Шрам: Легионер

Глава 7

Приказ пришёл в понедельник утром, через неделю после рейда по пещерам. Построение в актовом зале, вся вторая рота, плюс офицеры штаба, представители малийского правительства — двое в костюмах, вспотевшие, неуместные среди камуфляжа. Полковник Массон у карты, рядом майор малийской армии — худой, нервный, с погонами слишком новыми.

— Господа легионеры, — начал Массон, голос формальный, официальный. — Через четыре дня в городе Тессалит пройдут выборы. Первые свободные выборы мэра после освобождения от «Ансар Дин». Малийское правительство считает это символом возвращения демократии, важным шагом в стабилизации региона. Наша задача — обеспечить безопасность процесса. Защитить избирательные участки, предотвратить атаки боевиков, гарантировать что население сможет проголосовать без страха.

Пауза. Легионеры молчали, лица каменные. Некоторые переглянулись, усмехнулись еле заметно. Защита выборов — задача политическая, театральная, далёкая от реальной войны. Но приказ есть приказ.

Малийский майор выступил вперёд, говорил по-французски с акцентом тяжёлым:

— Тессалит освобождён месяц назад. Боевики отступили, но не сдались. Прячутся в окрестностях, ждут момента. Население напугано, многие не хотят голосовать, боятся мести. Но выборы необходимы, чтобы показать — демократия возвращается, терроризм не победил. Французская армия — гарант безопасности. Без вас выборы невозможны.

Шрам стоял в третьем ряду, слушал, лицо непроницаемое. Внутри крутилась мысль циничная, тяжёлая: всё это фарс. Выборы в городе где месяц назад шли уличные бои, где половина домов в руинах, где население травмировано, запугано. Кого они выберут? Кто захочет быть мэром города-мишени, который боевики попытаются вернуть при первой возможности? Марионетку правительства, которого повесят на столбе через неделю после ухода французов?

Но приказ есть приказ. Легион выполняет задачи политические так же как военные. Не спрашивая смысла, не оценивая целесообразность. Просто делает работу.

Леруа продолжал брифинг:

— Тессалит — город средний, восемь тысяч населения. Пять избирательных участков — школы, мечеть, административное здание. Мы распределяемся: по два отделения на каждый участок, плюс патрули по улицам, плюс снайпера на крышах, плюс резерв в центре. Выборы длятся один день, с восьми утра до шести вечера. Ночь перед выборами и ночь после — повышенная готовность, ждём атак. Разведка докладывает о возможной активности боевиков — минирование, снайпера, может штурм участков. Будьте готовы ко всему.

Моро показал на карту:

— Участок номер один — центральная школа, здесь ожидается максимальное количество избирателей. Защиту возглавляет Дюмон, два отделения, включая русских. Участок два — северная мечеть, Леруа командует. Остальные распределены. Снайпера — Шрам на водонапорной башне, обзор на весь город, координирует огонь. Вопросы?

Милош поднял руку:

— А если боевики используют гражданских как щит? Придут с толпой, смешаются, начнут стрелять?

— Действуем по обстановке, — ответил Леруа жёстко. — Идентифицируем угрозу, нейтрализуем точечно. Массовый огонь по толпе — только в крайнем случае, если альтернативы нет. Политики не хотят резни на камеру в день выборов, плохо для репутации. Но если выбор между нашими жизнями и репутацией — выбираем жизни. Ясно?

— Ясно.

Массон закончил:

— Выдвижение завтра утром, размещение в Тессалите к вечеру, подготовка ночью, выборы послезавтра. Срок операции — трое суток, потом возвращаемся. Удачи.

Легионеры разошлись, обсуждали тихо, скептически. Андрей подошёл к Шраму, спросил по-русски:

— Что думаешь? Правда пройдут выборы спокойно?

— Нет, — ответил Пьер коротко. — Боевики ударят, сто процентов. Может не в день выборов, может ночью до или после. Может заминируют подходы, может снайперский огонь, может смертники. Не знаю как, но ударят. Слишком важная цель символическая — сорвать выборы значит показать что французы не контролируют, что демократия не работает, что страх сильнее свободы.

— Тогда зачем вообще проводить? Зачем рисковать?

— Политика. Малийское правительство хочет показать успех, французское правительство хочет оправдать военные расходы, ООН хочет рапортовать о прогрессе. Все играют в театр, а мы декорации защищаем. Бессмысленно, но такова война — половина операций политические, не военные. Привыкай.

Виктор присоединился, усмехнулся:

— Защита выборов, блин. Во Владивостоке выборы тоже защищали, только там ОМОНом от недовольных, не от боевиков. Везде одинаково — власть хочет легитимность, народ хочет не голодать, а солдаты между ними, получают по обе стороны.

— Философ, — Милош хмыкнул. — Но прав. Легион не для демократии воюет, для интересов Франции. Демократия — прикрытие, красивые слова. На деле — ресурсы, влияние, геополитика. Мали богата ураном, золотом, нефтью. Французы хотят контроль, боевики тоже. Население между молотом и наковальней, мы молот.

Шрам слушал молча, курил. Всё правильно, всё циничное, всё честное. Война без иллюзий, без пафоса, без лжи. Просто интересы, столкновение сил, кровь как валюта. Выборы — инструмент, не цель. Легионеры — исполнители, не судьи.

Подготовка заняла день. Проверка оружия, снаряжения, коммуникаций. Медики упаковывали аптечки расширенные — ждут раненых, много. Сапёры готовили миноискатели, щупы, роботов-разведчиков. Снайпера пристреливали винтовки, проверяли оптику. Всё по стандарту, но тщательнее обычного — политическая операция, внимание СМИ, ошибки недопустимы.

Выехали во вторник в шесть утра. Конвой большой — двадцать грузовиков, восемь БТР, вертолёты сопровождают сверху. Ехали шесть часов по дороге разбитой, через пустыню, через холмы. Проверяли на мины каждые триста метров, медленно, осторожно. Нашли четыре, обезвредили. Боевики готовились, минировали подходы, но не очень умело — мины лежали поверхностно, заметные.

Тессалит появился на горизонте в полдень — серое пятно на фоне красного песка, окружённое холмами низкими. Город средний, плотной застройки, минарет мечети торчит в центре, французский флаг на администрации. Окраины разрушены — следы боёв месячной давности, сгоревшие дома, пробоины в стенах. Центр целее, жизнь теплится.

Конвой въехал, остановился на площади центральной. Легионеры высадились, начали размещение. Командный пункт в администрации, резерв там же. Отделения разошлись по участкам — школа, мечеть, больница, культурный центр, рынок. Проверяли здания, периметры, устанавливали заграждения, посты. Снайпера лезли на крыши, занимали позиции.

Шрам с двумя помощниками поднялся на водонапорную башню — бетонный цилиндр высотой двадцать метров, на окраине, господствует над городом. Лестница ржавая, скрипучая, ступени шаткие. Забрались на верх, площадка узкая, метра три на три, перила низкие. Ветер сильный, раскачивает башню немного, тошнотворно. Но обзор идеальный — видно весь город, все участки, все подходы, холмы вокруг.

Устроили позицию: СВД на сошках, запасные магазины, бинокль, рация, вода, еда на двое суток. Помощники — Ларош и молодой легионер Бертран — разместились по углам, тоже с винтовками, секторы обзора распределены. Связь проверили — рация работает, слышно всех командиров, можно корректировать огонь, вызывать поддержку.

Начали наблюдение. Город внизу жил странной жизнью — одновременно мирной и напряжённой. Люди ходили по улицам, торговали на рынке, дети играли во дворах. Но движения осторожные, взгляды настороженные, группы маленькие. Никто не задерживался на открытых пространствах, все спешили в укрытия, в дома. Страх чувствовался даже с высоты двадцати метров.

Легионеры патрулировали улицы парами, автоматы наготове. Население шарахалось, отходило, не встречалось взглядами. Дети не махали, не просили конфет, как бывает в мирных местах. Просто смотрели исподлобья, молча, по-взрослому серьёзно. Война украла у них детство, оставила только страх и недоверие.

К вечеру размещение закончено, периметры проверены, участки готовы. Легионеры поужинали — холодный паёк, вода, чай из термосов. Сидели на постах, курили, разговаривали тихо. Ждали ночи, ждали рассвета, ждали выборов. И ждали атаки, которая придёт обязательно. Вопрос только когда и откуда.

Шрам смотрел на закат с башни. Солнце садилось за холмами, окрашивало город в оранжевый, потом в красный, потом в фиолетовый. Сумерки наползали быстро, за пятнадцать минут день сменился ночью. Город погрузился в темноту почти полную — электричества нет, генераторы только у французов, местные используют керосиновые лампы, свечи. Огоньки мигали в окнах, тусклые, неверные.

Тишина легла на город, густая, напряжённая. Не мирная тишина, а затишье перед бурей. Воздух плотный, тяжёлый, давит на плечи. Инстинкт говорил — что-то не так, что-то готовится, что-то придёт. Легионер не знал что, но чувствовал. Годы войны обострили чутьё, научили читать знаки, предчувствовать опасность.

Город внизу выглядел мирно. Но это была иллюзия. Под поверхностью кипело — страх, ненависть, желание мести. Боевики где-то рядом, в холмах, в руинах, среди населения. Планируют, готовятся, ждут момента. Завтра будет кровь, взрывы, смерть. День выборов превратится в день резни. Может.

Или нет. Может боевики не рискнут, испугаются французской силы, отступят, переждут. Может выборы пройдут тихо, люди проголосуют, малийское правительство отрапортует об успехе, легионеры уедут, всё закончится хорошо.

Шрам усмехнулся горько, сам себе. Иллюзии. Наивные, глупые. Боевики ударят, сто процентов. Слишком важная цель, слишком символическая акция. Сорвать выборы — показать слабость французов, подорвать доверие к правительству, вернуть страх в сердца людей. Это их стратегия, их метод, их цель. Они не упустят момент.

Значит завтра будет бой. Может большой, может маленький, но будет. Легионеры готовы, опытны, вооружены. Но боевики фанатичны, безжалостны, готовы умереть. Столкновение неизбежно, исход неизвестен.

Ночь прошла тихо, без инцидентов. Патрули ходили, сообщали — движения нет, контактов нет, подозрительных активностей нет. Либо боевики ждут дня, либо их вообще нет рядом. Но Шрам не верил во второе. Они здесь, просто прячутся, маскируются, терпеливо ждут.

Рассвет пришёл в шесть утра, быстро, ярко. Город проснулся осторожно, медленно. Люди выходили из домов, смотрели на легионеров, на участки, на пустые урны. Избирательная комиссия — пять малийцев в рубашках белых, нервных — прибыла в семь, начала подготовку. Раскладывали бюллетени, ручки, урны, списки избирателей. Всё выглядело официально, правильно, демократично.

В восемь утра участки открылись. Первые избиратели пришли — человек десять, робко, оглядываясь. Показывали документы, получали бюллетени, голосовали, уходили быстро. Поток был тонкий, неуверенный. Люди боялись, не верили в безопасность, ждали взрыва, выстрела, атаки. Но голосовали, потому что надо, потому что власти велят, потому что надеются что демократия спасёт.

Шрам наблюдал сверху, через оптику, сканировал толпы, крыши, окна. Искал аномалии, угрозы, признаки подготовки атаки. Видел нервность, страх, но не видел агрессии, оружия, боевиков открытых. Может они ждут, может готовятся, может вообще передумали.

Или может это затишье перед бурей. Тишина обманчивая, спокойствие ложное. Момент перед взрывом, секунда перед выстрелом, дыхание перед криком.

Легионер держал палец у спускового крючка, глаза на оптике, тело напряжено. Готов. Всегда готов. Ждёт.

Потому что буря придёт. Обязательно придёт.

Просто вопрос времени. И цены, которую заплатят, когда придёт.

Приказ есть приказ. Защищать выборы. До конца. Любой ценой.

Даже если цена — кровь. Снова. Впрочем, как всегда.

Первый взрыв прогремел в десять тридцать, когда к центральной школе подошла группа избирателей — человек двадцать, семьи с детьми. Заминированный мотоцикл у стены, простая СВУ, но эффективная. Взрывная волна снесла входную дверь, вышибла стёкла, подняла столб пыли и дыма. Трое мирных убиты сразу, ещё пятеро ранены — кровь на ступенях, крики, паника. Толпа шарахнулась, побежала, растворилась в переулках за секунды.

Легионеры у школы залегли, оружие на изготовку, ждали продолжения. Медики выбежали, тащили раненых внутрь. Дюмон орал в рацию:

— Контакт, участок один! СВУ на входе, трое двухсотых, пятеро трёхсотых! Периметр держим, жду указаний!

Ответ Леруа хрипел в эфире:

— Держать позиции! Эвакуация раненых, избирательная комиссия внутрь, никого не выпускать! Снайпер, доложи обстановку!

Шрам уже сканировал город через оптику, искал источник атаки, признаки подготовки штурма. Улицы опустели мгновенно — люди исчезли, двери захлопнулись, ставни закрылись. Город превратился в декорацию мёртвую, застывшую. Но не пустую. Где-то там, за стенами, в подвалах, на крышах — боевики готовились. Сотни, может больше.

— Башня, обстановка, — голос спокойный, ровный. — Улицы пустые, движения нет, источник взрыва — мотоцикл у школы, вторичных угроз не вижу. Жду.

Второй взрыв накрыл северную мечеть через две минуты. Ракета РПГ влетела в окно, детонировала внутри — урна разнесена, стены в пробоинах, трое легионеров контужены. Потом выстрелы — автоматные очереди с крыш, короткие, точные, профессиональные. Снайперский огонь — три легионера получили пули, один в голову, двое в грудь, бронежилеты держат, но сила удара сбивает с ног.

Город взорвался. Одновременно, координированно, по всем пяти участкам. Миномётный огонь — мины падали хаотично, целей не выбирали, просто накрывали площадь, создавали хаос. Взрывы рвали асфальт, стены, машины, поднимали фонтаны песка и осколков. Крики в рации, хаотичные, перекрывающие друг друга:

— Участок два под огнём! Миномёты, снайпера, РПГ!

— Участок четыре, массированная атака с востока! Считаю тридцать, нет, больше, пятьдесят боевиков!

— Резерв, выдвигаемся на помощь! Держитесь!

Шрам дышал ровно, медленно, сканировал крыши методично, слева направо, сектор за сектором. Нашёл. Минарет мечети, третье окно, блеск стекла оптического. Снайпер. Дальность четыреста метров, ветер слабый, справа налево. Прицел чуть вправо, выдох, пауза, спуск.

Выстрел. Отдача. Гильза звякнула о бетон. Через оптику — окно пустое, силуэт пропал. Попадание. Первый.

— Снайпер в минарете нейтрализован. Ищу других.

Их было много. Слишком много. Крыши, окна, балконы — везде вспыхивали дульные огни, летели трассеры, свистели пули. Город превратился в котёл, кипящий, смертоносный. Боевики атаковали со всех сторон, волнами, не жалея людей. Фанатики впереди, кричали «Аллах акбар!», бежали прямо на пулемёты, падали, другие через трупы, снова вперёд, снова падали. Наёмники за ними, опытнее, хитрее — использовали укрытия, прикрывали друг друга, стреляли точно.

Центральная школа держалась. Дюмон организовал круговую оборону, два пулемёта МАГ у окон, легионеры секторами, гранаты под рукой. Русская семёрка там же — Андрей, Виктор, казах, парень из Воронежа, ещё трое. Первый бой настоящий, крещение огнём. Стреляли часто, нервно, тратили патроны быстрее надо. Но держались, не бежали, не паниковали.

Боевики пёрли волнами, как зомби, как одержимые. Падали десятками, но не останавливались. Мёртвые громоздились у стен школы, раненые ползли, оставляя кровавые следы на песке, следующая волна через них, снова вперёд. Тридцать метров, двадцать, десять. Легионеры держали огонь плотным, непрерывным. Стволы раскалялись, дым разъедал глаза, гильзы сыпались потоком на пол.

— Гранаты! — рявкнул Дюмон.

Четыре Ф1 полетели через окна, взорвались одновременно — волна отброшена, десяток боевиков разорваны, остальные залегли, ползут обратно. Передышка. Секунд тридцать. Меняют магазины, пьют воду жадно, дышат тяжело.

Шрам расстреливал второй магазин. Крыша напротив — боевик с РПГ, целится в школу. Выстрел. Попадание в грудь, боевик упал, ракета улетела в небо, взорвалась где-то далеко. Следующий. Окно слева, автоматчик, строчит длинными очередями. Выстрел. Силуэт дёрнулся, пропал из рамы. Следующий. Балкон, пулемётчик, кормит ленту в ПКМ. Выстрел, промах, корректировка, второй выстрел — попадание, пулемётчик повис через перила, пулемёт замолчал.

Рация трещала непрерывно, хаос голосов, крики, мат, команды:

— Участок три отрезан! Боевики в двух кварталах! Резерв, где резерв?!

— Вертолёты вызваны, придут через двадцать минут!

— Двадцать минут?! Мы столько не продержимся!

— Держитесь, бля! Приказ держаться!

Северная мечеть пала первой. Слишком много боевиков, слишком мало легионеров. Отступили к администрации, оставили двоих раненых, не смогли вынести. Боевики добили их на месте, на камеру, потом видео в интернет — пропаганда, устрашение. Леруа матерился в рацию яростно, бессильно, обещал вернуться, отомстить. Но сейчас приоритет — держать центр, спасать остальных.

Культурный центр осаждён. Милош командует там, восемь легионеров, окружены со всех сторон. Боевиков человек сто, накрывают здание огнём непрерывным, стены крошатся, пыль толстая, видимость нулевая. Милош орёт в рацию:

— Боеприпасы на исходе! Пять магазинов на всех! Раненых четверо! Эвакуация невозможна, заблокированы полностью!

— Держись, идём! — Сантос с резервом выдвинулся, два БТР, двадцать легионеров. Пробиваются через улицы, давят боевиков гусеницами, расстреливают из пушек калибр 20-мм. Медленно, трудно, каждый метр ценой крови. Но движутся.

Рынок превратился в мясорубку. Участок пять, там албанцы, Арбен командует. Дрались как звери, не отступали, грызли землю зубами. Боевики атаковали четыре раза, четыре раза откатывались, оставляя трупы. На пятый раз прорвались — смертник с поясом шахида, взорвался у входа, пробил брешь. Боевики хлынули внутрь, рукопашная, ножи, приклады, звериные крики. Арбен лично убил семерых, пока ему не раскроили череп прикладом. Упал, но не умер — лежал, стрелял с пола, пока товарищи не оттащили.

Албанцы отступили на второй этаж, забаррикадировались, держали лестницу. Боевики снизу забрасывали гранатами, стреляли вверх, поджигали нижний этаж. Дым поднимался, удушающий, едкий. Албанцы кашляли, плакали от дыма, но стреляли. Пока патроны были — стреляли.

Шрам видел всё сверху, картину полную, ужасающую. Город горел. Пять очагов пожаров, дым столбами в небо. Трупы повсюду — на улицах, в дворах, на крышах. Боевиков больше, намного больше, но легионеры продавали жизнь дорого. За каждого убитого легионера — десять, пятнадцать, двадцать боевиков. Курс обмена жестокий, но справедливый.

Но соотношение сил невыгодное. Двести легионеров против тысячи боевиков, может больше. Они прибывали непрерывно — пикапы с пулемётами, БТРы трофейные, толпы пеших с АК. Откуда столько? Объединились, собрали все кланы, все группировки, все банды. Наёмники из Ливии, Нигерии, Чада. Фанатики из Саудовской Аравии, Йемена, Пакистана. Местные, уцелевшие после зачисток. Все пришли, потому что цель символическая — убить французов, сорвать выборы, показать силу.

И они могли победить. Численность на их стороне, фанатизм, готовность умереть. Легионеры опытнее, дисциплинированнее, лучше вооружены. Но их мало. Слишком мало.

Полдень. Четыре часа боя. Патроны на исходе, раненых полно, мёртвых тоже. Центральная школа держится чудом — стены изрешечены, пулемёты перегреты, легионеры на грани. Дюмон получил осколок в плечо, командует перевязанный, бледный. Русская семёрка поредела — парень из Воронежа убит пулей в горло, татуированный из Владивостока ранен в живот, истекает кровью, медик пытается спасти, но шансов мало.

Андрей стреляет методично, спокойно, как учили. Лицо грязное, губы потрескались, руки трясутся, но держится. Виктор рядом, перезаряжает автомат пятый раз за десять минут, матерится непрерывно, тихо, зло. Казах молчит, стреляет, лицо каменное. Остальные тоже — молчат, стреляют, держат линию.

Крещение огнём. Они теперь легионеры. Настоящие. Кровью, потом, страхом, яростью — заплатили цену, получили право называться. Если выживут.

Вертолёты пришли в час дня — два «Газели» с ракетами, один «Пума» с пулеметами. Накрыли концентрации боевиков огнём, ракеты рвали пикапы, пулемёты косили толпы. Боевики попытались сбить, стреляли из ПЗРК, промазали. Вертолёты отработали пятнадцать минут, ушли дозаправляться, обещали вернуться.

Пятнадцать минут передышки. Легионеры использовали — эвакуировали раненых в центр, перераспределяли патроны, подтягивали резервы. Сантос прорвался к культурному центру, вытащил Милоша и остатки гарнизона — пятеро живых из восьми, все ранены, но на ногах. Албанцы на рынке дожидались помощи, БТР пробился, забрал всех, включая Арбена без сознания, с проломленным черепом, но дышащего.

Два участка потеряны — мечеть и рынок. Три держатся — школа, больница, администрация. Периметр сжался, легионеры собрались в центре, круговая оборона, последний рубеж. Боевики чувствовали победу, напирали, орали, стреляли в небо от ярости и радости.

Массон в рации, голос усталый, но твёрдый:

— Держаться до темноты. Ночью эвакуация вертолётами, вывезем всех. Подкрепление идёт, танки из Гао, будут к утру. Продержитесь шесть часов, шесть часов, потом всё закончится. Выживших наградят, павших помянут. Но сейчас — держаться. Любой ценой. Это приказ.

Шрам слушал, смотрел на город, на атакующих боевиков, на горящие здания, на трупы. Шесть часов. Триста шестьдесят минут. Двадцать одна тысяча шестьсот секунд. Каждая секунда могла быть последней. Для кого-то точно будет.

Перезарядил, взвёл затвор, поймал в оптику боевика с РПГ. Выдох, пауза, спуск. Выстрел. Попадание. Боевик упал, ракета покатилась по крыше, не взорвалась.

Следующий.

И следующий.

И ещё.

Пока патроны есть — стреляет. Пока руки держат оружие — защищает. Пока жив — выполняет приказ.

Потому что он легионер. И легионеры не сдаются. Никогда.

Продают жизнь дорого. Очень дорого.

И сегодня цена будет высокой. Для обеих сторон.

Кровь за кровь. Смерть за смерть. Война без правил, без пощады, без конца.

До последнего патрона. До последнего вздоха.

Третьего не дано.

Гарсия умер первым из тех, кого Шрам знал долго. Два часа дня, школа, западное окно. Испанец высунулся слишком далеко, целился в боевика на крыше, не заметил второго в переулке. Пуля вошла под бронежилет снизу, через пах, разворотила бедренную артерию. Гарсия упал, зажимал рану руками, кровь хлестала фонтаном между пальцами, тёмная, почти чёрная. Кричал, звал Деву Марию, потом просто кричал, высоко, пронзительно, по-животному. Медик добрался через минуту, пытался пережать артерию, перетянуть жгутом, но кровь не останавливалась. Гарсия умирал три минуты, сознание угасало, крики затихали, превращались в хрип, потом в булькающее дыхание. Последний вздох — и тишина. Глаза открыты, смотрят в потолок, не видят ничего. Крест на груди в крови.

Шрам слышал по рации, голос медика усталый:

— Гарсия двухсотый. Истёк. Ничего не смог сделать. Следующий.

Следующим был Ларош. Помощник, на башне, три метра от Шрама. Миномётная мина упала рядом, на крышу соседнего здания, десять метров. Волна качнула башню, осколки просвистели, один попал Ларошу в шею сбоку, перерезал сонную артерию. Кровь брызнула струёй, залила стену, пол, оружие. Ларош схватился за горло, глаза широкие, испуганные, рот открыт, пытается дышать, но вместо воздуха — кровь, булькает, заливает лёгкие. Упал на колени, потом на бок, дёргался, захлёбывался. Шрам не мог помочь — некогда, некому перевязывать, бой не останавливается. Продолжал стрелять, слушал как Ларош умирает рядом, хрипит, захлёбывается, затихает. Через минуту — тишина. Труп у ног, лужа крови растекается, капает через край площадки вниз.

Бертран смотрел, побледнел, губы дрожат, автомат в руках трясётся. Первый раз видит смерть близко, личную, рядом. Шрам рявкнул:

— Работай! Смотри в оптику, ищи цели! Жалеть после, сейчас — стрелять!

Бертран кивнул, отвернулся от трупа, поднял винтовку, стрелял. Руки дрожат, дыхание сбивчивое, но стрелял.

Дюмон погиб в три часа. Школа, последняя атака на периметр, боевики прорвались к окнам, забрасывали гранатами внутрь. Одна упала рядом с сержантом, между ящиками с патронами. Дюмон увидел, понял — если взорвётся здесь, боеприпасы детонируют, всех накроет. Секунда на решение. Схватил гранату, бросился к окну, попытался выбросить наружу. Не успел. Граната взорвалась в руках. Взрывная волна снесла голову, оторвала руки по локти, грудь разворочена, рёбра торчат, лёгкие наружу. Тело упало, дёрнулось, затихло. Кровь, куски мяса, осколки костей на стенах, на полу, на лицах товарищей.

Андрей стоял в двух метрах, забрызган кровью Дюмона, лицо белое, глаза стеклянные. Виктор рядом блевал в угол, согнулся, рыгал желчью. Казах молчал, смотрел на то что осталось от сержанта, лицо застыло, эмоций нет. Потом перекрестился медленно, по-православному, развернулся, продолжил стрелять.

Рация трещала:

— Дюмон двухсотый. Командование отделением принимает Малик. Продолжаем оборону.

Малик продержался полчаса. Алжирец, профессионал, спокойный, методичный. Организовал отход из школы, когда стены начали рушиться, координировал прикрытие, выводил раненых. Последним выходил, прикрывал огнём. Боевики ворвались, он держал коридор один, автомат в одной руке, граната в другой. Расстрелял магазин, убил четверых, пятый нырнул из-за угла, автоматная очередь в упор. Пули прошили Малика от живота до груди, десять попаданий, бронежилет держал три, остальные прошли. Упал на спину, кровь из рта, пузырится, захлёбывается. Успел выдернуть чеку гранаты, бросил перед собой, в боевиков. Взрыв. Малик и трое боевиков разорваны, стены в красном, запах крови и пороха.

Шрам видел через пробитое окно школы, через оптику, как тело Малика лежит в коридоре, неподвижное, окружённое трупами врагов. Коран выпал из кармана, страницы в крови, развеваются на ветру сквозняком.

— Малик двухсотый, — голос в рации, безэмоциональный, усталый. — Героически. Забрал пятерых с собой.

Героически. Слово пустое, официальное. Малик просто делал работу, до конца, как учили. И умер, потому что альтернативы не было. Героизм или долг — разница только в словах. Результат один — труп.

Сантос погиб страшно. Четыре часа дня, БТР прорывался к администрации, вёз раненых, боеприпасы, воду. Боевики подбили из РПГ, ракета в борт, пробила броню, взорвалась внутри. Экипаж сгорел мгновенно, пассажиры тоже. Сантос был снаружи, на броне, вёл огонь из пулемёта. Взрывная волна сбросила, он упал на асфальт, ноги сломаны, позвоночник тоже, двигаться не может. Боевики подбежали, окружили. Сантос стрелял из пистолета, лёжа, убил двоих, потом патроны кончились. Боевики избивали, ломали, резали. Долго, садистски, на камеру. Кричал, пока голос не сорвался, потом только хрипел, потом затих. Отрезали голову тупым ножом, медленно, держали за волосы, пилили по позвонкам. Видео потом в сеть — пропаганда.

Шрам смотрел через оптику, не мог помочь — слишком далеко, слишком много боевиков вокруг. Выстрелил несколько раз, убил троих, остальные спрятались за БТР, продолжили казнь. Голова Сантоса на капоте, тело в пыли, кровь лужей. Мёртвые глаза теперь действительно мёртвые, навсегда.

Виктор погиб в пять часов. Школа окончательно пала, русская семёрка отступала последними, прикрывали эвакуацию. Виктор с гранатомётом, расстреливал РПГ по скоплениям боевиков, эффективно, профессионально. Последняя ракета — в окно, где пулемётчик, взрыв, пулемёт замолчал. Виктор выбросил гранатомёт, схватил автомат, побежал к выходу. Снайперская пуля в спину, между лопаток, пробила бронежилет, позвоночник перебит, лёгкие разорваны. Упал лицом вниз, не кричал, только хрипел, кровь из рта, пузырями. Андрей развернулся, побежал обратно, схватил за лямки разгрузки, тащил. Боевики ворвались, автоматные очереди, пули вокруг, мимо, в стены, в пол. Андрей орал, матерился, тащил товарища, пятнадцать метров до выхода. Десять. Пять. Виктор перестал дышать на третьем метре. Труп, мёртвый груз, но Андрей не бросил, дотащил до порога, через улицу, за угол.

Казах прикрывал, расстрелял два магазина, держал боевиков в коридоре. Пустой магазин, перезарядка, граната в дверной проём, взрыв, крики, тишина. Развернулся, побежал. Успел. Живой.

Виктор лежал за углом, глаза открыты, смотрят в небо, не моргают. Андрей сидел рядом, держал за руку, молчал, лицо мокрое, слёзы или пот, или кровь — не разобрать. Казах подошёл, положил руку на плечо, сказал по-русски, тихо:

— Пошли. Живым он не нужен, мёртвому мы не поможем. Отступаем.

Андрей кивнул, отпустил руку, встал, пошёл. Оглянулся раз, последний взгляд на товарища, на друга, на брата по крови и огню. Потом отвернулся, не смотрел больше.

Драган умер в шесть часов, за час до эвакуации. Рукопашная у администрации, боевики прорвали периметр, хлынули внутрь, штык-ножи, приклады, кулаки. Драган дрался как зверь, убил пятерых, голыми руками душил, ломал, крушил. Шестой всадил нож в живот, по рукоять, провернул. Драган заорал, схватил боевика за горло, сломал шею, упал вместе с ним, держался за живот, кишки вываливаются, пытается запихнуть обратно, руки в крови, лицо серое. Милош доковылял, раненый, забрал Драгана, тащил на себе в укрытие. Драган умирал медленно, минут десять, кровь, боль, шок. Шептал что-то по-хорватски, молитву или проклятие, потом затих. Милош сидел рядом, держал за руку, плакал тихо, по-мужски, без рыданий, просто слёзы текли, капали на мёртвого друга.

Бертран погиб последним, на башне, в половине седьмого. Миномётный обстрел, мины падали плотно, накрывали периметр, башню тоже. Одна попала прямо, в площадку, взорвалась в метре от Бертрана. Осколки изрешетили, десятки попаданий, лицо стёрто, грудь разворочена, руки изодраны. Умер мгновенно, даже не крикнул, просто упал, глаза пустые.

Шрам оглох на секунду от взрыва, контузило, в ушах звон, кровь из носа. Встал, отряхнулся, посмотрел на Бертрана — мёртв, очевидно. Потом на Лароша — тоже мёртв, давно. Один на башне, два трупа рядом, патронов половина, город внизу кипит боевиками, до эвакуации час.

Перезарядил автомат, проверил СВД, продолжил стрелять. Методично, спокойно, без эмоций. Потому что эмоции — потом. Сейчас — работа. Убивать боевиков, пока патроны есть. Прикрывать отступление, пока живой. Выполнять приказ, пока возможно.

Гарсия, Ларош, Дюмон, Малик, Сантос, Виктор, Драган, Бертран. Восемь за шесть часов. Плюс десятки других, менее знакомых, но таких же мёртвых. Вторая рота пришла сюда сто пятьдесят человек. К вечеру осталось восемьдесят. Семьдесят мертвы или умирают. Цена выборов. Цена политики. Цена символической победы.

Тессалит остался за французами. Боевики отступили к ночи, не выдержали потерь. Триста мёртвых, может больше. Но легионеров тоже много. Слишком много.

Шрам сидел на башне, курил, смотрел на город. Дым от пожаров, запах крови и пороха, тишина после боя — тяжёлая, давящая, мёртвая. Вертолёты прилетели, забирали раненых, потом остальных. За Шрамом пришли последним — снайпер до конца остаётся, прикрывает эвакуацию. Стандарт.

Спустился с башни, оставил два трупа наверху, некому забирать, потом заберут. Сел в вертолёт, между ранеными, молчал, смотрел в пол. Андрей рядом, живой, израненный, но живой. Казах тоже, контуженный, но на ногах. Из семёрки русской осталось четверо. Из албанцев шестеро. Из всей роты — меньше половины.

Вертолёт взлетел, город уменьшился, превратился в пятно серое на песке красном. Выборы закончены. Урны сожжены, бюллетени в пепле, избирательная комиссия мертва. Победы нет. Поражения тоже. Просто кровь, много крови, с обеих сторон. И трупы, которые останутся в памяти, в ночных кошмарах, в шрамах душевных.

Шрам закрыл глаза, откинул голову на переборку, дышал ровно. Живой. Пока живой. И это главное. Всё остальное — после.

Но цена слишком высокая. Слишком.

И платить её придётся ещё. Снова и снова. Пока война не кончится. Или пока сам не окажешься среди тех, кто платит последнюю цену.

Окончательную.

Милош погиб в феврале, через месяц после Тессалита. Засада на дороге между Гао и Кидалем, конвой подорвали на фугасе — первый грузовик разнесло, второй перевернуло, остальные встали. Боевики открыли огонь с холмов, перекрёстный, плотный, профессиональный. Легионеры залегли, отстреливались, вызывали воздух. Милош командовал, орал команды, координировал секторы. РПГ попала в БТР рядом с ним, взрывная волна швырнула о камень — позвоночник сломан, ноги парализованы. Лежал, не мог двигаться, стрелял из положения лёжа, пока автоматная очередь не прошила ему грудь. Три пули, лёгкие пробиты, захлёбывался кровью. Орал что-то по-сербски, проклятия или молитвы, потом захрипел, забулькал, затих. Глаза открыты, смотрят в небо пустое, мухи садятся на лицо.

Эвакуировали его последним, через два часа, когда бой закончился. Шрам помогал грузить тело в мешок — тяжёлое, холодное, неудобное. Огромный серб, мастер рукопашной, убивший сотни врагов голыми руками, теперь просто мясо в чёрном пластике. Молния застёгнута до конца, лица не видно. Лучше так.

В рации голос капитана Леруа, формальный:

— Милош Маркович, двухсотый. Похороны завтра в Гао. Следующий рапорт.

Следующий рапорт. Всегда есть следующий. Смерть — просто пункт в списке, бумага для штаба, статистика для Парижа. Личность стирается, остаётся номер, дата, причина. Осколочное ранение. Огнестрельное. КВУ. Взрыв. Формулировки сухие, бюрократические. За ними — кровь, боль, последний вздох, пустые глаза.

Шрам курил у грузовика, смотрел на мешки с телами — шесть штук, чёрные, аккуратные, в ряд. Милош там, и ещё пятеро. Вчера пили чай вместе, шутили, жаловались на жару. Сегодня — груз двести килограмм на восьмерых, донесение для штаба, место на кладбище.

Андрей подошёл, встал рядом, молчал. Лицо осунулось, глаза запали, щетина неделями не брита. Похудел килограмм на десять за два месяца — жара, стресс, постоянные операции. Все похудели. Все осунулись. Война высасывает жизнь медленно, методично, оставляет скелеты в камуфляже, функционирующие, но мёртвые внутри.

— Милош, — сказал Андрей тихо, по-русски. — Блядь. Милош.

Шрам кивнул, затянулся, выдохнул дым.

— Да. Милош.

Больше сказать нечего. Слова не помогают. Не возвращают мёртвых, не облегчают потерю, не заполняют пустоту. Просто звуки, вибрации воздуха, бессмысленные.

Казах погиб в начале марта. Зачистка деревни, подозрение на склад оружия боевиков. Дома глиняные, узкие переулки, идеальное место для засады. Входили осторожно, проверяли каждую дверь, каждое окно. Казах шёл вторым в колонне, высокий, худой, автомат на изготовку. Дверь слева распахнулась, смертник выскочил, пояс шахида под одеждой, проволока в руке, глаза горящие фанатизмом. Орал «Аллах акбар!», дёрнул проволоку. Взрыв. Казаха разорвало пополам, буквально — верхняя часть отлетела метров на пять, нижняя упала на месте, кишки вывалились, кровь фонтаном. Ещё трое легионеров ранены осколками, один тяжело — живот вспорот, держится за внутренности, кричит, матерится, умоляет.

Шрам был четвёртым в колонне, волна зацепила, контузило, оглох на минуту. Встал, отряхнулся, посмотрел на то что осталось от казаха — две половины человека, метра три между ними, соединённые кишками и артериями растянутыми. Лицо узнаваемое — глаза открыты, рот тоже, застыл в крике последнем, незавершённом. Половина челюсти оторвана, зубы торчат.

Медик пытался спасти раненого с распоротым животом, но бесполезно — кишечник перфорирован, печень разорвана, кровопотеря массивная. Умер через пять минут, хрипел, плакал, звал маму. Двадцать два года, из Лиона, третья миссия. Имени Шрам не запомнил — легионеров много, новые прибывают постоянно, умирают тоже, не успеваешь привыкать.

Казаха собирали по частям, складывали в мешок. Работа грязная, тошнотворная — куски мяса скользкие, осколки костей острые, запах крови и кишок удушающий. Шрам помогал, молчал, лицо каменное. Руки в крови по локти, перчатки промокли насквозь. Внутри — пустота. Не злость, не горе, не ненависть. Просто пустота, расширяющаяся, поглощающая всё.

Андрей стоял в стороне, блевал у стены, согнулся, рыгал желчью. Видел много за три месяца, но к таким смертям не привыкнуть. Никогда.

Четверо русских погибли одновременно, в конце марта. Штурм здания в Киддале, трёхэтажка, укреплённая боевиками, пулемёты в окнах, гранаты на лестницах, мины у входов. Штурмовали по стандарту — граната внутрь, взрыв, вход, зачистка. Первый этаж прошли, второй тоже. На третьем ждала ловушка — дверь заминирована фугасом мощным, взрывчатка в стенах, потолке, полу. Дистанционный подрыв. Русские вошли первыми. За ними албанцы, ещё трое легионеров. Боевик нажал кнопку с улицы, наблюдал через окно напротив. Всё здание взорвалось — стены рухнули внутрь, перекрытия обрушились, огонь вырвался из окон.

Шрам был снаружи, на прикрытии, видел взрыв — столб пламени, дыма, пыли поднялся на двадцать метров, здание схлопнулось как карточный домик, превратилось в груду обломков за секунды. Ударная волна накрыла улицу, швырнула легионеров на землю, оглушила, ослепила.

Когда дым рассеялся — вместо здания развалины. Бетонные плиты, арматура, кирпичи, пыль. И тела под ними, погребённые, раздавленные. Разбирали три часа — лопатами, руками, прутьями, ломами. Нашли четырнадцать тел, опознали девять. Остальные — куски, фрагменты, невозможно идентифицировать.

Андрея нашли глубоко, под плитой бетонной, весом тонны две. Раздавлен полностью — грудная клетка сплющена, рёбра вдавлены в позвоночник, внутренние органы вытекли через рот, нос, уши. Лицо узнаваемое — очки разбиты, осколки в глазах, но черты сохранились. Шрам смотрел на него, на очкарика-диссидента, который стал легионером, братом, товарищем. Который делился водкой холодными вечерами, говорил по-русски, возвращал язык, связь с прошлым. Теперь — блин мяса под бетоном, ещё одно тело в мешке, ещё один рапорт.

Остальных русских нашли рядом — всех троих, все раздавлены, изуродованы до неузнаваемости. Опознали по жетонам, татуировкам, зубам. Сложили в мешки, погрузили в грузовик, отвезли в морг. Четверо за раз. Эффективно.

Албанцев тоже забрали — всех шестерых, погибли в том же взрыве. Арбен умер в госпитале ещё в январе — проломленный череп не зажил, инфекция, кома, смерть. Теперь вся группа мертва. Двадцать албанцев прибыли в сентябре. К апрелю — ноль. Стопроцентная убыль. Статистика идеальная для отчётов — показывает интенсивность боевых действий, уровень угрозы, необходимость подкреплений.

Шрам сидел у грузовика с телами, курил, смотрел в песок. Русская семёрка мертва. Андрей, Виктор, казах, ещё один парень из Воронежа, остальные трое — все мертвы. Пришли вместе, учились вместе, воевали вместе, умерли вместе. Справедливо, наверное. Братство до конца, до самого конца.

Внутри — трещина. Глубокая, расширяющаяся, раскалывающая что-то фундаментальное. Не горе, не боль, не ярость. Просто трещина. Что-то ломается, медленно, необратимо. Механизм даёт сбой, шестерёнки проскакивают, смазка высыхает. Машина изнашивается.

Легионер поднялся, затоптал сигарету, пошёл к казармам. Спина прямая, походка ровная, лицо непроницаемое. Профессионал. Солдат. Инструмент. Но внутри — пустота, холодная, тёмная, растущая.

Апрель выкосил остальных. Операции непрерывные — рейды, засады, зачистки, конвои. Боевики сопротивлялись отчаянно, потери росли с обеих сторон. Каждый день — похороны, каждая неделя — дюжина мешков, каждый месяц — рота тает, пополнения не успевают.

Ларош был мёртв с января, на башне, горло перерезано осколком. Бертран там же, миномётная мина, изрешечён. Гарсия — пуля в пах, истёк. Дюмон — граната в руках, взрыв, обезглавлен. Малик — автоматная очередь, умер с гранатой. Сантос — пытки, обезглавлен на камеру. Виктор — пуля в спину, позвоночник. Драган — нож в живот, кишки наружу. Милош — парализован, расстрелян. Казах — смертник, разорван пополам. Андрей и остальные русские — погребены под зданием, раздавлены. Албанцы — взрыв, все шестеро.

Список длинный, растёт каждую неделю. Имена, лица, голоса — стираются, сливаются, превращаются в монолитную массу мёртвых. Память не справляется, отказывается хранить подробности. Защитный механизм — забывать, чтобы не сойти с ума. Но забывать — предавать. Мёртвые заслуживают памяти, хотя бы памяти. Но память убивает живых.

К концу апреля из второй роты, которая прибыла в Мали сто пятьдесят человек, осталось сорок. Остальные — мертвы, ранены, контужены, эвакуированы. Треть боеспособных. Роту расформировали, остатки влили в другие подразделения. Шрам перевели снайпером в первую роту, работал один, без помощников, без товарищей. Лучше так. Не привязываться, не сближаться, не запоминать. Они всё равно умрут. Все умирают. Вопрос только когда.

Контракт заканчивался в мае. Четыре месяца, как обещали. Сто двадцать дней. Для Шрама — вечность. Для остальных — последние дни жизни.

Последняя операция — зачистка лагеря боевиков в горах, северо-восточнее Тессалита. Разведка нашла, авиация накрыла ракетами, пехота пошла добивать. Шрам на горе напротив, позиция снайперская, прикрывает штурм. Смотрит через оптику, как легионеры входят в дымящиеся руины, как добивают выживших, как собирают тела, свои и чужие.

Лица легионеров незнакомые. Пополнение прибыло в апреле, новобранцы, необстрелянные, зелёные. Через месяц половина будет мертва, остальные станут ветеранами. Или трупами. Цикл повторяется, бесконечный, неумолимый. Мясорубка работает, перемалывает людей, выплёвывает калек и мертвецов. Война — фабрика смерти, конвейер, производящий трупы промышленными масштабами.

Шрам смотрит, стреляет, убивает. Механически, без эмоций, без мыслей. Цель — выстрел — труп. Цель — выстрел — труп. Ритм успокаивающий, медитативный. Работа. Единственное что осталось. Убивать — единственный смысл, единственная функция, единственная цель.

Остальное умерло. Вместе с товарищами, с русской семёркой, с албанцами, с Милошем, с Дюмоном, с Маликом, со всеми остальными. Человек умер. Остался легионер. Инструмент. Оружие. Машина для убийства.

И трещина внутри, глубокая, широкая, непоправимая. Что-то сломалось окончательно, безвозвратно. Пьер Дюбуа, русский из Сибири, легионер с белым шрамом — надломлен. Функционирует, но надломлен. Работает, но повреждён. Живёт, но не существует.

Контракт закончился 15 мая. Вылет в Марсель, отпуск, награды, благодарности. Шрам сидел в транспортном самолёте, между новобранцами, которые ехали в Мали заменить мёртвых. Смотрел на них — молодые, наивные, полные надежд и иллюзий. Не знают что ждёт. Не понимают цену. Узнают. Через месяц, два, три. Если выживут.

Самолёт взлетел, Мали осталась внизу — пустыня красная, города серые, могилы свежие. Семьдесят товарищей там, в земле горячей, в могилах неглубоких. Семьдесят жизней за четыре месяца. Семнадцать смертей в месяц. Одна каждые два дня. Математика простая, статистика честная.

Шрам выжил. Один из всей второй роты, кого знал лично, близко. Все остальные — мертвы. Почему он выжил? Везение? Мастерство? Судьба? Бог? Не знает. Не понимает. Не важно.

Живой. Надломленный, но живой. И это проклятие, не благословение. Потому что жить дальше — нести груз мёртвых, видеть их лица в снах, слышать голоса в тишине, чувствовать вину, что выжил когда они нет.

Вина выжившего. Самая тяжёлая ноша. Тяжелее бронежилета, тяжелее оружия, тяжелее всей экипировки вместе взятой. Невидимая, неосязаемая, но раздавливающая.

Самолёт летел на север, в Европу, в Францию, в жизнь мирную, далёкую, чужую. Легионер смотрел в иллюминатор, на облака белые, на небо синее, на солнце яркое.

И чувствовал только холод. Внутренний, глубокий, всепроникающий. Холод пустоты, где раньше были товарищи, братство, связь. Теперь — ничего. Только он. Один. Всегда один.

Шрам, легионер, убийца, выживший.

Надломленный.

Но всё ещё функционирующий. Пока. До следующей миссии. До следующих смертей. До того момента, когда машина окончательно сломается. Или когда он сам окажется в чёрном мешке, ещё одним номером в списке, ещё одной статистикой для штаба.

Вопрос только времени.

Всегда вопрос времени.

Марсель встретил дождём — мелким, холодным, противным. Май, но весна северная, не африканская. Шрам вышел из казарм с вещмешком через плечо, в гражданской одежде — джинсы, куртка чёрная, ботинки. Награды получил утром, формально, в кабинете полковника. Медаль за отвагу, нашивка на рукав, бумага с благодарностью. Массон пожал руку, сказал что-то правильное про долг и честь и службу. Шрам кивнул, забрал бумаги, вышел. Слова пустые, ритуал пустой, всё пустое.

Отпуск десять дней. Потом решение — продлевать контракт или увольняться. Полковник намекнул что легион всегда рад профессионалам, особенно снайперам с таким послужным списком. Шрам промолчал. Не знал что решит. Не думал об этом. Думать — больно. Лучше не думать.

Город был чужим. Улицы широкие, чистые, машины блестящие, люди сытые. Кафе, магазины, витрины, реклама. Жизнь мирная, благополучная, безопасная. Никто не боится снайперов, смертников, миномётов. Никто не падает в грязь когда слышит выстрел. Никто не проверяет дороги на мины, подвалы на боевиков, крыши на угрозы. Просто живут. Обычно. Спокойно.

Шрам шёл по улицам, смотрел на людей, не узнавал мир. Четыре месяца в аду, вернулся в рай, но рай чужой, ненастоящий, декорация картонная. Люди смеялись, разговаривали, целовались, жили. Он смотрел на них как на другой биологический вид — далёкий, непонятный, недостижимый. Они не знали войны. Не видели смерти. Не убивали. Не теряли всех кого знали за четыре месяца. Счастливые, наивные, живые. Чужие.

Первый бар нашёл через час — дешёвый, грязный, на окраине, возле порта. Рабочие, грузчики, моряки, шлюхи. Никаких буржуа, туристов, студентов. Нормальные люди, грубые, честные. Сел за стойку, заказал пастис, выпил залпом, заказал ещё. Бармен налил молча, не спрашивал. Видел таких — военные в отпуске, пьют молча, быстро, жёстко. Лучше не беспокоить.

К вечеру перешёл на виски. Пастис слишком лёгкий, не глушит память, не тушит пожар в голове. Виски лучше — крепкий, обжигающий, одурманивающий. Пил медленно, методично, стакан за стаканом. Алкоголь заполнял пустоту, тёплый, вязкий, спасительный. Лица товарищей размывались, голоса затихали, трещина внутри притуплялась. Не исчезала, но притуплялась. Временно. Достаточно.

На третий день нашёл бар в арабском квартале — парадокс, но там дешевле, грязнее, анонимнее. Арабы шарахались от него, узнавали легионера по походке, взгляду, шраму. Плевали вслед, матерились, бросали камни когда спина повёрнута. Но не нападали открыто — легионеры опасны, даже пьяные, даже одинокие. Инстинкт самосохранения работает.

Там встретил Ляха. Бар подвальный, душный, прокуренный. Легионер сидел в углу, пил водку дешёвую, смотрел в стену. Шрам сел рядом, не спрашивая, заказал своё. Молчали минут десять. Потом Лях сказал по-французски с акцентом польским:

— Легион?

— Легион.

— Откуда?

— Мали.

— Срок?

— Закончился. Вчера.

— Продлеваешь?

— Не знаю.

Молчание. Лях налил водки в два стакана, толкнул один Шраму. Выпили одновременно, не чокаясь. Водка жгла горло, желудок, но тепло приятное, знакомое. Лях налил ещё.

— Я подписал, — сказал тихо. — Пять лет. Уезжаю через неделю. В Обань сначала, потом куда пошлют.

— Зачем? — Шрам спросил автоматически, хотя не интересовался.

— Польша говно. Безработица, бедность, безнадёга. Легион хотя бы платит, кормит, даёт цель. И если умру — быстро, не от водки и нищеты медленно.

Логика железная, циничная, честная. Шрам кивнул, понял. Многие приходят по тем же причинам — бегут от нищеты, прошлого, себя. Легион принимает всех, не спрашивает откуда, зачем, что натворил. Даёт новое имя, новую жизнь, новую смерть. Честный контракт — служишь, тебя кормят и учат убивать. Потом или умираешь, или живёшь с грузом мёртвых. Справедливый обмен.

Пили до полуночи. Говорили мало, отдельными фразами. Лях рассказал про Варшаву, фабрику, долги, побег. Шрам молчал про себя, только кивал. Не запомнил лица Ляха — размыто алкоголем, не интересно, не важно. Только кличка осталась в памяти — Лях. Поляк. Очередной потерянный, нашедший дорогу в легион. Через год будет в Мали, или Чаде, или Джибути. Через два — может мёртвый, может живой, может такой же надломленный.

Разошлись под утро. Лях пошёл к вокзалу, ночевать на скамейках. Шрам пошёл куда глаза глядят — улицы пустые, дождь перестал, воздух сырой, холодный. Шатался, но шёл прямо. Алкоголь в крови, но рефлексы острые, инстинкты бдительные. Легионер пьяный опаснее гражданского трезвого. Мышечная память, годы тренировок, сотни боёв — не стереть водкой и виски.

Гетто. Арабский квартал, трущобы, гнилое сердце Марселя. Граффити на стенах, мусор в канавах, запах мочи и гнили. Огни тусклые, редкие, опасность густая. Нормальные люди сюда не ходят, особенно ночью, особенно белые. Только наркоманы, проститутки, бандиты. И пьяные легионеры, блуждающие без цели.

Переулок узкий, тупиковый. Шрам вошёл автоматически, не думал куда, просто шёл. Остановился у стены, достал сигарету, прикурил. Руки дрожали немного — алкоголь, усталость, холод. Затянулся, выдохнул дым, закрыл глаза.

Голоса за спиной, арабские, быстрые, злые. Шаги, шесть человек, может семь. Окружают. Стандартная тактика — отрезать от выхода, прижать к стене, ограбить, избить, убить если сопротивляется. Шрам открыл глаза, развернулся медленно, посмотрел на них.

Семеро. Алжирцы молодые, лет двадцать — двадцать пять. Спортивные куртки, кроссовки, бейсболки. Ножи в руках — длинные, кухонные, уличные. Глаза горящие — наркотики, адреналин, злоба. Главарь впереди, широкоплечий, борода короткая, нож держит правильно, остриём вверх. Остальные позади, полукругом, перекрывают отступление.

— Эй, легионер, — главарь по-французски, акцент магрибский. — Заблудился? Это наша территория. Платишь за проход или платишь кровью.

Остальные смеялись, матерились, размахивали ножами. Стандартное запугивание, театральное. Привыкли к жертвам испуганным, слабым. Не привыкли к легионерам.

Шрам стоял у стены, сигарета в зубах, руки в карманах. Лицо спокойное, равнодушное. Внутри — пустота, холодная, безразличная. Не страх, не злость, не адреналин. Просто пустота. Семеро бандитов с ножами — не угроза, не проблема. Просто препятствие. Устранить. Рефлекторно. Профессионально.

Правая рука вышла из кармана — нож боевой, лезвие пятнадцать сантиметров, сталь чёрная, заточка опасная. Легионерский нож, с базы, забыл вернуть. Или не забыл. Подсознательно взял, чувствовал что пригодится. Левая рука тоже вышла — наган старый, царский, семизарядный, с глушителем самодельным. Трофей из Банги, снятый с мёртвого боевика, пристрелянный, надёжный. Легионеры собирают трофеи, хранят, носят. На память, на удачу, на случай.

Главарь увидел оружие, усмехнулся:

— Ого, легионер пришёл воевать! Думаешь нож и пистолет испугают? Нас семеро, ты один, пьяный!

Шрам затянулся последний раз, выплюнул сигарету, шагнул вперёд. Быстро. Резко. Профессионально.

Главарь не успел среагировать. Нож вошёл под рёбра, скользнул вверх, разрезал диафрагму, легкое, вышел через спину. Главарь охнул, глаза широкие, удивлённые. Шрам выдернул нож, ударил локтём в лицо, сломал нос, главарь упал. Развернулся, второй алжирец справа, замахивается ножом. Шрам парировал, отвёл удар, вошёл в клинч, всадил нож в горло, провернул, вырвал. Кровь хлынула фонтаном, горячая, липкая. Второй упал, захлёбывается, дёргается.

Третий и четвёртый атаковали одновременно, слева и справа. Шрам присел, увернулся от ножа слева, выстрелил в упор в четвёртого — наган кашлянул тихо, глушитель работает, пуля в живот. Четвёртый согнулся, завыл, схватился за рану. Третий успел порезать, лезвие скользнуло по рёбрам, неглубоко, бронежилета нет, кровь потекла. Шрам развернулся, ударил ногой в колено, треснула кость, третий рухнул, Шрам добил выстрелом в затылок. Наган кашлянул второй раз.

Пятый побежал, испугался, бросил нож, рванул к выходу из переулка. Шрам выстрелил в спину, два раза, методично, спокойно. Первая пуля в позвоночник, вторая в почки. Пятый упал, пополз, оставляя кровавый след. Застонал, заплакал, умолял:

— Не убивай, пожалуйста, пожалуйста, я ничего не сделал, не хотел…

Шрам подошёл, наступил на спину, придавил. Выстрелил в затылок, в упор. Мозги брызнули на асфальт. Тишина.

Шестой и седьмой замерли, ножи дрожат в руках, лица белые, глаза испуганные. Пятнадцать секунд — пятеро мёртвых, один умирающий (главарь с ножом под рёбрами, захлёбывается кровью). Двое живых, парализованы страхом.

— Бежать, — сказал Шрам тихо, по-французски, голос ровный, безэмоциональный. — Или умереть. Выбирайте.

Они побежали. Бросили ножи, рванули из переулка, орали, спотыкались, исчезли за углом. Шрам не стрелял. Устал. Бессмысленно. Пусть живут, расскажут кому надо — легионеров не трогать. Урок полезный.

Переулок тихий, мёртвый. Пять трупов на асфальте, лужи крови расплываются, смешиваются. Главарь ещё дышал, хрипел, умирал медленно. Шрам подошёл, посмотрел на него — глаза мутные, рот в крови, руки прижаты к ране. Жить будет минут пять, может десять. Мучительно.

Наган к виску. Выстрел. Шестой. Милосердие.

Тишина опустилась тяжёлая, давящая. Дождь начался снова, мелкий, холодный. Капли барабанили по трупам, смывали кровь, разбавляли лужи. Шрам стоял посреди переулка, нож в одной руке, наган в другой. Оружие в крови, руки в крови, куртка в крови. Дышал ровно, спокойно. Пульс нормальный. Адреналин отсутствует. Просто работа. Рефлексы сработали, угроза устранена, задача выполнена.

Но внутри — ничего. Пустота. Холодная, абсолютная. Убил шестерых человек за минуту, профессионально, хладнокровно. Не почувствовал ничего. Ни злости, ни удовлетворения, ни сожаления. Просто ничего. Машина функционирует, выполняет задачи, не даёт сбоев. Но машина мёртвая. Внутри мёртвая.

Нож и наган упали на асфальт. Руки опустились, повисли плетьми. Шрам сделал два шага, прислонился спиной к стене, холодной, мокрой, грубой. Ноги подкосились, сполз по стене, сел на корточки. Дождь барабанил по голове, по плечам, стекал по лицу, смешивался с кровью на куртке.

Тишина. Только дождь, только ветер, только капли бьют по трупам монотонно.

И что-то внутри сломалось окончательно. Не треснуло, не надломилось — сломалось. Рухнуло, развалилось, превратилось в осколки. Дамба прорвалась. Пустота заполнилась болью, острой, невыносимой, всепоглощающей. Боль не физическая — душевная, глубинная, первобытная. Боль потери, одиночества, безысходности.

Горло сжалось. Дыхание сбилось. Глаза закрылись. Голова запрокинулась к небу. Рот открылся.

Вой.

Долгий, протяжный, звериный. Не человеческий крик — волчий вой. Одинокий волк, потерявший стаю, воет в пустоту, в ночь, в небо безразличное. Воет от боли, от горя, от отчаяния. Воет потому что нечего больше делать. Потому что жить дальше невозможно, умереть нельзя. Потому что все мертвы, все потеряны, все забыты. Потому что стаи больше нет. Только он. Один. Всегда один.

Вой эхом отразился от стен, покатился по переулкам, затих в дожде. Шрам сидел у стены, голова запрокинута, лицо мокрое — дождь или слёзы, не разобрать. Дышал рвано, тяжело, всхлипывал по-сухому. Плакал без слёз — механизм сломан, слёзы не идут, только судороги грудной клетки, только хрипы в горле.

Гарсия, Ларош, Дюмон, Малик, Сантос, Виктор, Милош, Драган, Казах, Андрей. Все. Все мертвы. Русская семёрка — мертва. Албанцы — мертвы. Вторая рота — мертва. Сто пятьдесят человек — мертвы. Стая мертва. Волк один.

Сидел час, может больше. Дождь не прекращался. Трупы лежали рядом, остывали. Кровь смывалась потоками в канализацию. Полиция не пришла — гетто, никто не звонит, никто не свидетельствует, никто не помогает. Мёртвые алжирцы — проблема алжирцев, решат сами, по-своему. Легионер белый, шрам на лице — найдут если захотят. Но не найдут. Боятся. Правильно боятся.

Встал наконец, медленно, тяжело. Тело ломило, рёбра горели — порез неглубокий, но болезненный. Собрал оружие, вытер о тряпку найденную, спрятал в карманы. Вышел из переулка, пошёл куда глаза глядят. Дождь смыл кровь с куртки почти всю. Прохожие мало, редкие, не смотрят, не интересуются. Марсель привык к странным людям ночью.

Дошёл до казарм к рассвету. Проскользнул незамеченным, в барак, на койку. Снял куртку окровавленную, засунул в мешок, завяжет камнем, утопит в порту. Обработал порез йодом, перевязал. Лёг, закрыл глаза, не спал. Лежал, смотрел в потолок, думал о ничего.

Надломлен. Окончательно. Безвозвратно.

Волк без стаи. Легионер без товарищей. Человек без человечности.

Машина функционирует. Но сломанная. И починить невозможно.

Контракт продлевать? Уволиться?

Не знает. Не важно. Куда идти — в войну или в мир — всё равно. Везде чужой. Везде одинокий. Везде мёртвый внутри.

Волк завыл. Эхо затихло. Стая не ответила.

Потому что стаи больше нет.

Никогда не будет.

Седьмой день отпуска. Бар другой, такой же грязный. Портовый район, докеры, бомжи, проститутки старые. Вино дешёвое, красное, кислое. Шрам пил медленно, методично, бутылка за бутылкой. Стол липкий, пепельница полная, окурки горой. Щетина неделями не брита, глаза красные, руки трясутся. Классический запой — глубокий, безразличный, безнадёжный.

За окном полдень, солнце яркое, город живёт. Внутри бара сумрак, запах пота и алкоголя, муха бьётся в стекло. Трое посетителей кроме Шрама — старик в углу, спит лицом на столе, два грузчика у стойки, спорят о футболе тихо, вяло. Бармен протирает стаканы, смотрит телевизор беззвучный.

Дверь открылась. Солнечный свет хлынул внутрь, резкий, слепящий. Силуэт в дверном проёме — высокий, широкоплечий, контуры чёткие. Вошёл, дверь закрылась, свет погас. Фигура двинулась к бару, остановилась у стойки, заказал воду. Голос низкий, ровный, акцент есть, но неуловимый — не французский, не английский, что-то восточноевропейское.

Бармен налил воду, мужчина выпил залпом, поставил стакан, оглядел зал. Взгляд скользнул по старику, грузчикам, остановился на Шраме. Пауза. Оценка. Узнавание. Мужчина двинулся к столу, медленно, уверенно.

Шрам поднял глаза, посмотрел. Высокий, метра под два, плечи широкие, грудь мощная. Блондин, волосы короткие, почти под ноль, скандинавского типа. Глаза голубые, холодные, оценивающие. Лицо грубое, шрамы мелкие — над бровью, на подбородке. Возраст тридцать пять — сорок. Одет просто — джинсы, рубашка чёрная, куртка кожаная. Но выправка армейская, осанка военная, движения контролируемые. Профессионал. Узнаёт таких за километр.

Остановился у стола, посмотрел на Шрама сверху вниз. Шрам смотрел снизу вверх, равнодушно, пьяно. Молчание секунд десять.

— Пьер Дюбуа, — сказал блондин. Утверждение, не вопрос. — Легион, вторая рота, Мали, Банги. Снайпер. Контракт закончился неделю назад. Сейчас в запое, седьмой день. Скоро или продлишь контракт, или уволишься. Или спьёшься окончательно.

Шрам молчал, смотрел. Кто этот человек? Откуда знает? Что нужно? Вопросы в голове, но озвучивать лень. Пить проще, чем говорить.

Блондин сел напротив, не спрашивая разрешения. Положил руки на стол, пальцы переплетены. Шрамы на костяшках, мозоли старые. Руки бойца, не офисного работника.

— Меня зовут Виктор Крид, — продолжил спокойно. — Работаю на частную военную компанию. Контракты по всему миру — Африка, Ближний Восток, Восточная Европа. Сейчас есть вакансия. Специфическая. Месяц работы, Украина, Чернобыльская Зона Отчуждения. Задачи простые: охрана учёных, патрулирование периметра, отпугивание сталкеров, зачистка бандитских групп если появятся. Лёгкие деньги.

Усмехнулся. Усмешка холодная, циничная. "Лёгкие деньги" — формулировка ироничная. Оба понимают что лёгких денег не бывает. Любая военная работа — кровь, риск, смерть. Вопрос только масштаба.

Шрам налил себе вина, выпил, посмотрел на Крида через край стакана. Молчал. Крид не торопил, ждал, смотрел спокойно.

— Зачем я, — Шрам наконец, голос хриплый, не использовал неделю. — Легионеров много. Снайперов тоже.

— Нужен русскоязычный, — ответил Крид просто. — Зона на границе Украины, Беларуси, России. Сталкеры в основном русские, украинцы, белорусы. Нужен кто понимает язык, менталитет, тактику. Плюс нужен профессионал, обстрелянный, хладнокровный. Послужной список изучил — Банги, Тессалит, Мали. Семьдесят подтверждённых убийств снайперских, плюс неподтверждённые. Выжил когда вся рота погибла. Профессионал высшего класса. Именно такие нужны.

— Откуда информация, — Шрам спросил, подозрительно. Легион не раздаёт личные дела, не публикует списки, не продаёт данные.

— Связи, — Крид усмехнулся. — Военные круги тесные, информация циркулирует. Кто-то из легиона работает на нас консультантом, передаёт имена перспективных кадров. Твоё имя в списке первым. Снайпер, русскоязычный, контракт закончился, в отпуске. Идеальный кандидат.

Шрам смотрел, оценивал. Крид не врал, похоже. Профессиональный вербовщик, опытный, знает как подходить, что говорить. ЧВК реальная, контракт настоящий. Вопрос — нужно ли? Зачем возвращаться в войну? Только вышел из одной мясорубки, зачем лезть в другую?

С другой стороны — альтернатива? Продлевать контракт в легионе — снова Африка, снова пустыня, снова смерти товарищей. Увольняться — куда идти? Во Францию не вернёшься, чужая страна. В Россию нельзя, бежал оттуда, забыл, закрыл прошлое. Гражданская жизнь? Работа? Семья? Невозможно. Он машина для убийства, инструмент войны. В мирной жизни сломается окончательно, сопьётся, застрелится, сгинет в канаве.

Или принять контракт. Месяц работы, частная компания, другая война. Зона Отчуждения — место странное, опасное, но не Африка. Радиация, мутанты, сталкеры, бандиты. Враги другие, угрозы другие. Может легче, может тяжелее. Но деньги платят, оружие дают, цель есть.

И главное — снова русский язык. В легионе запретил себе говорить по-русски после смерти семёрки. Слишком больно, слишком много связей с мёртвыми. Но язык тоскует, память тоскует. В Зоне все говорят по-русски. Может там вернётся что-то, что умерло в Мали. Может нет. Но попытаться стоит.

Или не стоит. Не знает. Голова тяжёлая, мысли вязкие, алкоголь мешает думать.

Крид достал визитку, положил на стол. Картон плотный, белый, буквы чёрные, без лишних украшений. Имя, телефон, ничего больше.

— Подумай, — сказал спокойно, встал. — Контракт открыт две недели. Если решишь — звони, встретимся, обсудим детали. Оплата вперёд, снаряжение полное, эвакуация гарантирована. Профессиональная работа, профессиональные условия. Без политики, без пафоса, без героизма. Просто контракт.

Развернулся, пошёл к выходу. Остановился у двери, оглянулся:

— И завяжи с выпивкой. Если решишь ехать — нужен трезвым. Пьяные в Зоне долго не живут.

Вышел. Дверь закрылась. Солнечный свет мелькнул, погас. Шрам остался один, смотрел на визитку. Белый картон на столе грязном, контраст резкий.

Виктор Крид. Телефон. Контракт. Зона Отчуждения. Месяц работы.

Альтернатива — легион, или увольнение, или смерть медленная в канаве алкогольной.

Выбор есть. Формально. Реально — выбора нет. Легионер не может жить без войны. Война — смысл, цель, функция. Без войны — пустота, распад, небытие.

Значит контракт. Рано или поздно примет. Не сегодня, не завтра, но примет. Потому что альтернативы нет. Никогда не было.

Шрам взял визитку, посмотрел, сунул в карман. Налил себе вина, выпил. Потом ещё. И ещё.

Крид сказал завязывать с выпивкой. Правильно сказал. Но не сегодня. Сегодня ещё можно. Завтра тоже. Послезавтра — посмотрим. Через неделю контракт примет, вытрезвеет, соберётся, поедет. В Зону. На новую войну. Потому что старая закончилась, но жажда убивать осталась. И больше делать нечего.

Волк без стаи ищет новую стаю. Или умирает.

Смерть — позже. Сначала — Зона.

Бутылка опустела. Шрам заказал следующую. Бармен принёс молча. Легионер пил, смотрел в окно, на улицу солнечную, на людей чужих, на жизнь далёкую.

В кармане лежала визитка. Тяжёлая, как камень. Или как спасательный круг. Не разобрать.

Пил до вечера. Потом до ночи. Потом отключился, голова на столе, в луже пролитого вина. Бармен оставил спать, не выгнал. Легионеры — клиенты хорошие, платят, не дебоширят, просто пьют молча. Пусть спит.

А визитка в кармане лежала. Ждала. Терпеливо.

Потому что решение уже принято.

Десятый день отпуска. Та же комната в казармах, та же койка, тот же потолок с трещинами. Ночь глубокая, три часа утра, город спит. Шрам не спал — лежал, смотрел в темноту, слушал тишину. Бутылка вина на полу, последняя, купленная вечером. Красное, дешёвое, кислое. Половина выпита, половина осталась.

Поднялся, сел на край койки, взял бутылку, налил в стакан гранёный — трофейный, советский, из Банги, кто-то из русских боевиков носил. Выпил медленно, смаковал. Последний бокал. Решил — последний. После него либо контракт, либо конец. Судьба решит.

Поставил стакан, достал из вещмешка наган. Царский, семизарядный, барабан крутится плавно, механизм отлажен. Глушитель снят, лежит отдельно — не нужен, выстрел один, можно громкий. Взвесил в руке — тяжёлый, холодный, надёжный. Хорошее оружие. Честное. Стреляет когда надо, не даёт осечек.

Открыл барабан, вытряхнул патроны на койку. Семь штук, медные, старые, но рабочие. Взял один, покрутил между пальцами. 7,62 миллиметра, навахо, дореволюционный калибр. Пуля тяжёлая, свинцовая, останавливающая. В голову — смерть мгновенная, без боли, без агонии. Чистый выход.

Вставил патрон в барабан, в одно гнездо. Покрутил барабан, долго, тщательно, слушал как щёлкает. Закрыл. Барабан на семь, патрон один. Шанс один к семи. Русская рулетка — игра классическая, честная, без обмана. Судьба решает, не человек. Бог, если существует. Случай, если нет. Но не Шрам. Он только спускает курок, остальное — не его дело.

Встал, подошёл к окну. Город внизу спал, огни редкие, улицы пустые. Марсель мирный, благополучный, чужой. Во дворе казарм часовой курил у ворот, автомат на плече. Легионеры в бараках спали, храпели, видели сны. О доме, о войне, о женщинах, о деньгах. Нормальные сны живых людей.

Шрам не видел снов. Только лица мёртвых, когда закрывал глаза. Гарсия, Дюмон, Малик, Милош, Андрей, все остальные. Семьдесят лиц, семьдесят голосов, семьдесят упрёков немых. Почему ты жив, а мы нет? Почему ты выжил, а мы сгнили в песке? Справедливо ли это?

Не знает. Не понимает. Не может ответить.

Но может закончить. Сейчас. Одним движением. Наган к виску, спуск курка, щелчок или выстрел. Пятьдесят на пятьдесят. Нет, один к семи. Лучше шансы на жизнь, чем на смерть. Но если смерть — значит так надо. Значит судьба решила. Значит пора.

Поднял наган, приставил к виску. Холодный металл к коже, приятный холод, отрезвляющий. Рука не дрожала. Пульс ровный. Дыхание спокойное. Страха нет. Только любопытство — что будет? Щелчок или выстрел? Жизнь или смерть? Зона или могила?

Палец на спусковом крючке. Давление лёгкое, равномерное. Курок подаётся назад, барабан проворачивается, патрон встаёт напротив ствола или нет — не знает, не видит, не контролирует. Судьба контролирует. Случай. Бог. Механика. Что угодно, кроме него.

Последняя мысль перед спуском — если выстрел, то конец. Если щелчок, то продолжение. Но какое продолжение? Легион? Зона? Смерть медленная в канаве? Не знает. Увидит, если выживет.

Выдох. Пауза. Спуск.

Щелчок.

Первый. Пустой. Барабан провернулся, боёк ударил в пустое гнездо, звук металлический, сухой, честный. Не выстрел. Не сегодня. Не сейчас.

Рука опустилась, наган повис у бедра. Шрам стоял, смотрел в окно, дышал ровно. Внутри — ничего. Ни облегчения, ни разочарования. Просто констатация факта — первая попытка не убила. Шесть гнёзд осталось, одно с патроном. Шанс один к шести.

Поднял наган снова, к виску. Без паузы, без раздумий. Спуск.

Щелчок.

Второй. Пустой. Шанс один к пяти.

Третий раз.

Щелчок.

Один к четырём.

Четвёртый.

Щелчок.

Один к трём. Вероятность растёт. Патрон приближается. Или отдаляется. Барабан крутится случайно, не по порядку. Механизм непредсказуем.

Рука начала уставать. Держать наган у виска тяжело, мышцы напрягаются, начинают дрожать. Алкоголь в крови, усталость в теле, напряжение в голове. Но продолжает. Потому что игра началась, надо закончить. Правила простые — семь попыток, одна смертельная. Играй до конца.

Пятый раз. Наган к виску, палец на спуске. Два гнезда осталось пустых, одно с патроном. Шанс один к трём. Тридцать три процента. Высокая вероятность. Смерть близко. Может этот выстрел, может следующий.

Спуск.

Щелчок.

Пятый пустой. Остались два гнезда, одно с патроном. Пятьдесят на пятьдесят. Монетка подброшена, орёл или решка, жизнь или смерть.

Шрам стоял, наган в руке, смотрел на него. Холодный металл, чёрный, матовый. Семь жизней в барабане, шесть потрачены, одна осталась. И одна смерть, ждёт в седьмом гнезде. Или в шестом. Пятьдесят процентов.

Логика говорит — хватит, судьба показала, пять раз, знак ясный — жить, не умирать. Остановись, прими контракт, поезжай в Зону, работай, функционируй. Ты нужен живым, не мёртвым.

Но логика слабая, неубедительная. Игра не закончена, правило не выполнено. Семь попыток, не пять. Играй до конца, или не играй вообще. Нечестно останавливаться на середине.

Шестой раз. Наган к виску, последний раз, почти последний. После него или смерть, или седьмая попытка. Барабан крутится в голове, визуально — два гнезда, одно пустое, одно полное. Какое сейчас? Не знает. Никто не знает. Только механизм знает, только судьба.

Спуск.

Щелчок.

Шестой пустой.

Тишина. Долгая, плотная, абсолютная. Шрам стоял, наган у виска, палец на спуске, дышал. Сердце билось ровно, медленно, громко. Кровь в ушах шумела, пульсировала. Осталось одно гнездо. Седьмое. С патроном. Сто процентов. Гарантия. Следующий спуск — выстрел. Голова разнесена, мозги на стене, труп на полу. Конец истории.

Или не спускать. Остановиться. Принять результат — шесть пустых, седьмой смертельный, но не использованный. Судьба дала шесть шансов, все прошли мимо. Знак очевидный — живи. Не умирай. Тебе ещё работать, ещё убивать, ещё функционировать. Смерть потом, не сейчас.

Рука опустилась. Медленно, тяжело. Наган повис, дуло вниз, курок взведён, патрон в стволе. Один спуск до выстрела. Один миллиметр до смерти. Но рука опустилась. Игра закончена. Судьба решила. Жить. Продолжать. Контракт. Зона.

Шрам открыл барабан, посмотрел. Седьмое гнездо, патрон там, медный, тяжёлый, готовый убить. Вытащил, положил на ладонь, посмотрел. Маленький цилиндр, несколько граммов металла, способен прекратить жизнь за микросекунду. Не прекратил. Почему? Случай. Или судьба. Или Бог. Не важно.

Вставил патрон обратно, закрыл барабан, положил наган на койку. Сел рядом, взял стакан с вином, допил. Холодное, невкусное, но отрезвляющее. Алкоголь в крови горел, выжигался адреналином игры. Голова проясняется, руки перестали дрожать, мысли стали чёткими, острыми.

Решение принято. Не им, судьбой. Шесть пустых щелчков — знак, приговор, вердикт. Живи. Работай. Убивай. Функционируй. Пока последний патрон не найдёт тебя в бою, в Зоне, где-то ещё. Но не здесь, не сегодня, не в казарме, не от собственной руки.

Полез в карман куртки, достал визитку. Помятая, грязная, неделю в кармане, пропитанная потом и вином. Буквы размыты, но читаются. Виктор Крид. Телефон. Контракт.

Достал телефон, набрал номер медленно, каждую цифру отдельно. Трубка у уха, гудки — один, два, три. Четвёртый. Пятый. Снимают.

— Крид, — голос спокойный, ровный, не сонный. Четыре утра, но говорит бодро, профессионально. Ждал звонка. Знал что позвонят, вопрос только когда.

— Дюбуа, — Шрам сказал по-французски, голос хриплый, но твёрдый. — Легионер. Контракт. Согласен.

Пауза. Секунды три. Крид обдумывает, или записывает, или просто выдерживает ритм. Потом:

— Хорошо. Завтра, десять утра, кафе «Маяк» на улице Канебьер, знаешь?

— Найду.

— Приходи трезвым. Обсудим детали, подпишем бумаги, выдадим аванс. Вылет послезавтра, Киев, потом Припять. Всё организовано, только явись вовремя.

— Буду.

— Отлично. Завтра увидимся, Дюбуа. Правильное решение принял. Не пожалеешь.

Отбой. Короткие гудки. Шрам положил телефон, посмотрел на него. Всё. Решено. Контракт подписан, судьба выбрана, путь определён. Зона Отчуждения, Чернобыль, радиация, сталкеры, бандиты, мутанты. Новая война, новые враги, новые смерти. Старое продолжается, только декорации меняются. Пустыня на руины, жара на холод, боевики на сталкеров. Суть одна — убивать, выживать, функционировать.

Встал, подошёл к окну, открыл, холодный воздух хлынул внутрь — свежий, ночной, отрезвляющий. Вдохнул глубоко, полной грудью, выдохнул медленно. Лёгкие расправились, голова окончательно прояснилась. Запой закончен. Рулетка сыграна. Решение принято.

Посмотрел на город — огни редкие, улицы пустые, небо чёрное, без звёзд. Марсель спал последним сном перед рассветом. Через несколько часов проснётся, зашумит, забегает, заживёт обычной жизнью. Он тоже проснётся, но не в эту жизнь. В другую. Военную. Единственную возможную.

За спиной на койке лежал наган, барабан с семью гнёздами, шесть пустых, одно полное. Шесть шансов использованы, седьмой остался. Когда-нибудь, где-нибудь, седьмое гнездо выстрелит. Не в казарме, не от собственной руки. В бою, в Зоне, от вражеской пули. Так правильнее. Так честнее. Легионер умирает в бою, не от суицида. Волк умирает с клыками в горле врага, не от собственных зубов.

Шрам закрыл окно, вернулся к койке, лёг. Наган под подушку, визитка в карман. Закрыл глаза. Впервые за десять дней — заснул. Без вина, без кошмаров, без лиц мёртвых. Просто сон — глубокий, тяжёлый, целебный. Сон солдата перед боем, последний отдых перед маршем.

Утром проснулся в восемь, трезвый, бодрый, функциональный. Встал, умылся холодной водой, побрился, оделся чисто. Позавтракал в столовой — каша, хлеб, чай. Простая еда, солдатская, правильная. Желудок принял без протеста, тело ожило.

В десять был в кафе «Маяк». Крид уже там, за столиком у окна, кофе перед ним, папка с документами. Увидел Шрама, кивнул, указал на стул напротив. Легионер сел, заказал воду.

— Хорошо выглядишь, — Крид сказал, оценивающе. — Трезвый, выспавшийся, собранный. Готов работать?

— Готов.

— Отлично. Тогда начнём.

Открыл папку, достал контракт — три листа, текст мелкий, юридический. Условия, обязательства, оплата, страховка, гарантии. Крид объяснял по пунктам, Шрам слушал, кивал. Всё стандартно, честно, прозрачно. Месяц работы, пятнадцать тысяч евро, половина вперёд, половина после. Снаряжение, питание, эвакуация — за счёт компании. Смерть в бою — страховка семье, если есть. Нет семьи — похороны за счёт компании.

Шрам подписал. Три экземпляра, размашисто, без раздумий. Пьер Дюбуа, бывший легионер, новый наёмник. Контракт на месяц, Зона Отчуждения, частная военная компания. Новая глава, новая война, новая жизнь.

Или старая. Продолженная. До седьмого патрона. До последнего выстрела. До конца, который когда-нибудь придёт. Но не сегодня.

Сегодня — контракт подписан, аванс получен, билет куплен. Послезавтра — вылет. В Зону. На работу. На войну. Домой.

Потому что дом легионера — поле боя. Всегда. Везде. До самой смерти.

И смерть ждёт. Терпеливо. В седьмом гнезде барабана, в чужой пуле, в зубах Зоны.

Ждёт.

Но не сегодня.

Сегодня — Шрам жив.

И это главное.

Пока.

КОНЕЦ

История продолжится, так что подписывайтесь на цикл, автора и мой тг. Если понравилось, то ставьте лайки и делитесь с друзьями. И спасибо за ваши комментарии и что были со мной весь этот путь.

Тг автора с анонсами

-

https://t.me/GRAYSONINFERNO