Шкуро: Под знаком волка

Прощай радость, жизнь моя

Когда твою жизнь прекращают с такой расчетливо-мучительной жестокостью, то не мысли мечутся в ужасе, а сами мозги пылают пожаром, выбрасывая языки пламени, прожигающие сердце, душу, весь мир вокруг. И невозможно собраться и задуматься, почему именно тебе предназначена чаша сия, почему тебя превращают в ничто таким страшным и постыдным способом. Где повернул не в ту сторону? Что он сделал не так?

Другие генералы и воевавшие рядом, и командовавшие, приказывавшие тебе идти на Москву и убивать как можно больше красных, избежали такой участи. Сам Деникин сидит за океаном, пишет том за томом, в которых совершенно серьезно повествует о том, как прекрасно он составил приказ номер такой-то. Хитрый мужичок полячок. В сорок лет женился на девушке, которую знал еще грудным ребенком. За всю Гражданскую не участвовал ни в одном бою. Весь «Ледяной» поход проехал в обозе, а в должности командующего сидел в глубоком тылу: фронт под Орлом, а он в Таганроге. Бежал за границу в 1920-м и, чтобы не опоздать, немедленно заявил, что он «морально разбит», политикой заниматься не хочет и просит оставить его в покое.

А генерал Шкуро, народный герой Кубани, оказавшись в эмиграции, не хотел забыть о той России, за которую сражался. Не только не забывал, но и действовал, как генерал и атаман. Уже осенью 1921-го сидел со своими казаками в берлинской пивной на Курфюрстдамме и говорил там о борьбе против большевиков. Рядом были и Кузьменко, и Колкин, и Артюхов, и другие офицеры, а с ними в том числе и Куманов, обосновавшийся здесь с 1918-го, и те русские, что оказались в Германии в 1917-м, а то и раньше.

Пили много и съели гору сосисок — Берлин перестал голодать с помощью победителей французов, а у генерал-лейтенанта Шкуро еще не иссяк золотой запас. Говорили о неминуемом крахе большевистской России. В Кронштадте не вышло[70] — в Севастополе удастся. На Волге голод — людей едят. В крестьянских губерниях бунты. В новую экономическую политику никто не верит.

— Ввести туда наш корпус, — сказал Шкуро, — такой, как был в девятнадцатом, и до Москвы на рысях дойдем. Без разговорчиков.

Припоминали кого где искать — в Галлиполи, в Париже, в Турции… Расходились отяжелевшие, разомлевшие, хоть на время вернувшиеся в прошлое, казавшееся прекрасным. Шкуро пил немного — казак старой закалки: смотри в оба и слушай, а напиться успеешь. Вышли на ветерок, он и совсем отрезвел. Спешить в отель, где ждала Тасенька, не хотелось, Куманов, тоже почти трезвый, предложил прогуляться пешком. Пошли вдвоем к центру.

— Бороться с большевиками надо каждый день, каждую минуту, — сказал Куманов. — Не надо ждать, пока соберется ваш корпус.

— А как я еще могу бороться?

— Германия наш союзник более надежный, чем была Франция. Русско-французский союз 1892 года — роковая ошибка Александра III. Из-за нее мы втянулись в большую войну и потом произошло все остальное. И уничтожить власть большевиков нам Франция не поможет. Только Германия наш союзник в борьбе против красных. В германском генштабе уже разрабатывают план войны с Россией. Там знают боевых русских генералов и, конечно, вас, Андрей Григорьич. Я могу свести вас с людьми…

На следующий день генерал направился по адресу Унтер-ден-Эйхен, 17. В обычном шестиэтажном жилом доме находилась конспиративная квартира генштаба. Внизу — магазин одежды. Швейцара у дверей нет, но на лестнице чисто, двери напоминают о своей нерушимой прочности. Генерал поднялся на второй этаж. Три условных звонка. Дверь открыл детина в черном костюме и при галстуке. Спросил фамилию и прошел к двери в комнату. Шкуро вошел и увидел сидящего за письменным столом… Гензеля. Тоже в штатском костюме, но темно-синем.

— Здравствуйте, Андрей Григорьевич, — с удивившей генерала доброжелательностью встретил его Гензель. — Очень рад снова увидеть вас. До конца дней буду с благодарностью помнить, как вы спасли меня после Ставропольского восстания.

Почему-то Шкуро помнил как звать этого бывшего русского офицера, может быть, потому, что тот был ему когда-то неприятен.

— Здравствуйте, Кирилл Иванович, и я рад встрече, — ответил генерал.

— Здесь я Карл Иоганн фон Гензель, капитан вермахта. Я пригласил вас по поручению русского отдела генштаба. На совещании отдела высоко оценили ваши военные операции во время Гражданской войны и вашу непримиримую позицию по отношению к большевикам. Германский генеральный штаб считает Советскую Россию одним из опаснейших врагов Германии и осуществляет соответствующую подготовку к уничтожению этого врага. В этой борьбе мы с вами союзники. Мы надеемся, что вы примете участие в этой работе и будете готовить своих людей. По-видимому, следует начать с организации.

— В Берлине что я могу организовать?

Шкуро пока не мог избавиться от недоверия к этому человеку и в то же время чувствовал искреннее, но непонятное расположение с его стороны — словно действистельно рад встрече. Лишь в конце беседы генерал понял причину этой странной радости.

— Сначала вы с нашей помощью создадите союз казаков из числа тех, кто здесь, в Берлине, и вообще где-то близко. Узнав об этом, к вам потянутся казаки из других мест.

— Но потребуются средства.

— Когда появится организация, обязательно найдутся русские состоятельные эмигранты, желающие помочь казакам в борьбе за освобождение России. Мы будем оказывать некоторую поддержку с учетом того, что я ваш союз поможет работе генштаба.

Оказалось, что с этим Гензелем вполне можно говорить и договариваться. Вместе с ним придумали название создаваемой организации: «Союз активных борцов за Россию» — САБЗАР.

— Сейчас и Врангель, и Краснов, и другие генералы пытаются создать подобные союзы, но наш будет самый лучший, — сказал Гензель с той же сияющей улыбкой.

Когда пришло время для приличествующих встрече вопросов о личных обстоятельствах, стала ясна причина радостного настроения капитана вермахта: он совсем недавно стал отцом.

— Мы назвали его Фридрихом, — излучая счастье, говорил Гензель. — В честь нашего великого короля. Он будет офицером вермахта. Моя жена — русская, Андрей Григорьевич, но она русская немка. Ее зовут Маргарита. Помните: Гете, Фауст, Маргарита?..

О том, что у далекой подруги родился сын, Елена Аркадьевна узнала не скоро — Маргарита почему-то не решалась воспользоваться почтой и ждала оказии. Письмо на Разгуляй принес молчаливый человек, назвавшийся сотрудником Наркоминдела. Передал письмо и исчез.

Зима с морозцем, выходной день, чистый снежный свет заливал комнату, маленький Аркаша скакал на деревянном коне. Михаил Петрович благодушно шелестел газетой, а в вазе конфеты «Мишка», на буфете — пачка печенья «Пети-фур», за форточкой на шнурке — пакетик с ветчиной… Неужели всего каких-то два года назад пересохшая вобла была лакомством?

— Ее Фридриху еще и двух нет, — говорила Лена, отложив письмо. — А нашему Аркашеньке скоро четыре. Иди ко мне, маленький. Вот мы какие большие. И какой ты у нас высокий, и волосы у тебя красивые, темные как у папы.

— Не хочу! — надул губы мальчик. — Не хочу темные, хочу светлые! — Он закричал сердито.

— У тебя не темные, сыночек, — успокаивал отец. — Светлые, мамины.

— Чем будет старше, тем будут волосы темнее, — возразила Лена.

Она стала самоуверенной, не допускающей возражений.

— Не хочу-у, — уже плакал мальчик.

— Я тебе дам «не хочу»!..

— Хватит, Лена. Что ты из-за пустяка. Лучше расскажи, что еще в письме интересного.

— Можешь сам все прочитать. Секретов нет. Любая цензура пропустила бы. Не знаю, почему она по почте не послала. Наверное, думает, что у нас не разрешают. Возьми, почитай.

— Меня в редакции эти письма замучили. Хоть сегодня отдохну. Есть там у нее что-нибудь любопытное?

— Дает свой берлинский адрес. Ее муж устроился в какой-то фирме. Сидит в конторе. Да… Что тут еще…

О Палихине вспомнила, о Грише. Если что-нибудь знаем. А если он в Москве, просит передать привет. — Леночка содержательно засмеялась: и насмешка, и удивление, и зависть, и даже восхищение.

— Надо позвонить.

— Надо ли? — усомнилась жена. — Он же в ГПУ. А тут связь с эмиграцией. Ее же тогда исключили с курсов переводчиков.

— Тогда как-то странно все получилось. Но я же сегодня там встречу кого-нибудь.

— Ты все-таки пойдешь?

— Я ненадолго, Леночка, мне нельзя не пойти. Луначарский будет, Демьян Бедный, наверное, Маяковский, Серафимович — все, кто участвовал в военной печати.

Вечером намечался торжественный сбор высших руководителей армии. А днем собиралась по случаю Пятой ‘годовщины Рабоче-Крестьянской Красной Армии писательская общественность.

Аккуратный Троцкий пришел и сюда — считал своим долгом лично общаться с военными журналистами и писателями. После своей правильной речи он не ушел, а участвовал в разговоре с обступившей его толпой. Огромный Демьян Бедный критиковал всех и вся, в том числе поэтов и прозаиков, особенно Маяковского, которого, кстати, на встрече не было. Кто-то восторженно цитировал строчки Пильняка[71], многие заучивали их как стихи: «Знамение времени — кожаные люди, в кожаных куртках большевики! — Каждый в стать, кожаный красавец…» И еще о некоем Архипове, который сидел в исполкоме, бумаги писал, брови сдвигая, и была у него бородка чуть-чуть всклокочена, а перо он держал топором. На собраниях говорил слова иностранные, выговаривал так: констатировать, энегрично, литефонограмма, фувдировать, буждет, — русское слово «могут» — выговаривал: магуть. В кожаной куртке, с бородой, как у Пугачева.

— Я Архипова видал, — сказал Троцкий. — Он бреется.

Все засмеялись.

— И сюжетов у него нет настоящих, Лев Давыдович, — сказал один из участников литературного разговора.

— Да, — согласился Троцкий. — А сюжет — ось произведения. Осью должна бы служить сама революция, вокруг которой и вертится вконец развороченный и хаотически перестраивавшийся быт.

Стахеев впитывал каждое слово: целью его жизни, той частью, что еще осталось, была идея создания большого романа о Гражданской войне. Он многое видел, многое знал, многое понял, но… так ли он понял?

Толпа вокруг Троцкого начала расходиться, и Михаил увидел нескольких знакомых, с которыми следовало поговорить. Воронецкий — уже с тремя ромбами — направлялся следом за своим начальником. Его удалось остановить.

— Как замечательно понимает литературу Лев Давыдович, — сказал Стахеев. — Лучше любого критика.

— Лев Давыдович — гений революции мирового значения, — согласился Воронецкий. — О нем говорят — самая блестящая фигура в русской революции.

— Сейчас вышел роман Фурманова «Чапаев». Вы, конечно, читали? Ведь там отношения между Чапаевым и Фурмановым изображаются совсем не так. Вы же мне рассказывали.

— Роман не личное дело, — хмуро ответил Воронецкий. — Задача Фурманова — показать боевую картину Гражданской войны. Показать Чапаева как командира. Но будут еще и другие книги. Простите, я должен идти.

В словах Воронецкого вырисовывалась некая истина. Конечно, роман — не личное дело. Надо писать о… о чем? О подвигах? Много ты видел подвигов? Нет? Тогда пиши о том, как бежал из Ставрополя, потом из Пятигорска, потом из Богучара… Стахеев так задумался, что когда столкнулся с Палихиным, чуть не забыл передать ему привет от Маргариты. С несмываемым кубанским загаром, с проницательными зеленоватыми глазами, с двумя ромбами Палихин стал молчаливым и внимательным, но не столько к собеседнику, сколько к чему-то присутствующему здесь же, но непонятному, невидимому.

— Какая Маргарита? — переспросил он. — Которую с курсов погнали? Об ней нечего и вспоминать. Нету ее. И пусть нам не пишет. От Буйкова тебе привет. Был в отпуске в Богу чаре. Подправил дом. Женился на какой-то Марусе и снова служит. В Сумах. А вот и мой начальник.

Палихин устремился к высокому, худощавому, даже как-то изгибающемуся подобно ветви, человеку с маленьким светлым добродушно-живым лицом. Знающие объяснили Стахееву: начальник иностранного отдела ОГПУ Трилиссер[72].

К нему Палихин подошел, уже не скрывая недовольства.

«— Понимаю вас, Гриша, но там уже нечего делить, — успокаивал начальник, — движение пошло резко на убыль. Даже оккупация Рура французами не обострила обстановку. Но вашу агентшу берегите. Возможно, ей придется помочь вам во Франции. Она языком владеет?

— Свободно, товарищ комкор. Но я-то?

— Как раз по вашей специальности. Есть информация, что Шкуро начинает активизироваться.

Конечно, не надо было начинать с Германии и вообще не стоило с ней связываться, но все происходит именно так, как происходит. Тогда, в двадцатых, никто ничего и не знал, кроме тех, кому положено по службе. Шкуро открыто жил в Париже с семьей, даже сестрица с мужем нашлась. Он ничего не предпринимал, связанного с эмигрантскими делами, и удивился бы, даже, может быть, возгордился, узнав, что за его простыми начинаниями наблюдают из России.

Сначала был разговор с другом Елисеевым, по-прежнему удивлявшим своей человеческой привлекательностью. Чтобы сказать что-нибудь плохое о Федоре Ивановиче, наверное, надо было часами думать, да и то не придумаешь. На Гражданской был в порядке — от подъесаула поднялся до полковника, командира полка, и разошелся с тамошними начальниками лишь потому, что они не могли терпеть рядом офицера, превосходящего их всех. Оказавшись в Париже, купил в Латинском квартале, где много эмигрантов, ресторан — повар, судомойка, две кельнерши. И разговор со Шкуро начал Елисеев правильно — с Германии:

— Старые враги. Они тебя за своего никогда не примут. Даже Врангель не хочет с ними иметь дела. А там еще эти гензели. И у тебя что-то с Врангелем не получается.

— Потому что я был за Деникина, а он интриговал.

— Кроме, как бандитом, тебя и не называет.

— У него все бандиты, кто не с ним. Жаль, что Саша Кутепов у него сейчас.

Даже такой хороший друг не должен знать о тебе все — не только о твоих военных трофеях, но и о связях с немцами. Кто попал в их генштаб, тот и останется там, и его тайную кличку знает только один человек — Гензель.

От политики плавно перешли к разговору о лошадях. Посмотрев во французском цирке выступление всадников, Шкуро искренне удивлялся: разве могут сравняться они с кубанцами?

Елисеев знал все и объяснил: и про арену с диаметром 13 метров, и про центробежную силу, необходимый наклон лошади к центру и про сохранение равновесия акробатом.

— Акробаты, Андрей Григорьич, а у нас джигиты, — говорил Елисеев. — Не годится нам цирк. И лошади у нас другие. Я в Париже знаю многих казаков, умеющих джигитовать: есаул Панасенко из Уманской, сотник Рябчун из Пашковской, Галай из Дятьковской… А я сам? И еще будем искать. Место для тренировки я знаю — Монруж, стадион «Буффало». Двадцать тысяч зрителей. Деньги на стол, — засмеялся Елисеев. — Помимо времени на тренировки, нужны были деньги, чтобы платить за стадион, за содержание лошадей и джигитов, за пошив формы, за рекламу и музыку.

Шкуро безнадежно вздыхал, однако Елисеев знал не только все, но и всех.

— Саказая, — произнес он. — Сириец любит джигитовку и деньги. Возьмем у него два миллиона франков. За месяц представлений получим около десяти миллионов. Потом гастроли. Собирай казаков, Андрей Григорьевич.

Спецкомандировку из Москвы стали готовить давно, когда только возник замысел, но в 1924-м возникло много неожиданных проблем. Позже командировка стала реальностью, но организовали ее странно: два кавалериста, не знающие французского языка, ехали в Париж под видом инженеров, участвующих в переговорах по закупке автомобилей «Рено». Поездка соединила старых приятелей: работника ОГПУ Палихина и заместителя командира кавдивизии Буйкова. В специально сшитых штатских костюмах, при галстуках, не зная языка, чувствовали они себя неуверенно. Молодой переводчик из посольства успокаивал: «В Париже половина русских, которые успели от вас убежать. В такси о деле не разговаривайте: почти все шофера русские офицеры».

На улицах огромные, в рост человека, афиши сообщали о выступлениях джигитов. Командировочные побывали на этих выступлениях два раза. Восхищались, но по-разному: Буйков обдумывал, как бы ему у себя в дивизии такой праздник устроить, а Палихин вздыхал о том, какие казаки были на Кубани. Но оба сразу поняли, что спецкомандировка была затеяна напрасно: 50 хороших кавалеристов, 100 музыкантов и 100 танцоров не представляют особой угрозы для СССР.

Зрелище — потрясающее. Впереди выезжал Шкуро в черной черкеске без погон, но при шашке и кинжале. За ним — джигиты в белых черкесках и белых папахах. Хор и оркестр, руководимые бывшим полковником царского конвоя Лавровым, исполняли старинные марши. Полковник Елисеев вывел своих джигитов в темно-синих гимнастерках и галифе с красным кантом. Основные исполнители — 20 лучших джигитов.

Блестяще выполнялись обычные номера джигитовки; рубка лозы, снятие шара, укол пикой… Затем следовали сложные: горящий барьер, спасение раненого, танцы на седле… Заканчивалось представление массовым исполнением лезгинки.

Палихин сиял улыбкой восхищения, Буйков думал. После окончания представления переводчик отвел их в сторону и тихо сказал: «Вам, товарищи, повезло. Через час в ресторане на «Плас Терн» состоится ужин, на котором будут присутствовать Шкуро с женой и полковник Елисеев. Вообще-то они ужинают в отдельном кабинете, но мы будем неподалеку и, может быть, о чем-то догадаемся».

Ужин, проходивший в соседнем кабинете, был обильный, но разговоров через стенку расслышать не удалось, пришлось ограничиваться наблюдением за движениями соседней двери, а в нее кроме официантов никто не входил. Между специалистами кавалеристами уже начался спор об увиденном представлении, но сотрудник посольства Феликс остановил спор: надо было выходить в коридор и, как бы невзначай, прислушиваться к происходящему. Так удалось выяснить, что ужин сервировался на четверых, а явились трое. Кого же нет? «Долго гадать не приходится, — сказал Феликс. — Нет главного хозяина, того, кто финансировал. Банкир Саказан оказался недоволен. И мужчины громко разговаривают, вероятно, между ними нет согласия».

Феликс оказался прав. Он привез гостей из Советской России на другое представление и с удовольствием удачливого предсказателя указывал спутникам на тот факт, что колонну казаков возглавляет теперь не Шкуро, а кто-то другой.

Вместе с Феликсом Палихин и Буйков выработали для начальства оценку увиденного: кавалерийская подготовка казаков Шкуро на высоком уровне, и кстати этого можно добиться и в советской кавалерии — что же касается военного значения этой казачьей группы с ее упражнениями, то, как удалось выяснить, эти артисты совершенно не связаны с военизированными объединениями русских белоэмигрантов.

Командированные собрались в обратный путь, накануне в номере гостиницы дорвались до виски и едва не подрались. Восхищенно вспоминали упражнения кавалеристов, но Палихин слишком превозносил мастерство полковника Елисеева.

— Я бы этого полковника прямо на том стадионе как собаку бы пристрелил, — с неожиданной злобой взревел Буйков.

— Ерофеич, ты чего? Здесь же не война? Водку хорошую пьем, про хороших коней разговариваем. И полковник отличный джигит. Шары колет запросто. Тот еще казак. У нас на Кубани много таких. В царский конвой его брали.

— Много таких? Да? А тебя не брали в конвой?

— Да-к я ж иногородний. И то лошадь у меня была хорошая. А у Буденного мне и эскадрон давали.

— То-то, что иногородний. Разделили людей: эти беленькие, а эти черненькие. Того полковника с детства лелеяли, чтобы он джигитовал, шары колол, а тебя учили за плугом ходить…

— Ну ты уж, Степан, видать, перебрал. Кровь тебе в голову бросилась.

— Давно бросилась. Пока всех этих беленьких не передушим, не будет у людей жизни. Все будут делить: ты джигитуй в свое удовольствие, а ты землю ешь… И Шкуро сволочь поганая! Всю Россию ограбил и еще здесь своих же казаков обдирает.

Он не верил, чтобы за это его настигла божья кара — с этим сирийцем обычное дело — коммерция: один выиграл, другой проиграл. Плохо, что это пошло в тайные сферы, а там оказалась баба. Нешто можно бабе доверять секретные политические дела? А у его единственного начальника немца жена-то русская, которая всегда лезет куда не надо.

На очередной встрече в Берлине Гензель вдруг спросил, какую сумму заработал Шкуро на джигитовке и сколько заработал сириец Саказаи. Шкуро отвечал неопределенно — откуда, мол, знать, и хитро улыбался, но выходило скорее трусливо.

Шкуро не мог знать, что супругу Гензеля, Маргариту Георгиевну, не изгоняли с секретных курсов в 1919 году и что она стала секретным агентом советской разведки, агентом очень ценным, поскольку была женой офицера германского генштаба. Ее личным куратором был Пали-хин. Он кое-чему научился, но немецким языком в нужной мере так и не овладел. В Берлине при необходимости ему давали переводчика, а с Маргаритой они отлично понимали друг друга, тем более что куратор был убежден: в обязанности подопечной входят и функции любовницы. Она посещала его днем в гостинице, а дела обсуждала с ним где-нибудь в парке. В гостинице Палихин сказал ей, что у нее стали толстеть ноги, а в парке спросил, зачем упомянула о нем в письме Ленке Стахеевой.

— Приказано, чтобы как можно больше советских граждан упоминалось в частных письмах. Я же у них числюсь агентом и, кстати, слежу за тобой. Твоя кличка — ты же знаешь — Коневод. Приказано узнать, что вытворял Шкуро в Париже.

— Так и к вам тоже приезжали некоторые джигиты.

— Дело не в джигитах, а в деньгах.

Палихин рассказал Маргарите все, что знал о финансовых махинациях Шкуро на джигитовках.

К своему сожалению, она еще раз убедилась, что ее муж — дисциплинированный офицер генштаба — даже в мыслях не позволит себе посягнуть на какие-то деньги. Удалось договориться с ним на короткую поездку в Париж с подругой. Рассчитывала на два миллиона франков. Нужны были и дом, и хорошая машина, и гувернантка, и слуги. Требовались средства на курорты, на привилегированную школу для растущего мальчика. Если бы так…

Шкуро в ресторане Муразова, вывезенного им из Пятигорска, мог обедать и ужинать ежедневно, но свою компанию приводил лишь изредка.

На этот раз за столом сидели Колкин, Кузьменко, Гринчук, Артюхов, Аликов, Медвянов. Разговор шел злободневный, но нелепый: о притязаниях некоего Игната Билого, выдвинувшего новую теорию происхождения и политических целей казачества. Раньше все было ясно: у кого армия, у того и истина. Теперь же этот Билый пишет что вздумается, опираясь на силу своих слов. Сам кубанский казак, он много хороших слов знает: «Вольное казачество — это особый народ, образовавшийся в дохристианскую эпоху. Все казаки, идите в наши ряды! Казакия должна простираться от океана до океана…»

— Живет в Праге, — объяснял Шкуро, — издает на польские деньги журнал «Вольное казачество» и хочет стать атаманом всех казаков. Знает, что тогда со всех сторон деньги ему пойдут. А где он был, когда мы на Кубани дрались? Свои станицы от комиссаров спасали?

— Даже самостийники вели себя приличнее, — сказал Гринчук. — Уважали армию.

— А Ставрополь брали без единого выстрела? — захмелевшего Шкуро охватили воспоминания. — Помнишь, Коля, девушку в лиловом? А? Ты ее привез тогда. Не помнил, как звали.

Кузьменко невыносимо хотел всадить сейчас пулю между глаз господину Шкуро, однако во Франции за это, говорят, отрезают голову. Он поднялся, пожаловавшись на удушье.

— Стареем мы, казаки, — вздохнул Шкуро.

Когда Кузьменко оказался на улице, к нему подошли две дамы и сказали, что им надо говорить с генералом Шкуро. Неподалеку покуривали несколько молодых людей особенного ночного парижского вида. После недолгих пререканий переговоры состоялись.

Маргарита и Шкуро беседовали тихо один па один. Остальные заинтересованные стояли поодаль.

— Я готова подождать до завтрашнего утра, — сказала Маргарита, — откроются банки. Два миллиона фунтов. Или чек, который я реализую при вас. Вы получите расписку. Мне известно, что в германском генштабе, в отделе разведки, вы числитесь под кличкой «Лезгин». Если я не получу деньги, об этом узнают и во французском генштабе.

— Со мной уже говорили, дамочка, — по-пьяному развязно ответил Шкуро, — ты меня не путай. Я не лезгин, а кубанский казак. Вон мои ребята! Они меня знают.

Напрасно съездила в Париж Маргарита.

После этого инцидента ничего не происходило. Лишь через несколько месяцев Шкуро вызвали в полицию и предупредили» что он обязан не позднее чем через неделю покинуть пределы Франции.

В ресторан Елисеева Шкуро явился утром почти к открытию. Уже сидели любители кофе с круассаном и шелестели газетами: кризис» падение ценных бумаг. Елисеев, по обыкновению, сиял добрым светлым лицом, радуется людям, птицам и модным прическам кельнера. Ранний гость его настолько поразил своим видом, что улыбнулся ему не столько дружески, сколько удивленно, если не насмешливо: Шкуро был в ветхом пальто с поднятым верхом, в черных очках, в шляпе и казался постаревшим. Отчего изменился так быстро — виноватая старческая гримаса на дряблом лице вместо генеральского гонора — и почему пришел в такую рань?

— Позавтракаем, Андрей Григорьевич? — обратился Елисеев к гостю. — Апаши еще спят, и дамы наши спят — не время изменять.

— Сложное дело, Федор Иванович. Скажи сразу: есть у тебя новый полковничий мундир, чтобы сейчас нанести визит великому князю?

— Ну, есть, — удивился Елисеев.

— Договаривайся с Борисом Владимировичем, пока завтракать не сел, надевай мундир — и вперед. Оки с Зинкой рано завтракают. Когда-то я эту шлюху вместе с ним из Пятигорска вытаскивал.

— А ты почему так одет?

— Маскировка, Федя. Высылают из Франции.

— Не спрашиваю за что.

— Спроси. От тебя секретов нет. За связь с немцами. Я же там союз казаков хотел создать. Врангель тогда задушил это дело. Теперь вспомнили, и придется в Югославию убираться. Там наших много. Князь должен письмо написать.

— Напишет, — пообещал Елисеев.

Он позвонил и немедленно получил приглашение на завтрак обоих.

— Точно время рассчитали, — сказал Елисеев.

— Мы ж люди военные — опоздаешь рубануть, и самому конец. В передней великого князя Шкуро сбросил свое сомнительное пальто и оказался в роскошном голубом генеральском мундире с сияющими погонами, с Георгиевским крестом, с Анной и прочими знаками. И сам Преобразился — помолодел. Хоть сейчас скомандует «Широкой рысью в атаку ма-арш! Без разговорчиков!»

Как-то Шкуро сумел принести большой памятный альбом в шелковом переплете. Выразительные фотографии: Шкуро ведет дивизию с волчьим знаменем впереди, в колонну по шесть, Шкуро выступает в Екатеринодарском театре на заседании Рады, Шкуро на общей фотографии со своими полками… и Елисеев прикрыл страницу альбома от хозяйки: «Зина, это вам неинтересно». — «Нет интересно», — возразила подруга князя и сама открыла фото: на ярко солнечной площади десятки повешенных.

— Это же было, — сказал Борис Владимирович. — Такая война. Где это, Андрей Григорьевич?

— Екатеринослав, Горловка, Кисловодск…

За столом великий князь сидел в белой рубашке нараспашку, в модных крагах и коричневых ботинках, Зина — в изящном и ярком платье, открывающем ноги в шелковых чулках. На столе — четырехгранная бутылка водки, 2 бутылки белого вина и глазунья из 12 яиц.

Помянули генерала Кутепова, похищенного и, по-видимому, замученного большевиками.

— Он был лучшим генералом из всех, кто сражался против большевиков, — с искренним чувством сказал Шкуро. — И Москву он мог взять.

— Тебе, Андрей Григорьич, пожалуй, повезло, — заметил великий князь. — Хорошо, что Врангель не испытывал к тебе особенной симпатии.

— Он меня ненавидел, потому что сам был никудышный кавалерист.

— Вот тебе и повезло. А то включил бы твой САБЗАР в свой РОВС, и большевички бы тебя захватили.

Завтрак закончился для Шкуро удачно: Борис Владимирович собственноручно написал письмо регенту Югославии королевичу Павлу с просьбой принять на службу героя войны против большевиков генерал-лейтенанта Шкуро.

Встретились в Библиотеке Истпарта, в зале для работы с секретной литературой. Палихин был не доволен и не скрывал этого.

— Знаешь, Миша, — говорил он Стахееву, — только по старой дружбе согласился. У меня сейчас совсем другая работа, с заграницей дела не имею…

Все говорил правильно, и работа другая, но пришел, конечно, не по старой дружбе, а потому что приказали: в Цека требуется справка о деятельности белоэмигрантов-казаков в славянских странах Европы.

— Ты ж домой ко мне не заходишь, не звонишь, — упрекнул Стахеев. — Хоть так с тобой видимся.

— Только ненадолго, — сказал Палихин, поглядывая на пачку подшивок с некоторым страхом.

Выходной день, лето, в кинотеатре «Художественный» звуковой фильм «Путевка в жизнь», а ты сиди и читай идиотские газеты.

— Ты, Миша, уже насобачился эти справки делать — садись и сразу пиши. Если чего-нибудь не так, я поправлю. Начинай.

— Может, сначала полистаем?

— Главное начать.

И Стахеев начал:

— Ну вот так:

— Хорошо, Миша. Теперь цитаты поищи.

— Еще надо показать, что у них раскол, разные позиции.

— Какие там у Шкуро позиции? Ты ж его знаешь — обыкновенный бандит. А что они спорят между собой, так это ж наша агентура.

— Там есть наши?

— Я ничего не знаю, ты ничего не знаешь. Читай, что там за трюк Шкуро придумал.

— Читаю:

Здесь я пропущу пустозвонство. Вот, что надо отметить:

— Сидел бы и молчал, — заметил Палихин. — А то ведь сам лезет. Написано пером. Так, Миша, и зафиксируй: призывает бывших белых офицеров организовываться для борьбы против СССР.

— Теперь надо другую группу — Игната Билого. У него там целая теория в журнале «Вольное казачество». Здесь и этническое братство, и богоизбранный народ, и какое-то особое национальное происхождение… По-моему, Гриша, все сводится к тому, что Шкуро хочет собрать свою армию и командовать ею, как раньше, а этот Билый и все молодые с ним хотят создать свою армию и принимать туда не только кубанцев.

— Вот так и пиши справку, — согласился Палихин. — Две страницы не больше. Там много не любят. И в конце, чтобы, значит, раскалывать эти две группы.

И не придумывать какая лучше, какая хуже, а то сам окажешься хуже.

— Ты, как товарищ Сталин — он тоже говорил, что оба у клена хуже. А я, знаешь, чуть с троцкистами не связался. Такой мужик был крепкий Воронецкий. Уговорил меня на их демонстрацию идти, тогда, помнишь, в двадцать седьмом, что ли… Ничего страшного-то и не было. И «Уроки Октября» неплохая книга. Там же все правильно. Обиделись некоторые, что их ошибки вспомнил Троцкий…

— Миша, ты со своими уроками. Не читал, не слыхал, ничего не знаю… И не рассказывай про Воронецкого никому, нету его.

— Я о другом, Гриша, меня на эту демонстрацию Лена не пустила. Сказала: «Пойдешь — обратно не пущу, и сразу развод». Серьезно сказала.

— Спасла она тебя дурака. Давай заканчивать.

Вышли на улицу. Женщины были в белых свободных платьях и в сандалиях. Оборванцы-беспризорники пели песню из нового фильма:

— Значит, ты из иностранного отдела ушел? — спросил Стахеев.

— С иностранцами больше дел не имею. Внутренняя работа.

— А какая должность?

— У нас так просто не разберешь.

Стахеев понял, что приятель скрывает новую должность. Там они все теперь секретят.

Палихин не имел права назвать свою должность. Почувствовав решительные перемены в ОГПУ, особенно в отделах, связанных с заграничными связями, он через своих кубанцев был приглашен на должность «исполняющего», то есть исполняющего приговор. Теперь уже стал старшим исполняющим — следил за ходом-расстрела, вмешивался по необходимости, делал контрольный выстрел. Воронецкий прошел через него — кричал в истерике. А Блюмкин, тот пел «Интернационал»… Новая должность удовлетворяла. Здесь трудно провиниться, тем более совершить политическую ошибку. Следователей легко было обвинить и ликвидировать — в допросах всегда такое накручено. А здесь — принял человека под расписку, сдал тело под расписку.

— Как твой Аркашка? В шестом? Чем увлекается?

— Футбол, кино.

— В стрелковый кружок определи. Куда-нибудь в тир. Могу я помочь. Время такое, что без стрельбы не обойдешься, — напел бодро: «Возьмем винтовки новые, на штык флажки, и с песнею в стрелковые, пойдем кружки…»

Со строительной фирмой «Батиньоль» в Югославии Шкуро вел себя порядочно, и казаки, превратившиеся в рабочих, в 1932 году досрочно закончили насыпь земляного вала почти в 100 км длиной, предохраняющего от разливов Дуная Белград и другие города с юга. Для рабочих белый каменный барак на 100 человек со всеми удобствами, чистые кухни и столовые и… кантины. Не скажешь же в Югославии «кабак».

Здесь отмечали праздники и окончание работ. Шкуро любил сидеть со своими: Колкин, Гринчук, Артюхов, Кузьменко, а из бывших джигитов — Проценко, Рябчун, Галай.

— Ведь верно наш журнал пишет, — проговорил одобрительно Шкуро и зачитал особо понравившееся место из статьи:

А в этой пражской газетке что пишут? Разговорчики? Какой-то Кундрюрцков — без чарки и не выговоришь. И назвал-то статью «Генерал Шкуро через 12 лет после поражения». Сколько у меня было поражений? А? Коля, скажи. Это Врангель и Деникин терпели поражения. А этот пишет:

— Это, Андрей Григорьич, не иначе человек из Москвы сочинил.

— Пускай разговорчики разговаривает, — сказал Шкуро. — Нам вот что забывать нельзя.

Он указал на прикрепленный к стене плакат: истощенная женщина прижимает к груди умирающего ребенка, под рисунком надпись «Ваши родные и близкие стонут под игом большевистских комиссаров, они мрут от насилия и голода, они зовут вас. Идите же спасать их».

В тридцать третьем кантине праздновали начало работы по новому контракту: насыпь для железнодорожного моста через Дунай в Белграде. И в этой же кантине были устроены переговоры о приостановке работ. Тридцатые годы шли, и вокруг происходили изменения. Вдруг оказалось, что в Европе не все одинаково относятся к строительству нового моста. Летом 1937-го работы почти прекратились, и приехала расширенная комиссия, в которой участвовали представители ряда европейских государств. Шкуро издали узнал старого знакомого Гензеля. Он был в светлом летнем костюме, вел себя скромно, терялся в толпе и лишь после совещания подошел к Шкуро.

В кантине было прохладно» из динамика радиолы изливался голос Шаляпина: «Из-за острова на стрежень…»

Шли переговоры и о сроках, и о замораживании работ, я о войне в Испании, Шкуро за эти годы многому научился, потребовал полный расчет за проделанные работы — аванс на окончание строительства и в случае их замораживания. Возник долгий бестолковый спор. Кузьменко сидел за столом с помощниками генерала и охлаждался ледяными напитками. Вдруг к нему подсел человек в летнем костюме, которого он не сразу узнал: постарел, потолстел, прибавилось важности.

— Господин Гензель! — после некоторой паузы сказал казак.

— Карл Иоганн фон Гензель. А вы Кузьменко. Помните Темнолесскую?

— Чуть не пострелялись, — усмехнулся Кузьменко, не собиравшийся сводить счеты.

— Наверное, придется скоро опять стрелять.

— Наши некоторые казаки в Испанию подались.

— На чью же сторону?

— А им вроде все равно.

— Зачем так далеко? — негромко сказал Гензель, подчеркивая, что знает больше других. — Наш фюрер уже планирует движение на Восток. Да! Я же прошлым летом был в России по приглашению в Крыму. Вот, кстати, у меня фото. Это, конечно, я, — пояснял Гензель, — это моя Маргарита с Фридрихом. Точно на меня похож. А это ее подруга Елена с сыном.

Пышные, прекраснейшие, такие знакомые волосы, откровенная улыбка, кофточка с короткими рукавами. А руки… Так и ощущаешь их податливую нежность.

— Ее сын?

— Да. Закончил школу. Мой еще нет. Скоро будут друг в друга стрелять.

Жил, страдал, наслаждался, многое видел, многое пережил, вырастил сына, много читал, много думал, и мысли приходили неожиданные, новые, твои собственные, вполне заслужившие того, чтобы найти место в толстых книгах, что могли бы удостоиться чести стоять рядом с Толстым, Достоевским, Шолоховым… Да. Рядом с Шолоховым. Михаил Петрович помнил мальчишку из Богучарской школы, который спросил тогда: «Почему коммунисты расстреливают казаков?» Теперь в книжном шкафу Стахеева стояла толстая книга в синем твердом переплете: «Тихий Дон», том 1-й.

Никому Стахеев не говорил, как мучают его мысли о бессмысленно уходящих годах. Он был убежден, что напишет лучше других о том, что видел, пережил и продумал в годы Гражданской войны. Сначала поразил роман Артема Веселого[73] «Россия, кровью умытая» — книга о тех событиях, которые происходили у него на глазах в 1918–1919 годах на Северном Кавказе, и Грише Палихину книга понравилась — он ведь тоже там воевал. Григорий помог получить новую квартиру на Таганке в доме, предназначенном для ответственных работников НКВД. В 1937–1938 годах здесь оказалось много свободных квартир, и Палихин помог старому приятелю, тем более что сын Михаила Аркадий окончил Школу НКВД и стал лейтенантом.

Три комнаты, есть место для книжных шкафов. Перелистывали роман Артема Веселого, находили интересные места, заставлявшие вспоминать те жуткие времена. Оба понимали, что под фамилией Чернояров выведен известный анархист-революционер Кочубей. Бестолковый мужик, пытавшийся сражаться и против белых и против красных. От красного трибунала ушел, от белого не удалось — повесили. «Найди-ка, Миш, место, где он кобылу взял», — просил Палихин, и Михаил Петрович находил: «Смотри, кунак… Вон, во-он играет гнедая! — подмигнул. — Сыпь».

Читали и смеялись: «Силен был бандит Чернояров-Кочубей!» И юный курсант школы НКВД Аркадий Стахеев смеялся и приговаривал: «Силен бродяга». Странные поговорки были у того поколения.

А потом как-то пришел друг Палихин мрачный я сказал: «Рви на кусочки и жги своего Веселого. Он больше не Веселый, он враг народа. На его даче заседал Секретариат Союза писателей. Решили исключить и возбудить дело…»

Некоторые дни настолько богаты событиями, словами, мыслями, что так и остаются в памяти определенной датой. Почти исторической. Погожее первое воскресенье сентября 1939-го. Эпиграфом дня стали слова хозяйки Елены Аркадьевны, довольной удачными пирожками к завтраку и внешней политикой СССР:

— Какая мудрая сталинская политика! Весь мир воюет, а у нас тишина и покой.

За столом рядом с полковником Палихиным сидел молодой лейтенант НКВД Аркадий Стахеев. Его военная судьба уже решена, и полковник вспомнил к случаю:

— Видите, что делается: вся Москва в призывниках. Впервые видел, чтобы русский солдат носил ботинки и обмотки, сапог не хватает. Всех подбирают, и ты ж, Миша, понимаешь, что не для московских парадов. Если б мы не подсуетились, Аркадия могли б загнать и на границу, и куда-нибудь в Сиблаг, и в Среднюю Азию. А так — спецбатальон при Первой дивизии НКВД имени Дзержинского, Реутово. Можно домой ночевать ездить — вокзал рядом. И у меня планы на эту дивизию. Вот отделаю квартиру на Шоссе Энтузиастов. Валечка из Ленинграда приедет — и гуляем свадьбу…

Для Михаила Петровича мир состоял из книг и менялся вместе с книгами. Рядом с тарелочкой — свежий выпуск «Роман-газеты» — новый роман нового писателя Первенцева[74] «Кочубей». Не мог Стахеев промолчать:

— Гриша, мы же с тобой вместе читали о том, что этого Кочубея-Черноярова должны были судить трибуналом за его дела, когда он пытался войти с отрядом в Астрахань. Ведь так?

— Ну, — недовольно отозвался Палихин.

— А теперь у этого Первенцева читаем, что его не пустили в Астрахань незаконно некие враги. А кто там был? Киров. Значит, что! Наверное, и Веселого Первенцев угробил?

— Значит, что? Значит, что? — повторил возмущенно Палихин. — Значит, в старых книжках ошибки.

— Но ведь и в этой новой…

— И в этой новой непонятно…

— Понимай молча. Вот сын у тебя молодец — читает «Милого друга»[75].

— Я все-таки решил сам начать роман о Гражданской войне, — сказал Стахеев. — Много воспоминаний, впечатлений, материалов.

— Кто же у тебя будет герой? — спросила Лена. — Как будто о всех героях уже написали и кино сняли: Чапаев, Щорс, Буденный, Ворошилов, вот Кочубей.

— Я напишу роман о Шкуро.

— Ты чего, Миша? — возмутился Палихин. — Вроде с утра не пили. У тебя белогвардеец герой?

— А у Шолохова? Последняя часть «Тихого Дона» вышла. Кто у него герой? Григорий Мелехов? Твой тезка. Чем он лучше Шкуро? Белой дивизией командовал. Столько наших порубил. Помнишь, как он матросов рубил?

— Не буду я разбираться, — обиженно сказал Палихин. — Это не разговор за столом. Чтобы писать такую книгу, надо согласовать… — он направил указательный палец в потолок, — и о героях даже не все разрешают писать. Кутяков[76] написал о Чапаеве, как у них с Фурмановым все на самом деле было. И где теперь Кутяков? Вообще, хватит нам, ребята, про эти книги говорить. Воткни-ка, Аркаша, радио.

Тогда, в 1937-м, разговор с Гензелем получился обещающий. Остались вдвоем после безрезультатного совещания, и Гензель сказал, что в ближайшее время германскому генштабу и гестапо потребуется много русских, готовых бороться против Сталина. Шкуро, как опытный генерал, знающий Россию, людей, умеющий управлять казаками, обязательно займет подобающее место. Как будто все к этому и шло, но в начале апреля 1941-го Белград… превратился в развалины. Его уничтожила германская армия.

Что там Белград! Уничтожено было все! Исчезла власть: и покровитель Шкуро принц-регент, и устроивший неудачный переворот в пользу Англии новый король Петр II. Исчезла страна: поделили какие-то куски с Италией, создали «Независимое» государство Хорватию во главе с усташом-фашистом Павеличем. Исчезло то, что строили казаки Шкуро, и то, что собирались строить. Для них, чужаков-эмигрантов, исчезла и надежда на возвращение к привычному укладу и вера в возможность возрождения жизни, их жизни. Многие казаки уходили записываться в какие-то отряды, на какую-то службу — все равно кому.

Конечно, жизнь не исчезает, пока живут люди, но для жизни людям требуются деньги. Лишь немногие знают в такие моменты, где и как взять эти деньги. Шкуро с виноватой улыбкой объяснил своим казакам, что все наличные деньги конфискованы германской армией, что скоро выпустят новые… никому не нужные.

С самыми близкими своими, теми, кто знал несколько больше других, Шкуро с утра располагался в уцелевших или подремонтированных к антинах — подобные заведения почему-то раньше других возникают в любом месте, даже, наверное, появляются с первым жителем на необитаемом острове.

Тема разговоров почти не менялась: о… Нельзя сказать, что речь шла о женщинах, поскольку беседовали о тех женщинах, которых не принято называть — трудно подобрать приличные слова, — но казаки знали, о чем говорили. Почему-то Шкуро очень полюбил эти разговоры, он и раньше их не избегал, но теперь говорил только об этом. Самое пошлое, грязное, извращенное рвалось у него с языка. Компания смеялась. Одни — искренне, другие из уважения к начальству.

Вторая главная тема — деньги. Этой темы собеседники почти не затрагивали: знали, что у генерала есть кое-что, значит, пока и они не пропадут. И вообще все чего-то ждали. Примерно знали, чего именно. Надеялись, что это произойдет, и все встанет на свои места. И дождались.

Грянул бранденбургско-бетховенский марш, источающий грохот сапог, слезы и улыбки женщин. Кадры кинохроник битком набили поникшими стрижеными головами пленных красноармейцев» по радио каждые четверть часа — фанфары, и врезающийся прямо в мозг голос» гипнотизирующий немецкие души — Шкуро не стал бы так говорить: «Я не хочу сейчас ничего другого, как быть первым солдатом рейха. Поэтому я снова надел тот мундир, который является самым священным и дорогим. Я сниму его только после победы или… Или я не переживу иного конца!..»

Выходили из кинотеатра, устраивались где-нибудь выпить и поговорить. Вокруг все кипело. Мир изменялся, превращался в нечто новое, и каждый мечтал о собственном месте в этом обновленном мире. Они же казаки — природные воины и еще вполне в возрасте. Ну 40 с лишним, ну пусть даже 50. Самому Шкуро — 55. Им не то что воевать — командовать надо. Те, кто с семьями, еще подумывают, а основная масса готова на все. Особенно те, кого Шкуро считает своими.

Обсуждали слухи, сообщения в местных газетах, мало отличающиеся от слухов. В Париже объявился Казачий совет и уже выпустил обращение: «Казакам приобщиться к делу борьбы с большевиками — каждый на своем месте». От кубанцев его подписал генерал-майор Малышенко, первопоходник, прошел всю Гражданскую. В эти же дни по рукам стало ходить частное письмо Краснова: «В данное время немецкому командованию нежелательна никакая лишняя болтовня. Войну с Советами ведут немцы — ив целях пропаганды среди Советских войск и населения, — они тщательно избегают какого бы то ни было участия эмиграции…» Краснов рассматривал три варианта: успешное антикоммунистическое восстание в СССР, оккупация части России, раскол России, одна часть которой пойдет на мир. Мог бы еще десяток вариантов придумать — он же писатель, причем такой, что придуманное им никогда не может осуществиться. Объявился и Владимир Кириллович Романов[77]: «В этот грозный час, когда Германией и почти всеми народами Европы объявлен крестовый поход против коммунизма-большевизма, который поработил и угнетает народ России в течение двадцати четырех лет, я обращаюсь ко всем верным и преданным сынам нашей Родины с призывом способствовать по мере сил и возможностей свержению большевистской власти и освобождению нашего Отечества от страшного ига коммунизма».

— Это все разговорчики, — отмахивался Шкуро. — Вот Штейфон — тот знает, за что надо браться. Помнишь его, Коля? Он одно время был начштаба у Май-Маевского. Он здесь в Югославии назначен командиром Русского Охранного корпуса. Набирает казаков. Будет охранять друзей немцев от братьев-славян. В Югославии в горах восстания. Там и коммунисты под командой какого-то Тито, и Михайлович со своими, а наш генерал Штейфон будет их рубить. А сам-то, между прочим, еврей. Его отец выкрест. Вот фюрер-то узнает. А?

— Нам надо собирать казаков, чтобы сразу на фронт двинуть, — настаивал Гринчук.

Его поддерживали, предлагали разные фантастические варианты, вплоть до делегации к Гитлеру.

Человеку свойственно опираться на опыт прожитой жизни, на опыт войны, где ты умело действовал, ему представляется, что и в изменившейся ситуации произойдет нечто похожее. В 1918-м Шкуро точно определил силу, на которую следовало опереться — армия Деникина. Он не пристал ни к каким самостийникам, добился и понимания и поддержки у тогдашнего командующего. Вот и теперь Шкуро знал силу — германский генеральный штаб. Его там знают, ему найдут дело, ион ждал вести и рассказывал казакам непристойные анекдоты.

Дождался — телеграммой его вызвали в Загреб в военное министерство. Шкуро выехал поездом, взяв с собой Колкина, Гринчука и Кузьменко. В несуществующей стране существовало военное министерство, стояли часовые, проверяли пропуска. Целый этаж был отведен германскому отделу, который и руководил всем существующим и несуществующим. В отдельном кабинете сидел капитан Гензель в летней форме с погонами. В стороне, на ярком диване — мадам Гензель и молодой человек в форме СС. Младший Гензель.

В кабинет пригласили всех, и в ходе обмена краткими приветствиями Шкуро интуитивно успел все же отметить взгляды, брошенные казаками на Маргариту, и ее ответные движения. Ничего особенного. Разве что намеки на прежнее знакомство. Или в Париже тогда встречались?

— Вот вас я давно не встречал, — сказал Гензель Николаю Кузьменко. — Помните?

— Как же. Темнолесская. Мы там сражались. И теперь готовы сражаться, где прикажет германское командование.

— У вас, Андрей Григорьич, — обратился хозяин кабинета к Шкуро, — есть течение самостийников. Какое-то Казачье национально-освободительное движение. Какой-то Евсиков.

— Мы у себя сражались за единую неделимую Россию, и сейчас поддерживаем политику, проводимую германской армией в России. Мы все готовы встать в строй. Я берусь набрать несколько боевых сотен. Примерно два полка.

— На свои средства? — спросил Гензель с улыбкой, которую сам, по-видимому, считал хитрой.

— Откуда у нас средства, господин капитан?

— (Остатки авансов фирмы «Батиньоль», переведенные в золотые динары, и текущие капиталы предприятий Шкуро и Зборовского составляют более миллиона динаров. Здесь есть точная цифра, — мягко улыбнулся капитан.

— Можно сделать проще, — сказала Маргарита. — Господин Шкуро вносит оставшийся капитал в фонд Германских вооруженных сил, а Карл Иоганн способствует назначению генерала Шкуро на должность командира казачьего полка. Туда, конечно, войдут его казаки.

— Господа, но этих денег нет, — воскликнул Шкуро, вполне искренне. — Все сгорело.

— Андрей Григорьевич, — с официальным высокомерием возразила Маргарита, — секретная ревизия отдела вооруженных сил была проведена три дня назад. Отчетные суммы должны находиться в вашей финансовой части. Возможно, они похищены…

— Нет, Маргарита Георгиевна, но часть денег была отослана семьям казаков, часть — в Париж, и все уже израсходовано.

— Сколько вы можете внести средств для укрепления могущества германской армии? — спросил Гензель.

— Поймите меня, Карл Иоганн, у меня ничего нет, — сказал Шкуро, сморщившись так, словно сейчас заплачет.

— Сюда бы комиссию СС, и деньги бы сразу нашлись, — высказал свое мнение молодой Гензель.

— Мы хотим сражаться, — сказал вдруг Гринчук. — Мы отдадим свою кровь за победу рейха.

— К сожалению, вы все офицеры, — сказал Гензель. — Отдельные рядовые казаки могут вступать в немецкие воинские части и формировать свои подразделения, но командовать ими могут только немецкие офицеры. Я имел честь слышать фюрера на совещании, когда он говорил, что прочитал столько книг по истории России и, в частности, по истории казачества, сколько не прочитал ни один немец. Фюрер сказал, что казаки не принадлежат к русскому народу — они потомки остготов, то есть являются народом германской крови. В трудные для своего Отечества времена они, как люди высшей расы, становились на сторону патриотов и самоотверженно умирали за царя-батюшку. Поэтому командовать русскими казаками должны немецкие офицеры. Ждите, Андрей Григорьич. Через несколько недель Россия будет разгромлена, и вам, конечно, найдется работа.

Возвращались от Гензеля в унылом разочаровании. Шкуро, наверное впервые в жизни, почувствовал собственную беспомощность, ненужность другим людям, жестокую зависимость от огромного кипящего мира, для которого человек всего лишь ничтожная пылинка. Хмуро смотрел он в окно поезда на солнечные поля, как будто ничего незнающие о войне, на свежее дерево ремонтируемых домов, на черноголовых мальчишек на станциях, торгующих газетами и выпрашивающих папиросы.

Наконец, оторвавшись от пейзажей, генерал оглядел своих спутников, сказал, хмурясь:.

— Откуда эта сука узнала о наших запасах? Кто-то продает?

— Подкупила кого-нибудь из наших финансистов-строителей, — предположил Гринчук. — Да и подсчет-то неверный. Чуть не полмиллиона лишних накрутила.

— Нам, господа, и всем нашим надо теперь хорошо соображать, — проговорил Шкуро после паузы. — Жить будем потихоньку, расходиться нам рано: кое-что еще есть, и обстановка может измениться. Разговорчики всякие идут. Но не высовываться. Желтых мало осталось, но, в случае чего, — к Коле Кузьменко. Мне в Париж надо съездить. Там наши генералы все хотят к фюреру пристроиться. Но мы сами пока сидим тихо. Верно говорю, казаки?

— Верно, Андрей Григорьич, — сказал Колкин.

— А я бы в Россию рванул, — сказал вдруг Кузьменко. — Погоны хорунжего мне не треба. И шашки к бою.

— Коля, успокойся. Водочки хочешь? Нет? Жарко? Я, твой командир, приказываю действовать по нашему плану. Лето скоро кончится. Задавит Гитлер Сталина — без нас в России порядка никто не наведет. Не получится с ходу — опять же на нас будут рассчитывать.

Поезд шел по чужой земле, вертелись дома, деревья, люди, и сам генерал Шкуро вертелся, как щепка в чужой грязной речке, и все, что должно случиться с ним, совсем от тебя не зависело.

— У нас война особенная, — говорил своим подчиненным командир спецотряда НКВД полковник Палихин. — Как это в кино, забыл название — главное, вовремя смыться.

— «Праздник святого Йоргена», — подсказал старший лейтенант Аркадий Стахеев.

— Вот-вот. У нас, Аркаша, сегодня новички есть — надо им объяснить, чтоб не труханули с непривычки. Если часть полностью разгромлена, практически уничтожена, мы мгновенно отходим. Грузовики, фургоны с пулеметами на ходу.

Впереди, за лесочком, километрах в двух рвались снаряды. Для тех, кто уже бывал на этих заданиях, — это слабый беспокоящий огонь. Обстановку полковник объяснил: впереди, километрах в пяти река Березина. Ее немцы форсировали накануне. Стрелковый полк занял оборону на какой-то маленькой речонке за лесом. Приказано держать оборону. Отступающих возвращать на передний край. Первый выстрел поверху. Не действует — бей в голову. Чтобы потом с ранеными не возиться.

— Майор Шерстобитов, расставляйте цепь — огонь усиливается, — приказал Палихин. — Старший лейтенант Стахеев от меня ни на шаг.

У Аркадия, как у всех командиров, в руках автомат, у рядовых — пока карабины. Аркадий такой привилегии не особенно радовался — конечно, автомат это вещь, но Стахеев очень точно стрелял из карабина и винтовки. Из автомата, не целясь, можно очередью уложить, а здесь искусство, точность попадания. Если целился в глаз, то надо попасть в глаз.

До вечера было далеко, и Палихин с опаской ждал событий. Если здесь форсировали Березину, значит, жди серьезное продолжение. Не первый раз стоял он с заград-отрядом. Иногда отступающих удавалось остановить. Если немцы не очень нажимали. Чаще приходилось вовремя смываться.

Артиллерийский огонь усилился, превратившись в непрерывный сводящий с ума грохот. Вот и крики, и бегущие с позиции красноармейцы. Спотыкаются, падают, ломают кусты… Зашевелилась шеренга заградотряда, закричал полковник:

— Сто-ой! Назад! По бегущим огонь!

Некоторые останавливались, падали, уползали в лес.

В дальних прогалинах появились чужие серые мундиры, затрещали автоматные очереди.

— Из автоматов по немцам огонь! — кричал Палихин.

Оглянулся — нет Аркадия. Палихин закричал, заволновался, но Стахеев мгновенно появился из кустов орешника.

— Григорий Семеныч, — возбужденно сказал он, перебивая очередную команду полковника. — Григорий Семеныч — там немецкие кавалеристы.

На широкой прогалине справа появились три всадника в папахах на крупных рыжих лошадях, на гимнастерках — кресты.

— Это ж казаки! — выкликнул Палихин. — Кубанцы. Сними хотя бы одного живого.

— Только из карабина.

— Бери. Бей в голову лошади.

Три выстрела. Одна лошадь мгновенно упала, другая взвилась на дыбы с отчаянным ржанием, затем упала на колени и забилась.

— Лейтенант Васильев! — крикнул полковник. — Бери людей и бегом за кавалеристами.

— Я одного ранил — не уйдет, — сказал Аркадий. Отступление красноармейцев прекратилось — вернулись на свои позиции. Вновь возобновился редкий артиллерийский огонь.

— Это ненадолго, — вздохнул Палихин.

Подтащили пленного кавалериста-казака. Папаху он потерял, получил ранение в ногу и сидел, держась за сапог.

— Ну, докладывай, Иуда, за сколько казачью честь немцам продал? — спрашивал его полковник. — Докладывай, что за кавалерия?

— Так что казачий дивизион при танковом корпусе Гудериана. Было приказано разведать оборону.

— Для себя ты оборону разведал. А где танки?

— Хотели без танков пройти. Теперь будут ждать.

— Ты-то, Иуда, не дождешься. Какой станицы?

— Усть-Лабинская. У Шкуро я воевал. И в Париже с лошадями джигитовку показывал. Помолиться дадите? Може, кто будет в Усть-Лабе… Може, кто помнит меня там — Нечипоренко Лексей…

— Ты же, казак, у Шкуро воевал, — коварно ухмыльнулся Палихин. — А Шкуро на нашего брата пуль не тратил. И мы побережем. Вот и осинка хороша. Будешь висеть, как Иуда.

— Вы ж русские, видать, крещеные. Как же вы так меня?..

— Не трясись, казачок. Твой Шкуро любил это дело. Вот и пользуйся. Давай, Аркадий, к шоферам. У них тонкий шнур есть. И займись. Тебе пригодится…

Бессмысленно и бесполезно выискивать причины, обвинять себя и других, пытаться повернуть прошлое и оказаться в другом настоящем, где ты останешься человеком, а не трупом, болтающимся на веревке. Произошло то, что должно было произойти с тобой. В 1918 году он искал силу, присоединившись к которой, он мог бы участвовать в создании новой России и занять в ней достойное место. Рухнула сила. А в 1943-м…

Ранняя весна шумела и бурлила не только на улицах Парижа и Белграда, но и в боевой генеральской душе — этого и сам не ожидал. Собрал своих верных. Мало осталось — человек десять. Белградскую свою квартиру приказал сожительнице-Служанке приготовить как на праздник. На столе тесно от бутылок и закусок, но главное: волчье знамя в углу. Вновь яростно скалит пасть изголодавшийся волк. Сам Шкуро в мундире, подстрижен, причесан, лицо светится от поощрительной генеральской улыбки.

На лицах гостей приятное удивление — сегодня, наверное, разговор будет не про баб. На приставном столике — листовки, газеты.

— Читали? — спросил генерал, кивая на столик.

— Власова-то[78]? — отозвался Гринчук. — За пайку хлеба продался сталинский генеральчик. Его через два дня шлепнут наши или…

Не нашел слова Гринчук, и за столом засмеялись: а которые, мол, наши-то?

— Власов — это разговорчики, — сказал Шкуро. — Листовочка хилая. А вы журнал посмотрите. «На казачьем посту», номер один. Издается в Берлине. Десять тысяч экземпляров. Открывается с обращения Краснова: «Идите в Германские войска, идите с ними и помните, что в Новой Европе Адольфа Гитлера будет место только тем, кто в грозный и решительный час последней битвы нелицемерно был с ним и германским народом». Наливайте, друзья. Выпьем за начало нашего похода. Наливайте, наливайте — потом расскажу. Скорее поймете.

Рассказал, что на русской территории, в Таганроге, действует казачий войсковой штаб. Им руководит полковник Белый и формирует казачьи полки. Казаки-то есть, командиров нет — все старики под 70. Полковник Белый, как старший походный атаман, был принят Гитлером. Великий фюрер, любитель круглых дат, принял решение по казачьему вопросу: 1 мая сего 1943 года начнутся перемены; уже формируется 1-я казачья кавалерийская дивизия под командованием генерал-майора Гельмута фон Панвица[79], — хорошо знает русский язык; фон Панвиц создает Школу юных казаков; дивизия формируется из добровольцев из России, а также из эмигрантов и отчасти из военнопленных; предполагается специальное обращение германских властей к русским казакам.

— Это не разговорчики, — сказал Шкуро. — Я уже договорился с Панвицем о посещении его дивизии представителями наших войск. Да. Это сейчас нас мало, а когда узнают, что мы входим в регулярную дивизию — все кинутся к нам. Итак, господа, составляем список делегации. Форма — кубанская парадная. Папахи, черкески, шашки. Едем в Млаву, а там Варшава рядом. Полячки-кривлячки — они и не знают кубанских «волков». Но, говорят, такое умеют.

Фон Панвиц чем-то напомнил Шкуро Елисеева: тот был друг без изъяна, жизнь спокойно ему доверишь, а этот кавалерийский командир, словно и родившийся таким командиром. Здоровый мужчина — посмотришь и не поверишь, что его можно свалить с ног. На лице только дело, только боевая мысль командира, и вместе с тем видит все, что происходит в полку, в дивизии.

Один взгляд на Шкуро — и разговаривает с ним, словно вместе прошли несколько боев.

— Я рад узнать вас, — сказал Панвиц, — русский язык теперь понимаю. Раньше только польский. Я построил полк, чтобы встретили вас.

На плацу гулял ветер. Не теплый кубанский, конечно, но все же весенний. Теперь пора не любви, а войны. Русские наступают зимой, немцы — весной и летом. С развевающимся волчьим знаменем группа кубанцев под командованием Шкуро объехала строй полка. Оркестр играл «Боже царя храни». Когда официальная часть кончилась и скомандовали «вольно», Шкуро выступил в своем новом амплуа:

— Пора нам русским мужикам до русских баб добраться. А то у них там уже…

— Может быть, напрасно это, Андрей Григорьич, — шепнул Колкин. — Не надо здесь такое.

— Ты погляди, как смеются, — возразил генерал и продолжал: — У нас в Пашковской был случай — баба казака изнасиловала, а он жаловаться атаману пошел. Тот спрашивает: «Ты как…»

Фон Панвиц наблюдал с интересом. Смеются — значит, хорошо.

Однако в штабе дивизии разговор пошел другой.

— Андрей Григорьевич, — тщательно выговаривал русское имя Панвиц. — В Восточном министерстве рейха, которым руководит Розенберг, создано Казачье управление. Его начальник — Гимпель, помощник — Гензель. Мы получили оттуда инструкцию относительно вас, временно воздержаться от назначения генерала Шкуро в дивизию, А я бы сразу дал вам полк.

Казаки!

Казачьи Войска никогда не признавали власти большевиков. Старшие Войска, Донское, Кубанское, бывшее Запорожское, Терское и Уральское, бывшее Яицкое, жили в давние времена своей государственной жизнью и не были подвластны Московскому государству. Вольные, не знавшие рабства и крепостного труда вы, Казаки, закаляли себя в боях. Когда большевизм поработил Россию, вы с 1917 года по 1921-й боролись за свою самостоятельность с врагом, во много раз превосходящим вас числом, материальными средствами и техникой. Вы были побеждены, но не сломлены. На протяжении десятка лет, с 1921 по 1933 год, вы постоянно восставали против власти большевиков. Вас морили голодом, избивали, ссылали с семьями, с малыми детьми на тяжкие работы на Крайний Север, где вы погибали тысячами. Вас расстреливали, уничтожали. Вам приходилось скрываться, вести жуткую жизнь постоянно гонимых и ждущих казни людей. Ваши земли были отобраны. Войска ваши уничтожены. Вы ждали освобождения, вы ждали помощи!

Когда доблестная Германская армия подошла к вашим рубежам, вы явились к ней не как пленные, но как верные соратники. Вы с семьями, всем народом, ушли с германскими войсками, связали свою судьбу с ними, предпочитая все ужасы войны, биваки и зимнюю стужу, кочевую жизнь — рабству под большевизмом. Все, кто только мог сражаться, взялись за оружие. Второй год вы сражаетесь плечом к плечу, стремя к стремени с германскими войсками. Вы пережили весь ужас власти большевиков, и вы никогда с ней не примиритесь. Германская армия нашла в вас честных и верных союзников!

В воздаяние заслуг ваших на поле брани, в нынешнюю величайшую воину совершенных, в уважение прав ваших на Землю, кровью предков ваших политую и вам тысячу лет принадлежащую, в сознании прав ваших на самостоятельность, считаем долгом нашим утвердить за вами, Казаками, и теми иногородними, которые с вами жили и с вами доблестно сражались против большевиков:

1. Все права и преимущества служебные, каковые имели ваши предки в прежние времена.

2. Вашу самостоятельность, стяжавшую вам историческую славу.

3. Неприкосновенность ваших Земель, приобретенных столькими трудами.

4. Если бы военные обстоятельства временно не допустили бы вас на Землю предков ваших, то мы устроим вашу казачью жизнь на востоке Европы под защитой фюрера, снабдив вас землей и всем необходимым для вашей самобытности.

Мы убеждены, что вы верно и послушно вольетесь в общую дружную работу с Германией и другими народами для устроения новой Европы и создания в ней порядка, мира и мирного счастливого труда на многие годы.

Да поможет вам в том Всемогущий!

10 ноября 1943 г.

Германское Имперское правительство.

Начальник штаба Верховного командования:

Кейтель.

Рейхсминистр Восточных областей:

А. Розенберг.

Из Соглашения между Правительством Союза Советских Социалистических Республик и Правительством Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии относительно освобожденных советских граждан в Соединенном Королевстве.

Статья 1:

Все советские граждане, освобожденные союзными войсками, будут отделяться незамедлительно. После их освобождения от немецких военнопленных и содержаться отдельно от них.

Статья 2:

Для целей внутреннего управления и дисциплины эти советские граждане будут организованы в соединения и группы, которые будут подчинены советским законам. Внутреннее управление и поддержание дисциплины в советских соединениях, местах и лагерях, о которых говорится в статье 1, будут осуществляться советскими офицерами…

Германское обращение к казакам 1943 года превратилось в помятую, выцветшую, местами порванную грязноватую бумагу. Кто-то из прежних постояльцев гостиницы бросил ее на столе. Шкуро по приказу обер-группенфюрера СС Бергера только что привел сюда свой казачий резерв на юг Австрии в городок Лиенце. Май. 1945-го с высокомерным победным спокойствием раскинул пестро-зеленую роскошь над землей.

Шкуро лежал на кровати в сапогах, не раздеваясь, лишь сбросив папаху. Попросил солдата-ординарца пригласить доктора, приехавшего вместе с казаками. Тот вскоре пришел, но в сопровождении английского солдата. С профессором Вербицким Шкуро был знаком.

— Хорошее здесь место, профессор. Я вот смотрю обращение сорок третьего года. Они обещали поселить казаков на восточной территории, в Белоруссии, потом перевезли сюда, бросили. Мне докладывали: шли сто двенадцать эшелонов. Это во время-то войны! Больше двадцати тысяч казаков с семьями. Наши бы бросили и забыли.

— Англичане мне сказали, что теперь с вашими больше сорока тысяч здесь.

— И я при своем слабом здоровье всеми командую. Сапоги снять не могу. Дышать больно.

— Давайте я вас послушаю.

Английский солдат стоял у двери, и на всякий случай Шкуро с Вербицким говорили шепотом.

— Кто сюда приехал и куда их поселяют? — спросил Шкуро.

— Были все. Краснов. Доманов и сейчас здесь. Ничего у нас с вами не получается, Андрей Григорьевич. К здоровью не могу найти претензий.

— На горилке вырос. И выходит мне хана, профессор.

Вербицкий сочувственно попрощался и вышел. Через некоторое время в сопровождении солдат вошел английский полковник Брайарт. Он говорил по-русски.

— Что мне ждать, полковник? — спросил Шкуро.

— Завтра вас арестуют.

— Власова арестовали?

— Еще двенадцатого мая?

— Его расстреляли?

— Будут судить.

— Конечно, надо помучить. Господин полковник, у меня к вам просьба. Расстреляйте меня немедленно! Прямо здесь. Прошу вас.

— На это я не имею права. Сейчас вы еще свободны, но из лагеря выхода нет.

— Выхода нет вообще, — повторил Шкуро, когда англичанин вышел. Да, но сегодня он еще свободен и может пойти к друзьям на застолье. Генералы Доманов и Саломахин с женами ждали его в своих номерах, в гостинице «Золотая рыбка». Шкуро явился, когда только что начали пить, и Доманов пришел в обычное для этого момента умиленно слезливое состояние. Наполовину облысевшая потная голова с растрепанными остатками волос, мятая гимнастерка с расстегнутым воротом и восторженные воспоминания:

— Пей, Андрей Григорьич! Я же рядом с тобой в Пятигорске стоял. Как ты не помнишь. И еще один генерал с тобой был. Я и подходил к тебе… А потом, когда красные пришли, я их охмурил. Глубоко залег, в партию вступил. В сорок втором меня назначили комиссаром подполья, когда альпийские стрелки подходили. Пришли — я сразу к ним. Все НКВД как на ладони. Это было… Как это?.. Звездный час…

— Пятигорск веселый город, — вспоминал Шкуро, закусывая свежей рыбой.

Жена Доманова Валя останавливала мужа:

— Ты бы, Тимофей, лучше забыл об этом.

— Я-то забыл, Валя — они не забудут, — и он заплакал.

— Солнце закатилось, — заметил Саломахин, — надо спеть на прощание.

— Чего на прощание? — начался вдруг у Доманова приступ оптимизма. — Мне точно майор Дэвис сказал, что завтра нас повезут на совещание к Александеру и обратно. Две тыщи машин заказано.

— Брось трепаться, Тимофей Иваныч, — сказал Саломахин. — Будут они тебя катать.

— Может, и будут, — сказал Шкуро, подмигивая. — Пусть Тимофей Иваныч поспит с надеждой. Спокойно. Пусть ему приснится Пятигорск. А ты, Валя, давай аккордеон. Что это мы?

— Андрей, тебя кто-нибудь охраняет на улице? — спросил Саломахин, глядя в окно.

— Наверное, охраняют, — сказал Шкуро и грянул на балалайке:

— А ты приказывал кому-нибудь охранять? — снова спросил Саломахин, выглядывая из-за шторы. — Нас хорошо видно на втором этаже.

— И хорошо слышно, — сказал Шкуро. — Давай любимую!

И начал:

Вдоль домов напротив, прячась в тень прохаживался подхорунжий Василий Гринчук. Разглядывал редких прохожих, поглядывал в окно на генеральское веселье. Неожиданно из тени палисадников появилась женщина в одежде лагерной казачки.

— Казак, скажи, ты здесь на охране? — спросила она осторожно, подозрительно.

— А ты кто? Разводящая?

— Смотрящая. Гляжу, как Шкуро веселится.

— Думаешь, тебя там не хватает?

— Может, и не хватает. Вот эту песню мы с ним вместе играли.

— Давно его знаешь?

— С Екатеринодара. С молодости. А ты его охраняешь?

— Да. Я с ним с восемнадцатого года. Жду, чтоб домой проводить. Последнее время лишнее берет. До беспамятства.

— Казак, а как тебя звать?

— Ну, Николай.

— А тебе жалко Андрея? Ведь расстреляют.

— Повесят.

— Выручать надо.

— Надо бы, да как?

— Я знаю как. Меня Катя зовут. Я Андрея с детства знаю. Все сделаю, чтобы выручить. У меня машина в лесу, туда, к Шпиттау. В кустах, в яме. Одежда для него женская, документ хороший швейцарский. И на нас с тобой документы есть. Давай сделаем, а то одной мне тяжелее.

— Сделаем, Катя. У меня здесь сменщики в машине сидят за палисадником. Свои ребята» Поедем с ними потолкуем.

За кустами акаций стоял небольшой автобус с завешенными окнами. Гринчук постучал три раза, в машине погасили свет, затем открыли дверь. Гринчук пропустил впереди себя Катю захлопнул дверь, и свет зажегся. За столиком сидел Палихин в непонятной английской форме.

— Катька, ты чего здесь? — удивился было Григорий, но Гринчук резко крутанул женщине руку назад и вырвал из-под одежды пистолет.

— Сука твоя Катюха. Примчалась Шкуро выручать. Все приготовила к бегству. И меня завербовала. А вот еще финка у нее.

— Гражданка Буракова, это как понимать? — возмутился Палихин.

— А ты ничего и не поймешь му…

Далее минут пять в автобусе раздавалась лишь беспорядочная нецензурщина. В машине вертелся и Аркадий Стахеев в форме английского солдата.

— Давайте ее пока к этому эсэсовцу посадим, — сказал он. — За полчаса не перегрызутся, пока наши приедут.

Женщину заперли в каморку в хвосте автобуса. Вплотную к ней сидел молодой человек в штатском костюме, но по виду, конечно, солдат.

— Поймали тебя гады чекисты, — сказал он, пытаясь подвинуться.

— Сказали ты эсэсовец.

— Мать русская. Язык понимаю. Отца такие повесили, Хотел в Россию проехать пострелять. Адреса есть. Поймали гады. Видно, завтра прикончат.

— Давай успокою тебя немножко. Хоть и тесно…

— Попробуем…

— Хорошо так?

— Порядок… А ты сговорись с ними. Их всего трое. Не доложат.

— Что ты! С нашими нельзя договориться. Родную мать продадут. Мне теперь высшая мера — пуля в лоб…

— Эй вы там, — зашумели на них.

И как отголосок — с улицы донеслась песня пьяного Шкуро:

Катя заплакала тихими слезами.

Допел свою песню генерал, с трудом добрался до комнаты, свалился и не успел еще заснуть, когда за ним пришли офицеры полковника Брайара.

Поспать почти совсем не удалось. В пять утра на улице зазвучала торжественная православная литургия. Перекрывая хор певчих, кто-то громко изрекал с искренностью отчаяния:

— И поведут вас к правителям и царям за Меня, для свидетельства перед ними и язычниками. Когда же будут предавать вас, не заботьтесь, как или что сказать; ибо в тот час дано будет вам, что сказать. Ибо Не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас…

— Какой сегодня день? — спросил Шкуро кого-то, кто расположился рядом.

— Двадцать восьмое, пятница.

— Пятница! Так чего мы ждем? Она уже пришла за нами.

Первые грузовики подошли к воротам лагеря в 6.30, Литургия закончилась. Полковник Брайар прокричал команду:

— Господа офицеры, в машины! Первые — Доманов и его офицеры!

— Куда? — раздались нервные выкрики. — К Александеру на совещание? В НКВД? На расстрел? Не поедем!

— Вы все поедете. У меня приказ принять меры.

Майское солнце было уже высоко, открывались окна бараков и небольших домов, где тоже теснились обреченные офицеры. В открытом окне одного из ближайших домов увидели генерала Краснова — измученного старика. Он что-то кричал, но его не слышали.

На поляне, где только что прошла служба, офицеры сели тесными группами, прижавшись друг к другу, крепко держась руками.

— Уотсон, вперед! — скомандовал полковник.

У него все было предусмотрено. Рыжие, длинные, хамоватые солдаты с винтовками с примкнутыми штыками и с заточенными кирками бросились на сидящих офицеров. Крики боли, возмущение, русская отчаянная матерщина. Офицеров кололи, били прикладами, рубили кирками. Посадка на грузовики-фургоны началась. Несколько покалеченных офицеров не могли подняться — их затолкали в машины.

Шкуро и Доманова отвели к дому, где находился Краснов. Туда подогнали пассажирский автобус, засуетились у дверей с какими-то узлами. Шкуро и Доманову пришлось остановиться — в кущах старых разросшихся платанов с матом и выкриками возились казаки: «Высоко, мать их забрались, могли бы и пониже…» Цепляясь за ветви, на землю с неприятным лошадиным грохотом свалилось тело Медвянов я. Посиневший язык торчал изо рта, на шее вдавленный в кожу — белый шнур. «На электрошнуре, — объяснил казак. — Вон, второй, полегче». Маленького Аликова сняли руками. Его большие черные глаза смотрели прямо на солнце. Подошел английский офицер. Переводчик доложил ему, что «из трех попыток две удачные».

— Что же это они? — заплакал вдруг Доманов. — Как это они?

— А вот так, — зло ответил Шкуро. — Тебя еще на Лубянке помучают, а они отмучились.

В автобус усадили сначала семью Краснова: сам дряхлый генерал, его жена, брат, племянник. За ними вошли генералы Шкуро, Доманов, Саломахин, Васильев. Краснов, отдышавшись, сказал Шкуро:

— Андрей Григорьевич, у вас же орден Бани. Вы под защитой английского короля.

— Англичанка, сука, продала нас, как всегда, — ответил Шкуро.

— Нет, нет. Что вы. Я напишу письмо. Одно я уже написал. Коля, давай бумагу, чернила. Будем писать…

Подошла легковая машина. Из нее вывели генерала Султана-Келеч-Гирея. Когда-то вместе со Шкуро он прорывал фронт 11-й красной армии. Князь чинно поздоровался, сел, сказал:

— Со своими кавказцами я попрощался. Советовал им: пусть немедленно уйдут и забудут о нашей мечте освободить Кавказ и кавказские народы. Сам я слишком стар, чтобы продолжать борьбу. Сдаюсь на милость победителя.

— У большевиков милости не ищи, князь, — сказал Шкуро, — Они ж нелюди.

Автобус прошел вдоль грузовиков и занял место в голове колонны. Несколько сот машин, около двух тысяч казачьих офицеров. Фургоны открыты, и Шкуро увидел почти всех своих, печально помахал им папахой. Одного не нашел и спросил Доманова:

— Тимофей, а где Гринчук?

— Не знаю. С вечера не видел. Может быть, тоже… — ответил тот и безнадежно махнул рукой.

Машины двинулись навстречу солнцу сквозь невысокие скалы и котловины Восточных Альп. Неужели такая прекрасная дорога ведет к смерти? Некоторые офицеры еще могли утешаться мыслью, что едут на совещание с Александером, или надеялись на другое чудо, и радовались, когда колонна у озера Клагенфурта свернула на юг, к Италии. Однако через несколько минут — крутой поворот на север. Тяжкие камни легли на офицерские сердца — дорога шла к Советской зоне оккупации. С машин через борта полетели погоны, поясные ремни, документы, бумажники, шпоры. Один из казачьих офицеров прыгнул за борт, но неудачно: упал, и английские солдаты схватили его. В это же время с другой стороны несколько офицеров выпрыгнули на дорогу и побежали в лес. Вслед им стреляли, но догонять не стали. Возможно, кто-то из этих людей спасся.

Кузьменко был спокоен — не волновали его ни жизнь, ни смерть, но хотелось увидеть хоть краешек земли, считающейся сейчас русской. Там ждут их русские люди. Он думал о ней, вдруг она врач, или медсестра, или просто служит кем-то в армии, вдруг он увидит ее. Если так случится, сам не покажется — только на нее взглянет.

Колонна подъехала к большой реке, покойно текущей среди старого леса. Поредели деревья, открылся городок Юденбург, небольшой поворот и широкий мост через реку. На противоположной стороне, на высоком столбе огромный красный флаг с серпом и молотом. Вдоль моста — английские броневики и пулеметы. Машины медленно въехали на мост и остановились, упершись в шлагбаум, закрывающий въезд на противоположный берег. Там — шеренга солдат с автоматами, офицеры в голубых фуражках, колючая проволока вдоль берега. Вот она Россия. Кузьменко улыбался — наконец-то увидел. Некоторым офицерам по разным надобностям разрешили выйти из машин на мост. Улыбающемуся Кузьменко тоже разрешили. Он подошел к перилам: вниз — метров пятьдесят, под водой посверкивает каплями крупный камень. Возможно, подводная скала. Заученным еще с кубанского детства движением сиганул через перила и вниз. С адской скоростью ринулась на него вода, камень, смерть!

Первым выехал на берег генеральский автобус. Проверили пассажиров и отправили машину на завод — там было приготовлено место для генералов. Выезжали с моста на берег следующие автобусы, встречающим по списку передавали офицеров, автобусы отправлялись обратно. Офицеров растрепанных, растерянных пытались построить шеренгами. К Колкину подошел советский солдат. Заинтересовался часами:

— Покажь. О, золотые. Шлепнут тебя, паря. На что упокойнику часы? Отдай.

Колкин, не глядя на солдата, отдал часы и потом сунул руку дальше, в рукав. Сверкнуло заостренное стекло, и казак с силой воткнул его в горло. Брызнула кровь, упал казак, дергаясь в судорогах.

Недалеко от него стоял Артюхов. Молча глядел на происходящее.

Когда Колкин рухнул на землю, заливаясь кровью, Артюхов сказал, обращаясь не известно к кому:

— Вот так они взяли меня из дома от отца с матушкой и их погубили, и меня на смерть сюда привели. Прости меня, Боже милостивый, к вам иду я батюшка с матушкой.

В руке Артюхов а оказалась бритва с открытым лезвием, и через мгновение, перерезав горло, он в предсмертных судорогах бился на земле.

Палихин и командир стрелковой дивизии генерал-майор Буйков издали наблюдали за долгим процессом передачи казачьих офицеров. В шеренгах толкались английские солдаты, выгодно обменивая одну папиросу на часы. Изредка возникала суматоха: кто-то пытался броситься в реку, кто-то резал себе горло стеклом или бритвой.

Друзей это не интересовало — давно не виделись. Вспоминали Дон, Москву, Воронеж. Буйков был исполнен тоскливой ненавистью к казакам, уничтоживших его семью. Просил Палихина:

— Возьми меня ночью на расправу. С душой постреляю.

— Ты что, Ерофеич? Порядка не знаешь? Там спец-рота подготовлена. А вон еще знакомый — ты его знаешь?

У входа в цех металлургического завода вместе с охраной стоял Гринчук, надевший наконец свою настоящую форму: голубую фуражку, китель с орденами на груди, с золотыми погонами подполковника.

— Это и наш главный разведчик у Шкуро. Вася Гринчук. И у Деникина в штабе сидел, и за границей.

— Про Махно забыл, — сказал Гринчук. — С восемнадцатого года у чужих. Просил, чтобы после Гражданской оставили дома, так нет же. Сказали: тебе Шкуро доверяет, а за ним нужен глаз. Вот я и смотрел до вчерашнего вечера. Как раз одна сучка хотела моего атамана выпустить. Все у нее было готово. Хороша, Гриша обеспечивал. Шлепнули ее?

— Сегодня ночью, — сказал Палихин. — А этого эсэсовца, что к ней прижимался, зачем-то на аэродром повезут. Ну что, пойдем к генералам? Там уж собрались.

— Надоели они мне, — сказал Гринчук. — Мой меня сегодня уже видел, когда его везли. Такую морду сделал — я думал заплачет.

— Да и я бы не пошел, — сказал Буйков, — да Гришка, вот, уговорил.

Генералов устроили в литейном цехе металлургического завода. Здесь было холодновато, болящему Краснову поставили кушетку, натаскали курток и шинелей. Вволю накормили английскими консервами — мясными и бисквитами. Палихин и Буйков пришли, когда беседа уже шла. Центром являлся полулежащий Краснов. Доманова и других генералов-предателей загнали к стене и их не замечали. Какой-то седовласый советский генерал-лейтенант обсуждал с Красновым обстановку на Царицынском фронте летом 1918 года.

— Это была роковая ошибка Деникина, — говорил Краснов. — Если бы мы объединились и нанесли совместный удар, ваш фронт бы не выдержал и путь на Москву был бы открыт.

— Но у нас была возможность флангового удара со стороны Харькова и Воронежа. Я сам готовил эту операцию.

— Атаман Краснов еще тогда хотел немцев в Москву привести, — сказал Буйков. — Тогда не вышло — и сейчас не вышло. И никогда не выйдет.

— Позвольте, мы обсуждаем план операции… — начал было Краснов, но его перебил Шкуро:

— Казаки по бабам — вот и операция.

Он пытался шутить, пытался улыбаться. Его не узнавали даже вчерашние соратники: лицо, изломанное морщинами, нос вдавился кнопкой, седая щетина, а вместо деланной улыбки — щель между почерневшими узкими губами.

— Господин Шкуро мог бы и помолчать со своими стратегическими взглядами, — сказал седой генерал.

— Со своими стратегическими взглядами я вас гнал от Кавказских гор до Воронежа. В капусту рубил!

— А как мы тебя из Воронежа до Касторной гнали, помнишь? — спросил Буйков.

— Помню, — сказал Шкуро и даже улыбнулся по-настоящему. — Помню. Без порток бежали.

Взаимные воспоминания об операциях Гражданской войны закончились хохотом.

Не казаков, не офицеров пытался веселить Шкуро своими похабными рассказиками, а себя хотел обмануть, будто он тот же молодой полковник, рвущийся в генералы и не жалеющий в боях ни себя, ни казаков, а если нет боя, то есть девки, музыка, песни… Рассказывал он о том прошлом, прибавлял, чего не было, и хоть на короткое время становилось легче. Когда генералов отделили, рассказывать стало некому.

Пасмурным утром 4 июня генералов вывезли на советский аэродром в Бадене. Сорвали погоны и ордена. И знаменитый орден Бани превратился в обыкновенную железку. Командовал операцией полковник Палихин. Объяснил своему помощнику капитану Стахееву:

— Англичане молодцы. Наградили Шкуро своим высшим орденом, а теперь стоило нам мигнуть — и сдали нам голубчика вместе с орденом.

— Чего ждем, товарищ полковник?

— Сейчас будут мероприятия.

Подъехал автобус. Из него двое солдат вывели немецкого генерала в плаще без погон. Краснов, Шкуро и прочие узнали его и приветствовали: сам генерал фон Пан-виц. Командир казачьей дивизии. Его подвели к ожидающим. Он взглянул на. большой плакат у взлетной дорожки «РОДИНА-МАТЬ ЖДЕТ ТЕБЯ».

— Это не мне, — сказал Панвиц. — Моя родина не там.

— Почему же вы с нами, генерал? — спросил Шкуро.

— Меня хотели взять, как немецкого военнопленного, но я сказал, что воевал с русскими казаками и теперь хочу быть с ними. Вместе сражались — вместе ответим.

— Но вы же не сражались против русских, сказал Краснов. — Ваша дивизия действовала в Югославии против партизан Тито.

— Так и меня надо оправдывать, — сказал Шкуро. — Я и с югославами-то не воевал — резервы обучал.

— Все они коммунисты — все против нас, — сказал Панвиц. — А мы против них.

— Чего ждем, Григорий Фомич? — спросил капитан Стахеев.

— Начинается главное представление.

Шкуро вгляделся в капитана: добрый был бы казак. И глаза смотрят решительно. Не промажет. Помнилось Шкуро, что когда-то и у него были такие же глаза, и не окружали их слезливые морщины.

— Сейчас вас доставят самолетом в Россию, в Советский Союз, — обратился к генералам Палихин. — Я обязан предупредить вас о строгости закона и неизбежности наказания. Неповиновение, попытка побега и прочие подобные нарушения караются следующим образом.

Он сделал знак, и два автоматчика вывели из автобуса Фридриха Гензеля. Теперь он был в своей эсэсовской форме. Его поставили к стене. Автоматчики прицелились.

Гензель взглянул на генералов, помахал рукой, крикнул:

— Лебен зи воль![80]

Автоматчики выстрелили. Фридрих забился на земле — плохо стреляли.

— Аркадий! — приказал полковник.

Стахеев подошел к умирающему и несколько раз выстрелил в него из пистолета. Пока молодой эсэсовец не затих.