Шкуро: Под знаком волка

Загон волков

Сначала погнали казаков Мамонтова. Они не понимали, что это уже загон, считали себя возвращающимися с победой и, главное, с добычей, но Шкуро почувствовал, что пошла другая игра. Еще в Екатеринодаре, когда после праздника он собрался возвращаться на фронт, из Ставки пришел вызов, похожий на выговор: «Приказываю немедленно прибыть на фронт в корпус, в район Старый Оскол». Зачем напоминать, если он выезжает вовремя? Чтобы не забывал, что он не кубанский атаман, а деникинский генерал? Кажется, ничем никогда не проявлял интерес к самостийности, и с Филимоновым говорил осторожно — не дал себя втянуть в интриги. А они все равно не верят.

В Старый Оскол вернулся удачно. Уже прислали «Утро юга» с заметкой «Трофеи генерала Шкуро», гласившей что «за истекшую неделю взято: около 8 тысяч пленных, 8 орудий, 85 пулеметов и огромное количество обозов. Отпущено по домам свыше 50 тысяч мобилизованных, добровольно перешедших на нашу сторону; разгромлено три советские дивизии».

Еще солнечно и жарко, но вдруг повеет на миг ледяным холодом, и ты чувствуешь, что скоро придет ненастье. Штаб Шкуро стоял в селе Коротояке, на правом берегу Дона, где река сворачивает к востоку, на Лиски, когда 18 сентября пришла директива из Ставки:

Не так возвращаются с победой. Участок прорыва назначен большой, и опытный атаман Шкуро не погонит своих казаков форсировать Дон и вязнуть в уличных боях в Лиски. Он пойдет на север по левому берегу Дона, где красные уже разбежались, услыхав о приближении Мамонтова. Ночью Шкуро выслал туда разъезды, где они столкнулись с мамонтовцами и чуть не порубили друг друга.

Мамонтова не удалось встретить на своем берегу. Шкуро вел сотню «волков», за ними — Кавказскую дивизию и, едва отойдя от Коротояк а, услышал выстрелы где-то впереди и справа — явно на другом берегу. Вскоре хорунжий Климов доложил, что встреченный казаками мамонтовский разъезд сообщил об изменении обстановки: отряду Мамонтова — приказано атаковать Лиски, и он перешел на левый берег Дона.

— Ты сам видел тот отряд? — спросил Шкуро. — Сколько сабель?

— В бинокль, Андрей Григорьевич. Там не более трех тысяч. Но обоз — конца не видно.

— Он и обоз перевел?

— Переводит. Там скоро не переведешь.

Шкуро рысью повел дивизию к переправе, где уже начиналась катастрофа: хилый мост — едва три лошади по ширине пройдут — и на нем под пулеметным огнем красных в панике мечутся люди и лошади. Кто-то поворачивает повозку, мешая другим и цепляя их оглоблями, кто-то в страхе, бросив все, бегом пытается проскочить на берег. Кричат раненые, ржут испуганные лошади.

Шкуро определил, что пулеметы бьют издалека — с холмов, поднимающихся за лугами низкого берега. Версты две, а то и больше. Неприцельный огонь. Порядок можно навести. Скомандовал:

— Колкин! Скачи с полками на мост и разгоняй всех плетьми. С того берега обоз будем возвращать.

Казаки решительно ворвались на мост. Лошади поднимались на дыбы, казаки подгоняли их плетками, заодно безжалостно стегая паникеров. Для успокоения самых безумствующих стреляли в воздух. Полетели в воду узлы, ящики, поплыли по реке разноцветные тряпки. Через несколько минут мост был освобожден от обоза.

Пулеметные очереди взбивали песок на дороге, но командиры советовались, не спешиваясь:

— Атаковать надо. Так, начальник штаба? — сказал Соколовский.

— Придется, — согласился Шкуро.

— Давай дивизию на тот берег. Атакуй всех. Красных сбивай с тех холмов, мамонтовцев гони на холмы — пускай сами на пулеметы скачут. Обоз — обратно через мост и вниз по реке.

Решили правильно: вскоре затихли красные пулеметы, потянулся с противоположного берега мамонтовский обоз. Шкуро послал ординарца за своим автомобилем, оставшимся в хвосте колонны, — не хотелось ехать верхом сквозь грязную обозную пыль — и присел подкрепиться со своими штабными и адъютантами. Молодой горец Аликов расставил за придорожными кустами в тени на скатерти бутылки, походные стаканы, рассыпал яблоку, абрикосы, гроздья винограда. Шкуро подозвал Кузьменко, усадил рядом.

— Коля, ты знаешь, что Махно взял Мариуполь и Бердянск? Что будем делать? Опять письмо писать?

— Не ко времени, Андрей Григорьич. И он далеко, и у нас здесь не все выходит.

— И ты почувствовал? Вот и я задумался. А где твой махновец, как его?

— Гринчук. В Таганроге. Я его устроил в штаб, В канцелярию. Он грамотный.

— Махно надо предупредить: Москву возьмем — с ним разговора не будет.

— Когда возьмем, — сказал Кузьменко, закусывая яблоком и глядя вниз на тянущуюся вереницу возов. Теперь они шли на Коротояк.

— Да, — согласился Шкуро. — С такими скоро до Москвы не доедем. Грязные небритые казаки на возах. Одеты кто во что: шляпы, кофты, пиджаки.

— Что ж они и божьи лики из церквей тащат? — удивился Шкуро, увидев среди тряпок поблескивающие иконы в окладе. — Они ж крещеные.

— А они и крестятся, когда с иконостаса иконы рвут, — объяснил Медвянов. — Прощеньица у Бога просят.

«Плохой знак», — подумал Шкуро, но тут же отвлекся, увидев, как калмык в чужом офицерском мундире поливает свою лошадь из большого флакона, и сквозь обычные обозные густые запахи пробивается аромат духов.

Наконец, с левого берега перебрался Мамонтов со свитой. Подъехал, спешился с помощью двух ординарцев — сломана нога. Усталый, но побритый. Из-под фуражки — неулыбчивое круглое лицо, настороженное, будто ссориться приехал. Но нет:

— Здорово, Григорьич. Спасибо за помощь.

— Садись, закуси с нами, Константиныч.

— Не откажусь.

— Коля, угощай геройского генерала. Прогнали красных? Пошуровали они обозы ваши?

— Другая картина получилась. Красных-то погнали, а твои казачки наши трофеи дуванить начали. Это как, Григорьич?

Шкуро и его офицеры рассмеялись: молодцы, мол, наши ребята, не за спасибо донцов выручали. Мамонтов оглядел их сердито — и сам засмеялся.

Пугая лошадей, сбивая обозных с дороги, подошел автомобиль генерала Шкуро. Мамонтов от приглашения ехать вместе отказался, решил, что должен быть со своими. Шкуро взял начштаба, Кузьменко и Акоева. Возвращались в Коротояк. Слева обрывисто падали к Дону горы с меловыми прожилками. Густая пахучая обозная пыль то накрывала машину, то сбивалась ветром в сторону. До самого Коротояка не могли обогнать мамонтовский обоз с награбленным добром.

— Это ж на сколько верст он тянется? — удивился Шкуро.

— Примерно шестьдесят верст, — сказал начальник штаба Татонов. — Мамонтов дал телеграмму, адресованную, наверное, всему донскому казачеству:

— Теперь все узнают, за что он воюет, — сказал Кузьменко.

— Не он, а мы все, — раздраженно поправил Шкуро.

— Но ведь наши казаки церкви не грабят, — осторожно возразил Татонов.

— Глядишь, и до этого дойдет, — сказал Шкуро и невесело засмеялся: — У мамонтовцев поотнимали кое-что. А там и иконы попадались.

Подъехали к Коротояку. Здесь правобережные скалы теряют меловой оттенок и становятся черными. Потому у села и название такое, оставленное татарами. Шкуро приказал шоферу подвезти его к дому священника, а потом туда же привезти Мамонтова. Соколовский развернул штаб, приказал налаживать связь с Харьковом, и вскоре оттуда пошли директивы, сочиненные в Таганроге. Задача Мамонтова — взять Лиски, задача Шкуро — взять Воронеж.

Приехал Мамонтов. Его уложили на лучшую кровать в доме. Шкуро приказал приготовить чай. Вскоре Самовар шумел на столе, Кузьменко и адъютант Мамонтова доставали припасы. Священник стоял в дверях. Мамонтов попросил водки — мучили боли в ноге. Его адъютант не успел отойти в сторону, как комната вспыхнула ярким бело-голубым светом, и оглушительный грохот рассыпался вместе с пылью, дымом и обломками мебели, стен, потолка. Мамонтов, сброшенный с кровати, лежал без движения. Шкуро ударился голо-рой об угол стены и тоже на какое-то время потерял сознание. Очнулся он на полу среди горящего дерева. Рядом лежал и тонким голосом кричал священник с оторванной ногой. Оба адъютанта стонали, но с трудом поднимались на ноги.

Прибежали казаки, вынесли пострадавших от прямого попадания тяжелого снаряда. Умершего священника бросили у порога. Едва устроили раненых во дворе под навесом, как грянул еще такой же взрыв. Отчаянно кричали искалеченные лошади. Дом горел костром.

Подали лошадей, тачанки и вывезли раненых в поле. Шкуро пытался встать на ноги, но не смог — сильный ушиб. А утром надо наступать на Воронеж.

Пошла другая игра.

Другая война.

Утром после контузии Шкуро оправился, но ушиб ноги не позволял садиться верхом, и Воронеж генерал брал в бричке, тачанке или автомобиле. Брал по-своему: не переправлялся на левый берег, чтобы не завязнуть в сбившихся там частях Восьмой красной армии и не попасть под огонь бронепоездов, курсирующих по линии Воронеж — Лиски. Схитрил по-казачьи, двинувшись по высотам правого берега в сторону от цели — Нижнедевицк и Землянок. Разбил красную дивизию, взял трофеи и лишь тогда направил свою пехоту к Воронежу. Мост через Дон оказался взорванным.

До Воронежа — 15 верст. Мост закончили днем 29 сентября. Переправили казачьи дивизии, за ними — артиллерию, тут и красные напомнили, что и у них есть артиллерия: открыли частый прицельный огонь из тяжелых орудий. На деревенской площади Шкуро сидел в автомобиле с начштаба и комдивами. Вокруг толпились верховые и пешие «волки», только что переправившиеся. Снаряд упал рядом. Из автомобиля всех выбросило. Шкуро ударился головой. Новый начальник штаба полковник Татонов получил раны в спину и шею, начальник терской дивизии Агоев, падая, разбил голову, начальник Кавказской дивизии Губин был ранен в ухо. Вокруг стоны и вопли десятков раненых казаков, ржание лошадей. Подсчитали убитых — 8 казаков. «Волки» — мгновенно «по коням» и рысью из деревни в сторону Воронежа.

Для Шкуро вновь подготовили бричку, подложили матрацы, сено, одеяло. Он скомандовал: «За «волками» — вперед!» — и закрыл глаза. Его тошнило, голова невыносимо болела, путались мысли. С ним ехали Акоев и Кузьменко. Они что-то говорили, но он не понимал и не мог отвечать.

Опомнился Шкуро к концу следующего дня в какой-то хате. Опять гремела красная артиллерия, но снаряды падали где-то далеко. Приказал вызвать начальника штаба. Тот доложил, что город укреплен несколькими поясами окопов с густыми проволочными заграждениями, и казачьи полки их трижды неудачно атаковали. Генерал поднялся, походил по хате, покрутил головой и приказал:

— «Волков» и Горско-Моздокский полк готовить к атаке. Мне черкеску, шашку…

— Андрей Григорьевич, неужели вы хотите сами вести в бой? Bам нельзя после контузии, — заволновался начштаба.

— Разговорчики, — остановил его Шкуро. — Я не сотник, чтобы впереди шашкой размахивать. Расскажу им, как надо атаковать. И когда меня увидят здоровым, так у них дело пойдет.

С удовольствием Шкуро сел на своего Серого, и тот нежно заржал, узнав хозяина. Снаряды падали в поле, где окопались пластуны. Далее — темные линии предместий, купола церквей, паровозный дым поднимается и тает.

— Казаки, куда этот поезд идет? И не один — обратился генерал к построившимся конникам. — Верно поняли друзья: поезда идут из Воронежа в Москву. Бегут комиссары. А если бегут, то и одной вашей атаки не выдержат. Проволока? Разговорчики. Броневики с вами пойдут. Но не очень на них надейтесь. Рубите колючку шашками! И город ваш.

Так и произошло. 30 сентября Воронеж был взят корпусом Шкуро.

Пленные другие. 13 тысяч мужиков, желающих вступить в армию Деникина. Шкуро таких не принимал — задумали получить новую форму английского сукна, чтобы потом вновь перебежать к красным или каким-нибудь зеленым, приказал разогнать. Но были пленные и полезные. Начальник штаба Восьмой армии бывший капитан Тарасов сдался добровольно, принес с собой документы, карты. Допрашивал его Шкуро вместе со своим начштаба Татоновым. Заняли бывшее здание городского Совдепа и сидели в кабинете главного комиссара.

— Город был хорошо укреплен. Вы убедились в этом, ваше превосходительство, когда казаки безуспешно атаковали наши окопы.

— Это без меня безуспешно, а когда я повел их, ваша оборона полетела.

— Но к этому времени я нарочно начал эвакуацию города, и красноармейцы поняли, что надо драпать. — Тарасов, по-видимому, не врал; я лучший полк направил на юг, он там отбивает атаки вашей пехоты.

— Да, там генерал Гусельщиков застрял, — согласился Татонов.

— И обстрел я прекратил — приказал отгрузить снаряды.

— Я верю вам, капитан Тарасов, — сказал Шкуро. — Надеюсь, Деникин вернет вам звание. Сейчас вам выпишут документы для поездки в Таганрог.

— Я считаю своим долгом, ваше превосходительство, сообщить о новом формировании войск Красной Армии на нашем фронте. Сейчас усиливается конный корпус Буденного. Предполагается, что в дальнейшем будет армия. Сейчас пока две дивизии: Четвертая и Шестая. Формируются на нашем фронте за рекой Усмань, в районе Тулиново. От Воронежа всего верст шестьдесят. Корпусу поставлена задача разгромить ваши войска и корпус генерала Мамонтова.

— О Буденном я уже слыхал, — сказал Шкуро. — Численность?

— Более десяти тысяч сабель.

Пленного отпустили, и генерал спросил начальника штаба:

— Красная кавалерия — серьезно или разговорчики?

— Серьезно, Андрей Григорьевич. Буденный успешно действовал под Царицыном. Его конники — это казаки, приставшие к большевикам, и, конечно, иногородние. Хорошо обучены, обмундированы. Кони — с Дона.

— Будем думать, — решил Шкуро.

Отпустив начальника штаба, он вызвал Кузьменко и Медвянова. С ними сподручнее обдумывать генеральские дела. Рассказал им о появлении конницы Буденного.

— Хотите атаковать их» пока формируются? — спросил Кузьменко.

— Подумаю. Пусть пока отдохнут казаки — трудно город брали. И нам надо отдохнуть. Наш поезд стоит в Старом Осколе?

— Теперь можно пригнать сюда через Лиски, — сказал Медвянов.

— Нет. У меня другой план для отдыха. Саша Кутепов взял Курск. Знаете? Но не знаете, что под Курском он взял в плен Плевицкую с мужем. Знаете? Эту знаменитую певицу Саша уже наслушался. Теперь наша очередь. Мчитесь на вокзал, берите любой паровоз, вагон и — в Старый Оскол за нашим поездом. Ты, Федя, поедешь. А ты, Коля, поможешь ему на станции и возвращайся ко мне. Твоя задача, Федя, наладить наш поезд, чтобы все блестело. И в Курск за Плевицкой. Саше я записку напишу. Телеграмму дам. Скажешь ему, что наши казаки мечтают о концерте великой певицы. Туда и обратно — два дня.

Медвянова Кузьменко отправил быстро, но потом задержался у вокзала. Здесь, в садике, происходило давно не случавшееся: митинговали казаки. Немного — сотни три. Офицеров — единицы. В пасмурном безветренном дне казалось — не митингуют, а разговаривают. Выступал один из немногих офицеров — есаул, недавно вернувшийся в корпус после долгого лечения в Екатеринодаре.

— Рябовола летом кто убил? — спрашивал он и сам отвечал: — Мы знаем, а наш командующий будто и не знает. А убили-то его по чьему приказу? А за что убили? За то, что о казаках, о родной Кубани болел. Хотел, чтобы жили вольно и свободно, чтобы московские генералы на нашей земле не командовали. А что сейчас делается? Нашего атамана Филимонова не признают. Какое-то Особое совещание — самая главная власть. А что в армии? Мы, казаки, одни воюем. Московские генералы в Таганроге сидят. Говорят единая Россия, а где она? Говорили, что Россия встанет, когда мы погоним большевиков. Мы их гоним от самых Кавказских гор, а где Россия? Мужики-то против нас воюют. Пока мы до Москвы дойдем, сколько нас останется?..

Оратор был чуть выше всех — наверное, стоял на скамейке или на тумбе. Спрыгнул, и его место занял знакомый казак. Говорил не хуже офицера:

— На нашей Кубани не наша власть, а деникинская. Нашу Раду не признает и грозится разогнать. А мы тут в чужой земле головы кладем. Сколько надысь на проволоке осталось? Домой нам надо вертеться. Вот как донцы мамонтовские — разорили красные города, набрали добра и — по своим станицам. А мы…

— А мы у них малость отобрали, — крикнул кто-то, и в толпе засмеялись.

— То-то, что мало, — продолжал казак. — Мы так ничего домой не привезем. Да еще и сами в чужой земле останемся…

Из толпы митингующих выбрался Клименко.

— И ты здесь, «волк»? — удивился Николай. — В самостийники подался?

— Не в том, Коля, дело. Домой казаки хотят. Поняли, что это не для них война. Уже едут. Утром две теплушки загрузили, лошадей взяли, приказали машинисту ехать на Кубань. Человек двадцать. Вот и другие собираются.

— Дезертировать?

— Нет. В отпуск. Гляди, ночью полдивизии уйдет. Стрелять, что ли, будешь?

Кузьменко поспешил к генералу с тревожным докладом, но Шкуро был озабочен другими происшествиями:

— Потом, Коля. Со своими мы разберемся. Город надо успокоить. На Большой Дворянской магазины крушат, на Московской жидов бьют, и на окраинах погромы. Возьми «волков» сколько надо и разгони погромщиков. Пускай склады дуванят — мамонтовцы не все там забрали. Пригрози: вешать буду.

Уже в сумерки, проскакавши, наверное, полгорода, хорунжий с несколькими казаками оказался в верхней части Воронежа. Казалось, всех буянов разогнали, погромы прекратили, но и здесь, где-то среди переулков и деревянных домов возник тот самый опасный гул, сквозь который то и дело пробивалось пронзительное восклицание «бей!».

Поскакали по улице, огибающей холм, за церковь с высокой колокольней. Небольшая, но злобная толпа — человек в пятьдесят рвалась в закрытые ворота, била в глухой забор, кидала камни в двухэтажный молчаливый дом.

— Разойдись! — кричал Кузьменко, наезжая на толпу, размахивая плетью. Казаки скакали за ним.

Люди шарахались, разбегались, кричали:

— Здесь красные прячутся… У хозяйки муж в комиссарах…

Они ж против вас, а вы за них!.. Сжечь их!.. Повесить!. В расход!..

— Разберемся! — кричал Кузьменко, разгоняя буянов. — А ну, прочь! Сто шагов!..

Казаки помогали, покрикивали, орудовали плетками. Толпа отхлынула в глубину улицы. Кузьменко постучал в ворота громко, но так, чтобы не пугались. В ответ — тишина. Пришлось кричать, объясняя, что они не грабить приехали, а порядок устанавливать. Наконец, калитка открылась и появилась хозяйка, закутанная в черный платок, из-под которого еле виделось бледное испуганное лицо. Судорожно крестилась и бормотала:

— Пощадите, Бога ради… Не виноваты ни в чем… живем — никого не трогаем… Пощадите… Хозяин где-то воюет — и не знаю…

Кузьменко спешился, бросил поводья казаку, вошел во двор и увидел на крыльце Лену в старом лиловом платье с ребенком в белом одеяльце на руках. Крикнул казакам:

— Скажите людям, что в этом доме наши. Я их знаю. А хозяин по заданию в дальних краях. Никому о нем знать не надо.

Хозяйка с благодарностью что-то говорила, Николай подошел к Лене, вдохнул ее запах, смешанный с молочным детским ароматом. Ребенок глянул на него яркими светлыми глазками и улыбнулся.

— Здравствуйте, Елена Аркадьевна. Здравствуй, молодой казачок.

— Здравствуй, Коля, — приветствовала его Лена со вздохом озабоченным и покорным.

Николай молча смотрел в ее особенные зеленовато-голубые чистые глаза, едва сдерживаясь от желания прижаться к ее нежно-розовой щеке, впиться в ее нижнюю пухленькую губку.

— Ты что? — шепнула она, отстраняясь, и громко хозяйке: — Мы еще с Кавказа знакомы. И с Мишей моим знаком.

— Останемся на ночь у вас в поселке, — сказал Кузьменко. — А то эти буяны, глядишь, обратно начнут.

— И то начнут, — кивнула хозяйка.

— Оставайтесь, — послушно согласилась Лена; она примирилась с тем, что должно произойти — такая судьба. — Но где мы вас всех положим?

— Казаки в другие дома пойдут, а я у вас.

Сначала долго ужинали — Николай не помнил, что ели. Разговаривали степенно обо всем, но о войне старались говорить меньше. Только Павел все порывался узнать, какие такие танки и где их увидеть. «Подрастешь — увидишь, — посмеивались казаки. — На твой век войны хватит». Кузьменко уткнулся в тарелку и почувствовал, как вспыхнули его уши, когда Лена вышла из-за стола, села на лавку у окна и, следуя местным нравам, расстегнула пуговичку платья и выпустила на волю налитую белую грудь с нежным напряженным сосочком.

Обедали дотемна. Затем хорунжий послал одного казака с донесением генералу, остальных разослал по домам. Отдал, им и свою лошадь, чтобы смотрели. Хозяйка сама повела их — знала, где лучше встретят.

— А я где-нибудь в прихожей, в уголочке, у двери, — сказал Кузьменко. — Ничего мне не стелите. Под голову бросьте чего-нибудь.

— Мы-то все наверху ночуем, — сказал Ерофей. — Только молодуха тут. С дитем ей сподручней — пеленки на крыльце сохнут, и помыться и все.

Ребенок у Лены спокойный — спал крепко. После хмурого дня ночь выдалась теплая, светлая. Высыпали крупные зеленые звезды.

— Подмигивают нам, — сказала Лена, глядя на небо. Обнявшись, они стояли с Николаем на крыльце.

— Даже не стреляют нигде, — сказал Кузьменко. — Знают, что свиданье у нас. Мне бы помыться, Леночка, — цельный день на лошади.

— Так вот же у нас колодец во дворе. И ведро привязано. Снимай все — ночь теплая. Ты ж закаленный. Мыльца принесу. Снимай, снимай. Мы ж с тобой, как брат и сестра. И засмеялась.

— Пусть пока и так.

— Пока помоешься. Давай постираю…

Потом заставила его бежать в прихожую и шлепнула по суховатым кавалерийским ягодицам.

И настала ночь, запомнившаяся Николаю на всю жизнь до страшной смерти, настигшей его на чужой земле, в чужой неласковой реке.

Когда Шкуро чувствовал зависимость от других людей» знал, что кто-то имеет право приказывать ему или что-то запрещать, даже за что-то наказывать, он умел собираться в тугой непроницаемый комок, отказываясь от любых своих прихотей и желаний, чтобы не попасть впросак. Теперь, в Воронеже, не было над ним никакой власти: с Зенонычем, почитай, одна семья, а временное подчинение Донской армии, то есть генералу Сидорину, такое, что не известно еще, кто кому подчинен. И в поезде генерала Шкуро, в главном вагоне, где уже и снаружи глядели на Россию волчьи морды, врезанные между окнами, каждый вечер пела Плевицкая, концерты устраивались опереточных девиц. На станции собирался народ, чтобы послушать знаменитость. Ее обычный репертуар — «Замело тебя снегом, Россия», «Помню я еще молодушкой была» и прочее, пополнился и кубанскими песнями, она даже гимн исполняла: «Ты, Кубань, ты наша Родина».

День генерала начинался поздно, у певицы еще позднее. Он оставлял ее в спальном купе и выходил к ожидавшему начальнику штаба, отворачиваясь от вопросительного взгляда Губина, говорил:

— Пусть нынче казаки отдохнут. Успеем Буденному морду набить.

— Они не отдыхают, Андрей Григорьевич, а уезжают. Их же все боятся. Дают им и паровозы и вагоны, и на железной дороге никто не тронет.

— Погуляют и вернутся, — отвечал Шкуро, чувствуя, как начинает моргать больной глаз, и отдавал рас-поражения об усилении дозоров и разъездов и о подготовке хорошего обеда.

Однако война-то уже пошла другая. Однажды утром Губин доложил об атаке красной кавалерии на боевое ох-ранение Терской дивизии. Терцы вначале бежали, затем восстановили положение.

— Генерал Агеев сообщил, что атаковали отлично экипированные красные курсанты, — говорил начальник штаба. — Кожаные куртки, синие галифе с кантом, шлемы с красной звездой, отличные кони. В плен не сдавались. Их отбили с помощью донцов. В городе узнали и предлагают отслужить благодарственный молебен в Митрофаньевском монастыре. Победа все-таки.

— Пусть служат. Кому-нибудь из генералов надо поехать туда. А на обед пригласить священников. Обед, конечно, без музыки.

Музыка была вечером, но ее испортила шифровка из Ставки:

Возмущенный Шкуро перешел в штабной вагой, приказал срочно зашифровать свою телеграмму Романовскому: «В случае снятия 1-й Терской дивизии с фронта буду вынужден оставить Воронеж». Он вернулся к веселью, но было уже не до веселья. Сел за стол, налил себе водки. Девицы пели о том, что без женщин жить нельзя на свете. Одна из них плясала, закручивая короткую юбку вокруг длинных ног.

Плевицкая села рядом, внимательно взглянула, спросила:

— Неприятности, Андрюша?

— На войне всегда неприятности. Начальство сидит за шестьсот верст и командует, а мы… — Он посмотрел в ее темные глаза, не понял, что в них прячется, махнул рукой. — А мы пьем и гуляем. Хватит этой плясать. На улице холод, скоро зима. Спой свою коронную.

Умолкли разговоры — все уже привыкли, что эта песня, исполняемая обычно в конце ужина, стала почти гимном.

Вошел дежурный адъютант, начал пробираться вдоль стола к генералу, но Шкуро, глянув сердито, остановил его жестом и, лишь дослушав песню, подозвал себе. Адъютант доложил, что генерала вызывает к прямому проводу командующий Донской армией генерал Сидорин.

— Еще один начальничек объявился, — презрительно сказал Шкуро, поднимаясь. — Сейчас будет разговорчик.

Вороха ленты выползали из аппарата, заваливая пол, а генералы никак не могли договориться: Шкуро не мог отдать дивизию и защищать Воронеж, Сидорин был обязан выполнить приказ Ставки. Закончили взаимной договоренностью, конечно, в пользу кубанского атамана: Сидорин направляет на защиту Воронежа корпус Мамонтова, и лишь после его прибытия Терская дивизия будет отправлена в Таганрог.

Мамонтов приехал в Воронеж, но после нескольких дней загула по очереди то в его поезде, то у Шкуро, свалился без памяти, и его отвезли в Лиски. Генерал Шкуро был назначен командующим всей Воронежской конной группы. Его вызвали на совещание в Харьков, назначенное Деникиным на 12 октября. Шифровка с вызовом пришла в Воронеж в ночь на 11-е, в самый разгар веселья. Дружным хором пели «Скакал казак через долины, через кубанские поля…» Шкуро сидел на диване, обняв Плевицкую. Дежурить выпало хорунжему Кузьменко. Когда он вошел в вагон-ресторан, Шкуро сделал ему знак, чтобы остановился, и успокаивающе кивнул рядом сидящей Плевицкой: продолжайте, мол. Сам поднялся из-за стола, прошел к адъютанту.

— Как заспиваемо, так обязательно привет из Ставки, — сказал он недовольно. — Подожди, не суй мне бумажку. Давай сядем покурим.

— Из Таганрога, Андрей Григорьич. Только что пришла, сразу расшифровали.

Сидели на диванчике в углу под чучелом волка. Генерал прочитал приглашение-вызов на совещание, сложил бумажку, отдал ее адъютанту.

— В дело ее. Что-то ты, Коля, редко у нас здесь бываешь. Зазнобу в городе завел? Разве после Мамонтова что-нибудь осталось?

— Да нет… Я так… Есть, конечно, знакомые…

— Вызывает начальство на разговорчики. Чтобы успеть, надо сейчас ехать. Вот и песня кончилась. На ночь-то плохо ехать. Обстрелять могут. Буденный близко. А у меня Надюша. Ее надо беречь. Сам император слушал. Как она тебе?

— Царица, Андрей Григорьич. Видно, любит вас.

— Разве бабу поймешь? Послушная, но себе на уме. Потихоньку, будто невзначай, расспрашивает о наших генералах: о Кутепове, о Скоблине. Но, знаешь, воровать — так миллион, а это самое — так барыню. Не поедем на ночь. И тебе надо попрощаться.

— Так я ж дежурю.

— Вызывай сменщика, скажи, что я тебе дал поручение.

Выехали поздним утром, еще и в Лисках задержались, навещая больного Мамонтова, и в Харьков прибыли вечером, когда совещание давно закончилось, а Деникин уехал в Таганрог.

Харьков стал другим — унылый дождик вместо цветов, играющих под солнцем, темные сутулые фигуры на тротуарах вместо сияния светлых дамских платьев, и никаких сверкавших мундиров, парадов, оркестров. За генералом Шкуро прислали автомобиль — новое совещание Май-Маевский назначил у себя в особняке, где встречались летом. Шкуро взял с собой подполковника из штаба и адъютантов Кузьменко и Аликова. Все было другим: похмелье не такое, Кузьменко не такой — глаза прячет. Неужели и ему нельзя доверять?

У Май-Маевского многое успокаивало: тот же хитроглазый адъютант, сам генерал, еще более располневший, с опухшим, но чисто выбритым лицом, сияющим великодушной улыбкой только что опохмелившегося гостеприимного хозяина, генерал Кутепов в мундире с иголочки, словно только что от портного.

— Саша, поздравляю тебя с боевыми успехами. До Москвы рукой подать, — сказал Шкуро, сев рядом с Кутеповым.

— Спасибо, Андрей. Орел возьму — приказ главнокомандующего, а до Москвы еще далеко. Да и с Орлом тяжело. Мой корпус будет торчать, как сахарная голова. С любой стороны кусай…

— Господа, начнем, — прервал дружеский разговор Май-Маевскнй. — Жаль, что вас не было вчера, Андрей Григорьевич…

— Я же докладывал, что на участке Воронеж — Лиски дорога во многих местах повреждена…

— Знаю, знаю. Давайте о деле, а оно заключается, что вчера без вас мы так и не смогли определить роль вашего корпуса и корпуса Мамонтова в продолжении наступления армии.

— Но как мы можем говорить о моем корпусе без генерала Сидорина, которому я сейчас подчинен. И мамонтовский корпус в его подчинении…

Шкуро вообще не хотел, чтобы это совещание приняло какие-нибудь решения. Какое там совещание — просто разговорчики. Нет главнокомандующего, нет и Врангеля, считающего себя вторым человеком в армии, вернее, будущим первым. Барона всегда представляет Юзефович — представительный молчун. И что можно решать, когда осенний нудный дождичек заливает все летние надежды, и война стала другая. Лучшее, что мог бы сделать Зеноныч, — это прекратить совещание и пригласить гостей на обед.

Однако генерал Май-Маевский объяснил, что с Сидориным установлена постоянная связь по прямому проводу, и он находится у аппарата. И началось… Все соглашались с тем. что без серьезной поддержки корпус Кутепова не сможет продолжать наступление на Москву, но поддержать его могут лишь Шкурю и Мамонтов.

Шкуро объяснил, что корпус Мамонтова еще не оправился после знаменитого рейда[66], сам Мамонтов болен, а его собственный корпус раздерган — Терскую дивизию вытребовали в Таганрог против Махно и сейчас в нем осталось менее пяти тысяч. Разговор пошел по второму кругу, и все о том же самом: кавалерия Шкуро и Мамонтова должна ударить во фланг Красной Армии перед фронтом корпуса Кутепова и в то же время защищать Воронеж. Кутепов убедительно доказывал, что если Воронеж будет сдан, то обнажится его правый фланг, и придется отступать.

Сделали перерыв для переговоров с Сидориным. Тот ответил:

— Тогда я покачусь к югу, — заявил Кутепов. — Какая там Москва, и Курск придется оставить.

По лицу Май-Маевского можно было определить, что благотворное действие первой утренней дозы проходит: щеки посерели, выделились глубокие складки. Он снял пенсне, протереть стекла, и никто не увидел его глаза. Шкуро понимал, что убеждать его сейчас в чем-нибудь совершенно бесполезно, но говорить-то надо, и, когда вновь все расселись, сделал заявление:

— Мы тут разговорчики разговариваем, а в пятидесяти верстах от Воронежа стоит красный кавалерийский корпус. Его состав — наши казаки и иногородние. Обученные, обстрелянные, прекрасно вооруженные и обмундированные. Командует Буденный. Со дня на день начнет наступать. Корпус и создан был для того, чтобы вывести из строя мои и мамонтовские кавалерийские дивизии. Я готовлюсь к сражению, до у меня против пятнадцати тысяч кавалеристов Буденного только пять тысяч шашек. И мои казаки утомлены после беспрерывных боев. Чтобы удержать фронт и затем продолжить наступление, надо немедленно собрать всю нашу конницу в кулак и разгромить Буденного. Тогда мы развяжем себе руки и сможем продолжать широкое наступление.

Никто его прямо не поддержал, хотя почти все осторожно соглашались. Юзефович одобрил создание ударной кавалерийской группы, но считал» что возглавлять ее может только барон Врангель.

Май-Маевский уже проявлял нетерпение, останавливал высказывающихся, просил сокращаться, изображая непримиримую решимость, сказал:

— Воронеж надо оборонять, используя все силы, все возможности. Если не удастся выстоять против превосходящих сил противника, то надо организованно отходить в западном направлении, прикрывая правый фланг 1-го корпуса.

Шкуро был возмущен — как Зеноныч может обрекать его корпус на гибель? Ведь у них дружба не только за столом. Пусть ему Диккенс поможет подсчитать, сколько английских фунтов генерал Шкуро ему отломил. Захотелось расколоть его пенсне и плюнуть в глаза. Опершись на стол, Шкуро приподнялся и кинул громко прямо в лицо Маю:

— Я не умею выполнять невыполнимые приказы и подаю в отставку! Рапорт пишу немедленно. Разрешите покинуть совещание.

— Подожди, Андрей… Подождите, господин генерал-лейтенант. Я не принимаю вашу отставку. И приказываю…

— Невыполнимые приказы не выполняются.

— Идемте на провод и обратимся в Ставку. Пусть решают.

— Но сначала запросите Сидорина, как он отнесется к вашему приказу.

Совещание вновь прервалось, и Май-Маевский успел — несколько успокоить свою нервную систему. Обиженный Шкуро угрюмо сидел в одиночестве. Командующий Добрармией подошел и нему и дружески похлопал по плечу, сказал примирительно:

— Я понимаю тебя, Андрей, но не принимай близко к сердцу. Все устроится. Тебе хорошие телеграммы пришли: и Филимонов, и Председатель Рады приглашают генерала Шкуро в Екатеринодар. Будут праздники, награды…

Юзефович, разглядывавший в окно унылый садик, мокнущий под дождем, услышал разговор, оглянулся, переспросил:

— В Екатеринодар приглашают, Андрей Григорьевич? Боюсь, что там праздников не будет. Рада опять шумит, самостийники спят и видят Кубанскую республику. Уже заключили международный договор с каким-то горским племенем. Вчера Антон Иванович говорил, что с этим надо покончить.

— Мне все равно домой ехать, — продолжал Шкуро выражать свою обиду. — В отставку. Без меня берите Москву.

Вошел капитан Макаров с телеграфными лентами, бросил внимательный взгляд на Шкуро, передал телеграммы Май-Маевскому.

— Вот такие дела, Андрюша, — сказал Май-Маевский и зачитал:

Только после генеральского обеда, оставшись вдвоем, Шкуро и Май-Маевский поговорил дружески. Хозяин тяжело дышал, откинувшись в кресле, расстегнув мундир.

— Тяжело, Андрюша.

— Лишнего хватил, отец. Нарзанчику выпей.

— На фронте тяжело. Хоть Саша и наступает, а дело идет к провалу. Потери огромные. Настоящих корниловцев в строю почти не осталось. Большинство — пленные красноармейцы. Сдались, чтобы английское обмундирование получить. Есть такие, что по три раза туда-сюда переходят. Тыл развалился — все продали и пропили.

— Пойдем с тобой оба в отставку, отец. Бросим эту лавочку. В Италию поедем. Там опера… Фунты еще есть? Подкину.

— Не шути, Анд рюха. Надо фронт удержать, иначе всему конец. У Саши оба фланга открыты. Справа надежда только на тебя…

— Забудь ты эту стратегию. У меня дело серьезнее, сегодня уезжаю и оставляю тебе великую русскую певицу. Устраиваю ее в «Гранд-отеле». Ты прикажи своему Паше Макарову, чтобы присмотрел.

Генерал Шкуро умел сражаться и побеждать по-казачьи лихо и хитро: обойти и неожиданно ударить в тыл или во фланг, напасть ночью, устроить засаду, заманить В ловушку и всегда гнать, настигать, рубить… С весны 1918-го его «волки» гнали красную пехоту. Кавалерия на их пути почти не попадалась. Разве что прошлой осенью под Баталпашинской, когда отряд Кочубея напал на пеших казаков-партизан. Шкуро еще был полковником и сам пошел на выручку.

Развернул «волков» в лаву в один ряд — местность позволяла: поле, небольшой гребень впереди, за которым хутор, где кочубеевцы и пленные казаки. Шел широкой рысью к теплой синеве неба, нависшей над степью. Просторно и просто: перемахнуть приближающийся гребень и карьером ворваться в хутор. Но вдруг оживилась степь, и сверкающе-темная мчащаяся полоса встречной лавы отвязала небо от земли.

Только тот, кто командовал такой атакой и сам скакал в лаве, стремясь быть впереди, и, видя, как навстречу мчатся такие же конники в папахах, размахивая сверкающими клинками, только тот знает, что такое встречный кавалерийский бой. Да и он не знает, потому что не помнит, как прошли эти минуты, или всего одна минута, когда сближались две лавы, две массы людей на лошадях, охваченные звериной страстью рубить, кромсать, топтать, убивать… В эти роковые моменты все решает нечто не объяснимое словами, но отчетливо ощущаемое в груди, в сердце, в душе. Некий неповторимый тон, который нельзя потерять, иначе погибнешь. Так музыкант держит в своей особенной памяти неслышимый звук: потеряет — не возьмет нужную ноту, сфальшивит. И во встречном конном бою надо держать свой тон, горячий, веселый и жестокий, тогда будешь скакать вперед, и расступится перед тобой вражеская лава. Потеряешь тон, сфальшивишь, и лед страха охватит сердце, натянешь вдруг повод, заставляя коня поворачивать вспять, и через какие-то секунды будешь в ужасе скакать прочь с поля боя, чувствуя за спиной погоню, смерть.

Почти никогда две кавалерийские лавы, скачущие навстречу друг другу, не сталкиваются лицом к лицу, голова к голове, клинок на клинок. Одна не выдерживает, рассыпается, уходит в стороны, обращается в бегство. Знатоки истории утверждают, что прямое столкновение атакующих масс конницы произошло в Аустерлицком сражении 1805 года, когда кавалерия Мюрата сошлась с русскими кавалергардами. Французы атаковали, восклицая: «Заставим плакать петербургских дам!» Но откуда историки знают, что в действительности происходило в том бою? Лев Толстой в своем знаменитом романе только и смог написать, что «все заволокло дымом», а потом зафиксировал итог: из кавалергардов после атаки осталось лишь восемнадцать человек.

Генералу Шкуро в бою с кочубеевцами удалось выдержать настрой на победу, и шагов за двадцать до столкновения лоб в лоб лава противника вдруг заломилась на две половины, уходящие в разные стороны, освобождая расширяющуюся полосу степи, где метались несколько лошадей без всадников. Тогда он еще был полковником и своими победами доказывал право на генеральские погоны. Теперь он генерал-лейтенант, командир корпуса и не должен лично водить в атаки своих казаков. И не поведет.

Еще в поезде, возвращаясь из Харькова, почувствовал настойчивые уколы, возникшие где-то под сердцем, там, куда не сумела пробиться большевистская пуля в Персии в конце 1917-го. Когда он задумывался о предстоящих боях с кавалерией красных, сердце наливалось тяжестью, и каждый вздох вызывал новую боль.

К Воронежу его поезд подходил утром 15 октября. Когда до города оставалось около часа езды, вдруг справа, совсем близко, шагах в ста от железной дороги, пустынная подмерзшая степь раскололась разрывом снаряда, выбросив к серому небу тучи земли и дыма. Следующий разрыв прямо напротив салон-вагона. Песок, мелкие камушки и даже осколочки сыпанули В окна и в железо стенки. Вот она другая война — впервые снаряды рвались на пути роскошного генеральского поезда с волчьими мордами, скалящимися со стены Вагона. Машинист ускорил ход, и разрывы остались сзади.

В Воронеже на вокзале Шкуро встретил генерал Губин. Поезд остановили не у перрона, как полагалось, Н среди путей — у перрона стоял смешанный состав из Пассажирских вагонов и теплушек, и туда грузили раненых. Губин доложил, что третий день идут бои с кавалерийскими отрядами красных.

— Пока удается отбивать, — говорил генерал. — Они утром захватывают село, а мы вечером берем обрат-но. Большие потери. Этот эшелон не сможет взять всех раненых.

— Раненых — в мой поезд, — приказал Шкуро. — И сопровождение. Легкораненым — винтовки. Возможно нападение. Меня обстреляла артиллерия.

— В городе паника, — сообщил Губин. — Боятся красных, Буденного. На совещании командиров начальник Терской дивизии Агеев долго оправдывался — полк в- панике бежал от красной конницы — случившееся объяснял действиями мамонтовских казаков, избегающих встречи с противником, уклоняющихся от участия атаках.

Поправившийся после ранения начальник штаба Татонов пространно объяснял, что Буденный избрал ошибочную тактику — нападает малыми отрядами — и это следует использовать. Генштабисты любят демонстрировать свои академические знания:

— Такую тактику применял Наполеон, — говорил Татонов. — А у Буденного получается плохо. Я приказал нашим командирам не ввязываться в бои с небольшими отрядами, а отходить, чтобы затем, собрав силы в кулак, обрушиваться на них и уничтожать.

— Мудро, — сказал Шкуро, не выражая особенного одобрения такой тактике. — И удаются такие маневры?

— С переменным успехом, — поспешно ответил Губин.

— На войне все с переменным успехом, — проговорил хмуро Шкуро и так же хмуро продолжал: — А теперь слушайте директиву Ставки.

Естественно, что все были угнетены: поставленные боевые задачи обрекали корпус на поражение. Предстояло защищать Воронеж, а когда атаки красных выметают силы, когда погибнут еще несколько сот казаков, надо будет не отступать, а отходить к Касторной, вдоль фронта, на защиту фланга корпуса Кутепова. Агеев вспомнил, что ему приказано направить всю свою дивизию в Таганрог для защиты Ставки от Махно.

— Завтра атакуете Буденного на участке Горки, а послезавтра грузитесь в эшелоны, — сказал Шкуро и на этом закончил совещание.

В холодный ветреный день 18 октября несколько раз сходились кавалерийские полки Шкуро с буденновцами, и возникали те роковые неуловимые моменты, когда за секунды до столкновения лицом к лицу, шашкой на шашку, у кого-то из кавалеристов вдруг слабеет нервная струна, теряется нота победы, и он сворачивает в сторону и в панике мчится назад, спасаясь от гибели.

Шкуро сидел в поезде у телефона, получая противоречивые донесения: то красные бегут, а то вдруг красный полк приняли за донскую дивизию генерала Секретева, подпустили противника совсем близко и сами обратились в бегство, потом его атака, и еще отступление…

Выслушивая донесения и отдавая короткие приказы, генерал разговаривал с Кузьменко, только что вернувшимся из Таганрога.

— Так что с Махно? — спросил генерал.

Запищал зуммер. Он взял трубку и услышал голос Губина:

— Моя дивизия восстановила положение. По вашему приказу я ударил во фланг красным и обратил их в бегство. Терская дивизия прекратила отход.

— Не отход, а бегство, — озлобляясь, поправил генерал. — Где красные?

— Занимают оборону на окраине деревни Собакино.

— Вы должны взять Собакино. Атаковать вместе с терцами, разгромить противника и захватить Собакино.

Генерал нажал на рычаг, приказал соединить с Агоевым и передал то же, заявив: атаковать, разгромить, взять.

— Тяжелый бой, — сказал Кузьменко, когда генерал закончил телефонные разговоры. — Дайте мне сотню. Не дело мне в тылу сидеть.

— Разговорчики, Так что Махно? Не будет с ним разговора?

— Гринчук к кому-то ездил в Бердянск, и говорит, что с белыми у Махно никаких переговоров не будет. Сейчас у него опять намечается дружба с красными.

— А деникинские дела твой Гринчук может наблюдать? То, что мы не знаем?

— Удается — интендантство всегда все знает. Передал нам, что Деникин вел переговоры с поляками, с Пилсудским[67], чтобы вместе ударить на Москву, но не вышло. Не договорились. Теперь красные снимают с польского фронта войска и направляют под Орел.

— На Сашу Кутепова, — вздохнул Шкуро. — Чувствовал он, что дальше Орла не пройдет.

— Андрей Григорьич, так и у нас здесь паника. Я приехал и не узнал город. Вокзал забит беженцами. Вагонов не хватает.

— Я вчера приказал начать эвакуацию населения и учреждений, кроме банков. Тебя ждал. Документ на тебя подготовлен — немедля ж начинай. Ты эти дела знаешь. Главное — взять свое. Война-то видишь, как оборачивается. Может, в Италию с тобой махнем. И Зеноныча возьмем.

— Гринчук говорил, что на Май-Маевского доносы идут: пьет и армию забросил.

— Не дадим Зеноныча в обиду. А ты давай по банкам.

— Лучше б сотню дали.

Вновь назойливый зуммер. Шкуро взял трубку и, почти не выслушав, закричал:

— Никаких разговорчиков! Атаковать. Сейчас сам приеду! Чтобы ужин для меня был накрыт в Собаки но! Положив трубку, сказал недовольно:

— Придется ехать. Пойди, Коля, передай Татонову, чтобы взял полевую связь на себя. Мне — автомобиль и конвой. Сам — в Госбанк. Сделаешь все, как надо, завтра веди сотню. А то и эскадрон.

Шкуро добрался до наблюдательного пункта 1-й Кавказской дивизии, когда ее полки наконец лавой двинулись вперед. На наблюдательном пункте только штабные. В бинокль генерал видел уходящую в туманную степь конную лаву. Пулеметный и ружейный огонь почти затих — на горизонте на фоне неясных пятен — живыми кучками красная конница. Встречная атака, неужели Губин отступит, побежит? Что-то происходило не так: будто в кино остановилась лента. Это остановилась лава. От нее отрывались отдельные казаки, скакали назад, вскоре останавливались, возвращались, спешивались. Вглядевшись, Шкуро заметил, что то же самое происходит и у красных. Обе стороны остановили атаку, залегли, начали перестрелку. Зеленоватые вспышки, коноводы уводят в тыл лошадей без всадников. На рысях за ранеными подъезжают тачанки. Атака не удалась, но и красные ничего не добились. Генерал Шкуро был согласен на такой исход. День кончался: туман, сгущаясь, переходил в сумерки.

Кузьменко не мог думать ни о чем, кроме как о судьбе Леночки. Так и полетел бы туда, в слободу, но от Шкуро не отвертишься — уже ждали верные казаки из конвоя, но среди них не мог найти ни одного из тех, что охраняли с ним дома в слободе: что они с генералом выехали на позицию Кавказской дивизии? До позднего вечера хорунжий занимался банками, проверял наличность, изымал прямой налог. Брал, конечно, только царские и ценности, только в крайнем случае соглашался на деникинские «колокольчики»[68].

В генеральский поезд Кузьменко вернулся к полуночи. В штабном вагоне шло совещание. Дежурный адъютант Медвянов сказал, что там шумно — генерал получил приказ Сидорина наступать, а остановка-то… Надо было хорунжему немедленно кинуться в Слободу» к Лене, но привыкший к порядку, он все же заглянул в купе. Увидев его, Шкуро сделал знак остаться.

— Они хотят, чтобы я с пятью тысячами шашек разгромил пятнадцать тысяч свежей конницы Буденного! — горячо говорил генерал. — Я, конечно, послал Сидорина куда надо, но, господа генералы, мы должны что-то сделать. Ведь на этом не кончится. Того и гляди придет шифровка из Таганрога.

— Сделаем завтра демонстрацию, Андрей Григорьевич. Атаку по всему фронту. Главное направление — Хреновое. В случае сильного сопротивления остановимся, чтобы не допустить больших потерь.

— Это можно сделать, но надо думать и об отступлении, Вернее» о переходе на участок фронта Орел — Касторное, что предусмотрено Ставкой. Я предлагаю, господа генералы, поручить штабу срочно сделать диспозицию на завтра, а с мостами через Дон начинать немедля.

Все согласились, и совещание на этом закончилось. Оставшись вдвоем с Кузьменко, Шкуро стал жаловаться хорунжему, словно ища сочувствия:

— Слышал, мать их… Я уж не стал им говорить» что мне в Ставке насчитали. Будто у меня чуть не десять тысяч шашек, две тысячи штыков, сорок орудий, пять бронепоездов, пулеметов больше двухсот. Хоть бы пять тысяч насчитать — на Кубань уезжают казаки. Не хотят за Воронеж драться. Ну, а у тебя что?

— Набрал тысяч на тридцать. Не больше. Мамонтовцы пошуровали.

— Это они успели.

— Я закрыл и опечатал в ящик у знамени волка.

— Хорошо, Коля, а теперь война такая, что не отдыха ни мне, ни тебе. Нас Буденный так может шарахнуть, что в Дону утонем. Поэтому решили немедля строить мост через Дон у Гвоздевки. Кроме тебя некого туда послать.

И в эту ночь Кузьменко ничего не мог узнать: поскакал со своими казаками в Гвоздевку. Не спали не только они: по дороге сплошь обозы беженцев, мужская брань, женский визг, детский плач. Деревня тонула во тьме, на реке горели костры. Работы никакой не велось — ждали утра. Хорунжий поднял спящих, пошумел, погрозил, и люди зашевелились. Запрягали лошадей в телеги — ехать за бревнами и досками, застучали топоры, в деревне зажглись огоньки: начались реквизиции.

Лишь к рассвету приехал полковник Михайлюк, специалист по мостам. Его сопровождали казаки. Среди них — Мартынов, один из тех, кто наводили порядок в слободе, обедал за одним столом с Леной. Мартынов, по всему видно, не хотел сам подходить: долго возился с лошадью, привязывая ее на длинный повод к дереву, где еще можно пощипать подмерзшую травку. Наконец, нехотя, со стыдливо-виноватой улыбкой, подошел, достал трофейные папиросы.

— Закуришь, Николай, слабеньких? А я тебя ищу. Ты ж, видать, интересуешься, как там это все произошло.

— Что произошло?

— Не знаешь? Вон видишь Артюхов с полковником на бережку?

— Знаю я Артюхова. Он-то чего?

— Он за нами приехал в слободу, а народ там злобный. У этой хозяйки, что ты ночевал, нашли письмо хозяина, а он-то у Буденного командир какой-то, и… Артюхов взвился — рубить и сжечь. Да…

— А женщина? Та, Елена Аркадьевна?

— Ее-то мы заранее оттель забрали. Никита повел ее в другой дом. Куда-то далеко, где спокойно. Пришел, сказал» что в порядке. Дождется, мол» красных» если что…

— Где Никита?

— Убили его вчера в атаке. Пулеметом резануло. Думали в Кавказскую отвезти, но теперь не проедешь — красные обстреливают.

Не помня себя, Кузьменко зашагал к Артюхову с одним желанием — рубануть. Мартынов спешил следом, успокаивал:

— Степаныч, не лезь, не горячись. У него родителей побили…

Артюхов понял, зачем так решительно шагает на него хорунжий, и так же решительно двинулся навстречу.

— Степаныч, не лезь, — кричал Мартынов. — Тебя же наши сейчас уложат.

— Ты чего, хорунжий, взбулгачился? — спросил Артюхов, остановившись шага за два от наступающего Кузьменко. — Краснюков пожалел? А знаешь, как они моего старика-отца расстреливали над ямой? А что с бедной мамой моей было, ты знаешь?

— И тебе надо стариков рубить? Они, что ли, твоих убивали?

— Я и молодого прикончил. Через ограду лез. Там я его и приклеил.

Кузьменко вспомнил, как они лунной ночью стояли у этой ограды с Леной, и она говорила: «И зачем ты воевать пошел? Разве для тебя это дело убивать людей?» И упало все в душе, и сердце заныло, и ослабело напряжение тела, готового к убийству. Хорунжий повернулся и, склонив голову, отошел.

— Так-то лучше, Николай Степаныч, — говорил Мартынов. — А бабоньку эту мы найдем. А нет — так красные ее пригреют. Она ж вроде ихняя.

Дни и ночи шли бои. Дни и ночи — поиски. Сотника Кузьменко назначили в Кавказскую дивизию в полк, занимающий самый левый фланг Воронежского участка — сзади предместья, река, липецкая дорога, слободы. Подчиненные казаки — опытные, понимающие — поглядывали в сторону вокзала — не пора ли по домам. В первый же день, в первом же бою проверили нового командира: эскадрон широкой рысью лавой пошел в атаку на окопы красных, темнеющие в бело-зеленой полузаснеженной степи. По окопам била артиллерия из-за реки Воронеж, красные отвечали. То шрапнель вспыхнет вверху, то пулеметная очередь прорычит, прошелестит над головой. Лошади шли плохо — скользили, хромали. Казаки матерились: «Неподкованных погнали мать их…» Кузьменко продолжал скакать впереди своей сотни, растянувшейся в одну лаву, но вдруг почувствовал, что звук сзади изменился. Хорунжий придержал коня и увидел, что сотня останавливается, казаки спешиваются, а пулеметы уже рвут землю, выбивая острые камушки. Казаки спешивались, отдавали лошадей коноводам, залегали. В соседних сотнях и эскадронах происходило то же самое.

— Дальше не пойдем? — спросил Кузьменко своих.

— Пулеметы, господин сотник. И другие залягут.

Пулеметный огонь стал сильнее, донесся заячий вопль раненого, еще минута — и эскадроны лежат в цепях, кони отведены назад.

— Надысь атаковали вон до той ложбины, — сказал один из казаков.

— Теперича он пойдет, Буденный, — сказал другой.

Так и произошло. Поднялись конники с той стороны, скакали с криками «ура!», поднимали красные знамена, но ударили пушки из-за реки, зарокотали пулеметы — и нет атаки. Остановились, спешились, залегли, исчезли.

— Он и не спешит на нас, — говорили казаки. — Знает, что его сила. Ждет, когда сами уберемся.

— А нам, неподкованным, и Бог велел по домам.

Вечером Кузьменко взял троих приглянувшихся казаков, объяснил, что ищет затерявшуюся где-то здесь, в слободе, сеструху и прокатался полночи по улицам и переулкам. Тут не было ни света, ни звука, ни окна, не забитого досками. Вообще не было жизни.

Утром хорунжий искал зазнобу, один, перепугал бабу, осмелившуюся пойти по воду. Та, конечно, ничего не Сказала, только тряслась от страха. Он мечтал: найдет, попросит у генерала отпуск, ему Лену не покажет и уедет с ней к себе, в Ейскую. Хату наладит, деньги есть. Ее мальца вырастит — от такой не мог негожий родиться.

Свои пойдут. Говорят, Кубань станет свободной республикой. Начнется жизнь человеческая.

Дни и ночи — бои, дни и ночи — поиски, дни и ночи мечты. 23 октября с утра сыпанул снег, но под солнцем и ветром быстро стаял и открылась чистая, слегка побеленная степь. Шкуро только что получил шифровку, что корпус Кутепова оставил Орел и отступает к Курску. Начинать отступление из города с дальнейшим форсированием Дона на глазах противника нельзя. Ждать, когда Буденный начнет решительное наступление, тоже нельзя. Значит…

Рванулась казачья лава на восток, навстречу солнцу. Кавказская дивизия и части корпуса Мамонтова, приданные Шкуре. Тысяч шесть-семь шашек. Все командиры в строю. Только сам Шкуро с начальником штаба и ординарцами остались в автомобилях на наблюдательном пункте у переправы. Солнце било в глаза, но разве не увидишь темную сверкающую лаву кавалерии Буденного. На рысях или даже на галопе сближались тысячные кавалерийские массы. Подходил тот самый роковой момент. Даже в бинокль видно, что красная лава идет быстрее — казачьи лошади неподкованы. Замедляют казаки ход, останавливаются, крутятся, и…

Через мгновение казачья лава в беспорядке мчится назад. В них стреляют, их догоняют, рубят… Мчатся с ревом и ржанием лошади без всадников… Бой проигран. Красные догоняют и рубят отстающих.

Шкуро переехал на западный берег реки Воронеж, приказал отбить красную конницу артиллерийским огнем, вызвал командиров. Командовал почти спокойно — теперь бесполезно кричать:

— Отступать на Гвоздевку. Мосты там в порядке. Укреплять оборону по правому берегу Дона. Губин, держите Воронеж, пока корпус не закрепится на Дону.

— Удержу, Андрей Григорьевич. Они, по-видимому, сворачивают атаку.

— Да, — мрачно согласился Шкуро. — Не спешит Буденный. Орел они взяли. Лиски взяли — нам самим придется уходить. Им и атаковать не надо.

Наступила морозная ночь. Красные в город не вошли, и Воронеж лежал во тьме, как огромное мертвое животное. Лишь на станции редкие огоньки, Кузьменко уговорил своих пятерых казаков последний раз попытаться найти Лену — проехать еще раз по улицам. Вряд ли можно было надеяться на удачу, однако у казаков был свой интерес, они надеялись чем-либо поживиться на центральных улицах, поэтому согласились. Сначала направились к слободе. Ехали шагом, пытались убедить сотника вернуться. До сожженного дома Назариных далеко было, когда вдруг услышали отчетливую матерную брань. Казаки остановились. Из-за поворота на них поскакали двое с обнаженными клинками. Глаза привыкли к темноте, да и буденновские шлемы ни с чем не спутаешь — мчались на казаков красные с криками:

— Вот они, палачи, мать их… Офицерика я сниму, а ты, Степка, тех гони.

Казаки развернулись и карьером поскакали к окраине.

Кузьменко выхватил шашку. Буденновец приближался с шашкой наголо, но опытный кубанец знал прием. Не простая была встреча: перед ним оказался командир эскадрона Назарин — отец изрубленной семьи. С ним взводный Буйков — прах и его родителей остался в пепле сожженного дома. В эскадроне почти сплошь воронежцы.

— Митька стой, — кричал Буйков. — Я его из нагана положу.

Однако Кузьменко подал коня чуть вправо, пригнулся к седлу, и шашка просвистела мимо. Теперь бы резко-вперед и рубить второго, но тот как-то хитро поставил лошадь боком. Лошади столкнулись мордами кусаясь. Сотник почувствовал холод шашки на руке и на левом боку, огонь разлился по телу, хлынул вниз к ногам. Оба буденновца, успокаивая коней, готовились к последним ударам, но тут же вернулись казаки с криками: «Выручим сотника, ребята!.. Бей краснопузых!..»

Буденновцы рванулись за угол, казаки не стали их догонять, окружили раненого сотника. Кузьменко клонился вперед, бросив шашку, опирался на луку.

Шкуро сам провожал своего незаменимого адъютанта в Екатеринодар, в госпиталь. Сопровождать направил Медвянова и двух казаков. Начальнику санпоезда пригрозил, что тот за все отвечает головой. Кузьменко почти не мог шевелиться, но был в полном сознании. Генерал вручал ему бумажник, набитый деньгами, и дал понять, что остальные сбережения будут в сохранности.

— Сам, Коля, скорее выздоравливай.

— Через Таганрог повезут, — сказал Кузьменко. — Они всегда так ездят. Пусть наши Гринчука найдут. Ему помочь надо.

— Вот Медвянов и найдет, — сказал Шкуро. — Понял, Федя? Николай скажет, как того человека найти. И узнать у него… — посмотри, никого нет возле купе. Да. Узнать, что за дела в штабе, что с Радой будут делать. И вообще, какие планы, какие разговорчики. Выздоравливай, Коля. Мы тебя здесь будем ждать. Буденный не спешит наступать — меня боится.

Конечно, Шкуро понимал, что Буденный не боится, а действует как мудрый командир. Коней содержит по правилам: после каждых двух-трех дней боев отводит полки в резерв, заменяя пехотой и свежим пополнением. А здесь, у Шкуро, даже подков не хватает на всех лошадей.

Выходя из санитарного поезда, генерал споткнулся, почувствовал боль в ноге, ушибленной под Коротояком, по платформе шел, хромая.

В поезд грузили раненых. Слишком много сопровождающих, заметил Шкуро, из них наверняка половина уедет. Надо бы разогнать плеткой, но он же не вахмистр. Шел, прихрамывая, и постепенно утверждался в мысли: пора и самому в поезд — и на Кубань. Это не его война — атака Буденного, отступление; два дня перерыв и опять то же самое. Решил немедля дать телеграмму в Ставку о необходимости лечения последствий контузии.

На первую телеграмму пришел короткий отрицательный ответ: «Сложная обстановка на фронте не позволяет…»

Через неделю, когда заняли оборону всего верстах в десяти от Касторной, Мартынов, один из казаков» уехавших с Кузьменко» добрался до Касторной и явился в вагон генерала. Все новости передал устно — писать не — решились.

— Ну, садись, Мартынов, докладывай. Ничего не забыл?

— Нечего и забыватъ-то, господин генерал. Только что Рада открывается, ну и в Ставке всякие разговоры.

— И что же Рада? Восьмого ноября открывается?

— Сказали седьмого. Такую вот книжечку выпустили.

Мартынов положил на стол брошюрку с названием «Казаки», напечатанным черной краской, небрежно и грязно. Шкуро полистал.

— Разговорчики звучат по-большевистски, — сказал Шкуро. — А большевики их не примут. Всем один конец: и Раде, и деникинцам. Казаки это читали.

— Многие уже знают. И еще сказали, что Кубань входит вроде как в тыл армии, и там назначается командующим генерал Покровский.

— Знаешь Покровского?

— Весной в Донбассе вместе воевали. Крепкий генерал. Любил шахтеров вешать. А еще, значит, Рада ждет батьку Махно.

— А что Махно? Есть разведка?

— Приходил к нам в поезд мужик. Сказал, что Махно берет Екатеринослав, и в его армии много большевиков. Еще этот человек сказал, что красные скоро возьмут Харьков, и Таганрог. Надо мол, думать. Просил, чтобы его не забыли и взяли на Кубань.

— Плохой у нас с тобой разговор, Мартынов.

— Плохой, господин генерал. Такие дела.

— Да. Такая война.

Война такая, что очередная атака буденновцев — и красная артиллерия уже бьет но окраинам Касторной. На очередную телеграмму с просьбой об отъезде на лечение, Шкуро получил тот же категорический отказ: «В связи с активизацией противника на участке Поныри — Касторное…»

15 ноября буденновская кавалерия ворвалась на окраину и взяла Касторное в кольцо. Поезд Шкуро едва успел проскочить на юг, к станции Суковкино. Генерал Приказал оставить городок и дал шифровку в Харьков и Таганрог:

Капитан Гензель в эти дни находился в Харькове, исполняя обязанности офицера связи между Кавказской армией Врангеля, занимавшей участок Царицын — Астрахань и Добрармией Май-Маевского. Жил он в гостинице «Версаль», каждое утро являлся в особняк, занятый Май-Маевским, и каждое утро нагловатый адъютант генерала капитан Макаров объяснял, что «его превосходительство работает со штабом — сложная обстановка на фронте». О сложной обстановке Гензель знал, но воспользовавшись слабостями сребролюбивого денщика, сумел узнать еще и о том, что командующий Добрармией с утра находится в невменяемом похмельном состоянии, а придя в себя, принимает лишь начальника штаба и контрразведчика.

Карлу Ивановичу этих сведений было достаточно — он имел главную тайную цель пребывания в Харькове. Сюда кружным путем через территории, занятые поляками, вдруг заключившими перемирие с Лениным, приезжали связные от Маргариты. Содержание ее сообщений пока не удовлетворяло: госпожа Врангель оставалась в Петрограде, а ее опекуны надеялись на захват города Юденичем. Заехавший в Харьков, Врангель, по-видимому, остался недоволен, но промолчал, заинтересовался другими вопросами:

— Что нового известно о наших друзьях Шкуро и Мамонтове?

— Нового ничего, Петр Николаевич. Бандиты остались бандитами. Вы же читали телеграмму Мамонтова. А теперь он допился до болезни. Помещен в госпиталь. А о Шкуро мой человек доложил, что Воронеж разграблен до нитки. И Касторное тоже. Награбленное генералом Шкуро исчисляется десятками, если не сотнями тысяч золотом. Он жалуется, что интендантство не дает ему подков на зиму, а сам мог бы всю армию снабжать.

— И даже золотые отлить, — позволил себе улыбнуться Врангель. — Я еду в Таганрог. Держите связь с Москвой и ждите моего вызова.

15 ноября Гензель получил телеграмму от Врангеля с приказом немедленно прибыть в Таганрог и найти его в Ставке. Следующим утром генерал уже разговаривая-с ним в штабе, в отведенном для него кабинете. Высокий и самоуверенный барон стал будто еще выше и самоуверенней.

— На Юденича больше не надеемся — красные уже взяли Ямбург. Мне сообщили, что большевики сдаются целыми ротами и батальонами. Судьба России решается здесь и нами. Я начинаю решительные действия: навожу порядок на Кубани и на фронте. Изменникам, трусам, бандитам в армии места не будет. Сейчас иду к главнокомандующему с предложениями. Пока не знаю, что делать с Май-Маевским. Дивизию дать ему нельзя. Расстрелять?

— Ваше превосходительство, он больной человек.

— Уйдет в отставку.

— Госпожа Врангель напрасно ждала Юденича. Сейчас она в полной безопасности и всем обеспечена. Маргарита Георгиевна встречалась с ней неделю назад.

— Хорошо. Теперь ее надо переправлять не в Латвию, а в Финляндию. При первом удобном случае. Наверное, и Маргариту Георгиевну?

— Вместе опасно. Маргариту я переправил бы позже.

— Хорошо. Иду к Деникину.

На Верховного главнокомандующего напирали красные, напирала Кубанская Рада, напирал барон Вpaнгeль. Сидел перед ним, вытянувшись столбом, — глядишь, еще немного, и потолок проломит. Почти немигающие глаза фанатика, верящего в некие грозные ялы.

— То, что позволяет себе Рада, больше нельзя терпеть, — с силой внутренней убежденности говорил Врангель. — Что это за письмо, которое там зачитывали?…. Классовая диктатура… Политика помещичьего шарабана и карет с графскими и баронскими гербами…» Главное, конечно: «баронскими». Председателем придали убитого летом Рябовола, отъявленного самостийника Гика. Заместителем выбрали Макаренко, который позволил себе заявить, что Кубань будто не родила до сих пор ни одного порядочного генерала. И он же кричал трибуны, что к ним идет батько Махно и несет свободу.

— Что вы предлагаете, Петр Николаевич?

— У меня там Покровский. Я еду в Кисловодск и по дороге приказываю ему арестовать наиболее активных (опасных членов Рады — вот список, и… предать военно-полевому суду.

— Двенадцать человек. Расстрелять?

— Повесить.

— Я подумаю.

— Мне хотелось бы сегодня выехать.

— До отъезда получите мое распоряжение.

— Теперь об армии. Неудачи на московском направлении во многом объясняются полнейшим разложением Май-Маевского. Его никто не видел трезвым в течение многих недель. Кутепов сражается без руководства, а вы же знаете, что при всей своей храбрости и решительности он очень слаб в тактике и стратегии.

— Хорошо. У меня уже были сигналы. Отстраню от командования, кого назначать? У меня нет другой кандидатуры на должность командующего Добровольческой армии кроме вас, Петр Николаевич.

— Тяжелый крест, и я обязан его нести, Антон Иванович.

— И мой крест вы облегчаете.

— Но у меня непременное условие: Шкуро и Мамонтов в моей армии служить не будут никогда.

Сначала Шкуро подумалось, что генералы ошиблись, не поняли сложившуюся обстановку, не нашли верный ход и, получив наконец разрешение на отпуск, смененный приехавшим генералом Науменко, он поспешил не к дому, не в Кисловодск к Тасиньке, а к начальству. В Харьков приехал 23 ноября и с вокзала на автомобиле поехал к Май-Маевскому. Там его встретил только унылый капитан Макаров, причем заметно выпивший.

— Его превосходительство куда-то уехал прощаться. Без меня, — отвлеченно сообщил он.

— Как прощаться? Куда он едет?

— Его превосходительство отправлен в отставку. Мы с ним едем в Крым. Там тепло.

— Кто назначен?

— Еще не объявлено. Пока начальник штаба. Шампань есть, Андрей Григорьич. Вы вроде уважаете.

— Давай, Пава.

Закусывали виноградом.

— Слышали, Андрей Григорьич, как Деникин курское правительство разогнал?

— Знаю, что Калабухова Врангель повесил. Троцкого Антон Иванович обещал на Красной площади повесить, но того не достали, а этот рядом. А с остальными что?

— Одиннадцать человек за границу отправил.

— Вот это хорошее наказание. И я бы согласился.

— Вчера в «Версале» ужинали. Гулеско вас вспоминал. Румын. Он боится. Не знает, что делать. Красные уже в Курске. И цыгане там, в «Версале».

— Так я их сейчас и заберу в свой поезд. Звони в Версаль. Плевицкая не там?

— Ее Скоблин в Таганрог увез.

— А муж?

— Ну и муж с ней, а Скоблин обратно на фронт. Вам с цыганами и без нее будет весело.

В Таганрог Шкуро ехал с песнями, но держался аккуратно: надеялся на серьезный разговор, на правильные боевые решения. Утром был в Ставке, но Деникин не принял — штабное совещание. Передал приказ: сделать доклад генерал-квартирмейстеру Плющевскомy-Плющику, а затем и Романовскому.

Сначала одному, а потом и обоим Шкуро доказывал, что победить красных можно, только разгромив кавалерию Буденного — теперь это уже Конная армия. Убеждал, что необходимо, не теряя времени, собрать все силы с других участков фронта, даже оголить весь фронт хоть до Ростова, но собрать все, что есть.

Романовский на этот раз был доброжелателен и вежлив: осыпал Шкуро всяческими комплиментами, сочувствовал контузии, интересовался здоровьем жены, нo с предложениями не соглашался.

— Мы знаем, что Буденный — реальная угроза фронту, и готовим ударную группу для операции против него, — говорил начальник штаба. — Но не преувеличиваем его возможностей. В группу Улагая мы сосредото-чили десять тысяч шашек. Это ваш корпус, мамонтовский и Второй Кубанский корпус. И вам возвращается Терская дивизия.

— Иван Павлович, если у генерала Улагая и будет десять тысяч, ему не одолеть Буденного. Но десяти тысяч там и близко нет. Во Втором корпусе не четыре тысячи, а тысяча двести, и эти-то уже не бойцы, а почти уже дезертиры, потерявшие боевой дух. Пополнений с Кубани нет — казаки разбегаются, не доехав до Тихорецкой, начитавшись брошюрок и воззваний Рады…

— Но вот такие книжечки, наоборот, поднимают дух наших бойцов, — сказал Романовский с аристократически милостивой усмешкой и положил на стол брошюру, на обложке которой синие крупные буквы «ГЕНЕРАЛЪ ШКУРО» и серая волчья голова с оскаленными зубами и прижатыми ушами. Авторами брошюры были H. Т. Добров, Ник. Туземцев. Поглядывая на это издание «Донской волны», 1919 года, хозяин кабинета мягко произнес: «Это, Андрей Григорьевич, искренний, восторженный рассказ о ваших победах, о преданности кубанского казачества, о великих заслугах, о ваших заслугах в борьбе за единую неделимую Россию. Этот экземпляр я вручаю вам, Андрей Григорьевич, а эту книжечку, пожалуйста, подпишите мне на память.

После такого дружеского эпизода дальнейший спор не получился, да и вряд ли можно было опровергнуть план, уже разработанный в Ставке. Шкуро еще попытался объяснить, что назначение Улагая вряд ли пойдет на пользу — обидится Мамонтов и его казаки. Романовский улыбался все дружелюбнее и загадочнее, словно приберег еще какой-то подарок для гостя. Шкуро, перелистывая книжку, все-таки не удержался от одного предложения:

— Если здесь меня изображают таким героем, так поручите мне формирование новых кубанских полков. От меня казаки дезертировать не будут.

В ответ Романовский посмотрел на часы и любезно передал приглашение на обед к Верховному главнокомандующему.

У выхода из здания штаба топтался немолодой унтер в новой хорошо пригнанной английской шинели. Его лицо показалось знакомым.

— Ваше превосходительство, вы меня не помните? Я Грнчук — мы с Колей Кузьменко…

— Да, помню. Рассказывай, Гринчук, что нового.

— Ничего хорошего, господин генерал. Деникин подписал приказ: вас и Мамонтова снимают с корпусов. Вместо Май-Маевского — Врангель.

Представлялось, что за эти годы сложилось нечто серьезное, сильное, сумеет создать в России какой-то порядок. Надо было лишь присоединиться и воспользоваться тем, чем можно. Он, кубанский атаман Шкуро, так все и сделал: собрал своих казаков и, пройдя с ними по городам и селам, взяв добычу, как полагается казаку, пришел на службу к генералам, объявившим восстановление единой России. Он поверил Деникину, Романовскому и прочим — не со стариком же Филимоновым создавать какую-то выдуманную Кубанскую республику. Ведь там, в Добрармии, не одни генералы — там офицеры, с отчаянной храбростью сражавшиеся против большевиков. И что вышло?

Офицеров-то мало нашлось таких, которые «за единую». В 1918 году в Ростове и Новочеркасске собрались десятки, если не сотни тысяч офицеров, а в поход на красных пошли с Корниловым всего две-три тысячи, в большинстве это были те, кто, как и ты, полковник Шкуро, оказавшись на краю пропасти, боялись солдатской расправы. Да мудрые генералы затеяли свои походы, чтобы избежать наказания за участие в Корниловском мятеже, все, конечно. Саша Кутепов считает большевиков личными врагами. Потому и сражается как положено русскому генералу. И Москву бы он взял, если б рядом были такие же. Но генштабисты не рядом, а за шестьсот верст, в Таганроге аккуратно вырисовывают карты. Романовский создает ударную группу против Бу-денного, но что он может создать, если не видел, как скачут две лавы боевой конницы навстречу друг другу? Разведка доносит, что Троцкий на своем поезде выезжает на передовую и наводит там порядок.

Что же делать, атаман? Нет у тебя другого выхода, кроме как вновь создавать казачьи отряды и сражаться. Или… Может быть, на самом деле, махнуть в Италию? Денег хватит. Правда, ненадолго.

На обеде у Деникина Шкуро сидел, погруженный в свои мысли. Почти не пил — в поезде с цыганами свое возьмет. Когда собравшиеся начали подниматься из-за столов, Романовский, о чем-то посоветовавшись с Деникиным, поспешил к Шкуро и, как о награде, сообщил, что присутствующий на обеде начальник английской военной миссии генерал Хольман намеревается торжественно вручить генералу Шкуро орден Бани и просить назначить удобное время.

— Да хоть сейчас, — грубовато ответил Шкуро — надоела дипломатия с людьми, которым он не нужен. — А вечером прошу ко мне в поезд на торжество с музыкой.

Аккуратные англичане назначили церемонию на следующий день. В английской военной миссии был выстроен почетный караул. Генерал Хольман вручил драгоценный орден, похожий на Георгиевский крест с засевшими у основания хвостатыми львами, и сказал:

— Этот высокий орден жалуется вам его величеством за ваши заслуги в борьбе с большевизмом как с мировым злом.

— Я очень благодарен его величеству, что моя работа так высоко оценена.

Вечером генерал дал банкет в поезде в честь англичан. Были приглашены из Ставки Плющевский-Плющик и Романовский. Рядом с генералом Шкуро сидел Хольман, по другую сторону — генералы из Ставки, длинных торжественных речей не было. Сырой крепкий ветер бился в стекла и тревожил души собравшихся, не давая забыть о разрушавшейся жизни.

Перед гостями появился со скрипкой в руке изящный брюнет с горящими черными глазами.

— Господа, — объявил Шкуро. — Прошу вашего внимания к знаменитому скрипачу, господину Жану Гулеску, являвшемуся украшением петербургского «Аквариума».

Первые же звуки схватили и потащили в самую высь неизбывных страданий. Романовский заплакал и что-то бессвязно бормотал об одиночестве главнокомандующего и о предчувствиях своей гибели во имя исполнения долга до конца. Плющевский-Плющик почему-то вдруг шепнул, наклонившись к Шкуро: «У вас в штабе кто-то работает на красных. Поищите». Шкуро махнул на это рукой, как на нечто давно прошедшее, и присоединился к песне, воцарившейся над столом по команде волшебник а-скрипача:

Мороз добивал переживших годы войны, всеобщего развала, массовых убийств, смертей от эпидемий. Ослабевшие, потерявшие надежду на лучшее и веру в себя, они теперь встретились лицом к лицу с безжалостным морозом, чтобы вновь бороться за жизнь, или… или привалиться к стенке вокзала, как та окоченевшая старуха, и, наконец, заснуть последним сном. Но так просто уходить нельзя — как бы ни было тебе плохо, а ты еще нужен другому, тому, кто страдает больше тебя и надеется, что ты облегчишь его муки. Стахеев бросался в мороз, будто бился в железно-ледяную стену, носился по различным учреждениям, выпрашивая автомобиль. Но повсюду или совсем не осталось бензина, или из-за мороза в моторе не было искры, или не удавалось найти шофера, не мобилизованного на борьбу с Деникиным.

В Пролеткульте пусто — ни машин, ни людей, только полумертвый от холода сторож. И здесь Стахееву вдруг встретился Воронецкий, возмущенный безобразием: приехал с материалами от Льва Давыдовича, а вокруг — полный развал. Конечно, не надеялся Михаил Петрович, что этот твердокаменный поможет, но все же пожаловался на судьбу, мол, надо встречать жену с ребенком из Воронежа, только что вырвавшуюся от белых, и нужен автомобиль. Воронецкий задал только один вопрос: «Когда прибывает поезд?» Узнав, что обещали «около трех», твердо пообещал быть у Казанского в три — в начале четвертого.

В назначенное время Стахеев и Маргарита ждали в толпе внутри вокзала, по очереди выходя на мороз. Вскоре появился Воронецкий, и все трое вышли на перрон — стало как будто теплее, солнце утопало в грязном снегу.

— Я уже привыкла к вокзалам, — сказала Маргарита. — Часто езжу в Питер по делам Цекубу[69]. Знаете, конечно?

— Знаю, — сказал Воронецкий. — Горький хорошее дело затеял. Продукты возите?

— К сожалению, бумаги. Иногда кое-что перепадает. Твоей, Миша, Леночке собрала и медку, и сахарку, и даже кофейку.

— А я, простите, ничего не смог, — извинился Воронецкий. — Паек давно не получал. Мог вон на Сухаревку заехать, но время… На стене вокзала плакат:

— Стишки так себе, — сказал Стахеев, — Маяковский ищет новый жанр.

— Не до жанру — быть бы живу, — возразил Воронецкий. — Лев Давыдович одобряет саму идею этих плакатов РОСТА. А вот и поезд.

Медленно двигался к перрону исходящий седым паром состав. Приходилось ожидать у начала перрона, поскольку неизвестно было, где искать приехавших» Встречающие надеялись, что пассажиров с детьми не так много, и Лену можно будет заметить издали. Стахеев, как и полагается отцу, первым увидел незабываемую фигурку Лены, закутанную в платок, но не потерявшую женской поэтичности. Лена несла ребенка. Рядом несла узлы сопровождавшая ее Буракова, в кожаном пальто с меховым воротником, но тоже в платочке.

Михаил Петрович сумел обнять сразу обоих — и Лену, и сына. Чуть приоткрыв, отделанный кружевом платок, он дотронулся до нежного тепленького личика Аркашеньки. Ребенок запищал.

— Закрой скорее — простудится, — грубо прикрикнула Лена.

Собравшиеся представились:

— Воронецкий Леонид Борисович, из команды поезда Троцкого.

— Буракова Екатерина Тимофеевна, завотделом Воронежской Чека.

— В командировку или просто провожаете? — поинтересовался Воронецкий.

— Подружку как не проводить? Она меня выручала. На Кавказе от Шкуро прятала. А так я в Москву по делу — на курсы при ВЧК. Языки буду изучать. Я ж гимназию окончила.

У Воронецкого все было рассчитано по минутам, и на Разгуляе он только помог по сугробам донести узлы и мешок с вещами и продуктами. В дом даже не зашел. А здесь и натоплено по-праздничному, и полный домашний уют: белоснежная кроватка для ребенка, на столе все, что позволяет достать время, даже белые булки.

— Это ты все можешь прятать, — командовала Буракова. — Мы тебе не такое привезли. Даже вино Донское. А такого масла ты никогда не ел.

— А вот такое вы не привезли, — сказал хозяин и подвел к супружеской кровати.

Там лежала белая шерстяная кофточка с красной вышивкой.

— Вот подарочек, — восхищалась Буракова. — Ох и любит тебя муженек. Как это он так тебя одну оставил?

— Катя, я все эти месяцы не жила, мучалась. Смерти ждала.

— Ты, Миша, и не знаешь, как страшно ей там было. Дом сожгли, Назаркиных убили, Буйковых. Вы и их знали, Михаил Петрович…

— Не надо, Катя, — попросила Елена Аркадьевна.

— Она вот такая, — возмущалась Буракова. — Не хочет рассказывать, кто ее хотел вместе с ребенком прикончить.

— Однако ж какой-то добрый казак увел нас, а я его и не знаю.

— Ты и тех не знаешь, которые наших рубили и дом жгли. Чека сама раскопает. Пощады никому не будет. Поймать бы еще самого Шкуро!

Маргарита держалась и вела себя так, как и должна себя вести подруга молодой матери: нянчила, пеленала, ласкала, восторгалась семенным сходством, но и к разговору прислушивалась. Ее заинтересовали курсы, на которые направили Буракову.

— Скажите, Катя, — спросила она, — а меня могли бы туда принять. Я ведь тоже гимназию закончила. И у меня два языка — немецкий и французский.

— Документы надо, происхождение, — строго объяснила Катя. — Ну и чтобы кто-нибудь написал. Какой-нибудь начальник. Там у нас в Чека, знаешь, такие сидят, что глянет один раз и наскрозь тебя видит.

Вскоре Катя ушла туда, где ее ждали. Михаил возился с ребенком — еще не надоело. Маргарита вспомнила о Палихине: «Где он?» Хозяин объяснил, что тот воюет в конной Буденного. «Скоро и мы с Аркашенькой будем буденновцами».

— Нет уж, — резко возразила Лена» — своего сына я на войну не пущу.

— Адресок бы дал? — попросила Маргарита. — С его письмом и на курсы примут.

— Как же тебя в ВЧК возьмут, если ты с офицерами связана? — сделав удивленное лицо» спросила Лена» когда муж вышел из комнаты.

— А кто узнает? — холодно посмотрев на подругу, проговорила Маргарита. — Ты, подружка, тоже была связана. Еще как.

— Замолчи, дура! Не было ничего! Это я так тебе брехала.

Он чувствовал, что «волки» уже в загоне, однако без надежды жить нельзя, а кроме надежды оставался еще и поезд с волчьими чучелами и музыкой, оставались и его офицеры и слава на всю Кубань. Выезжал Шкуро в станицы, говорил речи, убеждал разъехавшихся по домам казаков вновь собираться в отряды» назначал командиров, планировал выход на фронт. В своем доме, в Пашковской, на Крепостной улице устраивал ежедневные приемы просителей. Вечерами бывал в театре со своими офицерами — ему оставляли ложу. Жена отдыхала в Кисловодске.

В антракте душещипательной истории «Женщины и вино» он заметил в зале Гринчука в гражданской одежде: тот стал подавать знаки. Шкуро кивком пригласил его в ложу, но Гринчука опередил член Рады Миньков, прилип к генералу с газетой «Утро Юга» в руках. Захлебываясь, торопясь, он обвинял Шкуро в обмане людей. Как будто можно прожить — и тем более провоевать без этого обмана.

— Вот вы говорили журналисту, — возмущался Миньков, — что теперешнее наступление красных — это нажим отчаяния. И вот дальше: «Можно быть уверенным, что нынешнее наступление большевиков является последней конвульсией издыхающего уже большевизма. Это наступление является последней попыткой большевиков преградить нам путь на Москву, и разбив на этот раз большевиков, мы сможем уже без препятствий идти к Москве». Ведь это же… Это же… Красные у Ростова. Таганрог взят…

— Успокойтесь, господин Миньков. Конечно, журналист кое-что преувеличил, но идет война, и газета должна поддерживать боевой дух.

Гринчук подождал, пока Миньков наконец освободит генерала, и отвел его в сторону.

— Андрей Григорьич, Врангель срывает формирование ваших казачьих частей. Потребовал от Деникина, чтобы тот по всем станицам дал телеграммы, что вы не имеете права формировать части.

— А что ж я имею право?

— Сказано: поднимать казаков на борьбу.

— Одни разговорчики. Да? А командовать будет дядя. Вот как они меня боятся. Врангель здесь, в поезде?

— Рядом с вашим.

— Еду. А ты там читай и слушай побольше. Чтоб не прозевать, когда нам всем драпать придется.

На автомобиле Шкуро доехал до вокзала, зашел в свой поезд, послал адъютанта Аликова в соседний врангелевский поезд. Через некоторое время Аликов вернулся и доложил, что в штабном вагоне едет генерал Шатилов. Шкуро слышал о нем — нечто вроде врангелевского хвоста: где один, там и другой. Великосветский разговор о сложном положении на фронте, о недоразумениях между Врангелем и кубанским геройским генералом Шкуро слушал вполуха, отреагировал, лишь когда услышал нечто серьезное:

— Врангель был неправильно информирован о вашей деятельности на фронте, — сказал Шатилов, — а нам ввиду такого тяжелого положения надо всем объединяться для спасения общего дела. По-моему, вам сейчас следует встретиться с бароном. Шкуро согласился без раздумий.

Перешли в салон. По сторонам от высокого генерала расположились Науменко и Шатилов. Зашел было Улагай, но даже стоять не мог — ухватился за стенку: болезнь. Мало единомышленников.

Разговорчики барона о тяжелом положении были, конечно, лишь вступлением. Что же он задумал? Это выяснилось, когда ушел Науменко.

— Главное командование не понимает обстановки, — заявил Врангель, уставившись холодными расширившимися глазами на Шкуро. — Нас всех ведут к гибели. Против этого надо бороться и искать какой-то выход. Требуется большой серьезный разговор, скоро Рождество, и я собираюсь на два-три дня в Кисловодск. А какие у вас планы, Андрей Григорьевич?

Планы совпадали: жена и друзья Шкуро в Кисловодске, и генерал счел возможным пригласить Врангеля и Шатилова с супругами к себе на сочельник, то есть 24 декабря, а по-новому, по-большевистски — 6 января.

Почти всю ночь до Кисловодска длился ужин с легким вином и тяжелыми разговорами. Врангель пригласил за стол и некоторых доверенных офицеров, в том числе и известного Шкуро капитана Гензеля. Если б его не было, Шкуро чувствовал бы себя свободнее, говорил бы откровеннее.

Врангель был настойчив и самоуверен:

— Вся общественность и армия в лице ее старших представителей совершенно изверилась в генерале Деникине, считав его командование пагубным для дела. Присутствие же генерала Романовского на посту начальника штаба не что иное, как преступление. Настало время заставить во что бы то ни стало генерала Деникина сдать командование другому лицу. С этим согласны донской и кубанский атаманы, генералы Сидорин, Кельчевский, Покровский, Улагай…

Шкуро кивал, соглашаясь и отмечая мысленно, что кубанского атамана через пять дней только еще будут выбирать, что Улагай свалился в тифе, а Сидорин отдал свой Дон красным…

— Остановка за вами, Андрей Григорьевич, — продолжал Врангель, — за атаманом. Если согласие будет полным, то мы предъявим Деникину ультимативное требование уйти, а в случае необходимости не будем останавливаться ни перед чем.

Так уж не хотелось Шкуро обижать Врангеля, того самого, который считает его бандитом, что сделав виноватое лицо, пробормотал извинительно:

— Не могу я, Петр Николаевич, сразу дать согласие. Это такой рискованный шаг, может весь фронт разрушиться. В сочельник у меня встретимся и решим все окончательно.

Когда Шкуро ушел в свой вагон, Гензель сказал Врангелю:

— Я был прав, Петр Николаевич: бандита можно только купить или запугать. Ему что Россия, что Кубань, что Кавказ — все один разбойничий притон.

— Если придется, то купим.

— Боюсь, Петр Николаевич, что у нас с вами денег не хватит.

И все же они заставили Шкуро задуматься в эту ночь. Он знал себе дену: напасть, изрубить, разогнать, пограбить и назад; и чтобы казаки были довольны. Понимал он, что, когда надо» и державе надо помогать» но если ее развалили, если рухнула держава, то не ему ее возрождать — есть генералы, генштабисты, что вокруг императора и министров терлись. Им и карты в руки. Были Корнилов и Алексеев, теперь — Деникин, Романовский, Врангель… Они повели людей в бой за единую неделимую. Но что-то не так у них выходит.

На «неделимой» Ленин и Троцкий крепко сидят — не сковырнешь. Сюда, на Кубань, уже подходят. А генералы что? Сражаются за неделимую? Костьми готовы лечь? Сражаются, только вот не за Россию» а за свое место в этой армии, отступающей под ударами красных. Нет, Андрей Григорьич: не о России единой и неделимой надо нынче думать, а о том, чтобы в Италию не нищим бежать.

Когда утром в сочельник поезд остановился в Пятигорске, Шкуро приказал отцепить свой вагон и в сопровождении адъютантов направился в резиденцию терского атамана генерала Вдовенко. Тот был уже при деле — давал распоряжения офицерам. Еще шестидесяти нет, крепкий, умеющий держаться просто и по-командирски. Генерал-лейтенант, получивший чин еще от императора.

Устроились в кабинете, и Шкуро подробно изложил все врангелевские идеи. Вдовенко ответил мудро:

— Думаю, что это все не так. Тут чувствуется какая-то провокация. Во всяком случае, полагаю, что подобная генеральская революция преступна, и она нас всех погубит. Этого допускать нельзя, и я сейчас же экстренным поездом отправляю своего человека к донскому атаману и к главнокомандующему. К вечеру мы будем знать точно всю обстановку. Ты же, Андрей Григорьич, никоим образом не соглашайся на ту роль, которая тебе подготавливается, а если придется действовать энергично, я тебе помогу.

— Все правильно, — сказал терский атаман, однако он не почувствовал дыхания ледяного ветра неудачи: генеральский заговор — признак разгрома.

Сочельник просто праздновали. С первых бокалов Шкуро неожиданно захмелел, понес какую-то чепуху, что-то из истории своих подвигов, требовал песен. Врангель и пришедший с ним генерал Эрдели ушли беседовать в соседнюю комнату и вскоре уехали.

Когда остались свои, Шкуро мгновенно протрезвел — и сказал хозяйке и ее верной помощнице Графинчику, что надо срочно собираться за границу. «А дом?» — возмутилась Татьяна. Приезжаем в Екатеринодар — и сразу объявление о продаже. Собрать все, что можно, и — в Новороссийск. Через месяц там за место на пароходе будут стрелять.

Вспомнили о знакомых: Великий князь Андрей Владимирович с Матильдой Кшесинской, Великий князь Борис Владимирович с кем-то. И еще могли появиться многие.

— На сборы дня три-четыре, — сказал хозяин.

— Нет, — по обыкновению, возразила хозяйка. — Нам с Ниной надо привести себя в порядок. У нас шьются платья.

Решили выезжать в последний день 1919 года по старому императорскому календарю.

С утра в этот день было сухо и солнечно. Возле салон-вагона толпились некоторые желающие уехать, но не получившие приглашения. Одного Шкуро приметил, глядя в окно, и даже решил выйти к нему.

Перед ним стоял невысокий унылый человек кавказского типа с безбородым бледно-синим лицом, с большими темными глазами, выражавшими безысходное горе. Конвойный казак отгонял его, тот покорно отходил и вновь возвращался.

— Пусть подойдет, — приказал Шкуро.

Кавказец подошел и смотрел на генерала не с надеждой, не с просьбой, а с глубоким безутешным сознанием непоправимого несчастья.

— Что случилось, Муразов? — спросил Шкуро, хорошо помнивший щедрого хозяина гостиницы «Бристоль». — Дети здоровы? Как жена?

— Пока живы, Андрей Григорьевич. Придут большевики — всем конец. Уже обещали. Знаю — вы князей везете, генералов… меня никто не повезет.

— Что за разговорчики, Мураз? Ты же мой кунак. Бери всех и все, что надо — и в мой поезд. Полвагона дам. Мало?

— Хватит, Андрей Григорьевич, великий ты человек. Моя жизнь и жизнь моей семьи спасаешь. Очень мало вещей возьму.

— Бери сколько надо. Отправляюсь часа через полтора.

Генерал Шкуро — человек. Он, как и все нормальные люди, испытывал особенно сладкое чувство, когда помогал другому в беде. Однако не мог он в тот момент представить, что вряд ли кто-нибудь поможет ему на Западе больше, чем этот Муразов.

В Новороссийске уже скапливались беженцы» но еще царил порядок: у причала стоял английский пароход «Ганновер» с большой красной трубой, документы у трапа проверяли русские контрразведчики и английские матросы с короткими винтовками и примкнутыми штыками. Дождь, вереницы автомобилей, женский плач и аккуратная работа грузчиков, поднимавших на борт сундуки и чемоданы в веревочных сетках.

Генерал-лейтенант Шкуро, кавалер ордена Бани, попросил встречи с капитаном — вышел помощник. Генерал интересовался условиями, в которых поедет его семья. Офицер показал ему вход в огромный трюм с железными стенами, железными двухэтажными нарами и различными приспособлениями для пассажиров. Шкуро отрицательно покачал головой и вновь показал орден Бани с приставшей к нему как бы случайно пачкой английских фунтов. Для семьи Шкуро была предоставлена благоустроенная каюта.

Прощание оказалось суетливым и беспорядочным: внезапно объявили выход на буксире за мол в открытое моpe. Для связи подумали использовать русское посольство в Константинополе. Шкуро просил Муразова помогать семье. Великие князья решили плыть на каком-то военном корабле.

И потащился «Ганновер» в дождливую темнеющую муть волнующегося моря, а генерал Шкуро остался на том кусочке русской земли, где еще можно было существовать генералам. Денег осталось мало — Тасинька большую часть забрала, но еще были свои казаки. В автомобиле ждали Колкин, Аликов, Медвянов и новый нач-штаба — генерал Стогов. Еще дом, который срочно продавался, и был поезд с музыкой, электричеством, салон-вагоном и, конечно, с ужином.

Рулеско играл на скрипке. Глаша и Маша пели «К нам вернулся наш Григорьич дорогой». Даша сидела у Шкуро на коленях, на море стреляли, но к этому привыкли: англичане вели огонь с миноносцев по прятавшимся в горах «зеленым».

Наутро был опубликован приказ № 45 по Войсковому штабу Кубанского казачьего войска за подписью нового Войскового атамана генерал-майора Букретова об официальном назначении генерал-лейтенанта А. Г. Шкуро командующим Кубанской армией.

Не пропадет атаман Шкуро — не Деникину теперь будет служить, а Кубанскому казачьему войску. Никакой республики эти новые атаманы, конечно, не создадут, и без Деникина не повоюешь, но все посвободнее. Задача: держать оборону по Манычу на участке Великокняжеское — Дивное. Все надо делать как положено и, главное, готовиться к ближайшему неведомому будущему. Положено отдать приказ, и его сочинили вместе со Стоговым:

Сочинили и интервью для «Утра Юга». Корреспондента пригласили вечером на ужин с умеренным количеством вина, включили все лампы, они ослепляли и выделяли достопримечательности покоев генерала — чучела волков. На следующий день в газете можно было прочесть заявление Шкуро:

«Идеалы Добровольческой армии последнего периода потерпели полное крушение. Последняя ставка делается на казачество. Сейчас один лозунг: тесная спайка всего казачества и защита казачьих границ. Но без Деникина казачество окажется бессильно в борьбе. «Вся земля — трудовому народу». Этот принцип должен быть положен в основу земельного вопроса».

Красные готовили очередное наступление. Поезд Шкуро стоял на станции Тихорецкая среди других поездов — санитарных, воинских эшелонов» товарных. В начале хорошего солнечного дня, прямо к завтраку, неожиданно приехал генерал Махров — начальник военных сообщений Кавказской армии. Шкуро не совсем понимал, чем занимается этот серьезный наголо бритый человек с постоянным тревожным вопросом на лице. Однако на всякий случай показал себя, как он думал, с лучших сторон. Скромный завтрак с небольшим количеством вина, деловой разговор. Махров интересовался продвижением красных, начавших наступление вдоль дороги на Ставрополь и по железной дороге на Торговую. Шкуро изображал этакого полевого атамана, не интересующегося штабными премудростями, и рубил прямо: «Здесь у них не главные силы, и я их остановлю. Буденный против Донской армии — вот там и разбирайте стратегии. Я в вашей стратегии, господа, ни черта не понимаю. Хороший набег сделать — это я умею. Сформируем армию, а потом, Бог даст, станем громить большевиков, как я их бил под Екатеринославом и Воронежем».

Заговорили о потерях, и Махров вспомнил о недавней смерти хорошего знакомого своего военного коменданта на станции Калач.

— Осталась вдова с детьми, — сказал генерал, — а пособие такое, что на неделю не хватит.

— Аликов, бумагу и карандаш, — приказал Шкуро.

На клочке бумаги написал:

Когда посетитель с благодарностями распрощался, Стогов философски заметил:

— М-да-а… А Верховный главнокомандующий генерал Деникин получает шесть тысяч триста в месяц.

— Ему хорошо, — ответил Шкуро. — Он сам себе назначает.

Солнце оживляло станцию с толпами казаков, солдат, женщин с мешками. Некоторые о чем-то разговаривали, подходили к стене здания станции и читали наклеенный приказ Шкуро и газету «Утро Юга» с его интервью.

Авторское самолюбие — великая вещь: генерал вышел из вагона один, без ординарцев, по-свойски — в шинели нараспашку, подошел к читающим газету нескольким казакам и поздоровался. Ответили ему не в лад, не по чину, но это не насторожило — ведь это разговор дружеский.

— Пора, казаки, обратно в поход собираться, — сказал Шкуро. — Красные на нашу Кубань прут.

— Вот и собирайся, генерал, — с вызывающей грубостью вдруг ответил чернобородый неулыбчивый казак. — Тебе надо — отправил со своей бабой мешки с золотом в Турцию, давай за новыми.

— Нынче он особо не соберет, — заметил другой. — Большевики не дадут. Это в Екатеринославле я сам ему ящики запаковывал. Помнишь, Андрей Григорьич, там сервизы в позолоте?

— Да вы что?.. Казаки! Да разве ж я без вас…

— Без нас, без нас! На пароход без нас грузил. А мы тут остаемся. Станицы наши пожгли, родных побили, товарищи наши по всей России косточки свои раскидали, а ты… Пошли, ребята, а то еще повесить прикажет. Он любит это дело…

Ни на кого не глядя, Шкуро вернулся в поезд, ушел в купе-кабинет и потребовал водки. Так просидел до вечера. Как раз в этот вечер вернулся из Ейска Кузьменко — туда тоже подходили красные, и ему пришлось кое-что тащить с собой. Зашел к генералу и не узнал его: пожелтевшее лицо в морщинах, воспаленные глаза провалились — лишь волчьи огоньки посверкивают, волосы растрепаны, истерически дергается больной глаз.

— Андрей Григорьич, что с тобой? Заболел?

— Россия заболела. Садись пей, покуда жив. Скоро нас повесят. Но сперва я их повешу.

Главные бои шли на фронте Донской армии — от Ростова до Егорлыка. Здесь Первая конная рвалась к Белой Глине, к Тихорецкой и далее — к Екатеринодару. Против войск Шкуро действовала 11-я армия, которая имела задачу захватить Ставрополь. Генералу было приказано выехать в Ставрополь и руководить обороной города, а в случае необходимости организовать эвакуацию.

Подъезжали затемно. В февральской черноте за окнами летели вместе с вагоном слепящие лампы в покачивающиеся волчьи чучела. Шкуро хоть и не подстригся, но кое-как причесал свои лохмы. Шел серьезный разговор один на один с генералом Остроуховым, который, как оказалось, понимал дело и умел действовать.

— А я в ту сторону тоже поглядывал, — говорил Шкуро, — но не знал, как подойти.

— Андрей Григорьич, я знаю там все ходы и выходы. Еще в мирное время занимался. Всех шкиперов знаю: и батумских, и сухумских, и многих турецких. А сейчас подходит самый сезон — весна… Знаете, сколько можно взять?.. Ну… Не скажу.

— Главное, давай подбирать казаков, какие с нами пойдут. Ведь эта наша армия сейчас разбегаться начнет…

— Верно» Андрей Григорьич. А в ту мясорубку, в Новороссийск, нам не к чему лезть. Они там друг друга передавят.

— Конечно. Саша Кутепов нас взял бы, — вспомнил Шкуро приятеля.

— Пусть он едет туда, а мы сюда.

В Ставрополе Шкуро ждали виде-губернатор, офицеры, контрразведка — у всех на лицах обреченность. Опытный взгляд генерала определил: город, считай, уже сдан. Пригласив собравшихся в салон-вагон, он приказал подать легкие закуски и заняв председательское место, открыл совещание. Вице-губернатор долго объяснял причины отсутствия губернатора, затем зачитал длинное и бестолковое объявление об эвакуации: «…обязаны при эвакуации Губернского управления выехать из гор. Ставрополя вместе с ним, в противном случае… будут им преданы военно-полевому суду. обязаны сего числа до трех часов дня…»

— Это ваш документ, — остановил Шкуро чтение. — Действуйте в соответствии. Приказ воинским частям мы подготовили. Что еще?

— Очистка тюрем, ваше превосходительство, — сказал худощавый капитан.

— Но вы же подготовили свои предложения?

— Так точно. У меня три списка. Первый — немедленное освобождение. Второй — освобождение в последний момент, а третий… — капитан замолчал, выразительно вглядываясь в генерала.

— Сколько в третьем?

— Шестьдесят восемь человек.

— К повешению?

— Никак нет. Не сможем подготовить. Расстрел в поле у Холодного Родника.

— Покажите третий список.

— Для вас личный экземпляр, ваше превосходительство.

Шкуро бегло просмотрел графу «обвиняется»: участие в большевистском отряде… агитировал на митинге за комиссаров… семья прятала в хате красноармейцев… были связаны с красной разведкой, сообщали сведения, укрывали разведчиков… служил в контрразведке у красных… служил в отряде Кочубея…

— Подписывать я не обязан, но, в общем, согласен. Действуйте.

Дела были закончены, поезд командующего Кубанской армией направился в Усть-Лабу — отсюда недалеко и до Екатеринодара, где все командование, и до Кавказской, откуда можно рвануться на юг, как предложил Остроухое. Здесь оказался ставропольский прокурор Краснов, однофамилец атамана, пытавшийся добраться до Екатеринодара. Попал к ужину. Его пригласили за стол, яркий свет, закуски, штабные, адъютанты. Шкуро обещал довезти до Екатеринодара, но прокурор оказался слишком въедливым.

— Я, конечно, не поверил, ваше превосходительство, — сказал он, — однако в Ставрополе устроили бойню арестованных и сослались на ваш приказ.

— Врут, — отмахнулся Шкуро. — Я лучше вам расскажу..

— Нет, я прошу вас, Андрей Григорьич, об этом деле. Я же прокурор. Обязан разобраться.

Шкуро недовольно объяснил:

— Когда я там был, мне доложили, что тюрьма разбита на три категории: первую я приказал немедленно освободить, вторую в последний момент, а третью…

Шкуро отвел правую руку в сторону, словно отодвинул что-то мешающее.

— Как это? — переспросил Краснов.

— Ну… Вывезти. У меня и список был.

— Я сейчас принесу, Андрей Григорьич, — услужливо подскочил Аликов, а эта услуга была генералу весьма неприятна.

— Да чего там смотреть, — убеждал Шкуро прокурора. — Все подлежат военно-полевому суду.

— А вот женщина? — нашел Краснов фамилию в списке.

Шкуро взял список и приказал Кузьменко, сидевшему близко за столом:

— Господин подъесаул, спрячьте этот документ, мы произведем в Ставрополе расследование. Правда, красные его уже взяли, но это ненадолго.

Кузьменко взглянул на список и сразу увидел:

За столом шел какой-то спор, но потрясенный Кузьменко не сдержался и спросил генерала:

— Андрей Григорьич, помните деда Сергуню из Темнолесской? У него еще сын на фронте ногу потерял.

— Не помню, — ответил Шкуро резко: ишь, мол, подъесаул распустился.

Не помнит! И Лену не помнит! А она тогда навела на него наган, и палец был на спусковом крючке. Убила — чувствовала, что встретятся. И была теплая ночь в Воронеже… И как же теперь жить тебе, Коля, если ты никогда больше ее не увидишь?

Кузьменко смотрел на своего генерала, и от ноющего сердца к жаркой голове поднималось все гнусное и счастливое, все непристойное и чудесное, что связывало его с этим человеком и с той, исчезнувшей навсегда. Он бы мог убить Шкуро прямо здесь на пустынной набережной Туапсе. Но тогда бы не осталось ничего.

Такое тихое хитренькое море, словно и нет за горизонтом, на крымской земле армии, готовой вновь продолжать убийства, грабежи, пожары, развал жизни. Шкуро, поглядывая на море, разговаривал с Шифнер-Маркевичем — встретились старые соратники. Другие генералы и офицеры стояли поодаль, возле автомобилей.

— Значит, обоих нас уволил Врангель? — съехидничал Шкуро. — А наша армия-то вот она. И штандарты в Крым отправили. И сами уедем.

Он кивнул в сторону поселка, занимаемого казаками. Более пяти тысяч привели сюда, не считая беженцев, которых не счесть.

— Но что дальше будем делать, Андрей Григорьевич? Сзади Тридцать четвертая дивизия красных, и к ней, по некоторым данным, придан эскадрон конницы Буденного.

— Они после таких боев не скоро соберутся. С Сочинским Комитетом Освобождения у нас перемирие. Так что отдыхай, Антон Михайлович, и за морем посматривай. Вдруг господин барон о нас вспомнит.

Шкуро зашагал к своему автомобилю. На ходу кивнул Кузьменко: «За мной, Коля». Возле автомобиля ждал Остроухов, оказавшийся вдруг одним из самых приближенных к генералу людей. Сели втроем, Шкуро, конечно» впереди. Дорогу указывал Остроухов. Остановились у крепкого каменного дома с плоской грузинской крышей. Их ожидал хозяин грузин с аккуратными усами и мудрыми глазами. Его звали Арчил. На столе — густое красное вино и лепешки.

— Рассказывай, Арчил, — сказал Остроухов. — Это те люди, которые все возьмут и да все заплатят. Сколько в Сочи товара?

— В этом году мало. В мирное время по пятьсот тысяч пудов собирали. Сейчас хорошего едва двести, может, двести пятьдесят. Общественный Комитет выпустил боны на табак по двадцать пять, сто и двести пятьдесят руб.

— Это разговорчики, — сказал Шкуро. — Весь табак наш. Ты, Арчил, вместе с моими людьми немедленно едешь в Батум и Сухум, собираешь шхуны, катера… Все, что можно.

— Из расчета на двести тысяч пудов, учитывая разный тоннаж более пятисот судов. И лодки в ход пойдут, и пароходы. Я этим занимался. Главное до Батума, а там кое-что перегрузим. На океанские.

— Упаковка на складах крепкая? — спросил Шкуро.

— Специалисты. Живут этим, — ответил Остроухов.

— Итак, операция начинается, — подытожил Шкуро. — Сегодня уезжают Арчил и Кузьменко с казаками.

— Мне тоже следует поехать, — сказал генерал Остроухов. — Шкипера меня хорошо знают.

— А как же склады? — переспросил Шкуро.

— Войдете в Сочи, поставьте охрану и ждите нас.

Генерал согласился.

Расходились в разные стороны, Шкуро подозвал к своему автомобилю Кузьменко и сказал так, чтобы не слышал больше никто:

— С этих двоих глаз не спускай и слушай все разговоры. Это, Коля, не водочный завод, а не меньше ста миллионов фунтов. В Европу едем.

Следующим утром Шкуро приказал денщику аккуратно побрить и причесать его, позавтракав с Шифнером и адъютантами, и пригласил их вновь на набережную, откуда открывался вид в сторону Сочи. Погода та же пляжная, игрушечная. Генерал навел бинокль на Лазаревну, опустил и сказал Шифнеру:

— Беспорядочки, Антон Михайлович.

— В чем дело, Андрей Григорьич?

— Красный флаг вижу. Разберитесь и доложите. И на Сочинском маяке.

Сказав это, Шкуро ушел в занятый под штаб дом, проигрывая в уме дальнейшие действия. Вскоре появился Шифнер и доложил:

— Это флаг крестьянского ополчения — на красном поле зеленый крест. Они отказываются его снимать.

— Разговорчики для прикрытия большевистских символов. Телефонная связь с ними есть? Соедините меня.

В Сочи к телефону подошел командующий крестьянским ополчением. Шкуро сказал ему решительно и грубовато:

— Я требую немедленно спустить красный флаг и поднять над маяком трехцветный флаг Добровольческой армии.

— Над Сочи флаг крестьянского ополчения, господин генерал. Ваше требование является нарушением заключенного перемирия. Наш флаг не будет спущен до тех пор, пока Сочи не будет с бою занято вашими войсками.

— Если наше требование не будет вами исполнено, мы сейчас же начнем артиллерийский обстрел Сочи.

Шкуро положил трубку, дал распоряжение Шифнеру начать наступление на Сочи дивизией Агоева и послать «волков» Колкина в дальнюю разведку навстречу красным. Прибывший вскоре разведчик доложил, что красные приближаются и не позже чем завтра, то есть 7 апреля захватят Туапсе.

Приморское шоссе мгновенно преобразилось, Шкуро и Шифнер успели вывести своих казаков на шоссе в колонну по шесть, а за ними — дикий табор лошадей, телег, мешков, орущих баб, матерящихся мужиков. Тысяч пятьдесят кубанских казаков с семьями, отложившихся от Деникина, брошенных своими атаманами, надеющихся неизвестно на что — даже на милость Красной Армии.

Передовые полки Шкуро широкой рысью к вечеру вошли в Сочи. Здесь к их приходу подготовились: большая часть населения с ценными вещами ушла в горы, однако склады табака остались на месте, как имущество общественное, то есть не ничейное. Шкуро приказал немедленно поставить туда двойную цепь охраны, проводить через каждый час смену и личную проверку генералами. Теперь табак стал военным трофеем.

Уже утром появились первые лодки и мелкие шхуны, присланные Остроуховым. На каждой кроме шкипера казак. Погрузка шла прямо с берега по цепи казаков. Цена — бросовая. Сочинские табачные боны мгновенно превратились в бумажки, замусорившие набережные.

Когда подошла орава казаков-беженцев, пришлось выстроить дополнительную цепь охраны. Защитили склады с табаком и центр с ресторанами, главное — Ривьеру. Здесь ночью пели:

Сам герой танцевал лезгинку.

Ворвавшаяся в город масса беженцев грабила окраины, где уже ничего не оставалось.

Когда операция с табаком частично была завершена, то есть товар перевезли в Батуми, там продали по ценам рынка турецким и французским коммерсантом, и потом под строгим контролем Шкуро произвели расчет, радировали в Севастополь, чтобы выслали суда за боевыми частями. Чтобы не взволновать беженцев, местом погрузки выбрали Адлер — Гагры. Конечно, спешили, и не обошлось без беды. Сотни две разведчиков-«волков» остались на берегу. Им могли бы спустить шлюпки, да они сами доплыли бы, но следом примчался эскадрон красных кавалеристов в уже привычных шлемах-буденновках. Командовал эскадроном начальник Особого отдела волка Палихин. Синие петлицы на гимнастерке, четыре кубика на рукаве.

«Волки» не сопротивлялись — неожиданность расслабила. Бросили оружие, выстроились в шеренгу вдоль прибрежного кустарника. Сзади — море солнце, свои казаки — все, что больше никогда не увидишь. Палихин сам обошел шеренгу, рядовым казакам приказывал отойти в сторону и поискать лопаты. Остальным объяснил:

— Приказ Предреввоейсовета Троцкого рядовых казаков не расстреливать. Вас, господ офицеров, это не касается. Сами все знаете, сами все умеете, сами это делали. И я так перед вами стоял. Пускай ваши казаки отроют вам яму поудобнее, а вы пока можете покурить.

Покурили, поматерились, попросили разрешения спеть. Запели: «Ты Кубань, ты наша родина, вековой наш богатырь…» На море штиль — слышимость хорошая, отплывавшие в Крым песню услышали. Потом они услышали пачки выстрелов, несколько вскриков, еще выстрелы. А через некоторое время донеслось: «По коням! Вперед! Рысью ма-арш!» И другая песня, совсем новая: