Шрам: Легионер

Глава 1

Песок забивался в каждую щель. В складки ткани, под ремни разгрузки, между зубами, в уголки глаз. Ветер гнал его волнами по выжженной равнине, и колонна шла сквозь эту мутную завесу, растянувшись на полтора километра. Сорок два градуса по Цельсию. Вторая половина дня. Солнце висело справа, белое и злое, превращавшее небо в раскалённую жестяную крышу. Под ногами хрустела соль, смешанная с красноватой пылью. Вода в фляге была тёплой, как чай, и пахла пластиком и хлоркой. Дюбуа пил маленькими глотками, считая их. Ещё двенадцать километров до лагеря. Ещё четыре часа. Может, пять, если кто-нибудь свалится с тепловым ударом.

Лямки рюкзака врезались в плечи, тридцать килограмм давили на позвоночник, FAMAS тянул шею кожаным ремнём. Под шлемом волосы слиплись от пота, по спине текли солёные ручьи, пропитывая камуфляж до самого пояса. Ботинки натёрли пятки до крови ещё вчера, теперь каждый шаг отдавался тупой болью, но это была хорошая боль — привычная, понятная, та, что говорила: ты ещё жив, ещё идёшь, ещё в строю. Дюбуа смотрел в спину Малика, алжирца из второго отделения, широкоплечего ублюдка с татуировкой скорпиона на шее. Малик шёл ровно, не сбиваясь, автомат на груди, голова чуть опущена. Профессионал. Может, действительно служил в их армии, как говорил, а может, просто не первый раз марширует через эту богом забытую сковородку.

Справа, метрах в десяти, плёлся Лебланк. Парень из Тулузы, белобрысый и тощий, с лицом, обгоревшим до состояния варёного рака. Ему было плохо. Видно по шагу — волочил ноги, качался. Идиот выпил всю воду ещё утром, теперь расхлёбывал. Дюбуа видел, как капрал Бернар обернулся, посмотрел на Лебланка, покачал головой и продолжил идти. Не остановил, не подбодрил, не дал воды. Так было правильно. Легион учил простым вещам: если ты тупой — ты страдаешь, если ты слабый — ты умираешь, если ты выживаешь — значит, чему-то научился. Дюбуа прошёл эту школу в Обани, потом в Джибути, теперь здесь, в Северном Мали, где воздух был похож на раскалённый выдох домны, а местные резали глотки за пачку сигарет и три патрона.

— Шрам, воды, — хрипло попросил Ковальски, поляк из его отделения, шедший слева.

Дюбуа не ответил. Посмотрел на него, увидел красные глаза, потрескавшиеся губы, судорожное сглатывание. Ковальски держался. Протянул флягу. Поляк кивнул, отпил два раза, вернул. Не сказал спасибо. Не надо было. Они были в одном отделении, а в отделении либо помогают, либо сдыхают по одиночке.

— Мать вашу, когда уже, — простонал кто-то сзади. Немец, наверное. Шульц или как его там.

— Заткнись, — рявкнул сержант Дюмон, шедший сбоку колонны. Голос как наждак по металлу. — Экономь воздух.

Колонна молчала. Только хруст подошв по соли, звон железа, тяжёлое дыхание. Иногда кашель. Иногда чей-то мат, сдавленный и короткий. Дюбуа смотрел вперёд, туда, где горизонт плавился в мареве, где небо и земля сливались в одно белёсое марево. Там, за этим маревом, была взлётная полоса, ангары, палатки, вода в цистернах, тень. Но это было далеко. А здесь было только солнце, песок и шаг за шагом.

Он не думал ни о чём. Голова была пустой, как и положено на марше. Думать — значит уставать быстрее. Надо было просто идти. Ставить ногу, переносить вес, ставить другую ногу. Считать шаги, если хочется. Или не считать. Смотреть в спину впереди идущего. Дышать. Терпеть. Это он умел.

В России его звали по-другому. Там было другое имя, другая жизнь, другие причины просыпаться по утрам. Но Россия осталась за спиной, за границей, за прошлым, которое он вырезал из себя, как гнилое мясо. Теперь он был Пьер Дюбуа. Легионер. Второй класс. Второй ПВ, третья рота, два РЕП. Парашютист. Рядовой. Солдат. Шрам — потому что шрам через всю правую скулу, от виска до подбородка, белый, неровный, старый. Никто не спрашивал, откуда. В Легионе не спрашивали.

Лебланк упал в четыре тридцать. Осел на колени, потом завалился набок, рюкзак утянул его на спину. Лежал и хрипел, как рыба на берегу. Колонна не остановилась. Бернар кивнул двоим из арьергарда, те подняли Лебланка, сняли рюкзак, распределили между собой. Сам Лебланк шёл теперь между ними, держась за их ремни, волоча ноги. Его вырвало через пять минут — желчью и водой. Лицо стало серым.

— Довести, — сказал Дюмон. — До лагеря.

— Так точно, — ответил один из арьергардников, капрал-шеф Сантос, бразилец с мёртвыми глазами.

Дюбуа шёл дальше. Его это не касалось. Лебланк был не из его отделения. Если помрёт — подохнет по собственной глупости. Если выживет — запомнит урок. Легион был прост и понятен, как удар в челюсть.

Лагерь появился в шесть десять. Сначала антенны на фоне неба, потом колючая проволока, потом ангары и палатки, серо-песочные, сливающиеся с землёй. Часовые на вышках. Две БМП у ворот. Триколор на флагштоке, обвисший без ветра. Колонна дошла до КПП, остановилась, построилась. Лейтенант Моро принял доклад, осмотрел строй, кивнул.

— Отбой. Осмотр оружия через час. Ужин в семь.

Строй рассыпался. Легионеры поплелись к палаткам, оставляя на песке мокрые следы пота. Дюбуа скинул рюкзак у своей койки, поставил автомат к стенке, снял разгрузку. Вся одежда была мокрой, от тела шёл кислый запах. Руки тряслись — обезвоживание. Пальцы разжимались с трудом. Выпил остатки из фляги, рухнул на койку. Закрыл глаза. Темнота накатила сразу, густая и вязкая.

Разбудил его Ковальски, толкнув в плечо.

— Шрам. Оружие.

Дюбуа открыл глаза. В палатке было душно, пахло потом, грязной тканью и маслом. Он сел, взял FAMAS, начал разбирать. Автоматически, не думая. Руки делали всё сами. Извлёк магазин, дослал патрон в патронник, спустил курок, отстегнул цевьё, вытащил затворную раму, проверил ствол. Чисто. Протёр ветошью, смазал. Собрал обратно. Проверил прицел, спусковой механизм, предохранитель. Всё работало.

— Нормально, — сказал Ковальски, сидя напротив со своим оружием.

Дюбуа кивнул.

— Лебланк?

— В лазарете. Капельница. Жить будет.

— Дурак.

— Да.

Они допили воду из канистры, стоявшей у входа. Холодной не было, была тёплая и затхлая, но лучше, чем ничего. Ужин был в столовой-палатке: рис, консервы, хлеб чёрный, как подошва, кофе. Дюбуа ел медленно, пережёвывая каждый кусок. Тело требовало соль и калории, он давал ему то, что могло. Вокруг сидели остальные: Малик, Сантос, Дюмон, немцы, испанцы, поляки, румыны, африканцы. Лица уставшие, обгоревшие, небритые. Шрамы, татуировки, короткие стрижки. Легионеры. Отовсюду и ниоткуда. Люди, у которых не было прошлого или которые не хотели его помнить. Армия последнего шанса. Клоака и братство одновременно.

— Завтра патруль, — сказал Дюмон, проходя мимо их стола. — Вторая секция. Проверка деревень на северо-востоке. Выход в пять утра.

— Так точно, — откликнулся Малик.

Дюбуа ничего не сказал. Просто кивнул. Патруль значит патруль. Деревни значит деревни. Может, будет контакт, может, нет. Неважно. Он доел, вышел из палатки, закурил. Сигарета была крепкой, дешёвой, французской. Дым обжигал горло. Солнце садилось, небо краснело, пустыня темнела. Где-то вдали выли шакалы. Ветер стих. Становилось прохладнее.

Пьер Дюбуа, он же Шрам, стоял и курил, глядя на горизонт. Думал ли он о завтрашнем патруле? О возможной засаде? О том, что пуля не выбирает? Нет. Он вообще ни о чём не думал. Просто стоял, курил и ждал, когда солнце окончательно уйдёт за край земли.

Так проходили дни в Легионе. Один за другим. Жаркие, пыльные, бесконечные. И где-то среди этих дней, среди песка и крови, русский парень по имени Пьер забывал, кем он был раньше, и становился тем, кем должен был стать.

Выжившим.

Три дня спустя их погрузили в грузовики. Четыре ГАЗа, старые, ещё советские, купленные у какой-то африканской армии за бесценок. Кузова открытые, металл раскалённый, скамейки жёсткие. Двенадцать человек в каждый грузовик, рюкзаки между ног, оружие стволами вверх. Вторая секция, третья, плюс взвод поддержки с миномётами и пулемётами. Командир — капитан Леруа, жилистый корсиканец с лицом, похожим на топор. Брифинг был короткий: передовой пост Тин-Заутин, триста километров на север, где кончалась карта и начиналась настоящая пустыня. Задача — прочёсывать окрестности, давить на местных, ловить бедуинов с оружием, резать каналы контрабанды. Срок — две недели, может, три. Снабжение на месте, связь через спутник. Вопросы? Вопросов не было.

Колонна выехала в полдень, когда жара била по глазам, как удар кулака. Дюбуа сидел у борта, рядом с Ковальски и Маликом. Напротив — Сантос, румын Попеску, испанец Гарсия. Лица закрыты шемагами от пыли, только глаза видны, прищуренные, красные. Грузовик трясло на ухабах, подвеска скрипела, мотор ревел, выдавая густой чёрный дым. Шоссе кончилось через час, дальше пошла грунтовка, потом просто след в песке, потом вообще ничего — только бескрайняя равнина, каменистая, выжженная, мёртвая.

Дюбуа смотрел на пейзаж и думал, что здесь нечего защищать. Ни городов, ни полей, ни людей. Только камни, соль, редкие кусты верблюжьей колючки. Но Легион шёл сюда не защищать. Легион шёл, потому что Франция сказала идти, потому что где-то наверху кто-то решил, что эта земля важна — нефть, уран, политика, что угодно. А легионер не спрашивал зачем. Легионер брал автомат, рюкзак и шёл туда, куда его посылали. В Чад, в Мали, в Афганистан, в Гвиану. Неважно где. Неважно кого гонять или убивать. Приказ есть приказ. Дюбуа понимал это с первого дня в Обани, когда капрал разбил ему нос за то, что он задал вопрос. Понимание пришло вместе с кровью, стекавшей на форму. Не задавай вопросов. Делай, что сказано. Живи.

Грузовик подпрыгнул на камне, все качнулись, Попеску выругался по-румынски, длинно и грязно. Гарсия усмехнулся. Ковальски смотрел в пустоту, покачиваясь в такт тряске, губы шевелились беззвучно — считал что-то или молился. Малик дремал, откинув голову на борт, руки на автомате. Дюбуа курил, прикуривая одну сигарету от другой, ветер сдувал дым, песок забивался под ногти.

К вечеру пейзаж изменился. Появились дюны, красноватые, высокие, с острыми гребнями. Колонна петляла между ними, грузовики кренились на поворотах, колёса буксовали, водители матерились. Солнце садилось быстро, превращая небо в полыхающую рану — оранжевое, красное, фиолетовое. Тени стали длинными, температура упала. Дюбуа накинул куртку. Ночью здесь было холодно, градусов десять, а днём сорок пять. Пустыня била с двух сторон.

Лагерь разбили у подножия дюны. Грузовики поставили в круг, между ними — палатки, в центре — костёр, который развели из ящиков и верблюжьего дерьма. Часовых расставили по периметру. Дюбуа получил смену с двух до четырёх утра. До этого он ел консервы холодными, запивая водой, слушал, как Сантос рассказывал про Бразилию, про фавелы, про то, как его банда воевала с полицией, пока его не завербовали в Легион вместо тюрьмы. Голос Сантоса был монотонный, бесцветный, как у человека, пересказывающего чужую жизнь. Может, так и было. Может, тот пацан из Рио-де-Жанейро, резавший глотки за кокаин, давно умер, а этот Сантос — просто оболочка, наполненная приказами и рутиной.

Дюбуа не рассказывал ничего. Его не спрашивали. Шрам молчал всегда, и все привыкли. Если он говорил — значит, было важно. Если молчал — значит, не было. Просто. В Легионе многие были такими. Люди, сбежавшие от слов, от объяснений, от необходимости притворяться. Здесь можно было просто быть солдатом. Стрелять, маршировать, выполнять. Не надо было улыбаться, не надо было лгать о том, что всё хорошо. Всё было плохо, и все это знали, и никто не делал вид, что иначе.

Ночью он стоял на посту, вглядываясь в темноту. Луна была тонкая, звёзд — миллионы, яркие, холодные. Пустыня дышала вокруг, тихая, огромная, безразличная. Где-то лаяла лиса. Где-то шуршал песок, сдуваемый ветром. Дюбуа держал автомат наготове, палец возле спускового крючка, взгляд по сторонам. Бедуины любили ночь. Подползали бесшумно, резали часовых, исчезали. Или стреляли с дюн, короткими очередями, и уходили, пока ты понимаешь, откуда прилетело. Призраки пустыни, говорили о них. Хитрые, выносливые, знающие каждый камень. С АК, со старыми винтовками, с ножами. Резали за деньги, за веру, за обиду, за то, что ты чужой на их земле.

Дюбуа не считал их врагами. Просто целями. Или угрозой. Он не злился на них, не ненавидел. Убивать без ненависти проще. Это тоже было уроком Легиона. Ненависть делает тебя небрежным. Профессионал убивает спокойно, как работу. Прицелился, выстрелил, пошёл дальше.

Смену сдал Малику в четыре утра, рухнул в спальник, провалился в сон без сновидений. Подъём в шесть. Рис с тушёнкой на завтрак. Свернули лагерь за полчаса, снова в грузовики, снова тряска, пыль, жара. К полудню добрались до Тин-Заутина.

Пост был маленький, жалкий. Два барака из ржавого железа, вышка из металлических труб, колючая проволока по периметру, дизель-генератор, рычащий под навесом. Цистерна с водой, заляпанная птичьим дерьмом. Флаг на шесте, порванный ветром. Гарнизон — двадцать человек, небритые, грязные, с глазами тех, кто слишком долго смотрел в пустоту. Командир — старший лейтенант Бертран, тощий, желтолицый, говоривший медленно, с паузами, как будто забывал слова. Он показал им казарму — барак с койками вповалку, жарой, как в печи, запахом мочи и плесени. Показал склад — ящики с патронами, гранаты, мины, всё покрыто песком. Показал карту на стене: окрестности, деревни, колодцы, тропы.

— Бедуины везде, — сказал Бертран. — Приходят, уходят. Стреляют редко, но метко. Два моих уже в цинке. Будьте осторожны. Они знают пустыню. Вы — нет.

Леруа кивнул.

— Начнём с утра. Проверим ближайшие деревни. Если найдём оружие — конфискуем. Если найдём боевиков — ликвидируем.

— Хорошо, — сказал Бертран без энтузиазма. — Только не ждите благодарности. Они вас ненавидят. Всех нас ненавидят.

— Мы не за благодарностью приехали, — ответил Леруа.

Дюбуа слушал, стоя у стены, автомат на груди. Ему было всё равно, ненавидят или нет. Он видел ненависть в глазах чеченцев, когда служил. Видел её в глазах местных здесь, в Мали. Ненависть ничего не меняла. Пули всё равно летели, кровь всё равно лилась, война всё равно продолжалась. А он был только винтик в этой машине, маленький, ржавый, но крутящийся. Легионер. Солдат на краю карты, гоняющий бедуинов со ржавыми АК, потому что приказ есть приказ.

Ночью он лежал на койке, слушая, как ветер воет за стенами, как скрипит железо, как похрапывает Ковальски, как Гарсия бормочет во сне. Под потолком ползла ящерица, медленная, бледная. Дюбуа закрыл глаза. Завтра будет патруль. Может, стрельба. Может, кто-то умрёт. Может, он сам. Неважно. Здесь, на краю пустыни, в этом ржавом бараке, окружённом песком и тишиной, ничего не было важно. Была только служба. Только автомат, рюкзак, приказ.

Только это и держало его в живых.

Выехали в пять утра, когда небо только начинало сереть на востоке. Три грузовика, сорок человек, патроны, гранаты, вода. Цель — деревня Тахелт, сорок километров на северо-восток. Информация от Бертрана: там прячется оружие, там останавливаются боевики, идущие с севера. Может, правда, может, слухи. Проверить. Зачистить. Двигаться дальше.

Дюбуа сидел в кузове, проверяя магазины. Тридцать патронов в каждом, четыре магазина на разгрузке, один в автомате. Сто пятьдесят выстрелов. Достаточно. Две гранаты, нож, фляга. Всё на месте. Руки работали автоматически, мозг был пустой, тело готовилось к тому, что будет. Адреналин ещё не поднялся, это случится потом, когда начнётся. Сейчас была только концентрация, холодная и плотная.

Рядом Ковальски жевал резинку, челюсти двигались мерно. Малик читал молитву беззвучно, губы шевелились. Сантос смотрел в пустоту. Гарсия курил. Все делали то, что помогало им собраться перед боем. У каждого свой ритуал. У Дюбуа ритуалом была проверка оружия. Пять раз, десять, сколько нужно. Пока пальцы помнят, где что находится.

Грузовики шли по пустыне, петляя между камнями и кустами. Пыль висела облаком. Солнце встало, красное, злое, начало нагревать воздух. К семи утра было уже за тридцать. Деревня появилась внезапно, за грядой холмов — скопление глинобитных домов, может, двадцать построек, плоские крыши, узкие улочки. Загоны для коз. Колодец в центре. Пальмы, чахлые, пыльные. Дым от костров.

Грузовики остановились в полукилометре, двигатели заглушили. Тишина. Только ветер и далёкий крик козы. Леруа собрал командиров отделений, показал план на карте. Три группы: одна с севера, одна с запада, одна — резерв на выходе с юга. Окружить, войти, проверить каждый дом, собрать мужчин, обыскать. Оружие конфисковать, боевиков задержать. Правила просты: если стреляют — стрелять в ответ, если бегут с оружием — стрелять, если поднимают руки — не стрелять. Гражданских не трогать, если они не мешают. Женщин и детей — в сторону, под охрану.

— Сопротивление? — спросил сержант Дюмон.

— Возможно, — ответил Леруа. — Будьте готовы.

Развернулись, пошли. Дюбуа был во второй группе, северный заход. Десять человек, Дюмон впереди, пригнувшись, автомат на изготовку. Двигались быстро, перебежками, от камня к камню, от куста к кусту. Дюбуа дышал ровно, смотрел на дома впереди, на окна, на крыши. Где может сидеть стрелок. Где засада. Сердце билось чаще, адреналин начал подниматься, сладкий, липкий, сужающий зрение до туннеля. Пальцы крепче сжали автомат. Язык прилип к нёбу. Рот сухой.

Добрались до первого дома. Дюмон знаком показал: Малик, Гарсия — справа, Сантос, Попеску — слева, остальные — прикрытие. Дюбуа остался снаружи, прижался к стене, смотрел на улицу. Жара била в лицо, пот стекал в глаза, щипал. Слышал, как Малик бьёт ногой в дверь, как кричит по-арабски: «Выходи! Руки вверх!» Слышал женский визг, детский плач, мужской мат. Потом тишина. Малик вышел, мотнул головой: «Чисто».

Пошли дальше. Второй дом, третий. То же самое. Выбивали двери, орали, загоняли людей на улицу. Мужчин — на колени, руки за голову. Женщин — отдельно, с детьми. Обыскивали, проверяли документы, переворачивали всё в домах. Мешки с зерном, циновки, котлы, тряпки. Нищета и пыль. Никакого оружия. Только старый револьвер у одного деда, ржавый, без патронов. Конфисковали. Дед плевался и ругался, пока его не ударили прикладом в живот. Замолчал, согнулся, хрипел.

Выстрел прозвучал с юга. Один, потом очередь, потом длинная трель автоматного огня. Эхо покатилось по деревне. Дюбуа инстинктивно присел, автомат на плечо, палец на спуске. Дюмон в рацию: «Контакт? Докладывайте!» Треск, помехи, голос капрала из третьей группы: «Контакт, южная окраина, двое с оружием, отходят к пальмам, преследуем!» Ещё выстрелы, короткие, злые.

— Продолжаем, — рявкнул Дюмон. — Быстрее!

Вошли в следующий дом. Дверь не заперта, открылась легко. Внутри темно, воняет козьим дерьмом и прокисшим молоком. Глаза привыкали к полумраку. Комната маленькая, глинобитные стены, земляной пол. Очаг в углу, тлеющие угли. Женщина у стены, закрыла лицо платком, дрожит. Рядом двое детей, мелкие, грязные, с огромными глазами. Дюбуа обошёл комнату, проверил углы, заглянул за перегородку. Там ещё одна комната, пустая. Мешок в углу. Пнул ногой — высыпалась мука. Ничего.

Обернулся. Ковальски у двери, прикрывает. Малик обыскивает очаг, разгребает угли прикладом. Женщина закричала, что-то по-арабски, истерично, захлёбываясь. Малик не обратил внимания. Нашёл что-то, вытащил. Длинный свёрток, завёрнутый в тряпку. Развернул. АК-47, старый, потёртый, но смазанный, чистый. Магазин полный. Малик поднял автомат, показал Дюмону.

— Вот и гостинец.

Дюмон схватил женщину за плечо, развернул, сорвал платок. Лицо старое, морщинистое, в слезах. Орала что-то, плевалась. Дюмон ударил её по лицу, не сильно, больше для заткнись. Женщина захлебнулась, замолчала, смотрела с ненавистью.

— Где мужик? — спросил Дюмон по-арабски, ломано, с акцентом.

Женщина молчала. Дюмон ещё раз ударил, ребром ладони, коротко. Она упала на колени, кровь пошла из носа. Дети заплакали. Дюбуа смотрел на это без эмоций. Так было надо. Оружие значит боевик, боевик значит информация. Информация важнее, чем разбитый нос старухи.

— Говори, мразь, — Дюмон наклонился. — Где он?

Женщина ткнула пальцем на юг, в сторону пальм, всхлипывала, давилась кровью. Дюмон выпрямился, плюнул, вышел на улицу. В рацию: «Один боевик отсюда, ушёл на юг, направление пальмы. Вооружён. Уничтожить».

— Принято, — ответил голос Леруа.

Снаружи стрельба стихла. Потом снова очередь, потом тишина. Дюбуа вышел из дома, встал у стены, закурил. Руки не дрожали. Внутри была пустота, холодная, привычная. Он не думал о женщине, о крови на её лице, о плачущих детях. Это была работа. Грязная, мерзкая, но работа. Легион учил: если ты начинаешь думать, ты начинаешь ломаться. Не думай. Делай. Живи.

Привели троих мужиков из соседних домов, поставили на колени рядом с остальными. Человек десять уже сидели, руки за головами, лица хмурые, злые. Один плевался, его били, он замолчал. Обыскали всех, нашли ещё два ножа, один пистолет, старый французский МАС 50. Конфисковали. Забрали документы, фотографировали лица. Все мужчины выглядели одинаково: худые, обветренные, с чёрными бородами, в грязных галабиях. Кто из них боевик, кто просто пастух — без разницы. Все подозрительные. Все потенциально опасные.

С юга вернулась третья группа. Тащили тело. Мужик лет тридцати, худой, в тёмной одежде, грудь в крови. Бросили рядом с колодцем. Дюбуа посмотрел. Лицо было мёртвым, глаза открыты, смотрели в небо. Дырка в груди, размером с кулак. Вышла навылет, спина разворочена. Попали из пулемёта, наверное. Рядом положили АК, тоже старый, с деревянным прикладом.

— Ещё один сбежал, — доложил капрал. — Ушёл в горы. Не догнали.

— Чёрт, — выругался Леруа. — Сколько их тут было?

— Минимум трое. Один труп, один ушёл, один хрен знает где.

— Продолжаем зачистку. Проверить все дома. Каждый угол.

Пошли дальше. Дом за домом. Выбивали, обыскивали, переворачивали. Нашли ещё оружие: два АК, один карабин, гранату РГД. Нашли патроны, завёрнутые в тряпки. Нашли рацию. Всё сложили в кучу на площади у колодца. Мужиков согнали туда же, теперь их было двадцать. Женщины и дети сидели отдельно, под охраной Попеску и Гарсии.

Леруа допрашивал через переводчика, местного паренька, который служил во французской армии. Спрашивал про боевиков, про склады, про пути. Мужики молчали или врали. Один сказал, что оружие старое, от дедов, для защиты от шакалов. Леруа плюнул ему в лицо, ткнул носком ботинка в гранату. «От шакалов гранаты?» Мужик замолчал. Другой сказал, что боевики были, приходили три дня назад, брали еду, ушли. Куда — не знает. Леруа велел забрать его отдельно, для дальнейшего допроса.

Солнце поднялось высоко, жара стала невыносимой. Дюбуа пил воду из фляги, маленькими глотками, стоял в тени дома, наблюдал. Деревня была тихая, подавленная, битая. Женщины плакали, дети дрожали, мужики сидели на коленях, ненавидя молча. Обычная картина. Обычный рейд. Дюбуа видел такое в Чечне, видел здесь. Везде одинаково: страх, ненависть, унижение. Война без фронта, война в грязи, где враг похож на мирного, где каждый дом может быть укрытием, каждый мужик — боевиком.

Проверили последний дом. Там была только старуха, без зубов, слепая. Ничего не нашли. Зачистка закончена. Леруа отдал команду собираться. Оружие и рацию погрузили в грузовик. Троих мужиков взяли с собой для допроса. Остальных отпустили. Труп оставили на площади, пусть сами хоронят.

Перед уходом Дюбуа обернулся, посмотрел на деревню. Женщины уже подняли труп, несли куда-то. Мужики стояли, глядя на грузовики, лица каменные. Дети попрятались. Старуха у колодца качала головой и причитала. Деревня выглядела как разграбленная, избитая, сломанная. Может, там и правда были боевики. Может, только один, случайный. Может, оружие держали для защиты. Неважно. Рейд выполнен, оружие изъято, подозреваемые задержаны. Отчёт будет написан, галочка поставлена. Война продолжится.

Грузовики развернулись, двинули назад, оставляя за собой облако пыли. Дюбуа сидел на скамье, автомат между ног, смотрел на удаляющуюся деревню. Она становилась меньше, потом растворилась в мареве, исчезла. Как будто её и не было. Как будто ничего и не было. Только пыль, жара и усталость. И где-то там, в горах, убегал второй боевик, который расскажет другим, как пришли французы, как били женщин, как взяли людей. И ненависть станет крепче, и в следующий раз, может, будет засада, мины, снайпер. Круг замкнётся. Колесо продолжит крутиться.

Дюбуа закрыл глаза, откинул голову на борт грузовика. Тело болело, во рту был вкус пыли и крови. Он не чувствовал ни гордости, ни вины. Только пустоту. Легионер на краю пустыни, выполняющий приказ. Гоняющий людей со ржавыми АК, потому что таков был долг. Неважно где, неважно кого. Приказ есть приказ.

Грузовик трясло на ухабах, и Дюбуа покачивался в такт, безмолвный, тяжёлый, живой.

Самолёт сел в Марсель-Прованс в восемь утра. Военно-транспортный, старый «Транзаль», брюхо набитое рюкзаками, ящиками, оружием и усталыми людьми. Четыре часа полёта из Бамако, через Нджамену, с дозаправкой в воздухе. Дюбуа сидел на откидном сидении вдоль борта, голова откинута, глаза закрыты, но не спал. Просто отключился, ушёл внутрь себя, туда, где не было ни звука турбин, ни запаха солярки и пота, ни храпа Ковальски рядом. Два месяца в Мали, в пыли, в жаре, в деревнях, где каждый второй либо боевик, либо готов им стать. Два месяца патрулей, зачисток, засад. Трое убитых в роте, семеро раненых. Дюбуа не получил ни царапины. Везло. Или просто умел быть незаметным, быстрым, правильным. Не важно. Он вернулся целым. Снова.

Когда трап опустился и они вышли на бетон, ударил холод. Ноябрь, Марсель, плюс двенадцать, а после сорока пяти в Африке казалось, что попал в морозилку. Дюбуа поёжился, накинул куртку. Небо серое, низкое, моросил дождь. Влажность проникала в кости, непривычная, тяжёлая. Запахи другие: керосин, море, городская вонь — выхлопы, мусор, еда. Не песок, не дым костров, не козье дерьмо. Цивилизация. Дюбуа не был уверен, что ему это нравится.

Автобусы довезли их до казарм Легиона на окраине, старый комплекс, обнесённый стеной, серые здания, плац, флагшток. Здесь была штаб-квартира 1-го парашютно-десантного полка, здесь они базировались между ротациями. Разгрузились, сдали оружие в арсенал, получили увольнительные на три дня. Душ, смена одежды, и можешь валить куда хочешь. В город, к бабам, в бар, домой — если есть куда. У Дюбуа дома не было. Был только Легион.

Он оделся в гражданское: джинсы, тёмная куртка, ботинки. Коротко стриженные волосы, шрам на лице, тяжёлый взгляд — всё равно видно, кто ты. Солдат. Легионер. Чужой. Вышел за ворота вместе с Ковальски и Маликом. Поляк хотел в центр, к девкам. Малик — в мечеть, потом к родственникам, у него тут дядя жил, где-то в северных кварталах. Дюбуа просто шёл, без цели, руки в карманах, плечи опущены, глаза по сторонам. Привычка. На войне не расслабляются. Даже здесь, в Марселе, в тылу, на родной земле Франции.

Сели на автобус, поехали в город. Марсель встретил шумом, грязью, толпой. Узкие улицы, старые здания, облезлая штукатурка, граффити на стенах. Арабские лавки, кебабные, магазины с табличками на арабском и французском. Женщины в хиджабах, мужики в спортивках, пацаны на углах, музыка из машин — рэп, что-то восточное, громкое, aggressive. Марсель всегда был такой — портовый город, котёл национальностей, где французов меньше, чем всех остальных. Алжирцы, марокканцы, тунисцы, сенегальцы, коморцы. Африка по ту сторону Средиземного моря. Те же лица, что в деревнях Мали, только в другой одежде, на другом фоне.

Дюбуа вышел на остановке возле Старого порта, пошёл по набережной. Дождь усилился, серая вода в порту, лодки качались на волнах, чайки орали. Кафе, туристы — немного, не сезон — торговцы сувенирами. Он зашёл в бар, заказал пиво, сел у окна. Пиво было холодное, горькое, хорошее. Первое нормальное пиво за два месяца. В Африке пили только воду, иногда тёплое пойло из местных бутылок, если везло. Дюбуа пил медленно, смотрел на улицу. Люди шли мимо, спешили, прятались под зонтами. Обычная жизнь. Мирная. Безопасная. Далёкая.

Он чувствовал себя не на месте. Как призрак, просочившийся из одного мира в другой. Там, в Мали, всё было просто: есть враг, есть приказ, есть автомат. Стреляешь, маршируешь, выживаешь. Здесь всё сложно: законы, правила, улыбки, вежливость. Притворство. Дюбуа разучился притворяться. Может, никогда и не умел.

Вышел из бара, пошёл дальше. Малик отделился, свернул к мечети, помахал рукой на прощание. Ковальски потащился в квартал красных фонарей, ухмыляясь. Дюбуа остался один. Шёл по улицам, мимо магазинов, мимо рынка, где торговали рыбой и овощами, где кричали на пяти языках, где пахло специями и мусором. Шёл через северные кварталы, арабские, где дома стояли плотно, где бельё сушилось на балконах, где на углах жгли мусор в бочках, где мужики сидели на корточках, курили, смотрели исподлобья.

Здесь его заметили сразу. Белый, коротко стриженный, военная выправка, тяжёлый взгляд, шрам через пол-лица. Легионер. Солдат. Враг. Дюбуа видел, как меняются лица, как разговоры стихают, как взгляды следят за ним. Ненависть была осязаемой, густой, как дым. Эти люди знали, где он был, что делал. У многих тут родственники в Алжире, в Мали, в Чаде. У многих друзья или братья воевали против Франции, против Легиона. Для них он был оккупантом, карателем, убийцей. Колониалистом в форме.

Он не ускорял шаг, не отводил взгляд. Шёл ровно, спокойно, руки в карманах. Внутри поднималось знакомое напряжение, острое, собранное. Он был готов. Если начнётся — начнётся. Нож в кармане, приёмы в мышцах, инстинкты наточены. Он не боялся. Просто был готов.

Прошёл мимо группы молодых алжирцев, человек пять, в спортивных костюмах, с бейсболками. Они стояли у подъезда, курили, слушали музыку из телефона. Один плюнул в его сторону, попал на асфальт рядом. Другой что-то сказал по-арабски, остальные засмеялись. Дюбуа не остановился. Прошёл мимо. Слышал, как они орут вслед: «Убирайся отсюда, солдат! Тут не Африка! Здесь тебе не рады!» Потом мат, грязный, злой. Дюбуа не обернулся. Продолжил идти.

Ненависть была везде. В граффити на стенах: «Легион — убийцы», «Французы, убирайтесь из Африки», «Смерть оккупантам». В плакатах, налепленных на фонарные столбы: фотографии убитых детей, разрушенных домов, текст на французском и арабском, обвинения в военных преступлениях. В листовках, разбросанных по тротуару, промокших от дождя. В лицах старых арабов, смотревших на него из окон, из-за прилавков. Он был врагом здесь, на родине, так же, как был врагом там, в пустыне.

Дюбуа дошёл до площади, остановился у фонтана, закурил. Дождь лил сильнее, куртка промокла, волосы слиплись. Он стоял, курил, смотрел на небо. Серое, низкое, чужое. Франция не была его домом. Россия тоже перестала быть. Домом был Легион — казарма, плац, автомат. Но и это был дом только формально. Настоящего дома не было. Нигде.

Группа марокканцев вышла из кафе, заметила его, остановилась. Мужики постарше, лет тридцати, в кожанках, с жёсткими лицами. Один шагнул вперёд, широкоплечий, с бородой.

— Ты легионер? — спросил по-французски, с акцентом.

Дюбуа посмотрел на него, не ответил.

— Я спросил, ты легионер?

— Да, — сказал Дюбуа. Голос спокойный, ровный.

— Ты был в Мали?

— Да.

Мужик шагнул ближе. Остальные подтянулись, встали полукругом. Пятеро. Дюбуа не двинулся, продолжал курить. Считал дистанции, углы, кто где стоит. Правая рука в кармане, на рукоятке ножа.

— Мой брат был там, — сказал мужик. — Ты, может, его убил. Может, в какой-нибудь деревне. Может, в спину.

— Может, — согласился Дюбуа.

— Ты не отрицаешь?

— Нет. Я делал свою работу. Твой брат делал свою. Если он поднял оружие — я стрелял.

Мужик дёрнулся, кулак сжался. Дюбуа напрягся, готовый. Но мужик не ударил. Просто стоял, дышал тяжело, смотрел с ненавистью. Потом плюнул Дюбуа под ноги.

— Убирайся. Пока я не передумал.

Дюбуа затушил сигарету о подошву, развернулся, пошёл. Медленно, не торопясь. Спина была открыта, но он знал — не ударят. Не здесь, не при свидетелях, не в центре города. Здесь были полиция, камеры, законы. Если бы это была тёмная улица, пустырь, подворотня — другое дело. Там бы попробовали. Но здесь они только плюются словами и слюной.

Он шёл обратно к казармам, мимо тех же улиц, тех же кварталов. Ненависть сопровождала его взглядами, шёпотом, плевками на асфальт. Марсель не любил легионеров. Марсель не любил солдат, воевавших в чужих войнах, за чужие интересы, против тех, кто теперь жил здесь, работал, рожал детей, становился частью города. Для города Легион был пережитком колониального прошлого, грязным инструментом грязной политики. Для легионеров город был чужой территорией, где их терпели, но не уважали.

Дюбуа вернулся в казармы к вечеру, промокший, холодный, усталый. Прошёл мимо караула, показал пропуск, зашёл в барак. Ковальски храпел на койке, пьяный, довольный. Малик сидел на полу, читал Коран, покачивался. Гарсия чистил ботинки. Всё было как обычно.

Дюбуа лёг на свою койку, закинул руки за голову, смотрел в потолок. Думал о Мали, о деревне Тахелт, о женщине с разбитым носом, о трупе у колодца. Думал о Марселе, о ненависти в глазах марокканца, о плевке под ноги. Два берега одного моря. Два фронта одной войны. Там его ненавидели, потому что он пришёл с автоматом. Здесь ненавидели, потому что он вернулся живым.

Легионер был чужим везде. Это была цена. За новое имя, за побег от прошлого, за право служить и убивать без вопросов. Цена — быть изгоем, волком-одиночкой, солдатом без родины и без дома. Дюбуа принял эту цену давно. Ещё в России, когда резал старую жизнь, как гнилое мясо. Принял и не жалел.

Он закрыл глаза. За окном лил дождь, где-то орала сирена, гудели машины. Марсель жил своей жизнью, злой, грязной, чужой. А Дюбуа лежал в казарме Легиона, за высокой стеной, отделённый от этого города и этого мира. Солдат на привале. Шрам на теле Франции. Живой, молчаливый, опасный.

Через три дня их снова отправят куда-нибудь. В Африку, в Гвиану, в Джибути. Туда, где нужен Легион. Туда, где война. И Дюбуа снова пойдёт, возьмёт автомат, рюкзак, приказ. Потому что таков был его выбор. Потому что другого выбора не было.

Приказ есть приказ. Везде и всегда.

На третий день увольнительной Ковальски постучал в дверь барака в шесть вечера, когда Дюбуа лежал на койке, читая потрёпанный детектив на французском. Поляк был уже подвыпивший, глаза блестели, на лице усмешка.

— Шрам. Собираемся. Сербы, Попеску, хорваты из первого взвода. Идём в город. Последний раз нормально, пока живые.

Дюбуа отложил книгу, сел. Посмотрел на Ковальски. Завтра объявят новую ротацию. Слухи ходили — Центральная Африка, Банги, где резня шла уже полгода, где убивали всех подряд. Или Сахель, где джихадисты жгли деревни. Или снова Мали. Неважно куда. Важно что завтра узнают, послезавтра полетят, и кто-то не вернётся. Статистика проста: каждая третья ротация теряет минимум одного. Может, в этот раз — он.

— Пошли, — сказал Дюбуа, поднимаясь.

Переоделся в чистое: джинсы, чёрная футболка, кожанка. Ботинки тяжёлые, на толстой подошве. Нож в карман, по привычке. Ковальски ждал у двери, рядом стояли ещё четверо: Милош, серб из второго отделения, здоровый бык с бритой головой; Драган, хорват, худой, жилистый, со шрамом от ножа на шее; Попеску, румын, невысокий, но широкий в плечах, с кулаками как булыжники; и Янек, ещё один поляк, молодой, лет двадцать три, первая ротация в Африке, но уже с волчьим взглядом. Все славяне и балканцы. Все из Легиона. Все понимали друг друга без слов.

— Куда? — спросил Дюбуа.

— Старый порт. Бар «Анкор». Там нормальное пиво, дёшево, и не лезут, — ответил Милош, голос низкий, как рык. Французский с диким акцентом.

— Потом? — уточнил Попеску.

— Потом по девкам. На Рю Сен-Лоран бордели. Нормальные, проверенные, — Ковальски ухмыльнулся. — Не больные, не обдерут.

Вышли за ворота, поймали такси, двинули в центр. В машине молчали, только Янек нервно постукивал пальцами по колену, Милош смотрел в окно, челюсти сжаты. Все знали, что творится в городе. Все знали, что легионеров здесь не любят. Но сегодня было всё равно. Сегодня они шли не прятаться, не уходить от конфликта. Сегодня, если кто полезет — получит по полной. Перед смертью можно позволить себе не сдерживаться.

«Анкор» был старым баром у порта, деревянные столы, запах пива и рыбы, тусклые лампы под потолком. За стойкой стоял хозяин, пожилой итальянец, увидел их, кивнул. Знал легионеров, относился нормально. Они заняли стол в углу, заказали пива, по две кружки сразу. Пиво было холодное, крепкое, горькое. Дюбуа пил большими глотками, чувствовал, как алкоголь растекается по венам, расслабляет мышцы, притупляет напряжение.

— За тех, кто не вернулся, — поднял кружку Милош.

— За тех, кто не вернулся, — повторили остальные.

Выпили залпом. Поставили кружки, заказали ещё. Говорили мало, в основном пили. Янек рассказал про девку из Катовице, которая ждёт его, пишет письма. Попеску хмыкнул: «Не дождётся». Янек нахмурился, но промолчал. Драган покурил у окна, смотрел на улицу, на прохожих. Ковальски шутил, грязно, по-армейски, про офицеров и про то, что в Африке бабы не такие, как здесь. Дюбуа молчал, пил, слушал. Чувствовал себя комфортно. Среди своих. Среди тех, кто понимал, что жизнь — это марш от одной миссии до другой, от одной драки до следующей, пока не поймаешь пулю.

Через час в бар зашла группа алжирцев. Шестеро, молодые, в спортивках, с бейсболками. Громкие, наглые, уверенные. Заняли стол у стойки, заказали пиво, орали, смеялись, толкались. Один обернулся, заметил легионеров в углу, ткнул пальцем, сказал что-то своим по-арабски. Все обернулись, посмотрели. Лица изменились. Усмешки стали злыми.

— Легионеры, — сказал один, громко, по-французски. — Солдатики приехали.

Милош поднял голову, посмотрел на него. Не ответил. Продолжил пить.

— Убивали детей в Африке, теперь тут пиво жрут, — продолжил алжирец. — Думаете, вы тут герои?

Тишина. Итальянец за стойкой напрягся, потер руки тряпкой, нервно. Легионеры не двигались. Просто сидели, пили, смотрели. Дюбуа видел, как Милош медленно ставит кружку на стол. Как Попеску разминает пальцы. Как Драган поворачивается к выходу, блокируя путь. Все готовились.

— Я с тобой говорю, урод с шрамом, — алжирец посмотрел на Дюбуа. — Или ты глухой?

Дюбуа поднял взгляд. Посмотрел на него спокойно, холодно. Не сказал ни слова. Просто смотрел. Так, как смотрят на мишень перед выстрелом.

— Пошли отсюда, — сказал итальянец за стойкой. — Не надо проблем.

— Заткнись, макаронник, — рявкнул алжирец, не отрывая взгляда от Дюбуа. — Я хочу знать, сколько детей ты убил. Десять? Двадцать?

Дюбуа встал. Медленно, плавно. Остальные легионеры тоже поднялись, как по команде. Шестеро против шестерых. Алжирцы переглянулись, неуверенность мелькнула в глазах, но отступать было поздно. Они тоже встали, раздвинулись, руки на боках, готовые.

— Ты хочешь узнать? — спросил Дюбуа тихо, шагая к алжирцу. — Могу показать.

Алжирец полез в карман, Дюбуа шагнул быстрее, короткий удар, кулак в солнечное сплетение, воздух вышел из алжирца со свистом, согнулся пополам. Дюбуа ударил коленом в лицо, хруст носа, кровь брызнула на пол. Алжирец упал, захрипел. Остальные бросились вперёд.

Милош встретил одного головой, лоб в переносицу, чисто, профессионально. Попеску ударил в челюсть, справа, с разворота, сломал. Ковальски схватил третьего за шею, кинул на стол, стол развалился с треском, алжирец остался лежать в осколках дерева. Драган дрался с двоими сразу, уворачивался, бил короткими ударами, в печень, в рёбра, в горло. Янек поймал ногой по животу, согнулся, но не упал, ответил ударом в пах, алжирец завопил, рухнул на колени, Янек добил его локтем по затылку.

Драка длилась меньше минуты. Легионеры дрались молча, жёстко, быстро, без лишних движений. Удары точные, калечащие, приёмы отработанные. Армейский рукопаш, смешанный с уличным, с опытом реальных схваток. Алжирцы не были готовы. Они дрались как пацаны на районе — размахивали кулаками, толкались, пытались схватить. Легионеры дрались как солдаты — ломали кости, выбивали дыхание, отключали сознание.

Когда всё кончилось, шестеро алжирцев лежали на полу. Один хрипел, держась за горло. Другой блевал кровью. Третий не двигался, отрубился. Остальные стонали, скрючившись. Дюбуа посмотрел на них сверху вниз. Нагнулся, схватил того, кто первый полез словами, за волосы, поднял голову. Лицо разбито, нос вдавлен, зубы выбиты. Глаза мутные, испуганные.

— Я убил восемнадцать человек в Африке, — сказал Дюбуа тихо, прямо в лицо. — Может, больше. Не считал точно. Все с оружием. Все стреляли первыми. Твой брат, если был там — тоже стрелял. И я не жалею. Понял?

Алжирец захрипел что-то, Дюбуа отпустил его голову, она ударилась об пол. Выпрямился, посмотрел на итальянца.

— Сколько за столы?

Итальянец молчал, смотрел на бойню, бледный.

— Сто евро, — выдавил он.

Ковальски кинул деньги на стойку, больше чем надо.

— За пиво тоже тут. Извини за беспорядок.

Вышли на улицу. Никто не преследовал. Дюбуа поправил куртку, вытер кровь с костяшек носовым платком. Не своя кровь. На других тоже брызги, ссадины, но все целы. Пошли дальше, по набережной, мимо кафе, мимо туристов, которые шарахались от них, видя лица, одежду, взгляды.

— Легко, — сказал Милош, довольный.

— Слабые, — согласился Попеску.

Янек потирал челюсть, получил зуб костяшками, синяк будет. Но улыбался.

Дошли до Рю Сен-Лоран, улица красных фонарей Марселя. Старые здания, неоновые вывески, девки в витринах, одетые в бельё, приглашающие жестами. Бордели на первых этажах, легальные, чистые, проверенные. Для туристов, для моряков, для солдат. Ковальски толкнул дверь заведения под вывеской «Рай». Внутри красный свет, музыка тихая, мягкие диваны, запах духов и табака. Мадам встретила у входа, пожилая, крашеная, с улыбкой профессиональной.

— Легионеры, — сказала она. — Давненько не видела. Сколько вас?

— Шестеро, — ответил Ковальски. — На час. Можем?

— Всегда. Сто пятьдесят евро с человека. Девочки на выбор. Напитки включены.

Заплатили, разошлись по комнатам. Дюбуа выбрал брюнетку, молодую, лет двадцати пяти, с усталыми глазами и поддельной улыбкой. Прошли в номер — кровать большая, чистая, зеркало на стене, тумбочка с презервативами и салфетками. Девка начала раздеваться, медленно, заученно. Дюбуа сел на кровать, закурил, смотрел.

— Ты с войны? — спросила она по-французски, с акцентом. Румынка, наверное, или украинка.

— Да.

— Куда ездил?

— Африка.

— Страшно там?

— Да.

Она разделась, подошла, начала расстёгивать его куртку. Руки опытные, быстрые. Дюбуа не сопротивлялся. Тело хотело тепла, близости, забвения. Хотя бы на час. Хотя бы ненадолго. Завтра снова будет Легион, казарма, приказ. Послезавтра — самолёт. Потом пустыня, жара, пули. Может, смерть. А сейчас была эта комната, эта девка, этот час купленного тепла.

Он занимался с ней молча, механически, без нежности, без слов. Тело делало своё, разум отключился. Потом лежал на спине, курил, смотрел в потолок. Девка принимала душ за перегородкой, шумела вода. Он думал ни о чём. Пустота внутри, привычная, удобная.

Час закончился. Оделся, вышел. Остальные уже ждали внизу, сидели на диванах, пили пиво, которое дала мадам. Лица довольные, расслабленные. Милош хлопнул Дюбуа по плечу.

— Нормально?

— Нормально.

Вышли на улицу. Ночь, холод, мелкий дождь. Пошли обратно к казармам, через пустые улицы, мимо закрытых магазинов, мимо бомжей на картонках. Город спал. Легионеры шли молча, плечом к плечу, как на марше. Братство без слов. Союз тех, кто завтра может умереть.

Вернулись в казармы к часу ночи, прошли караул, разошлись по баракам. Дюбуа лёг на койку, не раздеваясь. Закрыл глаза. Тело болело — от драки, от напряжения, от девки. Но в голове была ясность. Он сделал то, что хотел. Выпил, подрался, трахнулся. Выжил ещё один день. Завтра будет следующий.

Приказ есть приказ. А пока ты жив — живи так, как можешь. Жёстко, честно, без иллюзий.

Легион учил простым вещам.

Подъём был в пять утра, на два часа раньше обычного. Дюбуа проснулся от рёва Дюмона в коридоре, голос как сирена, режущий сон и похмелье.

— Подъём! Все в актовый зал! Пять минут! Боевая форма!

Барак ожил мгновенно. Легионеры срывались с коек, натягивали камуфляж, застёгивали ботинки, кто-то выругался, кто-то застонал. Дюбуа оделся быстро, автоматически, голова гудела после вчерашнего, во рту привкус табака и пива. Ковальски рядом морщился, потирал челюсть — синяк расцвёл фиолетовым пятном. Милош завязывал шнурки, лицо хмурое. Все чувствовали — что-то не то. Обычные построения не бывают в пять утра, после увольнительных.

Актовый зал был забит. Весь полк, человек триста, в боевой форме, невыспавшиеся, злые, настороженные. Офицеры у сцены, карта на стене, большая, Африка. На карте красным кружком отмечена точка в Центральной Африке. Банги. Столица ЦАР. Дюбуа знал это место. Слышал истории. Там шла настоящая резня — христиане против мусульман, правительство против повстанцев, все против всех. Город разделён на сектора, каждый день перестрелки, каждую ночь поджоги. Французский контингент ООН там держал позиции, но терял людей. Много.

Полковник Массон вышел на сцену. Старый вояка, седой, с лицом, обветренным тысячью маршей. Грудь в орденах и шрамах. Он не тратил время на вступления.

— Слушайте внимательно. Говорю один раз. Ночью повстанцы атаковали французские позиции в Банги. Аэропорт под обстрелом. Гарнизон блокирован, есть раненые, боеприпасы на исходе. Нам приказано немедленно перебросить два батальона на подкрепление. Вылет через шесть часов. Первая и вторая роты, плюс артиллерия и медики. Это не учения. Это боевая операция. Противник вооружён, мотивирован и готов убивать. Французское командование ожидает высоких потерь.

Тишина. Только гул вентиляции и чьё-то тяжёлое дыхание. Высоких потерь. Прямым текстом. Обычно офицеры говорили обтекаемо — «ситуация сложная», «будьте осторожны». Когда говорят «высоких потерь» — значит, всё плохо. Значит, будет мясорубка.

Массон продолжил:

— Обстановка следующая. Повстанческая группировка «Селека», пять тысяч боевиков, захватила три квартала на севере города. Вырезали христианское население, сожгли церкви, идут к центру. Французский гарнизон — сто двадцать человек — удерживает аэропорт и правительственный квартал. Боеприпасы на двое суток. Медикаменты на исходе. Эвакуация невозможна — аэропорт обстреливают из миномётов и РПГ. Наша задача — прорвать блокаду, обеспечить коридор, вывезти раненых, усилить оборону. Срок операции — неизвестен. Минимум две недели, максимум — пока не стабилизируется ситуация.

На экране за спиной Массона появились фотографии. Разрушенные дома, горящие машины, трупы на улицах. Много трупов. Женщины, дети, старики. Рубленые мачете, расстрелянные в упор. Дюбуа смотрел без эмоций. Видел такое раньше. Африка была такой — когда начинается резня, никого не щадят.

— Противник вооружён АК, РПГ, миномётами, техническими — пикапы с пулемётами. Есть информация о ПЗРК. Подходы к городу заминированы. Снайперы на крышах. Мирное население используют как живой щит. Правил нет. Женевских конвенций не соблюдают. Пленных не берут, наших — тоже. Если попадёте в плен — вас разрежут живьём. Видео выложат в интернет. Это не угроза, это факт. Уже три французских солдата так погибли в прошлом месяце.

Зал зашевелился. Кто-то выругался тихо. Кто-то сглотнул. Дюбуа не двинулся. Просто слушал, запоминал. Информация была важна. Знать врага — значит выжить дольше.

Массон кивнул капитану Леруа:

— Распределение по отделениям и брифинг — у командиров рот. Сборы — два часа. Проверка оружия и снаряжения — обязательна. Боекомплект полный, плюс дополнительные магазины. Бронежилеты, каски, аптечки. Берёте всё. Вылет в одиннадцать ноль-ноль. Опоздавших не ждём. Вопросы?

Вопросов не было. Или были, но никто не задавал. В Легионе не спрашивали «зачем» и «почему». Спрашивали «когда» и «как».

— По местам. Удачи, господа. И помните — вы легионеры. Вы не сдаётесь. Вы не отступаете. Вы выполняете приказ.

Строй распался. Легионеры потекли к выходам, молча, быстро, лица серьёзные. Дюбуа шёл вместе с Ковальски и Маликом. Поляк покачал головой:

— Банги. Пиздец. Слышал про это место. Там каждый день стреляют.

— Каждый час, — поправил Малик. — У меня кузен служил там в миротворцах. Говорил, что хуже Сомали.

— Весело, — хмыкнул Ковальски без веселья.

Вернулись в барак. Начали собираться. Дюбуа укладывал рюкзак методично, проверяя каждый предмет. Смена белья, носки, гигиена, спальник, пончо, сухпаи на неделю, таблетки от малярии, фильтры для воды. Всё по списку, ничего лишнего. Разгрузка: шесть магазинов по тридцать патронов, четыре гранаты, нож, мультитул, компас, фонарь, аптечка индивидуальная. Бронежилет — тяжёлый, керамические пластины, защита четвёртого класса. Каска с креплением для ночника. Наколенники, налокотники. Перчатки тактические. Очки баллистические. Платок для лица от пыли.

Оружие. FAMAS разобрал полностью, почистил, смазал, собрал. Проверил затвор, прицел, магазины. Патроны пересчитал — сто восемьдесят штук. Плюс коробка на двести в общем грузе. Гранаты проверил — чеки целы, корпуса без трещин. Нож наточил, испытал на ремне — резал как бритва.

Вокруг все делали то же самое. Барак гудел, как улей. Легионеры собирались на войну профессионально, без суеты, без паники. Кто-то шутил, натянуто, нервно. Кто-то молчал. Кто-то молился — Малик читал Коран, Попеску крестился. Янек писал письмо, быстро, корявым почерком. На случай если не вернётся.

Дюбуа ничего не писал. Некому было писать. Прошлое осталось в России, вырезано, забыто. Здесь у него не было никого, кроме Легиона. Если он сдохнет — его похоронят в полковом некрополе, поставят крест с именем Пьер Дюбуа, которое не было настоящим. И это было нормально. Так умирали легионеры — под чужими именами, на чужой земле, за чужие интересы.

В девять утра провели проверку. Командиры отделений прошли по строю, смотрели снаряжение, оружие, форму. Всё на месте, всё исправно. В десять погрузили рюкзаки и ящики с боеприпасами в грузовики, повезли на военный аэродром. Там уже ждали два транспортника — старые С-160 «Транзаль», брюхастые, серые, с открытыми трапами. Двигатели грелись, воздух дрожал от выхлопов.

Построились на лётном поле. Массон прошёл вдоль строя, смотрел в лица. Остановился у Дюбуа, посмотрел на шрам, кивнул. Ничего не сказал. Пошёл дальше. Легионеры стояли молча, оружие на плечах, лица твёрдые. Триста мужчин, готовых убивать и умирать. Армия последнего шанса, летящая в горячую точку.

— По самолётам! — скомандовал Леруа.

Потекли по трапам. Дюбуа сел у иллюминатора, пристегнулся ремнями. Рядом Ковальски, напротив Милош, Попеску, Гарсия. Лица серьёзные, сосредоточенные. Трап закрылся, турбины взревели, самолёт задрожал. Покатился по полосе, набирая скорость, оторвался от земли, пошёл вверх.

Дюбуа смотрел в иллюминатор. Внизу уходил Марсель, порт, море, побережье. Франция. Европа. Цивилизация. Через шесть часов будет Африка. Банги. Резня. Война без правил, где убивают всех, где пощады нет, где каждый день может стать последним.

Он откинулся на сиденье, закрыл глаза. Тело расслабилось, мозг отключился. Перед боем надо отдохнуть. Набраться сил. Потом будет некогда.

Самолёт летел на юг, сквозь облака, сквозь небо, в самое пекло. А внутри сидели триста легионеров, молчаливых, готовых, опасных. Солдаты, которых посылают туда, где остальные боятся идти. Которые идут, потому что таков приказ. Потому что другого выбора нет.

Пьер Дюбуа, он же Шрам, летел в Банги. В самую горячую точку. В место, откуда многие не вернутся. И он знал это. И принимал. Потому что был легионером.

Приказ есть приказ.