бронепоезды били?.. Лучше б ты не лез на этот проклятый Екатеринослав. Но я им устрою виселицу на площади.

— Мы освободили человек двести пленных офицеров. Их должны были расстрелять и утопить. Они находились на барже. Я помнил ваш приказ не переходить Днепр, но так сложилась обстановка. Артиллерия противника вела огонь из Потемкинского парка, а я вчера перевел конницу правее, к Новомосковскому шоссе, дал отдых на всю ночь лошадям и людям, а с утра…

Получив дивизию и генеральские погоны, Шифнер почему-то стал многословным и подолгу с удовольствием рассказывал о подвигах подчиненных и о своих мудрых решениях.

— Антон Михайлович, когда город будет полностью очищен от противника?

— Не позднее чем часа через два.

— Тогда завтра в середине дня я со своими казаками въеду в Екатеринослав. Встретите меня?

— Будет торжественная встреча, Андрей Григорьевич.

Явился Колкин, и Шкуро приказал ему:

— Самых верных «волков» — человек двадцать — немедленно отправить в Екатеринослав с паровозом. Чтобы ночью были там и поработали. Остальным приготовиться — выезжаем эшелоном с лошадьми, с оркестром, со штабом через два часа. Завтра, примерно в это время торжественно входим в город.

Такой встречи, как в Екатеринославле, Шкуро не удостаивался больше никогда и помнил о ней всю оставшуюся жизнь. В обычном порядке — волчье знамя, сам генерал, штаб, оркестр, казаки. Все отдохнувшие за дорогу, улыбающиеся, в парадных летних черкесках, у многих ордена на груди, полученные еще на германской. Мост через Днепр охранялся пластунами, а едва въехали в город, как навстречу кинулась толпа с цветами. Многие стояли на коленях, пели «Христос воскрес», плакали и благословляли казаков. Лошади мотали головами — их засыпали букетами. В нескольких местах, на площадях служили молебны. В церквях звонили колокола.

Генерал был не только потрясен, но и удивлен. В приготовленном для него особняке на Садовой он приказал пригласить на торжественный ужин, назначенный на вечер среди прочих представителей городской общественности и «каких-нибудь профессоров». Шифнер-Маркевич постарался: пришли двое — старый профессор хирург Должинский и его ассистент. Сели скромно с краю, ближе к дверям, поглядывали на офицеров и казаков с опасливым любопытством, почти не пили, но охотно закусывали — стол готовила кухня гостиницы «Франция». Когда начались громкие разговоры и развеселившиеся гости поднимались с мест, чтобы размяться, покурить, подойти к кому-то, Шкуро сам пробрался в уголок, где сиротливо затаились представители интеллигенции, и устроившись рядом с ними на диване, обратился к Должинскому:

— Мне говорили о вас, профессор, что вы очень хороший врач. Когда меня ранят, попрошусь к вам на лечение.

— Благодарю вас, господин генерал, но пусть лучше пули минуют и вас и меня.

— Бог помогает нам в нашей борьбе. Взяли город и освободили вас от большевиков почти без потерь. Жители Екатеринослава настрадались и встречали нас с радостью.

— С огромной радостью, господин генерал, — горячо включился понимающий ассистент. — При большевиках мы жили в страхе. Каждую ночь аресты и расстрелы без всякого суда. Чека — это ужасно…

Он рассказал о чекисте Валявке, бывшем рабочем с завода, занимавшемся ночными расстрелами. В небольшой пустой двор, обнесенный специальной оградой, загоняли 15–20 обреченных, Вал явка с помощниками становились в центре и били из револьверов. Каждую ночь люди слышали звуки выстрелов и мотор грузовика, вывозившего трупы за город на свалку.

— А кто был здесь главным комиссаром?

— Секретарь губернского комитета партии Эпштейн.

— А кого расстреливали в Чека?

— Конечно, офицеров, — ответил ассистент. — И ваших, и петлюровских, и вообще бывших офицеров. Священников расстреливали. И просто тех, кто попался, например, без документов. Ведь так все было, профессор?

— Так. Все так, — с неожиданной злостью подтвердил Должинский. — Расстреливал невинных выродок Валявка, а вы, господин генерал, по-видимому, не осматривали сегодня город? Только проехали по центру, где вас встречали? Не успели? Я понимаю. Посмотрите сейчас. Ночь — самое время. Или утром. Вы увидите, что вся торговая часть города, все лучшие магазины, все разграблено, разгромлено. Тротуары усыпаны осколками разбитых витрин. Везде валяются брошенные товары: обувь, одежда, консервы, разбитые бутылки… Город разграблен вашими казаками. За одну ночь. И сейчас это продолжается.

— Подождите, господин профессор, — перебил его Шкуро. — Сейчас еще не время говорить об этом.

— А когда же время? Когда меня застрелит на улице ваш казак за то, что у меня на носу очки? Вчера вечером ко мне прибежали люди и сообщили, что казаки схватили моего старого друга Арьева. Я бросился в вашу комендатуру, и мне там сказали, что Арьев убит при попытке к бегству. Старый больной человек! Я плакал и возмущался, а ваш казак сказал мне: «А чего вы переживаете? Он же ведь жид!»

Шкуро нахмурился, чувствуя, как задергался глаз, и сказал, не глядя на профессора:

— Не забывайте, что Екатеринослав еще фронт, и если нам придется на некоторое время изменить линию обороны, то вы снова окажетесь под властью большевиков.

Вернувшись за стол, Шкуро налил себе полный стакан водки. Хорошая водка — из Славянска. Разлива 1914 года.

Наверное, из-за неприятного разговора с интеллигенцией, он не участвовал в знаменитом харьковском параде 29 июня, о котором потом говорили, что это был великий парад, последний парад. Телеграмму принесли ночью, и дежурный адъютант решился разбудить пьяного Шкуро: телеграмма была подписана Деникиным, и в тексте указана дата. Чтобы успеть, следовало выезжать немедленно. Проснувшись, генерал прочитал телеграмму, скомкал и бросил на пол, пробормотав: «Не поеду!» Затем потребовал минеральной воды, выпил два стакана и вновь заснул почти до полудня. Поднявшись, услышал канонаду — красные готовили контрудар. Вызвав Соколовского, он приказал дать шифровку в Ставку я в Харьков Деникину, где указать, что положение обостряется и командир корпуса не может выехать для участия в параде.

За завтраком Шкуро опохмелился, после чего вызвал Кузьменко с отчетом о финансовых операциях. Продажа спирта и деньги, полученные от французов за уголь, составили такую огромную сумму, что жизнь снова представилась правильной и прекрасной. Кузьменко сказал, что прием у генерала ждет механик с электрокиноаппаратом.

— Давай его сюда, — приказал Шкуро.

Механик, тощий, быстро двигающийся и сверкающий какими-то бешеными собачьими глазами, объяснил, что показывать фильм в кабинете нельзя — слишком маленькое расстояние до стен. Быстро завесили окна в приемной, повесили простыню, Шкуро занял кресло, вокруг — адъютанты и ординарцы. Затрещал аппарат, голубой конус, наполненный мириадами пылинок, уперся в экран.

— Я еще не сделал титры, — сказал механик.

— Какие-то титры, — возмутился Шкуро. — Разговорчики. Давай, крути ленту.

— Надписей-нет, — сказал кто-то из адъютантов.

— Будем объяснять, — успокоил Кузьменко.

Сначала Шкуро увидел себя. Глупо улыбающийся маленький человечек на лошади ехал сквозь ликующую толпу. Такая нелепая улыбка: словно он в чем-то виноват. А может, и виноват… Старухи стояли на коленях и молились. Улыбающиеся женщины бросали букеты в лошадей, и те испуганно мотали головами.

Когда лента кончилась, механик сказал:

— Вы приказали, ваше превосходительство, снимать эпизоды казни через повешение. Я снимал сегодня утром…

— Я не назначал казнь на сегодня. Кто дежурил утром? В чем дело?

— Троих комиссаров поймали, — объяснил Кузьменко. — Вы… отдыхали, и Колков приказал повесить. Я там был. Что еще с комиссарами делать? Прямо на бульваре, у гостиницы «Астория» и повесили.

На экране двое с пустыми лицами, в рваной одежде стояли спиной к металлической ограде бульвара. Один — в нижней рубашке, разодранной до пояса. Третий лежал на тротуаре. У него была оторвана одна нога, и страшный обрубок дергался в черной луже.

— Это секретарь губкома Эпштейн. Ему в бою оторвало ногу, — объяснил Кузьменко.

Казаки укрепляли веревки на старых бульварных тополях. Один влез на дерево и возился там.

— Этот слева — Гурсин, — объяснял Кузьменко. — Комиссар по медицине. Больницами командовал. Говорили, что — сын проститутки. А который в рубашке — Трунов, бывший капитан, переметнулся к красным…

Казак спрыгнул с дерева и вместе с другим схватил Гурсина, поднимая его так, чтобы тот стоял на каменном барьере у ограды. Даже на прыгающей черно-белой картинке было заметно, как побелело лицо жертвы. Он сам надел петлю себе на шею, казак ударил его по ногам, и человек задергался, закрутился, превращаясь в труп, бессмысленно покручивающийся на веревке. Одноногий вдруг поднялся и запрыгал, держась за ограду. Добравшись до петли, он вдруг упал навзничь и лежал, не шевелясь.

— Умер, — сказал Кузьменко. — Наверное, заранее принял яд. Но, видите, его все равно повесили.

На экране казаки, быстро шевеля губами, вешали труп. Не трудно было догадаться, какие слова они произносят. Бывший капитан поднял руку, чтобы перекреститься, но казак ударил его так, что тот упал. Поднявшись, оттолкнул казака, шагнул к петле и сам просунул в нее голову.

Шкуро смотрел эту кинохронику с лихорадочным волнением, незаметным для окружающих — только с каждой судорогой повешенного сердце генерала успокоенно замирало. По окончании сеанса он поблагодарил механика и дал ему пачку царских денег.

В Харьков Шкуро приехал, когда Деникина уже не было в городе, тот направился к Врангелю в только что взятый Царицын. На вокзале потребовал у дежурного офицера автомобиль и приказал отвезти в резиденцию генерала Май-Маевского. Командующий армией жил в особняке с цветущим садом неподалеку от Южного вокзала. Охрана пропустила известного казачьего генерала, у входа в дом его встретил знакомый адъютант.

— Здравствуй, Паша, — приветствовал его Шкуpo. — Как там Зеноныч?

— Поправляется после парада. Вы в самый раз приехали, Андрей Григорьич.

Май-Маевский сидел за столом с бутылками и закусками без френча, опухший, с растрепанными седыми волосами. Рядом с бокалом — книга. Гостю обрадовался, пригласил за стол, налил, подвинул закуску, упрекнул за то, что не был на параде:

— И парад и банкет были проведены блестяще. Очень жаль, что тебя не было, Андрюша.

— Екатеринослав брал, отец. И капитал свой увеличивал. У тебя как с деньгами? Могу дать. У меня знаешь И сколько? Двадцать миллионов золотом.

— О-о!.. Зачем тебе столько?

— Раздавать буду хорошим людям. В Москве попраздную.

— В Москве? Когда же ты думаешь туда попасть?

— Я хоть сейчас с корпусом могу без остановок пройти до Москвы. Но у Антона Иваныча другие планы.

— Он ждет, когда красные с Колчаком расправятся и все свои армии бросят на нас. А ты тоже шутки шутишь. Ну, прорвешь ты фронт, в чем не сомневаюсь, поедешь вперед, даже славируешь так, что попадешь в Москву, а потом?

— А потом три дня попьянствую, повешу кого надо, и — пулю в лоб.

— Это по-английски. У Диккенса я читал что-то подобное. Откуда сплин[64]? В поезде девочек нет?

— Поезда нет — жена катается на Кавказе. Сюда приехал в вагоне с адъютантами и денщиком.

— Так я тебе сегодня устрою вечер. — Он позвонил в колокольчик, лежащий на столе, и в комнате появился адъютант.

— Прикажете что-нибудь подать, Владимир Зеноныч?

— Нет, Паша, у нас все есть. Ты позвони в «Версаль» и передай мое распоряжение: вечером банкет в честь прибытия в город генерала Шкуро. Пусть пригласят наших офицеров, дам и из этих, из воротил, которые побогаче.

Капитан поспешил выполнять задание генерала.

— Спасибо, отец. Дадим сегодня жару. Разрешишь мне лезгинку сплясать?

— Лезгинку я разрешу, но твой план взятия Москвы не одобряю. Хочешь погибнуть и погубить корпус?

— А для чего мы живем? За сладкие минуты радости я спокойно жизнь отдам.

— Тебе надо Диккенса перечитать, Андрюша. Тогда ты, может быть, поймешь, что в жизни нужен уют, тишина, сверчок на печи.

— И бутылка.

— Разумеется. Выпьем еще, Андрюша.

— За скорое взятие Москвы!

— Ты думаешь, мы туда дойдем? Для этого надо расстрелять семьдесят пять процентов русских мужиков. Правда, Саша Кутепов говорит, что достаточно пятьдесят, но это мелочи. А Диккенс, Андрюша, это, знаешь… великий писатель… Достаточно и пятьдесят… Нам надо поспать и приготовиться… Да. Приготовиться к взятию Москвы…

Из ресторана «Версаль» Шкуро привезли под утро. Он был сильно пьян, но не выпускал из рук портфель с сувенирами и деньгами, подаренными ему на банкете.

Прибавка к двадцати миллионам. В вагоне его ждала телеграмма из Царицына:

Главнокомандующий войсками Юга России был счастлив: жена чувствовала себя прекрасно, девочка росла здоровенькой, армия побеждала. Ему оставалось праздновать, радоваться и подписывать директивы для новых побед. После парада в Харькове он выехал в Царицын и четвертого июля подписал там и огласил на торжественном обеде у Врангеля приказ, начинавшийся словами: «Имея конечной целью захват сердца России — Москвы, приказываю…» На следующий день Деникин был уже в Екатеринославле.

Шкуро успел лично проверить подготовку города — убрали с тротуаров следы грабежей, застеклили разбитые окна. На вокзале: почетный караул, оркестр, восторженно ликующие толпы на пути следования главнокомандующего и, конечно, цветы: синие ирисы, белые букеты жасмина, красные гвоздики.

Сам Шкуро рядом с главнокомандующим. На автомобиле привез его в здание Русского общества, где Городская управа приготовила торжественный обед на двести персон. Главнокомандующий был доволен, и Шкуро чувствовал его явную благосклонность. Однако всегда происходит что-нибудь непредвиденное, меняющее настроения, нарушающее праздник. Не успел генерал дать знак оркестру, как поднялись трое с запорожскими чубами в вызывающе широких шароварах и подошли к Деникину с большим серебряным подносом, на котором хлеб-соль и полотенце, расшитое украинским узором. Один из них басом произнес длинное приветствие на украинском языке. Шкуро видел, как добродушная расслабленность на лице главнокомандующего сменяются каменной командирской хмуростью. Останавливал оратора: «Короче разговорчики», но украинец продолжал Свое. Деникин, опустив взгляд, рассматривал вышитые на полотенце слова: «Не той казак, что поборов, а той, что выкрутився». Поблагодарил лишь кивком головы, а поднявшись для произнесения тоста, сказал?

— Вчера я подписал директиву о начале наступления на Москву и хотел об этом рассказать, но подарок господ самостийников вынуждает меня говорить о другом. Эти люди намеревались отделиться от России. Нашли себе вождя, которому место на виселице, и до сих пор не избавились от своих нелепых фантазий. Ваша ставка на Петлюру бита! — и стукнул кулаком по столу. — Да здравствует единая и неделимая Россия! Ура!

Генералу Шкуро нужен был Деникин в хорошем настроении, поэтому он решил сказать настоящую речь:

— Господа! К нам, на Кубань, в глубокую осень пришли добровольцы и на наших полях вступили в жестокую борьбу с подлым врагом. Они защищали часть тела великой России и дали понять кубанцам, что они все русские и что наши враги — большевики вторглись в пределы Кубани. Тогда кубанцы сели на коней и стали выгонять эту красную нечисть, я это говорю от лица всех кубанских казаков, как их старший представитель. Русский казак не выворачивается, а бьет прямо врагов своей Родины, великой матушки. Лучшее тому доказательство: как только телеграфная проволока приносит приказание нашего главнокомандующего о занятии той или другой части территории, казаки неудержимой лавой бросаются на врага, сметая на своем пути все преграды; так знайте же все те, кто писал: «Не той казак, что поборов, а той, что выкрутився», в нашей Добровольческой армии нет ни Правых, ни левых, ни самостийников, а только честные русские люди, идущие к восстановлению великой, славной, богатой России, где не должно быть разницы ни между правыми, ни между левыми, ни между крестьянином, ни между рабочим, чтобы для. каждого наступила пора спокойной счастливой жизни. Не должно быть никакой самостийности! Все мы должны быть детьми единой Родины-России! За успех русской армии и за здоровье ее вождя, который породил эту армию и ведет ее на славное, доброе дело к восстановленнию единой бывшей нашей красавицы — могущественной России! Ура!

Деникин вновь подобрел и поблагодарил Шкуро за хорошую речь, хотя даже сам выступавший чувствовал, что временами путался, и фразы получались корявыми. Чтобы не допустить других неприятных высказываний, Шкуро решил больше никому не давать слова, и когда поднялись какие-то «представители отечественной промышленности», грубовато скомандовал:

— Хватит разговорчиков! Прошу повернуться к нашей сцене.

Взмахнул генерал рукой, и поднялся занавес, открыв сцену, где уже стоял улыбающийся черноволосый артист, известный в Екатеринославле рассказчик юмористических историй и восточных анекдотов.

После обеда и концерта Шкуро пригласил Деникина в свой особняк, где уже была приготовлена делегация горожан, благодарных главнокомандующему за то, что его войска принесли в город счастье, покой и безопасность. После беседы с делегацией Шкуро уверенно обратился к Деникину с просьбой:

— Антон Иваныч, как отца родного прощу: отпуск нужен, чтоб съездить к жене. Она сейчас в Кисловодске.

— Разумеется, Андрей. Две недели хватит? Тогда собирайся. Сейчас и поедем. В моем поезде до Екатеринодара, а оттуда — в Кисловодск.

Стахееву бы наслаждаться погожим выходным днем, предвкушением картошки, купленной на Сухаревке и уже почти готовой, а он терзал себя, проклиная услужливый интеллигентский разум, позволяющий жить в Москве в покойном одиночестве, притворяясь, будто верит в то, что все будет хорошо: Леночка в письме высказала желание пока остаться в Воронеже, где такой дешевый рынок. Она считала, что Деникина остановят, и до них он не дойдет… Это же лживое самоуспокоение. Вот лежит «Правда» со статьей Ленина «Все на борьбу с Деникиным». И даже Пролеткульт опубликовал обращение: «Товарищи! Революция и все завоевания ее в опасности. Главная задача момента — борьба с врагом и победа над ним. Президиум Цека Всероссийского совета Пролеткульта призывает все пролеткульты дать максимум своих работников и студийцев для работы на красный фронт…»

Так и осталось непонятно, кстати или некстати явился Палихин. На нем все новое; красноармейский шлем с нашитой звездой, гимнастерка с синими кавалерийскими петлицами и тремя кубиками на рукаве, начищенные сапоги гармошкой с металлическим блеском шпор… Эти шпоры несколько удивили:

— У вас же на Кубани их не носят. Лошадей жалеют.

— Так я ж не на Кубани, а на Высших кавалерийских курсах.

— Вы со Степаном по очереди? Он уехал на фронт, а ты его заменил?

— Я про него знаю. Скоро и я за ним туда же. На Волгу. Царицын взяли, и теперь там силы собирают. Меня — в кавалерийский корпус Буденного. И там еще один корпус такой же формируют. Я слышал, что у тебя сынок родился — куда дел? Хотел за его здоровье выпить. И его угостить.

С пустыми руками гость не пришел: в свертке бутылка водки, бутылка молока и вобла.

Стахеев рассказал ему о том, как все плохо устроилось, как он мучается, думая, действительно ли это плохо. Может быть, и хорошо?

— Сегодня был на Сухаревке. Черный хлеб — сто рублей фунт. А там все дешевле раза в три. Может, не возьмут Воронеж? Ты, Гриша, знаешь больше, чем мы здесь. Ты же где-то в разведке служил.

— Я знаю столько, что, наверное, и сам Троцкий не знает. По Южному фронту, конечно. Кстати, чтобы не забыть, твой бывший знакомый Шкуро награжден английским орденом Бани. Сам король подписал.

— Ну, об этом Троцкий знает.

— Об этом, наверное, знает. Но я-то знаю до подробностей, что в его корпусе происходит. Как пьянствуют, что говорят.

— Откуда ж ты знаешь?

— Откуда, откуда… Наши люди везде есть. И дойдет ли он до Воронежа — это вопрос. Война — дело переменчивое. Но если возьмет, то ненадолго. Готовится наше наступление. Ворошилова с армии сняли. Троцкий требует строго наказать, но Ленин еще не решил.

Сварилась картошка, появились на столе стаканы, бутылка, хлеб, вобла. Разговор становился громче и дружественнее.

— Я зна-аю, Гриша, зачем ты ко мне пришел, — говорил Стахеев, хитро подмигивая.

— Ну, чего там… Ну, по-дружески пришел. Проведать, — отвечал Палихин и тоже смеялся.

— Нет, я знаю» но хочу, чтобы ты сам сказал. А, Гриша?.. Или ты, как разведчик, сам все знаешь? Или ты теперь просто пролетарий на коне? Кавалерист.

— Ну, почему так? И в корпусе Буденного есть разведка и особый отдел. Я, знаешь, научился всяким делам.

— Но то, что ты хочешь знать, только я могу тебе сказать. Никакая разведка тебе не поможет.

— Ты вот воблу не так берешь. Ее надо за хвост и побить об тяжелое. Мы на фронте по подметкам бьем. Вот так. А теперича она и помягчела. Вот и допьем.

— За это я тебе скажу о том, что ты так хочешь узнать. Она уехала в Питер, но на днях вернется. Может, даже завтра.

— Я ходил на Домниковку, но там все закрыто и забито. Наверное, с тем своим родственником уехала.

— Она сложная женщина. Ты с ней поосторожней, Гриша. Она же из Ростова приехала. От белых.

— Вот я за ней и смотрю.

— Так ты ж ночами смотришь.

— Я и днем успеваю.

Только трое удостоились такого английского ордена, а если считать по делу, то лишь один он — генерал-лейтенант Шкуро, герой кубанского народа. Деникин и Романовский получили эти награды как два главных руководителя армии, а когда их попросили представить к на-граде одного лучшего генерала, одного и нашли — его, Шкуро. Потому что там, где он со своими казаками, там всегда победа.

Узнав о награждении, он разгулялся. Сначала в Кисловодске с верной Тасенькой, почувствовавшей себя где-то на уровне английской королевы, и с ее подружкой Ниночкой-графинчиком, и еще кое с кем. Праздновал и с великим князем Борисом Владимировичем и с Андреем Владимировичем и его супругой знаменитой Кшесинской и с другими известными людьми прошлого мира. Хозяин «Бристоля» Муразов устраивал пиры, каких Шкуро еще и не видывал.

Потом награжденный объезжал станицы, в которых сражался, набирал в свое войско казаков, шедших за ним в бой, на смерть, раздавал деньги вдовам, старикам, увечным. Кому золотые рубли, кому — царские бумажки, кому — деникинские «колокольчики». В патронате Союза увечных воинов выложил тридцать тысяч золотых рублей. В кубанской газете «Свободная речь» напечатали сообщение: «Впервые после князя Д. И. Шаховского первого министра Государственного призрения кабинета Временного правительства, увечные воины услышали слова долга и чести от первого народного героя воссоединяющейся России». Привели слова героя: «Я имел честь оказать посильную помощь инвалидам и весьма тронут, выслушав столь дорогое для меня мнение русского солдата и офицера, этих великих героев Великой войны и доблестных рыцарей долга и чести».

Гулял Шкуро, конечно, не две недели, а сколько надо. Ставку перенесли в Таганрог, но была связь прямым проводом, и с Романовским легко было договориться. И Кузьменко пришлось ждать, пока он свой дом в Ейской наладит. Собирался после войны жить со своей Машей, а может, и с другой. Жить после войны… Разве они будут жить?

В начале августа Шкуро вызвали в Харьков на совещание командиров корпусов. Проводил совещание сам Деникин в штабе Май-Маевского, в белом здании кадетского корпуса в зале с портретами царей и полководцев — красные не успели содрать со стен. Романовский, конечно, на хозяйстве в Таганроге. Деникин во главе сто-да, далее — Юзефович, Май-Маевский, Кутепов, Шкуро.

Врангеля с Деникиным борьба за первое место в новой России, которой еще нет. Барон обиделся, что на Москву идет Саша Кутепов, а он вокруг Царицына копошится.

Перед отъездом из Кисловодска генерал воспользовался сложной системой дамских зеркал и рассмотрел себя в профиль: нос всегда курносый, а сейчас что-то еще сильнее задрался, и губы сложены с усталой высокомерностью. Стареет? Или большим человеком становится?

Деникин, по-видимому, был в хорошем настроении — с женой и дочкой все в порядке, но старался быть серьезным, даже встревоженным: по данным секретной разведки, красные 14 августа начинают наступление с целью окружить Харьков с востока и юга. Командует ими бывший генерал Селивачев. На этом участке сосредоточено десять красных дивизий. Одновременно с ними по линии Камышин — Царицын атакует Десятая армия. В этой группе три стрелковых дивизии и новое соединение — конный корпус Буденного.

— Прошу принять к сведению, господа генералы: Троцкий всерьез взялся за создание сильных крупных кавалерийских соединений. С этим придется считаться.

— Задавим их в колыбели, Антон Иваныч, — вмешался Шкуро. — Пошлите мой корпус к Царицыну, и детище Троцкого погибнет.

— Для того чтобы разбить какого-то Буденного, достаточно нашего Первого Кубанского корпуса, — возразил начальник штаба армии Врангеля Юзефович, сам барон отсутствовал из-за болезни, но, наверное, просто не хотел встречаться с соперником Деникиным.

— Вы оба правы, господа. Каждый на своем месте будет участвовать в разгроме врага. Мы с Иван Палычем советовались…

На генералов, обычно участвующих в военных советах, этот оборот речи Деникина действовал как сигнал тревоги: они с Романовским уже все решили придется выполнять то» что прикажут.

Корпусу Шкуро, сосредоточенному в районе Лебедина, поручена защита Белгорода. К нему соответственно необходимо перебросить корпус и быть готовым ударить во фланг наступающим войскам Восьмой красной армии. Кутепов наносил упреждающий удар за два дня до начала наступления красных в направлении Старого Оскола.

— Дайте и мне приказ на упреждающий удар, Антон Иваныч, — попросил Шкуро. — Я их до Воронежа погоню.

— Ваш план хорош, Андрей Григорьевич, но мы с Иваном Павловичем придумали другой неожиданный и многообещающий маневр, — и Деникин улыбнулся, как удачливый фокусник. — За четыре дня до начала наступления красных 10 августа Четвертый Донской конный корпус генерала Мамонтова прорывает фронт красных в стыке между Восьмой и Девятой армиями в районе Новохоперска и двигается в глубь красного тыла Тамбов — Козлов!

— И до Москвы! — воскликнул Шкуро.

Генералы улыбались, вздыхали, рассматривали карту.

— Надо ставить войскам реальные задачи, — сказал Юзефович.

— Но ведь до самой Москвы там нет серьезных воинских частей.

— Мы с Иваном Павловичем об этом думали и считали. У Мамонтова всего шесть тысяч сабель и три тысячи штыков. Есть двенадцать орудий, семь бронепоездов на линиях, три броневика. До Тамбова сто пятьдесят верст. За время движения колонны Мамонтова красные успеют собрать крепкий заслон. Конечно, благоприятная обстановка и там и здесь на фронте может позволить дальнейшее продвижение. Мы с Иваном Павловичем…

Шкуро был охвачен азартом — это он должен вести свой корпус на Москву. Он удачлив и опытен. Он славирует, как выразился Май-Маевский. Он сделает это и без Деникина, который с Иваном Павловичем. Дикое беззаветное волчье стремление мчаться вперед, рвать, рубить врагов и скакать до самой Белокаменной уже рождало мысли о том, как построить корпус, где прорвать фронт, какими проселками обходить большие города — сейчас время сухое, август… Выйдя в зал, пронизанный солнцем, падающим в большие окна, нашел тень, он остановился, глядя в сад с цветущими розами, представляя движение своего корпуса по узким лесным и степным дорогам в несколько колонн. Нельзя коннице ввязываться в бой в лесу, надо вырываться в степь и там рубить противника в капусту.

Из соседнего кабинета вышел генерал-майор Плющевский-Плющик[65], считающийся генерал-квартирмейстером штаба, но Шкуро знал, что тот руководит специальной контрразведкой. Встречались не раз, и с ним говорить было не опасно.

— Хорошо, Андрей Григорьевич, что я вас встретил, а то уж хотел шифровку давать. Ничего особенного пока нет, но имеются подозрения, что кто-то из ваших штабных работает на противника. У красных много знают о вашем корпусе. И о вас. Передвижения, численность… Присмотритесь сами, поручите своим контрразведчикам.

— Найду и повешу, Юрий Николаевич. А вас я хочу спросить, что вы скажете о моем плане броситься сейчас на Москву, на свой страх, невзирая на запрещение главнокомандующего.

— Скажу, что не надо. Об этом говорилось у главнокомандующего. Он и Романовский обсуждали возможность такого шага с твоей стороны и решили, что в этом случае ты будешь немедленно объявлен государственным изменником и предан полевому суду даже в случае полного успеха.

Сказанное дало повод Шкуро всю оставшуюся жизнь строить предположения: не подчинись он и пойди на Москву, вся история России могла быть написана иначе, и его жизнь была бы другой.

Неужели всему причиной мелочные расчеты? Поход на Москву не начинали, пока Колчак не оказался за Уралом. Неужели боятся, что в Москву ворвутся казаки, а не Антон Иваныч на белом коне.

Вернувшись в кабинет, где Деникин что-то обсуждал с Юзефовичем, Шкуро обратился к главнокомандующему по-простецки:

— Извини, Антон Иванович, план хороший получился, но у меня нестыковочка: красные четырнадцатого начинают, и мой корпус вступает, и в этот же день четырнадцатого Филимонов в Екатеринодаре назначил парад в честь годовщины освобождения города. Я должен участвовать. Соколовский справится. И Шифнер опытный генерал. Я им объясню задачу.

— Поезжай, Андрей Григорьич. Только не задерживайся.

Он оказался главным героем праздника в Екатеринодаре. Парад состоялся 15 августа на Крепостной площади. Принимал парад атаман Филимонов, Шкуро стоял рядом с ним. Казачьи эскадроны шли красивым галопом. На всех — заново сшитые белые черкески, синие с красным галуном шаровары, сверкающие сапоги, лихо надвинутые папахи. Генерал понимал, что это не Филимонов принимает парад, а он, ведь это о нем статьи во всех местных газетах и о победах, и о том, что в Екатеринодаре открыта на его деньги бесплатная читальня имени Шкуро, и все же не ожидал такого триумфа: его на руках несли до автомобиля, причем в этом участвовали не только казаки, но и местная публика, даже несколько дам тянулись к его сапогам и галифе, чтобы хоть дотронуться до героя.

Затем для участников кубанского похода и для казаков — георгиевских кавалеров в городском саду, в летнем зале был устроен торжественный обед. Генерал вошел в сопровождении конвоя и трубачей. Выступил с подготовленной речью:

— Отцы-старики! Спасибо вам за детей ваших, которые в кровавом смертельном бою с недругами Земли Русской доблестно сражаются за Кубань, за Русь Великую. Я счастлив, что командую вашими сынами» и верю, что придет час, когда дети ваши услышат звон московских колоколов. Спасибо же вам, отцы наши, за то, что сумели воспитать и научить сынов своих, как защищать дорогую Родину. Знайте, что без Кубани не быть России, как Кубани не быть без России. На далеких равнинах Новороссии, в глухих лесах и зыбких топях Поволжья, на великой и широкой московской дороге неувядаемой славой покрыли знамена кубанские ваши сыны, покупая потом и кровью, железом и сталью свободу великой, единой, могучей и неделимой России, неразрывно связанной с родной нашей матерью Кубанью! В последних боях кубанцами разбиты Девятая и Десятая советские армии, при этом взято шесть бронепоездов, восемьдесят шесть орудий, а пленных нет! Знаете, что значит отсутствие пленных? Это значит, что бой был до такой степени ожесточенный, когда сотни в конном строю бросались на бронепоезд. Эта война беспримерно страшнее германской, ужасы теперешней войны превосходят минувшие. И казаки доблестно выносят на своих плечах труды и лишения освободительной кампании, начатой за благородное дело освобождения матушки-Руси. Позвольте же от имени сынов, безропотно умирающих за великое дело, приветствовать вас, отцов и дедов дорогой нашей Кубани!

Старые вояки были тронуты до слез, до отчаянных выкриков:

— Да здравствует генерал Шкуро!.. Слава Кубани!.. Мы все за тобой пойдем!.. Принимай нас стариков в свой Kopnyc!.. Все пойдем!

Конвой обедал за отдельным столом. Рядом сидели хорунжий Кузьменко, хорунжий Климов, подхорунжий Артюхов.

— Сильно кроет земляк, — сказал Климов. — И в бумажку мало заглядывает. Кто ему пишет?

— Он сам, — заступился Кузьменко за командира. — Ну, другой раз Шифнер подсказывает.

— Все верно у него сказано, — с горечью поддержал Артюхов. — Старикам добрые слова. А мой старик не слышит.

— Сами-то живем до следующего боя, — сказал Климов. — Теперь на Воронеж пошли — другая война. Лес, мужики. Будем умирать за великое дело. Вот не сказал еще генерал, как мы дуваним славно, что в переметных сумах возим.

— Чего это ты, Климов, не про то завел. Никто тебя силой на дуван не гонит.

— Я, Степаныч, про то, что казаки воюют, покуда есть что заграбастать.

— Ты же у себя на Кубани не грабил?

— Вот оно и выходит, что мы у себя воевали за себя, а теперь и в Донбассе и за Харьковом — на чужой земле. А они все про единую Россию.

— Давай за нее и выпьем. И без разговорчиков, как наш Григорьич приказует.

После торжественного обеда возникли некоторые неприятности. Дома ждала длинная телеграмма из Кисловодска. Жена возмущалась, что он гуляет в Екатеринодаре, а к ней не спешит, не удержалась и от двусмысленного намека: «Если обо мне не скучаешь, то вспомни о графине». А через некоторое время — телефонный звонок от Филимонова: «Андрей Григорьич, обязательно зайди для разговора». Шкуро надоели эти разговорчики о славной Кубани и нехорошем Деникине. Какой бы он ни был, Деникин дал ему генерал-лейтенанта и на английский орден представил, у кубанского же атамана — одни разговорчики.

Сидели с атаманом вдвоем, пили чай, вино, ели свежий виноград. Филимонов, конечно, твердил свое:

— Скажи, Андрей Григорьич, кто в деникинской армии одерживает победы, освобождает Россию? Кто к Москве походом идет? Казаки. Не мужики, которые сегодня у красных, завтра у белых. Офицеров корниловцев почти не осталось. Вся сила в казаках. Кубанцы и Донцы. Вот Мамонтов сейчас пошел.

— Я предлагал свой корпус направить на Москву — не разрешили. Хотят сами войти в столицу.

— Вот видишь как. С Красновым как он поступил? Тот спас Дон от большевиков, создал армию, а он его прогнал. Одни казаки сражаются за эту его «единую неделимую». Сколько наших головы положили. А кто рядом с ним? Кто командует? Романовский, Май-Маевский, Врангель. А где наши командиры? Тебе дали корпус и послали сражаться.

— Что мне дали? Я сам все взял? Эти добровольцы еще в степях бродили в восемнадцатом, а за мной уже десять тысяч казаков шли, которых я сам собрал!

— Вот. А он тебе — только приказы. Чтобы выручал оставшихся корниловцев. Донбасс ты отстоял. Махно ты разбил. Я ему говорил: почему казаки, не один раз спасавшие Россию, ныне оказались где-то в стороне? Около него должны быть казачьи атаманы и председатели казачьих правительств. Он же сам говорил, что высоко ценит казаков, считает их молодцами. А нам надоело быть молодцами. Мы хотим быть гражданами. Я считаю, что мы имеем полное право быть привлеченными к государственному строительству. Он меня поразил еще за торжественным обедом с союзниками. Помнишь, Григорьич? Он удивился, что поются казачьи гимны и над домом поднят кубанский флаг. Потребовал, чтобы подняли русский трехцветный флаг. Я ему говорил, что даже отдельные войсковые части, даже сотни, имеют свои значки-знамена…

— У меня свое знамя — волчье, — напомнил Шкуро.

— Деникин знает, что без тебя его армия развалится. А сейчас положение осложнится: казаки далеко от своих станиц. Пойдут ли они дальше, если к ним будут так относиться?

Генерал понимал, к чему клонит Филимонов: организовать движение казаков за автономию Кубани, а ударной силой этого движения сделать его корпус. Предвидит атаман, что когда Деникин войдет в Москву, то казаков — по домам, а его фамилию забудет. Или своего атамана назначит. Может, и назначит. Например, генерала Шкуро… Он размышлял обо всем этом, слушая атамана и думая, что ответить Тасиньке, ведь в Кисловодск не поедешь — фронт ждет.

— Поглядим, Александр Петрович, — ответил Шкуро, изображая некоторые тайные мысли. — Пока будем бить красных, а после всякое может случиться…

Лену удивляло, что город и река названы одинаково — Воронеж. Значит, река это он, Воронеж.

В двухэтажном доме сестры Ерофея Кузьмича — дом большевики не трогали, поскольку муж хозяйки служил в Красной Армии, — кроме гостей и хозяев, жил мальчишка пятнадцати лет. Просторно. Со второго этажа видно горку, слева — белые стены церкви с колокольней, а дальше, за слободой — полоска реки. В хорошую погоду ходили купаться, и пятнадцатилетний Павел хулиганил. В августе тучи собирались и на небе, и на грешной земле. Ерофей Кузьмич испуганно говорил: «Мы же в верхнем городе — вот Мамонтов оттеда прямо на нас и пойдет. До Стрелецкой улицы!»

11 сентября с утра забили окна и двери и попрятались в погреб. По Липецкой дороге с севера в город вошла конница Мамонтова, возвращавшаяся из рейда через Козлов, Тамбов, Елец. Павел, конечно, несмотря на запреты, пробрался вместе с другими мальчишками к дороге, задушенной пылью, захваченной, затоптанной нескончаемыми колоннами конных казаков в донских фуражках, но в невиданных разноцветных одеждах — в пиджаках, кофтах, мундирах. На ногах у многих — галоши, натянутые на сапоги. Мальчишки прятались от пьяных, дико орущих всадников, убегали, возвращались вновь. К вечеру пошли телеги: с наваленными на них мешками, ящиками, кучами разноцветных одежд, среди этого скарба встречались даже иконы, небрежно обмотанные тряпьем. К телегам привязаны лошади.

Об увиденном Павел рассказывал, вернувшись домой. Страх постепенно исчезал — казаки не трогали окраину. Однако уже в центре постреливали, и народ шептался о том, что на Большой Дворянской идет сплошной грабеж. «Там все приберут, и до нас доедут», — предрекал Ерофей Кузьмич. «Пущай все берут — жизни б не решили», — отчаивалась баба Поля. «Чего это все? — не соглашалась хозяйка. — Чай не ты наживала». — «Да я к тому, что б не побили. Еще дознаются, что Иван в красных…»

Следующим утром на западе началась стрельба. Вновь прятались в погреб, прислушивались, когда поутихло, послали Павла на разведку. Он вернулся радостный: «Наши пришли. Красные…»

Наконец-то вылезли из погреба, вернулись к нормальной жизни: топили печи в доме, думали о дровах на зиму, варили борщ, кормили спрятанную корову и кур, а Лена купала сына. Страх еще не совсем прошел, и она повторила несколько раз: «Все. Пошлю телеграмму в Москву. Пусть приезжает за мной».

— «Пошлю», — проворчал Ерофей Кузьмич, — поел ать-то можно, а кто на вокзал, на телеграф пойдет?

Вызвался Павел, однако все получилось по-другому. В конце дня на их улице появился грузовик и остановился у дома. В кузове — красноармейцы с винтовками и какие-то унылые гражданские. Из кабины вышла женщина в кожаном пальто, в красноармейском шлеме, с револьвером на поясе. За ней из кузова выпрыгнули несколько бойцов.

— Кто хозяин? — грозно спросила женщина, решительно подойдя к двери.

— Заходьте, пожалуйста. У нас открыто. Я хозяйка, — засуетилась Анна Михайловна.

Вышли из комнат и Поля, и Ерофей Демьяныч, и Лена с ребенком на руках. Женщины переглянулись и узнали друг друга:

— Лена! Пятигорская подружка.

— Катя Буракова?

— Она самая. А где твой муж? Что с ним?

— У него все в порядке — в Москве. Это я здесь от страха умирала, когда казаки шли. Хочу Мише телеграмму дать, чтобы приехал за мной, а то вдруг опять…

— Ничего не будет опять. Начинается наше наступление. Что ж, товарищи, — повернулась она к своим бойцам, — здесь порядок — наши люди. Я их знаю.

— Ваши, ваши, — подхватила Анна Михайловна. — Муж-то у меня в Красной Армии на Урале где-то. И документ есть.

— А я командир спецотряда Чека, — объяснила Буракова. — Проводим чистку города. Ищем тех, кто Мамонтова с цветами встречал.

— На нашей улице таких не было, — уверенно сказала хозяйка.

— На соседней были, — возразила Катя. — Вон они голубчики скучают в грузовике. Недолго им скучать. А ты, Лена, давай твою телеграмму. Я по своей линии отправлю. До Москвы в момент дойдет. О, какой у тебя мужичок растет. Вырастет — в Красную Армию пойдет. Пойдешь, маленький? Как его зовут? Пойдешь, Аркашенька, белых добивать?

Мальчик не плакал, а как будто даже соглашался.

Прощаясь, Буракова пообещала любую помощь:

— В случае чего — ко мне в Губчека. На Щепную площадь. Там меня знают.