Шрам: Легионер

Глава 2

Самолёт начал снижаться через пять часов полёта. Дюбуа проснулся от изменения вибрации, от того, как турбины поменяли тональность. Открыл глаза. В иллюминаторе небо стало ниже, ярче. Внизу красная земля, зелёные пятна джунглей, изломанная лента реки. Африка. Центральноафриканская Республика. Банги где-то там, за горизонтом.

В салоне все проснулись, выпрямились, проверяли оружие, снаряжение. Рутина перед высадкой. Руки автоматически ощупывают магазины, гранаты, ремни разгрузки. Лица напряжённые, сосредоточенные. Кто-то пил воду из фляги, кто-то жевал сухпаёк. Янек смотрел в пол, губы шевелились — молился или считал что-то. Милош сидел неподвижно, как статуя, глаза закрыты, дыхание ровное. Боевая медитация. Ковальски барабанил пальцами по прикладу автомата, нервно, быстро.

Громкоговоритель хрипел, голос пилота, искажённый помехами:

— Внимание экипажу и десанту. Подходим к Банги. Аэропорт под обстрелом. Диспетчеры сообщают о миномётном огне и снайперах на окраине. Заход на посадку будет резкий. Приготовиться к манёврам. Высадка немедленная, двигатели не глушим. Как только трап откроется — выходите быстро. Времени нет.

Тишина. Потом лязг затворов — все досылали патроны в патронники. Щелчки предохранителей. Дюбуа проверил свой FAMAS, магазин на месте, патрон в стволе, предохранитель снят. Готов.

Самолёт накренился влево, пошёл на снижение круто, почти пикировал. Желудок подпрыгнул, кто-то выругался. Грузовые ремни натянулись, тела вдавило в сиденья. Дюбуа смотрел в иллюминатор. Земля приближалась быстро, слишком быстро. Видел город — скопление домов, ржавые крыши, дороги красной пыли. Дым поднимался в трёх местах — чёрный, густой. Пожары. Видел аэропорт — взлётную полосу, обломки сгоревшего вертолёта на краю, палатки военного лагеря, грузовики, БМП. Видел траектории дыма — миномётные мины летели откуда-то с севера, падали рядом с периметром. Взрывы — маленькие облачка пыли и огня.

— Ебать, — прошептал Ковальски. — Прямо в котёл летим.

Самолёт выровнялся, пошёл на посадку. Земля в ста метрах, в пятидесяти, в двадцати. Шасси коснулись бетона, взвыли тормоза, самолёт тряхнуло, все качнулись вперёд. Покатился по полосе, скорость снижалась. Дюбуа видел в иллюминатор французских солдат, бегущих к укрытиям, видел джип, несущийся к самолёту, видел дым мины, упавшей метрах в двухстах справа.

Трап ещё не открылся, а из громкоговорителя уже орал пилот:

— Всем выходить! Быстро!

Трап опустился с лязгом, хлопнул о бетон, дневной свет ударил в глаза, жара и запах — гарь, пыль, солярка, что-то горелое, сладковатое. Запах смерти. Дюбуа знал его.

Первое отделение сорвалось с мест, побежало к трапу. Сапоги грохотали по металлу, крики командиров, мат. Дюбуа в середине потока, бежал, пригнувшись, автомат наготове. Выскочил на бетон, жара обрушилась как кувалда, сорок пять градусов, воздух плотный, вязкий, в лёгкие не входил. Солнце било в глаза, ослепляло. Вокруг шум — рёв турбин, крики, где-то автоматные очереди, где-то взрыв.

— К укрытиям! Быстро! — орал Дюмон, махал рукой в сторону мешков с песком в пятидесяти метрах.

Легионеры бежали, рассредоточиваясь, не кучкуясь. Профессионально, как учили. Дюбуа бежал, смотрел по сторонам, оценивал обстановку. Аэропорт маленький, грязный, разбитый. Взлётная полоса в воронках, края обгорелые. Ангары с дырами в крышах. Вышка диспетчеров накренилась, половина разрушена. Палатки военного лагеря возле дальнего ангара. Грузовики, БТР, пушки под маскировочными сетями. Французский флаг над палаткой штаба, порванный, грязный.

Первый самолёт начал разворачиваться, не дожидаясь второго. Второй заходил на посадку, снижался резко, пилот явно видел обстрелы, торопился. Дюбуа добежал до укрытия, нырнул за мешки. Рядом плюхнулись Ковальски, Малик, Гарсия. Дышали тяжело, пот уже тёк ручьями. Дюбуа вытер лицо рукой, посмотрел на полосу.

Второй самолёт коснулся колёсами бетона, и в тот же момент что-то свистнуло в воздухе, пронзительно, нарастающе. Дюбуа инстинктивно пригнулся. Все пригнулись.

Взрыв. Не на земле. В воздухе, метрах в пятидесяти от хвоста самолёта. Оранжевая вспышка, чёрный дым, ударная волна. Ракета. ПЗРК. Не попала, но близко, слишком близко. Второй самолёт качнулся, турбины завыли, пошёл юзом по полосе. Дюбуа видел, как из хвостового двигателя полетели искры, как задымился обтекатель. Попали осколками.

— Бля, — выдохнул Ковальски.

Самолёт не остановился. Тормозил, но не до конца, проехал метров двести, развернулся, трап уже опускался на ходу. Легионеры валили из него как из горящего здания, прыгали, катились по бетону, вскакивали, бежали. Дисциплина рассыпалась, это была паника контролируемая, но паника. Самолёт не ждал, трап даже не коснулся земли полностью, турбины взревели, пошёл на взлёт. Дюбуа видел, как последние солдаты прыгали с трапа на бетон, кто-то упал, не удержался, покатился, рюкзак отлетел в сторону. Друзья схватили, потащили к укрытию.

Ещё свист. Ещё ракета. Летела прямо в хвост взлетающего самолёта.

Время замедлилось. Дюбуа видел, как ракета идёт по дуге, дымный след за ней, как самолёт набирает высоту, медленно, слишком медленно, как расстояние сокращается.

Самолёт выпустил ловушки — десятки горящих снарядов брызнули из хвоста, как фейерверк, разлетелись во все стороны, создавая тепловые цели. Ракета дёрнулась, ушла в сторону, погналась за ловушкой, взорвалась в воздухе, метрах в ста от самолёта. Чёрное облако, ударная волна докатилась до земли, заставила всех пригнуться.

Самолёт ушёл. Набрал высоту, круто, почти вертикально, двигатели на пределе, дым из повреждённой турбины густой, чёрный. Но летел. Уходил. Дюбуа видел, как он исчезает за облаком, как дым растворяется в небе.

— Сука, еле ушёл, — сказал Милош, вытирая пот.

Вокруг аэропорта было тихо секунд десять. Потом снова заработали миномёты. Дюбуа услышал характерный хлопок — где-то за периметром, на севере, запускали мины. Секунды полёта. Потом взрывы, три подря, на окраине аэропорта. Столбы пыли и дыма. Осколки засвистели в воздухе, кто-то закричал — ранило.

— Медик! — орал кто-то слева. — Медик, блять, сюда!

Дюбуа не двинулся. Не его задача. Его задача — держать сектор, быть готовым стрелять. Смотрел на периметр, на проволоку, на дома за ней. Оттуда стреляли. Оттуда запускали ракеты. Враг там, невидимый, но близкий.

Леруа бежал вдоль укрытий, пригнувшись, орал команды:

— Первая секция — к южному периметру! Вторая — к ангарам! Третья — резерв в центре! Быстро, не торчите на открытом месте!

Дюбуа побежал за Дюмоном, отделение следовало за ним. Пересекли полосу перебежками, от укрытия к укрытию. Миномёты молчали, готовили следующий залп. Добежали до ангара, прижались к стене. Внутри темнота, запах масла и старого металла. Французские солдаты сидели у входа, грязные, небритые, с выжженными глазами. Один лежал без сознания, перевязка на животе, кровь сочилась сквозь бинты. Медик склонился над ним, проверял пульс, качал головой.

— Добро пожаловать в ад, — сказал капрал французской армии, тёмнокожий, сенегалец. Голос устал, ироничный. — Мы рады подмене.

— Обстановка? — спросил Дюмон.

— Хуёвая. Обстреливают с утра. Миномёты, снайпера, иногда пикапы с пулемётами подъезжают, строчат. Убили пятерых за три дня. Раненых двенадцать. Боеприпасы на исходе. Воду привозят раз в сутки, если успевают. Еда кончается. Короче, пиздец.

— Ясно, — Дюмон посмотрел на своё отделение. — Слышали? Это не Мали. Это серьёзно. Головы не высовывать. Не геройствовать. Работаем чётко, по команде.

Все кивнули. Дюбуа смотрел в сторону города. Оттуда доносились звуки — автоматные очереди, одиночные выстрелы, крики. Город жил войной. Город умирал каждый день. А они, триста легионеров, только что прилетели сюда. В котёл. В место, откуда два самолёта чуть не сбили, откуда каждый день выносят трупы.

Дюбуа проверил автомат ещё раз. Патрон в стволе. Предохранитель снят. Готов.

Приказ есть приказ. Неважно где, неважно насколько горячо. Он легионер. Он пришёл выполнять задачу. Убивать тех, кого скажут. Держать то, что прикажут. Умереть, если надо.

Солнце пекло. Жара била по голове. Пыль висела в воздухе. Где-то грохнул взрыв. Где-то закричал раненый.

Банги встретил их огнём и кровью.

Война началась.

Первый день в Банги был непрерывным обстрелом. Миномёты били по аэропорту каждые полчаса, снайпера работали с крыш, автоматчики подползали к периметру, строчили короткими очередями и уходили. Французы отвечали огнём, но врага не видели — стреляли по дыму, по звуку, по предполагаемым позициям. Убили или нет — неизвестно. Зато сами потеряли двоих убитыми и пятерых ранеными за день. Снайпера выцеливали офицеров, радистов, пулемётчиков. Профессионально, терпеливо, методично. Пуля прилетала откуда-то из города, из мёртвых домов, из развалин, и человек падал с дыркой в голове или груди, и никто не знал откуда стреляли. Невидимая смерть, приходящая с сухим хлопком, разносящая черепа и рвущая артерии.

К вечеру Шрам сидел в укрытии возле южного ангара, курил, смотрел на периметр сквозь прищур. Солнце садилось красное и тяжёлое, превращая небо в кровавое месиво, окрашивая пыль в медный цвет. Жара спадала, но воздух оставался душным, пропитанным порохом, гарью и чем-то сладковатым — запахом разлагающейся плоти, доносившимся из города. Где-то за периметром стреляли, короткие автоматные очереди, потом тишина, потом снова. Где-то горел дом — столб дыма поднимался чёрной колонной в небо, расплываясь на ветру. Легионер считал выстрелы, определял оружие по звуку, по тембру, по ритму. АК — частые, резкие, узнаваемые. М16 — реже, звонче, выше. РПК — длинные очереди, басовитые, рвущие воздух. Где-то далеко на окраине работал крупнокалиберный пулемёт, глухие удары катились над городом, как молот по наковальне.

Снайперский выстрел отличался от всех остальных. Один, чёткий, сухой хлопок, разрезающий воздух. Потом тишина, длинная, пустая. Потом, может, ещё один. Пьер слышал их за день штук двадцать, не меньше. Каждый раз с разных позиций, никогда дважды из одного места. Стрелки меняли укрытия, работали и уходили, не давали себя засечь. Умные, обученные, понимающие тактику. Не местные пастухи с АК, выученные стрелять от бедра. Это были профессионалы, может бывшие военные, может наёмники, может просто талантливые ублюдки с холодной кровью и твёрдыми руками.

Один из выстрелов прозвучал слишком близко. Метрах в трёхстах, может меньше, трудно сказать точно в городской застройке, где эхо искажает звук. Северо-восток, за периметром, где стояли разрушенные дома с выбитыми окнами и осыпающимися стенами. Шрам поднял голову, прислушался, фильтруя шумы. Выстрел, пауза в пять секунд — достаточно чтобы досылать патрон, искать следующую цель — ещё выстрел. Кто-то стрелял по лагерю оттуда, методично, спокойно, профессионально. Русский посмотрел в ту сторону, прищурившись против закатного света. Дома двухэтажные, саманные, крыши плоские с низкими парапетами. Хорошие позиции для стрельбы, прямая видимость на аэропорт. Расстояние небольшое, сектора обзора широкие. Идеальное место для снайпера, который знает своё дело.

Он встал, взял FAMAS, пошёл к Дюмону. Сержант сидел у ящиков с патронами, пил тёплую воду из алюминиевой фляги, изучал потрёпанную карту, испещрённуюометками красным карандашом.

— Снайпер на северо-востоке, — сказал Пьер без вступлений, без формальностей. — В домах за проволокой. Близко. Триста метров, может меньше.

Дюмон поднял взгляд, посмотрел в указанном направлении, щурясь против солнца.

— Видел?

— Нет. Слышал. Два выстрела, пять секунд между ними. СВД, похоже. Или Драгунов. Калибр тяжёлый.

— И что предлагаешь?

— Пойду, сниму.

Сержант посмотрел на него внимательно, оценивающе.

— Один?

— Да.

— Темнеет через полчаса. Успеешь?

— Да.

Дюмон помолчал, прикидывая риски, потом кивнул.

— Иди. Но если засада — не геройствуй, отходи. Нам не нужны мёртвые герои, нужны живые солдаты.

Легионер не ответил. Просто развернулся, пошёл к периметру длинными шагами, не торопясь, но и не медля. Взял дополнительный магазин из ящика, сунул за пояс, холодный металл прижался к пояснице. Нож проверил не глядя — пальцы нащупали рукоять, потянули, лезвие вышло из ножен бесшумно, зашло обратно с мягким щелчком. На месте. Пошёл вдоль колючей проволоки, пригнувшись ниже линии парапетов, смотрел на дома впереди. Искал выход, слабое место в периметре. Проволока везде, три ряда, натянута туго, внизу противопехотные мины — французские, импровизированные. У южного угла был проход — старая калитка, заваренная металлическими полосами, но с дырой внизу, где кто-то выломал прутья. Французы использовали её для ночных патрулей, для разведки, для вылазок. Шрам подполз на локтях, протиснулся, цепляясь разгрузкой за острые края металла, оказался по ту сторону.

Тишина накрыла его как одеяло. Город был мёртвый, опустевший, выжженный страхом. Все попрятались в подвалах, в погребах, в тех домах где стены ещё держались. Те, кто не успел — лежали на улицах трупами, раздувшимися от жары, чёрными, с обтянутой кожей и оскаленными зубами. Мухи облепляли их толстым слоем, жужжали, поднимались тучами при приближении. Пьер шёл вдоль стен, автомат в руках, ствол опущен под сорок пять градусов, палец лежит вдоль спусковой скобы. Взгляд скользил по окнам, по дверям, по крышам, по теням в переулках. Окна зияли пустыми глазницами, стекла выбиты, шторы колыхались на ветру как саваны. Двери висели на одной петле или валялись на земле, разбитые, исполосованные автоматными очередями. На стенах следы от пуль — россыпи белых оспин на саманной глине. Кровь, много крови, потёки бурые и почти чёрные, высохшие на солнце. Лозунги на арабском и французском, нацарапанные углём или нарисованные краской: "Смерть неверным", "Селека победит", "Аллах акбар", "Убирайтесь из нашей страны". Мёртвый город, съеденный войной, превращённый в декорации ада.

Дом, откуда стреляли, был впереди, метрах в пятидесяти. Двухэтажный, саманные стены толстые, крыша плоская обнесённая невысоким парапетом, лестница с торца, открытая, каменная. Окна второго этажа смотрели прямо на аэропорт, прямой обзор, никаких помех. Идеальная позиция, выбранная человеком который понимал геометрию войны. Шрам подошёл с тыла, прижался спиной к горячей стене, прислушался. Замер, остановил дыхание, фильтровал звуки. Тишина. Потом шорох — кто-то двигался на втором этаже, осторожно, медленно. Ткань тёрлась о бетон, металл лязгнул тихо — затвор винтовки. Снайпер на позиции, работает.

Русский обошёл дом, нашёл лестницу. Узкая, каменная, ступени обвалились местами, открытая солнцу и взглядам. Опасная. Но другого пути не было. Начал подниматься, медленно, ставя ноги на края ступеней, там где камень крепче. Шаг, пауза, прислушаться. Шаг, пауза. Автомат прижат к груди, указательный палец скользнул со скобы на спуск, безымянный ощупал переводчик огня — на автомате. Дыхание через нос, медленное, беззвучное. Сердце билось спокойно, привычно, как на тренировке. Адреналин поднимался волнами, сладкий, липкий, обостряющий чувства. Зрение стало ярче, слух острее, время замедлилось.

Наверху была терраса, огороженная низкой стеной из тех же саманных блоков. Снайпер лежал у парапета, спиной к лестнице — первая ошибка, не прикрыл тылы. Чёрная одежда, галабия длинная, платок на голове повязан по-бедуински, лицо закрыто шемагом. Винтовка на сошках, раскладных, металлических. СВД, старая советская, но ухоженная — дерево приклада обмотано изолентой чёрной, оптика крупная на кронштейне, самодельный глушитель на стволе, труба толстая обмотанная тряпками. Рядом лежали гильзы — штук десять, может больше, латунные, отблескивающие на закате. Снайпер смотрел в прицел, медленно водил стволом слева направо, искал цель, высчитывал поправки, ждал момента.

Легионер шагнул на террасу. Бетон под тяжёлым берцем хрустнул тихо, песчинка скатилась, звук крошечный но достаточный. Снайпер услышал, инстинкт сработал раньше сознания. Дёрнулся всем телом, начал разворачиваться, правая рука рванула к поясу, где висел пистолет — старый ТТ в кожаной кобуре.

Пьер шагнул, быстро, экономно, два шага закрыли расстояние, прыжок короткий. Ударил ногой, берцем, каблуком, всем весом тела сверху вниз, прямо между лопаток, в место где позвоночник тоньше, где позвонки соединяются хрящами. Вся масса в удар — семьдесят восемь килограмм обрушились на спину как топор. Хруст — громкий, отчётливый, сухой, как ломается толстая сухая ветка. Позвоночник лопнул, диски разошлись, костные отломки пробили спинной мозг. Снайпер выдохнул, воздух вышел из лёгких с хрипом и свистом, тело обмякло мгновенно, упало ничком на бетон. Руки и ноги дёрнулись, судорожно, нервные импульсы бились в обрывках нейронов, потом замерли. Паралич полный. Хребет сломан, связь мозга с телом оборвана.

Шрам наступил на шею, придавил голову ботинком к горячему бетону, вдавил лицо в пыль. Снайпер хрипел, пытался дышать сквозь платок, не мог. Глаза открыты, смотрели в сторону, мутные, расширенные, испуганные. Понимал что умирает, чувствовал как жизнь вытекает, как лёгкие не слушаются, как темнота наползает с краёв зрения. Умирал медленно, задыхаясь, давясь собственной слюной и кровью. Легионер смотрел на него сверху вниз, без эмоций, без жалости, без злости. Просто ждал. Подождал минуту, длинную, тягучую, пока хрипы стихли, пока грудь перестала подниматься, пока глаза замутнились окончательно. Убрал ногу. Мёртв. Ещё один труп в городе полном трупов.

Обыскал тело быстро, профессионально. Пистолет — ТТ старый довоенный, затёртый до металла, но смазанный, рабочий. Патроны к СВД — сорок штук, в двух брезентовых подсумках китайского производства. Бинокль армейский советский, тяжёлый, в потёртом чехле. Рация японская, маленькая, выключенная, батарея села. Фляга с водой, почти пустая. Деньги — местные франки, пачка грязных купюр, бесполезных. Карты нет, документов нет, ничего личного. Просто боевик. Один из тысяч, что воюют здесь за деньги, за веру, за месть, за что угодно. Лицо под платком молодое, лет двадцать пять, борода редкая, шрамы на щеках — ритуальные, племенные. Местный, значит. Но стрелял хорошо, слишком хорошо для пастуха. Может учился где-то, может воевал в другой стране. Не важно теперь.

Взял СВД, осмотрел внимательно. Винтовка тяжёлая, килограммов шесть с оптикой и патронами. Ствол чистый внутри, смазан, без раковин. Затвор работает плавно, мягко, без заеданий. Оптика — советский ПСО-1, старая ещё, с сеткой дальномерной и крестом прицела, но стёкла чистые, механизм подкручен, работает чётко. Глушитель самодельный — труба из нержавейки, набитая стекловатой и металлическими сетками, обмотанная тряпками для теплоизоляции. Работает или нет — проверить можно только стрельбой, но раз снайпер пользовался, значит эффект есть. Магазин полный, десять патронов длинных, тяжёлых, латунные гильзы блестят. Калибр 7.62x54R, винтовочный, пробивная пуля весом девять с половиной грамм, летит на километр с половиной, убивает насмерть на любой дистанции. Хорошее оружие. Не новое, времён афганской войны, может вьетнамской, но надёжное. Советы умели делать винтовки.

Русский сел у парапета, положил СВД на сошки, устроился удобно. Приклад в плечо, щека на гребень, глаз к окуляру. Посмотрел в прицел на аэропорт. Картинка чёткая, увеличение кратное. Видно всё как на ладони — палатки серые, грузовики в ряд, людей маленьких, снующих между укрытиями. Видно периметр, колючую проволоку в три ряда, мешки с песком, позиции пулемётов. Хорошая позиция, не зря снайпер выбрал её. Отсюда можно бить по любой точке аэропорта, видно всё, укрыться легко.

Повернул винтовку влево, на север, туда откуда били миномёты. Водил стволом медленно, сканировал город через оптику. Видел дома разрушенные, улицы пустые, завалы мусора и обломков. Искал движение, признаки жизни. Нашёл. Метрах в пятистах, у разрушенной мечети с обвалившимся минаретом, группа людей. Человек десять, в тёмной одежде, с автоматами на плечах. Вокруг них ящики деревянные штабелями, может боеприпасы, может гранаты. Двое таскали что-то тяжёлое, длинное — ствол миномёта, калибр восемьдесят два миллиметра, советский тоже. Командир стоял в центре группы, махал руками, отдавал приказы, указывал направления. Высокий, выше остальных, в белой рубахе чистой, выделяется на фоне грязных галабий. Автомат на плече на ремне. Лицо чётко видно через оптику — борода седая, лицо худое обветренное, глаза яркие. Командир, старший, уважаемый.

Пьер прицелился, не спеша, выставляя марки. Дистанция пятьсот метров по дальномеру. Ветер слабый, справа, гонит пыль — компенсация минимальная, два щелчка влево. Цель неподвижная, стоит, жестикулирует. Прицельная марка на грудь, центр массы. Выдох медленный, лёгкие опустошаются, диафрагма расслабляется. Пауза между ударами сердца, короткая, секундная. Плавное нажатие на спуск, подушечкой пальца, без рывка.

Выстрел. Отдача толкнула в плечо знакомо, приклад ударил в ключицу, ствол дёрнулся вверх миллиметров на тридцать. Глушитель сработал — звук не грохот обычный, а хлопок глухой, приглушённый, не режущий уши. Похож на хлопок автомобильной двери. Легионер не терял цель из виду, держал в окуляре. Видел как пуля попала, как командир дёрнулся на месте, как схватился за грудь обеими руками, как упал назад, ноги подкосились. Упал между ящиками, исчез из вида. Остальные застыли на секунду, не поняли что случилось. Потом заорали, бросились к командиру, потом врассыпную, поняли что стреляют.

Шрам досылал патрон механическим движением, затвор назад щелчок, гильза вылетела вбок, затвор вперёд, патрон в патронник. Искал следующую цель, ствол ходил вправо-влево. Один боевик тащил ящик, не бросил, не успел спрятаться — жадность или глупость. Прицел на спину между лопаток, компенсация минимальная, выстрел. Попал в поясницу, ниже чем целился — пуля просела. Боевик упал на колени, уронил ящик, скрючился. Не мёртв, но выведен из строя, позвоночник прострелен. Следующий — бежал к укрытию за обломками стены, прыгал через кучи мусора. Прицел на ноги, опережающая — цель движется быстро. Выстрел. Пуля прошла мимо, попала в стену, выбила облако пыли. Шрам не дёрнулся, не выругался. Досылал патрон спокойно, ждал. Боевик остановился за углом, думал что укрылся. Высунул голову, смотрел в сторону аэропорта — решил что оттуда стреляют. Ошибка последняя. Легионер прицелился в голову, профиль виден чётко, висок открыт. Выстрел. Голова дёрнулась, боевик упал за угол, не видно больше. Попал или нет — неясно, но упал значит попал.

Магазин пуст. Перезарядил, руки работали автоматически, не думая. Выбросил пустой, достал полный из подсумка, вставил в шахту, досылал патрон. Десять выстрелов. Искал цели дальше, водил стволом по городу. Видел пикап белый, ехал по улице, на кузове пулемёт тяжёлый на турели, двое боевиков — один за рулём, второй у пулемёта. Ехали к аэропорту, собирались стрелять. Русский прицелился в лобовое стекло, в водителя. Дистанция шестьсот метров, цель движется, скорость километров тридцать. Опережение на метр вперёд. Выстрел. Стекло разлетелось паутиной, пикап свернул резко, врезался в стену дома, остановился. Пулемётчик на кузове упал, ударился о борт. Второй боевик выскочил из кабины — пассажир, не водитель. Бежал от машины, испуганно, быстро. Пьер выстрелил, попал в бедро, боевик упал, пополз на локтях волоча ноги. Ещё выстрел, выше, в грудь. Замер лицом в пыль.

Перезарядил, третий магазин. Работал методично, спокойно, без спешки. Дыхание ровное, сердце спокойное, руки твёрдые. Состояние как в трансе — мозг отключён, тело делает само, инстинкты и тренировка. Искал цели, находил, стрелял. Видел группу на крыше дома трёхэтажного, метрах в шестистах. Четверо, с РПГ — гранатомётом. Готовились стрелять по аэропорту, целились, выставляли прицел. Шрам выстрелил в того, кто держал трубу на плече. Попал в плечо, рука оторвалась, гранатомёт выпал, покатился по крыше, упал вниз. Остальные бросились поднимать, суетились. Легионер стрелял по ним методично, один выстрел за другим. Попал ещё в двоих, один в живот, второй в шею. Оба упали. Четвёртый спрыгнул с крыши на землю, метра четыре высота, убежал хромая.

Перезарядил, четвёртый магазин последний. Патронов оставалось десять, потом кончатся. Пьер работал быстрее теперь, не экономил время. Искал цели крупные, скопления. Снял ещё пятерых — один таскал ящик с гранатами, видно по маркировке китайской. Второй пытался завести мотоцикл старый, дёргал педаль. Третий стоял на перекрёстке, смотрел в бинокль в сторону аэропорта, искал откуда стреляют. Четвёртый и пятый бежали вдвоём, несли раненого между собой. Все упали. Некоторые сразу, голова или сердце. Некоторые корчились, истекая кровью на пыльных улицах, хватались за раны, звали помощь.

Боевики начали прятаться, наконец поняли. Осознали что кто-то стреляет, причём не с аэропорта — угол неправильный. Снайпер где-то в городе, бьёт издалека, убивает точно. Начали искать, показывать пальцами на крыши, разворачивать оружие. Пулемёт на пикапе развернули в сторону домов, начали строчить вслепую, по площадям. Пули свистели далеко, били в стены других зданий. Время уходить, засекут скоро.

Последний магазин, десять патронов. Шрам потратил их быстро, минуты за две. Стрелял по скоплениям, по тем кто высовывался слишком смело, по тем кто бежал через открытые места. Попал в пятерых точно, ещё двоих ранил. Магазин опустел, затвор остался сзади, патронов нет. Винтовка горячая, ствол дымится, от глушителя идёт запах паленой ткани и металла.

Русский встал, взял СВД за цевьё, горячее, обжигало ладонь. Подсумки с пустыми магазинами на пояс. Спустился с крыши быстро, не оглядываясь. Труп снайпера оставил там, пусть лежит. Пошёл обратно к периметру, другой дорогой, через переулки. Быстрым шагом, но не бегом. Оглядывался, смотрел по сторонам, слушал. Сзади начали стрелять — автоматные очереди длинные, злые, беспорядочные. Боевики строчили по домам наугад, не видели цель. Пули свистели в воздухе, били в стены, выбивали куски самана, звенели по железу. Легионер не ускорялся, не паниковал. Использовал укрытия, двигался от стены к стене, не высовывался на открытые места.

Добрался до проволоки, нашёл дыру, протиснулся. Разгрузка зацепилась за металл, порвалась ткань, оторвался карабин. Плевать. Оказался на территории аэропорта. Французские солдаты увидели его, узнали по силуэту, по форме, не стреляли. Подняли руки, показывая что свой. Шрам дошёл до укрытия у ангара, сел на ящик с патронами, положил СВД рядом бережно. Вытер пот с лица грязной ладонью, размазал пыль. Закурил, руки не дрожали, твёрдые. Дыхание ровное, частое но ровное. Адреналин спадал волнами, оставляя усталость тяжёлую, приятную. Усталость после работы.

Дюмон подошёл через минуту, посмотрел на винтовку, на легионера.

— Снайпера снял?

— Да.

— Это его винтовка?

— Да.

Сержант присел рядом, достал свою пачку сигарет, закурил тоже.

— Слышали стрельбу оттуда. Много стрельбы. Это ты стрелял?

— Да.

— Сколько снял?

Пьер пожал плечами.

— Не считал. Патронов было сорок. Использовал все. Сколько попаданий — хрен знает. Двадцать, может больше.

Дюмон присвистнул, качнул головой.

— Охуеть можно. Они там озверели, видел в бинокль. Бегают, орут, стреляют по домам. Думают что у нас целая снайперская группа.

— Теперь есть винтовка, — кивнул Шрам на СВД. — Можно использовать если надо.

— Оставь себе. Пригодится ещё. Хорошая работа, Шрам. Серьёзно.

Легионер кивнул, не ответил. Докурил, встал, взял винтовку. Понёс в барак, где стояли койки. Положил рядом с FAMAS у изголовья. Теперь у него было два оружия. Автомат для ближнего боя, для штурмов, для улиц. Винтовка для дальнего, для крыш, для охоты. Хороший набор для войны в городе.

Лёг на койку не раздеваясь, только ботинки скинул. Закрыл глаза, руки за голову. Усталость навалилась разом, тяжёлая, сладкая. За день убил человек двадцать пять, может тридцать. Снайпера голыми руками, остальных из винтовки. Не чувствовал ничего. Ни вины, ни гордости, ни удовлетворения. Просто работа выполнена. Цели поражены, патроны использованы, задача закрыта. Легионер не считает убитых, не запоминает лиц. Легионер делает то что приказано, убивает тех кого надо, выживает как может.

Ночью в Банги было тихо. Боевики притихли, зализывали раны, считали потери, хоронили командира и остальных. Снайпер с СВД напугал их, заставил быть осторожнее, прятаться глубже. Может на день, может на два. Потом они привыкнут, осмелеют снова, полезут ближе. Но пока была тишина, редкая, непривычная.

Пьер спал тяжело, без снов. СВД лежала рядом на полу, готовая к работе. Завтра будет ещё один день войны. Ещё мишени в прицеле, ещё патроны в магазинах, ещё кровь на улицах. Приказ есть приказ — убивать тех кого скажут, столько сколько надо, пока не кончатся патроны или пока сам не сдохнешь.

Легионер на войне. Шрам в Банги. Русский с чужим именем и винтовкой мёртвого врага. Живой, молчаливый, смертельно опасный.

Через три дня в Банги легионеры начали обживаться. Это была армейская привычка — где бы ты ни оказался, как бы плохо ни было, первым делом наводишь порядок. Устраиваешь быт, организуешь пространство, создаёшь подобие дома. Не из сентиментальности, не из тоски по уюту. Просто потому что порядок даёт контроль, контроль даёт спокойствие, спокойствие даёт шанс выжить. Хаос убивает быстрее пуль — когда не знаешь где твой автомат, где вода, где аптечка, когда всё валяется кучей и ты тратишь драгоценные секунды на поиски. В Легионе учили: обустраивайся везде, даже если останешься на день. Потому что этот день может стать последним, и лучше прожить его по-человечески.

Барак, который отдали второй роте, был старым ангаром для техники, переделанным под жильё. Металлическая крыша гофрированная, ржавая, гремела под дождём и раскалялась на солнце. Стены из шлакоблоков, кое-где оштукатуренные, кое-где голые. Пол бетонный, холодный ночью, горячий днём, покрытый слоем красной пыли, которая въедалась везде. Окна узкие, высоко под потолком, затянутые металлической сеткой — от гранат и осколков. Внутри тридцать коек железных, старых французских, ещё колониальных времён. Матрасы тонкие, набитые чем-то жёстким, пахли плесенью и потом предыдущих постояльцев. Одеяла серые армейские, колючие. Подушек не было.

Первым делом навели порядок грубый, военный. Разметили пространство по отделениям — каждому отделению свой сектор, свои койки, свои ящики для снаряжения. Вымели пыль, вынесли мусор, который остался от предыдущего гарнизона — пустые консервные банки, гильзы, окурки, порванные тряпки. Протянули верёвки для сушки одежды — от столба к столбу, через весь барак. Оружейные стойки сколотили из досок, найденных на развалинах — прислонили к стенам, каждый автомат на своём месте, стволом вниз. Ящики с патронами сложили у входа, накрыли брезентом. Гранаты в отдельный угол, подальше от коек, в металлический сейф старый, с выбитым замком. Аптечки развесили по стенам — одна на отделение. Огнетушители проверили, хоть они были старые и полупустые, но лучше чем ничего.

Ковальски притащил откуда-то металлическую бочку, прожжённую, и устроил печку для кипячения воды. Поставил её у дальней стены, вывел трубу в дыру в крыше, наложил камней для удержания жара. Дрова нашёл в городе — обломки мебели, доски от заборов, старые двери. Теперь по вечерам можно было греть воду, заваривать нормальный кофе, а не пить растворимое дерьмо из пайков. Рядом с печкой устроили импровизированную кухню — ящики вместо столов, жестяные миски, котелки, консервные ножи, фляги для воды. Мыло хозяйственное большими кусками, жёсткое, едкое, но работало. Полотенца общие, висели на верёвке, всегда мокрые во влажном воздухе.

Милош раздобыл где-то радиоприёмник старый транзисторный, чинил его два дня, потом заработал. Ловил только местную станцию и какую-то арабскую, музыка чужая, режущая слух, но хоть какой-то звук, не тишина, не стоны раненых из лазарета по соседству. Поставил приёмник на ящик в центре барака, сделал из этого место общее. Вокруг легионеры собирались вечерами, сидели на койках, на ящиках, на полу, курили, слушали, молчали или говорили. Редко о войне. Чаще о прошлом, о далёких местах, о женщинах, о выпивке, о планах после ротации. Врали друг другу и себе, что будет "после", хотя все знали что для кого-то "после" не наступит.

Попеску нашёл в разрушенном доме зеркало целое, большое, в деревянной раме. Притащил на себе, повесил на стену возле рукомойника. Теперь можно было бриться нормально, не вслепую. Легионеры брились каждое утро, несмотря на жару, несмотря на экономию воды, несмотря ни на что. Устав требовал, традиция требовала. Небритое лицо — признак разложения, потери дисциплины, начала конца. Бритый солдат — живой солдат, помнящий кто он. Шрам брился молча, быстро, холодной водой, без пены. Лезвие скользило по коже, соскребало щетину, оставляло лицо гладким, шрам белел ярче на загорелой коже. Смотрел на себя в зеркало — чужое лицо, чужое имя, чужая жизнь. Но живое. Пока живое.

Янек принёс откуда-то доски и гвозди, сколотил полки примитивные, прибил к стенам над койками. Теперь у каждого было своё место для личного — фотографий если были, писем, книг, талисманов, всякой мелочи которую таскают солдаты. У Пьера на полке лежали: запасные магазины к FAMAS, коробка патронов к СВД, точильный камень для ножа, пачка французских сигарет "Gitanes" крепких, едких, книга потрёпанная на русском — Стругацкие, "Пикник на обочине", читал в третий раз. Больше ничего. Ни фотографий, ни писем, ни крестиков, ни амулетов. Прошлое вырезано, будущее туманно, есть только настоящее — койка, оружие, сигареты, книга.

Драган раздобыл где-то краску белую, нарисовал на стене у входа большими буквами: "2ème REP — Deuxième Section" — второй парашютный полк, вторая секция. Ниже приписал девиз Легиона: "Legio Patria Nostra" — Легион наша родина. Получилось криво, буквы разного размера, краска потекла в жару, но читалось. Это было важно — обозначить территорию, заявить кто здесь, кто держит этот барак, этот кусок бетона и металла в аду Банги.

Гарсия был суеверный, католик фанатичный. Повесил над своей койкой крест деревянный, вырезанный из обломка винтовочного приклада. Молился каждый вечер, стоя на коленях на бетоне, шёпотом, быстро, крестился широко. Некоторые посмеивались, но не зло, без издёвки. Каждый справлялся как умел. Кто молился, кто пил, кто писал письма никому, кто просто спал, отключаясь от реальности. Малик молился тоже, мусульманин, расстилал коврик тонкий, поворачивался к Мекке — вычислил направление по компасу — кланялся, касался лбом пола, шептал суры. Никто не мешал. У смерти нет религии, перед пулей все равны — христиане, мусульмане, атеисты. Молись если помогает, не молись если нет. Главное стреляй метко и прикрывай товарища.

Русский не молился. Не верил ни во что, кроме автомата, патронов и собственных рук. Бог если и существовал, то давно отвернулся от таких мест как Банги. Или не существовал вообще, и мир был просто хаосом, где сильные убивают слабых, где везение решает больше чем мораль. Пьер научился полагаться только на себя. В России, когда всё рухнуло. В Легионе, когда понял что братство держится не на дружбе, а на взаимной пользе — ты прикрываешь спину товарища, потому что завтра он прикроет твою. Не любовь, а расчёт. Холодный, честный, работающий.

К концу недели барак преобразился, стал похож на жилое место. Не дом, нет, никогда не дом. Но база, укрытие, пространство организованное и предсказуемое. У каждого своя койка, своё место, своя рутина. Подъём в шесть, умывание холодной водой из бочки, бритьё, кофе горячий густой если повезло, сухпаёк если нет. Проверка оружия, чистка, смазка, пересчёт патронов. Инструктаж у Дюмона — куда патруль, какие задачи, кого ждать, откуда ждать засады. Потом день — патруль, засада, зачистка, охрана периметра, разгрузка грузовиков, починка укреплений. Тяжёлая работа под солнцем, пот литрами, вода тёплая противная, пыль в зубах, в глазах, в лёгких. Вечер — возвращение, если повезло вернуться. Чистка оружия снова, всегда после выхода. Ужин — консервы, рис, хлеб чёрствый, кофе. Сидение у радио, курение, редкие разговоры. Сон тяжёлый, на жёстком матрасе, под рёв вентиляторов если включат генератор, под тишину если топливо кончилось. Иногда обстрелы ночью — миномёты, снайпера. Тогда подъём, в укрытия, отстрел, потом обратно спать если дожили.

Порядок держал. Рутина спасала от безумия. Когда вокруг город горит, когда каждый день кто-то умирает, когда не знаешь доживёшь ли до завтра — важно иметь ритуал. Чистить автомат каждый вечер, одними движениями, в одной последовательности. Ставить ботинки у койки строго параллельно, носками к проходу. Складывать форму на ящик аккуратно, разгрузку вешать на спинку койки, чтобы ночью в темноте нащупать и надеть за секунды. Проверять гранаты, считать магазины, точить нож. Ритуал превращает хаос в порядок, страх в спокойствие, солдата в машину.

Легионеры обжились в Банги как обживались везде — быстро, эффективно, без сентиментов. Барак стал их территорией, их крепостью маленькой внутри большой крепости аэропорта. Здесь можно было расслабиться немного, снять бронежилет, положить автомат рядом а не держать в руках. Здесь были свои, знакомые лица, знакомые запахи — пот, табак, оружейное масло, кофе. Здесь была иллюзия безопасности, хрупкая, ломкая, но лучше чем ничего.

Шрам лежал на койке вечером, смотрел в потолок. Вокруг барак гудел тихо, обжитый звуками жизни. Ковальски храпел на соседней койке, лицо красное обгоревшее, рот открыт. Милош сидел у радио, крутил ручку настройки, ловил станции, слушал треск помех. Попеску писал письмо домой, в Румынию, медленно выводя буквы карандашом, язык высунут от усердия. Малик читал Коран, покачивался, губы шевелились. Гарсия точил нож на бруске, монотонно, шшшш, шшшш, металл по камню. Янек разбирал пистолет, проверял пружины, смазывал механизм. Обычный вечер в бараке легионеров.

Снаружи стреляли — далеко, на окраине города, автоматные очереди и взрывы. Внутри было тихо, относительно. Стены толстые, крыша над головой, товарищи рядом. Завтра снова патруль, снова стрельба, может кто-то умрёт. Но сегодня все живы, все здесь, все вместе. И барак обжит, и рутина налажена, и есть где голову приклонить.

Легионеры на войне. Не герои, не авантюристы, не идеалисты. Просто солдаты, наводящие уют в аду, потому что так велит инстинкт выживания. Потому что человек не может жить в хаосе, ему нужен порядок, даже если этот порядок — просто чистый автомат и ровно стоящие ботинки.

Пьер закрыл глаза. Усталость тянула вниз, в сон тяжёлый без сновидений. СВД лежала у койки, FAMAS висел на спинке. Нож под подушкой. Ботинки рядом, готовые. Всё на своих местах. Порядок наведён.

Можно спать.

Сон пришёл глубокой ночью, когда жара спала и в барак просочилась прохлада. Пьер провалился в темноту между одним вздохом и другим, и темнота раскрылась белым.

Снег. Везде снег. Не красная пыль Банги, не жёлтый песок Мали, не серый бетон Марселя. Белый, чистый, нетронутый снег, лежащий толстым слоем на земле, на ветках, на крышах. Тишина такая плотная, что слышно как снежинки падают, касаются других снежинок, оседают без звука. Холод жёсткий, сухой, сибирский — минус двадцать пять, воздух обжигает ноздри, въедается в лёгкие. Но приятный холод, честный, не предательский как здешняя жара что высасывает жизнь незаметно. Здесь холод говорит прямо: я убью тебя если ты слабый, я закалю если выдержишь.

Тайга вокруг. Бескрайняя, молчаливая, равнодушная. Сосны и ели, стволы чёрные на фоне белого, ветки согнулись под тяжестью снега. Кедры могучие, старые, помнящие столетия. Между деревьями сумрак синий, даже днём солнце сюда не добирается полностью, только пятна света, косые, холодные. Под ногами снег скрипит, хрустит, проваливается до колена. Идти тяжело, каждый шаг — работа, ноги тонут, вытаскивать их надо с усилием. Дыхание паром, густым белым облаком, висит в воздухе секунду, растворяется.

Он идёт по тайге, молодой ещё, лет двадцать, может меньше. Лицо без шрама, гладкое, обветренное. Телогрейка на нём ватная, шапка-ушанка, валенки, рукавицы овчинные. За плечами рюкзак брезентовый армейский, тяжёлый. В руках ружьё — ТОЗ-34, двустволка старая отцовская, приклад потёртый, стволы холодные. Идёт на охоту, один, как любил. Деревня осталась позади, километров пять назад. Здесь только тайга, снег и тишина.

Останавливается, слушает. Тишина абсолютная, звенящая. Нет ветра, нет птиц — зимой они улетели или замолкли. Только иногда треск — дерево лопается от мороза, древесина не выдерживает напряжения. Звук резкий, как выстрел, потом снова тишина. Пьер стоит, дышит, смотрит. Видит следы на снегу — заячьи, петляющие, путаные. Видит помёт лосиный, чёрные катышки под кустом. Видел отпечаток крыла — глухарь садился здесь, искал семена, взлетел. Тайга полна жизни скрытой, невидимой, но она здесь, вокруг, под снегом, в дуплах, в норах.

Идёт дальше. Снег скрипит под валенками, мороз кусает щёки, нос онемел. Руки в рукавицах тоже холодеют, пальцы деревенеют. Но приятно, чёрт возьми, приятно. Чувствуешь себя живым, настоящим, не фантомом. Здесь всё просто — холод, снег, деревья, ты. Никаких приказов, никаких уставов, никакой войны. Только ты и тайга, древний контракт между человеком и природой: уважай меня — я тебя не убью, будь слабым — сдохнешь.

Выходит на поляну. Посреди тайги круглое пространство, где деревья отступили, может пожар был когда-то, может болото замёрзшее. Снег здесь лежит ровным ковром, ослепительно белый на солнце. Солнце низкое, зимнее, висит над горизонтом, светит ярко но не греет. Небо синее, прозрачное, высокое. Воздух чистый, каждый вдох как родниковая вода.

Пьер садится на поваленное дерево, сметает снег рукавицей, достаёт термос из рюкзака. Открывает, пар вырывается густой. Чай крепкий, сладкий, кипяток. Наливает в крышку-кружку, пьёт маленькими глотками. Тепло разливается по груди, по животу, пальцы оттаивают. Достаёт хлеб чёрный, отламывает кусок, жуёт медленно. Сало замороженное, режет ножом, кладёт на хлеб. Простая еда, но здесь, в морозной тайге, вкуснее любого ресторана.

Сидит, ест, смотрит на поляну. Думает ни о чём. Голова пустая, спокойная. Нет прошлого, нет будущего. Есть только сейчас — снег, чай, тишина. Это было давно, в той жизни которую он вырезал. До армии, до Чечни, до того что заставило его бежать. Когда он был просто парнем из сибирской деревни, охотником, который знал тайгу лучше чем городские улицы. Когда имя было настоящим, лицо целым, душа не такой тяжёлой.

Вдруг движение. На краю поляны, между деревьями. Волк. Большой, серый с чёрной полосой по хребту. Стоит, смотрит на человека жёлтыми глазами, спокойно, без агрессии. Просто смотрит, оценивает. Не страх в глазах, не злость. Равнодушие. Ты здесь, я здесь, тайга большая, места хватит. Не лезь ко мне — я не полезу к тебе.

Пьер медленно кладёт кружку, берёт ружьё. Плавно, без резких движений. Курки взведены, стволы направлены. Палец на спуске. Целится в волка, прицел на грудь. Дистанция метров тридцать, чистый выстрел. Волк не двигается, стоит, смотрит. Как будто знает что человек не выстрелит. Как будто проверяет.

Легионер держит прицел секунду, две, три. Палец давит на спуск, ещё немного — и выстрел, и волк упадёт в снег, и кровь растечётся красным пятном. Но не стреляет. Опускает ружьё, медленно, не отводя взгляда. Волк смотрит ещё мгновение, потом разворачивается и уходит в тайгу. Тени поглотили его, растворили. Остались только следы на снегу, цепочка уходящая в глубину.

Пьер смотрит вслед. Почему не выстрелил? Не знает. Может потому что волк один, как он. Может потому что в тайге свои законы, и убивать просто так — нарушение. Может просто не хотелось ломать тишину выстрелом. Здесь, в этом сне, в этой памяти, всё было чисто, правильно, на своих местах. Не хотелось портить.

Допивает чай, собирает рюкзак, встаёт. Идёт обратно, к деревне, по своим следам. Снег скрипит, мороз крепчает, солнце садится за деревья, небо розовеет. Скоро темнота, сибирская зимняя ночь, глухая, длинная. Надо успеть дойти до дома. До печки жаркой, до щей густых, до матери, которая ругается что поздно, но рада что живой.

Идёт, и с каждым шагом тайга тает. Снег становится прозрачным, деревья расплываются, холод уходит. Жара возвращается, влажная, удушающая, африканская. Белое сменяется красным, тишина — грохотом, чистота — вонью. Сон рвётся, как старая ткань.

Шрам открыл глаза. Барак, жара, духота. Потолок ржавый над головой, вентилятор стоит, генератор заглох. Пот покрывает тело, форма мокрая, прилипла к коже. Во рту сухость, на языке привкус пыли. Рядом храп Ковальски, кашель Милоша, чей-то стон во сне. Снаружи выстрелы далёкие, взрывы, крики. Банги, Африка, война.

Он лежал не двигаясь, смотрел в темноту. Сон ещё держался осколками — холод на коже, вкус чая, белизна снега. Потом растаял окончательно, исчез, оставив только тоску тупую, глухую. Тоску по тому что было и никогда не будет снова. По тайге, по зиме, по тишине. По жизни простой, понятной, где волк есть волк, снег есть снег, и ты знаешь кто ты.

Здесь он не знал кто он. Легионер с чужим именем, солдат без родины, русский который забыл русский язык — нет, не забыл, просто не говорил, годами, до онемения. Человек который вырезал прошлое, но прошлое всё равно возвращалось, по ночам, снами о снеге.

Сибирь была далеко, за тысячами километров, за океаном, за годами. Может деревня уже сгорела, может мать умерла, может тайга вырублена. Не важно. Туда дороги нет, обратного пути не существует. Он сделал выбор когда бежал, когда пришёл в Легион, когда стал Пьером Дюбуа. Выбор окончательный, необратимый.

Но сны не спрашивают разрешения. Сны приходят и показывают то что зарыто глубоко. Белый снег, чёрная тайга, жёлтые глаза волка. Холод честный, тишина чистая. Всё то что здесь, в Африке, в войне, в Легионе — не существует.

Легионер закрыл глаза снова. Попытался вернуться в сон, в снег, в тайгу. Но сон не вернулся. Остались только жара, духота, пот. Реальность, которую не обмануть.

Он полежал ещё немного, потом встал. Нашёл флягу в темноте, напился тёплой воды. Вышел из барака, закурил под звёздами. Небо здесь было другое — южное, с незнакомыми созвездиями, с Млечным путём широким, ярким. Не сибирское небо, где Большая Медведица над головой, где Полярная звезда указывает дом.

Курил, смотрел на звёзды, на горящий город за периметром. Думал о снеге, который никогда не выпадет здесь. О тайге, в которую никогда не вернётся. О волке, который ушёл в чащу и не оглянулся.

Может быть правильно сделал волк. Не оглядываться. Идти вперёд. Жить пока жив.

Докурил, вернулся в барак, лёг на койку. Закрыл глаза. Больше не спал до рассвета. Просто лежал, слушал как дышат товарищи, как стреляют в городе, как проходит ночь.

А где-то далеко, за тысячами километров, в сибирской тайге шёл снег. Тихо, мягко, бесконечно. Засыпал следы, сглаживал края, превращал мир в чистый лист.

Но этого листа Пьеру больше не увидеть. Его лист был исписан кровью, порохом и чужими именами. И стереть это было невозможно.

Шрам сидел на ящике с патронами у края периметра, спиной к мешкам с песком, лицом к небу. Два часа ночи, смена караула закончилась, следующий патруль в пять утра. Три часа свободных, можно спать, но не хотелось. В бараке душно, воздух стоит мёртвый, пахнет потом и немытыми телами. Храп Ковальски, стоны кого-то во сне, кашель Милоша — всё это давило, не давало провалиться в темноту. Легионер вышел, взял сигареты, сел здесь, где тихо, где только ветер слабый гонит пыль по бетону.

Курил медленно, затяжки длинные, дым задерживал в лёгких, выпускал через нос. Французские "Gitanes", крепкие, едкие, царапают горло, но привычные. Сигарета тлела красной точкой в темноте, единственный свет кроме звёзд. Руки лежали на коленях, автомат рядом, прислонён к мешку. Всегда рядом, даже когда отдыхаешь. Привычка, инстинкт, правило выживания.

Небо над Банги было огромным, распахнутым, бездонным. Не такое как в Европе, где города светят, загрязняют темноту электричеством. Здесь, в Африке, в самом центре континента, небо было первобытным, таким каким его видели люди тысячи лет назад. Чёрное полотно, усыпанное звёздами так густо, что казалось их больше чем темноты между ними. Млечный Путь тянулся через зенит широкой рекой, молочно-белой, мерцающей. Созвездия незнакомые, южные — Южный Крест виден низко над горизонтом, острый, яркий. Центавр, Скорпион, какие-то ещё, названий не помнил. Астрономию не изучал, звёзды знал только по необходимости — где север, где юг, как ориентироваться ночью в пустыне. Остальное не важно.

Но красиво, чёрт возьми. Красиво и равнодушно. Звёзды смотрели вниз на этот город горящий, на аэропорт осаждённый, на людей убивающих друг друга, и им было всё равно. Они горели миллионы лет до того как человек появился, будут гореть миллионы лет после того как последний человек сдохнет. Войны, империи, жизни, смерти — пыль для них, ничто. Пьер смотрел на эту бесконечность и чувствовал себя муравьём, букашкой, песчинкой. Его жизнь, его убийства, его побег из России, служба в Легионе — всё это не значило ничего в масштабах вселенной. Он родится, поживёт, умрёт, его забудут. Даже имя забудут, потому что имя ненастоящее, а настоящее он сам забыл почти, не произносил годами. Пыль на ветру, тень на стене, эхо уже затихшее.

Странное успокоение давала эта мысль. Не депрессия, не отчаяние. Спокойствие. Если всё не важно, если всё пройдёт и сотрётся, то зачем волноваться? Зачем бояться смерти, если она придёт всё равно — завтра, через год, через двадцать лет? Зачем мучиться прошлым, если прошлое умерло и не вернётся? Живи сейчас, делай что должен, умри когда придёт время. Философия солдата, простая до примитивности, но работающая.

Русский выпустил дым, смотрел как он поднимается, растворяется в темноте. Вспомнил как в детстве дед рассказывал про звёзды. Старый, седой, воевавший ещё при Сталине, дошедший до Берлина. Сидели вечером у дома, дед курил махорку, мальчишка смотрел на небо. "Видишь вон ту яркую? Это Сириус. Самая яркая на нашем небе. А вон та звезда, красноватая — Антарес, сердце Скорпиона. Древние думали что это боги живут там. Хрен знает, может и живут. Только им на нас плевать, внучек. Мы для них как мухи — родились, пожужжали, сдохли." Дед смеялся, кашлял, плевался. Потом замолкал, курил, смотрел в небо долго, и лицо становилось грустным. Может вспоминал товарищей, похороненных где-то в немецкой земле. Может просто старость чувствовал, близость конца.

Дед умер когда Пьеру было пятнадцать. Инсульт, быстро, без мучений. Похоронили в деревне, под берёзами. Мать плакала, отец молчал, мальчишка стоял у могилы и не понимал что чувствует. Первая смерть близкая, первое осознание что всё кончается. Потом были другие смерти — отец, друзья в армии, враги в Чечне, товарищи в Легионе, незнакомые люди в африканских деревнях. Смерть стала привычной, обыденной, частью работы. Но память о деде осталась, о звёздах, о словах что боги на них плевать.

Может дед был прав. Может боги есть, но им действительно плевать. Или нет богов, есть только звёзды, холодные, безразличные шары раскалённого газа, горящие в пустоте. Не важно в конце концов. Результат один — человек один, помощи ждать неоткуда, спасать себя надо самому. Никто не придёт, не вытащит, не простит. Ты сам себе судья, палач, спаситель.

Затушил сигарету, растёр окурок о подошву, сунул в карман — не оставлять мусор, правило. Достал пачку, вытряхнул следующую. Последняя в пачке. Надо будет завтра выменять у Попеску, у румына всегда были запасы, меняли на что угодно. Прикурил от спички, прикрыв пламя ладонью. Вспышка жёлтая, короткая, погасла. Снова темнота, красная точка сигареты, звёзды.

Где-то в городе стрельба — короткая автоматная очередь, потом тишина. Кто-то убил кого-то, или промахнулся, или просто палил в воздух от страха. Здесь стреляли каждую ночь, иногда часто, иногда редко, но всегда. Город не спал никогда, война не останавливалась. Днём резня, ночью засады. Люди убивали друг друга за землю, за веру, за деньги, за месть. Вечный цикл, крутящийся столетиями. Африка всегда воевала, воюет, будет воевать. Племена, религии, границы нарисованные белыми на картах — всё это поводы, оправдания. Настоящая причина проще — человек любит убивать. Это в его природе, в генах. Он хищник, и война его естественное состояние.

Легионер знал это по себе. Он не ненавидел тех кого убивал. Не радовался их смерти. Просто делал работу, профессионально, хладнокровно. Нажимал на спуск, пуля летела, человек падал. Механика простая. Но внутри, где-то глубоко, была готовность убивать. Не жажда крови, не садизм. Готовность. Способность переступить черту, которую большинство людей переступить не может. Может потому что армия выбила мораль. Может потому что в России видел слишком много. Может родился таким. Не важно. Факт оставался — он мог убивать без угрызений совести, и это делало его полезным инструментом в руках тех, кто войны начинает.

Философствование бесполезное. Пьер усмехнулся сам себе, в темноте, беззвучно. Что изменится от размышлений? Ничего. Завтра он встанет, возьмёт автомат, пойдёт на задание. Может убьёт кого-то, может кто-то убьёт его. Звёзды будут смотреть так же равнодушно, будут гореть когда его труп сгниёт в африканской земле. Смысла искать нет, смысла нет. Есть только движение вперёд, пока ноги несут. Есть только приказ, патрон, спуск.

Но иногда, такими ночами, хотелось остановиться. Просто сидеть, курить, смотреть на звёзды. Не думать о войне, о смерти, о прошлом. Просто быть. Существовать в моменте, чувствовать ветер на коже, табак на языке, видеть красоту неба. Маленькое счастье, доступное даже здесь, в аду. Может единственное счастье для таких как он.

За спиной скрипнула дверь барака, кто-то вышел. Шаги тяжёлые, знакомые. Милош. Серб подошёл, сел рядом на другой ящик, не спрашивая. Молчал минуту, потом попросил:

— Дай огня.

Шрам протянул спички. Милош прикурил, вернул коробок. Сидели вдвоём, курили, смотрели на небо. Не разговаривали. Не надо было. Оба понимали зачем вышли — подышать, отдохнуть от бара, от людей, от самих себя. Компания молчаливая лучше чем одиночество, но не требующая слов.

Минут через пять Милош сказал, тихо:

— В Сербии небо другое. Не такое яркое. Но привычнее.

Пьер кивнул, хотя серб не видел в темноте.

— В Сибири тоже другое.

— Скучаешь?

— Нет.

— Врёшь.

Легионер затянулся, выдохнул дым.

— Может. Иногда. Но дороги назад нет.

— Ни у кого из нас нет, — Милош усмехнулся. — Легион — последняя остановка. Дальше только вперёд, до самого конца.

— Или до пули.

— Или до пули.

Замолчали снова. Докурили, затушили окурки. Милош встал, потянулся, позвонки хрустнули.

— Пойду попробую поспать. Подъём скоро.

— Иди.

Серб ушёл, дверь скрипнула, закрылась. Шрам остался один. Посидел ещё минут десять, может пятнадцать. Потом тоже встал, взял автомат, пошёл в барак. Лёг на койку, не раздеваясь, только ботинки снял. Руки за голову, глаза в потолок. Усталость тяжёлая, приятная. Не от работы физической, от работы мозга, который весь вечер переваривал мысли, воспоминания, вопросы без ответов.

Закрыл глаза. Звёзды остались за стеной, за крышей, высоко над этим городом, этой войной, этой жизнью. Холодные, далёкие, вечные. Они будут гореть когда его не станет. Будут светить другим солдатам, другим войнам, другим людям которые сядут на ящики посреди ночи и попытаются найти смысл в бессмысленном.

Пьер уснул под утро, тяжело, без снов. А звёзды продолжали гореть, равнодушные, безмолвные, прекрасные. Свидетели всего и судьи никого.