Шрам: Легионер

Глава 4

Наступление началось на рассвете, когда небо над Банги окрасилось грязно-розовым светом, а город ещё спал неспокойным сном войны. Три недели зачисток, перестрелок, миномётных обстрелов, ножевых стычек в переулках — всё это вело к сегодняшнему дню. Боевики откатились на северную окраину, в промышленный район, старые склады и заводы советской постройки, бетонные коробки с толстыми стенами и узкими окнами. Идеальная крепость для последнего боя. Разведка насчитала там до двухсот человек, остатки разгромленных отрядов, фанатики и отчаявшиеся, те кто понимал что отступать некуда, что город потерян, что остаётся только умереть.

Леруа собрал всех командиров в штабной палатке в четыре утра, расстелил карту на столе, ткнул пальцем в промзону:

— Последний бастион. Выбиваем их оттуда — город наш полностью. ООН вводит администрацию, мы передаём контроль, улетаем домой. Но пока они там сидят — работа не закончена. План простой: артиллерия бьёт полчаса, накрывает склады и цеха, давит огневые точки. Потом идут БТР, прорывают периметр. Следом пехота — три секции, сто двадцать штыков. Зачистка зданий, методично, без спешки. Снайпера на высотках вокруг — подавляют их стрелков, прикрывают наступление. Авиации нет, вертолёты на ремонте, действуем сами. Задача — к полудню взять весь район, к вечеру закрепиться. Потери ожидаются — они будут драться до конца. Вопросы?

— А если не сдадутся? — спросил Дюмон.

— Не сдадутся, — Леруа посмотрел тяжело. — Это смертники. Так что уничтожаем. Всех.

Шрам получил задачу снайперскую — занять крышу элеватора зернового, восемь этажей, господствующая высота над промзоной. Оттуда видно всё, можно контролировать подходы, снимать цели, корректировать огонь. Взял СВД, десять магазинов, воду, сухпаёк, бинокль, рацию. Вышел в четыре тридцать, пока темно. Добрался до элеватора за полчаса, осторожно, проверяя каждый угол — вдруг боевики выставили засаду. Пусто. Поднялся по внутренней лестнице, ржавой, скрипучей, восемь пролётов в кромешной тьме, фонарик не включал чтобы не демаскироваться. Вышел на крышу, устроился в северо-западном углу за бетонным парапетом.

Рассвет пришёл медленно. Промзона проявилась из темноты постепенно — сначала силуэты зданий, потом детали. Склады приземистые, цеха длинные с зубчатыми крышами, трубы высокие, резервуары ржавые. Всё заброшенное, разрушенное, изрешечённое войной. Между зданиями баррикады из мусора, машин, бетонных блоков. На крышах амбразуры, пулемётные гнёзда, флаги чёрные — символ боевиков. Двигались люди, мелькали тени, готовились к бою.

Русский смотрел в оптику, сканировал промзону методично, запоминал ориентиры, расстояния, мёртвые зоны. Дистанция до ближайшего склада четыреста метров, до дальнего цеха восемьсот. Ветер слабый, северный, два метра в секунду. Видимость хорошая, солнце встаёт за спиной, не слепит. Условия идеальные для стрельбы.

В пять тридцать началась артподготовка. Миномёты французские, восемьдесят два миллиметра, били с закрытых позиций в километре южнее. Мины летели с воем, падали на промзону, взрывались оранжевыми вспышками. Склад за складом накрывали методично, по квадратам, не оставляя живого места. Крыши рушились, стены обваливались, бетон крошился, металл гнулся. Огонь шёл непрерывно, тридцать минут, может триста мин, накрыли всю зону сплошным ковром. Пыль и дым поднялись столбом, закрыли промзону серой завесой.

Когда стрельба прекратилась, повисла тишина звенящая, оглушающая. Потом крики, стоны, где-то пожар разгорелся, треск балок, обвал стены. Легионер смотрел в оптику, ждал когда дым рассеется. Видел движение — боевики вылезали из укрытий, из подвалов, контуженные, оглушённые, но живые. Не все погибли, артиллерия не всесильна, особенно против бетонных зданий.

БТР двинулись в шесть ноль-пять. Четыре машины, бронированные, с пушками. Шли в линию, медленно, давя баррикады гусеницами. Пехота следом, цепью, растянулись на сто метров. Дюмон впереди, ведёт первую секцию, Ковальски, Малик, Милош, Янек — все там, внизу, идут на смерть или победу.

Боевики открыли огонь с трёхсот метров. Пулемёты, автоматы, РПГ. Пули звякали по броне БТР, не пробивали. Граната ракетная пролетела мимо первой машины, взорвалась сзади, осколки посекли пехоту. Двое упали, остальные залегли, начали отстреливаться.

Шрам нашёл пулемётчика на крыше склада, метрах в пятистах. Прицелился, компенсировал ветер, выстрел. Попал в грудь, пулемётчик дёрнулся, упал с крыши вниз, восемь метров полёт. Досылать патрон, искать следующую цель. Снайпер боевиков в окне цеха, стреляет по пехоте. Прицел на окно, ждать пока высунется. Вспышка выстрела, силуэт показался. Выстрел, попал в голову или плечо, силуэт исчез. Третья цель — командир на баррикаде, машет рукой, организует оборону. Высокий, в белом, заметный. Прицел на грудь, выстрел. Упал за баррикаду, не видно попал или нет.

БТР прорвали первую линию обороны, ворвались в промзону, пушки строчили двадцатками, разносили амбразуры, пулемётные гнёзда. Пехота поднялась, побежала вперёд, перебежками, от укрытия к укрытию. Добежали до первого склада, гранаты в окна, взрывы, дым, крики. Ворвались внутрь, автоматные очереди, короткие, злые.

Легионер на крыше элеватора работал методично, снимая цель за целью. Боевик с РПГ на трубе — выстрел, попал, упал. Группа из трёх человек бежит к БТР с гранатами — три выстрела быстро, попал в двоих, третий залёг. Снайпер на резервуаре, далеко, метров семьсот — сложный выстрел, ветер усилился, коррекция большая. Прицелился, выдох, выстрел. Промах. Досылать, заново. Второй выстрел, попал. Снайпер свалился с резервуара.

Магазин пуст, перезарядить. Руки работают автоматически, быстро. Новый магазин, досылать патрон. Продолжать. Бой внизу разгорался, превращался в мясорубку. БТР застрял на баррикаде, подорвался на мине, гусеница слетела, экипаж выскочил, отстреливается. Боевики окружают, лезут со всех сторон. Пехота пробивается к подбитой машине, выручает своих. Гранаты взрываются, трассеры режут воздух, тела падают с обеих сторон.

Шрам видел Ковальски, бежит к складу, стреляет на бегу. Видел Милоша, дерётся в рукопашную с двумя боевиками, бьёт прикладом, ломает кости. Видел как Янек падает, схватился за ногу, ранен. Малик тащит его в укрытие, под огнём, героически.

Снайпер переключился на помощь своим. Боевик целится в Малика из окна — выстрел Шрама, боевик падает. Другой боевик бежит к раненому Янеку с ножом — выстрел, попал в спину, упал. Третий готовит гранату, замахнулся бросить в группу легионеров — выстрел в руку, граната выпала, взорвалась у ног боевика, разнесла его и двоих рядом.

К восьми утра легионеры взяли первую линию зданий, закрепились, подтянули раненых, боеприпасы. Потери — семеро убитых, пятнадцать раненых. Боевики потеряли больше, человек сорок, но ещё держались, отстреливались из второй линии, из цехов глубже в промзоне.

Дюмон по рации запросил артиллерию на вторую линию. Миномёты дали ещё десять минут огня, накрыли цеха, подавили огневые точки. Потом снова наступление, БТР вперёд, пехота следом. Пьер с крыши элеватора прикрывал, стрелял по всем кто высовывался, кто пытался остановить атаку. Расстрелял шестой магазин, седьмой, восьмой. Патроны кончались, оставалось двадцать. Экономил, стрелял только по важным целям.

К десяти утра взяли вторую линию. Боевики откатились в последний цех, самый большой, бетонный, с толстыми стенами. Забаррикадировались там, человек шестьдесят может, все кто остался. Решили умереть там, в последней крепости.

Леруа не стал штурмовать в лоб. Приказал окружить здание, отрезать выходы, ждать. Попытались переговоры — через громкоговоритель предложили сдаться, гарантировали жизнь. Ответ был автоматной очередью и гранатой, чуть не убила переводчика. Тогда решили брать огнём.

Танк подогнали — старый Т-55, трофейный, отремонтированный. Встал в трёхстах метрах, начал херачить по цеху из пушки сто пять миллиметров. Прямой наводкой, снаряд за снарядом, в одно место, в стену. Бетон трещал, крошился, обваливался. После двадцатого снаряда стена рухнула, образовалась дыра три метра шириной.

— Штурм! — приказал Леруа.

Легионеры пошли в атаку, орущие, яростные. Ворвались через пролом, гранаты вперёд, потом автоматный огонь, потом рукопашная. Боевики дрались до последнего, без пощады, без сдачи. Резали ножами, били прикладами, взрывались с гранатами в руках, утягивая за собой врагов. Бой в цеху длился час, кровавый, безумный, без правил. Легионеры теряли людей, но давили массой, опытом, яростью. Угол за углом, комната за комнатой, выкуривали боевиков из укрытий, добивали раненых, не брали пленных.

Шрам с крыши элеватора видел только дым, вспышки взрывов, слышал грохот, крики. Не мог помочь, бой внутри здания, снайпер бесполезен. Просто смотрел, ждал, курил, считал выстрелы автоматные, взрывы гранат.

К полудню стрельба стихла. Из цеха вышли легионеры, грязные, окровавленные, усталые. Кто-то тащил раненых, кто-то просто шёл молча, автомат волочится по земле. Дюмон вышел последним, лицо чёрное от копоти, на руке кровь — не своя. Посмотрел на часы, на небо, сплюнул. Поднял рацию:

— Леруа, Дюмон. Цех взят. Противник уничтожен полностью. Шестьдесят два трупа, пленных нет. Наши потери… — пауза, тяжёлая. — Четырнадцать убитых, двадцать три раненых. Промзона зачищена.

Голос Леруа металлический, усталый:

— Принято. Хорошая работа. Закрепиться, периметр выставить, санобработку провести. Город наш. Война закончена.

Война закончена. Три слова, которые легионеры ждали три недели. Но радости не было. Только усталость, тяжёлая, всеобъемлющая. Слишком много крови, слишком много смертей, слишком высокая цена.

Русский спустился с элеватора, пошёл к промзоне. Нёс СВД на плече, винтовка горячая, расстрелял восемьдесят патронов за день. Сколько попаданий — не считал, много. Дошёл до цеха последнего, где был финальный бой. Зашёл внутрь.

Бойня. Трупы везде, легионеры и боевики вперемешку, в лужах крови, в дыму. Стены изрешечены пулями, пол усеян гильзами, осколками, обломками. Пахло порохом, кровью, дерьмом — кишки вспороты, смрад невыносимый. Легионеры собирали своих убитых, складывали в ряд у стены. Четырнадцать тел, накрытых брезентом. Ковальски среди них, узнал по размеру, по сапогам. Поляк не дожил до конца, поймал пулю в шею, истёк за минуту. Янек тоже там, ранение в ногу обернулось фатальным — боевик добил его ножом, пока лежал. Ещё двенадцать, лица закрыты, но Шрам знал многих, служил вместе, ел из одного котла, спал в одном бараке.

Боевиков оттаскивали наружу, складывали в кучу. Шестьдесят два трупа, разорванные, обгорелые, искромсанные. Будут сжигать или закапывать, позже, когда силы появятся. Сейчас важнее свои.

Пьер нашёл Дюмона, сидел на ящике, курил, смотрел в пол. Сел рядом, молча. Сержант протянул сигарету, прикурили от одной спички.

— Кончилось, — сказал Дюмон хрипло. — Город наш. Освободили, блядь.

— Освободили, — повторил Шрам без интонации.

— Четырнадцать своих положили за это освобождение. Плюс тридцать восемь за три недели. Пятьдесят два легионера мертвы, чтобы Банги был свободен. От чего свободен? От кого? Для кого?

Легионер не ответил. Не было ответа. Война никогда не имеет смысла для тех кто воюет. Смысл придумывают генералы, политики, журналисты. Солдат просто делает работу, убивает, умирает, выживает если везёт.

К вечеру промзону зачистили окончательно, периметр выставили, раненых эвакуировали, убитых погрузили в грузовики — повезут в Нджамену, оттуда самолётами во Францию, похоронят с почестями. Боевиков сложили в яму большую, залили соляркой, подожгли. Горели всю ночь, чёрный дым поднимался столбом, видно было на километры. Запах жжёного мяса, тошнотворный, въедающийся.

Легионеры вернулись на базу в восемь вечера, вымотанные, грязные, молчаливые. Упали на койки не раздеваясь, спали как мёртвые. Шрам лежал, смотрел в потолок, не мог заснуть. Перед глазами мелькали картинки дня — лица в прицеле, тела падающие, взрывы, кровь, дым. Восемьдесят выстрелов, может пятьдесят попаданий, может тридцать убитых. Плюс двадцать расстреляны вчера утром. Плюс десятки за три недели. Счёт большой, точный не помнил.

Заснул под утро, когда за окном рассвело. Снилась тайга, снег, тишина. Проснулся в полдень, голова гудела, тело болело. Вышел из барака, увидел город.

Банги встречал освобождение молча. Люди выходили из домов осторожно, смотрели на французов настороженно. Не было ликования, флагов, цветов, объятий. Только усталость, подозрение, страх. Трёх недель боёв хватило чтобы выжечь из города любые иллюзии. Французы пришли, расстреляли двадцать мужчин, сожгли несколько кварталов артиллерией, освободили от боевиков. Но город остался разрушенным, голодным, больным. Тысячи погибли — боевики, мирные, французские солдаты. Для чего? Чтобы ООН ввела администрацию, которая просуществует год и рухнет, чтобы началась новая война, новая резня?

Через неделю в Банги прибыли чиновники ООН, в белых рубашках и галстуках, с блокнотами и важными лицами. Объявили город свободным, стабилизированным, передали власть временному правительству. Легионеров поблагодарили официально, наградили медалями некоторых, пообещали премии. Леруа принимал благодарности с каменным лицом, знал цену этим словам.

Через две недели легионеры грузились в самолёты, улетали обратно в Марсель. Задачу выполнили, город взяли, противник разгромлен. Пятьдесят два легионера остались здесь навсегда, похоронены в братской могиле на военном кладбище. Остальные улетали живыми, но изменёнными. Глаза жёстче, лица старше, внутри тяжесть которая не уйдёт никогда.

Шрам сидел у иллюминатора, смотрел как Банги уменьшается внизу, превращается в пятно на красной земле, растворяется в дымке. Город освобождённый, выжженный, мёртвый. Через год там снова будет резня, снова придут боевики, снова французы или американцы прилетят освобождать. Колесо крутится бесконечно, война не кончается, просто делает паузы.

Он не жалел о чём-то, не гордился. Просто сделал работу, выжил, улетает. В Марселе будет отпуск, потом новая ротация, новая страна, новая война. Легион не стоит на месте, всегда куда-то летит, кого-то освобождает, за кого-то воюет. А легионеры просто винтики в машине, крутятся пока не сломаются.

Самолёт набрал высоту, Африка исчезла за облаками. Легионеры сидели молча, кто спал, кто курил тайком в туалете, кто смотрел в пустоту. Никто не праздновал победу. Победа была, но не ощущалась как победа. Только как конец, временный, ненадёжный.

Пьер закрыл глаза, откинулся на сиденье. Банги позади, впереди Франция, Марсель, барак легионеров, ожидание следующего приказа. Жизнь продолжалась, однообразная, бессмысленная, единственная которую он знал.

Город освобождён. Война окончена. До следующей войны.

Легионер летел домой, если казарма могла называться домом. Летел с пустыми глазами и тяжёлой душой, которую он давно перестал чувствовать.

Потому что чувствовать — значит ломаться. А он не мог позволить себе сломаться.

Машина должна работать. Солдат должен служить. Приказ есть приказ.

Всегда.

Отпуск дали на десять дней. Делать нечего, идти некуда, оставаться в казарме невыносимо — стены давят, тишина звенит в ушах, товарищи разъехались кто куда. Ковальски не разъехался, Ковальски лежал в цинковом гробу где-то в Польше, похороненный с почестями которых не просил. Янек тоже. Ещё двенадцать. Барак казался пустым, гулким, мёртвым.

Пьер вышел за ворота в десять утра, в гражданском — джинсы, тёмная куртка, ботинки. Коротко стриженные волосы, шрам через пол-лица, тяжёлый взгляд. Всё равно видно кто он. Солдат не скроешь одеждой, солдата видно по выправке, по тому как двигается, как смотрит по сторонам, как держит руки — всегда готов схватить оружие которого нет.

Сел на автобус, поехал в центр без цели, просто ехать куда-то. Смотрел в окно на Марсель, город который должен быть родным, но был чужим. Улицы узкие, дома старые, граффити на стенах, мусор в углах. Люди спешили куда-то, по своим делам, с телефонами, с сумками, с колясками. Обычная жизнь, мирная, суетливая, бессмысленная. Легионер смотрел на них и не понимал. Как можно волноваться о пробках, о ценах на бензин, о новом телефоне, когда где-то там, в Африке, лежат трупы в ямах, когда города горят, когда люди режут друг друга за веру, за землю, за ничто?

Вышел у Старого порта, пошёл по набережной. День был серый, облачный, моросил дождь мелкий, въедливый. Ветер с моря гнал волны на причалы, чайки орали, ныряли за объедками. Кафе открыты, туристов мало — не сезон. Рыбаки чинили сети, торговцы зазывали купить сувениры никому не нужные. Пахло морем, рыбой, выхлопами, городом.

Шрам шёл медленно, руки в карманах, плечи сутулые. Смотрел на воду, на лодки качающиеся, на горизонт серый. За этим морем Африка, Банги, промзона где он убивал, элеватор откуда стрелял, квартал где расстреливали двадцать человек. Месяц назад, кажется год прошёл. Или день. Время странное, растянутое и сжатое одновременно.

Прошёл мимо группы туристов — немцы, судя по языку. Фотографировались, смеялись, громко. Один толкнул русского случайно, извинился, пошёл дальше. Даже не заметил, кого толкнул. Просто препятствие на дороге, неважное. Легионер не обернулся, продолжил идти.

Зашёл в кафе, заказал кофе. Сел у окна, смотрел на улицу. Кофе принесли быстро, чёрный, крепкий, горький. Пил медленно, маленькими глотками. За соседним столиком пара молодая целовалась, влюблённые, счастливые. Девушка смеялась, парень что-то шептал ей на ухо. Шрам смотрел на них и чувствовал пустоту. Когда-то давно, в той жизни что вырезал, он тоже был молодым, может влюблялся, может целовался с кем-то. Не помнил. Стёрто, удалено, неважно.

Допил кофе, заплатил, вышел. Дождь усилился, промокла куртка, волосы. Не обращал внимания, шёл дальше. Свернул в арабские кварталы, северные районы где Малик живёт где-то, хотел найти его, поговорить, но не знал адреса, не спрашивал. Да и зачем? О чём говорить? О Банги? О Ковальски? О том что они убили может сотни людей там?

Кварталы были плотные, грязные, шумные. Кебабные, лавки с халяльным мясом, магазины с арабской музыкой гремящей из динамиков. Женщины в хиджабах, мужчины в галабиях, дети орали на улицах, гоняли мяч. Пахло специями, жареным мясом, мусором, потом. Марсельская Африка, перенесённая через море, укоренившаяся здесь, живущая параллельной жизнью.

Легионера заметили быстро. Белый, коротко стриженный, шрам, военная выправка. Солдат. Может легионер. Разговоры стихли, взгляды проводили, тяжёлые, недобрые. Пьер чувствовал их спиной, затылком, инстинктом который обострился на войне. Ненависть, осязаемая, густая. Эти люди знали, где он был, что делал. У многих родственники в Алжире, в Мали, в Чаде. У многих братья, сыновья воюют против Франции, против Легиона. Для них он враг, оккупант, убийца их народа.

Группа молодых алжирцев стояла у подъезда, курили, смотрели. Один сказал что-то по-арабски, остальные засмеялись. Русский не понял слов, но смысл ясен. Что-то про солдата, про убийцу, про грязь. Не остановился, прошёл мимо. Слышал как плюнули вслед, попали на асфальт рядом. Не обернулся. Идти дальше, не реагировать, не провоцировать. Их пятеро, он один, оружия нет, драка бесполезна.

— Эй, солдат! — окликнул кто-то по-французски, с акцентом. — Сколько детей убил в Африке?

Шрам не ответил, ускорил шаг. За спиной смех, оскорбления. Кто-то кинул камень, пролетел мимо, ударился о стену. Повезло что не попал. Или не старались попасть, просто пугали, прогоняли.

Вышел из квартала в более широкую улицу, торговую. Здесь было спокойнее, магазины, прохожие разные, не только арабы. Остановился, закурил. Руки дрожали немного, не от страха, от напряжения. Адреналин поднялся, тело приготовилось к драке, но драки не случилось. Отпускало медленно, неохотно.

Пошёл дальше, без маршрута, без цели. Просто бродил. Прошёл мимо школы, дети выбегали на перемену, орали, играли. Маленькие, беззаботные, не знающие что такое война. Хорошо им. Правильно. Пусть не знают. Легионер смотрел на них и думал — если б началась война здесь, в Марселе, кто защитит этих детей? Он? Легион? Или их просто расстреляют как тех двадцать в Банги, потому что сложно отличить виновных от невиновных, потому что времени нет, потому что приказ есть приказ?

Прошёл мимо церкви, зашёл. Пустая, тихая, пахнет ладаном и воском. Сел на последнюю скамью, смотрел на алтарь. Не молился, не верил, просто сидел. Тишина здесь была другая, не звенящая, а мягкая, обволакивающая. Безопасная что ли. Никто не смотрит с ненавистью, никто не плюётся, не кидает камни. Просто тишина и свечи горящие, и распятие над алтарём.

Священник вышел из сакристии, увидел посетителя, подошёл. Старый, седой, в сутане чёрной.

— Добрый день, сын мой. Можно присоединиться?

Шрам кивнул. Священник сел рядом, сложил руки, смотрел вперёд.

— Ты солдат, — сказал тихо, не вопрос, утверждение.

— Был. Есть. Не знаю.

— Вернулся с войны?

— Да.

— Тяжело?

— Да.

Священник помолчал, потом сказал:

— Война меняет людей. Видел это много раз. Молодые уходят, возвращаются старыми. Уходят с глазами живыми, возвращаются с мёртвыми. Ты не первый кто сидит здесь, пытаясь найти покой.

— Нашли? — спросил Пьер.

— Некоторые. Некоторые нет. Некоторые покончили с собой. Некоторые спились. Некоторые просто исчезли, вернулись на войну, умерли там. У каждого свой путь.

— А ты что посоветуешь?

Священник посмотрел на него, глаза мягкие, усталые.

— Прощение. Себе, другим, Богу если веришь. Война не твоя вина. Ты инструмент, не причина. Но груз останется, если не отпустишь.

— Не получается отпустить.

— Получится. Со временем. Или не получится, и ты сломаешься. Выбор за тобой.

Русский встал, кивнул. Вышел из церкви, дождь прекратился, выглянуло солнце слабое, зимнее. Слова священника не помогли, не облегчили, но были искренние. Может кому-то помогали. Ему нет.

Зашёл в бар, выпил виски, потом ещё один. Алкоголь согрел, притупил, размыл границы. Сидел у стойки, смотрел в стакан. Бармен спросил нужно ли ещё, легионер покачал головой, заплатил, вышел.

Вечерело. Город зажигал огни, улицы заполнялись людьми — кто с работы, кто на свидание, кто просто гулять. Жизнь текла, неостановимая, равнодушная. Шрам шёл против потока, лица мелькали мимо, безликие, чужие. Никто не смотрел на него, все заняты собой, своими проблемами маленькими, важными для них.

Прошёл мимо витрины магазина электроники, по телевизорам крутили новости. Диктор говорил о кризисе в Африке, о голоде, о беженцах. Мелькнули кадры Банги — разрушенные дома, трупы на улицах, плачущие женщины. Диктор сказал что французские войска восстановили порядок, что город освобождён, что ООН вводит миротворцев. Никакого упоминания о расстрелянных, о сожжённых кварталах, о пятидесяти двух легионерах в цинковых гробах. Чистая версия для новостей, для обывателей которым не хочется знать правду.

Легионер смотрел на экран и усмехался горько. Освобождён. Порядок восстановлен. Через полгода там снова резня начнётся, снова придётся лететь, снова убивать. Но это будет в следующих новостях, эти уже закончились, переключились на погоду, на спорт, на рекламу.

Дошёл до вокзала, сел на скамейку. Смотрел на людей — встречают, провожают, обнимаются, плачут, смеются. Человеческие эмоции, простые, понятные. У него таких не было. Некого встречать, некого провожать, некого обнимать. Одиночество не тяготило, просто было фактом, данностью.

Вернулся в казармы к десяти вечера, прошёл караул, зашёл в барак. Пустой, койка Ковальски голая, матрас свёрнут. Лёг на свою, не раздеваясь, смотрел в потолок. День прошёл, бесцельный, бессмысленный. Побродил по городу, словил ненависть арабов, безразличие французов, не нашёл ничего, не понял ничего. Просто убил время, девять часов из десяти дней отпуска. Осталось девять дней, потом новая ротация, новая страна, новая война.

Он не принадлежал Марселю. Не принадлежал Франции. Не принадлежал России, которую покинул. Не принадлежал никуда. Легионер без родины, солдат без дома, человек без прошлого и будущего. Только настоящее, серое, пустое, тянущееся.

Закрыл глаза, попытался заснуть. Не получалось. Перед глазами Банги, лица в прицеле, трупы в яме, пламя костра, дым над промзоной. Открыл глаза, смотрел в темноту. Заснул под утро, тяжело, без снов.

А Марсель жил дальше, шумный, грязный, равнодушный. Город который принимает всех и не принимает никого. Город портовый, где тысячи таких как Пьер — потерянные, сломанные, выброшенные на берег после бури. Некоторые находят новую жизнь. Некоторые тонут в алкоголе, наркотиках, преступности. Некоторые просто существуют, ждут пока закончится, пока позовут обратно на войну, где всё проще, понятнее, честнее.

Потому что на войне знаешь кто враг. Здесь враги везде и нигде. Здесь ты чужой для всех — для арабов, для французов, для себя самого.

Легионер в отпуске. Десять дней пустоты. Потом обратно в Легион, где хоть понятно зачем живёшь — чтобы служить, убивать, умереть когда придёт время.

Отпуск кончился на восьмой день. Надоело бродить по городу, ловить взгляды, пить в одиночку. Вернулся в казармы, прошёл мимо караула, зашёл в барак.

И охуел.

Барак был набит людьми. Человек двадцать, может больше, все молодые, все новые, все орали на каком-то языке гортанном, незнакомом. Вещмешки валялись на койках, на полу, автоматы прислонены как попало, форма разбросана. Хаос, бардак, гомон как на базаре.

Шрам остановился у входа, смотрел молча. Несколько новобранцев заметили его, замолчали, остальные продолжали орать. Один, высокий, широкоплечий, с лицом угловатым и взглядом наглым, шагнул вперёд. Сказал что-то по-английски, ломано:

— This your bed? You move. We take.

Показал на койку Шрама, на которой сидело трое албанцев, играли в карты на разгрузке.

Легионер посмотрел на наглого, потом на свою койку, потом обратно. Не ответил. Прошёл к койке, встал перед тремя игроками. Те подняли головы, смотрели снизу вверх, ухмылялись. Один сказал что-то по-албански, остальные засмеялись.

Пьер ждал три секунды. Потом ударил ногой в стол импровизированный — ящик с разгрузкой. Карты разлетелись, ящик опрокинулся. Трое вскочили, заорали, полезли в драку. Русский встретил первого коротким, жёстким ударом в солнечное сплетение, кулаком, всем весом. Албанец согнулся пополам, воздух вышел со свистом, упал на колени, хрипел. Второй замахнулся справа, легионер ушёл с линии, подставил ногу, албанец споткнулся, рухнул лицом об пол. Третий попытался схватить сзади, за шею. Шрам дёрнул головой назад, затылком в нос, хруст, кровь брызнула. Албанец отпустил, схватился за лицо, заорал.

Всё заняло пять секунд. Трое на полу, остальные застыли, не поняли что случилось. Высокий наглый полез вперёд, кулаки сжаты. Русский развернулся, встретил его взглядом — тяжёлым, холодным, убивающим. Албанец остановился, прочитал в глазах то что останавливало: этот человек убивал, много, недавно, убьёт снова если надо. Не в драке, не по-спортивному. Убьёт по-настоящему, ножом в горло или руками задушит, и ему будет всё равно.

— You want die? — спросил Шрам тихо, по-английски, с жутким акцентом. — Come. I kill you. Here. Now.

Наглый сглотнул, отступил на шаг. Остальные албанцы тоже сдвинулись назад, инстинктивно, как стая перед волком.

В барак вошёл Дюмон, услышал шум, пришёл разбираться. Увидел картину: трое албанцев на полу, один держится за живот, второй за нос кровоточащий, третий просто лежит. Остальные стоят кучкой, Шрам перед ними, спокойный, руки опущены.

— Что здесь происходит? — спросил сержант.

— Новички заняли мою койку, — сказал Пьер. — Объяснил что это ошибка.

Дюмон усмехнулся, качнул головой.

— Албанцы. Прибыли вчера, двадцать человек. Горячие, дикие, не знают порядков. Думают что Легион как их банды в Тиране. Им объяснили что нет, но не все поняли. Теперь, думаю, поняли.

Повернулся к албанцам, переключился на ломаный английский — язык общения в Легионе, пока не выучат французский:

— Listen! This man — Шрам, Scar in English. He veteran. He was Банги, Мали, Чад. He kill many men. You respect him, you respect all veterans. You no respect — you die. In training, in mission, in bar fight. Understand?

Албанцы молчали. Высокий наглый кивнул, нехотя.

— Good. Now you, you, you — поднял троих с пола. — To медик, fix face, fix belly. Then clean барак, all mess. Then run ten километров with full рюкзак. Punishment for lack respect.

Троих вывели, хромали, держались за раны. Остальные начали убирать бардак, молча, быстро. Дюмон посмотрел на Шрама:

— Они твои теперь. Вторая секция получила пополнение, двенадцать албанцев распределили к нам. Ты опытный, научишь их не умирать. Справишься?

Легионер пожал плечами:

— Справлюсь. Если слушаться будут.

— Будут. После твоего урока точно будут.

Сержант ушёл. Шрам сел на свою освобождённую койку, закурил, смотрел на новобранцев. Те убирали барак, косились на него, боялись подходить близко. Высокий наглый собирал карты с пола, лицо злое, но молчит, не лезет. Понял.

Через час барак был чист. Албанцы стояли кучкой у входа, не знали что делать. Русский поманил пальцем высокого:

— Come here.

Албанец подошёл, настороженно. Встал в двух метрах, готов прыгнуть назад если что.

— Name? — спросил Пьер.

— Арбен.

— Арбен. Good. You главный among them?

— Yes. I… как сказать… leader.

— Leader. Okay. You слушай me, they слушай you. I teach, you translate, they learn. Understand?

Арбен кивнул.

— Why you здесь? In Legion?

Албанец пожал плечами, сплюнул:

— В Албании shit. No money, no work, only crime. Police хочет меня, я убил man, not важно who. Friends say — go Legion, they give passport новый, they pay, они train. Мы come together, двадцать man, from same город.

— You all criminals?

— Yes. All. Убивали, грабили, торговали. Now we soldiers. Better than тюрьма, better than умереть on street.

Шрам кивнул, понимающе. Обычная история для Легиона. Беглецы, преступники, отчаявшиеся. Армия последнего шанса принимает всех, даёт новое имя, новую жизнь, шанс искупить прошлое кровью.

— Легион not easy, — сказал русский. — Training жёсткий, missions опасные, many умирают. You хочешь survive?

— Yes.

— Then слушай. Forget что ты был leader в Албании. Здесь ты никто. Ты новичок, самый низкий. Я veteran, я учу тебя, ты учишь их. Я say jump — you jump. Я say run — you run. Я say чисти автомат — you чисти. No questions, no arguments. Понял?

Арбен сжал челюсти, гордость боролась с разумом. Разум победил. Кивнул.

— Good. Сейчас you собери всех своих. Я покажу как чистить оружие правильно. Потом как носить разгрузку. Потом правила барака, правила Легиона. Учи быстро, времени мало. Через неделю вас отправят на training полигон, там сержанты не такие добрые как я. Там они ломают кости если ты тупой. Понял?

— Понял.

Арбен собрал албанцев, выстроил перед Шрамом. Двенадцать человек, от восемнадцати до тридцати лет, лица жёсткие, татуировки, шрамы, взгляды волчьи. Бандиты, головорезы, убийцы. Но здесь, в Легионе, они были просто мясом необученным, пушечным кормом, которое надо превратить в солдат или которое умрёт на первой миссии.

Легионер взял свой FAMAS, начал разбирать, медленно, показывая каждое движение. Арбен переводил на албанский, новобранцы смотрели внимательно, запоминали. Магазин вынуть, патрон спустить, затвор назад, фиксатор нажать, цевьё снять, рама затворная вынуть, газоотводная трубка, возвратная пружина. Все детали на койке, разложены в порядке. Потом сборка, обратно, быстро, без ошибок.

— Now you, — Пьер показал на Арбена. — Repeat.

Албанец взял свой автомат, начал разбирать. Медленно, неуверенно, путался в деталях. Шрам поправлял, показывал, не ругался, терпеливо. Остальные смотрели, учились. Через полчаса все двенадцать разобрали и собрали автоматы, коряво, но правильно.

— Good. Теперь вы чистите, каждый день, после каждой стрельбы. Автомат грязный — you умер. Автомат чистый — you живой. Это главное правило.

Показал как смазывать, где ветошью протирать, как проверять затвор, боёк, пружины. Албанцы слушали, кивали, запоминали. Гордость ушла, заменилась вниманием. Поняли что этот человек может научить выживать, и лучше слушать чем умереть по глупости.

Потом разгрузка. Как носить магазины, где гранаты, где аптечка, где вода, как распределить вес чтобы бежать можно было, стрелять, не путаться в ремнях. Потом правила барака: койка заправлена углами острыми, вещмешок под койкой, автомат у изголовья, ботинки параллельно, форма сложена аккуратно. Чистота, порядок, дисциплина.

— Легион любит порядок, — объяснял Шрам. — Солдат с порядком живёт долго. Солдат с бардаком умирает быстро. Почему? Потому что в бою нет времени искать магазин, искать гранату. Надо знать где что, рука сама берёт. Автоматически. Это спасает жизнь.

К вечеру албанцы были вымотаны, но дисциплинированы. Двенадцать коек заправлены правильно, вещмешки убраны, автоматы вычищены. Сидели на койках, усталые, но довольные. Научились чему-то, почувствовали что становятся солдатами, не просто бандитами с оружием.

Арбен подошёл к Шраму, протянул руку:

— Спасибо. За… как сказать… за science. Извини за утро. Мы не знали кто ты.

Русский пожал руку, коротко, крепко.

— Теперь знаешь. Завтра продолжим. Учить стрелять, бросать гранаты, читать карту. Потом рукопашный бой, выживание, тактику. Много учить. Ты готов?

— Готов. Мы все готовы.

— Хорошо. Спать. Подъём в шесть. Утром пробежка десять километров с полной выкладкой. Кто отстал — наказание.

Арбен ухмыльнулся:

— Мы не отстанем. Албанцы сильные.

— Увидим.

Ночью барак был тихий. Албанцы спали мёртвым сном, устали за день. Шрам лежал на койке, смотрел в потолок. Двенадцать новобранцев, горячих, необученных, но перспективных. Если выживут первые полгода — станут хорошими солдатами. Если нет — пополнят список убитых, как Ковальски, как Янек, как десятки других.

Его задача — научить их не умирать. Передать опыт, знание, навыки. Это была неофициальная традиция Легиона — ветераны воспитывают новичков, жёстко, без сантиментов, но честно. Били если надо, ругали если тупили, но учили всему что знали сами. Потому что завтра этот новичок прикроет тебе спину в бою, и лучше чтобы он знал как это делать правильно.

Утром в шесть подъём, как обещал. Албанцы вскочили по команде, быстро, привычка уличная — спать чутко, просыпаться мгновенно. Оделись, взяли рюкзаки, автоматы, построились у барака. Шрам вышел, осмотрел строй. Ровный, тихий, дисциплинированный. Прогресс.

— Бегом марш!

Побежали за ним, через казармы, за ворота, по дороге вдоль моря. Десять километров с тридцатью килограммами на спине. Дышали тяжело, потели, но держались, не отставали. Арбен бежал первым, задавал темп, остальные следом, не жаловались. Албанская гордость не позволяла показать слабость.

Через неделю из двенадцати горячих албанских парней получилось отделение спаянное, обученное базовым навыкам, понимающее иерархию. Они не стали шёлковыми в смысле мягкими, но стали управляемыми, дисциплинированными, уважающими того кто их учит. Шрам был для них не другом, не братом, но наставником, авторитетом, человеком которого слушаются без вопросов.

Когда их отправили на полигон для полной подготовки, Арбен подошёл напоследок:

— Когда мы вернёмся, ты ещё будешь нас учить?

— Если выживете, — ответил русский. — Многие не выживают. Будьте умными, слушайте сержантов, не геройствуйте. Легион не любит героев, Легион любит живых солдат.

— Поняли. Мы вернёмся. Все двенадцать.

— Увидим.

Вернулось десять. Двое погибли на учениях — один утонул в марше через реку, рюкзак утянул вниз, не успел сбросить. Второй сломал шею, прыжок с парашютом, не раскрылся запасной. Остальные десять вернулись жёсткими, обученными, готовыми. Арбен стал капралом, получил своё отделение. Остальные распределились по секциям.

Через полгода они полетели в Африку, в Джибути, на новую миссию. Албанцы воевали хорошо, профессионально, не паниковали, не бежали, прикрывали товарищей. Шрам смотрел на них и думал — научил правильно. Ещё двое погибнут в следующем году, трое через два года, к концу контракта останется пятеро. Это была хорошая статистика для Легиона.

Он не гордился, не радовался. Просто сделал работу — превратил бандитов в солдат, дал им шанс выжить. Использовали они этот шанс или нет — их дело. Он только учитель, не бог, не спаситель.

Легион крутил мясорубку дальше, перемалывал новобранцев в ветеранов, ветеранов в трупы, трупы в медали и почести. Колесо вращалось, война продолжалась, Шрам служил.

Потому что приказ есть приказ. А если приказа нет — учи новичков, чтобы завтра они прикрыли твою спину.

Простая арифметика выживания.

Их привезли в сентябре, когда Марсель задыхался от последней волны летней жары, а море было тёплым и неподвижным как парное молоко. Новое пополнение, человек тридцать, прошедшие начальную подготовку в Обани, присягнувшие, получившие новые имена и документы. Разных национальностей — румыны, поляки, несколько африканцев, трое латиносов. И семеро из СНГ — Казахстан, Узбекистан, Украина, Россия.

Шрам услышал их раньше, чем увидел. Шёл мимо плаца, где новобранцев строил капрал Бертран, объяснял распорядок, показывал казармы. И вдруг — русская речь, чистая, неломаная, родная. Слова летели сквозь жаркий воздух, резкие, знакомые до боли:

— Бля, жара пиздец какая. Хуже чем в Ташкенте.

— Да ладно, в Караганде летом так же ебашит.

— В Донецке не так. Там степь, ветер хоть есть.

Легионер остановился как вкопанный. Язык который он не слышал годами, не говорил, не думал на нём, заткнул глубоко, похоронил. И вот он здесь, живой, звучащий, бьющий по ушам, по мозгу, по чему-то внутри что давно окаменело. Русский язык. Не ломаный, не с акцентом, а настоящий, матерный, уличный, простой.

Повернул голову, посмотрел на строй. Семеро стояли кучкой в дальнем конце — выделялись сразу, славянские лица, светлые волосы у некоторых, говорили между собой тихо, но слышно было. Молодые все, от двадцати до двадцати пяти. Один высокий, худой, скулы широкие — казах, наверное. Другой приземистый, шея бычья, татуировки на руках видны из-под рукавов — зона, значит, отсидел или из банды. Третий очкарик, интеллигентного вида, но руки рабочие — может беглец какой, может должник. Остальные четверо обычные, среднестатистические парни из постсоветских городов, ничем не выделяющиеся.

Бертран заметил Шрама, кивнул:

— Новое пополнение. Распределяем по ротам. Семеро оттуда — он показал на группу русскоговорящих — к тебе во вторую секцию. Леруа решил, что ты с ними справишься, опыт есть.

Русский не ответил, кивнул только. Подошёл ближе, встал перед семёркой. Те замолчали, выпрямились, смотрели настороженно. Увидели шрам, короткую стрижку, тяжёлый взгляд, выправку ветерана. Поняли — перед ними не новичок, перед ними волк стаи.

— Вы из СНГ, — сказал Шрам по-французски, с акцентом. — Говорите по-русски.

— Да, — ответил высокий казах, тоже по-французски. — Мы из разных стран, но язык общий. Это проблема?

— Нет. Но здесь говорите по-французски. Учите быстро. Я ваш инструктор следующие два месяца. Вопросы?

Молчание. Потом приземистый с татуировками спросил, на чистом русском, нарочно:

— А ты откуда? По акценту — славянин. Поляк?

Легионер посмотрел на него долго, тяжело. Решал — отвечать или нет, признавать или отрицать. Язык просился наружу, хотелось ответить по-русски, просто, без акцента, на родном языке который не использовал четыре года. Но это было бы возвращением, открытием двери в прошлое, признанием того кем был раньше.

— Неважно откуда, — сказал по-французски. — Важно что я здесь давно, знаю как выжить, научу вас. Слушаетесь — живёте. Не слушаетесь — умираете. Просто.

Развернулся, пошёл к казармам. Семёрка следом, молча, переглядывались. Довёл до барака, показал койки, объяснил распорядок, правила, требования. Всё по-французски, коротко, без лишних слов. Новички слушали, кивали, задавали вопросы на ломаном французском, иногда переходили на русский между собой, обсуждали.

Шрам стоял у окна, курил, слушал их разговоры краем уха. Слова знакомые, интонации родные. Казах рассказывал про побег из Караганды, где его искала полиция за драку с ножом. Татуированный — про Владивосток, про банду, про разборки, про предложение от вербовщика Легиона вместо тюрьмы. Очкарик молчал, на вопросы отвечал уклончиво, может диссидент какой, может мошенник, прятался от долгов или от власти.

Один из четверых обычных, паренек лет двадцати двух, с лицом открытым и глазами честными, подошёл к легионеру, сказал тихо по-русски:

— Товарищ… или как вас называть… Вы точно не русский?

Пьер затянулся, выдохнул дым, посмотрел на парня. Молодой, наивный ещё, не испорченный. Может выживет, может нет. Таких быстро ломает Легион или убивает.

— Почему спрашиваешь? — ответил по-русски, впервые за четыре года. Голос прозвучал странно, слова выходили с трудом, язык отвык, но произношение было чистым, без акцента.

Парень улыбнулся:

— Так сразу слышно. Акцент у вас французский, но построение фраз русское. Плюс глаза… не знаю как объяснить, но взгляд такой… наш. Я из Воронежа, отец военный был, узнаю своих.

Легионер молчал, курил, смотрел на море через окно. Солнце садилось, окрашивало воду в оранжевый. Море было спокойное, красивое, равнодушное. Где-то там, за ним, Африка, где он убивал. Где-то там, дальше на восток, Россия, откуда бежал.

— Был русским, — сказал тихо, почти шёпотом. — Давно. Теперь француз, легионер, никто. Имя другое, жизнь другая, прошлое вырезано. Понял?

Парень кивнул, серьёзно:

— Понял. Извините, не хотел лезть. Просто… приятно услышать родную речь, увидеть своего. Здесь все чужие, а тут земляк вроде как.

— Я не земляк, — отрезал Шрам. — Я инструктор. Ты новобранец. Это всё что между нами. Завтра начинаем подготовку. Жёсткую, без поблажек. Будет тяжело, будет больно, будете ненавидеть меня. Но если выживете — поблагодарите. Всё, иди к своим.

Парень ушёл. Русский остался у окна, докуривал. Внутри что-то шевелилось, неприятное, тревожное. Язык разбудил воспоминания, которые он держал под замком. Голоса на русском вытащили образы — деревня, тайга, мать, отец, друзья, армия, Чечня, то что заставило бежать. Всё поплыло перед глазами, мутное, болезненное.

Затушил сигарету, вышел из барака, пошёл к берегу. Сел на камни у воды, смотрел на закат. Слышал за спиной голоса русские, долетали из казарм, смех, разговоры, споры. Семеро парней из СНГ, принесших с собой кусок родины, которую он похоронил.

Следующие дни были тяжёлыми. Шрам тренировал семёрку как всех остальных — жёстко, без пощады, требовательно. Бег с полной выкладкой, рукопашный бой, стрельба, тактика, выживание. Орал когда тупили, бил когда ленились, наказывал когда нарушали. Превращал гражданских в солдат, ломал старые привычки, вбивал новые. Это было болезненно, унизительно, тяжело. Некоторые ненавидели его, это было нормально. Ненависть проходила, уважение приходило, когда понимали что он делает их сильнее, умнее, живучее.

Но с русскоязычными было сложнее эмоционально. Они говорили на его языке, шутили его шутками, матерились его матом. Иногда вечерами собирались кучкой, вспоминали дом — кто Москву, кто Алма-Ату, кто Киев, кто маленькие городки о которых никто не слышал. Пели песни русские, блатные, застольные. Играли в карты, по-русски переговаривались, смеялись.

Шрам держался в стороне, не присоединялся, не поддерживал разговоры. Когда его спрашивали откуда он точно, уклонялся, говорил что забыл, что неважно, что прошлое мертво. Но однажды вечером, когда он сидел на крыльце барака, очкарик подсел рядом, протянул фляжку:

— Водка. Настоящая, не французское дерьмо. Из дома привёз, спрятал от досмотра. Выпьешь?

Легионер посмотрел на фляжку, на очкарика. Тот улыбался, без наглости, просто приглашал. Русский взял фляжку, отпил. Водка обожгла горло, знакомая, родная, с привкусом дома. Отдал обратно.

— Спасибо.

— Не за что. Ты знаешь, я понимаю, — очкарик отпил сам, спрятал фляжку. — Понимаю что ты не хочешь вспоминать, не хочешь возвращаться туда, откуда ушёл. У меня тоже там остались вещи… неприятные. Поэтому я здесь, в Легионе, с новым именем. Мы все здесь такие — беглецы от прошлого. Но язык не выкинешь, он остаётся. И иногда хочется просто поговорить с кем-то, кто поймёт без объяснений. Понимаешь о чём я?

Шрам молчал, смотрел в темноту. Понимал. Одиночество в толпе чужих, даже когда чужие стали товарищами. Тоска по чему-то родному, знакомому, простому. По языку, который течёт легко, без акцента, без усилий. По шуткам, которые не надо объяснять. По пониманию без слов.

— Понимаю, — сказал тихо. — Но это не меняет правил. Здесь я инструктор, ты новобранец. Завтра на тренировке я буду орать на тебя по-французски, гонять до потери пульса, может ударю если затупишь. А вечером… может выпьем ещё, если останешься жив.

Очкарик рассмеялся:

— Договорились. Кстати, меня Андрей звали. Теперь Андре Лемер. А тебя?

Пауза. Долгая, тяжёлая. Имя настоящее всплыло в памяти, простое, русское, забытое. Но произнести его вслух значило бы вернуть его к жизни, открыть дверь которая должна быть заперта.

— Неважно, — сказал Шрам. — Пьер Дюбуа. Это всё что осталось.

— Понял. Тогда по-французски — Пьер, по-душе — земляк. Так сойдёт?

Легионер посмотрел на очкарика, увидел искренность, простое желание человеческого контакта, не наглость, не попытку влезть в душу. Кивнул:

— Сойдёт.

С того вечера между ним и семёркой установились отношения двойственные — на тренировках жёсткость и дисциплина, вечерами негласное признание общего корня, общего языка, общей боли. Он не становился их другом, не рассказывал про себя, не распускал дисциплину. Но иногда разрешал себе выпить с ними, посидеть рядом когда пели, ответить на русском когда спрашивали про тактику или технику.

Язык возвращался постепенно, неохотно. Мозг вспоминал слова, фразы, обороты. Рот произносил легче, без усилий. Это было одновременно облегчением и болью. Облегчение — потому что родной язык, часть идентичности которую отнять невозможно. Боль — потому что с языком приходили воспоминания, образы, чувства которые он закопал глубоко.

Через два месяца семёрка закончила подготовку, их распределили по взводам, отправили на первую миссию — Джибути, охрана базы, патрули, учения. Ничего серьёзного, для начала. Вернулись все семеро, целые, обстрелянные, поумневшие. Андрей-очкарик подошёл к Шраму после возвращения, обнял коротко, по-мужски:

— Спасибо, земляк. Ты научил правильно. Там была засада, мы не растерялись, сработали как учил. Все живы благодаря тебе.

Русский не ответил, только кивнул. Внутри что-то тёплое шевельнулось, непривычное. Гордость что ли. Или удовлетворение. Научил, они выжили, система работает.

Но дистанцию держал дальше. Не сближался, не открывался, не говорил про себя. Оставался Шрамом, Пьером Дюбуа, легионером без прошлого. Просто теперь иногда, в редкие вечера, позволял себе роскошь — говорить по-русски, слушать русскую речь, чувствовать связь с чем-то что было до Легиона.

Это не меняло его. Не возвращало в Россию, не открывало прошлое. Просто делало службу чуть менее одинокой, чуть более человечной.

Язык оставался. Даже когда всё остальное вырезано, похоронено, забыто — язык остаётся. Корни, которые не вырвать.

И семеро парней из СНГ, говоривших по-русски, напомнили ему об этом. Напомнили что под солдатом, под легионером, под машиной для убийства — всё ещё человек. Русский человек, с сибирскими корнями, с языком жёстким и матерным, с душой которую не убить даже войной.

Пока живой — всё ещё человек. Пока говорит — всё ещё помнит.

Даже если притворяется что забыл.

Приказ пришёл в ноябре, когда Марсель захлебнулся дождями и холодным ветром с моря. Построение в актовом зале, вся вторая рота, сто пятьдесят человек. Полковник Массон вышел на трибуну, карта за спиной — Африка, красный круг в центре Мали.

— Господа легионеры, — голос жёсткий, без эмоций. — Ситуация в Мали ухудшилась. Джихадисты захватили три города на севере, режут христиан, жгут деревни, идут на юг к столице. Правительство запросило помощь, ООН одобрила операцию, французское командование направляет контингент. Две тысячи человек, бронетехника, артиллерия, авиация. Среди них — мы. Вторая рота, два РЕП, полный состав. Вылет через трое суток. Срок миссии — четыре месяца минимум, максимум — пока не стабилизируем. Задачи — отбить захваченные города, зачистить районы от боевиков, обучить местную армию, передать контроль. Ожидаются тяжёлые бои, высокие потери, экстремальные условия. Температура до пятидесяти градусов, пустыня, отсутствие инфраструктуры. Вопросы?

Тишина. Никто не задавал вопросов. Все знали что это значит — ещё одна мясорубка, ещё одна африканская страна горящая в гражданской войне, ещё одна попытка Франции удержать влияние на континенте. Кто-то вернётся в цинке, кто-то с ранениями, кто-то просто постареет лет на пять за четыре месяца.

Шрам сидел в третьем ряду, слушал молча. Мали. Снова. Он уже был там, два года назад, перед Банги. Другой район, другие задачи, но та же страна — песок, жара, боевики фанатичные, население запуганное. Знал что ждёт. Не было ни страха, ни предвкушения. Просто констатация факта — завтра Марсель, послезавтра Мали, через четыре месяца может Марсель снова, а может похороны.

После построения — три дня подготовки. Проверка снаряжения, оружия, экипировки. Всё заново, даже если проверял месяц назад. Автомат разобрать, вычистить, смазать, собрать, испытать стрельбой на полигоне. Патроны пересчитать — сто восемьдесят штук на бойца, плюс общий запас в ящиках. Гранаты проверить — чеки целы, взрыватели исправны. Бронежилет примерить — керамические пластины на месте, ремни не протёрты. Каска, наколенники, тактические очки, перчатки. Аптечка индивидуальная — бинты, жгут, морфин, антибиотики. Противомалярийные таблетки — пить ежедневно, иначе подхватишь и сдохнешь не от пули, а от паразитов.

СВД взял с собой. Винтовка стала его, личной, хотя по уставу всё оружие общее. Но никто не трогал, знали — это Шрама винтовка, трофейная, пристрелянная, проверенная боем. Вычистил до блеска, смазал, проверил оптику — крест прицела чёткий, метки дальномерные видны ясно. Патроны к ней — семьдесят штук, в подсумках. Для снайперской работы, если понадобится.

Андрей — очкарик из русскоязычной семёрки — подошёл вечером перед вылетом, сел рядом на койке. Молчал минуту, потом сказал тихо по-русски:

— Страшно, если честно. Слышал про Мали. Там жёстко. Без пощады режут, пленных не берут.

— Везде так, — ответил Пьер, продолжая чистить винтовку. — В Банги было так же. В Чаде так же. В Афганистане американцы рассказывали — так же. Война есть война, джихадисты есть джихадисты. Режут всех, мы режем их. Выживает сильнейший.

— Ты не боишься?

Легионер посмотрел на него, подумал. Боялся ли? Страх был, конечно. Инстинкт самосохранения никуда не делся. Но страх другой — не парализующий, не паника, а здоровая настороженность, осторожность, внимание. Страх который заставляет проверить оружие дважды, держать голову низко под огнём, не лезть на рожон.

— Боюсь. Но контролирую. Страх полезен, если им управлять. Страх заставляет быть внимательным. Паника убивает. Разница понимаешь?

Андрей кивнул.

— Понимаю. Спасибо, земляк. За всё. За науку, за то что не бросил тогда, когда мы тупили. Если что случится там… ну, в общем, спасибо.

— Ничего не случится, — Шрам отложил винтовку, посмотрел прямо. — Если будешь делать как учил. Голову не высовывать, автомат чистым держать, товарищей прикрывать. Тогда вернёшься. Все вернётесь, если умными будете.

— Постараемся.

Ночь перед вылетом спал плохо. Не от волнения, просто не спалось. Лежал, смотрел в потолок, слушал как храпит Милош, как ворочается Янек новый — того, первого, похоронили в Банги, но имя передали новобранцу, традиция такая в Легионе. Думал о Мали, о пустыне, о песчаных бурях, о температуре которая плавит мозги. О боевиках в чёрных одеждах, с флагами чёрными, с лозунгами о смерти неверным. О деревнях которые будут зачищать, о людях которых будут допрашивать, о тех кто окажется не в том месте не в то время.

Вспомнил Банги. Двадцать человек у ямы, залп, трупы. Вспомнил Ковальски, умирающего с дыркой в шее. Вспомнил ночной бой, когда боевики резали часовых. Вспомнил промзону, финальный штурм, четырнадцать убитых за один день. Это была цена побед. Теперь Мали, новая война, новая цена. Сколько умрёт из роты? Десять? Двадцать? Пятьдесят? Останется ли он в живых? Неизвестно. Узнает там.

Заснул под утро, на час, тяжело, без снов.

Подъём в пять. Погрузка в шесть. Грузовики довезли до аэродрома военного, там ждали два транспортника — С-160 «Транзаль», те же что летали в Банги. Серые, брюхатые, надёжные. Загружали технику, ящики с боеприпасами, снаряжение, людей. Сто пятьдесят легионеров, в полной выкладке, с оружием. Строй у трапа, перекличка, проверка. Все на месте. Команда на посадку.

Шрам поднялся по трапу, зашёл в чрево самолёта. Полумрак, запах солярки и металла, ряды откидных сидений вдоль бортов. Сел у иллюминатора, пристегнулся, положил автомат между ног. СВД в чехле, под сиденьем. Рюкзак на коленях. Рядом Андрей, напротив Милош, дальше албанцы из отделения Арбена, дальше новобранцы, дальше ветераны. Все молчали, кто проверял снаряжение в последний раз, кто просто сидел с закрытыми глазами.

Трап закрылся. Турбины взвыли, самолёт задрожал, покатился по полосе. Разгон, отрыв, набор высоты. Марсель уменьшался внизу, превращался в пятно, растворялся в облаках. Средиземное море синее, потом берег Африки, потом пустыня, бесконечная, жёлтая, мёртвая.

Летели пять часов. Дозаправка в воздухе над Нигером, танкер подошёл сбоку, шланг протянулся, топливо потекло. Потом ещё два часа на юг, к Мали. Легионеры дремали, кто-то играл в карты на коленях, кто-то читал, кто-то просто смотрел в иллюминатор на пустыню проплывающую внизу.

Пьер смотрел тоже. Песок, дюны, редкие оазисы зелёные, дороги-нитки, деревни-точки. Огромная пустота, враждебная человеку, убивающая жарой, жаждой, потерянностью. Туареги живут здесь тысячи лет, приспособились. Европейцы умирают за дни, если воды нет, если заблудились, если солнце сожгло мозг. Но Легион шёл сюда снова и снова, выполняя приказы далёких генералов, воюя чужие войны, хороня своих в чужой земле.

Пилот объявил через громкоговоритель:

— Заход на посадку, аэродром Гао. Приготовиться.

Гао. Город на севере Мали, недалеко от захваченных территорий. Французская военная база, опорный пункт операции. Оттуда пойдут в наступление, оттуда будут прочёсывать пустыню, выбивать джихадистов из городов и деревень.

Самолёт пошёл на снижение. За иллюминатором появился город — серый, пыльный, раскинувшийся по берегу реки Нигер. Аэродром на окраине, взлётная полоса, ангары, палатки военного лагеря, техника рядами. Флаг французский на мачте, обвисший без ветра.

Шасси коснулись земли, тряхнуло, самолёт покатился, замедляясь. Остановился. Турбины выли на холостых. Трап опустился, дневной свет ударил в глаза, жара нахлынула как из печи.

— Выгрузка! Быстро! — орал Леруа.

Легионеры сорвались с мест, потекли к трапу. Шрам встал, взял рюкзак, автомат, вышел. Ступил на африканскую землю, жара обрушилась сразу — сорок пять градусов, воздух плотный, душный, дышать трудно. Солнце высоко, белое, убийственное. Запахи — пыль, солярка, что-то гниющее вдалеке. Мухи облепили сразу, жужжали, лезли в глаза, в нос.

Мали встретил так же как Банги, как все африканские страны — жарой, вонью, враждебностью. Легионер посмотрел на небо, на лагерь, на город вдали. Вспомнил Банги, промзону, трупы, кровь. Здесь будет то же самое. Другие названия, другие лица, но та же война. Та же жара, та же смерть, те же приказы.

Четыре месяца здесь. Может больше. Может не выживет, останется в песке, похороненный в братской могиле. Может вернётся, ещё более пустой, ещё более жёсткий. Не знал. Узнает потом.

— Секция, ко мне! — рявкнул Дюмон. — Разгрузка, потом размещение, потом брифинг. Работаем!

Легионеры побежали к самолёту, начали выгружать ящики, технику, снаряжение. Работали быстро, слаженно, молча. Жара плавила мозги, пот лился ручьями, но никто не жаловался. Привычка. Профессионализм. Легион не размазывает сопли, Легион делает работу.

К вечеру лагерь был развёрнут, палатки поставлены, периметр выставлен. Вторая рота заняла восточный сектор, между ангарами и рекой. Шрам получил койку в палатке на двенадцать человек, устроился, разложил снаряжение. Винтовку положил рядом, автомат тоже. Всегда рядом. Всегда готовы.

Первый вечер в Мали был тихий. Стреляли где-то далеко, в городе, одиночные выстрелы, редкие. Разведка, провокации, может просто бандиты грабят. Легионеры сидели у палаток, курили, разговаривали тихо. Ужин был — рис, консервы, хлеб сухой, вода тёплая. Привычная еда солдат в поле.

Андрей сел рядом с русским, протянул сигарету. Прикурили, сидели молча, смотрели на закат. Солнце садилось за городом, окрашивая небо в красное. Река блестела как ртуть. Мухи стихли, жара спала, появился ветер слабый, тёплый.

— Началось, — сказал Андрей тихо.

— Началось, — согласился Шрам.

Завтра будет брифинг, распределение задач, первые патрули. Через неделю начнут наступление на захваченные города. Через месяц будут первые потери. Через четыре месяца кто-то полетит домой, кто-то останется здесь.

Колесо крутилось. Война продолжалась. Легионеры прибыли на новое место, в новую страну, на новую бойню.

Пьер докурил, затушил окурок об подошву, сунул в карман. Лёг на койку, закрыл глаза. Усталость навалилась, тяжёлая, приятная. Первая ночь в Мали. Первая из многих. Сколько ещё будет — неизвестно.

Заснул под звуки лагеря — чей-то храп, шаги патруля, далёкие выстрелы в городе. Африка приняла легионеров в свои объятия жаркие, смертельные.

Приказ выполняется. Миссия началась.

До конца далеко. До дома ещё дальше.